Кое-что о нефти

Преданный читатель повестей Белкина, я привык глядеть на мир через призму сюжета о блудном сыне. Долгое время обретаясь на порогах и в подвалах большой гуманитарной науки и осознавая себя изганным и неприкаянным, я не видел иного своего призвания кроме как в угождении господину Богу. В этой аскезе мне доводилось общаться с маститыми пушкинистами, - не спекулянтами от науки, не сектантами от искусства, а компетентными литературоведами, которые, испытывая сострадание к моей потерянной душе, время от времени отвлекались от насущных филологических дел, обращаясь к филантропии. Среди этих славных людей мне особенно запомнилась одна немолодая пара, увлеченная Оссианом и Вергилием. Муж в этом семействе был ветеран трех, или четырех войн - среди них были не только баталии на сессиях диссертационных советов, но и сражения с атакующим неприятелем; бои в штыковую, оборонительная и наступательная работа; его супруга - восторженная дама, хранившая в памяти несколько тысяч анекдотов, связанных с ее семьей, ее ремеслом, ее делом. Эту пару нельзя было назвать счастливой: несколько десятилетий назад, в то знаменательное время, когда еще "властитель слабый и плешивый" не пришел к власти, и меня - как материализованной инстанции - не было, их дочь ушла с одним одиозным маргиналом, который песнями и выступлениями прославился на весь дичающий Советский Союз. Мне всегда думалось, что скромные старички-пушкинисты, подобно Самсону Вырину, оплакивают и проклинают свою единородную дочь.

Во время конференции, недавно произошедшей относительно рассказываемого события , обсуждался доклад, посвященный поэтики г-на Байтова (того самого, что вмещает, по собственному признанию, n-ное количество Битовых). Пушкинисты были в президиуме; в зрительном зале нашлось место и для меня. В аудитории царствовал полумрак; ветер свистел в вентиляционной шахте; с деревьев падали листья, и безумный мицкевичевский дым стягивал в тугие кольца явленную в окно действительность. Докладчик дошел в своем выступлении до эпизода (многократно интерпретированного сегодня), в котором главный герой, отрекаясь от жизни, просил в своей эпитафии как можно чаще упоминать слово "нефть". Когда церебрация иссякла, и докладчик сел на место, погрузившись в задумчивость и потаенное молчание, мои пушкинисты некоторое время переговаривались о чем-то. Наконец, знакомая мне дама встала; грустно качнулись страусиные перья на ее черной шляпке, и, поводя рукой, закованной в тяжелые шелка, проговорила: "Да, так сказал поэт: "Вечность пахнет нефтью". Проговорив это, она величественно села на место.

Она села, и конференция пошла своим чередом, но границы, отделяющие меня от мира, были уничтожены. Она сказала это так, что давно прошедшая скорбная история ожила в моей памяти. Захлебнувшийся в страшных мучениях эпилептик-музыкант был призван и был назван поэтом. Новое чудо творения свершилось.

И, как от солнца русской поэзии, в комнатах становится светло, так и сгустившаяся в аудитории вечность вдруг начала отдавать чем-то темным и страшным, как извергаемые в предсмертной агонии звуки, смешанные с комьями пены  - нефтью.

* * *
А я, такой же неприкаянный и неустроенный, понял, что был обманут в десятилетнем возрасте, когда мне на глаза попался небольшой текст в красной бондиевской книжке с золотым тиснением. Всё это время я, сам того не подозревая, был слеп, случайно выколов глаза о "Повести Белкина".

Только в тридцать лет не очень хорошо начинать видеть, когда большая часть жизни пройдена, и вечность, еще не случившись со мной, напоминает о себе удушливым запахом брошенных в землю песен.