Яблоки

Последний день сентября выдался тёплым, солнечным. Небо высокое и синее-синее. Точь-в-точь, как в яблочный спас ушедшим летом.
И на фоне этой синевы, как на картинах, что рисовал покойный муж - тёмными извитыми линиями раскидистые ветки яблонь.
Листья до сих пор по-летнему зелёные, должно быть, не торопятся к встрече с холодами. Шелестят весело, как и месяц назад.
А вот яблоки с той поры ещё больше вызрели, так и манят глаз красными круглыми боками.

Антонина залюбовалась:  вот уж красавцы, так  красавцы!  Ни трещинки, ни червоточинки. Всю зиму в подвале пролежат целёхонькие  -  не испортятся.
Катюшке в город отправить бы, а то что она там видит? Импортную химию? Ни запаха, ни вкуса. Жуёшь, будто вату. Тьфу!

Антонина вдруг вспомнила, как в былые времена внучка каждый год приезжала к ней на всё лето.
Худая, прозрачная, лопатки, словно крылышки у цыплёнка, торчат.  А уже через месяц в нормальное дитё превращалась. Румянец в полщеки загорался, совсем, как на этих яблоках.
Лицом Катюшка в неё пошла. И глаза те же, большущие, и брови вразлёт, и губы резные. Только не такая фигуристая, стати маловато.
Хотя сейчас, может, и расцвела, кто знает?

Ох, и любила она свою кровиночку! Больше жизни. А холила как, лелеяла... И парным молочком по утрам поила, и пирожками с картошкой чуть не каждый день баловала. 
А теперь вот не видит.
Как помер сын от рака, сноха вскорости второй раз замуж выскочила и перестала девчонку к ней пускать. 

Она тогда поплакала-погоревала, а потом гордость поглубже запрятала, да в город подалась.
Гостинцев всем навезла: внучке - золотые серёжки с красными камешками,  снохе - халат байковый,  да вязанную шаль из серого пуха, что у цыган в поезде купила. Даже нового "зятя" решила уважить домашней наливкой из вишни.

Катюшка на её голос из комнаты выскочила, радостная такая.  На шее повисла:

  -  Бабулечка-a-a!

А сноха тут же,  как водой ледяной окатила:

  -  Катерина, уймись!  Не сломай бабушке шею!   А вы, мама, не стойте в дверях, проходите.   Раз приехали...

Морду скривила, и ни "здрасте" тебе,  ни " как поживаете?".
А она виду не подала -  начала сумки распаковывать, да гостинцы вынимать.
Внучка серёжкам обрадовалась, по комнате закружилась, а эта...  Плечиками передёрнула:

  -  И надо было вам тратиться? Куда мне эту шаль носить - не в деревне живу!

Ох, и обидно ей было, до слёз!  Но ведь не за тем  ехала, чтоб гордыню свою показывать.  Главное -  разрешение испросить, чтоб Катю к ней на лето пускали.
Прикинулась, что не угадала издёвку:

  -  Так ты дома накидывай, для тепла.  А не нравится -  подари кому, я не обижусь.

Сноха вдруг смягчилась:

  -  Для тепла-то можно,  конечно.

  -  Ну, вот и ладно. Ставь, дочка, чайник.  Я тут Катюшкиных любимых пирожков привезла,  да повидла прошлогоднего, яблочного.  Его у меня теперь есть некому.


Пили чай.  С пирожками и повидлом.  Сноха всё поглядывала, как бы с её ложки на скатерть импортную не капнуло.
Скатерть, и правда, красивая была, расшитая золотистой нитью.

  -  Турецкая,  -  перехватив её взгляд,  прихвастнула Катюшка,  -   мы с мамой и папой из Анталии привезли! 


Антонину будто током шибануло. Разговор ещё больше разладился. Заскрипел ржавой телегой.
Только внучка по-прежнему весело чирикала, ничего не замечая. Всё крутилась возле неё, ластилась. 
Сноха замечаний ей больше не делала, хотя и радости не выказывала. 

Спустя некоторое время, Антонина всё-таки решилась заговорить о том, из-за чего и собралась в путь-дорогу. Нервничала, опасаясь, что новоиспечённый папаша вот-вот с работы пожалует.

  -  Дочка, я вот оно что, приехала... Ты бы Катю со мной на каникулы отпустила. Ей в деревне хорошо будет. Воздух у нас здоровый, продукты без химии, речка.  Купайся - не хочу. Ты погоди, погоди!  Выслушай!  Я от неё ни на шаг не отойду, не волнуйся. Беречь, как зеницу ока, буду. Ей у меня не меньше, чем в вашей Турции понравится. 

 -  Ну, вот, опять та же песня!  - всплеснула руками сноха,  -  ведь я,  мама,  вам ещё в прошлый раз объяснила:  у меня теперь новая семья, а у Кати - новый отец. Внимательный, умный, образованный. И для девочки - это благо.  Ведь из Виктора отец был,  земля ему пухом, как из меня балерина.  Одни пьянки-гулянки на уме.  Да ещё рыбалка.
Завьётся на выходные с удочкой, а вечером целый садок рыбы на стол вывалит - чисти!
Радость-то какая! Эту рыбу я до конца дней своих помнить буду.  Да спецовку,  липкую и вонючую.
Пока он в своё удовольствие на свежем воздухе за поплавком поглядывал,  да водочку глушил,  я  целыми днями, как белка в колесе, крутилась. Всегда одна.  Ни помощи, ни поддержки. И готовка на мне, и стирка, и садик...
Да что я рассказываю!  Вы всё равно сына защищать станете.

  -  Не стану, дочка... За сына своего - прощения у тебя попрошу.  Но и не заругаю его, потому как помер... 
Да вот только... Одна, говоришь, целыми днями крутилась, и ни от кого помощи не видела?
А разве ты хоть одно лето пропустила, чтоб Катю ко мне не отправить? И ведь ни разу спасибо не сказала.  Даже, когда я после операции, еле живая, за дитём смотрела. А Катюшка тогда только-только топать начала. Неспокойная была, верченая, лезла кругом.
Я за бок держалась, но за ней повсюду, не разогнувшись, ходила.
А когда дед мой утонул...
Ты  даже на похороны не приехала.  Девчонку с Виктором отправила, не спросясь.  А, может, я от горя ни жива-ни мертва была?
Что ж...  Схоронила я свои боль да слёзы вместе с мужем, но Катю при себе оставила.
А теперь бабка Антонина не нужна стала. Теперь у Кати отец появился новый,  умный и образованный.  А от бабки - только хлопоты.  Ведь немолодая уже,  не ровён час -  заболеет!  Уж лучше сейчас родство рубить, пока своими ногами топает.
Ну, что ж, дочка, спасибо, за чай,  угощение...   За то, что дверь открыла, а не наладила прямо с порога.
Поеду домой.  Может, ещё на вечерний поезд успею.
Иди, Катюша, поцелую тебя на прощанье.  Даст Бог, свидимся когда...

Обняла Антонина внучку, в глаза ей смотрела долго-долго, словно на оставшуюся жизнь пыталась запомнить. 
Катя заплакала:

  -  Бабушка, родненькая, не уезжай!

Да только она быстро дверь за собой притворила, и слёз Катюшкиных не видела.
Как не видела и дороги, которая привела её прямо к вокзалу. А вот детский крик ещё долго в ушах стоял.
До сих пор иногда чудится среди ночи Антонине тревожный голосок: "Бабушка, родненькая, не уезжай!"
Лежит она, слёзы глотает, хотя лет-то прошло немало. 
Кате уже двадцать шесть годочков в мае исполнилось. Совсем взрослая. Замужем, наверное. А, может, и ребёночек есть, правнучка её.  Или правнук.  Всё едино, лишь бы здоровенький был. 

Эх, силушки бы ей! 
Может, съездила бы напоследок в город, повидала всех перед смертью. Яблок отвезла. Вон они, красавцы, так и просятся в рот!
Да только нет совсем силы-то. Тело стало будто не её, ломит то на дождь, то на ветер, а то и просто без причины. Ноги к вечеру, точно колоды пудовые, с места не сдвинуть.
А руки...
Антонина перевела взгляд на изуродованные годами, артритом, да тяжёлой деревенской работой руки.
Вены-то как повылазили! Синие, извилистые, словно змеюки. Пальцы, как коклюшки -   шишкастые. Пятна тёмные.
Ох, да чего уж тут! Не до красоты теперь, не болели бы.
Нынче снова полночи не спала, всё крутило их нещадно. Думала:  к дождю. А утро возьми, да подари нечаянную радость  -  солнышко!
И на душе, вроде, полегчало.
Пока Бог твои дни продлевает, да погодой балует, трудиться надо. Хочешь-не хочешь, можешь-не можешь, а добру пропадать негоже!

Антонина вздохнула, подхватила пластмассовое ведёрко и, кряхтя да охая, принялась собирать с земли яблоки. Дома пересортирует:  те, что посильнее побиты - на повидло пустит, а остальные - на варенье.  Да и поесть можно, пока не испортились совсем.  Всё ж-таки  - живые витамины...