Предназначение

Накануне он проигрался в плавучем казино неподалёку от заброшенного речного вокзала и потерял всё, кроме паспорта с вложенным в него билетом на самолёт Киев-Амстердам-Нью-Йорк-Чикаго. Ночь напролёт деньги просачивались сквозь решето. Он самозабвенно напивался односолодовым виски, приносимым каждый раз после очередного проигрыша обходительным слугой Антуаном. Круглый, тяжёлый стакан на серебряном подносе возникал словно ниоткуда. Ни разу не отказавшись, он быстро и сильно хмелел, продолжая бросать фишки на стол, заодно тиская большую грудь прилипшей к нему симпатичной шлюшки с незапоминающимся лицом. Она вовремя, ещё до полнейшего фиаско, залезла своей пухловатой развратной рукой в задний карман его брюк, достав оттуда сто гульденов. Их хватило на один час её драгоценного времени, потом она ушла к борову за соседним столиком. Перед этим она заботливо положила его недержавшуюся на собственной шее голову на столик, покрытый зелёным бархатом. Игра закончилась. Игрок вдрызг пьян, у него не осталось ни денег, ни кредитных карточек, внесённых ранее в качестве залога. Ему выдали потрёпанную трёшку на такси, Антуан ехидно улыбнулся на прощанье, обнажив беззубый рот, и тучный дворецкий небрежно засунул его в подкатившую тарахтящую Дэу.

Он очнулся в самолёте. Захотелось срочно выпить, но было только десять утра и украинские международные авиалинии так рано не наливали. Внутри у него заныло от грусти и тоски, состояния обычно испытываемого после ночной пьянки. По салону ходили безликие стюардессы, раздавали подогретые на скорую руку безвкусные булочки, разливали в белые пластмассовые чашки едва пахнущий кофе. Безликими они были не потому что имели некрасивые лица, скорее их внешне привлекательный облик был стандартным, ничем не отличающимся от лиц многих длинноногих девушек, которых часто можно встретить на Крещатике и других центральных улицах города. Булочку они выдали сухую, без масла не прожевать. От кофе его чуть не стошнило, в самолётах всегда варили бодягу. Чай мог быть ещё хуже. Подгнившие нитки от чайных пакетов, бултыхавшихся внутри, свешивались с заварочного чайника, словно говорили "не пей" эту смесь вчерашней заварки с сегодняшним кипятком. Перекусив и подняв себе настроение, по узкой ковровой дорожке проложенной между двумя шеренгами кресел, забегали кричащие от восхищения дети. "Как им повезло, так мало надо для счастья, - думал он. - А что же нужно мне чтобы быть счастливым? В данный момент чашка хорошего эспрессо, но именно того, который я пил два года назад каждое утро в римской кафешке на углу улицы Витторио Эммануэле и переулка, ведущего к площади Кампо деи Фиори. Хотя местность была сама по себе мрачной, - именно там устраивались публичные казни и был сожжён Джордано Бруно, - это не мешало мне наслаждаться дозой двойного эспрессо. Ну да чёрт с кофе, в чём же состоит моё счастье? Вчера, избавляясь от денег накопленных за десять лет, я наивно полагал что это принесёт мне облегчение, и я наконец-то перестану бояться потери гульденов. Теперь во мне вырастает иной страх, страх что я больше не смогу накопить столько гульденов. Похоже, наличие или отсутствие денег не сделает меня счастливым".

Переживать из-за денег ему не стоило. По пути в Чикаго он должен убить двух негодяев, каждый из которых оценивался в сто тысяч гульденов. За два дня, с ночёвкой в Нью-Йорке, он заработает сумму, достаточную для покупки сносной яхты в Сиэтле, дальнейшем морском переходе на один из островов Галапагосского архипелага, и исчезновении там на некоторое время. Он вычислял местонахождение будущего покойника после получения белого конверта без обратного адреса. Внутри находился сложенный вдвое, пожелтевший от старости, лист формата А4 с напечатанным именем, фамилией и краткой биографией. Он убирал только людей с багровыми от крови невинных жертв руками. Непосредственно они никого не убивали, но с помощью денег, махинаций, и политических игр, разрушались целые города и страны. Его работодатель наверняка был каким-то сумасшедшим, придумавшим себе роль всемирного чистильщика, к тому же тонким психологом, знающим его высокоморальные принципы.

После командировок, а именно так он называл свои поездки по миру в поисках очередной мишени, в неприметной, но крепкой лачуге на берегу океана его ждали любимая женщина и прекрасная, златовласая дочь. Они думали он занимается перегоном яхт. При любом замеченном парусе на горизонте, сердце выпрыгивало из груди, глаза непроизвольно слезились, и ноги несли их к единственному на острове длинному деревянному пирсу, уходящему далеко в объятия океана.

- Молодой человек, вы выходите? - спросила его соседка, сидевшая посредине трёх кресел, и заёрзала. Самолёт приземлился, вырулил к трубе для перехода в здание аэропорта, все повскакивали со своих мест и теперь, сопя, наседали друг на друга. Он делал вид что дремлет, не хотелось вставать раньше времени.
- Подождите минуту пока не освободится проход, хорошо? - но по её насупленному взгляду он понял, что если сейчас не поднимется, она разразится ругательным потоком слов, а вступать в любые споры подобного характера ему не хотелось. В проходе на него недовольно промычали, он достал свой рюкзак из верхнего багажного отсека, положив на сиденье. Мадам приподнялась, но места в проходе для неё уже не было. Согнувшись, чтобы не удариться головой о потолок, она оказалась зажатой между своим креслом и спинкой другого, стоявшего напротив.
- Чего ты напираешь, быдло? - он услышал мужской хамоватый голос раздавшийся где-то позади. - Когда же вы научитесь культуре? Куда прилетели, хоть знаете? Вот ты стала здесь на проходе, а я вынужден торчать между сиденьями согнувшись, свою собственную сумку даже не достать.
Обернувшись, он увидел лицо хама с претензией на развитость и культурность, вокруг которого все и всегда были быдлами, уродами, гадами, и прочей нечестью, не желавшей учиться культуре у западных цивилизаций, зато он, и только он понимал, кому и как должно себя вести. Хам был уверен, что его мнение полностью совпадало с общепринятыми во всех развитых странах нормами, но русский человек от чего-то упрямился понимать и принимать эти цивилизованные правила игры, доставляя ему, человеку продвинутому, массу неудобств. 
- А чё ты мне тыкаешь, на себя посмотри, - ответило "быдло", оказавшееся симпатичной девушкой с низким голосом.
- Нет, с ними даже разговаривать бесполезно. Ты же ничего не понимаешь и не хочешь понимать, только слепо прёшь. - В ответ она засмеялась. Хам от неожиданности заткнулся.
 
Внутри амстердамского аэропорта пахло пивом и сигаретами. Всё остальное показалось ему похожим на любой другой аэропорт: резиновые дорожки, лениво везущие по терминалу, окна на всю стену с видом на хвосты и крылья самолётов, светящиеся табло с бесчисленным количеством рейсов, чемоданы и сумки на колёсиках, полностью завладевшие своими хозяевами. До следующего рейса, где ему нужно занять место на втором этаже в салоне первого класса и подсыпать яду в стакан так любимого политиком виски, оставалось три часа. Он шёл по длинному, немноголюдному рукаву терминала. Справа, не доходя до главного зала, напичканного беспошлинными магазинами, был всунут ирландский паб. В нём находилась одна из трёх курилок амстердамского хаба. В открытую дверь впадала резвая людская река, взгляд медленно выплывавших оттуда был счастливо задурманен, они получили свою дозу. Он зашёл внутрь, протискиваясь между сидевшими за высокими деревянными столиками перекошенными после энной кружки пива рожами, этими пивными редутами, окружёнными сумками и чемоданами. Бочковой Хайнекен имел иной, отличный от других городов и аэропортов, где он побывал, вкус. Вкус голландской свежести, натурального алого румянца высокой добротной блондинки за барной стойкой. Выпив бокал, он завернул за угол, в курилку, где от дыма заслезились глаза. Подвешенный под закопченный потолок плазменный телевизор рапортовал бойким, бесчувственным голосом об успехах международных переговоров по Сирии. Это была очередная оплеуха по человеческим ценностям, потерянному в веках гуманизму. Мировые "лидеры" беспокоились о призраках химического оружия, но не проявляли ни малейшего сострадания к ста тысячам жертв уже пострадавшим во время бессмысленной войны.

В самолёте ему предстояло убить одного из зачинщиков конфликта, американского сенатора, которого всячески поддерживал производитель оружия, время от времени набивая карманы политика золотыми гульденами. Хотя он подозревал, что на место сенатора придёт такая же сволочь, либо оружейник подкупит другого товарища по партии, однако от работы не отказывался. Во-первых, за это неплохо платили, а во-вторых, хоть на несколько дней, пока не найдут замену, в мире будет спокойнее, несколько жизней будут наверняка спасены. Мысли эти грели душу, приятно расходились по телу вместе с виски, взятого после двух бокалов пива.

Дело было сделано. Сенатор умрёт через восемь часов после подсыпанного ему в стакан с двенадцатилетним виски медленно действующего яда. Известный политик будет наслаждаться дорогой, холёной проституткой в нумерах Нью-Йоркской Астории, когда его сердце вдруг перестанет биться.

Он остановился в ничем неприметной гостинице возле аэропорта, окружённой, с одной стороны, стоянками для мусоровозов и школьных автобусов, а с другой громкой трассой. В номере, при включённом пыльном кондиционере встроенном в стену, звук автомобильных колёс, трущихся об асфальт, приглушался. Плюхнувшись на кровать передохнуть с дороги, он крепко заснул и проснулся следующим утром к завтраку, который в сетевых недорогих гостиницах был одинаковым и, как правило, безвкусным. Только она, любимая островитянка умела готовить простые, но наполняющие душу и тело любовью, завтраки состоявшие из свежеиспеченного хлеба, кофе, яиц, и фруктов. Он сидел за расшатанным столиком в гостиничной столовой, размешивая пластиковой чайной ложкой сахар в бумажном стаканчике, наполненным кофе из автомата. У него был целый день до вылета в Чикаго, где на международной конференции под видом участника он собирался удалить бывшего министра финансов, а ныне банкира, спонсирующего войны по всему миру, втягивающего бедные страны в долговую яму, чтобы они никогда оттуда не выбирались. Сейчас он должен затеряться в городе, в котором непрекращающийся людской поток носился по улицам, всасывая всё, что попадалось по пути. Сильное течение подхватывало, сопротивление было бесполезным, надо только расслабиться, ничего не делать, оно позаботится о дальнейшем и обязательно вынесет туда, где городская жизнь бурлит, не в силах насытиться собственной разнузданностью.

Он сел на электричку на станции Ямайка, расположенной неподалёку от гостиницы. Здание транспортного узла, напоминавшее большой стеклянно-металлический пузырь, не имело ничего общего с тёплым, беззаботным островом. Станция располагалась посреди гетто, специально выделенного правительством района для бедных, представляя собой суетящийся муравейник, вокруг которого на близлежащих улицах были навалены кучи мусора в чёрных полиэтиленовых пакетах. От бомжей здесь быстро избавлялись, отправляя их в местный клоповник. Внешне всё должно было сверкать, радовать глаз прибывшего в Ньй-Йорк туриста чистотой, современной безликой архитектурой, и удобством. Эффект этот достигался с условием, что турист не кинет вдруг взор за пределы станции, не выйдет случайно на улицу, не спустится в метро, пахнущее крысами и желтой вязкой слизью, скопившейся на стенах. Он не любил этот город из-за фальшивого блеска и лоска. Откроешь не ту дверь, ступишь не туда, куда полагается людям твоей когорты, и сразу попадёшь в совершенно иной мир. Подсобки и помещения дорогих магазинов, кафе, гостиниц, не предназначенные для выставления напоказ, были средневековыми бараками с вонью, грязью, и добровольными рабами, шебуршащими в них за мизерную плату семь гульденов и двадцать пять центов в час.

Одно из городских течений, подхватившее у выхода со станции Пенн, вынесло его к центральному парку, зелёному оазису посреди шумного мегаполиса. Там, помимо множества других зарослей деревьев и кустарников, росли большие вековые платаны, образуя собой небольшую аллею. С одним из них, раскинувшим ветви немного поодаль, ближе к опушке, он разговаривал каждый раз когда бывал в Нью-Йорке. Подходил к толстому, гладкому стволу, обнимал его, и делился впечатлениями о мире, увиденном во время очередной командировки, своих деяниях, переживаниях по поводу постоянных войн и человеческой жестокости. Дерево в ответ долго молчало, а потом шептало ему слова благодарности за откровения, и советовало не заморачиваться, а просто быть. На сегодняшней исповеди он признался в растущей ненависти к людям, обществу, и покаялся в том, что, несмотря на прилагаемые им усилия по чистке мира, он ничего не в силах изменить. Платан спокойным, доносившимся из корней голосом ответил: "Занимайся своим делом, всех не изменить. Не беспокойся о судьбах мира и человечестве. Расти, действуй, не сожалей. Так ты приносишь пользу планете. Я вырос, не задумываясь. Посмотри теперь на мою крону, ветви, корни. Там живут птицы, насекомые. Тень от меня спасает многих в знойный день. Наверное, многим от этого хорошо, но меня это не интересует. Главное, выполнить своё предназначение".