У косого фонаря

У КОСОГО ФОНАРЯ

Он стоял у пересечения двух дорожек центрального сквера Новотрубинска, не просто покосившись, а почти лежа не земле. Неизвестно, какая сила могла привести его в такое состояние, согнуть у основания железный стержень. Машина врезалась? Но машина не пройдет по этим пешеходным дорожкам. Хулиганы? Их не меньше дюжины на нем должно тогда было бы повиснуть… Проходя мимо него с работы и на работу, я всякий раз терялся в догадках. А может быть, возникший вдруг из былины Илья Муромец? С тоски, от зрелища всеобщего распада... Теперь я перестал терзать себя, но минуя его, все ж никак не могу отделаться от состояния мимолетного смутного изумления. И время от времени мысли мои невольно возвращаются к одним и тем же сакраментальным вопросам. "Как?", "Почему?", "За что?"…
Когда-то, перед Олимпиадой, руководство украсило такими невысокими, симпатичными "под старину" фонариками весь город. Фонарики посветили недельки две и погасли, когда закончилось празднество, и теперь стоят сиротливые по улицам, а старые, железобетонные, как и прежде, плохо ли - хорошо ли, службу свою несут. Этому особенно не повезло: не светит, да еще так вывихнулся! Рядом с ним лавочка. Вечером здесь проходить небезопасно - пункт сбора молодежи из пэтэу напротив. Одни на лавочку садятся, другие на спинку, как на насест, взбираются Пьют, галдят, слушают "маг". Скушно им. Галдят и гогочут, лягаются, стараются друг друга перекричать, а все оттого, что за этим скука стоит, страшная, как смерть. "А он ему раз! А я ему хрясь' А она...Го-го-ro, га-га-га!" И чего уж тут к прохожему не задраться? "Эй, мужик, дай закурить". И пошло - поехало... "А хо, не хо?" Смолчать тошно, а ответить - драться. Так ведь стая их, оттого и смелы. Значит, опять только скуку их потешить. Нет, лучше не ходить вечером мимо косого фонаря.
Зато днем иногда люблю на этой лавочке присесть, так, ненадолго, минут на пять, когда от одного дела к другому бежишь. В киоске рядом, что у нас СОЮЗПЕЧАЛЬЮ называют, газету свежую купишь подстелить (а иногда и так чисто), посидишь, сигаретку выкуришь. Сигаретка, она больше повод. Присядешь, отдыхая, расслабишься - вдруг какая хорошая мысль явится? Ну а не явится - все равно ощущение такое хорошее, будто вот-вот явится, особенно в мае, когда солнышко начинает припекать. Посидел, встал и побежал дальше. До следующего раза. Жизнь-то не кончается поди. Днем здесь посидеть можно, днем совсем другая здесь жизнь: молодые мамы по дорожкам на колясочках детишек катают. Сквер у нас, как лес заросший, как джунгли амазонские, джунгли безвременья. Но в этом и свои плюсы есть: дикая трава скрывает битые бутылки, мусор, словом дикость человеческую. Во всяком случае благодаря ей все это не так бросается в глаза. А посреди сквера, выглядывая из-за густых зарослей кустарника, кукольно блестит голубой краской бюст Карла Маркса, огромный, как Голова из пушкинского "Руслана "… Но стоит взглянуть вверх - сквозь ветви просвечивает белая колокольня с небольшой синей луковицей и отрадно золотящимся крестиком. А еще глотнешь одну-две странички хорошей книги. И готов все позабыть, не спрашивать, где ты и зачем, себя забыть. Или цветок вдруг увидишь красивый, ромашку, к примеру, и все остальное будто в дым отступает. А то вдруг залетный алкаш осторожно подсядет. И длинный разговор ни о чем заведет, а под конец денег попросит. А когда откажешь, извиняться начнет, минимум раза три извинится и исчезнет навсегда в дремучести сквера и жизни.
Иногда подумаешь, а хорошо бы о нашем городе книгу написать, да тут же усомнишься. Во-первых, какой тон взять? Плакать или смеяться? От смеха плакать хочется, а слезами, говорят, горю не поможешь. Во-вторых, о ком писать? Ведь по литературным правилам город надо через людей показывать: подай судьбу, подай сюжет. И дело не в том, что достойных и интересных людей нет.
Вот, к примеру, идет с работы через сквер хирург местной районной больницы Разин Михаил Семеныч.
- Здрасьте, Михаил Семеныч! - сигналю ему ладонью.
- Здорово! - кивает он мне и стремительными шагами проходит мимо, рослый, с сильными круглыми плечами, лохматый и седой, почти всегда без шапки.
Выпивает, говорят, но "руки золотые". Раз к нему на дежурство пьяного мужика с ранением в сердце привезли. Так он сердце спокойненько так, будто рваный носок заштопал! Другой бы на его месте статью в журнал научный тиснул, а он доложил на утренней конференции и пошел к знакомым водку пить. Интересно было бы разобраться, ну кто он, герой или так?
А почему бы не написать о тете Клаше, уборщице в школе, чье имя для многих всю жизнь звучало как прозвище, кличка? О том как одна она двоих детей подняла, экономила на каждом кусочке, каждой копейке, как погибла её молодость, и о том как смогла доброту спасти, не озлобилась подобно другим...
Всякие есть у нас люди. Не сразу и решишь, кому отдать предпочтение. Да пиши хоть о каждом. И все же есть в нас нечто общее, в массе.. Рано утром встает наш город. Рано утром шагают плотные толпы через железнодорожный мост на заводскую сторону. Кашель, шарканье ног... – Лица! - Утром все лица новотрубинцев друг на друга похожи чугунностью какой-то: губы сомкнуты, скулы отвесные, квадратные, глаза тусклые... В этих лицах серая дума: как день перейти.. А под мостом поезда грохочут, проносятся: с юга на север, с севера на юг к далекому морю, зимою и летом, весною и осенью. И порою кажется, что все мы, жильцы этого города, - пассажиры, ожидающие пересадки, будто все мы сюда попали по высочайшему недоразумению и главное для нас - перетерпеть. Со времени оно Россия - страна кочевая. Что имеет пассажир, кроме того что на нем да нехитрого скарба? Ни собственного жилья, ни собственной земли… Новотрубинск - не исключение. Большинство в нем, если и не современное поколение, то отцы и деды - приезжие. Для большинства наш город так и остается времянкой с досадливыми неудобствами. Пассажирство - иначе чем еще объяснить то презрение и безразличие постояльца к тому месту, в котором живешь: мусор, грязь, разруху...
И снова назойливо на память приходит косой фонарь. Кто его согнул? Отчего он долгие годы находится в таком состоянии? Но на этот вопрос не ответить, видно его можно смело отнести к разряду вечных.
Рядом садится, утирая пот, кто-то грузный, пожилой - что пожилой видно по руке, полной, розовой, с гусиной кожей, покрытой седыми, слегка вьющимися волосками. Рука ставит на лавочку сетку с хлебом и молоком. Кто-то громко дышит, как альпинист на Джомолунгме, и не успеваю я неосторожно поднять глаза от книги, в которой вдруг чувствую свою конечную станцию, он, ловко перехватив мой взгляд, сразу начинает непрерывно говорить.
- Во-во-во! Как в левую возьму, так под лопаткой дрынчит. С утра бабе говорю, отстань, не пойду никуда. Нет ведь, пристала как... пристала как... А тут сон еще был, Егорыч приснился, во дворе сосед… Я иду, а Егорыч в очереди стоит. А очередь длиннющая, длиньше чем за колбасой – конца не видать, уж не знаю за чем. Егорыч, говорю, мне занял? - А он будто и не слышит... Ты это что, говорю, не узнаешь? А он и не смотрит . Обида меня взяла такая, аж проснулся! Вышел во двор, и весть тут- Егорыч-то помер... Своей рассказал. Ну, видно, очередь твоя не пришла, говорит, хорошо мол, что Егорыч не пустил. А я и говорю, не пришла, так придет ведь? Думаю вроде как упреждение было как бы, а?… И уголек под лопаткой не зря ведь, а, не зря?… А выходит, значит, зря? Воевали, жили так что ли? Вроде все не так было, а? А жили, вроде не жили... Да не жили мы, не жили, что видели. Все видели все прожили. Все положили, все, а ради чего? Вроде как ошибка мы, так?.. Зятя спрашиваю, значит, зять ничего, на все руки, заработок хороший... Все знает, ну я на него не обижаюсь, не обижаюсь. Молод еще...
Еще минуты две говорит непрерывно, быстро, пожелай - я не смог бы вставить и слова... все о том же- "Зачем?" "Почему?", "За что?"
Потом неожиданно замолкает, встает, обтирая лоб платком.
- Ну, доброго здоровьица! - помедлил. - А все ж так и дрынчит... - пошел... Медленно движется по дорожке мимо мам, мимо детских колясочек, мимо кукольного Карла Маркса - сетка с молоком и хлебом в правой руке.
Недавно я снова через сквер проходил. Глядь - а фонарь-то, косой, спилили! Под самый корешок. Ну, ду¬маю, неужто перестройка и до нас дошла? Порадовался...

1989 г.