Воспоминания Мельниковой Антонины Фёдоровны

 

 Родилась я в Песковатке, в доме моей бабушки Кузьминой (по-уличному Зайчиковой). Дом этот   стоял на пригорке, где сейчас живёт Настя Останина, моя подруга. А когда её дочери – Дарья (моя мамаша) и Прасковья повыходили замуж и пошли у них дети, то отделились и построили себе дома.  Дом себе строили мы сами, никто не помогал. Но жили в нём недолго. Поменялись с Прасковьей домами. Свой, какой построили, просторный, и ещё почти новый, отдали Василию Яковлевичу, сыну Прасковьи.  А сами перешли в  их маленький домик.  Я и до сей поры в нём живу.
А сменялись-то почему? Да потому, что голодовка    была смёртная.  Войны-то были одна за другой: то Германская, то Гражданская.
 Было это в году примерно  двадцать четвёртом, точно сейчас не помню. Отца нашего, Фёдора Никитовича, уже в живых не было. Воевал он в энту ещё войну, в Германскую. Пришёл он с германского плена больным. Говорил, что «нас там отравили газами». Прожил только один год и умер, и остались мы без отца.
Детей у моей мамаши с отцом было трое: Михаил, я и Маруся. Были, правда и ещё, да они умерли. Рано поумирали, еще, когда отец был на Германской. Тогда ведь то "глоточкой" умирали, то ещё чем-нибудь.
Брат мой Михаил был способным. Ему ещё было  пятнадцать лет, а он уже всё мог делать. И диваны, и стулья, и сундучки, всё до чиста делал. Он и машинист был хороший. Был. Но когда сравнялось ему двадцать лет,  он умер. А дело было так. Пошёл он на вечёрку, нарядился. Отец Насти Останиной видел его на этой вечёрке, и после рас-сказывал моей мамаше:
- Ну, кума, вот хоть палку пошлёшь, и то за него усватаете! Больно он у тебя хороший, красивый.
   И чего же? Пришёл Михаил с этой вечёрки, ухватился за голову, да как закричал: «Головушка, головушка…».  Дело это было в воскресенье. А в понедельник мою мать научили:  «Ступай в Дубовку, найдёшь там баушку, и поглядишь в воду.  Может это у него от сглаза». И вот она собралась и пешком пошла в Дубовку. Нашла там эту баушку. Стала эта баушка глядеть в воду и говорит: «Да. Это он страдает от сглазу. Его сглазили насмерть. Он не выздоровит». Так он и не выздоровел.
Вот так. В девятнадцатом году схоронили отца, а в двадцатом схоронили брата Миньку. И мать осталась с нами, двумя дочерями – со мной и Марусей. А мы с Марусей ещё маленькие, нам ещё и десяти годов-то  не было.
Помню я всё это. Помню, и где изба моей бабушки стояла раньше. И как, в Гражданскую прискакали в Песковатку кадеты. И помню, как  кадеты эти делали у нас обыск. А дело было так.
Кто-то из песковатских доказал, что отец наш, когда был в германском плену, то принёс оттуда домой палатки. Палатки, какими когда-то накрывали лошадей. И вроде-ка эти палатки теперь лежат где-то у нас спрятанные. А матерьяла-то тогда никакого не было. Была же нищета. А потом ещё наговорили, что спасается у нас мой дядя, красный партизан Арефьев Яков  Федорович - муж моей тётки Прасковьи. А дядя Яша-то и, правда, был у нас. И как прискакали, тут же начали делать обыск. Сено у нас было на погребице, они, это сено начали протыкать штыками. Искали его. А он-то и, правда, спрятался в этом сене. Только глубже, у самой стенке. Штыками своими ширяли-ширяли, но его так и не достали. А у него там, в сене с собой пирог испеченный. Пирог большой, он мог просидеть там долго. Вот он там и отсиделся.
Среди кадетов был один и песковатский. Потом кадеты стали открывать сундуки. Сундук открыли, забрали палатку, ещё чего-то. Потом сели на своих коней и поскакали обратно.
Яков Фёдорович просидел в этом сене до самой ночи, потом вылез и пошёл на берег Волги, - его кто-то там уже ждал. Сел на лодку и переправился на тот берег. Так он спасся от кадетов.
После он уже ушёл к Красным на фронт.  А мы со своей матерью спаялись с семьей этого дяди Яши:
-Давай вместе печку топить.
Дров-то не было. Свою избу мы запёрли. А то-где ведь  ни дров, ни хлеба, и обуваться не в чего. И  в этой избёнке скопилось нас десять человек. Стало тесно. Вот в горенке на полу постелют нам детям полость, и тулупом рваным оденут. Спали без подушек. Подушки были на подловке, не было наволочек.
Бабанька спала вместе с нами, с детями. Она, помню, сильно кашляла, бронхит был у неё. Но мы никогда не брезговали.

А когда стали подростками, тут уж я стала работать. Ходила работать к кулакам Козинцевым и к Плехановым. Плеханова хоть и называли кулаком, но он был бедный, ходил в поршнях. Работали в садах, пололи бахчи, лопатами копали землю в междурядьях яблонок. Идём, бывало, на работу рано-рано, заря ещё только начинается, ещё темно, но уже слышно  пичужечки поют. Нас подростков на работу ведут взрослые, а мы ещё худенькие, маленькие, а лопаты дают большие, как и взрослым. Водил на работу обычно сам хозяин. Приведёт, а солнышко только начнёт подниматься, поставит нас в ряд, а сам отойдёт за кусты, спрячется и глядит – кто как работает.   Агач. Потом зачнёт каждому выговоры давать. Платил по двадцать пять копеек и кормил нас.
Работали и  у Дуни Рагулиной, клубнику убирали. Она платила нам только по пятнадцать копеек. Мало. Рожь тогда стоила девяносто копеек за пуд. Но всё же за неделю-то кое-чего зарабатывала. А мать моя тоже ходила на подёнки, или  кому-нибудь напрядёт, или  кому-нибудь свяжет. Свяжет, отнесёт, потом принесёт оттуда нам, своим детям какой-нибудь кусок за работу. А мы и рады-радёшеньки.
Вот так и жили.

   Песковатка была не такая как сейчас. Беднее была, но люди жили и тогда. Помню, как в балке была мельница. Мельница была хорошая.  Не ветряная, а с движком, с мотором. Мой брат Михаил ещё работал на этой мельнице машинистом. Мололи зерно на разные сорта, была и простая мука, была и сеянка. Возили к нам молоть даже из Прямой  Балки. Хозяином мельницы был Гришин. Брал за помол с каждого пуда часть зерна. А когда началась Гражданская война, этот Гришин почуял неладное, взял и ушёл с Кадетами. А тут власть стала меняться, пошла неразбериха, и мельницу эту растащили. Поутащили и жернова и станки. Чего же? Революция. И после стали гнать на этой мельнице повидло.

    Время шло, мы стали подрастать, становились уже девками, стали ходить на улицу. Правда, тогда говорили не «на улицу», а на «посиделки».
 
    Да и власть сменилась, и порядки стали другие. Пришёл с фронта и Яков Фёдорович. Не было его двенадцать лет! Пришлось повоевать ему везде. В армии  отслужил, надо бы вернуться домой, но попал в тюрьму  на десять лет.  Десять лет дали за слово!  Время было такое.
    А дело было так.  Там же в армии как-то  сел с мужиками выпивать. И при выпивке Яков Фёдорович по-свойски мужикам этим сказал: « Ну и за чего ж мы воевали? Эти наши коммунисты  только числятся коммунистами на бумажке». А среди мужиков был и один наш песковатский, его земляк Куртынов. И вот этот Куртынов (после работал он в НКВД) его и продал. Взял и доказал куда надо. И тут же ночью приехали и забрали Якова Фёдоровича. И забрали не только его одного, а ещё четверых, какие сидели за столом. Это было в 1938 году.
Время было такое.

    
   Николай, мой муж, в мальчишках был рыбаком. А я в это время подростком бегала на подёнки, зарабатывала по пятнадцать копеек.
    Были мы молодыми, по вечерам ходили на посиделки, у Коли была гармонь. На посиделки  приходил всегда со своею гармонью. Летом эти посидел-ки были около дворов, а зимой у кого-нибудь в избе.
     И познакомилась я с ним на посиделках. А зимою, в 1929 году пришёл он меня сватать со своею матерью – Мельниковой  Анной. Муж её,- отец Колин,- погиб в Революцию. Она была вдовая. Усватали меня, и стала я жить в снохах у Мельниковых. Семья у них и была и так большая, а стала ещё больше.  Я стала десятой. Кроме меня ещё была одна сноха. Сядем, бывало за стол, весь его окружим, еле помещаемся.
У свекрови Анны было шестеро детей. Три сына: Иван, Михаил и Николай, и три дочери: Мария (Поликарпова), Екатерина (Мешалкина) и  Александра (Михайленко).
   Типеричь что же?  В доме стало тесновато, и Михаил уезжает работать в Царицын. А Коля мой работал пока в Песковатке. И вот на заработанные Колей деньги купили Нюрке,- жене Михаила,- пуховую шаль. А у меня пуховая шаль уже была. Но мне всё равно стало как-то обидно,- Минька уехал в город, работает в городе, зарабатывает деньги себе. А мой Коля работает тут, но  зачем же он будет работать на Минькину жену – Нюрку? Стала я своему Коле об этом бурчать. И как-то весною Коля с ночёвкой уехал на рыбалку, а я взяла да ушла домой к своей матери. Он приезжает, а меня нет. У мамаши спрашивает:
- А где же Тоня?
- Да она к матери своей ушла. Она не хочет с нами жить.
     Вот он приходит ко мне, нахмурился, поднял брови:
- Это ты чего же додумалась? А если неуживки какие будут? Тогда итомстится всё на тебе.
А детей ещё у нас не было. А я себе думаю: Да и верно Коля говорит.
И принёс он мне сто тридцать рублей. Мамаша ему дала. И даёт их мне:
- Ну, чего же. Раз не хочешь, то на вот тебе сто тридцать рублей денег.
- Отнеси их назад, - говорю ему, а сама думаю: а что-ка и  вправду мы не сумеем жить вместе? Что ж, мы молодые ещё были.
- Нет уж, я не понесу. Раз так, то…

Помирились мы. Только жить стали мы у матери, уже у моей. Перешли всё-таки. Но жили у моей матери мы немножко. Он уехал в город учиться, чтобы стать маляром и штукатуром.
Стали  жить в Царицыне все трое братьев, - Минька, Ванюшка и Коля, все в одной комнате. В общежитие – бараке на Тракторном заводе. Давали тогда такие комнаты. А комнатёнка маленькая, ни шагнуть, не повернуться. Минька и Коля были уже женатыми, а Ванюшка был ещё холостой.
Обучились и стали работать. Утром, как только шесть часов, начинает реветь гудок на весь Тракторный. Повыскакивают и бегом, скорее, за кипятком в кубовую. Кубовая была на улице, рядом с бараком. В кубовой нацедят из-под крана горячей воды, выпьют по стакану, и пошли на завод, на работу, красить да штукатурить. Работали на заводе до тридцать шестого года. Люды у нас ещё не было. Коля был там у них бригадиром. Потом расценки снизили, заработки стали плохими, а потом всё хуже и хуже. И вот они договорились, и не вышли на работу всей бригадой. Его рассчитали с работы. А с квартиры, с этого барака он сам ушёл, не стал дожидаться, пока его прогонят.

И мы переехали жить за Волгу, в Затон (так тогда называли Красную Слободу) на квартиру к тётке Тане. К его родной тётке, мамашиной сестре. В Затоне родилась у нас Люда. Стало у нас два дитя: сын Анатолий и дочь Люда. Прожили мы там три года. В Затоне жили, а работал в городе. Каждый день езда через Волгу. Надоела ему эта езда низнай как. А зимой-то через Волгу  все затонские ходили только пешком. Бывало, придёт с работы,  а на горбу сосульки. На работе наработается, а тут ещё надо идти через Волгу пешком. Тяжело доставалась тогда ему.
Чтобы выбраться из этой нужды, задумали построить в городе себе свой дом. Дом стали строить в Ельшанке, над Волгой. Тут и так нужда, а тут ещё строиться начали. И никто не помог ни крошки. Дом весь делал сам. Нанимал только делать окошки и двери. Тяжело было ему. И на работе работал и дом строил.  Но в сороковом году всё же выстроились.
- Теперь,- сказал он,- буду работать только на харчи. Больше ничего не будем покупать. Всё!

Дом построили, перешли в него. На новоселье, помню,  привёл своих друзей,- Насти Астаниной брата, и ещё кого-то. Сели за стол для выпивки. Вот Коля и говорит своим друзьям:
- Вы поглядите! Смотрите, какой я выстроил себе дом! Всё я сделал сам. Своими руками.
А гостям-то, гляжу,  не очень это интересно. Им не обязательно дом глядеть, им скорее водки наливай.  Это я хорошо помню. Не забуду.

Начали, было жить в своём новом доме. У нас уже было двое детей, Анатолий в школу уже пошёл. Вот так-то.
Хотелось  нам пожить в новом доме, но не пришлось.


          Началась война.   Было воскресенье, Коля был дома, отдыхал. Моя мама как раз приехала из Песковатки, сметаны привезла. Сидим мы с мамой, а Коля пошёл отдыхать в избу. Теперичь, глядим, в полдень бегом прибегает к нам Саня Косимцева:
- Тоня, ведь война началась!
А у нас в избе ещё не было радио. В новый дом только-что перешли. Ещё не успели провести радио.
         - Да по радио в двенадцать часов объявили, что напала на нас Германия.  Началась война, - принесла новость и ушла.
 Я скорее забегаю в избу, и к Коле:
   - Коля! Ведь война началась.
А он не так уж чтобы вздрогнул:
- Ну и чего же? Чего ты больно испугалась? Меня не возьмут. Я кадровую не служил. Меня, может быть, заберут только через год. А сейчас будут забирать только тех, кто кадровую служил.
Но в понедельник пришла повестка и ему. Собрала ему проводы. Ванюшка – брат его приходил. Он был ещё неженатым. Были они друзьями. Ванюшка всё просил: «Коля, давай сыграй на гармони». А Коля, помню, сидел, и слёзы у него текли. Мамаше, Колиной матери, давали телеграмму в Песковатку. А машин-то тогда не было, ходили только пароходы.
И приехала она только в двенадцать часов ночи. У нас уже гуляли. Потом, хвать, слышим, двери открываются, - мамаша приехала.
Она сразу как закричала, закричала. Ну, какая тут гульба. Выпили ещё немножко и разошлись.

Утром я Колю выводила из избы задом. Чтобы вернулся: «Давай, Коля, мы тебе выводим задом».
     Да и сон мне тогда приснился: «Вот я иду, а снег выпал, да такой глубокий. И ко всем дворам тропки прочищены, а к моему двору тропки нету».
Рассказала я сон своей родне, а они: «Ну, всё. Не вернётся  с войны твой Николай».
На проводах  был и Игнат Павлов, были и все его  братья.
      Забрали его сразу в военкомат. Из военкомата направили на сборный пункт.  Там их, мобилизованных,  держали, должно, дня три. Ходила я туда к нему. Люду оставлю, а сама пошла.  А уж она орёт-то как резаная. После брала её с собой.  Ходили на сборный пункт вместе.  На сборном пункте, за дощатым забором новобранцев  день ото дня становилось всё больше и больше. Скопилось их уже тысячи. Все ждут отправки на фронт. Вот помню, подошли мы к забору, в щели заглядываем, ищем отца. А он уже знает, что мы придём и ждёт. Отыскали, Люда под забор подлезла, дала отцу наш гостинец и ручонки протягивает. Он взял её на руки, подержал…
       Вот и вся моя жизнь с Колей.
   Потом, в сорок втором году, одна за другой начались бомбёжки. Я взяла детей и уехала в Песковатку. А дом остался,- бросила я дом. Приехала я в Песковатку двадцатого августа с Шуркой-Барыней (Павловой). У нас мужики вместе работали. Шурка ещё говорила: «Сейчас, мол, пока съездим в Песковатку, а потом вернёмся, и будем убирать всё из дома и зароем в ямы».
   А тут немец все пути в Сталинград перерезал. В город не вернёшься,- ни по дороге, ни по Волге. Ходу нету. И всё там, в дому осталось – и ковёр там был, и зеркало  там было большущее.
Бывало, как стану спать ложиться,  то загадываю сон – чего там осталось, а чего, может быть, уже нет. А потом думаю: «Нет. Лучше буду загадывать – что мой Коля живой или нет.  А уж про энто добро не обязательно».
 Когда в городе была сильная бомбёжка, ко мне с Тракторного через весь город, а потом и че-рез Ельшанку, прибегала моя сестра Маруся. И вот, В тот ещё раз  я ей  говорила:
«Маруся, вот тут у меня сухари, зарой их вот тут, наспроть двери».
А там у меня уже была зарыта кадушка селёдки. Но про селёдку я ей уж не говорила. Селёдка была зарыта глубоко, а сухари, я приказала зарыть только слегка. Приказала, а сама себе думаю: «А кто её знает. Уеду в Песковатку, а что-ка да не вернусь». На всякий случай показала где лежит ключ от избяного нутряного замка. Ключ я положила под цветок. У нас цветок большой стоял.
Бомбёжка в тот день была страшная, ни при-веди Господь. Когда она пришла, город пылом пылал. И как она дошла?  Господь её знает, - весь город пылает, самолёты летают, то там дом рухнет, то там. А это разве шуточки – добежать такую даль, через весь-то город. Но всё-таки добежала.

Приехала я в Песковатку и стала жить у своей матери. А в Сталинграде шли бои. Маруся всё-таки после ходила к моему дому. Не ходила, а бегала. Бегала со своим мужем Иваном. После она мне рассказывала: «…у двора всё валяется, мёртвых конца краю нет, окошки все повыбитые, двери перекошенные. Там какой тебе ключ, там уж и без ключа, - лезь в окошко…».  Но сухари всё же они нашли. Взяли сухари и стали переправляться через Волгу. Переправились, а потом шли-шли по Заволжью.

Я уж в Песковатке этой страсти не видала.

Коля с фронта мне писал: «Тоня, не будь с детями поврозь. С детями будь только вместе».

Приехала я к матери своей, в её дом. Живу с детями в её доме. А когда немцев из Сталинграда прогнали,  и кончилась война, мне бы тут же надо было ехать в город.  Мать пущай бы была тут, в Песковатке, а в городе я получила бы квартиру. У меня же всё погорело, одни койки остались сгоретые. Когда немцев отогнали, ходила я туда, в город. А там – ничего не признаешь! Кругом заминировано минами, одни котлованы да воронки от бомб.


    Но пока ещё шла война, Коля попал в плен. И когда он сделал побег из плена, - сразу прислал письмо. Я иду с работы, а Толечка стоит у двора с письмом в руках. А уж слёзы-то у него во сколько рядов:
- Мама, папа письмо прислал!
А я сразу-то ему не поверила:
- Сынок, да это неправда. Откуда же он пришлёт, когда сказали, что его в живых нету.
Развернули фронтовое письмо-треугольник, стали читать.  Типеричи, он пишет, что с Епифаном Семёновым попали в плен вместе. И три раза вместе делали побег. На третий раз побег наш удался. И сейчас мы стоим в рядах Красной Армии. Идём бить врага.
 Вот так. И тут же вскоре приходит уже последнее от него письмо.
Пишет: «Пошли в бой. Если погибну, - есть, кому за меня отомстить. За меня отомстит мой сын Анатолий, за меня отомстит моя страна. До свиданья. И ещё раз до свиданья. Останусь живой – напишу».


И ровно через пять дней пришла похоронка.



Пошла я в город, к своему дому, с Лидочкой Арефьевой. Пошли пешком, а не поехали. Когда немцев отогнали, ничего же не было, ехать не на чем. На краю города нас остановили солдаты. Забрали наши паспорта, и заставили мёртвых убирать. А я им и говорю: «Сынок, да я не могу. У меня мозоли на ногах». А он: «Да ничего», а паспорта не даёт. Ну, чего тут будешь делать. Нагрузили мы тележку, а она сломалась. Но кое-как солдаты починили. Убирали трупы, - немцев сама собой, а наших русских сама собой. Поработали мы до вечера и нам паспорта отдали.
А тут ночевать негде. Потом нашли какой-то подвал в разрушенном доме, - с Лидочкой в этом подвале и заночевали.
Утром, через весь город пошли мы с Лидочкой к месту, где был наш дом, стали искать то, что зарывали. Шарили-шарили, так ничего и не нашли. Потом, уже без Лидочки,  в другой раз я всё-таки нашла зарытую пшеничку. Нашла-то-нашла, да какой муки потом приняла я с этой пшеничкой… .


В Песковатке в это время жизнь была трудная, ни приведи тебе Господи.  Голод был. Спасибо была у матери корова. Но опять беда,- зима заходит, а корма для коровы ни навильника.
Выпросила быков, рыдван, упросила Лёшку Лознова, и вместе с ним поехала за соломой. А дорога была склизкая, да и морозы уже начались. Рыдван попался такой, что далеко на нём не уедешь, -передние колёса разные, - одно маленькое, а другое большое. Приехали, посмотрели. А солома подходящая только среди пашни. Подъехали, нагрузили, начали переезжать через пашню, а воз наш – кувырк и перевернулся.  Да прямо на пашне. А солнышко уже закатывается, а мы ещё далеко, Бог знает где, у самой Бердеевской балки. Да ещё целый день ни пимши, ни емши, да мокрые, как искупанные. А надо ведь перевёрнутый рыдван надо сначала разгрузить, потом руками поднять его, да снова воз накласть. Теперичи  наклали, стали снова с пашни выезжать, а рыдван снова перевернулся.
Да три раза перекладали! Измучились до смерти.
   А Лешка меня не бросает, хотя и сам болеет. Дай Господи ему здоровья.
   Типеричь, уже ближе к полночи, подъехали к Песковатской балке. Начали спускаться под гору. А быки под уклон спускаться боятся, у них ноги не идут, а ползут, того и гляди, нас задавят. Чего ж, земля мёрзлая, а рыдван гружёный, тяжёлый. Но всё же, с горем пополам, спустились. Знать Господь хранил нас.
Спустились, глядим, а речка замёрзла. И по мосту нельзя, - никак не выйдем, и через речку нельзя – лёд, быки боятся. Да и лёд ещё тонкий. Бились-бились, ничего сделать не можем. Лёшка и говорит:
Ну, Тоня, не знаю чего нам делать. Или уж нам бросить быков совсем, и идти домой. И есть хочется, и измученные до смерти.
 
Типеричь, смотрим, огонёк завиднелся. Он и говорит: «Кто-то во-он едет. Чисто это трактор». Поближе подъезжает, - действительно трактор. Он руки растопырил, машет:
- Остановись,  пожалуйста, помоги нам!
Тракторист остановился. Оказалось, что Лёшка его знает. Оленский  он.
- Да ты нам трактором промни след. Может быть, тогда быки и пройдут.
Стал он поминать трактором, а лёд уже толстый и трактор не проваливается, а только катается по льду.   Батюшки!  Чего же нам теперь делать. Тогда тракторист и говорит:
- Распрягайте своих быков и за налыгач переводите их на ту сторону. А рыдван на ту сторону я перетащу трактором.
Ну, эдак и сделали. Быков распрягли, они прыжками перепрыгнули  на ту сторону, потом довели их аж до Рощи.  А рыдван зацепили за трактор и перетащили туда же к быкам. Да опять запрягли, и приехали в Песковатку в три часа ночи. Приехали,- а Лёшка и говорит:
- Тоня, солому тут же, пока ещё темно, надо убрать. Чтобы около двора её не было. А то мы привезли солому-то новую, а нам разрешали взять только прошлогоднюю, старую. Нас за это дело не похвалят, - или солому отберут, или оштрафуют.
Сказал и пошёл домой. Ой, а у меня духу нету, ниточки на мне сухой нету. И как же мне теперь одной убирать, затаскивать эту солому? Стала я думать. А когда подъезжала к дому, и спускались под гору,  мне встрелся Иван Ляксандрыч Зинкин. Я его ещё просила: «Иван Ляксандрыч, да помоги ты мне, пожалуйста, под гору  спуститься. Ведь я сейчас перевернусь. И он помог, воз поддержал, и я спустилась.  Помер он. Дай ему Господь царствия небесного.
Типеричи, подъехала к дому, стала заезжать в ворота и застряла.   Господи! Чего же делать? Пойду-ка опять  к Ляксандрычу, он, поди, ещё не заснул. А время уж вот-вот рассветать начнёт. А я работала в правлении  уборщицей, скоро идти затоплять.
Покликала я Ляксандрыча, он пришёл, начал плечами рыдван проталкивать в ворота.
Протащили!  Да пока быков отогнала за Кочеткову, стало уже рассветать, а мне пора уже топить в правлении.
Типеричь, пошла в правление топить, а Леднев, (он был заместителем председателя колхоза), ко мне во двор.  Сходил, посмотрел и говорит:
- Это ты чего же? Ты, какой соломы привезла? Кто вам разрешал! 
Я уж перед ним оправдывалась: «Да мы там огрёбки сгребали». Но ничего, всё прошло. Солому не отобрали и не оштрафовали.



Корм для коровы доставался с большим трудом. Чтобы заработать для коровы сена, летом Анатолий поехал за Волгу поработать в колхозе – косить сено. Там травокосками на быках колхоз косил займищное сено. А Анатолий был ещё совсем молоденький, ему  только исполнилось четырнадцать лет. И вот он уже самостоятельно сел на травокоску, и стал, как и взрослый мужик, косить сено. Было лето, жара, духота. Толя сидел на травокоске, а быки захотели пить.  Увидали в ерике воду и кинулись туда. А он испугался, думал, что быки утонут. Захотел забежать впереди  быков и остановить их. Спрыгнул с травокоски. А спрыгнул-то не позади травокоски, как надо бы, а впереди и попал прямо под косу. А коса-то работает, и ногу ему порезало. Перерезало жилу.
Его раненого на быках повезли к берегу. Да пока довезли до лодки, да пока переплыли Волгу, да пока опять же на быках довезли до дома. А дома-то никого не было, я была на работе. Его раненого тут же на этих быках повезли в Дубовку в больницу. Вечером, уже темно, прихожу домой, а у дома валяется его разрезанный ботинок. Ботинок весь в крови и черви уже там.
А меня всю бьёт, места себе не нахожу. Я ни крошечки не спала, а утром чуть свет, пешком пошла в Дубовку, в больницу.
Но в больницу меня не пустили. Только вы-шел врач и говорит: «Да, рана очень серьёзная».
Остановилась я около больницы без памяти, и думаю: «Всё, теперь мой Толечка будет без ноги»

Ну, ничего. Вроде обошлось. А всё равно нога у него осталась какая-то сухая. Да вот теперь боюсь, что с этой рыбалкой загубится.



Анатолий  ещё подростком уехал в город. Не стал в школе учиться. А куда его девать? Поехал в город, чтобы выучиться на маляра. Жить сначала стал на квартире у маляра дяди Ивана. Три года жил на квартире. Выучился у дяди Ивана и потом  работал вместе с ним. Дядя Иван был человеком добрым, никого сроду не обидит, и работящим. Своими руками отгрохал себе не дом, а домище. Всё сам, своими руками делал.
А тётка Настя была охальницей, с бусорью. Ни с того ни с сего, бывало, накатит на неё, и тогда уж никакого уговора не понимает. Один раз она даже хлестала по лицу Анатолия: «Ты у нас в ногах должен валяться и благодарить. Тебе Ваня выучил!»
А Ванюшка-то смирный. Потом Анатолий ушёл от них. Работа в городе всегда была. Работал, стал зарплату получать. Потом  женился, и ему сразу дали отдельную квартиру. Как выучился на маляра, так маляром он и работал до самой пенсии. Заработки у него были неплохие, на работе его ценили.