Прибытие Поезда. Часть 4

Ч А С Т Ь   IV.
               

       1. Паровоз  XX  19 – 37.  2. Город на Волге.  3. Репрессанс.
       4. Хроники Предназначенного .5. Парад. 6. Infernuum.
               
                1.
Какое-то время ничего не менялось. Да и само Время – Душа Пространства, оживляющее любые просторы и расстояния, оно то ли выпало из пространства, то ли развеялось бесследно, растаяло в белесой мгле. Но, скорее всего, Время не исчезло, а просто спряталось в окружающей мути, спряталось и застыло, ушло в себя в ожидании чего-то, уподобившись своему антиподу – Неподвижности.
Сколько это длилось и длилось ли вообще, – неизвестно, но вот Неподвижность дрогнула, зашевелилась еле заметно и... треснула. Не в силах сдерживать внутреннее напряжение, она раскололась на мириады мгновений. Мгновения набухали, превращаясь в секунды, которые начали мало-помалу оживать в сознании, сперва неясно, неотчётливо, как предчувствие. Затем предчувствие оформилось в нехитрый арифметический счёт, пульсирующий где-то в глубине естества: “Раз-два, раз-два, раз-два”.
Постепенно, в этот внутренний ритм стали вплетаться слабо распознаваемые, едва уловимые слухом, однотонные звуки, приходящие откуда-то спереди, из царящей повсюду белесой неопределённости. Там, впереди, таилось что-то, и оно надвигалось. Звуки крепли, обретали всё большую чёткость, всё увереннее и прочнее утверждаясь в чувственной реальности, пока, наконец, не сложились в несколько отдельных звучаний, попеременно обгоняющих друг дружку. И всё явственнее слышался в них металлический стук.
Вдруг смутность прорезали лучи. Из тумана вынырнули два круглых, яростно сверкающих глаза, и вперились в Него пучками жесткого безжалостного света. Стук усилился, став уже ясным и отчётливым: “Та-тата, та-тата”. Глаза увеличивались в размерах, стук перешёл в грохот и, о чудо, из мглы выползла чадящая, гремящая, вся в саже и копоти, металлическая махина – П А Р О В О З!!!
“Час от часу не легче, это-то здесь откуда?..”
Глаза оказались мощными фонарями. Над каждым из них, сквозь пелену слепящего света, Он различил две цифры – «19» и «37», а выше, на прилипшем к круглой паровозной груди куске красной материи, белой краской начертано было размашистое римское  «ХХ».





Паровоз надвигался мерно и неумолимо, как статуя Командора. В грозном ходе его угадывалось нечто Предрешённое – то, от чего не уклониться, не уйти, не уберечься – слишком поздно. Резкий, мертвенный свет, нависшая механическая громадина, оглушительные грохот и лязг заполнили существо, вытеснив все помыслы и чувства. Осталась одна только Неотвратимость. Она подступила вплотную… “У-у-у!” – раздался протяжный вой гудка и…
И ничего не случилось. Полумрак, шум отдалились, оставив от себя лишь равнодушный перестук колёс. И в такт ему, невесть откуда, грянул хор:
               
                “Наш паровоз вперёд лети
                В Коммуне остановка…
                Другого нет у нас…”

– отзвучала и унеслась вдаль песня. Посветлело, и пошли вагоны. Он как бы находился внутри них и, то ли вагоны двигались сквозь Него, то ли Он сквозь них. Слева и справа проносились стены с зарешечёнными окнами, сливаясь в одну, сплошную бесконечную решётку. Кого же везёт состав? Ни купе, ни пассажиров. Хотя, нет, впереди, в перспективе виднеется что-то: равнина, лес, река, опять – леса, леса… А в той стороне – поросшие лесом склоны гор, река впадает в море – Каспий? Ну, точно, вот и Чёрное море рядом, выше – равнинная Восточная Европа, северные моря, Урал, Сибирь… –  РОССИЯ. Так и есть – Россия! Вернее, карта её. Слева стенки вагонов выплывают из Балтики, справа – из Камчатки. Причём, то, что западнее, восточнее и южнее – теряется в туманной дымке. А кверху, на север всё закругляется, как на глобусе. Но карта не рисованная, а живая: всё на ней каждый миг неуловимым образом меняется и, словно бы она, дышит…. Он обвёл её взглядом всю – с запада на восток, потом обратно и задержал взгляд где-то перед Уральским хребтом, в Поволжье.
Сразу же, этот участок поверхности стал вырастать, раскрываться в подробностях, заслоняя общий план, который, по-прежнему оставаясь в глубине, теперь лишь слабо просвечивал сквозь иную, новую панораму. Она, так же, как и первая, неведомым манером умещалась вся в промежутке между двумя нескончаемыми вереницами решётчатых окон.





               
                2.

Перед Ним предстали кварталы большого города. На первый взгляд всё выглядело просто и обыденно: дома, улицы, заполненные прохожими, уличный шум и сутолока, суда на реке, большой пароход у причала – город жил своей жизнью. Бросилось в глаза обилие густо коптящих небо труб, особенно на окраине, однако кроны деревьев отливали осенним золотом и багрянцем и Он отметил про себя, что здесь уже топят и, по всей видимости, на совесть. Но вскоре заметилось и нечто необычное, к примеру, убранство зданий в центре: они сплошь были увешаны красными полотнищами с надписями, рисунками, знамёнами такого же кумачового цвета и чьими-то портретами. Подлинное удивление вызвал вид проезжей части улиц. На некоторых из них, по проложенным посередине рельсам, звонко тренькая, двигались сами собой, без всякой зримой тяги, одиночные вагоны, вверху цепляясь дугообразной конструкцией за натянутый трос. На мостовой – такое же диво: среди привычных конных повозок встречались и бесконные, напоминающие дилижанс, но, как и вагоны, самоходные. Самодвижущиеся экипажи урчали и трещали, то и дело, выстреливая задней частью чёрным дымом. “Эге, машины”, – сложилось в уме слово.
Покрой одежды пешеходов, бедной, иной раз чуть ли не нищенской, страдал однообразием, что тоже показалось странным. В целом же, представшее взору, вовсе не вызывало ощущения чего-то чуждого и прежде незнаемого, сам город, его жители и даже неожиданные, необъяснимые детали, всё каким-то образом на разные лады выражало одну родную, до боли знакомую вещь – всегдашнюю российскую нескладицу и неустроенность.
И открылась жизнь этих людей, привычный им её уклад: дворы с непросыхающими лужами и запахами сточной канавы, завешанные сохнущим бельём; комнаты-клетушки, заставленные кроватями, облезлыми тумбочками, скрипучими шкафами так, что невозможно было и шагу ступить, чтобы в бок не ткнула какая-нибудь  грядушка, а в ногу не вцепился, вылезший невесть откуда, гвоздь; кухни с закопченными окнами и облупившимися стенами, где, между столами, толкались, переругиваясь, женщины, готовя своё немудрёное варево. И очередь за всем прочим – продуктами, тканями, мылом, керосином. И повсюду – очереди, очереди, очереди. И везде скученность и теснота. Люди трудились на заводах, возились с механизмами, строили, ткали, пряли, просиживали в конторах штаны и юбки, а к вечеру возвращались домой, где ждали их тягостный быт и убогий досуг: карты, домино, лото, водка, грязные пивнушки, частушки под гармошку, танцы и драки. Всё в этих людях – внешность, повадки, обиход, сами дни их, были серыми, тусклыми, безотрадными, словно посыпанными вулканическим пеплом.





Внимание привлекло здание с вывеской: «Кинотеатр», откуда только что вышла толпа народа. Он потянулся туда и очутился
внутри, в небольшом театральном зале. Зрители, ёрзая на жёстких деревянных сиденьях, ели пирожки и переговаривались, в ожидании начала представления. Сцена была открыта и пуста, лишь кусок квадратного белого полотна свисал с потолка. Внезапно, тускловатое освещение погасло и, наступившую полную темноту прорезал яркий луч. Где-то у противоположной стены, там, откуда он исходил, раздалось громкое стрекотание. Луч, разбивавшийся о полотно, на какие-то чёрные подвижные точки, чёрточки, извивающиеся линии, выструивался поверх голов зрителей, из небольшого окошечка, по пути проявляя медленно колышущуюся пелену густой пыли. Тут грянула громкая бравурная музыка, и полотно ожило. Музыка звучала как-то надтреснуто, а на полотне появилась, мелко дрожа, и чуть подпрыгивая, надпись – «Новости недели».
“Проекционный фонарь”, – догадался Он.
Через несколько секунд, надпись исчезла и, вместо неё, на белом квадрате возникли плоские люди. Не фигурки, не рисованные человечки и не тени, а настоящие живые люди, только бесцветные, будто в сумерках. Они двигались, разговаривали. На куске заурядной простой ткани обнаружилась жизнь! Точнее, чёрно-белое, плоское её отображение. В то же время эта бесцветная двумерность являлась именно реальностью, а не её подобием, это стало очевидным с первого взгляда. Фонарь оказался воистину волшебным, ибо, воссоздавал движение действительности.
“Как может кусок грубой ткани нести на себе настоящую жизнь?”
В довершение ко всему, картины часто менялись, а невидимый голос пафосно их комментировал.
На холстине, тем временем, возник большой зал. Сидящие в нём люди, с одинаково серьезными и жаждущими откровений выражениями на лицах, внимали человеку, вещавшему с трибуны о «небывалых успехах» и «невиданных достижениях». Завершая речь, докладчик обернулся и начал неистово благодарить, восхвалять и превозносить. Его дифирамбы предназначались сидящей на сцене за длинным, покрытым красным сукном, столом группе людей. Оказывается, именно они были причиной «невиданностей» и «небывалостей». Но, среди сидящих за столом, присутствовал и самый главный «благодетель». По словам оратора, этот человек обеспечил, ни много, ни мало, счастливую жизнь всей стране. Вития закончил, и зал немедленно встал и взорвался аплодисментами. Гром оваций и возгласы: «Слава Вождю», «Да здравствует Великий Вождь!», «Слава Гению всех времён и народов!», – звучали довольно продолжительно.





Торжественный зал исчез, и появились чумазые, белозубо улыбчивые шахтёры; радостные сталевары, шурудящие длинными металлическими палками в адском пламени печного горнила; весёлые, крутобёдрые колхозницы с тугими снопами пшеницы в крепких неженских руках; чабан, усмехаясь мудрыми морщинами, стоял, опираясь на длинный посох, среди тучных баранов на фоне кавказских вершин. Голос вдохновенно вещал о рекордах, трудовых подвигах, росте и подъёме, неумолимо надвигающемся изобилии и всё более улучшающемся благосостоянии народа.
К сожалению, народное счастье омрачали ненавистники. Следующий сюжет был посвящён им. Демонстрировался зал, только – зал суда. На скамье подсудимых расположились понурые вредители, наветчики, шпионы и прочие враги народа. Речь прокурора, с гневным жаром обличавшего их во многих страшных грехах, часто прерывалась горячими одобрительными аплодисментами зала. Враги поочередно вставали и, также по-прокурорски жарко, признавались в невиданных преступлениях. Оказывается, они очень давно, чуть ли не с детства, работали на иностранные разведки, вели активную антигосударственную пропаганду, искажая историческую правильность курса правительства, готовили многочисленные диверсии на заводах и стройках и, главное, покушались на жизнь самого Вождя. Причём, каждый подсудимый просил для себя самого сурового наказания. Картина судилища сменилась на изображение производственного цеха. Рабочие и работницы собрались вместе тесной кучей и, нахмурив брови, слушали выступления своих товарищей. Настроение выступающих и им внимающих было едино и очевидно – глубочайшее возмущение жуткими злодеяниями шпионов и вредителей. Рабочий люд, после каждого выкрикнутого обвинения яростно потрясал руками и требовал немедленного расстрела преступников, как бешеных собак.
Сменился и этот сюжет, на экране явилось нечто замечательное, идущее вразрез со всем дотоле виденным, – бюст Пушкина. Вокруг многолюдно, дети с букетами. И голос сообщает о торжественных мероприятиях в селе Михайловском, приуроченных ко дню рождения великого поэта и 100-летию его трагической гибели. Вдруг изображение прервалось, магический луч погас. Раздался свист, топот, выкрики. И снова перед ним улицы города.
Он был поражён – Россия через 100 лет!.. “Ну, спасибо, Зеркало, удружило. Вот она какова, значит, грядущая Русь”, – и с жадным любопытством Он попытался вглядеться в лица людей на улицах, увидеть их выражение, взглянуть им в глаза. Вот хотя бы этим двум рабочим в почти одинаковых кепках и мешковатых робах, или следующей за ними паре: женщина в легком до колен пальто, туфли на высоких каблуках, шляпка лодочкой, идёт под руку со строгим подтянутым мужчиной в ремнях, явно военным. Однако, странное дело, когда Он стал приближаться, лица задрожали и расплылись, ещё ближе – расплывались фигуры и облик, а совсем вплотную – всё растворялось в белесом тумане. И так всякий раз, и стайка девочек-подростков, и пожилая женщина с кошелкой, упитанный мужчина с портфелем – всё вблизи размывалось и превращалось в белую муть. Наблюдать будущее мог Он лишь в отдалении и никоим образом в подробностях.





“Странно, чем ближе, тем смутнее. Почему всё шиворот-навыворот? – удивился и тут же сообразил, – Это же будущее! Если оно уже определилось, то только в общих своих чертах, а люди эти не рождались и суть не конкретные обитатели грядущего, но лишь точки, штрихи, мазки уже наметившейся картины. Да, они все-таки штрихи, а я, я кто? Дух бесплотный?” – И сразу же, уже в третий раз, почувствовал, что не бесплотен. Три части. Три части различал Он в себе, в том, что составляло сейчас Его существо. Одна видела, слышала, ощущала всё и могла, как бы присутствовать. Другая – воспринимала переживания и настроения, исходящие от открывшегося. А третья часть существа мыслила и направляла всё. Движение мысли и воли в Нём вызывало движение наблюдаемых картин…
Картины в пространстве менялись, приближались, отдалялись, повинуясь движению Его воли. Вот и сейчас город созерцал Он как бы с высоты птичьего полёта, слышал невнятный шум голосов, гудки машин, цоканье копыт, ощущал мимолётно ветерок, запах гари от дымящих заводских труб, ещё что-то неуловимое. Одновременно воспринимал Он идущие от города настроения и старался их осмыслить. В то же время справа и слева проплывали зарешёченные окна вагонов. А впереди сквозь всё просвечивала панорама страны.
Настроение, шедшее от города, было двусмысленным. На поверхности – гамма самых разнообразных чувств, среди которых были и всплески энтузиазма и душевного подъёма, но определяло всё одно – житейская озабоченность. Оно и понятно – жизнь здесь выражается в нехватке самого необходимого, и это необходимое любой ценой необходимо раздобывать, либо ухитряться без необходимого как-то обходиться. Однако переживания задёрганности и маеты скрывали под собой ещё что-то – мутное, удушливое, пугающее. Представилась вдруг некая стальная лапа, она сжала эту жизнь, а город и его обитатели находятся во власти тяжёлой длани.
“Да, неладно что-то в нашем королевстве”, – подумал Он и услышал, как с площади донёсся глуховатый, точно из бочки, шум голосов. Говорил, укреплённый высоко на столбе, большой чёрный квадратный раструб. Через него, каким-то образом, передавалось происходившее где-то судебное заседание. Как всегда, судили шпионов и наймитов, правда, теперь уже других. Эти замахнулись на святое: на Партию, на её сердце и мозг – Вождя и ближайших его сподвижников. С дрожью в голосе перечислял обвинитель гнусные злодеяния преступников, вероломно внедрившихся в сплочённые партийные ряды. Эти изверги намеревались погубить единственное в мире государство рабочих и крестьян, единственную надежду всего прогрессивного человечества. Зал охал и ахал, потрясённый цинизмом и бесстыдством этих, пробравшихся в партию иуд, чья тлетворная деятельность щедро оплачивалась иностранными разведками. То и дело, речь судьи прерывалась одиночными воплями из зала: “Смерть агентам империализма! Нет им прощения!” – Затем весь зал начал скандировать: “Расстрелять! Расстрелять!..” – Чей-то женский голос истерически завизжал: “Как бешеных собак!”





“Дались им эти собаки…. Помнится, когда готовили казнь декабристов, не могли сыскать палачей – никому не приходилось вешать людей. А здесь, в будущей России, нехватки заплечных дел мастеров наблюдаться, похоже, не будет. А куда же духовенство-то смотрит?..”
Ага, вот и церковь, правда, без крестов и колоколов. У центрального её входа стоят подводы, люди, выстроившись в цепь, передают с них и забрасывают внутрь храма кочаны капусты. Другая церковь невдалеке – тоже без крестов. И тут стоят подводы, рабочие выносят из церкви и грузят на них ящики с гвоздями, мешки с мелом, краску. Третья церковь оказалась заколоченной, внутри – облезлые стены, сырость, плесень, мусор и нечистоты.
Старые спутники – уныние и подавленность – вновь вернулись, Ему стало тошно и неуютно. “Куча хлама вместо храма, – тоскливо срифмовалось. – Вот так история, да ведь тут без Бога живут! Как же могло такое случиться? Видно, никак не смог вписаться Создатель Вселенной в картину народного счастия, вот его и отменили за ненадобностью, как излишество”.
Взгляд повело вдаль, за окраины. По дороге двигалась вереница телег, груженых мешками. “Из деревни. Урожай для города. Вот, деревня! Как она? Что сотворит с ней это странное время?” Может, именно в деревне, в сердце России, питающей по трактам и большакам-артериям мозг страны – города, может, в ней сохранилось то, что знал Он и любил, живое, исконное, – источник древних преданий и вдохновения, то, что описывал в своих повестях?
И повлекло Его прочь от города, в просторы полей, и наткнулся взгляд на какую-то деревушку. Ничем не отличалась она от десятков других, разбросанных вокруг города, и внешне ничего вроде бы не изменилось – те же бедные, глиняные мазанки, утлые домишки с соломенными крышами и покосившимися тынами, на которых, как головы поверженных врагов, торчали кувшины и горшки. Разбитые, ухабистые дороги с непросыхающими, даже в летний зной, лужами.





Но нет, кое-что изменилось. Не видно больших кирпичных домов с железными крышами, не пасутся стада на лугах. Где деловитые, степенные мужики, неторопливо обсуждающие что-то на ходу? А полощущие в реке бельё говорливые, голосистые бабы? А весёлые, чубастые парубки, заигрывающие с лукавыми хохотушками – девчатами? Где барский особняк, возле которого всегда движение и суета? И церковь, где она? Да вот же…. Но это уже не церковь. Знакомая картина: облезлые купола без крестов, зияющие чёрной пустотой окна, полуразрушенная ограда, а внутри… “Бог ты мой! Конюшня!”
Он повёл взглядом по унылым, нищим подворьям; по брошенным избёнкам с заколоченными окнами, мимо потерянно бредущего мужичка, тянущего за собой клячу со вздувшимся животом и прогнувшейся спиной, мимо согнутых жизнью и непосильным трудом баб, мимо, – вот он, наконец, – барского дома, разрушенного и разворованного…
Взгляд привёл к единственному уцелевшему кирпичному сооружению во всём селе. Над дверями трепыхался выцветший, когда-то красный, флаг, а надпись на прибитой сбоку доске гласила: «Контора сельсовета».
В одной из комнат, за столом сидел очкастый старик в кургузом  пиджачке и, скорчив от напряжения и сосредоточенности, бородатую физиономию, что-то неспешно выводил на бумаге. В другой комнатушке, усатый, примерно сорокалетний, мужчина  в военной форме орал благим матом в прислоненное к уху и рту  устройство, каким-то тросиком соединённое с чёрным квадратным  рогатым ящичком. Этому приспособлению мужчина отчаянно доказывал, что плана по хлебу не выполнит, что лошади и скот подохли, а колхозники разбежались, потому, как в прошлом году половину семенного запаса отобрали. Кончил он заверением, что, несмотря на то, что патроны отсырели, а маузер заржавел, он волю партии непременно исполнит.
Жизнь в деревне едва теплилась и грозила вскорости замереть совсем….






                3.

И захотелось Ему проведать родные края, свою Малороссию. Сразу же ландшафт стал свертываться и, отдаляясь, сжался в точку, растворился в общей панораме России. Прочертив взглядом дугу с Урала на юго-запад, Он хотел, было, мысленно произнести «Миргород», «Нежин», однако, что-то удержало порыв и, не дойдя до Полтавы, взгляд остановился поблизости, где-то на Слобожанщине. Точка на карте стала набухать, расти… и открылся сельский пейзаж, увы, совсем не буколический. Вот село, по соседству – другое, там – ещё одно… Он смотрел и не верил тому, что видит. Край, знакомый с детства, – сёла, деревушки, хутора, всё, что когда-то полнилось жизнью, трудом, песнями, – цветущие сады, ухоженные поля и огороды – где это? Куда всё подевалось? Везде запустение: нивы, луга, пашни заросли бурьяном. Сквозь густую траву белеют останки хат и виднеются полуразрушенные плетни. Там и сям, вместо домов чернеет пепелище. Не видно ни одной живой души, даже птицы, почему-то, не поют и цикады не стрекочут. И явилось внутри слово, зловещее и беспощадное – «ГОЛОДОМОР».
Отчего-то вокруг начало темнеть. Но темно было и в душе. Он ничего не понимал: “Кто это сотворит? Война? Нашествие варваров? Новая Орда?.. Или заведётся в грядущем Чудище обло, огромно, некий  Червь испоганит всё, подточит и порушит справные хаты, изроет цветущие нивы? И селян пожрёт ползучая гадина?!”
И тут… ощутил Он в самом себе дрожь. Тоскливым смертным холодом потянуло откуда-то, словно вылезла на свет Божий из могилы поганая нежить, и дохнуло из её пристанища стылой сыростью. Вторая часть существа, часть настроения, восприняла гибельное веяние и содрогнулась от отвращения и жалости. Ибо, в леденящем дуновении злость, ожесточение и остервенелость были смешаны с болью, отчаянием и мольбой о помощи. И повлекся Он через поля и перелески на этот зов и оказался в каком-то овраге.
Становилось совсем темно. Редкие, но равномерные цепочки огней у горизонта указывали близость большого города. Перед собой он различил поросший кустарником склон, у края обрыва – две большие машины с кузовами, на дне оврага мелькали фонари. Он опустился ниже и… “Господи, Иисусе!” – мысленно перекрестился. Здесь шла расправа. Здесь, под покровом мрака, убивали. У кручи стояла группа людей в шинелях с винтовками, перед шеренгой людей без опознавательных знаков. Короткий приказ – и сухие щелчки выстрелов. Крики, стоны, ругань палачей, падающие корчащиеся тела, окрики командира, и снова выстрелы (в потёмках расстрельная команда часто промахивалась), – все это, в неверном прыгающем свете фонарей, казалось кошмаром, жутким бредом воображения... Но вот, работа солдат подошла к концу, они сменили винтовки на лопаты, спустились в балку, куда сваливались расстрелянные, добили раненых, наскоро завалили трупы землей, потом, уже неторопливо, прикуривая друг у друга, поднялись по склону, забрались в кузова рычащих машин и выехали по направлению к городу.





На несколько секунд, наступило оцепенение. “Кто эти бедолаги? Почему постигла их такая участь?»  Он не забыл: «Вижу я не живых людей, а только картины будущего, но что это означает? Если расстрелянные – злодеи, гнусные преступники, то отчего казнили их тайком, в темноте?” Стало ясно, ответ следовало искать в городе и, опережая машины, Он ринулся к огонькам на горизонте. И вот, внизу ночной город. Коробки домов погружены во мрак, на улицах тускло светят редкие фонари. Но одно большое здание, обнесённое сплошным кирпичным забором, расположенное в самом центре города, не спит. Все окна пяти этажей ярко освещены. Он заглянул за высокую ограду – во дворе здания кипела жизнь: всюду сновали люди в форменной и гражданской одежде, то и дело в ворота въезжали и выезжали чёрные, отливающие глянцем машины. Кого-то вели, иногда волокли в здание, кого-то выводили оттуда, а посреди двора стояли рядами люди. Пять шеренг с котомками, узлами и чемоданчиками, окружённые вооружённой охраной с собаками.
“Наверное, арестанты. – Выглядели они также как и те… навсегда оставшиеся в страшной ложбине. – Что же, и этих туда?”– Из отдель-ных реплик конвоиров стало ясно – в овраг их не повезут. Арестан-тов называли «зека», всех вместе – «этап», и конвою поставлена за-дача: препроводить этап к вокзалу и погрузить в вагоны.
Примерно с четверть «зека» по своему обличью могли принадлежать преступному миру, прочие же, относились к другой категории людей – бывшие военные, офицеры в длинных шинелях со спо-ротыми знаками отличия, служащие, руководители производств, работники высшей школы, студенты – они ничем не напоминали лиходеев. Внимание привлёк молодой человек лет тридцати, стоявший предпоследним в четвертом  ряду. В его наружности было нечто особенное, позволяющее утверждать со всей несомненностью: уж этот-то вообще не способен ни на какое злодеяние. Он, что называется, из другого теста: с его внешностью немецкого поэта – романтика, самое ему место – где-нибудь в аудитории Гейдельбергского университета, среди филологов, философов, но уж никак не арестантов и охраны с овчарками. Хотя, конечно, внешность бывает обманчивой, следовало бы разглядеть её поподробней… но, приблизившись, очертания лица заколебались и стали расплываться. – Что делать? Ускользало нечто важное, характерное, могущее помочь разобраться в смысле наблюдаемого. И опять Он взмолился: “Господи! Сделай так, чтобы я увидел лицо! Хоть ненадолго, на миг, позволь взглянуть в глаза!..”





Черты лица по-прежнему остались размытыми, но глаза не про-пали. Они оказались ясными и светлыми. Всё своё внимание Он сконцентрировал на их свете, заглянул в самую глубь зрачков… и, что-то случилось с Ним самим. Из глаз незнакомца проник в Него огненный флюид, жаром своим, расплавляя, и сводя на нет инородное, шоры, прежде мешавшие видеть суть. Внутри что-то оборвалось, закрутилось с бешеной скоростью, и… всё стало на свои места. Пришла Ясность. Он узнал всё об этом человеке: биографию, как он оказался здесь, и что его ожидает. Прояснилось значение и смысл показанного Зеркалом Грядущего – очередного бедствия, с которым через столетие предстоит столкнуться  России.
Раздались команды, залаяли собаки. Ряды арестантов тяжело повернулись и двинулись к открывшимся воротам. Он смотрел вслед уходящим шеренгам. Вместе с пониманием в душу пришли и чувства - щемящая боль, сожаление, печаль. Взгляд обратился к тёмным небесам: ”Господи, ужель трагедия неотвратима? Или таково Твоё испытание?..” Небо молчало. Взгляд опустился: внизу распростёрся дремлющий, тоже безмолвный город. Тишину нарушало только жужжание чёрных светящихся жучков, снующих по улицам. Все они выползали из одного гнезда – знакомого здания в центре, зорко следящего глазницами светящихся окон за порядком во вверенной ему действительности.
Теперь Он понимал, в чём дело. Это Беда выезжала оттуда на охоту в чёрных жучках-машинах и возвращалась уже не налегке, с трофеями. Добыча же обречена была день за днём, ночь за ночью, в мокрых от слёз постелях, ожидать подручных Беды – ночных егерей, и жаждала одного – скорейшего наступления какой угодно, пусть гибельной, но определённости.
“Хватит, с меня довольно”, – произнёс Он мысленно. Вид города скомкался, сжался… и вновь перед Ним панорама России, на сей раз почти неразличимая во тьме. Всю огромную территорию накрыла Ночь. “Тьма! Одна Тьма кругом… Черно, невыносимо черно. Выходит, и ты станешь такою же, матушка Русь…”





Экспромтом, по цветовой и звуковой ассоциации, сложилось: матушка Русь… Маруся… Машина… чёрная Машина – чёрная Маруся. Вот и готово название для зловещего вида транспорта – «чёрные маруси»! Он усмехнулся про себя злому юмору: пожалуй, лишь юмор висельников уместен теперь, когда знаешь, что в Отечестве твоём через 100 лет утвердится дьявольский произвол!..
По сторонам, по-прежнему размеренно проплывали стенки вагонов того самого поезда. А между ними лежала в непроглядном мраке Великая Страна. Но тьма была уже не способна скрыть суть вершащегося под её покровом действа. Он знал, что определяет жизнь этой страны, – ЛАГЕРЬ, именно страна-лагерь ехала в своё неведомое далёко в зарешёченных вагонах.
Механика выглядела вполне очевидной. Однако в простую схему не укладывались два обстоятельства. Первое – громкие судилища с обилием смертных приговоров. Массовые расстрелы будут вершиться по всей стране, часто даже без какого-либо мало-маль-ски серьёзного суда, как там, в овраге. Понятно,  безбожное общество бесчеловечно. Но заключение в лагерь само по себе уже достаточно жестоко. И в том, чтобы превращать людей в дармовую рабсилу есть некоторая экономическая целесообразность. А уничтожать своё население – в этом не виделось никакого смысла. К чему это? Зачем?
И отчего для тяжелого физического труда в невероятно суровых, порой просто невыносимых условиях отбираются люди образованные, грамотные, организаторы и специалисты? Ведь большинству из них грозит неминуемая гибель от непосильных нагрузок, истощения, морозов, притеснений уголовников, к которым власть почему-то относиться будет благосклоннее. Разумеется, образованность всегда чревата инакомыслием, но, опять-таки, смущали масштабы явления: ведь если извести под корень цвет нации, с чем останешься?.. А может так и задумано? Если вдоволь рабов, специалисты не обязательны, рабы всё сами сделают.
“Эпоха Репрессанса. Именно так, – РЕПРЕССАНС. – Хм, не в Прошлое ли катится Поезд-Русь?.. Но как, как сможет сие случиться? Верно, ждут империю потрясения небывалые, коль суждено ей докатиться до рабства. Что же произойдёт с Россией?”





4.

Ответ пришёл немедленно, но на сей раз совсем по-другому. Как водопад устремляется в расщелину скалы, так хлынул, прямиком в душу, поток звучащих видений, содержанием которых была история. Не действительная, состоявшаяся, а предстоящая. Потянулась сквозь Него кинолента – Хроники Предназначенного...
Неким мысленным взором смотрел Он в собственную глубь, но о том, что видит не смог бы сказать положительно ничего: вереница эпизодов казалась совершенно бессвязной – они либо обрывались в самом начале, либо наплывали друг на друга. Картинам не хватало резкости, события только обозначались. Имена и даты вообще отсутствовали, зато обильно представлены были понятия, термины, названия, выдержки из каких-то текстов, также смутные и невнятные. И всё это, едва успев явиться, тотчас исчезало, прячась где-то внутри.
       От второй половины Х1Х-го века в сознании удержались только освобождение крестьян, убийство царя-освободителя и термин – «народная воля». От пролога следующего – неудачная кампания на Востоке, период народных волнений и учреждение Госдумы.
Но грядущая катастрофа, а была она уже не за горами – где её признаки? Назревали большие реформы: в промышленности, транспорте, связи. Они изменят не один жизненный обиход, но и сам характер народоустройства. Неизбежные следствия перемен – волнения, еврейские погромы, забастовки, покушения на высокопоставленных особ стали делом повседневным, обыденным. И люди уже вяло реагировали на эти события, узнавая о них из кричащих заголовок газет.
Привычный трагизм народного бытия – куда от него денешься? Странные чужие слова словно оседали в сознании, оставляя в нём красно-чёрные отпечатки: “«террор», «бомбист», «социалист», «социал-демократия», «марксизм», «стачка».  Ухнула, гранитной кладбищенской плитой придавила фраза – «пролетариат – могильщик буржуазии»”.
И тут… набежала на видения тень. Словно уловил он чье-то присутствие. За картинами будущей жизни скрывалось что-то или кто-то – оно шевелилось. Почудилось, будто бы некогда, давным-давно зародилось в недрах общества тёмное преисподнее чудище – Зверь. И вот он рос, рос, незаметно вырос, и стало-то ему тесно там, в глубине.





Тень набежала и пропала, но осталось другое, нечто явное и зримое, то, что определять будет собой течение жизни в ХХ-ом веке: поразительные технические новшества – телеграф, телефон, граммофон, кино, радио, автомобиль, аэроплан.
Но главное, всё-таки, люди. Какие новшества  зародятся в умах и сердцах? Напряжённо всматриваясь вглубь себя, в калейдоскопе торопливо сменяющих друг друга отрывков, пытался Он выделить самое значимое, то, в чём выражаться будет суть этого времени. И пришло на ум, увы, старое, давно знакомое – иссякание духовности, материализм. Религия и вера всё меньше определять будут в жизни людей. Стремления и чаяния россиян начала ХХ–го века сводиться будут, главным образом, к Политике и Экономике, поприщам серьёзным и необходимым, но, по природе своей, лишённым Высшего Смысла и безразличным к предметам духовного свойства, таким как совесть, долг, грех, стыд, смирение и прочим.
Неужели предметы сии устареют? Нет, они вечны, ибо от Бога. И не подобает Политике и Экономике делать погоду в государстве. Нужно им иметь надстояние – Высший Святой Смысл. И покуда жив он в народе, воплощённый в святынях, праведниках и светлых движениях душ, Высший сей Смысл сквозит повсюду, просветляя собой людей и их занятия, и любая деятельность – политика, хозяйствование, торговля – всё тогда оправдано, уже по одной лишь сопричастности сему Смыслу. А без него… держава без Высшего Смысла подобна телу, лишённому разума – рано или поздно дела в ней пойдут вкривь и вкось.
Но, судя по всему, смыслу суждено будет истощаться. Атеизм продолжит своё победное шествие по умам и сердцам. Многие, даже среди верующих, Православную веру и Церковь воспринимать начнут скорее только как дань традиции, исконным русским устоям, чем как истину о человеке и его месте в мироздании. Истина станет приземлённой, конкретной и практичной. Всюду зазвучат требования политических и экономических свобод. В массах, особенно в среде промышленных рабочих и разночинцев, широко распространится идея революции – добиться свободы силой, разрушить государство и на его обломках построить новое, небывалое прежде общество – Свободы и всеобщего равенства. Растущее число приверженцев революции станет скверным симптомом: в старой утопии о новом обществе даст о себе знать, выросший в недрах народа, тёмный Зверь –  ворочающийся, и ищущий себе выхода.





Но и Самодержавие выглядело незыблемым. Империя торжественно отпразднует 300-летний юбилей династии Романовых и, казалось, царская власть найдет в себе достаточно силы для того, чтобы остудить накал страстей и, так же, как при отмене крепостного права, последовательно провести реформы. К сожалению, грядущая смута предопределена будет всем ходом вещей. Разразится  мировая  война. Всеобщая мобилизация, военные расходы, тающая государственная казна сломают весь жизненный уклад и в городах и в деревнях. Власть потеряет контроль над ситуацией.
И тут в сознании отпечаталась конкретная дата, одна-единственная  – «1917». С этого момента события приобрели пугающую связность и чудовищную определённость. Зверь выбрался на поверхность.
Отречение самодержца, всеобщее бурное ликование по данному поводу. Однако долгожданная Свобода обернётся не раскрепощением созидательных сил народа, а нарастающим безвластием и хаосом. Вслед за верхушкой станет распадаться сам строй российской жизни. Обрушится вся общественная пирамида целиком, и, веками копившиеся в людях, и дотоле умеряемые каркасом Державности, Православия и Закона низость, темнота, подлость, дурь, грязь и прочие безобразия, оседавшие под своей тяжестью в основание пирамиды, вдруг окажутся на свободе. Дикая стихия разрушения разгуляется на обломках империи. Олицетворением бесчинствующей стихии станет новая власть – власть безбожников, способных на всё, и движимых одною лишь ненавистью ко всему Высокому и Благородному, а, по сути – к одухотворяющему жизнь Высшему Смыслу и любым его проявлениям в действительности.
А следом… следом развернётся беспощадная гражданская война двух цветов – белого и красного, затем – свирепый красный террор победившей черни против привилегированных сословий. Убийство императора и всей царской семьи, разграбление и закрытие церквей, истребление священников, экспроприация всего - имущества, жилья, продовольствия… и результат – разруха, голод, массы сорванных с мест потерянных, бездомных людей, стаи беспризорных детей, бандитизм, эпидемии.
Череда картинок, стремительно убыстряясь, острым ножом врезалась в память, каждой деталью своей, оставляя душевную боль.






За октябрьским переворотом в столице последует немыслимо кровавая чересполосица событий, вникать в которые разуму, душе Его стало невмоготу, как не под силу человеку образованному, с тонкой психической организацией, оказаться свидетелем того, как режут свинью или забивают быка. А тут с восторгом резали, закалывали, забивали плетями, расстреливали, топили, вешали, поливали ледяной водой в тридцатиградусный мороз, сжигали в печах, закапывали живьем! Невыносимое излучение ненависти, отчаяния, боли, смерти исходило от всего, что мелькало перед ним. И Он не  мог больше видеть то, как будут происходить в России те события, которые через сто лет приведут к тому, что Он уже успел увидеть. Он взмолился: “Господи, избавь меня, ради всего святого, от зрелища этого невозможного, от этой вакханалии пугачевской, больно мне смотреть на это, жутко и больно!” И картинки пропали, «кинолента» оборвалась.
Но взамен того снова распростерлась перед ним ожившая карта России. И видит он на ней Зверя, вернее, его бурую страшных очертаний тень, которая медленно, но уверенно выбирается из какой-то щели или берлоги, расположенной в северо-западной части страны. Тень растет и ширится, наползая и заполняя собой все большую и большую территорию, некогда могучей империи. И в затененных местах поселяется разруха, гуляют пожары, пустеют города и селения. Жизнь, накрытая тенью чудища, чахнет и увядает. И все же, совершенно жизнь не исчезнет, она станет жалкой и уродливой, как редкие кустики и слабые кривые деревца, уцелевшие после лесного пожарища. Она чудом возрождается, как птица Феникс, правда, почти голая, с куцыми остатками обгоревших перьев и вялыми движеньями крыльев, но все-таки способная к размножению. Жизнь привыкает обходиться без Бога, без Веры, привыкает дышать воздухом, наполненным страхом, насилием, запахом крови, воздухом, в котором Любовь существует нераздельно с Ненавистью. Рождается поколение, для которого и эта жизнь, и эта атмосфера станет родной и необходимой. А природа Власти требует уже другого: абсолютного  подчинения. Жизнь, привыкающая к Нежизни. Тень Зверя накрывает уже всю страну. Тварь насыщается, крепнет и жаждет власти. Она пьянеет от власти и жаждет, вдобавок к последней, ещё и бесконечного поклонения, но поклонения не слепого, а сознательного, основанного на доверительном уважении. Подчинение, построенное на силе, всегда временно и требует постоянного напряжения и больших материальных затрат. Но подчинение, основанное на уважении и доверии, – это идеал и мечта любой власти. Загвоздка заключается в том, что во всем подчиняться могут только рабы, а раб – это не человек, но орудие производства. Уважать и доверять могут лишь свободные люди. Поэтому власть придумывает нечто новое, величайшее и неслыханное – справедливую Несправедливость. Используя старый мудрый тезис – «свобода – это осознанная необходимость», власть насаждает в головах понимание, что, чем больше человек подчиняется ей, чем больше его вера в нее, тем больше он утверждается в  свободе и тем ближе его счастливое будущее... Хотя он всегда должен быть готов, не раздумывая принести себя в жертву, но все это исключительно ради скорейшего осуществления  светлого идеала. В качестве вещественного подтверждения необходимо создавать великие символы, олицетворяющие собой убежденность в неотвратимости осуществления великих идей. Грандиозные стройки, бесчисленные монументы и памятники, развитие науки и техники, освоение новых земель – все это должно уверять людей в правильности курса новой религии, основанной на абсолютном уважении и подчинении Зверю.
Дико и мучительно было Ему не только видеть, что принесет ХХ век России, но, особенно, понимать, осознавать это. И шевелился в глубине вопрос: “Кто за всем этим стоит? Зверь этот должен иметь здесь, среди людей, воплощение, ведущее эту нищую, захлебнувшуюся кровью и непомерными амбициями страну к некой тёмной, одному ему, Зверю, ведомой цели. Кто же он? Кто?.. Несите меня,  несите быстро, в столицу! ”





                5.

И опять – порыв ветра подхватил Его и повлёк куда-то. Повлёк и… отпустил. Он увидел под собой просторную, заполненную народом, площадь, дома, храм и купола церквей за каменной стеной. Но Красную площадь распознал Он не без труда, только по сохранившемуся Кремлю со своими церквями и храму Василия Блаженного, рядом с которым находился перенесённый памятник Минину и Пожарскому. Всё прочее поменялось до неузнаваемости. Была брусчатка, теперь – булыжная мостовая. Казанский собор сгинул. Вместо Главной аптеки воздвигнуто здание из красного кирпича, с башенками в псевдорусском стиле. Торговые ряды видоизменились в нечто грандиозное, именующееся ГУМом. Напротив, сооружён  мрачный зиккурат, облицованный полированным гранитом.
“Первопрестольная! Москва опять столица?”
В лучах неяркого осеннего солнца блестели купола церквей и, почему-то, красные звёзды на башнях Кремля. А на самой площади царило веселье и какое-то торжество. На стенах строений вольнились гигантские кумачовые полотнища, изображавшие крепких, мускулистых людей обоего пола с одинаковыми выражениями уверенности на квадратных, походящих, как братья и сёстры, друг на друга, лицах. Также, на красном материале виднелись повторяющиеся надписи: «Слава Октябрю», «ХХ лет», «Слава трудовому народу», «Да здравствует рабочий класс и трудовое крестьянство», или просто – «Слава труду». Столбы и углы домов были утыканы трепыхающимися алыми знамёнами и, развешанные всюду чёрные раструбы гремели бравурной, воодушевляющей музыкой, создавая  праздничное настроение. Под такое сопровождение по площади двигались, как на скачках, в ряд, машины и колонны людей.
Люди первой колонны несли флаги, портреты, плакаты и разнообразные орудия труда, как промышленного, так и крестьянского, потрясая ими в воздухе и выкрикивая, время от времени, слова надписей, кои начертаны были на красных полотнищах, распростёртых на стенах окружающих домов.
Вторая колонна также имела стяги, портреты и плакаты, но щетинилась уже не трудовыми орудиями, а деревянными муляжами ружей и шла в сопровождении бронированных агрегатов, украшенных цветами и красными флажками. Люди этой колонны провозглашали не мирные лозунги, а грозные проклятия и обращения устрашающего содержания к невидимому, внешнему и внутреннему, недремлющему врагу, занятому не строительством светлого будущего, но построением бесконечных козней в отношении  трудового народа.
Над площадью медленно, словно грозовые облака, летели овальные конструкции внушительных размеров, с которых свисали кумачовые материи. Вышитое на них лицо с усами улыбалось, и от лёгкого колебания ткани, как бы подмигивало.
Далее следовали людские колонны с флагами, портретами, плакатами, все они прославляли Новую жизнь, Новую власть, себя самих, собственные трудовые достижения, и пританцовывая играли на гармошках. И все демонстранты, поравнявшись с гранитным зиккуратом, дружно обращали лица свои вверх и криками «У-р-ра!». радостно свидетельствовали восхищение тем, кто находился на верхней ступени угрюмого сооружения.



И это слово… высеченное на поверхности слово из пяти белых крупных букв… оно почему-то ускользало от прочтения, с какого бы угла Он не пытался его рассмотреть. Прямо над словом, расположилось некоторое количество народу, видных по грудь и облачённых в большинстве своём, в кители, мундиры без знаков отличия, или плащи серых тонов. Одни были простоволосы, головы других покрывали одинаковые фуражки или шляпы. Таковы же были и лица: одинаковые и непроницаемые. Нацепив на свои физиономии маску улыбки, приветственно кивая головами и помахивая руками толпе, первые люди государства, (а это, несомненно, были они), топтались на месте, изредка переговариваясь друг с другом. Он приблизился.
– Техника, конечно, мощная. Но смотреть скучно, не заводит.
– Ну да, а помнишь май – девочки стройные в коротких штанишках и в облегающих маечках без рукавов?
– А то, и мальчики, все как на подбор.
– Мальчики – дело вкуса. Смотреть-то интересно, но….
– Я и смотрел потом, вблизи и по-всякому, насмотрелся.
– Смотритель нашёлся. Ха-ха-ха…
Он, не спеша, повел взглядом, вглядываясь в лица вождей, пытаясь определить, кто же из них самый Самый? Но лица, также как и раньше, избегали подробностей, мутнели и расплывались при приближении, хотя и, оставляя после себя, впечатление какой-то неважности и незначительности их владельцев, словно те случайно, не по заслугам, оказались в этом почетном месте. Но вот взор зацепила одна фигура. Невысокий,  внешне ничем вроде бы не примечательный, человек, так же как и другие, поднимал в приветствии руку и, едва улыбаясь  густыми усами, настороженно-весело посматривал вниз, на праздничное шествие. “Вот, – понял Он, – этот человек и есть Тот Самый!” Приблизившись, сосредоточился на желтых, кошачьих глазах, желая войти через взгляд в мысли Властителя и понять: кто он таков? откуда взялся? чего хочет от себя и от той земли, которой управляет? И взгляды встретились.
Тяжесть, огненно-ледяная тяжесть обдала всё существо. Он стал задыхаться, сердце и мозг сжимались, ослепляющая Тьма прищуренных глаз заставила на секунду отвести взгляд, и Он отвернулся, но затем прильнул вновь к тянущей к себе, гипнотической черноте. А в следующий момент коварная Мгла вдруг выплеснулась наружу из глаз Хозяина, ринулась к растерявшемуся любознателю, охватила, захватила и начала неумолимо вовлекать в свою глубь. Незримое пространство, съежилось, свернулось спиралью, и некая сила закрутила и потащила вниз…
Тьма, кружась, окутав Его будто пологом, стала сползать и, отступая, что-то вытягивала изнутри. Он ощутил, что падает, воспринимая одновременно, на заднем плане сознания, возгласы приветствий текущей толпы с красными знамёнами и, уже привычное, мерное постукивание проносящихся вагонов. Смутно различаемые по сторонам их зарешёчённые стенки, подчеркнули необычность состояния. ”Эге-ге, да меня стало больше: один здесь, другой – падает”. И чувства Его раздвоились, одни остались на месте, другие полетели куда-то вниз. И эти опрокинутые чувства всосала Тьма.





6.

Падение закончилось так же резко, как и началось. Он бросил взгляд перед собой, но тот, не найдя ровным счётом ничего, ни с чем и воротился.
Ему довелось уже, недавно, созерцать Отсутствие, но тогда оно представляло собой просто лишенное предметности пустое пространство. На сей же раз отсутствовала сама Пустота. ПРОСТРАНСТВА  НЕ  БЫЛО.
“Как так, иллюзия?” – Он всмотрелся пристальнее и как будто уловил движение, колыхание и снование, смену красок и теней. Там, впереди, где ничего не было, беспрестанно что-то творилось.
Взирая на феномен со стороны, он пытался свести свои ощущения к единому знаменателю, но человеческие мерки, сравнения, понятия, личный опыт – пасовали. Внятного объяснения не получалось.
Вдруг, из ниоткуда вынырнуло крыло, одно, мощное, тёмно-красное крыло. Скользнув рядом с Ним, крыло исчезло, растворившись в странном Нигде.
“Простора нет, а им хоть бы хны, летают себе! Кто такие?”
Тут что-то внутри вспыхнуло, щелкнуло, и включилась очередная духовная способность – опять-таки, способность Ви;дения. Но теперь уже другое, внутреннее, ещё более глубокое вышло наружу. И оказалось оно подвижным. Искрящимся лучом тут же резво устремилось вперёд, не теряя связи с естеством. Луч сей, высветил и сделал зримым прежде недоступное созерцанию, так что оно открылось для разумения.
Зрительный луч обнаружил протяжённость, но не привычную, непрерывную, а дискретную, прерывистую. Пространство складывалось из плоских листов или, точнее, лент. Мириады пересекающихся лент входили друг в друга под всевозможными, мыслимыми и немыслимыми углами и каждая лента, бессчётное число раз, по всей своей длине, прошивалась другими  лентами, и сама проходила сквозь множества ей подобных. Такая взаимопронизанность создавала цельность всей конструкции, сплавляя все ленты воедино. И всё-таки единство плохо вязалось с другим, полярным свойством: между соседними лентами не имелось пустот. То есть, промежутки, конечно же, имелись, но опять же двумерные. Именно этот, невообразимый ленточный клубок и являлся Пространством. Не так, как ворох смятых листов лежит в ящике стола. Здесь вместилища не существовало. Все перемещения в этом мире совершаются только через линии пересечения, которые соединены между собой и образуют практически безграничную систему ходов, туннелей, по которым попасть можно куда угодно, даже в инопланетные миры. Возможен и полёт, но не ровный, как у земных птиц, а ломаный и рваный, – ничего не поделаешь, дискретный тип устройства среды обитания предполагает плотную материальность, через которую приходится с трудом пробиваться.
Взирая на причудливые, хитроумные, бурлящие сторонней чуждой жизнью, ведущие неведомо куда переплетения плоскостей, Он думал: “Мир – Лабиринт, Двумерье”, – одновременно чувствуя, как этот мрачный мир источает враждебность и угрозу, угрозу для всего родного, тёплого, человечного в душах людских.
Отворачиваясь от этого, он почувствовал тухло-кислый запах. Тяжёлые водянистые пары густого, липкого тумана, хлестали будто дождевыми каплями… “Чувства, чувства мои…” – Он осознал, буквально почувствовал их движение: чувства отделились и, ведомые Зрением, связанные с существом лишь тончайшей, золотистой нитью, ринулись куда-то. Дальнейшее ощущалось как полет.





Он летел над болотом. Внизу расстилался безбрежный океан бурлящей грязи. Ядовитые миазмы вздымались вверх, зависая над жижей кусками густого, низко стелющегося, почти недвижного тумана. В безбрежной, пульсирующей смрадными пузырями ржаво-коричневой жиже, лишенной каких-либо признаков растительности, тут и там всплывали и вновь увязали чьи-то головы. Черты лиц их были лишены индивидуальности, отдалённо напоминая человеческие. Они отчаянно хватали ртами зловонные пары и, не успев надышаться, утопали вновь, утянутые чем-то или кем-то обратно, в вонючую, мерзкую трясину.
Проносящееся внизу, сквозь клочья тумана, жуткое однообразие вдруг прервалось. Навязчиво пахнуло струей тяжёлого духа. Прямо на Него, снизу взмывала громадная четырёхкрылая мохнатая тварь, из жующей пасти которой торчали обглоданные кисти рук. И пролетела мимо вверх, грохоча перепончатыми крыльями. Взгляд ушёл вниз и ясно различил, в просвете тумана, небольшой островок, участок суши, возвышавшийся средь болота, на котором, полусогнувшись на дрожащих ногах, вплотную друг к другу, стояли мокрые полутени, сумевшие выбраться на твердь. К ним, выползая из болота, то тут, то там тянулись крючковатые щупальца, но многострадальцы успевали отпрянуть от них, плотно прижимаясь, друг к другу.
“Да мир этот полон тварями, сущими тварями! Мерзость порхающая. Злые пчёлки, как коровки!” – непроизвольно выразилось в сознании совмещение знакомых образов с неведомыми формами.
Тем временем, всё новые и новые огромные насекомые, похожие на гигантских Шершней и Пауков, выныривали из тумана, падали камнем и, отбирая последнюю надежду на спасение, выдёргивали одного за другим отчаянно кричащих, зовущих на помощь, полутеней – полулюдей, только что выбравшихся из трясины, и уносили наверх, сминая их телеса в своих зубастых жвалах или  выпивая нутро.
“Подлинный кошмар. Ужас, мучительство неистовое. Зачем это? Где это?” – И сразу вслед – другое.
Голая, выжженная земля, уходящая к чёрному горизонту, морщинилась глубокими, разрезавшими её трещинами, из недр которых изливалось тусклое тёмно-багровое свечение, скупо освещая этот, опять - таки, лишённый растительности мир. В разломах висели, цепляясь из последних сил за края, за выступающие камни, человекообразные существа. Снизу всплески жгучей лавы жадно облизывали их беспомощные, облачённые в тлеющие рубища, тела. Некоторым удавалось подтянуться и высунуться. Они, что есть мочи выкарабкивались на поверхность… Но вскоре срывались обратно в пышущую жаром пропасть, в раскалённое, клокочущее на дне её, алое озеро.






Жалость к несчастным пронзила всё существо, она ушла внутрь, и там, в глубине, коснувшись чего-то сокровенного, будто кольнула. И сразу – вспомнилось… “Картины сии ведомы мне. С детства ведомы, и потом, то и дело… да они всегда со мной! Но так ясно и отчётливо – впервые. Мои видения были в том же роде, но какие-то слишком тёмные, путаные, то лубочные, то химерические, нередко пугающие, порой – ох, жуть, да и только! Маленьким, принимал это за сказки, затем за болезненную игру воображения. А оказалось, фантазмы мои суть отражение Реальности, вот она, передо мной. И теперь понятно, где я. Я – в Аду. А страдальцы сии – грешники, коих души отяжелели от преступлений и непотребств и упали, под грузом своим, в адские миры.
Вот ведь как, я ведь знал, всегда знал, что Ад есть, в Писании о том читал, а, поди ты, о серьёзных вещах по-настоящему не задумывался. Что ж, находясь в связи со своею плотью, думать человеку затруднительно, даже когда приходят к нему образы потустороннего, воспринимает он их чисто по-человечески, слишком телесно, в привычных очертаниях и соотношениях с знакомым, земным – телесно, путано, никогда в непосредственности. А в итоге, мешанина искажённых впечатлений лишается однозначного смысла и становится Неявью, из коей невозможно извлечь что-либо вразумительное” – подумал так, а чувства уже повлекли Его глубже.
Мир светящегося мёртвенно-рубиновым цветом металла предстал перед Ним. Беспредельная, простирающаяся во все стороны свалка железных слитков, с острыми, рваными краями. Глухая, ватная тишина в вязкой маслянистой атмосфере, непроницаемый тяжёлый небосвод с еле заметным, бледно-кирпичного цвета светилом, дополняли картину металлической долины. Казалось, что ничего живого здесь нет и быть не может. Но в этих слитках томилась жизнь. Вплавленные в металл человеческие души пульсировали разорванным светом, не имея возможности пошевелиться. Им оставалось, терпя страдания, сознавать неизбежность возмездия за своё греховное прошлое. Он вздохнул…
В фиолетовой мгле летели нескончаемым потоком огромные бугристые камни, натыкаясь друг на друга, отталкиваясь, переворачиваясь и вновь продолжая свой безвременный полет в беспредельности, и кроме этого ничто более не существовало здесь.





Резкий порыв ветра и – песок, песок! Злой, горячий, сухой песок. Разогнанные ветром, вострые, лихие песчинки, будто въедались, вгрызались в невидимую плоть, забивая собой, как показалось Ему, существующие глаза, ноздри, уши и рот. Стало даже больно.
“Тпру, пятёрка чувств моих! Эй, зрение, срединный упряжной, попридержи других, необузданных.” – Боль от впивающихся песчинок, вой ветра, тягостный, недвижный каменный вкус – всё исчезло. А осталась… пустыня.
Там, в пустыне, согнувшись, под натиском песчаной бури, понуро брели редкие одинокие силуэты, схожие очертаниями с людьми. Их обнажённые полупрозрачные тела, испещрённые язвами, струпьями, не прикрытые ни одеждой, ни лохмотьями, безжалостно стегал яростный ветер, набивая песком открытые раны. Обрывочные фразы запоздалых молитв, тоскливые нескончаемые стоны, сливались с воем неистовствующей стихии, звучали как реквием по их страдающим грешным душам. Всё новые фигуры появлялись, вылезая из песка, с трудом поднимались, ковыляли по пустыне, и исчезали в пелене бури, скрывающей их дальнейшую судьбу. Исходившие от этой картины безнадёжность и скорбь, словно тот ветер-палач, впивались в душу и секли разум. Он мысленно зажмурился, чтобы не смотреть, и в тот же миг ощутил, что смотрят на него самого. Нечто плотное, неприятное, липкое заставило внутренне передёрнуться. Он понял – взгляды. Тяжёлые, злющие, десятки, сотни взглядов: “Чьи они? “
Он узрел провал у подножия некоей тверди. Внимание напряглось и стало ясно, что точки – это излучающие злобу и кровожадную беспощадность глаза существ, неподвижно восседавших на каменистых уступах вокруг входа в грот, а отверстие в скале – это нора, круто уходящая вниз. И оттуда, изнутри норы, вместе с тёмно-красно-грязно-жёлтыми сполохами, доносились отвратительные, богомерзкие, нестерпимо пронзительные звуки. Убийственный скрежет поднимался, эхом ударял о своды пещеры, усиливался и вылетал наружу, питая собою пространство этого мира.
“Так вот он каков, скрежет зубовный”, – подумал Он, поёжившись. И следом…





Вверху – зловещий, ржавый диск светила, окружённый тремя натужно-лиловыми лунами, исторгающий в атмосферу не столько ничтожное красноватое свечение, сколько нестерпимую жару, превращаемую в дрожащее знойное марево из-за отсутствия хоть какого-нибудь движения воздуха. А внизу – в направлении огромной чёрной пещеры текла река живых полутеней, одновременно слитых воедино и различимых. Тяжёлые, густые испарения выделяла эта полуживая река. Испарения страха в ожидании предстоящего и … раскаяния, отчаянного сожаления за своё утраченное, нелепое минувшее. А надо всем этим огромные, чёрные полотнища, бесшумно извиваясь, скользили по небу. Но вот одно из них стало плавно снижаться и… накрыло собой поток, который тут же взорвался рёвом ужаса, воем, раздирающими душу воплями боли и криками отчаяния. Взрыв стал расти, выше, выше, и застыл в атмосфере высоким, грязно-жёлтым грибом.
Едва успел Он это рассмотреть, как вынесло Его, вернее, одни чувства, в непроглядную сырую тьму, то и дело пронзаемую сполохами электрических разрядов. Мокрый ветер проливным дождём свирепо отхлёстывал высокие, застрявшие прямо в невидимом небе, чёрные скалы. Молнии неутомимо крушили каменных монстров, но те стоически невозмутимо переносили удары разгневанных стихий. Однако последние не унимались и, наконец, одна скала треснула. От неё отделилась глыба, которая медленно и нехотя рухнула в беснующийся, землисто-синий, в свете грозовых вспышек, океан. Но в грозовые непрестанные перекаты, завывания ветра, рокотание волн вплетались слабые голоса, доходящие из толщи скал. Еле слышные, сдавленные стоны, рыдания, вскрики, невнятные ругательства и проклятия, мольбы о помощи, замурованных в камень, хватали за неозначенное горло и сжимали сердце. Голоса, невидимых страдальцев, складываясь вместе, создавали многоголосие, некий Хор Безысходности, и безысходность эта была столь безмерна, что Он ощутил, как холодная тоска заполняет существо, вытесняя все прочие чувства. “Тоска, Тоска!.. Тоска и Боль… – и не в силах больше воспринимать действо во всей полноте, Он взмолился: – Боже правый! Помоги несчастным, если можно. А я… я больше не могу это видеть…”






Ощущение мгновенной вспышки высветило, где-то вверху, лучезарный Светлый Лик, который тут же растаял, а вместе с ним исчезло и страшное. Золотистая нить свернулась и жутких видений, звуков, запахов, душевной боли и тоски, как и не бывало. Перед Ним снова Красная площадь, а по краям её, по-прежнему размеренно, проносятся, едва различимые, зарешечённые стенки вагонов, приглушённо отбивая: «Та-тата, та-тата».
“Ну вот, всё и кончилось,– подумал Он и увидел, как от Него потянулась вперёд другая, теперь серебристая нить. – А занавес-то ещё не опущен, представление продолжается. Эй, зрение моё, куда тебя понесло? Постой! Стой, говорю тебе!”. – Но нет, не догнать ему своего Высшего, глубинного ви;дения, сноровистей оно Его самого.
Он нёсся над серой, голой, абсолютно пустынной гладью. Внизу тянулась, ведущая вперёд, лента дороги. Но никто по ней не шёл и не ехал. Никого и ничего вокруг: “Экая безжизненность!” А его несло и несло и вдруг... вдали пять тёмных точек. Точки росли в
 размерах, в восприятии причудливо меняя формы. Всё ближе и ближе, вот они уже недалеко. Вначале он принял их за что-то искусственное, какие-то неведомые летательные аппараты. И тотчас, различил грозные, свирепые морды, а, глянув снизу вверх, под прямыми, огромными крыльями и поджатые к брюху конечности. “Ого, ну и птички, каждая больше слона!” – Его обдало жаркой волной. Создания пронеслись мимо, и остался только, зависший в воздухе, гортанный рык: «Ы-ы-э-э-э».               





Впереди, у линии горизонта что-то стало обозначаться, да и ландшафт ожил, наполнился деталями: дымящимися озёрами, бурлящими, вязкой, лениво пузырящейся, белой, огнедышащей лавой. На берегах озёр оглушительно лязгали металлические конструкции, расположенные рядом со скважинами, зияющими в грунте бездонными черными дырами.
Неподалёку кустились заросли – тёмные, с густо усаженной причудливо рассечённой листвой и светлые, цветущие. Он вгляделся: лепестки шевелились, меняя очертания. “Вот так цветики – огнецветики, да они же из пламени, они горят. Как такое может быть?”               
Среди тёмных кустов бродили существа, подобные пролетевшим над Ним. Они неспешно несли свои массивные тела, напоминающие кентавров и древних ящеров одновременно. Прогуливаясь, группами и поодиночке, теперь уже со сложенными крыльями, они вдобавок к тому ещё и беседовали. Да, именно, осмысленно разговаривали, не клекотали по-птичьи. Один скажет, другой гортанно отвечает, первый своё, другой – другое, третий добавит что-то – настоящий разговор, общение разумных существ.






А там, впереди, кривой горизонт выворачивал из себя, выдавливал, словно рожая, опоясанный серой плотной стеной, город. Чёрно-белый город, над которым парили прямокрылые, перекликивающиеся между собою, огромные птахи.
“Опять меня куда-то кинуло. Где я? Понятно, не сам я, зрение моё, не обычное, а некое заветное, высокое зрение присутствует здесь. И вот ведь как – цвета-то едва-едва различаются, всё стало чёрно-белым...”
Сумрачные здания в виде кубов, ромбов, усечённых конусов, перевёрнутых трапеций, смятых шаров на вершинах тёмных пирамид, прочие  конструкции, расположенные в каком-то непривычном, нисколько не свойственном знакомым Ему городам, и всё же разумном, порядке, рисовали картину сухой, безжизненной абстракции. Застыв над замысловатым переплетением улиц, Он сверху
обозревал бесчувственную угловатость высящихся исполинских
зданий, а среди них – нехарактерную, намеренно на все лады искажённую закруглённость зданий и форм многочисленных монументов, похожих на доисторических звероящеров и злобных африканских божков-идолов …По улочкам сновали вёрткие, сноровистые, видом своим одновременно напоминающие мух и людей, существа с трубчатоносыми мордами. Ими были полны постройки, они ловко передвигались на нижних конечностях и, размахивая двумя верхними, могли стремительно преодолевать немалые расстояния по воздуху, планируя на кожаных перепонках. Они-то и были тут хозяевами и с мышиной быстротой юркали по улочкам, исчезая в закоулках города.
“Эвона как, люди-мухи. Мухолюди. Кто они?”
Крыши домов тоже заполнены были этими существами. Одни, стояли и сидели на крышах, другие, уцепившись за неровности и края, подобно летучим мышам, висели. Неподвижные напряжённые позы, задранные кверху морды-лица, трепещущие, алчущие взгляды стебельчатых, разумных глаз, всё выдавало страстное нетерпение. Они всматривались в марево неба, чего-то оттуда ожидая.
А по небу, мутно-эмалевому, с диском, пульсирующим в зените, проносились гряды облаков. Что-то давящее и тяжёлое приближалось, спускаясь, сверху. Стало трудно дышать, не хватало воздуха, Он посмотрел вверх. Облака… они стремились вперёд, диск то скрывался, то показывался из-за них. И тут – замерло всё в небе. На миг, а вслед – иное движение – облака разбежались, разлетелись в стороны и открылись в небе три луны. Тусклый пульсирующий диск, а по дороге к нему – три луны.





“Откуда три? Луна одна. Что это?
Это не луны, это другое, – прозвучало внутри.
А где оно, другое, находится?” – Ответа не последовало.
В очистившееся небо, неумолимо нисходила Тьма. Не черная, тёмно-лиловая, она, словно грозовое облако, надвинулась сверху и закрыла луны, светило, затем почти весь небосвод. Однако это не было тучей: у туч не бывает ровных прямоугольных краев. Плотная, непрозрачная материальность этой структуры, извиваясь, скользила между сооружениями города, приближаясь к застывшим наблюдателям и, наконец, нависла над ними. Атмосфера накалилась, напряжение существ перешло в дрожь, дрожь всеобщего вожделения, которое густой, вязкой волной хлынуло навстречу тёмному полотнищу и…
“«ИГВЫ»…” – возникло внутри слово доселе незнакомое. Игвы – отражение человечества в Мирах Тьмы.
И сразу вслед – перед Ним другой, странный, слабоосвещённый город. Пролетая мимо, не лишённых живописности, узких улочек, неоднократно разворачиваясь над аляповатыми, но с претензиями на изысканность и особую конструкторскую выдумку, зданиями, и, привыкая к лунному полумраку, различал Он обрамлённые камнем и сопровождаемые двумя рядами фонарей, расположенные вдоль проспектов, каналы. Призрачный лунный свет и лучи от ламп фонарей тускло играли в белесой, вязкой, медленно текущей по ним жидкости.
Город жил своей, самобытной, давно установившейся жизнью. Везде неспешно прогуливались, сидели, стояли – пары, пары, пары. Иногда – компании, шумные, игривые, прохаживались вдоль парапета под фонарями, но ни одного одинокого.
Среди зданий выделялось одно – огромная усечённая пирамида с многочисленными распахнутыми настежь входами, возвышавшаяся над остальными сооружениями. В лучах пульсирующей, тусклой, источаемой стенами подсветки, различалось также и внутреннее его убранство. Оно опять-таки напоминало роскошь дворца – зиккурата, а в центре огромного зала – капища, лежала, тяжело дыша, вся облепленная жадно припавшими к ней обитателями города-призрака, тучная, гладкая, иссиня-черная туша, напоминавшая формами человеческую фигуру и тюленя одновременно. И под пряные, зазывные звуки свирели, раздающиеся, словно из подземелья, десятки самцов ритмически дергались на туше и испарения тяжелой похоти исходили от этой милой картины, поднимаясь наверх, сквозь крышу и там материализовывались в горячие, дрожащие мутно-белесые испарения, и, отчасти, падали, уходя книзу, отчасти – поднимались, дальше, выше и, сливаясь, таяли в гигантском полотнище.






Подавленность от этого беспредельного действа-оргии вызвало злость: “Надоели, чертяки поганые!” И вдруг, впереди, опять она, Красная площадь и снова тот же вавилонский зиккурат. С жизнерадостными фигурами поверху сооружения, приветствующими народ.
Но на действо сие смотрел Он уже другим, прояснённым взглядом. Взглядом, прояснённым Тьмой. Он увидел Тьму. Ему дали проникнуть в неё и Он понимал теперь не только то, что стоит за теми, кто, находясь наверху, помахивает ручками, открылась Ему суть, кроящаяся за всем этим.
“Миры, многообразные, многоликие Тёмные миры, они влияют на нас и, обволакивая злобным туманом, непрестанно думают о нас. А мы, люди, мы – посередине. Между светлым Высшим и жутким Низшим. Мы, с одной стороны, всё, а с другой – ни то, ни сё. Мы как – бы смесь, невероятная мешанина Доброго и Плохого. И поэтому мы можем многое, пожалуй, мы можем всё, только дай нам развиться. Но эти безграничные возможности наши – они не то, что нам нужно. Нам бы Чистого, Светлого, Божественного, а мы слишком склонны к противоположному, тут мы преуспеваем, да ещё как! И вот, грехи наши и всяческие мерзости, которые творим мы своими жизнями, то, что неминуемо тянет вниз и ведёт к распаду, всё ненастоящее, лживое, извращённое, ведущее в тёмные бездны, в Кромешность, оно и есть пища для обитателей этих миров, Мудрецов на Злое.
И они, эти миры боли, ужаса, скорбей, безнадежности не сон, не безумная фантазия, а самая, что ни на есть, реальность. Иная Реальность, которая алчет нас, нетерпеливо стремится к нам, в наше обиталище и со своими отвратительными законами и ритуалами хочет прорваться сюда, чтобы мы, люди, стали её частью”.
Снова что-то стало происходить с пространством. Мостовая выгнулась, Кремль с куполами-маковками своих церквей, поплыли вдаль, здание из тёмно-красного кирпича заколебалось и башенки его, покачиваясь, поползли вверх, а мавзолей и собор Василия Блаженного, увеличиваясь в размерах, подступали всё ближе и ближе. Казалось, вот-вот – и они стиснут Его.
А прямо впереди – глаза, те же самые, страшные, желто-кошачьи, они прищурено – неподвижно впялились в Него. Владелец глаз, ни с того ни с сего, подмигнул левым, поправил рукой фуражку, огладил рыжие усы, а потом медленно и тяжело направил вперёд, прямо на Него волосатый палец с коротким, квадратным, жёлтым ногтём. Рот исказился гневной гримасой, обнажив прокуренные зубы, и прошипел: “Вот Он!” И пространство лопнуло, разошлось, расползлось на лоскуты, и полезли, посыпались из дыр какие-то лоснящиеся упыри. Но неведомая, спасительная сила поволокла, понесла его с огромной скоростью прочь, прочь от чёрных тварей и от зрелища опоганенной ими будущей, любимой России!