Охотничья молодость моя

ГОЛОВКИН ВИКТОР СЕРГЕЕВИЧ
 
Охотничья
 молодость моя
ВОСПОМИНАНИЯ
ОБ ОХОТАХ
В РЯЗАНСКОЙ
И КАЛУЖСКОЙ
ОБЛАСТЯХ
Технический редактор – Н.Е. Головкина
Компьютерная обработка – А.А. Рыженков
Об авторе
 
Головкин Виктор Сергеевич родился 14 июля 1931 года в посёлке Белоомут Луховицкого района Московской области в семье учителей. Детство и юность провёл в расположенном на берегу Окской поймы, под Рязанью, селе Агро-Пустынь, где работали его родители. С 1-го по 7-ой класс учился в сельской школе, а с 8-го по 10-ый класс – в 1-ой мужской школе г. Рязани. Далее – учёба в Московском инженерно-физическом институте. В 1956 году, окончив его, был направлен на работу в закрытую в то время Лабораторию «В» (впоследствии Физико-энергетический институт, в котором уже была построена Первая в мире атомная электростанция (АЭС), и вокруг которого позже вырос город науки – Обнинск).
B.C. Головкин проработал в Физико-энергетическом институте почти 40 лет. Он – кандидат физико-математических наук и является одним из пионеров внедрения в нашей стране нейтроно¬графического метода исследования структуры веществ. B.C. Головкин – соавтор более шестидесяти научных работ, выполненных с использованием нейтронного излучения реактора Первой в мире АЭС. Одна из этих работ, в которой был выявлен новый вид антиферромагнитного состояния материи, была признана научным открытием, зарегистрирован-ным в Советском Союзе в 1977 году под номером 191 с приоритетом на 1958 год. Эта и ряд других его работ неоднократно докладывались на отечественных и между-народных научных конференциях и получили известность и признание среди специалистов как внутри страны, так и за рубежом.
Охота – это хобби B.C. Головкина. С малых лет, находясь среди природы, он увлекался ловлей рыбы и интересовался жизнью диких птиц и зверей. И особенно его привлекали люди с ружьём и их занятие. А после знакомства с книгой Брема «Жизнь животных» и с найденной в сельской библиотеке потрёпанной, без обложки, книжкой рассказов охотников его интерес к ним ещё больше возрос. Он встал на охотничью тропу ещё подростком, с «Тулкой», оформленной на отца. С тех пор и на всю жизнь он всем сердцем прикипел к этому увлекательному и удивительному занятию.
В подростково-юношеском возрасте он охотился на утку, зайца и лису, позже, в Калужской области, – весной на тяге и на токах, в летне-осенние месяцы с ирландскими сеттерами – по перу, а в зимнее время на зайца, кабана и лося. Все свои отпуска, приуроченные обычно к открытию охоты по перу, он проводил в своих родных рязанских угодьях.
В 1960–1970-е годы В.С. Головкин был инициатором создания первичного институтского коллектива охотников и возглавлял его, организовывал клуб охотников и рыболовов г. Обнинска, и ряд лет на общественных началах руководил городским обществом охотников и рыболовов.
После выхода на пенсию, начиная с 1996 и по 2004 год включительно, он каждое лето проводил в родных краях, возвращаясь в город только на зиму. В настоящее время постоянно живёт в Обнинске и продолжает поддерживать тесную связь со своими земляками.
Н.Е. Головкина
Светлой памяти
моих родителей –
Сергея Игнатовича и
Александры Петровны –
посвящается
ПУТЬ В ОХОТУ
 
1. Моя Малая Родина в 30–40-е годы ХХ-го века
К юго-востоку от Москвы простирается чудесный край – древняя Рязанская земля, по которой несёт свои воды Ока. Войдя в область с северо-запада и сделав резкий поворот у большого села Новоселки, она спускается далее к стоящей южнее Рязани, и на всём последнем почти тридцати-километровом отрезке её пойма имеет вид постепенно расширяющейся и слабо выпуклой к западу полосы. В районе Новоселок ширина поймы около пяти километров, а в средней части отрезка, где к Оке с запада подходит известная в истории по битве наших предков с татарами речка Вожа, и ниже она увеличивается более чем вдвое. Снова повернув у города, Окская пойма уходит, сужаясь, далее в юго-восточном направлении.
В тринадцати километрах севернее Рязани за Окой, напротив выхода к ней Вожской поймы, расположено старинное село Агро-Пустынь. Оно упоминалось в бумагах уже в 1506 году и являлось первым сразу же за поймой населённым пунктом на большой дороге из города в северную часть Рязанского княжества (позже губернии и области) и во Владимир. В настоящее время эта магистраль смещена на 3,5 километра восточнее села. С юга и запада Агро-Пустынь окружает пойма, с юго-востока и востока – теперь осушённое и частично заселённое, но прежде не всегда проходимое болото Тинки. А с третьей, северо-восточной стороны, над селом возвышается древний сосновый Солотчинский бор – южная граница обширной Рязанской Мещёры. Среди бора, на высоком песчаном берегу поймы, находится Солотча, бывшая в прежние годы селом, а теперь ставшая курортным местечком. Ранее в период весенней распутицы жители Агро-Пустыни только через него и поддерживали связь с внешним миром. Юго-восточнее села, за болотом Тинки и продолжением выходящей из лесов осушительной канавы, лежит также припойменное село Поляны.
Пойма, играющая в жизни Агро-Пустыни определяющую роль, начинается сразу за огородными изгородями узкой полоской пажити и продолжается далее вытянутым параллельно руслу Оки шестикилометровым Ивановским озером. Оно находится на расстоянии семи километров от неё и стыкуется своим северным концом с вытекающей из лесов речкой Солотча, а южным – с длинной цепочкой различных водоёмов.
Расположенные до этого водного рубежа и за ним луга, пастбища и пойменные поля сплошной чередой идут на десять, а местами и более километров до противоположного правого высокого берега поймы, часто называемого местными жителями Горами. Весной, во время паводков, это пространство захватывается водной стихией, в окружении которой в южном по отношению к Агро-Пустыни секторе поймы оказываются две заливаемые рощи и на островах три населённых пункта, последовательно расположенных вниз по течению Оки. Самый северный из них – Коростово – находится на большом, овальной формы, песчаном острове в семи километрах к западу от Агро-Пустыни и заслонён от неё стоящей на полпути продолговатой рощей дубняка. В пяти километрах левее Коростова на двух маленьких, близко расположенных бугорках, теснятся строения Заокской Слободы. Немного ниже по течению, уже за Окой в излучине, возвышается пригородная роща под названием Луковский лес. В четырёх километрах восточнее этого леса на узком песчаном острове лежит старинное село Шумашь. А в северном секторе поймы, правее Коростова, вплоть до чуть видимой за Новоселками полоски Мещёрского леса, над водой остаются только несколько точечных бугорков да три небольших заливаемых рощицы.
Со спадом вешних вод пойма покрывается ярко-зелёным ковром буйствующего разнотравья, которое постепенно превращается в гигантский, всевозможных цветов и оттенков, букет, окутанный манящими и пьянящими запахами. Среди этого благоухающего сказочного великолепия рассыпано множество водоёмов разной формы и величины. Небольшие из них, размером примерно до ста метров, местные жители чаще всего называют лужами. В то же время есть и исключение: так же именуется и один водоём, имеющий чуть ли не вдесятеро большую длину. Наиболее крупные озёра тянутся на многие километры. Ряду озёр даны названия и женского, и мужского рода: Грязная, Глухая, Крутая, Кривая, Скрипора, Передельная, Оточка, Прорва или Продор, Пролом, Дунькин ключ, и т. д. Берега большинства озёр, следующих одна за другой луж и низин покрыты зарослями разных видов ивы и кустами шиповника. Среди них часто встречаются калина, черёмуха, дуб, осина, ольха, вяз. Окраины этих зарослей густо спутаны ежевикой.
В тридцатые–сороковые годы теперь уже прошлого века, когда происходили описываемые в книге события, многие участки поймы в окрестностях Агро-Пустыни были так насыщены разными водоёмами, что трудно было пройти по прямой более трёхсот метров и не уткнуться в какой-нибудь из них. По обилию воды на единицу площади не уступало пойме и болото Тинки. Там, помимо естественных открытых окон и на сотни метров разлившейся в сторону проходившей из лесов осушительной канавы, большое пространство занимали возникшие при торфоразработках и залитые водой карьеры.
В те далёкие годы Агро-Пустынь, окружающие её села, да и большая часть прилегающего Мещёрского края являлись из-за отрезанности Окой подзапущенным районом Рязанской области. Здесь ещё не было электроэнергии, проводного радиовещания, и сюда крайне редко заглядывали передвижные киноустановки. Сообщение с городом через Оку осуществлялось по наплавному на деревянных барках мосту, среднюю часть которого частенько разводили для пропуска как проходивших отдельных пароходов, так и караванов барж. Подтягивалась она потом к неподвижным сторонам моста с помощью толстых пеньковых канатов и двух деревянных воротов, установленных на её краях и приводимых в действие людской тягой. Всё это делалось крайне медленно, и проход по реке одного парохода прерывал движение через мост почти на час. А в период весенних паводков связь с городом нарушалась на месяц – полтора, и её постоянно лихорадило почти на такой же срок во время осенне-зимнего ледостава. Да и в летние месяцы часто бывали сбои на несколько дней. В силу таких обстоятельств у местного населения даже выработалась привычка встречать каждого возвращающегося из города вопросом: «Как Ока? Как переправа?»
Из-за отсутствия развитого автотранспорта, дорог с твёрдым покрытием, и при одном выходном дне основная масса незначительного по современным меркам контингента охотников Рязани охотилась в ближайших к городу окрестностях. А те из них, которые выбрали северное направление и переправились через Оку, не заходили, как правило, далее расположенного на полпути к Агро-Пустыни и вытянутого на многие километры озера Жидень. Оно, стыкуясь своим западным концом с длинной излучиной Оки, капитально перекрывало прямой доступ в дальние угодья. Охотники, имеющие транспорт или достаточный запас времени, добирались до окрестностей Агро-Пустыни и далее вглубь Мещёры преимущественно на открытие сезонов и реже в последующие дни. Так, в первые годы своей охоты я встречал горожанина с ружьём примерно раз в две – три недели, то есть это было редкостью. А завидев друг друга, мы, невзирая на расстояние и на потерю времени, сходились и минут двадцать – тридцать говорили о нашем общем увлечении.
Рассредоточенные по обширной территории городские охотники не наносили существенного вреда поголовью дичи. Не так уж много брали на себя и местные охотники. И урон, причиняемый теми и другими, в какой то степени компенсировался постепенным заходом и прилётом в окрестности Агро-Пустыни дичи из глубин больших лесных массивов и из расположенных среди них многокилометровых болот, куда нога человека с ружьём ступала крайне редко. И в итоге вокруг села постоянно держалось солидное по современным меркам, да и по тогдашним тоже, количество диких зверьков и птиц.
Село Агро-Пустынь и описанные выше его окрестности – это моя Малая Родина. Здесь в окружении изобилия дичи, среди тишины и спокойствия раздольных приокcких пойменных просторов и под сенью южной полосы глухих в то время, можно считать, заповедных и прекрасно описанных Паустовским лесов Рязанской Мещёры провёл я детство, отрочество, юность, и сюда возвращался постоянно всегда, как только представлялась возможность: в период отпусков или в другое свободное от работы время.
С самых малых лет меня привлекали люди с ружьями. Они казались мне особенными, и за их выходом в пойму или в лес, а затем возвращением оттуда с добытой дичью я угадывал какое то таинственное и красивое занятие взрослых мужчин. Несколько позже я стал интересоваться жизнью диких зверьков и птиц, которые чуть ли не ежедневно попадались мне на глаза вблизи села. Постепенно этот интерес перерос в жгучее желание самому стать охотником, останавливать бег и полёт этих загадочных в то время для меня детей природы и приносить их домой в качестве добавки к скудному столу военного времени.
В этой книге рассказывается об этапах становления сельского мальчишки охотником и о некоторых в основном ранних и хорошо запомнившихся встречах с дичью из моих счастливых почти шестидесятилетних странствий с ружьём.
2. Детские игры в охоту
По-видимому, в каждом мальчишке, особенно в сельском, постоянно наблюдающем пролетающих или сидящих над ним поблизости птиц, временами просыпается заложенный в нём тысячелетний инстинкт первобытного охотника. И ему хочется заполучить каким-либо способом птицу в руки, хорошенько рассмотреть её и поделиться с кем-нибудь своей радостью добычи. Для исполнения этих желаний в период моего раннего детства мне и моим сверстникам наиболее доступными казались птенцы в гнёздах. С целью их поиска мы лазали по крышам сараев, по деревьям, карабкались по обрывистым берегам озёр, прощупывали глубокие земляные норы, обшаривали кустарник и высокую траву, а также довольно часто заглядывали в снятые на время скворечники. Если в обнаруженном гнезде находились ещё почти совсем голые, с большими непрерывно открывающимися и тут же закрывающимися жёлтыми ртами кричащие птенцы, то они казались нам неопрятными и в большинстве случаев вызывали у нас брезгливость. Мы на них, как правило, только смотрели, и крайне редко переворачивали с боку на бок, да и то в основном только палочками. В случае же встречи с уже хорошо оперившимися и лишь немного уступающими по величине взрослым особям птенцами мы, выбрав из них наиболее крупного и подвижного, вынимали его из гнезда. Затем мы долго и всесторонне осматривали этот загадочный для нас комочек живой природы с бешено бьющимся сердечком и любовались им. А потом пытались накормить его разными насекомыми, гусеницами и червячками. Но из наших рук он ничего не брал, а лишь иногда, видимо от страха, закатывал глаза и широко открывал клюв. Полагая, что птенец страдает от жажды, мы, набрав в свой рот воды и охватив клюв пленника губами, пытались его напоить. Глотал ли он при этом воду или нет, было неизвестно. Но нам хотелось сделать ему что-нибудь хорошее и приятное. Наигравшись таким образом с птенцом и показав его всем находящимся поблизости знакомым, мы предоставляли ему свободу. Если оказывалось, что птенец или ещё совсем не может летать, или делает это недостаточно хорошо для самостоятельной жизни, то его осторожно отлавливали и возвращали в родное гнездо к великой радости его перепуганных нашим вторжением родителей, всё это время летавших над нами с тревожными криками.
Взрослых птиц мы ловили всевозможными ловушками и пытались отстреливать из луков, рогаток и поджигалок. Всё это «вооружение» мы делали сами.
Для изготовления лука подбирали свежий, гибкий и по возможности без сучков и одинаковой толщины побег ветлы. Из него вырезали примерно полуметровый прут, на концах которого делали кольцевые канавки для крепления верёвочки – тетивы. Далее прут немного сгибали и закрепляли в таком положении с помощью натянутой между его концами тетивы. Вот и все нехитрые премудрости этого дела: лук готов. Стрелами служили тонкие прямые палочки, вырезанные из однолетних побегов ветлы. Каждую палочку ошкуривали. Тонкий конец её заостряли, а на утолщённом делали канавку, обеспечивающую устойчивое положение стрелы на тетиве во время её натяжения.
Наши самодельные луки были далёкими от совершенства, да и сами пяти – семилетние стрелки не ахти какими, поэтому мы крайне редко попадали в сидящую птицу. Но, несмотря на это, мы не унывали и постоянно тренировались, стреляя по неподвижным целям. Однажды после одной из таких тренировок я решил проверить наработанный мною навык в доме и выпустил стрелу в грудь лыжника на нарисованной дедушкой картине. И к большой моей радости попал точно в цель, пробив при этом насквозь холст картины. Довольный, побежал тут же во двор и поделился своим успехом с находившимся там папой, и, естественно, получил от него хорошее словесное внушение за порчу картины, которую ему позже пришлось восстанавливать.
Рогатка была проще в изготовлении, в обращении, и надёжнее. Но для неё требовалась прочная и, самое главное, эластичная резина, которую трудно было найти в те времена в сельской местности. Обычно в этом нас выручали старьёвщики, нередко объезжавшие села и собиравшие вторсырьё. Однако и у них качественный материал для изготовления рогаток был довольно редок. И если он доставался какой-нибудь группе ребятишек, то становился предметом жгучей зависти для других. Рогатки, и не по одной, имели все мальчишки.
Из рогаток и луков мы старались поразить чаще всего воробьев, постоянно летавших среди дворов и довольно часто нападавших на рассыпанное для просушки просо или какие-либо другие зерновые припасы. Взрослые поощряли нашу охоту на этих нахлебников. Скворцов же мы уважали, и по ним редко кто стрелял. И когда это случалось, то такой стрелок осуждался, как правило, всеми остальными членами нашей босоногой вольницы. Зато высшим шиком считалось подобраться к отдыхающим на телефонных проводах ласточкам и свалить одну из них. А заполучить стрижа было уже экзотикой, и об этом подвиге несколько дней восторженно говорили все мальчишки улицы.
Следующим этапом вооружения племени моих сверстников являлись поджигалки. Это было пусть примитивное, но уже огнестрельное оружие. Поджигалки изготавливались двух видов: чаще в виде пистолета, и реже – ружья. А делали их следующим образом. У чудом найденной металлической трубки ударами молотка сплющивали один конец, а потом его заворачивали. Если же завернуть его не удавалось, то его заливали внутри расплавленным оловом или свинцом. Затем около сплющенного конца делали в трубочке напильником узкую прорезь. Далее трубочку закрепляли гвоздями на деревянном ложе – и поджигалка готова к работе. Заряжалась она через ствол, как правило, головками спичек, и значительно реже охотничьим дымным порохом. В качестве пули или дроби в ствол закладывали металлические кусочки, нарубленные из ржавых гвоздей. Воспламенение заряда производили через прорезь поднесённой горящей спичкой. Стреляли из поджигалок чаще всего в сидящих сорок, ворон, галок, а иногда и в прицепленный к изгороди картуз какого-нибудь бесшабашного мальчишки. Каждое удачное попадание вызывало бурный восторг у наблюдавших, а в случае разбитого при этом картуза – ещё и уныние и горечь у его хозяина, которому светила позже хорошая взбучка от родителей.
Летом 1937 года два моих старших товарища Володя и Миша раздобыли где то отрезок железной трубки диаметром чуть меньше ружейного ствола малого калибра и решили сделать из неё поджигалку. Один конец её сплющили, но завернуть не смогли. Уплотнить сплющенную часть изнутри было нечем. И тогда товарищи увеличили, как им казалось, прочность сплющенного конца с помощью дополнительно вбитых вокруг него в ложе и потом загнутых гвоздей. Володя приобрёл у кого то дымный порох. Зарядили поджигалку и стали испытывать её на чьём то услужливо подставленном картузе. При этом возбуждённо поторговались: кому стрелять первому? Володя, как добытчик пороха, доказал свои преимущественные права. Потом он прицелился, и по его команде Миша поднёс зажженную спичку к прорези. Прогремел выстрел, и часть воспламененного пороха, развернув сплющенный конец трубки, опалила стрелявшему голову. И он с окровавленным лицом убежал домой, а затем был направлен в расположенную за семь километров больницу. К счастью, всё обошлось сравнительно благополучно: глаза уцелели. Через неделю Володя вернулся домой с перевязанным бинтами лицом. Несмотря на это, он длительное время был предметом горячего обсуждения и восхищения окружающей детворы. Когда поджили раны и с головы Володи сняли бинты, то оказалось, что на его лице под кожей виднелись голубоватые частицы несгоревшего пороха, и они остались там на многие годы. После такого несчастного случая родители приструнили ребятишек, и увлечение поджигалками на время затихло. А потом всё началось заново.
3. Ранние встречи с охотниками
а) Фрол Рыбкин
Мой папа и никто из живущих поблизости наших родственников не были охотниками, и поэтому с понятиями «охота» и «охотник» мне пришлось знакомиться на улице. С четырёх – пятилетнего возраста, с далёких довоенных лет прошлого века, запомнилось, как во время наших незатейливых игр сельских ребятишек кто-нибудь неожиданно произносил: «Смотрите, Рыбкин!» Игра мгновенно прерывалась, и все, застыв на своих местах и повернув головы, наблюдали за медленно идущим по улице соседом, жившим почти напротив нашего дома. Это был высокий, худощавый, сильно заросший тёмными волосами, как мне тогда казалось, старик. В тёплое время года ходил он чаще всего в длинном, широком, непонятного покроя сильно поношенном чёрном пальто и в такой же затёртой тёмной шляпе. И видимо поэтому и сам Рыбкин казался чёрным, мрачным и нелюдимым. Мы его боялись. И бабушки (за наше непослушание) стращали им нас. Рыбкин жил вдвоём с женой Матреной – маленькой, незаметной и часто болевшей женщиной. Их взрослая дочь уехала в какую то далёкую, утонувшую среди неведомых лесов, таинственную Рошаль, куда в ту пору в поисках лучшей жизни перебирались некоторые жители нашего села. Она навещала родителей довольно редко, и им приходилось надеяться только на себя. Как было слышно, Рыбкин постоянно мастерил что то во дворе. А также большим подспорьем для них служила его охота. И на улице мы видели Рыбкина чаще всего возвращавшимся домой с ружьём, которое висело у него на плече всегда стволами вниз. Со слов старших ребят, рыбкинская двухстволка была очень старой, заряжалась со стороны стволов и намертво валила любую дичь за 70 шагов. Добытые Рыбкиным трофеи мало кто видел напрямую: чтобы не сглазили, он носил их почти всегда под широким пальто. Взрослые постоянно говорили; «Рыбкин – настоящий охотник, в молодости он нередко убивал даже волков». Поэтому помимо боязни мы испытывали к нему должное уважение.
Мне Рыбкин представлялся каким то необычным загадочно-угрюмым, недобрым человеком. А так как он был единственным известным мне охотником, то я стал думать, что и все мужчины с ружьём, которые виднелись вдали за селом, такие же странные и, возможно, нехорошие люди.
б) Появление группы городских охотников в селе
В конце июля 1936 года на двух запылённых грузовых полуторках в село заехали городские охотники. Остановившись у четвёртого от околицы дома и высыпав из машин, от которых веяло необычными для селян запахами перегоревшего бензина и нагретого масла, они стали спрашивать у взрослых дорогу к какому то пойменному озеру. С ними были две крупные собаки, резко отличавшиеся по виду от сельских и, к нашему большому удивлению, совсем не желавшие сердиться и лаять при всех попытках мальчишек разозлить их. Городские охотники, в отличие от Рыбкина, выделялись среди селян своей одеждой и поведением. Они оживлённо шутили и подзадоривали друг друга и нас, и весело смеялись. Попивая из кринок принесённое хозяйкой из погреба молоко, горожане расспрашивали её и собравшихся около машин соседей о сельском житье-бытье, а потом, прихватив в качестве проводника нашего старшего хлопца, завернули на своих маленьких грузовичках к броду и удалились вглубь, как мне казалось тогда, необъятной поймы. И весь этот и следующий день в той части луга, куда уехали охотники, слышалось значительно большее по сравнению с обычным количество выстрелов. После некоторых из них, наиболее громко доносившихся до нас, мы приостанавливали свои занятия и, собравшись в кучку, гадали: попал ли на сей раз данный охотник в утку или промазал, и сколько же всего птиц он уже успел сбить к этому времени.
Возвращение горожан с охоты прошло незаметно. Но их заезд в село явился для ребятишек моего возраста большим событием и поводом для их разговоров на целую неделю. А хлопец – проводник был героем, его все расспрашивали о поездке, и все ему завидовали.
Часто видя вечно угрюмого и чёрно-заросшего Рыбкина и вспоминая светлых, весёлых, жизнерадостных и очень симпатичных мне приезжавших городских охотников, я начал задумываться, что же это такое – охота, если ею увлекаются такие совершенно разные по виду и по поведению люди. И своей слабой детской головкой я не находил объяснения. Поэтому стал более внимательно присматриваться к Рыбкину, а делал это с детской непосредственностью: увидев его идущим к дому и поборов страх, выбегал ему наперерез и, стоя как столб, глазел на него. Рыбкин заметил мой интерес к нему, и при таких встречах со временем на его каменном лице появлялось какое то подобие улыбки. А позже мне показалось, что при этом глаза у него смеются, они добрые, да и сам он не такой уж и страшный. И тогда я подумал: в целом охотой занимаются хорошие люди. И вскоре такое моё наивное мальчишечье заключение нашло подтверждение.
в) Приезд дяди Пети
Особо ярким, связанным с охотой, пятном в моём раннем детстве явился приезд папиного двоюродного брата дяди Пети, который работал заместителем председателя Городского совета Рязани, а прежде был рабочим на заводе Рязсельмаш. По пути на охоту на пойменном озере Островное он со своими товарищами завернул к нам на довольно редкой в ту пору в наших местах «Эмке». Как только сверкающая тёмным лаком легковушка остановилась около нашего дома, её тут же окружили мои сверстники, рассматривали, ощупывали, и просили водителя покатать. Дядя и его товарищи поддержали нашу просьбу, а сами, забрав из машины вещи, отправились в дом отмечать завтрашнее открытие охоты на утку. Водитель набил машину ребятишками и, строго наказав нам ничего внутри не трогать и не вертеться, поехал катать нас по пажити. Сделав несколько километровых рейсов, он высадил нас, загнал машину во двор и пошёл к своим товарищам.
При входе за ним в коридор я почувствовал несвойственный нашему дому запах. Он исходил от нескольких пар стоящих у стены высоких кожаных сапог. Рядом с ними лежали сваленные на полу и менее пахнущие зеленоватые мешки с ремнями, какие то небольшие кожаные сумочки и продолговатые, почти в мой рост, узкие брезентовые чемоданчики. С такими вещами раньше мне встречаться не приходилось. Увидев меня, с любопытством рассматривавшего эти предметы, дядя пояснил, что это сапоги для охотников, вещевые мешки, патронташи, а в чехлах разобранные ружья. Он рассказал об их назначении на охоте и разрешил потрогать. Из его объяснения я мало что понял, но с интересом рассматривал эти предметы, с робостью касался их, но чувствовал за ними какую то красивую и таинственную сторону жизни взрослых мужчин.
Когда все вышли из-за стола, и охотники, положив вещи в машину, готовились уже к отъезду, дядя заметил умоляющий блеск моих глаз и предложил взять меня с собой в луга. Но мама не дала на это согласия. Я помертвел от обиды и чуть не расплакался. Чтобы сгладить моё горе, дядя потрепал мою буйную шевелюру и пообещал заехать завтра и привезти мне отстрелянную утку.
После их отъезда я выбежал за огороды, забрался на нижний сук стоящей у плетня ветлы и с грустью следил, как их «Эмка» обогнула с южной стороны наше озеро и, проехав по части его противоположного берега, растворилась в глубине наших таинственных для меня лугов.
На следующий день с самого утра я залез на крышу дома и весь тёплый солнечный день, даже не спускаясь на обед, просидел там, напряжённо высматривая, когда где то среди раздольной поймы покажется возвращающаяся «Эмка». С лугов доносилось много выстрелов. Но увы!… чёрная легковушка так и не появилась. Огорчённый, я слез с крыши только в сумерках, и потом от обиды долго не мог уснуть. Не заехали охотники к нам и на следующий день.
Как выяснилось через месяц, когда папа побывал в городе и зашёл на работу к дяде Пете, из-за длительного ремонта поломавшейся машины охотники покинули берега Островного озера только через день глубокой ночью, и миновав наше село, на рассвете с большим трудом добрались до города.
Так закончилось моё первое знакомство с дядей – охотником. Позже он неоднократно заезжал к нам и брал меня в свои служебные командировки в соседнее курортное местечко Солотча, где ему приходилось организовывать подготовку пионерских лагерей для отдыха городских детей. Мне дядя Петя обещал, что, когда я подрасту, и мама разрешит, он будет брать меня на охоту. Но этому не суждено было сбыться. Началась война, дядя Петя был призван в армию и погиб в тяжёлом для нашей страны 1942 году. Года через два после окончания войны при возвращении из города домой я встретил на пустынной дороге велосипедиста. Как это было обычаем в те времена, в таких случаях владельцы двухколёсных «коней» останавливались и обсуждали достоинства и недостатки своих «иноходцев». Мы тоже «спешились» и поговорили на эту тему. А потом выяснилось, что он был тем шофёром – охотником, который приезжал в наш дом с дядей Петей. Он хорошо помнил и мой интерес к их охотничьему снаряжению, и всю последующую охоту в лугах. В заключение шофёр очень тепло отозвался о дяде Пете как о человеке, которого ему пришлось возить несколько лет. На этом мы расстались. Память о первом посещения нашего дома дядей Петей с товарищами, а позже встрече с его шофёром, держится в моём сердце и поныне.
г) Преподаватель института
На следующий год после первого приезда к нам дяди Пети в наш дом солнечным вечером перед открытием охоты неожиданно заглянул очень пожилой, на мой тогдашний взгляд, преподаватель Рязанского пединститута, у которого ранее учился папа. На спине у него висел известный мне вещевой мешок, а на плече – зачехлённое ружьё. До села он добрался на попутной машине.
Отдыхая за чаем с мёдом, преподаватель стал расспраши-вать папу о наиболее утиных местах около села. Услышав, что таким у нас считается расположенное в пяти–шести километрах большое подковообразное озеро Островное, он попросил направить его туда. Взяв меня с собой, папа повёл горожанина сначала по хорошо набитой пешеходами и повозками дороге в обход нашего озера к находящемуся в полутора километрах между Грязной и Круглым омутом Гусячьему броду, а затем, по колее среди отавы, навстречу лучам уже пригнувшегося к закату солнца. Эта колея, проходя далее мимо западного конца озера Скрипора, тянулась, как пояснил папа, в самый дальний угол нашего луга. Где то примерно в километре за Скрипорой от колеи, по словам папы, должна отходить влево тропинка к ближнему концу Островного озера.
В пути взрослые сначала вcё говорили о каких то совершенно непонятных для меня институтских делах, а потом горожанин попросил папу описывать ему окружающую дорогу местность. И папа стал рассказывать о находящихся поблизости водоёмах. Во время нашего движения вдали изредка гремели выстрелы. «Это охотники, которые истосковались за лето, направляются к облюбованным местам и, не дождавшись открытия, начали отстреливать встречающуюся на их пути утку», – пояснил наш спутник, а затем добавил: «А я предпочитаю стрелять только с разрешённой утренней зари».
Когда до Скрипоры осталось не более полукилометра и раскалённый диск солнца чуть не сел на высокий противоположный берег поймы, папа упомянул о выводке матерок, которые снялись при его подходе к одной из Ершовских луж неделю назад во время его возвращения с сенокоса. Горожанин, возможно уже изрядно подуставший, тут же оживлённо спросил о местонахождении этих луж, а получив ответ, попросил изменить маршрут и показать эти лужи. И мы, повернув налево, пошли по обросевшей отаве и минут через двенадцать уже в наступивших сумерках оказались на стыке двух крайних Ершовских луж, лежащих у самой дороги в соседнее внутрипойменное село.
При нашем приближении из-за узкой полоски прибрежного шиповника в правой луже сорвалась с воды стайка шустрых маленьких уточек, а из левой поднялись из под самого берега три крупные утки, – как сказал охотник, матёрки. Мы внимательно наблюдали за их полётом. Стайка тут же пошла вниз над какой то из других Ершовских луж, а матёрки пролетели чуть дальше и, сделав несколько прицелочных кругов, тоже скрылись за темнеющим вдали высоким кустарником.
Довольный найденным утиным местом, охотник поблагодарил папу за проводы, и сказав, что останется здесь на утреннюю зорю, тут же направился к ближайшему стогу и стал готовить под его прикрытием ночлег. Папа пожелал ему удачной охоты, и мы пошли обратно сначала напрямик по совсем уже мокрой отаве, а потом по колее, по которой ранее провожали горожанина к Островному озеру.
Первое время мы молчали, а затем заговорили об оставленном в лугах охотнике и о его возможных трофеях на следующее утро. И далее папа стал вспоминать, в каких местах нашего пути ему приходилось в молодости разбивать стан, косить и убирать сено в те годы, когда утки встречались во всех, даже в самых маленьких, лужицах.
К этому времени дувший весь день слабый юго-восточный ветерок затих. На очистившемся от небольших кучевых облаков светло-голубом небе, лукаво подмигивая, засияли первые звёзды. Резко запахло сыростью, изрядно посвежело, и с низин и от луж начал расползаться молочный туман. Медленно наплывала темнота. Нарушая тишину засыпающего луга, в нескольких местах настойчиво стучала какая то птица.
– Кто это кричит? – спросил я.
– Это бьют перепёлки.
– А зачем они кричат?
– Так они разыскивают друг друга и приглашают на свадебный пир. И свадьбы у них бывают с мая до августа. За такое время перепела выводят два выводка птенцов, – пояснил папа.
При нашем движении довольно часто над нами слышался свист крыльев. Подняв при этом голову, я видел пролетающих уток. «Это идёт их вечерний перелёт. Они направляются на кормёжку», – сказал папа.
По мере нашего приближения к берегам Гусячьего брода, как я узнал значительно позже, самого высокого места в этой части поймы, туман буквально наступал нам на пятки. И когда мы добрались до этого брода, и я, стоя на его берегу, посмотрел назад, то уже вся пойма была прикрыта этим белым покрывалом, над которым при бледно-оранжевом свете северо- западного неба, как разлапистые копны, торчали верхушки ближних стогов. Днём в лугах я уже бывал неоднократно, помогая взрослым при уборке сена, но задерживаться до такого позднего времени ещё не приходилось. И мне, привыкшему к однообразию обычных сельских видов, наступление ночи в пойме показалось сказочно чарующим, и тут же подумалось, что охотники, часто наблюдающие такую красоту, невольно становятся хорошими, добрыми людьми.
Пока мы стояли, впитывая краски падающей ночи, туман добрался до берегов брода и даже опередил нас. Через несколько минут видимость резко сократилась. Стало значительно прохладнее. И я представил, как одиноко должен чувствовать себя в плену тумана оставшийся у Ершовских луж охотник, и как ему, наверное, там страшновато. Я же находился под защитой папы и ничего не боялся.
На другой день к вечеру, вернувшись с купания на озере, я услышал от папы, что к нам перед отъездом в город заходил преподаватель. Он успешно поохотился, был очень доволен, и оставил нам две отстрелянные утки. Позже в этом году и в последующие он приезжал ещё, и мы с папой всегда провожали его к так полюбившимся ему Ершовским лужам.
д) Новый директор школы
В один из пасмурных дней первой половины августа 1939 года, ближе к вечеру, по середине нашей улицы, где обычно сельский люд не ходил, от церкви к концу села прошёл незнакомый высокий мужчина в брезентовом плаще. На плече у него стволами вниз висело ружьё. На голове у него была небольшая кожаная кепочка, и двигался он очень медленно. Примерно через час он вернулся с двумя маленькими уточками на ремешке, который держал в левой руке. Спустя два дня незнакомец проследовал по тому же маршруту снова. Из разговора родителей я узнал, что это ходит на охоту приехавший из города в наше село новый директор школы – Недошивкин Владимир Николаевич, и они с ним уже знакомы. Охотился он преимущественно в пасмурную и дождливую погоду.
И вот в один из таких сверхмокрых вечеров Владимир Николаевич завернул к нашему дому. Пока они с папой, сидя за кухонным столом, не спеша распивали принесённую им бутылку водки, его двухствольное ружьё, длина которого была больше моего роста, стояло в углу. И я, делая вид, что чем то занят на кухне, не сводил с него глаз. Так близко видеть открытое собранное ружьё мне ещё не приходилось: у приезжавших к нам горожан в дороге ружья всегда находились в чехлах, а приближаться к Рыбкину я всё же опасался. По сравнению с поджигалками моих старших товарищей ружьё Владимира Николаевича было изящным, в моём понимании просто верхом совершенства. На его металлических деталях около тонкой шейки деревянного приклада просматривались какие то рисунки. Но я не мог их разглядеть. Мне очень хотелось приблизиться к ружью и потрогать его. Однако просить разрешения на это у человека, который впервые пришёл в наш дом, было боязно. И здесь, пожалуй, у меня впервые появилось желание когда-нибудь самому иметь такое красивое ружьё. Просто иметь, других мыслей у меня в тот момент не было.
Владимир Николаевич стал часто бывать в нашем доме. Сначала один по дороге с охоты, а позже с женой, приветливой и ласковой женщиной. Он был очень весёлым, общительным человеком, любил выпить, хорошо пел и танцевал, являлся душой и заводилой в компании учителей, которая часто собиралась по вечерам в нашем доме. А иногда Владимир Николаевич рассказывал о происходивших с ним на охоте случаях. И поэтому при его визитах к нам я тут же бежал с улицы домой и, затаившись где-нибудь в уголке, ждал его рассказов об охоте. Но они были, к сожалению, не такими частыми, да и я в них не всё улавливал.
В следующем году Владимир Николаевич ходил мимо нас на охоту значительно реже. Как проскальзывало в разговорах моих родителей, у него были какие то семейные осложнения. Но к нам он продолжал заглядывать по вечерам.
Весной 1941 года Владимир Николаевич охотился почти каждый вечер и радостно говорил папе, что с зимовок вернулось много уток, и ожидается хорошая осенняя охота на них. Но началась война с немцами. И он в числе многих других молодых мужчин был направлен на фронт. В конце 41 года от него перестали приходить письма, и как сообщили наши воевавшие вместе с ним селяне, он оказался в плену, где бесследно исчез.
Мои встречи с Рыбкиным, с приезжавшими городскими охотниками и с Владимиром Николаевичем постоянно шевелили мою малознающую и неокрепшую мальчишечью душу и постепенно разжигали тлеющую искорку живого интереса к людям с ружьём и к их ещё непонятному для меня увлечению.
4. Начало войны.
Встреча с лисами по дороге в город.
Ружья в магазине «Динамо»
В чёрные дни лета и осени 1941 года практически никто из селян не охотился. Не приезжали и горожане: большая часть молодых мужчин была уже призвана в армию, а остальные или ждали повестки, или ещё не приспособились к условиям военного времени. В этот период моё внимание и внимание большинства моих сверстников больше привлекали события, связанные с войной – такие, например, как остановка в селе на отдых какой-нибудь колонны военной техники, перевозка тракторами через село двухмоторного транспортного самолёта, совершившего вынужденную посадку где то в глубине Мещёры, налёты вражеской авиации на Рязань и на железнодорожную станцию Рыбное и воздушные бои над ними, расстрел немецким самолётом трактора на дороге в город и т. д. А потом, начиная с конца сентября, целыми днями через село одно за другим, поднимая пыль, следовали стада овец, коров и лошадей. Пошли люди, и покатили крытые кибитки. Это колхозы и совхозы расположенных западнее областей угоняли перед наступающими немцами свой скот, и оттуда уходило гражданское население, спасаясь от зверств фашистов. И вся эта пылящая, мычащая, кричащая и двигающаяся масса становилась в конце дня табором за селом. Засветло на кострах люди готовили себе пищу и устраивались на ночной отдых, а утром снимались и двигались далее, в сторону Владимирской области. А на смену им приходили другие беженцы.
Из-за участившихся бомбёжек многие жители городов перебирались в село к своим родственникам. Наша школа была переполнена. Занятия в ней шли в две смены, а в каждом классе находилось более сорока учеников.
Пасмурным утром одного из дней конца октября, выйдя на уже припорошенную снегом улицу, я увидел, что всё село заполнено военными. Как выяснилось немного позже, это при приближении немцев к Рязани к нам отступили тыловые части нашей армии. В каждом доме разместилось не менее десяти – пятнадцати красноармейцев. У нас остановился штаб какой то части, а перед домом появился часовой. Ночью весь пол был занят спящими постояльцами. Так продолжалось около недели. Затем немцев погнали назад, и основная часть наших военных, двигаясь за фронтом, покинула село. И жизнь его стала входить в обычное русло.
В один из мягких метельных дней первой половины февраля 42-го года, когда обстановка на далеко отодвинутом от нас фронте стабилизировалась, папа впервые взял меня с собой в город на рынок. Шли пешком. Предназначенные для продажи продукты везли на небольших деревянных санках. Весь помеченный полузанесёнными сосновыми вешками тринадцатикилометровый путь до города проходил пойменным лугом. Умеренный юго-восточный ветер с густыми, крупными хлопьями снега быстро заносил следы впереди идущих пешеходов. Видимость не превышала четырёхсот метров. На второй половине пути по сторонам стали попадаться «присевшие», полузанесённые и окружённые сугробами, ещё не вывезенные стога сена.
Когда мы уже миновали расположенную где то справа на двух пойменных островках Заокскую слободу и выходили к смутно черневшей опушке Луковского леса, с той стороны из-за пелены метели появились две лениво трусивших одна за другой лисы. Они шли прямо нам наперерез. Как будто не замечая пешеходов, лисы спокойно пересекли дорогу метрах в тридцати впереди нас и так же невозмутимо удалились в сторону темневшего по берегу Жидня под Шумашем кустарника. Так близко лис я ещё не видел. Раньше, катаясь на лыжах около села, мне, как и другим мальчишкам, неоднократно приходилось наблюдать поднятого с расположенной под каким-нибудь плетнём лёжки зайца всего в трёх – пяти метрах. Но лисы и тем более волки всегда держались от людей на значительном расстоянии.
И только однажды довелось увидеть, как волк пробегал метрах в ста тридцати от нас. А произошло это так. Как то примерно в 10 часов утра мы катались на лыжах с горки в конце села. Неожиданно кто то крикнул: «Волк за озером!» Все повернулись в сторону поймы. По противоположному берегу озера на подходе к броду, явно припоздав на своей охоте в лугах, устало трусил серый. Видимо он, как обычно, собирался обогнуть расположенную на отшибе от села улицу Середнее и убраться на день в густо заросшее кустарником болото Тинки или далее в лес. Мы закричали на волка, застучали палками. Он остановился и сел, повернувшись к нам. Затем волк, по видимому, осмотрев местность и не обнаружив среди нас взрослых охотников, передумал и для сокращения своего пути рысцой пересёк по льду угол озера и, поднявшись на пажить и нагло идя на сближение с нами, под наши крики и улюлюканье махнул между концом села и Середним. А дальше, снова перейдя на рысь, пробежал по льду озера вдоль другой сельской улицы метров шестьсот и, поднявшись на бугор, удалился в сторону болота.
Столь близкое появление лис перед нами папа объяснил происходящими у них в это время свадьбами, когда они так увлекаются друг другом, что теряют всякую бдительность к окружающему, и ещё он добавил: «Вот если бы в этот момент у нас было ружьё, то наверняка могли бы отстрелять хотя бы одну из них». Эти слова папы глубоко запали в мою душу и послужили, похоже, отправным пунктом, начиная с которого я начал мечтать об охоте. Перебежавшие дорогу лисы внесли разнообразие в наш трёхчасовой переход, и остаток пути папа рассказывал о своих встречах с дикими животными. Из них мне особо запомнились две.
Первая встреча. Летом 1899 года, когда ему было шесть лет, его взяли на лесной сенокос на общинной земле, расположенной в пятнадцати километрах от дома. Жили там табором на большой поляне в окружении высокого леса, среди которого кое-где темнели насупленные ели. По краям поляны, украшая её и наступая на неё, стояли по-девичьи нежные белоствольные молодые берёзки. В разные стороны от поляны, пробивая зелень леса, к покосам уходили извилистые дороги. С наступлением темноты вокруг стана завыли волки. Их привлекал запах привязанных к повозкам лошадей, и они делали попытки напасть на них. При этом лошади тревожно фыркали и жались к людям. Дежурные всю ночь жгли по краям стана большие костры и с горящими факелами охраняли его от нападения волков. С наступлением рассвета волки снимали блокаду. И так продолжалось в течение всей уборки сена.
Вторая встреча. Однажды во время сенокоса на сельском лугу, когда расстояние между станами не превышало пятидесяти метров, а в промежутках находились убиравшие сено люди, из какого то глухого места был поднят затаившийся с ночи волк. Обнаружившие его люди подняли шум, и вскоре весть о выбежавшем хищнике прокатилась по всему лугу. И все юноши и мужчины, кому волк попадался на глаза, с вилами и косами или преследовали его, или бросались ему наперерез. Волк ошалело метался из стороны в сторону, пытаясь найти какую-нибудь щель и вырваться из постепенно сжимавшегося вокруг него окружения злобно настроенных и кричащих людей. И некоторое время это ему удавалось. При этом он, как эстафетная палочка, переходил от одной группы преследователей к другой до тех пор, пока кто то из крестьян, изловчившись из-за копны, не всадил ему вилы в бок. Эта коллективная охота долго обсуждалась всем селом.
За такими разговорами мы незаметно подошли к городу со стороны Собора и поднялись по почти полностью засыпанным снегом ступенькам деревянной лестницы на высокий пойменный берег. На последней площадке лестницы папа остановился и, повернувшись на север, сказал, что здесь он всегда отдыхает и смотрит на пройденный путь и на своё село, притулившееся вдали под стеной Солотчинского соснового бора. Но в этот день сквозь февральскую круговерть на севере ничего не было видно. Впоследствии такие остановки на последней лестничной площадке стали традиционными и для меня. Немного отдохнув, мы вошли в город и, полностью отключившись от событий в дороге, направились на рынок.
После трёхчасового пребывания в молочном павильоне папа отпустил меня побродить по центру города и по магазинам. Спустившись по рыночной улице вниз и следуя за сплошным потоком пешеходов через проходные дворы, я попал сразу на оживлённую улицу, застроенную в основном двухэтажными домами. Это была улица Подбельского, по старому Почтовая. На ней почти в каждом доме на первом этаже находился магазин. Обойдя их по очереди и дивясь, как и подобало сельскому мальчишке, обилию разнообразных красивых и богатых товаров, я набрел на магазин со странным и непонятным для меня названием «Динамо». Он располагался почти напротив самого большого в городе универмага.
Внутри магазина «Динамо» справа стояли и лежали, как я узнал значительно позже, кони, маты, лестницы и другие предметы спортивного инвентаря, а слева за застеклённым прилавком в стенных шкафах находились охотничьи ружья. Я впервые увидел их в продаже. Меня, как магнитом, потянуло в их сторону. Судя по внешнему виду, одно ружьё было, по видимому, новым, а три других – изрядно потрёпанными. Новой была одностволка, и как следовало из таблички рядом – 16-го калибра. Из двустволок одна имела 20-й калибр, а две другие – 12-й. Ружья продавались совершенно свободно. Ниже под стеклом прилавка лежал новенький стартовый пистолет и патроны к нему. Табличка при нём гласила, что он продаётся только спортивным организациям. Ещё под стеклом находились какие то неизвестные мне металлические приспособления, а в сторонке стояли пять потемневших латунных гильз 12-го калибра. Глаза сельского мальчишки разбежались от такого, как мне показалось, изобилия фантастически заманчивых предметов. Но потом всё моё внимание снова привлекли ружья. Я интуитивно чувствовал, что именно они являлись основным элементом всего здесь находившегося.
Совершенно седой, невысокого роста, плотный, с густой сеткой морщинок под добрыми глазами скучающий продавец обратил внимание на щуплого парнишку, который в почти пустом магазине длительное время рассматривал ружья и ничего не спрашивал.
– Ты, мальчик, из сельской местности? – спросил он, подняв пушистые белые брови.
– Да, из Агро-Пустыни, – робко прошептал я.
– У вас там богатая охота. Понравились ружья? Хочешь стать охотником?
– Хочу, – почему то машинально ответил я, хотя об этом ещё и не думал.
– А отец у тебя на фронте или дома?
– Дома.
– Он охотник?
– Нет.
– Тогда для тебя это будет сложнее. Но ничего, подрастёшь и сам освоишь это интересное занятие, – успокаивающе сказал продавец и с улыбкой направился к только что вошедшему в магазин, по-видимому, его хорошему знакомому.
Переполненный массой всевозможных впечатлений, среди которых преобладали полученные в магазине «Динамо», я уже освоенной дорогой быстро вернулся к папе на рынок и взволнованно рассказал ему в основном о магазине с непонятным для меня названием и выставленных там ружьях.
Папа внимательно выслушал меня, а потом поведал, что о существовании такого магазина и о продаваемых в нём ружьях он знает. До войны ему приходилось приобретать в этом магазине спортивный инвентарь для школы. А магазин этот относится к спортивному обществу «Динамо» и поэтому так называется. Всё остальное время нашего пребывания на рынке я продолжал перебирать в памяти увиденное в магазинах и обсуждать это с папой.
Во второй половине дня по пути домой мы завернули на Старый базар. Так тогда назывался вещевой рынок, расположенный на площади у подножья восточной части древнего оборонительного земляного вала Рязанского Кремля. К этому времени, как сказал папа, базар в основном уже разошёлся, и только в нескольких местах огороженной штакетником площадки ещё толпились кучки людей. У южной стенки рынка, переходя от одной группы людей к другой, я увидел нескольких сидевших старичков и инвалидов, перед которыми на разостланных на земле клеёнках лежали продаваемые ими вещи. Там были всевозможные новые и старые запасные части к велосипедам, керосинкам, примусам, различные замки, наборы ключей, складных ножей, фонарики, батарейки к ним, игрушечные наганы, рыболовные принадлежности, слесарный инструмент и другие предметы повседневного быта. На последней из расположенных в ряд клеёнок, за которой сидел маленький старичок с подвязанной марлей нижней челюстью, среди разных железок лежали три металлические гильзы для охотничьего ружья. А рядом стояла небольшая закрытая со всех сторон картонная коробка. Я уже собирался перейти дальше, как на боковой стороне её увидел изображение чёрной птицы и надпись «Дымный порох». Так я впервые встретился с продаваемым порохом – мечтой мальчишек, имеющих поджигалки. «Если бы мою поджигалку зарядить порохом, то можно бы подстрелить дикого голубя», – подумалось мне.
– Сколько стоит порох? – спросил я.
– Четыреста пятьдесят, – последовал ответ, – всего три буханки хлеба.
Таких денег у меня, естественно, не было, а спрашивать у папы я даже не осмелился.
В конце нашего похода в город, уже перед самым селом, папа, по-видимому, обеспокоенный моим резко обострившимся интересом к ружьям и пороху, рассказал мне, очевидно в назидание, следующую поучительную историю из своего детства.
Один из ровесников папы, когда он жил с родителями ещё в доме дедушки на другом конце села, откопал в чулане давно заброшенное шомпольное ружьё и пригласил папу опробовать его. Вдвоём они очистили, насколько это было возможно, ружьё от грязи и ржавчины, скрепили гвоздями и проволокой развалившийся приклад, зарядили ствол найденными в том же чулане порохом и дробью и решили проверить убойность своего оружия на пасущейся в переулке корове соседа. Прицелившись с расстояния в несколько метров корове в бок, товарищ папы нажал на спусковой крючок. Но ружьё не сработало. Ребятишки сменили капсюль, и товарищ папы снова направил ствол ружья на корову, и тут раздался свирепый крик: «Васька! Стервец, ты что делаешь?» Отец папиного товарища, перемахнув со своего огорода через изгородь в переулок, вырвал из рук растерянного сына ружьё и с силой бросил его вперёд на землю. Прогремел оглушительный выстрел, и заряд дроби, как пуля, вспахал землю под крапивой в полуметре от ствола. Тогда разъярённый отец Васьки схватил ружьё за приклад и со всего размаха ударил стволом о столб изгороди. Погнутый ствол отвалился от приклада, оставшегося в руках отца. Отбросив приклад, он кинулся к сыну. Но тот, предвидя хорошую взбучку, перескочил через изгородь и чужими огородами подался в сторону леса. Потом Ваську, конечно, хорошенько отстегали, однако не так здорово, как могло быть на месте под горячую руку. Досталось на орехи и папе, но только словесно от дедушки, которому о проделках внука рассказал отец Васьки.
Выслушав эту историю, я с высоты своих десяти лет подумал: «Какими же папа и Васька были маленькими и глупыми, коль не соображали, что нельзя стрелять в корову».
Ночью, лёжа в своей уютной постели и отдыхая от длительного непрерывного нахождения на ногах, включая и тридцатикилометровый переход на рынок и обратно, я перебирал и переваривал события минувшего такого большого и столь необычного дня. В памяти, сменяясь, сновали толпы разного возраста и по всякому одетых горожан: от пятнадцатилетнего парнишки в замасленной телогрейке со следами угольной пыли на лице до интеллигентной глубокой старушки в сильно вытертой беличьей шубке и в такой же шапочке. Перед глазами чередовались городские магазины с изобилием в них всевозможных блестящих и красивых товаров, о назначении многих из которых я даже не подозревал. И, наконец, уже засыпая, я чувствовал, как добродушно улыбающийся со смеющимися глазами продавец из магазина «Динамо» передаёт в мои руки ружьё с тёмными блестящими стволами и советует хорошенько прицелиться в танцующую и поющую женским голосом на городской улице рыжую лису.
Так закончился этот необыкновенно длинный и захватывающе интересный метельный февральский день, встречи и события которого внесли существенную лепту в формирование у меня горячего желания стать охотником.
На следующее утро я рассказал своим сверстникам обо всём увиденном в городе, и особенно о ружьях в магазине и о порохе на Старом базаре. Сообщение о ружьях они восприняли без должного внимания, ибо для всех ружья были так же недоступны, как и луна на небе. А вот весть о возможности приобрести порох для поджигалок была более реальна и вызвала некоторое оживление. Но вскоре и оно приутихло, так как денег и на покупку пороха тоже ни у кого не имелось.
5. Рассказы дяди Жоржика об обитающих вокруг его лесной сторожки диких животных
Примерно через две недели после нашего похода в город, в один из жгучих морозных февральских дней, когда беснующаяся метель забивала снег в помещения даже через самые крохотные щели, нас навестил брат мамы – дядя Жоржик. Он жил с семьёй в большом приокском селе Белоомут, расположенном неподалёку от границы Московской и Рязанской областей, и более двенадцати лет охранял находящиеся в лесу на берегу поймы строения военного лагеря, которые принадлежали Рязанскому пехотному училищу. Приехав по служебным делам в Рязань, он решил заодно навестить и нас. Зная, что на нашем огороде капуста не растёт, дядя в то тяжёлое с продуктами время прихватил с собой для нас из своего дома ведро квашеной капусты и нёс его на руках не менее пятнадцати километров. При этом ему пришлось сплошь брести по почти полностью занесённой дороге.
Когда он, насквозь промороженный, продутый ветром и с ног до головы засыпанный снегом, вошёл в наш дом, мои родители были на работе. Увидев его в таком виде, я тут же поставил на загнётку таганок и, разведя под ним костёрик, стал разогревать для дяди картошку с салом. За этим занятием я поведал ему о моём первом пешем походе с папой в город, о встреченных в пути лисах и о магазине, где продаются ружья. И мы разговорились.
За все годы работы сторожем дядя большую часть времени провёл в лесу один. Зимой жил там в небольшой тёплой избушке, а летом, когда к нему переселялись его ребятишки, в его распоряжении находилось большое и добротное здание, в котором ранее до войны располагался штаб лагеря. Дядя построил неподалёку от избушки крохотную баньку, где с большим удовольствием мылась вся семья и многочисленные родственники. В свободное время дядя ловил рыбу сетью, вентерями, вершами. Для объезда лагеря ему была выделена лошадь. Имел он и служебное оружие. Но сам охотой не занимался. Однако все местные охотники были ему знакомы. Они часто навещали его избушку, говорили о своих охотах и просвещали его о повадках зверей. Да и за время длительного пребывания среди природы и у самого дядя было много встреч как с самими дикими животными, так и с их следами. О некоторых из них он рассказывал мне часа полтора вплоть до прихода моих родителей.
Так, белки, которых я ещё не видел в естественных условиях, оказывается, преспокойно обитали на соснах, стоящих вдоль главной просеки лагеря. Они настолько привыкли к дяде, не нарушавшему их жизнь, что при его прохождении мимо на расстоянии не более пяти метров не прерывали своих занятий. А иногда даже сбрасывали впереди него на его пути шишки, как бы делясь с ним своей пищей в благодарность за доброе отношение к ним, или играя с ним. Одна из белок, по-видимому, самая приветливая и любознательная, почти каждое утро сопровождала дядин выход к колодцу за водой и даже часто опускалась на сруб, заглядывая вниз и наблюдая за тем, как он достаёт оттуда воду.
От дяди я впервые услышал о лесных зайцах – беляках, которые попадались ему на глаза довольно редко. Об их жизни он больше знал по оставленным ими зимой на снегу следам. В основном беляки обитали за пределами лагеря на низких поросших кустарником местах и среди лиственного, чаще всего осинового, подлеска. На территории лагеря они придержива-лись заросших просек и полянок, а также иногда навещали вскрытые стожки сена, заготовленного летом дядей и лесниками. Летом дяде приходилось натыкаться на беляка и в бурьянах, поднявшихся на местах бывших строений. Зимой, спустя несколько дней после очередного снегопада, места обитания беляка покрывались паутиной их ломаных следов, и эта паутина значительно уплотнялась к марту, когда у беляков начинались свадьбы. По словам дяди, зайцев в их лесах много, и до войны все встречаемые им с охоты местные охотники, как правило, всегда были с хорошей добычей.
Летом лис дядя почти не видел, зимой же на фоне снега они становились более заметными. А их новые следы появлялись на территории лагеря чуть ли не ежедневно. Чаще всего лисы пересекали лагерь, направляясь в пойму или возвращаясь обратно в лес. В лагере же они обходили пустующие здания, их развалины, поджидали спуска белки на землю и охотились на беляков. Остатки лисьих пиршеств попадались дяде неоднократно. А последние три года одна лиса после обхода лесного берега озера постоянно навещала проруби, через которые дядя проверял свои рыболовные снасти. Около прорубей её привлекали запахи рыбы, и довольно часто ей там перепадала мелочь, оставленная дядей на льду. И ему даже казалось, что «знакомая» лиса по утрам ожидает его появления и последующего ухода от проруби.
С волками напрямую дядя встречался очень мало. Но зимой, примерно раз в неделю, их новые следы пересекали лагерь. Наталкивался он и на места, где серым разбойникам удавалось задавить зайцев и лис. А за пределами лагеря несколько раз находил останки редких в те годы лосей. И нередко, выйдя зимней морозной ночью из избушки, чтобы оценить, всё ли спокойно в лагере, дядя слышал протяжный тоскующий волчий вой, от которого становилось муторно на душе.
Следы лосей, поголовье которых, как я узнал значительно позже, было капитально подорвано ещё к началу 20-го века, появлялись крайне редко. А их самих дядя видел при своих деловых поездках вглубь леса не более двух – трёх раз в год. При этом на глаза ему, как правило, попадались одиночные звери. И только однажды удалось наблюдать сразу трёх лесных великанов, красиво и гордо возвышавшихся среди небольшого участка мелколесья при свете робкой утренней зари.
А ещё дядя поведал, что в глубине их лесов в небольшом количестве водятся медведи. Один раз при посещении им с женой дальнего болота для сбора там клюквы они видели свежий след мишки на недавно смоченной дождём почве.
– Дядя, – обратился я к нему, – а уток много на Вашем озере?
– Утки есть, но гораздо больше их на лесных болотах и на бывших там торфяных карьерах. Они там тучами летают.
Зачарованно наслушавшись дядиных рассказов, мне тут же захотелось самому пожить с ним в лесу; при обходе лагеря, не спеша двигаясь по пробитой в снегу дядей тропинке, увидеть на солнечной полянке заячью свадьбу; из-за густого ельника наблюдать, как лиса пытается подобраться к беляку на лёжке; морозной ночью при лунном свете из окна избушки следить за силуэтами переходящих лесную дорогу серых разбойников; на утренней декабрьской заре по дороге на дальний кордон стронуть кормящегося верхушками молодых сосенок лося; сидя поздним летним вечером у большого костра, провожать взглядом медленно уплывающие к вершинам сосен искорки, и слушать рассказы дяди о диких животных. А мелькнувшая вдруг мысль, что и у меня когда-нибудь будет ружьё, и я сам смогу подстрелить какого-нибудь из них, совсем вскружила мою бедную мальчишескую головку.
Дядя Жоржик пробыл у нас около суток, и в моменты, когда мои родители отлучались из дома по хозяйственным делам, я тут же снова расспрашивал его о жизни в лесу и уточнял что-нибудь из уже рассказанного им. И в итоге мною было получено от него значительно больше знаний о животных, чем за все предыдущие годы. Уезжая, дядя посоветовал мне более внимательно присматриваться к следам на снегу: по ним можно оценивать поведение зверей и находить их самих.
6. Учусь читать следы
Я тут же последовал его совету. В первый после хорошей пороши день при обходе конца села на лыжах мне встретился заячий след, идущий к огородным изгородям. Пошёл по нему, стараясь представить происходившую здесь ночью картину. Вот заяц неторопливо приблизился к плетням и, достигнув их, не спеша, с остановками заковылял вдоль них. По-видимому, присматривал лазейку для прохода на огороды. Но вскоре его что то насторожило, и он с поспешностью запрыгал обратно по пажити в сторону озера. Удалившись метров на семьдесят, он сел, очевидно, прислушиваясь. Затем, не обнаружив опасности и выждав некоторое время, о чём говорило его топтание на месте, заяц снова направился к плетням и, добравшись до них, опять пошёл рядом с ними. В том месте, где плетни закончились, и потянулась изгородь из жердей, он пролез между двумя из них и напрямую заковылял к Чирковой риге. Здесь заяц хорошо полакомился сухими цветами из оброненного у ворот и вдоль дорожки сена и оставил свои орешки. Потом, отойдя от риги и чувствуя себя в безопасности, посидел в двух местах. Видимо, раздумывал: «Убраться заблаговременно в луг или поискать более вкусный корм?» В итоге желудок зайца победил его рассудок, и он заковылял к огородным межам, где узкими полосками над снегом торчали верхушки реденького бурьяна. Но здесь зайцу, похоже, не повезло. Он только в нескольких местах что то попробовал и, явно раздосадованный, быстро пересёк два огорода и, перебравшись сквозь полуразвалившийся плетень, оказался в Янином переулке. Здесь в плотном бурьяне вдоль плетней заяц снова плотно подзаправился, оставляя многочисленные орешки и, по-видимому, наконец совсем осмелев, двинулся в сторону улицы с намерением завершить свою трапезу на дороге, по сторонам которой лежали клочки свалившегося с возов сена. Он находился уже на уровне дворовых построек, когда, услышав шаги человека, или собаки, или же испугавшись своей собственной смелости, резко развернулся и, намылив пятки, громадными прыжками помчался по переулку в сторону пажити. Я дошёл до угла последней огородной изгороди. Следы как будто настеганного кнутом зайца уходили прямиком к кустарнику на берегу озера. Дальнейшее следование по ним показалось мне уже неинтересным.
«Прочитав» эту маленькую страничку из ночной жизни одного русака, я как будто побывал в кино, которое в те годы в нашем селе было большой редкостью. Меня это занятие увлекло, и в дальнейшем при виде на снегу заячьего или лисьего следа я всегда стал оценивать его давность, а если он был свежим, то и намерение зверя, его оставившего.
Сверстники, заметив вскоре мои такие брожения, сначала присоединялись и слушали мои пояснения о ночной жизни зайца или лисы, по следам которых мы шли. Но их терпения хватало не надолго. И, заявив по поводу моих описаний: «Во заливает!», – они переключались на другие интересные, с их точки зрения занятия. И я один продолжал идти по следу. И такое одиночество меня не тяготило.
Мальчишки младших возрастов, также знавшие о моём увлечении, нередко прибегали ко мне, чтобы сообщить о только что стронутом ими с лёжки где-нибудь под селом зайце. И я тут же отправлялся туда для определения условий, при которых он там залег и куда двинулся после подъёма. При этом я клал в карман игрушечный наган, прекрасно понимая его абсолютную бесполезность и в то же время с высоты своих десяти лет считая, что в такой момент наличие даже символического оружия хоть в какой то, пусть самой малой степени, приближает меня в моём воображении к настоящему охотнику. Так понемногу и вызревало во мне желание серьёзно заняться охотой.
7. Первые наблюдения за утками
Всё лето и осень второго года войны основная часть школьников села помогала колхозу. Мы, работая в дорожной бригаде, засыпали выбитую машинами колею и исправляли профиль грунтовой окопанной дороги, проходившей через земли нашего села; в школьных отрядах пропалывали овощные культуры и убирали их, помогали взрослым в поле и на сенокосе. И всё это время находились на природе и жили с ней одной жизнью. Наши станы располагались в большинстве случаев на берегах каких-либо водоёмов.
В обеденные перерывы, как правило, сильно растянутые, мы играли в свои незатейливые игры, купались, а чаще всего, разбредясь в разные стороны, искали птичьи гнёзда, собирали скороду, купыри, щавель, ягоды, грибы и ловили рыбу. Во время этих занятий довольно часто кто-нибудь спугивал затаившегося в укромном месте под кустиком зайца, который мгновенно исчезал в траве. И мало кому из окружающих удавалось его увидеть. И значительно реже нам на глаза попадался, со взъерошенной шерстью, ещё не набравшийся жизненного опыта лисёнок. Застыв от неожиданности на месте и повернув в нашу сторону голову, он с удивлением рассматривал нас секунд 10–20, а потом как бы не спеша уходил в заросли. При нашем же подходе к каждому водоёму там почти всегда обнаруживались или отдельные утки, или их выводки. Мы с интересом следили за ними. На наших глазах молодняк в течение лета подрастал, постепенно поднимался на крыло, совершал облеты, и позже вместе с родителями покидал родные края.
За взрослыми утками мы не гонялись, отлично зная, что их не поймать. А вот молодых утят всегда пытались ловить. При нашем приближении под тревожное кряканье и отвлекающее поведение старки они, предварительно рассыпавшись, ныряли, и далее, затаившись под водой с чуть высунутым около какой-нибудь травинки клювом, ждали, когда мы уйдём. Если же нам и удавалось когда-нибудь поймать, то только глупого пуховичка. Мы его рассматривали, гладили, руками слушали бешеный, готовый вырваться из крохотного тельца стук его сердца, жалели пленника и под благодарное кряканье его матери отпускали на волю. Вот если бы нам попался более возмужавший утенок-хлопунец, мы бы его, несомненно, зажарили на костре. Но это, насколько помню, никому из моего окружения не удавалось, и только однажды мы с товарищем были недалеки от своей цели. А было это так.
При ловле рыбы в Малой Калиновой луже нам попался в корзинку сидевший под водой в траве довольно созревший чиренок. Несмотря на все наши попытки схватить его в пределах корзинки, он, в конце концов, проскользнул между нашими руками и, обдав брызгами наши растерянные физиономии и прохлопав затем по воде несколько метров, нырнул.
Со временем каждый раз при виде плавающих вдалеке уток у меня стало возникать сожаление о невозможности заполучить их в руки, чтобы рассмотреть, погладить, а затем принести домой этот божий дар природы, который немногим удаётся увидеть вблизи. И невольно при этом стала крепнуть мысль о ружье, позволявшем реализовать такое желание. Особенно отчётливо это подспудное стремление укрепилось после следующего, ничем, казалось бы, не примечательного случая.
Как-то в конце июля – начале августа во время обеденного перерыва при работе на огородах я отправился на челноке на разведку протоки, соединяющей восточный конец Старицы с Ивановским озером. По мере приближения к озеру протока стала мельче, сузилась и потянулась в высоких крутых берегах, покрытых сплошным хворостом. Неожиданно метрах в пяти – шести впереди на освещённую солнцем открытую воду из-под берега вышли два как будто тесно скреплённых между собой чиренка и, уходя от меня, медленно поплыли вдоль протоки. Их стройные силуэты говорили, что это, несомненно, молодняк. Ради забавы и с целью поднять их на крыло я погнался за ними. Они же, увеличив скорость, продолжили своё слитное плаванье, а потом, когда протока расширилась и по бокам появилась прибрежная трава, спокойно ушли в неё. И, пожалуй, именно в этот момент у меня остро прорезалось желание иметь ружьё, чтобы заполучить в руки такой заманчивый и таинственный для меня трофей.
В летне-осенний сезон 1942 года в нашей местности, да и по всей стране, на водоплавающую дичь охотились мало, и в результате она сохранилась к отлету в большом количестве. И, находясь в сентябре – начале октября на уборке овощей с колхозных пойменных огородов, мы сначала часто видели наполненные утиные стаи, а позже и видели, и слышали многочисленные гусиные косяки. Они тянули к югу, маня нас в неведомые страны. Во второй половине октября уход птиц резко ослабел, и только примерно раз в день показывалась или какая-нибудь стайка уток, или косяк гусей. «Всё,…отлёт птиц закончился», – подвел черту работавший рядом со мной сын председателя колхоза Гриша Шандарин. Но это утверждение оказалось неточным. И я узнал об этом при следующих обстоятельствах.
Где-то в первой декаде ноября, когда землю уже припорошил лёгкий снежок и все пойменные водоёмы покрылись тонким ледком, к нам в колхоз пришла за капустой колонна военных грузовиков. К этому времени все заготовленные кочаны были уже отправлены в город, но из-за нехватки рабочих рук их оставалось на грядках за озером ещё очень много. И тогда председатель колхоза обратился за помощью к школе. Занятия были приостановлены, и школьников бросили на рубку кочанов с грядок и загрузку ими машин.
После заполнения кузова последнего грузовика я вышел к покрытой припорошенным льдом Старице, а потом по береговой тропинке через кустарник направился к её концу, где начиналась протока к озеру. При моём приближении с её незамёрзшей гладкой и лениво уходящей под лёд холодной поверхности тяжело снялись пятнадцать крупных тёмных уток и полетели в сторону юга. Затем они резко развернулись, поднялись и, выстроившись углом, потянули на запад, где вскоре растворились на фоне надутых свинцовых мрачных снеговых туч. Дома на мой вопрос: «Почему утки ушли не на юг, а на запад?» Папа ответил: «Наверное, они полетели к расположенной километрах в пяти западнее Оке, которая из-за течения замерзает много позже стоячих пойменных водоёмов. А уж по Оке, где им можно более спокойно отдыхать и кормиться, они будут спускаться к югу».
8. Знакомство c потомственными охотниками
В начале 1943 года крайний дом на ближайшей к озеру улице Зелёной купил сельский кузнец Калачов, живший до этого с многочисленной семьёй в двухоконной избушке, которая стояла на берегу ольха. Вернее, приобрёл не дом, а одни голые кирпичные стены, а всё остальное деревянное пригадливые селяне разобрали и унесли в первые годы войны после отъезда хозяев куда то на сторону. Во второй половине февраля, когда чаще появляется солнце и более приветливо смотрит на землю, кузнец со своим старшим сыном Васей начали подвозить, готовить и устанавливать балки пола, потолка и другие части крыши в будущем жилище. Про Калачова говорили, что он потомственный сибиряк, которого околдовала местная красавица, и хороший охотник. Вася был старше меня на два года и уже охотился с отцовской одностволкой. И, по словам ребят с улицы, довольно успешно.
Последнее и привлекло меня к Калачовым, и я стал проводить всё своё свободное время около них, слушая под стук топоров их рассказы об охоте. Чаще всего рассказывал словоохотливый и всегда весёлый Вася, а его очень усталый на вид отец только иногда двумя – тремя словами добавлял что-нибудь к повествованию сына. Вася поведал мне о своих многочисленных выходах с отцом в расположенный за их огородом олех, об отстрелянных там им в присутствии отца утках, затем о своих самостоятельных охотах сначала в ольхе, а потом в пойме. Рассказывал он и о добытых за два года зайцах и лисах, и особенно подробно об условиях, в которых были отстреляны трофеи последней зимой.
Прикинув, сколько всего Васей добыто дичи, я сказал ему: «Ты удачливый охотник». Он обрадовался моим похвальным словам, а потом заметил: «Я то что! Вот отец, который теперь из-за больных ног не может специально ходить на охоту, это действительно настоящий добытчик. В прошлом году зимой на четырёхкилометровом пути на работу в Солотчинский санаторий и обратно через поле и садки он отстреливал одного– двух зайцев». И трудно было сомневаться в правдивости этих слов, ибо основания для проведения таких успешных охот имелись: зайцев, как и прочей дичи, в ту пору развелось действительно много.
После каждого посещения Калачовых я обычно переваривал услышанное и представлял себя на месте Васи. То видел себя с одностволкой 16-го калибра на плече и с тремя патронами в кармане, летним вечером счастливо спускающимся к ольху, а потом с затаённым дыханием следящим с челнока среди куги за выводком чирят в ожидании, когда хотя бы три из них сплывутся воедино под мой уверенный выстрел; то в конце сентября с бьющимся сердцем ползком подбирающимся по начисто вылизанному коровами пастбищу к только что севшей на открытую воду Передельной стайки матёрок, страшно долго круживших до этого в выборе места посадки, теперь продолжающих настороженно осматриваться и как бы готовых снова взлететь; то ранним солнечным декабрьским утром идущим, как натянутая струна, в жгучем ожидании выхода с лёжки зайца, который, судя по следам, после хорошей жировки на бывшем капустном поле и после двух уже сделанных сметок, наверняка отдыхает где-то среди колючей осоки на берегу Малой Поповой лужи; то при багровом январском закате под восхищенные взоры сверстников подходящим к дому с добытой крупной рыжей лисой, целый день водившей меня по пойме и окончательно отстрелянной вторым выстрелом на Островном озере в шести километрах от села.
После возвращения из страны грез дома мне не сиделось, и с каким то неосознанным волнением тянуло быть ближе к зайцам и лисам. И, встав на лыжи, я направлялся в пойму, чтобы по следам прочитать ещё какую-нибудь страничку из их жизни. Это «чтение» можно было начинать сразу же на огородах домов противоположной стороны улицы, где за несколько дней после очередного снегопада или пороши зайцы набивали тропы и довольно часто оставались на дневной отдых в сугробах около плетней. Дальше на узкой пажити следов становилось меньше, а на покрытых кустарником берегах озера их паутина снова уплотнялась. За озером я пересекал неширокий, но сильно изрытый многочисленными паводками, и зимой хорошо выровненный метелями участок луга, а затем спускался на лёд сначала небольшой лужи под названием Чувира, и далее за перемычкой на лёд вытянутого озера Грязная. И по нему углублялся на километр в пойму. По ней в большинстве случаев гулял холодный пронизывающий ветер. А внизу, под прикрытием высоких берегов, было относительно тихо и для зимы даже уютно.
С обеих сторон моего пути юго-восточные и северо-западные ветры и метели нанесли у берегов снежные наносы с нигде не повторяющимися причудливыми карнизами. Местами эта наносы, оседая на лёд, отрывались от основного берега, и между ними появлялись заносимые позже метелями трещины и щели. Около них вдоль карнизов, а также по всему прибрежному кустарнику, были рассыпаны следы зайцев и лис. Судя по этим, в основном ночным, следам, первым из них очень нравилось резвиться здесь после хорошей жировки, подыскивать место для лёжки и, возможно, даже любоваться при лунном свете художественными творениями метелей. Вторые же сходились сюда с целью поймать какого-нибудь зазевавшегося косого или вышедших из-под берегов подышать свежим воздухом и посмотреть на звёзды и луну мелких грызунов.
В конце Грязной я поднимался всегда на берег и осматривал близлежащий участок поймы, чтобы увидеть живую и пока ещё недоступную для меня лису. И в большинстве случаев среди белых просторов находил одну или несколько мышкующих лис. Моё появление на снежном фоне вызывало резкую тревогу у лис, особенно ближайших ко мне. При этом наиболее удалённые из них, как правило, неторопливо и с оглядкой отбегали дальше и вскоре скрывались в какой-нибудь из низин, а та, которая охотилась непосредственно передо мной, сначала с опущенной головой срывалась с места и стремительным галопом уходила примерно метров на сто. Там она чаще всего, круто развернувшись, останавливалась, и как бы полуприсев и положив на снег пушистый хвост, с высоко поднятой головой и навостренными ушами настороженно осматривала и прослушивала напугавшую её в первый момент подозрительную фигуру. Убедившись в правоте своих опасений, лиса, плавно махнув хвостом, быстро уносилась вдаль и исчезала из вида.
Налюбовавшись красотой грациозных движений находящихся в своей стихии лис и уже несколько удовлетворённый пусть только простым созерцанием их, я спускался на лёд Грязной и шёл обратно, мечтая о днях, когда уже с ружьём смогу следить за этими подвижными и элегантно одетыми зверьками в ожидании момента, когда можно будет выйти им наперерез. И эта мечта постепенно подпитывалась и укреплялась нередкими встречами с Васей и его рассказами об условиях отстрела им последних зверьков.
9. Мама соглашается с моей мечтой,
и охотники на нашем пути в город
Летом 1943 года мама, наслушавшись от меня об охотничьих успехах Васи Калачова и зная о моих посещениях магазина «Динамо» при наших походах в город, однажды не выдержала и по дороге с рынка сама завернула в него. За прилавком на сей раз находилась пожилая женщина – как я считал, жена уже знакомого мне продавца. Она была очень приветливой.
– Скажите, пожалуйста, с каких лет можно иметь ружьё и заниматься охотой? – обратилась к ней мама.
– С шестнадцати принимают в общество охотников и выдают билет, а дальше уже можно охотиться, – последовал ответ.
– Вот видишь. Ты ещё маловат для охоты. Это занятие для взрослых, – сказала мне мама.
– А сколько Вашему мальчику лет? – спросила женщина.
– Скоро исполнится двенадцать.
– Да, ему придётся подождать ещё четыре годика.
– Закон есть закон. Будем ждать, – скорее мне, чем продавщице, промолвила мама и, поблагодарив её за разъяснение, направилась к выходу,
Я был убит наповал: ещё целых четыре длинных года не смогу держать в руках ружьё и охотиться. От горькой обиды на какие то нелепые законы и на целый мир я промолчал весь трёхчасовой путь до дома, и на сей раз он впервые показался мне очень тяжёлым.
Результатом посещения магазина «Динамо» мама поделилась с папой, и он подтвердил её слова: «Будем ждать». Это был окончательный приговор. Несколько дней я ходил понурым, а потом жизнь начала брать своё. И я, смирившись с неизбежностью, снова стал интересоваться окружающими событиями и всем тем, что связано с охотой.
А сама она напоминала о себе изредка раздающимися в течение всего лета выстрелами в обоих ольхах. Это имеющая отцовские и дедовские ружья молодёжь с соседних с ольхами улиц, добывая для семьи пропитание, отстреливала плавающих там среди куги уток. По мере приближения летне-осеннего сезона охоты выстрелы гремели в ольхах всё чаще и чаще, а в субботу, перед самым открытием, там стояла уже настоящая, по меркам военного времени, канонада. Это «резвились» в основном приехавшие горожане – бывшие жители нашего села, имевшие больший, по сравнению с селянами, запас боеприпасов. Через день – другой после их отъезда в ольхах опять хозяйничали только местные охотники.
Посторонние городские охотники посещали окрестности села довольно редко. Значительно чаще я видел их, когда по летней дороге мы ходили в город. Самым ближним к селу водоёмом, предельно доступным для основной массы горожан, был находящийся на полпути к городу Жидень. На берегах его восточного, более узкого и заросшего почти четырёх-километрового участка, вдоль которого проходила наша дорога от Полянского поворота до Шумаша, всегда можно было наблюдать то тут, то там медленно пробирающегося через кустарник и готового к выстрелу охотника. Когда же кто-нибудь из них оказывался на открытом месте, то становилось ясно, что в большинстве случаев на поясе у него уже висело несколько уток.
Далее наш путь лежал мимо небольшого, изрядно поросшего кугой и по утрам обычно затуманенного, озерца под самым Шумашем. И не было случая, чтобы на его берегах не бродила фигура человека с ружьём. А около моста через ручеек, вытекающий из этого озерца в Большое Шумашское озеро, постоянно сидели с удочками не менее трёх – пяти тепло одетых для летнего времени рязанских рыбаков, пришедших сюда на рассвете за четыре километра. И это рыбное место не пустовало до самого позднего вечера.
Ближе к плашкоуту на высоком и крутом берегу Окской протоки, отделяющей продолговатый остров, тоже обычно находился сидящий, а чаще лежащий охотник, ожидающий выхода уток из надводного травостоя. Когда же охотника на берегу не было, то я подбегал туда и также пытался высмотреть внизу уток, и довольно часто находил их среди стрелолиста. Протока являлась на редкость утиным местом.
А севернее, за узкоколейкой и за идущим параллельно шоссе, вдали вокруг двух больших вытянутых с низкими берегами озёр, густо покрытых островками куги, постоянно сквозь разреженный туман темнели фигуры охотников. И там методически раздавались выстрелы, каждый раз обозначая стрелявшего медленно расплывающимся дымным облачком.
При переходе по наведённому мосту через Оку нам почти всегда встречались охотники: они либо направлялись в заокские луга, либо уже устало плелись с добычей в город. И за мостом, даже в непосредственной близости к городским постройкам, по берегам небольших луж и каких то низин бродили одиночные мужчины, в которых легко узнавались охотники. Значительно позже один из них рассказал мне, что в большинстве случаев это отводили душу пожилые люди, не имеющие уже сил добираться до дальних угодий. Но ходили они здесь не напрасно: после такой прогулки под самыми стенами города вполне можно было вернуться домой с одним – тремя чирками. При виде каждого из этих охотников у меня теплело в груди и думалось, что со временем и я вольюсь в их вольное племя и буду так же с упоением странствовать по посеребренной росой и солнцем траве среди утренних туманов.
А в городе, отпускаемый кем-нибудь из родителей на час с рынка, я бежал в полюбившийся мне магазин «Динамо», где хорошо запомнивший меня продавец встречал моё появление приветливой улыбкой. Прильнув к заветным витринам, я с интересом отмечал исчезновение одних манящих меня предметов охоты и появление других. В один из таких заходов там было выставлено для продажи необычайно богато отделанное ружьё редкого 9-го калибра, и к нему одиннадцать папковых гильз. При мне двое мужчин долго внимательно рассматривали и ощупывали его. Из их разговора с продавцом я понял, что оно было изготовлено до революции по заказу, принадлежало какому то князю и стоило целое состояние. Они считали, что вряд ли кто-нибудь купит это ружьё, ибо очень трудно будет доставать к нему гильзы. Но этот прогноз не оправдался: в следующий мой приход в магазин ружья там уже не было. И, как пояснил продавец, его приобрёл какой то заезжий москвич.
При нашем возвращении из города домой у тех же водоёмов, как всегда, бродили обычные искатели охотничьего счастья. Но одна встреча была особенной, произвела на меня глубокое впечатление и запомнилась на всю жизнь.
Где то в середине августа в тихий тёплый вечер, отшагав от города половину пути и жмурясь от бивших в глаза искристых лучей солнца, падавших на Коростовский дубняк, мы приближались к мостику через осушительную канаву, по которой вода из лесов и болота Тинки сбрасывалась в Жидень. Столбики толкачиков висели над обочиной со стороны солнца, предвещая на следующий день такую же благодатную погоду. И здесь с той же стороны на тропинке, выходящей из стоящих на берегу водоёма зарослей шиповника, появилась молодая, как мне тогда показалось, очень симпатичная смуглая женщина в лёгкой серой кофточке и тёмных брюках, изящно подчёркивающих её лёгкую стройную фигуру. Небольшой пук красиво уложенных тёмных волос удачно дополнял красивую головку женщины. У неё на перекинутом через шею погоне висело поддерживаемое рукой двухствольное ружьё, на одном боку полевая сумка, а на другом, на подвязанных к узкому ремешку удавках, три чирка. Обутая в тапочки, она легко миновала кювет и встретилась с нами на мостике. Папа поздравил её с добычей, а я во все глаза рассматривал такого столь необычного и интересного охотника. Скромно и мило улыбнувшись, «Диана» поблагодарила папу за поздравление и, повернув в сторону Жидня, по едва заметной тропинке быстро скрылась среди прибрежных кустов.
Остаток пути мы с папой проговорили о встреченном нами загадочном охотнике. Папа предположил, что эта женщина или действительно заядлый охотник, или же военное лихолетье заставило её взять ружьё ушедшего в армию мужа и, освоив ремесло охотника, добывать для малолетних ребятишек дополнительное питание к скудному столу того тяжёлого для страны времени. Какая из этих двух версий была истиной, осталось загадкой.
Ещё раз эту женщину мне не пришлось встретить ни во время последующих походов в город, ни позже, когда я уже сам стал охотиться и посещал городское общество. Я знал жён охотников, которые разделяли увлечение мужей, с большим удовольствием ездили с ними на охоту, знали все её правила, любили охотничьих собак и ухаживали за ними лучше, чем мужчины. Некоторые из них неплохо охотились в присутствии мужей; к ним относится и моя жена, которая всегда с пониманием относилась к моему увлечению и участвовала во многих моих охотах, за что ей глубокая моя благодарность. Но всё же большинство этих женщин заядлыми охотниками не стали. И за всю свою почти шестидесятилетнюю охотничью жизнь вторую такую Диану, в одиночестве идущую среди угодий, больше мне увидеть не удалось. А красивый образ настоящей Дианы моего детства останется со мною до конца.
А осенью произошло ещё одно событие, хотя и не связанное со встречами с охотниками, но внёсшее очередную лепту в раздувание пламени моего желания стать охотником. В пасмурный воскресный день второй половины сентября мы вдвоём с папой убирали отаву в дальнем конце Грязной. На обед прилегли с подветренной стороны стоящего поблизости стога и, отдыхая, о чём то тихо с перерывами разговаривали. И неожиданно одновременно увидели вышедшую из-за нашего стога лису, которая, не замечая нас, далее тихо затрусила в сторону села. В первый момент до неё было не более семи – восьми метров, и на её боку хорошо просматривалась начавшая линять шерсть. Подхода лисы из глубины поймы мы не заметили. Она или приблизилась к стогу под прикрытием берега Грязной, или где то под ним крепко отлеживалась, а затем, видимо обеспокоенная неизвестно откуда глухо доносившимися до неё нашими голосами, поднялась и убралась с подозрительного места. После ухода лисы мы долго обсуждали её появление и пришли к единому мнению: если бы у нас имелось ружьё, а мех лисы уже был бы годен для воротника, то она, вне всякого сомнения, стала бы нашим трофеем.
10. Первые прочитанные книги
о животных и об охоте
В начале 1944 года в нашу скромную школьную библиотеку, где мною всё уже было неоднократно перечитано, поступило несколько новых книг, и среди них «Жизнь животных» Брема. На одном дыхании я пробежал вступительную часть – биографию автора – и был потрясён. Мои мысли об окружающем животном мире и восприятие его оказались такими же, как и у Брема в детстве и юности и, видимо, у многих других в таком же возрасте. Укутавшись тёплой маминой курткой с мягким заячьим воротником и сидя на деревянном диване за кухонным столом, я запоем читал и перечитывал страницы, на которых описывалась жизнь зверей, обитающих в наших краях. От Брема я получил на порядок больше знаний, чем от своих более ранних учителей по охоте.
Ознакомившись по книге с образом жизни зайцев и лис, я стал ходить ежедневно после школы в пойму, чтобы сопоставить описанное с происходящим в природе. В поведении зайцев всё совпадало. А вот у лис налицо были расхождения. По Брему лиса – сугубо ночное животное, которое отсыпается днём в каком-нибудь укромном месте. В нашей же пойме лисы гуляли напропалую среди всего дня. Так однажды я, в яркую солнечную погоду, остановившись на самой высокой точке нашего участка поймы, насчитал в пределах видимости десять мышкующих лис. Это, несомненно, говорило о большом количестве их в годы войны. Массовую охоту лис в дневное время в ту пору можно объяснить или ослабленным давлением человека на них и, как следствие, притуплением их природной осторожности, или же малым количеством мышей, что и вынуждало рыжих дополнительно трудиться для утоления голода в светлые часы суток.
А теперь, забегая вперёд, о второй особенности в жизни наших лис, отмеченной мною значительно позже – летом. По данным Брема, лисья нора всегда имеет два входа – выхода, один из которых – запасной – находится на удалении от первого и малозаметно расположен под кустиком, куртинкой, или в каком-нибудь ином укромном месте. Мне же попадались норы с одним входом. И это не ошибка, что я не мог обнаружить второй. Представьте себе: среди открытого пастбища в крутом песчаном берегу небольшого водоёмчика – вход в нору. На прилегающем участке выгона до самого среза воды всё вылизано и вытоптано коровами. При самом тщательном осмотре всего, что находилось в радиусе метров тридцати, мне не удавалось заметить никакого подобия второго входа или отдушины. И даже если бы отдушина в действительности и была, то её наверняка обрушила бы ранее нога какой-нибудь из ежедневно бродивших здесь коров. А такой провал был бы явно виден. О норах с одним входом говорил мне и Вася. Такие неправильные норы загнали моё сознание в тупик. Но книге не верить нельзя. Так в чём же дело? И тогда я стал думать, что это ещё недостроенные лисами жилища. Однако последующие наблюдения за одной из нор в течение нескольких месяцев, вплоть до выпадения снега, не выявили каких-либо изменений в её схеме. Хотя, судя по следам, лиса довольно часто посещала нору. Так отпала эта версия. А никакая другая у меня так и не появилась.
Под впечатлением от прочитанной биографии автора замечательной книги о жизни животных я начал представлять возвращающегося с охоты Васю нашим местным юным Бремом. А его охотничьи трофеи ещё больше бередили мою душу и разжигали страсть к охоте. Особенно ярко запомнилась одна встреча с ним в тот период. Как то в один из хмурых, тихих, но студеных дней мы рубили погреба во льду озерца Крутая, готовясь к ловле рыбы при её заморе. Вскоре подул сильный юго-восточный ветер, с надувшихся и потемневших туч посыпал густой снег, и закрутила хорошая метель. До нас, находившихся внизу под прикрытием высоких берегов, она практически не доходила, а только валили большие хлопья снега, не мешая нашей нелёгкой и утомительной работе. Неожиданно на западном берегу из пелены метели появился Вася в белом халате с ружьём и висевшей на плече рыжей лисой. В таком виде он напомнил мне юного Брема, а потом показался чем то похожим на одного из бойцов – победителей, которых в те годы часто рисовали на призывно патриотических плакатах. После спуска на лёд Вася с горящими глазами и не сходящей с лица улыбкой подробно описал нам, как он стал подбираться к этой лисе неподалёку от Гусячьего брода ещё до начала метели, и уже под её прикрытием смог уложить рыжую только за концом дубняка, в пяти километрах от дома. Потом он поведал, сколько он заработает на этой лисе, и сколько их он уже сдал. В те годы пушнина очень ценилась, и государство хорошо поощряло охотников дефицитными тогда продуктами и боеприпасами. Слушая Васю и глядя на него, как же я завидовал ему, и как же мне хотелось быть на его месте и вот так же возвращаться с охоты с дорогим трофеем. После этой встречи я снова стал навещать по вечерам Калачовых в уже отстроенном ими новом доме и интересоваться результатами Васиных почти ежедневных охот на лис и зайцев. И он рассказывал мне о своих неудачах и успехах. Последних, по его словам, было всё же значительно больше.
Где то в первой половине февраля я, находясь в сельской библиотеке, увидел в углу на полу изрядно потрёпанную книгу, вернее, остатки книги. У неё отсутствовали начало и конец. Да и внутренняя часть была прорежена не менее чем наполовину. Мне не удалось установить её название и автора. Но это была книга об охоте, и в ней я впервые увидел рассказы на столь интересующую меня тему. Из всех рассказов целым, если можно так считать, оказался только один, да и у него кто то изъял первую страницу. Я проглотил запоем всю книгу, а «полный» рассказ перечитывал несколько раз подряд. Он произвёл на меня большое впечатление, а его содержание помнится и поныне. В нём были описаны переживания четырнадцати–пятнадцатилетнего парнишки из провинциаль-ного городка, которого впервые пригласили на устраиваемую охотниками облаву на волков в сельской местности. Происходило это в осеннее время где то в 20–30-х годах прошлого века. Наслушавшись ранее рассказов старых охотников, парнишка твёрдо верил во всякие приметы и при подготовке к облаве во имя успеха старался их не нарушать. Но при этом не всё у него получалось как надо. И поэтому, как он считал, вначале его преследовали одни неудачи. Так, при отливе пуль из набранных конфетных обёрток (надо полагать, в них была тогда какая то доля свинца) две получились нормальными, а третья из-за нехватки материала оказалась искривлённой. При проведении жеребьёвки ему достался последний номер и, следовательно, самая малая вероятность выхода на него волков. И действительно, к концу облавы в центре загона уже было несколько выстрелов, и оттуда уже слышался разговор загонщиков со стрелками, а на парнишку ни один зверь не вышел. Облава уже явно закончилась. И он, приписывая свою неудачу нарушению им примет, уже собрался покинуть номер и идти на голоса к центру загона. Но в самый последний момент впереди, сквозь кустарник, парнишка увидел серый бок крадущегося волка, который пытался незамеченным обойти линию стрелков. Вопреки всем ранним неудачным приметам, до предела взволнованный парнишка двумя нормальными пулями тяжело заранил волка, а третьей, бракованной, окончательно уложил его. Из всех добытых на этой облаве серых хищников волк молодого охотника оказался самым крупным. И, естественно, радость парнишки не имела границ, и с тех пор он перестал верить во всякие приметы.
Этот рассказ, да и другие, хотя и сильно урезанные, мне очень понравились, и у меня появилось желание сохранить книгу на всю жизнь, как память о первом прочитанном художественном произведении об охоте. Но ведь книга то библиотечная! Как быть? И тогда я решил попросить очень серьёзную библиотекаршу на первых порах записать книгу за мной на как можно более длительный срок, а дальше что-нибудь придумается. Когда я, уверенный в отказе, с дрожью в голосе и краснея, робко что то пролепетал ей об этом, она, как выяснилось позже, какая то наша дальняя родственница, рассмеялась и сказала: «Если книга тебе понравилась, то бери её себе насовсем. Она уже давно списана». Ошалев от такого подарка и забыв поблагодарить библиотекаршу, я туг же пулей выскочил на улицу с опасением, что она передумает и отберёт книгу. Впоследствии, находясь постоянно под рукой, эта книга десятки раз перечитывалась даже во времена, когда я уже начал охотиться. Значительно позже она пропутешествовала со мной более двенадцати лет по разным общежитиям. Книга много ходила по рукам и нравилась всем, кто с ней знакомился. Так продолжалось до тех пор, пока один из сотрудников (я тогда уже работал), попросив полистать книгу на вечер, не зачитал её совсем.
К сожалению и моему великому стыду, я по сей день не знаю автора этих замечательных рассказов, берущих за сердце искренностью и точностью передачи чувств вступаю-щего в охоту молодого поколения.
11. Моя двенадцатая весна
В тот, 1944-й, год я с нетерпением ожидал наступления весны, которая, как и ранее, начиналась для меня примерно в конце февраля – первой декаде марта на южной стороне железной крыши нашего коридора. Здесь в ясные солнечные дни на припеке в закрытом от северных ветров месте раньше всего исчезал снег, и было уже сравнительно тепло, хотя в нескольких метрах в сторонке стоял чуть ли не десятиградусный мороз. Сняв ватную куртку и блаженствуя под уже сочными лучами солнца, я думал о приближении всеобщего тепла, о появлении первых весенних птиц, о привольном разливе Оки, о прилёте уток, и мечтал о будущих охотах на них.
Временами эти мысли прерывались доносившимися откуда то с юга и юго-запада далёкими протяжными гудками, тревожащими, берущими за сердце и зовущими в какие то неведомые страны, о которых приходилось читать в книгах. Сначала эти гудки воспринимались мною как пробные на стоящих в затоне под Рязанью пароходах. Но позже возникло сомнение: зачем на находящихся в сплошном ледяном плену судах так рано и часто запускать паровые машины, чтобы проверять работоспособность паровых сирен? И, наконец, мной было осознано, что это гудят паровозы на линии Москва – Рязань на расстоянии 13–15 километров от нашего села.
Несколько позже, когда от снега очистилась крыша дома, я стал забираться на самый верх и подолгу осматривать всю доступную часть поймы, пытаясь увидеть мышкующих лис и наблюдая, как перед приближающимся паводком колхозники убирают там оставшиеся стога сена и вывозят его из лугов. А иногда, в особо ясную погоду, на том берегу поймы, в районе отчётливо возвышающегося Дягилевского элеватора, можно было, напрягая зрение, заметить чуть перемещающуюся узкую полоску железнодорожного состава, идущего или в сторону Москвы или Рязани. Из-за большого расстояния все движения поездов и обозов, вывозивших сено, были малозаметными и не нарушали застывшее спокойствие поймы и красоту её неброского пейзажа, которые привораживали взгляд, затягивали и не отпускали. Хотелось смотреть и смотреть дальше, чтобы найти для себя ещё что-нибудь новое, не замеченное ранее.
Как то товарищ детства Вася Орехов дал мне на несколько дней бинокль. Через него окрестная местность смотрелась более интересно. Сразу всё укрупнилось и приблизилось. На ближних лугах стали хорошо просматриваться мышкующие лисы. А на дальних лугах за Окой, на расстоянии до семи километров, вывозившие сено крестьяне. Чётко обозначились их деревушки, расположенные на противоположном высоком берегу поймы, а движущиеся полоски в районе Дягилевского элеватора приобрели вид железнодорожных составов. Открыл я для себя ещё массу интересных деталей окружающей местности. Но удовольствие смотреть на пойму через бинокль скоро закончилось: его пришлось вернуть хозяину.
Во второй половине марта, при увеличивающемся таянии снега, я стал регулярно посещать озеро, чтобы следить за его пробуждением от зимней спячки. В один из ярких безоблачных дней, жмурясь от слепящей белизны снега, я, как обычно, миновал огороды и, перебравшись через изгородь, вышел на пажить и кинул взгляд в сторону озера. Там, не далее ста метров влево от набитой мною лыжни, на небольшом пятачке, в искристых и наполняющих теплом лучах солнца, бегали два зайца. Не спуская с них глаз, я пошёл по лыжне дальше в ожидании, что они, заметив меня, исчезнут в стоящем за ними прибрежном хворосте. Но зайцы продолжали свободно резвиться. По мере моего приближения к ним определился характер их игры: в то время, когда один из них лежал, второй делал пробежку примерно по полукругу диаметром около пятнадцати метров, а затем ложился напротив первого. Тут же срывался первый и, описав своё полукольцо, тоже замирал на месте. Такие циклы повторялись, но иногда оба зайца совершали пробежки одновременно. Как я понял, это был их весенний брачный танец, и проходил он при ярком солнце в одиннадцатом часу дня! На меня танцоры обратили внимание лишь тогда, когда я приблизился к ним на расстояние не более 25 метров, и мгновенно скрылись в хворосте. Выяснять далее, затаились ли они там, или пересекли озеро и ушли в луга, я не стал, а постояв у ещё не тронутой весной кромки льда, вернулся домой, довольный тем, что мне посчастливилось быть свидетелем заячьей свадьбы, которая, по литературным данным, совершается обычно ночью.
Весна в том году была дружной, а паводок, из-за большой накопленной зимой массы снега, полноводным. По всей десятикилометровой пойме, кроме трёх островков с небольшими деревушками, во всю развлекалась водная стихия. В окрестностях нашей улицы были залиты почти вся пажить и многие огороды ближних к ней домов. После трёхдневного ледохода непрерывный поток утиных стай, низко проходя с востока над селом, потянул к разливу. Некоторые из них, видимо, сильно притомившиеся в пути, просвистав крыльями над домами, тут же тяжело плюхались на залитую пажить сразу же за огородными плетнями, на расстоянии не более семидесяти метров от нового дома Калачовых. Пользуясь этим, Вася хорошо охотился практически под окнами своего жилища. На узкой незалитой полоске пажити он выкопал неглубокий окопчик, обтыкал его хворостинками и, засев в нём, поджидал или приводнения новой стайки, или подхода к берегу стайки, в отдалении севшей ранее для кормления. А поживиться уткам здесь было чем: в прошлом году на пажити росла яровая пшеница, и отдельные стебельки её с колосками возвышались над водой и теперь. После каждого выстрела, а они все были удачными, Вася разувался и по ледяной воде бежал подбирать медленно уносимые течением свои трофеи, а потом мчался домой. Отмыв и отогрев там ноги, он вскоре выходил в валенках к разливу и снова занимал своё боевое рабочее место.
Эту красивую, как мне казалось, охоту я наблюдал, сидя на огородной изгороди под прикрытием ствола ветлы, метрах в ста от окопчика Васи. И кто бы только мог знать, как тогда мне хотелось самому сидеть в засаде и стрелять в подплывающих уток! Но увы! Такой возможности у меня тогда не было. И оставалось только надеяться на счастливое будущее.
Продолжая сидеть на изгороди и греться в лучах уже завернувшего к западу солнца, я перебирал возможные варианты засад на уток весной и неожиданно пришёл к мысли: «Если большинство утиных стай пролетает над селом, там и надо на уток охотиться. Для этого просто следует забраться на крышу с ружьём и, спрятавшись за трубу, стрелять по налетающим уткам. При этом трофеи будут падать на сушу, и за ними не придётся бродить по ледяной воде». От такой простой и гениальной задумки у меня, как говорится, захватило дух, и я побежал домой и поделился ею с папой. Он выслушал меня и сказал: «Мысль хорошая, но вряд ли выполнимая. Ведь от этих выстрелов на крыше разбегутся все куры со дворов, да и соседи наверняка будут против. К тому же в населённых пунктах и стрельба как будто запрещается». Обескураженный его убедительными доводами, я долго не мог смириться с невыполнимостью хорошо придуманного мною способа охоты на уток весной и всё пытался найти какие то обходные пути его реализации. Но, увы… так ничего и не придумал.
А тем временем стаи уток целыми днями продолжали тянуть над селом в сторону разлива, и на пажити продолжала говорить Васина одностволка. Несколько позже, со спадом воды, поздними вечерами строго на север с характерным свистом пошла свиязь. И вскоре появились гуси. Их косяки численностью в 40–100 говорливых птиц один за другим, с интервалами в 200–500 метров, иногда целыми часами летели по одному и тому же маршруту над разливом, радуясь теплу, яркому солнцу и возвращению в родные края. Иногда какой-нибудь из косяков сходил с маршрута и плавно опускался на недавно освобождённое от воды и на недоступное охотникам пойменное поле Ласки. Каждую такую посадку очередного косяка горячо обсуждали и возбуждённо приветствовали уже находившиеся там поблизости гуси. О количестве этих птиц, отдыхавших на островах во время перелёта, говорил такой факт: когда мы приплыли туда на лодке, там невозможно было найти даже четверти квадратного метра площади, свободной от гусиного помёта.
В один из тихих тёплых вечеров конца апреля, когда в пойме уже во многих местах выступила суша, я выехал на лодке к Гусячьему броду. Если в селе мы постоянно слышали сверху крики отдельных птиц из пролетающих стай, то в пойме их голоса слились в один сплошной неумолкающий ни на минуту гул, который, по-видимому, ничем не уступал шуму известных по книгам птичьих базаров на островах севера. Этот гул можно было бы принять за шум иного происхождения, если бы не голоса отдельных близко находящихся птиц. Потрясённый, я долго слушал музыку столь необычного оркестра, наблюдал непрерывные перелёты пернатой дичи, и уже в глубокой темноте, ориентируясь преимущественно по звёздам, преодолел стремнину озера и добрался до сельского берега. Тридцать пять лет спустя мне удалось побывать на Малой Родине во время спада воды. Помня то плаванье к Гусячьему броду в детские годы, я снова выехал на лодке в пойму ещё до заката солнца. Боже мой! Какой же контраст по сравнению с прежним! Кругом светилась голая равнодушная водная гладь и стояла мертвая тишина. Лишь в бинокль мне удалось нащупать вдали три стайки уток. Поражённый, я с грустью подумал: «Что же человечество делает с природой!»
Примерно через неделю после массового пролета гусей, когда уже обозначился противоположный обрывистый берег озера и наполовину освободилась от воды пажить, я, выйдя утром во двор, отчётливо услышал со стороны озера гоготание гусей. Сразу же подумалось: «Наверное, Кочетовы выпустили своих домашних после долгой зимней отсидки во дворе. Но почему так рано и не в олех? Ведь по озеру они могут уплыть совсем неизвестно куда. Да и кричат они почему то так много». Ради любопытства я вышел на улицу и заглянул в переулок. И сразу всё стало ясно. Метрах в трёхстах пятидесяти от села на другом берегу озера, на возвышенности, находилось не менее полусотни диких гусей. Так близко они не садились ранее. Это был какой то, по всей видимости, припозднившийся косяк. Гуси отдыхали здесь около трёх часов, будоража сердца местных охотников, и моё тоже. А потом гуси резко замолкли и улетели. Позже я узнал, что к ним на замаскированном под куст челноке пытался подплыть со своей берданкой недавно вернувшийся с фронта без ступни молодой охотник. Сначала всё у него шло удачно, и он уже предвкушал успех. Но метрах в семидесяти от гусей наспех пристроенная часть маскировки развалилась и рухнула в воду, и охотник оказался наполовину открытым. Бдительные гуси заметили это сразу и тут же снялись.
12. «Охоты» без ружья
Летом моя помощь колхозу заключалась в основном в заготовке сена в лугах. В каждый обеденный перерыв, когда после еды взрослые ложились на отдых, я обходил ближайшие водоёмы. Но не просто приближался и осматривал, а делал это так, как, в моём представлении, это должно происходить на охоте. Сначала пригнувшись, потом на четвереньках, а иногда далее и ползком, я скрытно подбирался к берегу озерца и, прикрываясь кустикам или травой, внимательно осматривал его покрытую надводной растительностью поверхность, стараясь выяснить, есть ли на ней выводок. Обнаружив уток, я оценивал расстояние до них и, если они находились в пределах убойного выстрела, то следил за ними в ожидании, когда две-три из них сойдутся в кучку. И уловив такой момент, мысленно стрелял по ним. Если же при моём осмотре водоёма утки были далеко от меня, то отползал, делал обход и в другом месте приближался к ним на доступное для дроби расстояние, а потом уже готовился к мнимому выстрелу. Полагая, что он оказывался удачным, я затем осторожно удалялся от берега, чтобы не беспокоить жизнь утиного семейства. Так, переходя от одного озерца к другому, я тренировал себя для будущих охот и отмечал в своей памяти наиболее утиные места. При этом я испытывал удовлетворение, ибо таким образом уже чувствовал себя в какой то степени причастным к настоящей охоте. Но когда вспоминалось, что до заветного срока предстоит ждать ещё более трёх лет, то сразу становилось грустно. Однако эта грусть быстро проходила, и я продолжал обходить водоёмы и «охотиться» без ружья.
При моём возвращении к стану папа каждый раз интересовался, где я был и видел ли уток. Он относился к моему увлечению уже серьёзно и сам рассказывал о тех утиных водоёмах, которые он знал и о которых слышал от своих знакомых. Вот один из таких случаев.
Июльским вечером мы, сидя на телеге, возвращались с сенокоса. Низко присевшее солнце приятно ласкало спину через гимнастерку. Кругом стояли спокойствие и тишина. Дорога вплотную огибала круглую, диаметром не более десяти метров, изрядно заросшую лужицу с немного приподнятыми над окружающей местностью берегами. Она была явно неглубокой. Папа остановил лошадь. Закурил. Посмотрел в сторону противоположного берега поймы и сказал: «В августе двадцать четвёртого года я провожал по этой дороге, через пойму в Путково, Гаврюшу. Шли днём. При нашем подходе к этой луже из неё поднялось не менее тридцати уток. А сейчас в ней и воды то воробью по колено, да и уток что то нет. Скудеет природа!» Ранее, когда мы проезжали мимо этой лужицы, папа не говорил мне о бывавших здесь давно утках. Скорее всего, на сей раз он дал такую информацию, уже видя во мне будущего охотника, С тех пор на всю жизнь я запомнил эту лужицу и рассказ папы. Позже, уже охотясь, я часто заглядывал в неё, но к великому сожалению ни разу не встречал в ней уток. Лет пятнадцать спустя лужица высохла полностью. А значительно позже исчезла и проходившая рядом дорога. Несмотря на это каждый раз, когда я оказывался около этой низинки, в памяти тут же всплывали тот впечатливший меня рассказ папы и та неповторимая и счастливая пора моего счастливого отрочества.
13. Покупка ружья
В один из первых дней третьей декады июля папа, поднимаясь после обеда из-за стола, промолвил: «Не мешало бы завтра сходить в город на рынок. Может быть, удастся что-нибудь продать. Пойдём с тобой, сынок». Такие походы в Рязань мне по-прежнему нравились: там каждый раз я узнавал новые интересные для меня стороны городской жизни и, конечно, с удовольствием любовался выставленными на продажу ружьями, одно из которых я, повзрослев, надеялся заиметь.
Выйдя во двор, папа присел на стоящий у сарая столбушок и, свёртывая для курения свою обычную козью ножку, спокойно продолжил: «У Лаврехина Бориса Никитовича в городе есть знакомый, который из-за ухудшения здоровья оставил охоту и собирается продавать ружьё. Адрес его у Бориса Никитовича я взял и просил предупредить о нашем желании посмотреть это ружьё. C матерью покупка ружья согласована». От такой радостной неожиданности я сначала онемел, а потом стал расспрашивать папу о ружье. Но он добавил только единственное: «Со слов Бориса Никитовича, оно, как будто, бельгийское». Остаток дня я только и думал о завтрашнем походе в город, о возможной покупке ружья, рисовал его в своём воображении и торопил время, чтобы горячо желаемая вот уже несколько лет встреча, наконец то, состоялась.
Утром поднялся раньше родителей, старался им во всем помочь, и тем самым сократить время до отхода в город. А в пути, при прохождении мимо каждого ещё затянутого лёгкой туманной дымкой водоёма, представлял себя идущим по его берегу со своим ружьём и зорко высматривающим уток среди водных зарослей. Позже, уже на рынке, меня, как удар грома, поразила ошеломляющая мысль: «Вдруг, когда мы придём к бывшему охотнику, его не будет дома. Ведь он же не знает точно, в какой день к нему заглянет покупатель из села». Не успел я свыкнуться с такой возможностью, как следующая мысль добила меня окончательно: «А ружьё то, может быть, уже продано». Если первое сомнение я держал в себе, то, расстроенный вторым, не выдержал и поделился с папой. «Не переживай, – ответил он спокойно, – если этого ружья уже нет, то пойдём в магазин, может быть, там подберём какое-нибудь по нашим возможностям». После таких слов папы я сразу успокоился: оказывается, папа твёрдо решил купить ружьё и всё хорошо продумал.
Сразу же после рынка мы направились на улицу Каляева и там, неподалёку от Рязанского пехотного училища, в большом, по сравнению с сельскими, городском дворе папа постучал в дверь скромного деревянного дома. Её открыл невысокий худощавый и совершенно седой мужчина в гимнастерке с расстёгнутым воротником. Без лишних слов он сразу же вынес в прихожую двуствольное курковое ружьё, побелевшие стволы которого говорили о его большой службе. На стволах ружья были знаки «Т», и хозяин сказал, что это «Тулка» 16-го калибра, а относительно бельгийского Борис Никитович что то перепутал. К продаваемому ружью хозяин отдавал все приспособления и боеприпасы, которые у него имелись. Папа взял ружьё в руки, осмотрел его со всех сторон, а потом признался владельцу, что так близко охотничье ружьё видит впервые, и просил показать, как оно разбирается. Тот тут же всё нам продемонстрировал и сообщил, что с этим ружьём он охотился около сорока лет. Затем папа и владелец поговорили о цене, и купля – продажа состоялась. В дополнение к ружью мы получили двенадцать патронов в металлических гильзах, начатую пачку дымного пороха, металлическую баночку из под американских консервов, в которой было около килограмма дроби, неполную коробочку с капсюлями «центробой», мерку для дымного пороха и дроби, миниатюрный мешочек – кисет с войлочными пыжами и картонными прокладками, приспособление для снаряжения патронов «Барклай», резак пыжей и прокладок, и разборный, сильно расшатанный деревянный шомпол.
Сложив всё это «богатство» в сумку, под добрые пожелания бывшего владельца мы отправились домой. По городу папа шёл, повесив на плечо ружьё стволами вниз. А чуть впереди я вёл велосипед с навешенными на его руль сумками. И не было в этот момент на свете более счастливого человека, чем я. И при этом мне казалось, что все прохожие смотрели на нас как то по-особому, с глубоким уважением и пониманием. Мальчишки же моего возраста и моложе останавливались и с интересом глазели нам вслед. Моё сердце ликовало и пело: был сделан первый, самый трудный шаг к моей заветной мечте стать охотником.
Ближе к окраине города, где мы уже не могли мешать прохожим на тротуаре, я пошёл рядом с папой, и не умолкая говорил с ним о нашей покупке. А потом не выдержал и попросил дать нести ружьё мне. Всегда понимающий меня папа тут же вручил его в мои руки и хотел взять у меня велосипед. Но я, не отдав его, закинул ружьё за спину и с сияющей улыбкой на лице пошёл дальше. Правда, потом, километра через два, всё же пришлось уступить велосипед папе, однако расстаться с ружьём я никак не мог. Всю дорогу тянулось наше обсуждение: как, когда и куда мы направимся на охоту, открытие которой ожидалось где то в конце июля.
Дома мы положили все боеприпасы и приспособления к ружью в деревянный ящик от старого довоенного детекторного приёмника и определили ему и ружью место для летнего хранения в небольшом чуланчике в коридоре. Ящик, с которым у меня связаны самые тёплые воспоминания о тех первых изумительных годах охоты, сохранился и служит поныне.
После ужина мама обратилась ко мне: «Перед едой я не стала портить тебе настроение. А теперь слушай. Как ты хотел, ружьё мы купили. Но я дала на это своё согласие при одном условии, что до твоего 16-летия ты будешь ходить на охоту только вместе с отцом, и вы оба одновременно будете осваивать премудрости этого дела. Если же, нарушив это условие, хоть раз ты уйдёшь на охоту один, то пеняй на себя: ружьё тут же будет продано. Запомни это». Последние слова мамы лишь краем прошли по моему сознанию, но и то ненадолго. Уже ничто не могло унять мою радость и торжество после сделанного сегодня для меня царского подарка. И я, практически не ощущая холодка маминых слов, спокойно направился на пасеку в свой шалаш, где и заснул блаженным сном.
Почти весь следующий день я провёл в чуланчике. Рассматривал ружьё, разбирал его, смазывал маслом, предназначенным для швейных машин, протирал. Неоднократно перебирал содержимое ящика. Прикидывал, что следует предпринять для его пополнения. А потом вышел во двор и стал набираться опыта в прицеливании из положений сидя, лёжа, стоя и сидя с колена.
14. Оформление охотбилета
и моя разведка перед охотой
Через день после покупки ружья мы отправились в соседнее районное село Солотча для оформления охотничьего билета. Пожилой председатель районного общества охотников, принимавший посетителей на дому, сразу же сообщил нам, что охота открывается через три дня, в воскресенье. Затем неторопливо, минут за двадцать, за какую то смехотворно низкую по тем временам плату он выписал на папу охотбилет. Покончив с этим занятием, председатель смерил меня взглядом, и явно понимая, что охотиться будет скорее всего не пожилой папа, спросил меня: «Сколько же тебе лет?» С опаской я ответил: «Недавно исполнилось тринадцать». «Что ж, пора начинать и тебе, – задумчиво промолвил он, – вот так когда то и все мы входили в охотничью жизнь». Немного помолчав, председатель добавил: «Тут у себя мы договорились перенести открытие охоты на семь часов вечера в субботу. И вы на своём лугу так же начинайте». На прощанье он, улыбнувшись, произнёс непонятные для меня слова: «Ни пуха вам и ни пера». Как позже мне стало известно, то было традиционное доброе пожелание охотникам.
По дороге из Солотчи мы рассматривали разные варианты нашего первого выхода на охоту. По мнению папы, следовало сесть, замаскировавшись, в шесть часов вечера у какого-нибудь озерца, где ранее был выводок, и ждать возвращения уток в их спокойное родное место, когда везде в других водоёмах по ним будут стрелять. Я же предлагал обходить поочерёдно озерца и лужи и подкрадываться к обнаруженным там уткам. Окончательное же решение по этим вариантам договорились принять в субботу перед самым выходом на охоту. Но уже сразу определились, что из-за малого запаса боеприпасов будем стрелять только по сидящим уткам.
Весь следующий день я, по словам мамы, не уставая, играл в охотничьи игрушки. А в перерывах непрерывно обдумывал первый выход на охоту и через каждые полчаса подбегал к папе со своими новыми предложениями. К вечеру он, по-видимому, устав от них, сказал мне: «Ты не ломай голову, а лучше пробегись по ближайшим озеркам в сторону Гусячьего брода и посмотри, в каких из них сидят утки, и сохранились ли их выводки». На мгновение расстроенный тем, что такое простое решение не пришло мне самому, я тут же умчался в указанном папой направлении. А вернувшись после заката солнца, доложил об увиденном: «На нашем броду, в маленьких лужицах, ребятишки из Середнего ловили корзинками рыбу, и, значит, уток там не было. В ближнем конце Старого озера при моём появления три чирка скрылись в прибрежной лещуге. К дальнему наиболее заросшему углу этого озера я не ходил, так как там кто то косил на берегу траву. С южной, сплошь покрытой стрелолистом половины Крутой, снялись семь чирят и пошли к Старому озеру, но когда я миновал всю Крутую, они как будто вернулись обратно. Чувира, откуда ранее почти каждый день во время нашего купания выходил на облет над озером выводок матерок, оказалась пустой. Ничего я не увидел и на широком плесе, где соединяются Грязная и Глухая. С края открытой части Глухой снялась стайка чирков, а далее на её участке ближе к Гусячьему броду две маленькие уточки ушли под берег. К северу от брода, в Круглом омуте, поднялась одна матёрка. На ближайшем конце Дунькина ключа я уток не нашёл. А далее за его поворотом на берегу широкой и сильно заросшей части паслись коровы и ходил пастух. В лугу, западнее Гусячьего брода, с каждой из трёх близко расположенных друг от друга луж поднялось по несколько чирков, а в луже у Грязной, где осенью к нам близко подходила лиса, – девять матёрок, которые улетели в сторону Ершовских луж. Дальше на намеченном мною пути, у Синюшек и у кустов Арбузкина пчельника, колхозники убирали сено. Идти в том направлении не имело смысла, и я, обогнув западный конец Грязной, по дороге вернулся к озёрному броду. Ребятишки оттуда уже убрались, но и утки ещё не появились. Правда, когда я, уже миновав брод, поднялся наверх, в ту сторону прошли, спускаясь, пять чирков».
Выслушав моё повествование, папа подвел итог моей разведки так: «Ты хорошо всё разузнал. Теперь места, где последнее время держатся утки, нам известны, и они мало изменятся за оставшиеся два дня. Пойдём на охоту по твоему маршруту, кроме захода в Дунькин ключ. Если доберёмся до лужи у Грязной, и там не будет матерок, то подождём возвращения их на вечерней заре».
Успокоенный выбором окончательного маршрута нашей первой охоты, я отправился ночевать в сад. Но по пути туда завернул в чуланчик, чтобы при свете карманного фонарика ещё раз взглянуть на стоящее там в уголке самое красивое, как мне казалось, ружьё. А потом, уже лёжа перед сном в своём дырявом шалашике и глядя на звёздные миры, я стал прикидывать: сколько же уток нам удастся добыть на первой охоте? Получилось что то около трёх – четырёх. Обрадованный столь богатым будущим трофеем, я стал засыпать счастливым сном под натруженный шум пчелиных семей, под постоянное шебуршание четырёхмесячного щенка Мёдика у стены сарая, и под непрерывный тихий говор листьев деревьев.
Первое, о чём я вспомнил при пробуждении на следующее утро, была мысль о предстоящей через день охоте. Потом на тропинке из сада к калитке во двор я спохватился, что поскольку готовых патронов всего от силы на три – четыре дня, то далее надо будет снаряжать новые. Но сразу возникло затруднение: сколько нужно сыпать в каждую гильзу пороха и дроби? Я нырнул в чуланчик. Там, на коробке с порохом, были указаны их навески в граммах. Однако у нас не было весов для измерения таких малых количеств. Взял в руки мерку, и выяснилось, что с её помощью я смогу отмеривать только порох. Но на ней не было обозначений, определяющих вес дробового заряда. Как поступить? Сбегать к Калачовым? И тут благоразумие подсказало: следует разрядить готовый патрон и меркой замерить его содержимое. Ободрённый найденным выходом, я тотчас же приступил к интересному занятию. Но в этот ответственный момент меня позвали завтракать. Потом я снова убежал в чуланчик. Однако через несколько минут мама направила меня с поручением сразу в два противоположных конца села. И только к обеду я разрешил непонятный для меня вопрос и оценил, какими боеприпасами мы располагаем. Помимо готовых патронов у нас имелось пороха примерно на 70 зарядов, дроби – на 18, войлочных пыжей – 30 штук, картонных прокладок – 50, и капсюлей – 150.
Хуже всего, как виделось, дело обстояло с дробью и пыжами. Дробь или свинец для её изготовления можно было купить только в городе, а вот пыжи и прокладки можно нарубить самому. Недолго думая, я залез в другой чуланчик, отыскал там самый стоптанный валенок, и с разрешения папы нарубил из его голенища пыжей. Потом в кладовке выбрал самую изорванную книгу и на свой страх и риск нарезал из её обложки прокладок.
Удовлетворённый сделанной подготовкой к будущему снаряжению патронов, я пошёл в дом к папе, чтобы рассказать ему об этом, и увидел его и маму расстроенными. Как выяснилось, пока я рубил пыжи и прокладки, пришло письмо от сестры папы – тети Маруси – со станции Назаровка Рязанской области, куда она приехала из Москвы навестить сестру Нюру. Из-за трудностей с билетами она возвращалась домой с воинским эшелоном и была задержана патрулем. По суровым законам военного времени её через несколько дней собирались судить, и ей грозило тюремное заключение. В письме тетя Маруся просила папу приехать на суд и помочь ей. И на следующий день папа собрался выехать в Назаровку.
Внутри у меня всё оборвалось: срывался такой долгожданный выход на охоту и тем более в день открытия её, когда уток много, и они ещё не особо напуганы. Я, конечно, понимал, что с тетей, к которой до войны мы ежегодно ездили и которая часто навещала нас, случилась большая беда, и что её всеми силами надо выручать. Но в то же время внутри меня всё протестовало против отмены намеченной охоты. Видя мою расстроенную физиономию, папа сказал: «Не тужи, через несколько дней я вернусь, и мы сходим за утками. Лишь бы с Марусей всё обошлось».
В субботу с самого утра начали стрелять в расположенных вплотную к улицам ольхах. Там одиночные редкие выстрелы местных ребят слышались уже более двух недель. Теперь же стреляли сразу несколько человек. И судя по дуплетам, это были горожане, менее бережливые к расходованию патронов. Их стрельба меня особо не беспокоила, так бывало всегда, и тем не менее утка держалась в ольхах до самой поздней осени. Но вот часов с четырёх «заговорили» охотники в лугах, подчищая всё подряд на своём пути к заветным местам. И тут мне стало страшно, что они не оставят нам ничего. Глядя на моё страдающее при каждом выстреле лицо, мама посоветовала мне убраться в дом, где стрельба не так слышна.
Папа вернулся домой через четыре дня и, сидя за столом на кухне, часа полтора рассказывал о своей поездке. Как оказалось, тетю Марусю и ещё одну женщину предложил довезти до Москвы в воинском эшелоне какой то железнодорожник, обслуживавший в пути этот поезд. Он устроил их в тамбуре платформы, на которой стоял танк. На первой же станции во время обхода эшелона военным патрулем железнодорожник покинул женщин, и они были задержаны как подозрительные лица, самостоятельно проникшие в эшелон. Военная комендатура вернула их в Назаровку, и на них было заведено уголовное дело. Суд состоялся при папе, и тетя Маруся была осуждена на полтора года условно. Так, ко всеобщей радости, всё закончилось сравнительно благополучно.
После такого рассказа и обеда уставший папа прилег отдохнуть, а я бродил по пасеке и по двору и всё время неотступно думал, как уговорить его, чтобы вечером сходить на охоту. Примерно через час я не выдержал и тихо заглянул в чуланчик, где находился папа. Он не спал и, видимо, переживал поездку и всё увиденное и услышанное в ней. Я робко прошептал:
– Папа, мы не сможем пойти сегодня на брод и посидеть там на вечерней заре? Это всего в десяти минутах хода.
– Нет, сынок. Сегодня нам надо просматривать пчёл. За время моего отсутствия они, наверняка, подготовились к роению. Вот завтра после обеда обязательно сходим в луг. Ты уж потерпи ещё чуток.
15. Наша первая охота
Вся первая половина следующего дня показалась мне вечностью. Ничего делать по дому я не мог. Но десятки раз заходил в чуланчик, брал в руки ружьё, видимо, в тысячный раз протирал его. Вешал ружьё на плечо, забрасывал на спину, навешивал, как видел год назад у молодой женщины, на шею. В таком виде я подходил к зеркалу и оценивал, как смотрюсь со стороны. Во дворе и в саду наводил ружьё на сидевших там и пролетающих мимо птиц. Затем из имевшихся патронов отобрал пять, которые, как мне представлялось, должны были стать в этот день наиболее счастливыми.
И вот, наконец, в третьем часу под жаркими лучами августовского солнца два начинающих охотника – пожилой и парнишка – отправились на свою первую охоту. Провожала их в добрый путь вышедшая на крыльцо мама. Папа нёс на плече ружьё стволами вниз, а я патроны. Миновав метров двести улицы и четыреста пажити, мы вышли к броду. Здесь папа зарядил стволы. Идти к дальней части брода, где на небольшом песчаном участке между озером и Прорвой находилось около десятка мелких лужиц, сейчас не имело смысла, ибо в той стороне бродило стадо коз, и их пастух, видимо, сидел где то под кустом около одной из этих лужиц и плел, как всегда, корзинку.
Переправившись через широкую дельту впадающего в озеро ручейка и миновав по дороге узкую полоску прибрежного хвороста, мы приблизились к северному концу расположенного на возвышенности Старого озера. Пригнувшись, подошли к опоясывающей этот водоём дороге и, приподнявшись, стали осматривать противоположную сторону водной поверхности. Уток там не было. Возможно, они находились под нашим берегом. Продвинулись ещё вперёд и увидели сидевшего с удочками пастуха козьего стада – высокого худощавого и словоохотливого Шабаева Сашу. Заметив нас, он заулыбался и воскликнул: «Вы начали охотиться! Поздно же пришли сюда охотиться! Недавно я спугнул здесь трёх чирков. Они полетели в луга». От его слов на душе у меня потеплело: значит, за первые дни охоты не так уж много уток было отстреляно, коль под самым селом сохранились три чирка, которых, по-видимому, я заприметил во время разведки.
Продолжив путь, метров через триста мы подошли по огибающей набитой дороге к южной заросшей части озерца Крутая. Подбирались к берегу тоже пригнувшись, а потом, сидя, долго пытались найти среди стрелолиста коричневые силуэты уток. Но увы! Две пары наших глаз не обнаружили их. Встали и уже собрались уходить, как вдруг с середины, из травы, один за другим поднялись семь чирков. Папа вскинул ружьё, долго наводил его на уток, а потом опустил. Мы молча провожали взглядом улетающую в Середневский олех стайку. Потом папа смущённо пояснил: «Решил всё-таки попробовать. Сначала никак не мог поймать мушкой утку, а когда как будто прицелился в неё, она была уже далеко. На моём месте хороший охотник мог бы, наверняка, взять двух из них». Немного погодя он добавил: «Всему надо учиться. А пока, как и договаривались ранее, нам следует стрелять только в сидящих на воде уток». Так неудачно закончилась наша первая встреча с ними.
Немного опечаленные своим первым шагом на охоте, мы сразу же за Крутой вышли к Чувире, которая от озера тянулась к Грязной. Издали осмотрели её поверхность, а потом медленно прошли вдоль неё. Водоём оказался пустым.
Миновав узкую перемычку, мы осмотрели плес, соединяющий Грязную с Глухой. Здесь тоже уток не обнаружили. Далее мы поднялись на высокий берег Глухой и вышли на проходящую по нему дорогу. И сразу же впереди, метрах в ста пятидесяти, на середине узкой части Глухой увидели открыто сидящую утку. Обрадованные, тут же пригнувшись, отступили от берега в поле яровой пшеницы, и убедившись, что утка осталась на месте, стали делать обход к той части берега, напротив которой она находилась. Внутри меня всё ликовало: «Утка нас не заметила, и здесь к ней можно близко подобраться. Лишь бы нам увидеть её первыми, и тогда папа подстрелит наш первый трофей». С такими мыслями сначала на корточках, а затем ползком я подобрался к намеченному месту и, затаив дыхание, под бешеный бой сердца осторожно выглянул из-за травы. На воде утки не было видно. Подобравшийся сзади папа тоже ничего не обнаружил. Подождав минуты две, он спустился вниз и тихо продвинулся сначала немного в одну сторону, потом в другую. Тогда я присоединился к нему и прошумел. Тут же слева из лещуги, за пределами выстрела, с кряканьем поднялись две матёрки. В них папа не стал целиться. Оставалось непонятным: куда подевалась уточка, которую мы увидели на открытом месте. Её взлета во время нашего обхода мы не заметили. В то же время ни на одну из поднявшихся далеко в стороне матерок она, как будто, не походила по размеру. Напрашивалось единственное предположение, что она, возможно, услышав подозрительный шум при нашем приближении к берегу, заблаговременно спряталась в траву, где и крепко затаилась. «А как, казалось, всё удачно складывалось вначале, и добыча уже почти висела на моём поясе, однако, на самом деле не так просто отстрелять даже увиденную на открытой воде утку», – подумалось мне.
Обескураженные второй подряд неудачей на нашей охотничьей тропе, мы закончили обход Глухой и, перейдя через Гусячий брод, направились к трём лужицам, лежащим неподалёку от него в лугу. По пути к ним я прикидывал: «В двух местах нам не повезло, но уж в третьем то мы обязательно добудем трофеи». Осмотр этих луж мы решили начать с самой большой серпообразной и более открытой, к концам которой примыкали ещё две густо заросшие. Я подобрался ползком к берегу. Осмотрелся. Уток не нашёл. Пригнувшись, подошёл папа. Посидели минут пять в ожидании их выхода из ковра стрелолиста на открытую воду. Но безрезультатно. Затем папа встал и, держа ружьё наготове, направился к южному концу лужи. Не успел он сделать и шести шагов, как у него за спиной, с противоположного конца лужи, почти с суши, поднялась матёрка и потянула в сторону Слотины. Она была явно за пределами убойного выстрела. «И в третий раз не повезло», – кольнуло в моей жаждущей трофея душе. Расслабленные очередной неудачей, мы вернулись к месту, где взлетела матёрка, и затем осмотрели остаток северного конца лужи. Вторая лужа, расположенная справа, показалась нам очень плотно заросшей лещугой, поэтому мы решили идти сразу к третьей и стали пересекать перемычку между первыми двумя лужами. И здесь я, прыгая с колча на колч, сорвался и с шумом плюхнулся в воду. И тотчас с только что осмотренной лужи с кряканьем сорвалась пара матерок, опять-таки за пределами выстрела. Выбравшись из воды, отжимая штанины и выгребая из башмаков грязь, я начал тихо объяснять папе причину своего падения, которое спугнуло уток. «Ты совсем не виноват, – промолвил он, – просто утки обхитрили нас». После этих слов из лещуги не осмотренной нами справа лужицы взлетели семь чирков и, повернув на запад, скрылись в лучах ослепительного солнца. «У нас ещё нет опыта охотников, – сказал папа, – мы здесь совершили две ошибки: посчитав правую лужу сильно заросшей, пропустили её, и я спугнул уток своим громким разговором. А для опытного охотника их было много на нашем пути. Впредь нам следует быть более осторожными и внимательными».
Закончив этот разговор, мы двинулись к третьей луже, ближний, густо заросший, узкий конец которой находился всего метрах в тридцати. Прошли его вдоль и приблизились к более широкой, изрядно покрытой стрелолистом и наиболее утиной, как нам представлялось, части. И мы не ошиблись. С дальнего конца лужи поднялся чирок. На таком расстоянии мы не могли заметить его среди стрелолиста. И его уход нас особо не опечалил. Больше в ней уток не было.
– Куда пойдём дальше? – спросил я.
– Давай заглянем в лужу у Грязной, где осенью видели лису, – предложил папа. Учитывая предыдущие неудачи, к этой луже мы отнеслись с особым вниманием: ведь в ней до охоты я видел выводок матерок. Сначала я подполз как можно ближе к воде и осмотрел её один. Потом ещё в течение пяти – шести минут вместе с папой. Затем обошли её вокруг и, наконец, хотя это ничего не давало, я прошумел. Но всё безрезультатно – лужа оказалась пустой.
«Грустно, – сказал папа, – прошли около трёх километров и ничего не подстрелили. Мать засмеет нас. Надо подтянуться. Где же будем искать уток дальше?» На это я ответил: «Вдоль всех Синюшек идёт уборка сена. Там сейчас уток нет. Другие самые ближние лужи в кустах Арбузкина пчельника. И в них к уткам удобно подбираться». «В таком случае давай начнём от Столовой»,– согласился папа. Так у нас называлось место, где до войны на берегу продолговатой лужи находился летний стан, и где работающие на сенокосе колхозники обедали. Мы пересекли низину и по набитой дороге направились к луже у Столовой. И неожиданно сквозь кустарник на её противоположном берегу увидели женщин, которые, скорее всего, собирали там позднюю луговую клубнику. «Какая там может быть утка, – усомнился я,— пойдём сразу ко второй луже». Но папа возразил: «Крюк небольшой. Загляни-ка туда на всякий случай».
Я подбежал к берегу и через заросли шиповника, не особо таясь, окинул взглядом воду. И сердце бешено застучало: на середине, на открытом месте, между двумя небольшими кустиками куги боком ко мне сидел чирок. Я опустился на корточки и подал знак папе. Пригнувшись, он подошёл ко мне и тоже увидел уточку. Затем папа отступил немного в сторону, присел, просунул стволы сквозь шиповник и, уперев локоть в колено, прицелился и выстрелил. К моей неописуемой радости, чирок был сражен намертво. Под громкие возгласы всполошившихся от близкого выстрела женщин я, не помня себя от радости, быстро достал чирка из воды. Всё во мне пело и ликовало: наш первый выход оказался удачным. Теперь трофей у нас есть, и не стыдно будет возвращаться домой и показаться на глаза маме.
Я стал прикидывать вес уточки, рассматривать её оперение. Как выяснилось позже, то был чирок – трескунок. К этому времени на противоположной стороне лужи знакомые женщины спустились к самой воде и начали «своеобразно» поздравлять нас с трофеем, сказав, что «завтра на вашем столе будет суп с утятиной». А далее они стали допытываться: со своим ли мы ружьём в лугу, «аль у кого взяли на время».
После разговора с женщинами мы вышли по ложбине ко второй луже. Она оказалась сплошь покрытой лещугой и осокой. Высмотреть в ней уток было невозможно. На всякий случай я прошумел. Но всё впустую. Папа посмотрел на часы и сказал: «На сегодня хватит. Пойдём домой. Вечером надо просмотреть несколько ульев».
Подгоняемые золотистыми лучами припадающего к горизонту солнца, мы выбрались на торную луговую дорогу, которая в обход Грязной вела к нашему броду. Безгранично счастливый от первого дня охоты, я, как настоящий охотник, шёл с ружьём на плече и с подвешенным на поясе чирком. И всю дорогу мы обсуждали детали наших первых неудачных шагов и обговаривали свой очередной выход на охоту.
А дома мама при виде меня с сияющим лицом, и как всегда в подобных случаях, добродушно улыбающегося папы, засмеялась и молвила: «Охотнички вы мои, уж что то маловата ваша добыча!» «Мама, это только начало. Дальше будет лучше», – успокоил я её. «Поживём – увидим, – ответила она и чуть погодя, обращаясь ко мне, добавила, – поохотились сегодня, и хорошо, а завтра мы с тобой поедем в Белоомут, позже будет некогда».
После этих слов мамы на душе у меня заныло. Теперь я не знал, как быть. Маминых родных мы навещали ежегодно, и эти поездки мне всегда нравились. Они вносили разнообразие в повседневную сельскую жизнь. Обычно новое наступало уже в пути. В вагоне поезда от Рязани до станции Горки (ныне Фруктовая) я видел много новых, незнакомых лиц и слышал от них массу различных житейских историй. В Горках, при выходе на высокий берег Оки и спуске с него по набитой извилистой тропинке, открывался необыкновенно красивый вид на пойму с многочисленными светящимися большими и малыми озёрами, виднеющимися вдали селениями и темнеющими за ними лесными далями. Затем на небольшом и, как мне казалось, глубоко сидящем в воде катере мы плыли до причаленной к низкому песчаному берегу маленькой деревянной пристани. На полпути до неё катер проходил мимо стоящей слева у обрывистого берега крохотной подбористой рощицы под названием Большой лес. Здесь, по преданию, под обрывом на реке закрутило лодку, на которой плыл царь Пётр, и он воскликнул: «Белый омут!» Эти слова послужили основанием для названия расположенного поблизости селения. В Белоомуте мы обычно обходили дома родственников. Мне было интересно общаться со своими двоюродными братьями и сёстрами, купаться с ними в Оке, наблюдать за подходом к пристани и отправлением от неё парохода, бывать у дяди Жоржика в лесу, осматривать там строения военного лагеря, где можно было увидеть массу различных стреляных гильз, а кое-где и поломанное старое оружие вплоть до каких то допотопных палашей. Мне нравилось ловить сетью рыбу в лесном озере, проверять поставленные там верши и вентеря, а поздним вечером сидеть у большого костра, сполохи которого гуляют по окружающим поляну таинственным в ночи могучим стволам вековых сосен.
Одним словом, поездки в Белоомут были для меня окном в другой мир. Но тогда мы не имели ружья и возможности охотиться. Наконец, всё это появилось, и можно ходить с папой на охоту хоть каждый день. «Поездка или охота, поездка или охота?» – такая мысль закрутилась в моей голове. После моего длительного смятения с явным преимуществом победила охота. И я надумал остаться дома. Но, чтобы не обидеть маму, решил не говорить ей пока об этом. Несколько ободрённый сделанным выбором, я долго и с удовольствием по-настоящему чистил ружьё, затем ощипал, на разведённом на загнётке огне опалил, и позже разделал нашу первую добытую утку, а потом, уже совсем успокоившись, остаток вечера трудился с папой на пасеке.
16. Один с ружьём в лугах
Утром, после завтрака, я осторожно сказал маме, что останусь дома помогать папе по хозяйству. Она посмотрела на меня, и ясно поняв истинную причину моего решения, ничего не сказала. Под яркими лучами солнца при безоблачном небе я проводил её за семь километров до шоссе, дождался, когда её посадила попутная машина, и побежал домой, обдумывая, как мне лучше уговорить папу на сегодняшнюю охоту. А дома стал усердно помогать папе делать улей и выполнять другие повседневные работы, чтобы скорее освободить от них вечер. И всё это время, не говоря ни слова, мысленно рисовал картину предстоящего похода в луга и его результаты.
В седьмом часу, отложив рубанок в сторону, папа сел на чурбачок, свернул свою любимую козью ножку и промолвил: «Всё, на сегодня, пожалуй, хватит». Обрадованный его словами я спросил: « Теперь мы сможем пойти на охоту?» «Нет, сынок, вечером мне надо просматривать ульи. За время поездки я здорово запустил работу с ними». Внутри у меня всё затосковало и похолодело. Затянувшись, папа спокойно продолжил: «А ты иди один. Только будь осторожен и помни, как я тебе говорил, что ружьё раз в жизни само стреляет». От такой ошеломляющей неожиданности до меня не сразу дошёл смысл сказанного: вопреки прежней договорённости папа разрешал выйти на охоту мне одному. Немного опомнившись, я заскочил в чуланчик, взял ружьё, три патрона и выбежал из коридора на улицу.
Покинув село, зарядил ружьё и уже на полпути до брода спохватился, что я разутый и не переоделся для ползанья по траве и лазания по мокрым местам. А на мне были обычные брюки, гимнастерка и пилотка – стандартная одежда большин-ства мальчишек военного времени. «Но не возвращаться же из-за таких пустяков домой, где папа, не дай бог, передумает и не пустит на охоту», – прикинул я и ускорил шаг.
Доброе августовское солнце уже зависло над противоположным высоким берегом поймы. Светлого времени оставалось не более двух часов. «А за этот срок мне надо найти сидящую на воде утку и хорошенько в неё прицелиться, – такая мысль, как назойливый кузнечик, теребила мою душу, – и если до вчерашней охоты папа лишь однажды в далёкой молодости стрелял в цель из боевой винтовки, то мне делать это из ружья ещё не приходилось. Но ведь папа попал в утку. И у меня это должно получиться. Главное пока – найти такую утку. А где её искать?»
Сначала я хотел осмотреть лужицы на броду, южный конец Старого озера и далее по Кривой выйти к Полянскому ольху и к Передельной, где во время сенокоса видел много выводков. Но потом решил не осваивать новый маршрут, а направиться по вчерашнему «удачливому», однако из-за позднего времени более сокращённому.
Поэтому сразу же после брода я повернул к Крутой. Там, как и в предыдущий день, ползком подобрался к берегу и, чуть приподнявшись, стал осматривать заросшую половину озерца. С ходу уток не обнаружил. И тут над противоположным берегом Крутой, со стороны нашего озера, показалась сначала голова, а затем и вся фигура недавно вернувшегося с фронта из-за ранения и теперь промышляющего рыбалкой Ивана Киселева. Он, по всей видимости, только что переплыл на лодке озеро и начал спускаться к интересующей меня части Крутой.
Проводить дальнейший поиск уток среди стрелолиста было уже бесполезно, и я, помянув недобрым словом Ивана, поднялся и тихо пошёл к самому концу Крутой, который пока частично не просматривался из-за стоящего там тростника. Иван тоже двинулся в том направлении. По мере нашего сближения он узнал меня и зашумел: «Здорово! Оказывается, и ты стал охотником. А я то подумал, что это кто то из городских забрёл сюда». Не успел я ему ответить, как из-под берега, где я только что сидел, взлетели три чирка. «Что же ты уток пропускаешь?» – опять забубнил Иван. И вслед за его словами с середины озерца поднялись ещё два чирка, которые, как и первые, потянули вдоль озера в сторону косяка. «В следующий раз не зевай. Утки бывают тут каждый день, – продолжил Иван, подходя ко мне, – а почему ты не бил в улетающих?» «Я ещё ни разу не стрелял из ружья и влёт наверняка промажу. Да и к тому же у меня всего только три патрона. А всю поверхность Крутой я не успел оглядеть из-за того, что ты появился на берегу», – пояснил я Ивану.
После непродолжительного разговора с ним я, немного расстроенный неудачным началом охоты, направился к Чувире и тщательно осмотрел её. Она оказалась пустой. Спустившись вниз и миновав перемычку, я вышел к плесу между Грязной и Глухой. Уток на нём не обнаружил. Из-за хождения впустую появилось томительное беспокойство, и меня потянуло напрямую к более утиным лужицам за Гусячьим бродом. Но, когда стал подниматься к идущей в ту сторону дороге, что то заставило меня посмотреть назад. От плеса вдоль Грязной, над самой водой, уходила неизвестно откуда появившаяся стайка чирков. Метров через триста она села в расположенный с моей стороны угол первого изгиба Грязной, на открытую воду.
Тёплая волна радости прокатилась по моему телу: «Наконец то найдены открыто сидящие утки, и к ним можно подобраться на хороший выстрел». Отступив от берега и прикрываясь им, сначала по луговине, а затем по полю яровой пшеницы, ринулся к месту приводнения уток. «Лишь бы они не спрятались в траву, лишь бы они дождались меня», – молил я судьбу.
Добравшись до изгиба Грязной, по спускающейся к ней лощине подполз к берегу и осторожно выглянул: впереди, справа и слева, за стоящей в воде лещугой и узкой полоской стрелолиста, уток не было видно. Появилась тревога: «Они ушли в лещугу. Что делать? Ждать, когда утки выберутся на чистую воду, или попытаться аккуратно вытурить их оттуда и далее стрелять по ним, если успею, на воде или, на худой конец, при взлете? Но ведь в последнем случае точно не попаду, а ценный патрон истрачу». После таких размышлений решил всё же подождать: так показалось надёжнее.
Посидел примерно минут пять, потом ещё столько же. К этому времени багровый диск солнца уже совсем припал к противоположному берегу поймы. Ещё минут десять-пятнадцать, и он коснётся горизонта. «А я без добычи, и даже не было возможности стрелять по уткам. Надо что то предпринять», – такие думы угнетали меня. Наконец, решился выгнать уток из лещуги. Держа ружьё наготове и непрерывно обегая взглядом берег, с затаённым дыханием, под бешеные удары сердца медленно поднялся на дрожащих ногах и через несколько секунд с шумом пошевелил ими траву. За лещугой ничего не изменилось. Далее шаг за шагом я стал спускаться к воде в ожидании, что вот-вот утки выплывут или сразу же взлетят. Босые ноги почувствовали холодок мокрой почвы. А утки так и не показались. «Неужели я напутал, и они сели где то правее или левее», – заточил червячок. Для проверки настороженно прошёл по берегу сначала в одну сторону метров на тридцать, потом в другую. Это ничего не дало. Тогда повторил обход с голосом. Опять бесполезно.
И здесь до меня стало доходить, что, скорее всего, чиркам в этом месте что то не понравилось, и они ушли низом во время моего перемещения поодаль от берега или при подползании к нему. И менее вероятным казалось их крепкое затаивание в прибрежной траве на удалении от меня. Так или иначе, но мною была потеряна впустую уйма времени. И я, в крайне подавленном состоянии от обиды на всё и вся и преимущест¬венно на себя, побежал по береговой тропинке обратно к плесу. А надо мной, как бы дразня и насмехаясь, со стороны ольха в луг прошла небольшая стайка матёрок, а чуть позже вдоль Грязной протянули четыре чирка. Выбравшись на хорошо набитую сенокосную дорогу, я достиг Гусячьего брода, миновал его, и по некошеной, местами уже полёгшей траве направился к неподалёку расположенным лужам.
Солнце уже спряталось за горизонт, опалив багрянцем появившиеся на западе к концу дня редкие полоски облачности. Резко повеяло сыростью, и на траве выпала освежающая мои ноги роса. С двух сторон слышался бой перепелов. Во всю стали действовать комары.
Отмахиваясь от них, я подошёл к той центральной серпообразной луже, где мы вчера подняли матерок. Какое то чувство подсказывало, что здесь меня ждёт удача. Подполз к месту вчерашнего нахождения матерок. Выглянул. Впереди среди сплошного стрелолиста уток не нашёл. Перевёл взгляд налево, и сердце запрыгало от радости: метрах в двадцати пяти на небольшом окошке открытой воды боком ко мне сидела уточка. Возможно, в этот момент она настороженно прислушивалась к созданному мною шороху травы. В надвигающихся сумерках её силуэт был так строго очерчен, что я невольно залюбовался им. Через секунду – другую уточка зашевелилась и, опустив голову в воду, стала оживлённо копаться там. При этом она два раза погружалась на полкорпуса в воду. А потом уточка, как бы полунырнув, сполоснулась, приподнялась, быстро – быстро помахала крылышками, далее, опустившись, заглянула клювом под крыло и опять стала кормиться. В промежутках она замирала, осматриваясь, а убедившись в своей безопасности, продолжала свои занятия.
Все движения её были столь грациозно – красивы, что я, совсем забыв о ружье и о конечной цели скрадывания, как завороженный продолжал любоваться жизнью уточки среди родной для неё стихии. Так продолжалось секунд 30–40. Внезапно уточка замерла, а затем крутанулась на одном месте. «Пора стрелять», – спохватился я и начал осторожно поднимать стволы. И в этот момент уточка мгновенно ушла под воду. Не успел я осознать трагизм своего положения, как низко над лужей, лениво взмахивая крыльями, проплыл большой белёсый пернатый хищник. То был, как выяснилось позже, болотный лунь. Его появление и спугнуло «мою» уточку.
Со жгучей тоской на сердце, чуть не плача и крепко сжав ружьё руками, я напряжённо пытался обнаружить среди зарослей стрелолиста вынырнувшую уточку. Но увы! Её и след простыл. Она, по-видимому, вышла из воды где то в стороне и была для меня уже недоступной.
И какими только словами я себя не ругал я не корил! При этом с горечью прокручивалось: «Надо же, несколько лет ожидал такую встречу с уткой, и вот, наконец, она состоялась в очень выгодных для меня условиях. На доступном расстоянии можно было спокойно целиться и стрелять в неподвижную птицу. А я, как самый последний раззява, залюбовался ею и упустил самый интересный завершающий этап охоты. И как, вернувшись домой пустым, расскажу папе о своём охотничьем подвиге? Как он отнесётся к нему? Папа же может усомниться в моей способности охотиться самостоятельно и впредь не разрешит ходить на охоту одному. Надо как то исправляться. Но как? Искать уток в других лужах уже почти бесполезно: минут через десять и на открытой воде трудно будет навести ружьё на цель. Подняться, и если «моя» уточка взлетит, то попытаться сбить её в полёте? Однако, вне всякого сомнения, промахнусь. Или всё же подождать выхода уточки на ещё немного освещённую зарей воду?» И я надумал сидеть и ждать.
Прошла минута, вторая, третья. В Слотине ударил выстрел: «Это, явно, вернувшийся с фронта без ноги Василий Сергеевич подкараулил какую то утку», – оценил я. Вокруг постепенно стал наползать туман. Надо мной со свистом прошли две матёрки. Через несколько минут в стороне промчалась стайка чирят. В ольхе подала голос Васина одностволка. Только передо мной никаких изменений. Вскоре в луже справа закрякала утка. Ей ответил чирок в дальней луже у Грязной. А туман всё гуще и гуще, и вся надводная растительность в луже передо мной уже слилась в сплошную темную массу. Светятся только два открытых окна воды. «Всё! Моя уточка больше не выплывет из стрелолиста. Уже поздно. Пора уходить. Но стыдно возвращаться домой с первой охоты без добычи. Какой же я всё-таки невезучий», – не переставая скребла мою душу чёрная кошка. Но чуть заметный огонек слабой надежды не позволял мне сдвинуться с места. Решил досчитать до двухсот, а потом уходить. Весь противоположный берег лужи уже был полностью затянут туманом. Виднелись только звёзды. Досчитал до двухсот. Подождал ещё чуть-чуть. Сидеть дольше было бесполезно. Начал подниматься на затёкших ногах. И в этот момент со спины послышался резко нарастающий свист крыльев, и на бреющем полёте, чуть не задев приподнявшуюся над осокой мою пилотку, какой то шалопутный чирок сходу шлепнулся на открытую воду и тут же настороженно замер.
Дрожащими и сразу взмокшими от волнения руками я осторожно поднял ружьё и, затаив дыхание, стал наводить стволы на тёмный размытый силуэт чирка. Однако уже плохо различимая мушка, белёсые концы стволов и планка слились с фоном воды, и сразу прицелиться в чирка не удалось. «Не торопись, главное не промахнуться», – уговаривал я себя. После ряда движений стволами, наконец, было найдено положение, когда они при подъёме немного закрыли чирка. «Пора стрелять», – скомандовал я сам себе и плавно, как учил папа, нажал на правый спусковой крючок.
После оглушившего меня выстрела я вскочил и услышал, как с правого конца лужи с большим шумом поднялись невидимые в тумане утки. Но они меня не волновали. Все мои мысли и глаза были направлены к месту падения дроби. Там было тихо, «Попал или промазал?» – тревожно забилось сердце. Когда дым от выстрела немного разошёлся, силуэт чирка на воде исчез, но там как будто темнело что то размазанное, плоское. «Кажется, попал», – потеплело на душе. Разделся и быстро полез в воду. От её всплеска неподалёку слева сорвался, по-видимому, бездарно мною упущенный первый чирок. «Как же плотно он сидел!» – удивился я, продолжая брести и не спуская глаз с тёмного пятна на воде. По мере приближения к нему стало ясно, что это лежащий с раскинутыми крыльями и свёрнутой шеей чирок. Мой чирок! Поднял его и вынес на берег. «Всё! Теперь я с трофеем и спокойно приду домой. И папа будет доволен моим успехом и разрешит ходить мне одному на охоту и дальше», – с такими радостными мыслями и с песней на сердце, подвесив чирка на шнуре к поясу, я двинулся в сторону Гусячьего брода.
Через десять метров исчезла лужа, пропали звёзды, и я оказался в окружении плотного молочного облака. Пошёл по памяти, стараясь не потерять направление. Раньше мне одному не приходилось находиться в лугу так поздно и в таком тумане. Невольно в голову полезли мысли о всякой чертовщине и о вполне вероятной встрече с реальными дезертирами, которые, несмотря на приближающийся конец войны, изредка продолжали грабить одиноких прохожих. И тяжёлый липкий мальчишеский страх вперемежку с ознобом покатился по моему телу. Стараясь унять их, я крепче сжимал рукой шейку ружья в качестве опоры и пытался ускорить шаг. Но в тумане по высокой траве особо не разбежишься. Местами мои ноги в мокрых и прилипающих штанах путались в полёгшей переплетённой траве, и я, спотыкаясь и кое-где проваливаясь в низины, вскоре оказался уже мокрым по пояс. Но вот туман начал редеть, и надо мной засияли звёзды. Это говорило о правильности моего пути и о моём приближении к Гусячьему броду, местность вокруг которого была самой высокой в этой части поймы.
Вскоре ноги почувствовали чуть заметную тропинку. По ней, поёживаясь от холода мокрой одежды, я выбрался из туманного плена, достиг Гусячьего брода и пересёк его. Далее на уже хорошо набитой дороге стало значительно светлее и потеплело. Давящий страх постепенно улетучился. То и дело с любовью поглаживая нежную головку висевшего на боку чирка, я снова начал переживать все подробности своего первого охотничьего успеха. При этом внутри у меня всё ликовало. Так, находясь в праздничном настроении, невольно мурлыкая любимые мелодии и мечтая о следующей охоте, я побежал в обход озера к селу.
А дома, увидев меня с уточкой, папа добродушно улыбнулся и стал расспрашивать, где я был, что видел, и как добыл трофей. Переполненный радостью и захлёбываясь от восторга, я подробно рассказал ему о каждом шаге, о действиях и думах на своей первой охотничьей тропе.
17. Моя вторая охотa
На следующий, тоже безоблачный и тихий, день, после пяти часов, опять-таки с согласия папы я отправился по уже проверенному «удачливому» маршруту. На сей раз в надежде на более весомые трофеи положил в карман гимнастерки на один патрон больше, чем вчера. И фортуна, действительно, улыбнулась мне. При подходе к Крутой издали заметил трёх чирков, которые сидели на её середине, на открытой воде, окружённой стрелолистом. Отступив в сторону, я потом удачно подобрался к ним метров на тридцать. Правый и средний чирки в неподвижном состоянии находились друг oт друга на расстоянии полутора метров, а левый, самый дальний, – несколько дальше от среднего и прихорашивал своё оперение.
Посадив ближнего правого чирка на мушку, я хотел уже нажать на спусковой крючок, как мелькнула мысль: «А не подождать ли, когда они coберутся в кучку, чтобы поразить их одним выстрелом?». Но тут же, вспомнив об ушедшем под воду из-под самого моего носа вчерашнем чирке, решил, что не следует пока рисковать и надёжнее стрелять по одному. Во время повторного старательного наведения мушки на ближнего чирка он зашевелился и медленно двинулся к среднему. Мушка ружья невольно потянулась за ним. Когда эти чирки оказались рядом, я плавно надавил на крючок правого ствола. После выстрела они, трепыхаясь, остались на месте, а третий полетел в сторону ольха.
Достав из воды трофеи и подвесив их к поясу, я, окрылённый столь успешным началом охоты, бодро зашагал к Чувире, чувствуя на поясе приятную тяжесть чирков и думая, что выгадал один патрон. Однако радость по поводу сэкономленного патрона держалась недолго.
При подходе к Чувире я расслабился и не усмотрел чирка, который сидел в дальнем конце лужи среди реденького кустика стрелолиста. Он же меня заметил раньше и чуть вышел на открытую воду. Опасаясь, что чирок взлетит, я быстренько прицелился и выстрелил, полагая, что трофей уже подвешен к моему поясу. Однако чирок, не разделив моих чувств, невозмутимо поднялся и удалился в сторону Дунькина ключа. Я растерянно смотрел ему вслед, сокрушаясь о потере только что сэкономленного патрона. Но немного спустя в оправдание моего первого промаха возникло утешение: «В целом на две добытые утки истрачено два патрона. Это, наверное, не так уж и плохо для начинающего охотника. А самое главное, что домой вернусь с добычей, и даже большей, чем вчера. И папа ещё раз убедится в моей способности охотиться в одиночку».
На плесе уток не обнаружил, зато в Глухой мне опять повезло. Поднявшись к дороге вдоль берега, сразу же увидел в самой узкой части озерца двух сидевших на середине чирков. Сделав обход, точно вышел к тому месту. Чирки находились друг от друга на расстоянии примерно четырёх метров. Правый изредка подбирал что то из воды, левый, низко опустив головку, дремал. Появился жгучий соблазн подождать, когда они сплывутся, а потом, как и в Крутой, попытаться взять их одним выстрелом. Риск, что чирки улетят раньше, был не так уж велик. Ведь спугнуть их некому: кругом безлюдье, а если и появится пернатый хищник, то в первую очередь он должен заметить охотника и обойти это место стороной. И посему я решил повременить. Прошло минут пять. Правый чирок начал медленно удаляться от своего собрата, при этом продолжая изредка подбирать что то с воды. Левый же чирок, надеясь на бдительность правого, смотрел приятные сны. Oтход правого чирка меня насторожил, однако я питал надежду, что он одумается и вернётся. Но вот ещё минут через шесть – семь левый чирок взбодрился и тоже поплыл в обратную от своего коллеги сторону. И тут я понял, что надо пытаться заполучить хотя бы одного из них. Учитывая промах в Чувире, на сей раз я долго и старательно наводил мушку на ближайшего ко мне левого чирка, и наконец, удачно попал в цель с расстояния метров в тридцать.
Внутри у меня радостно запрыгали весёлые бесенята: «Вот здорово! Уже добыты три утки. А в запасе есть один патрон и куча времени. Если и дальше всё пойдёт так же удачно, тo смогу подстрелить ещё хотя бы одну утку».
С такими радужными мечтами я направился к лежащему севернее Гусячьего брода озерцу Дунькин ключ, где, как мне показалось, опустился чирок, в которого я промазал в Чувире. По пути туда осмотрел озерцо Круглый омут. Однако в обоих водоёмах дичи не обнаружил. «Знакомый» чирок или забился в траву в Дунькином ключе, или промахнул низом дальше.
Слегка рассерженный сделанным впустую крюком, я вернулся к Гусячьему броду и oт него вышел к серпообразной луже, в которой вчера начался счастливый отсчёт моих охотничьих успехов. Высмотреть в ней и поднять уток не удалось, не было их и в луже, расположенной справа. Но в дальнем конце левой лужи, как только я высунул голову из-за куста, снялась цапля и вслед за ней матёрка. Вскинул по ней ружьё, долго целился, но не выстрелил: жалко было тратить заведомо впустую последний патрон на неубойном расстоянии.
Затем, следуя вдоль выходящей к середине Грязной ложбине, осмотрел ещё две лужицы: одну круглую с плавающими на ней листьями кувшинок и окружённую кустарником, и вторую узкую, наполовину заросшую, в высоких берегах. Но безрезультатно.
Далее на моём пути лежала сплошь покрытая стрелолистом лужа неподалёку от конца Грязной, в которой я до начала охоты видел выводок матёрок. К ней я отнёсся с особым вниманием. Минут пятнадцать пытался найти с одного места тёмные головки уток среди травы. Потом, двигаясь черепашьим шагом, обошёл вокруг, но уток не нашёл.
Постоял в раздумье: «Где продолжить охоту? По дороге к дому, осматривая оставшиеся в стороне небольшие лужицы, в том числе среди посевов пшеницы, или углубиться в пойму?» И острая жажда новой встречи с утками в неосвоенных местах потянула меня дальше в луга.
Выбрался на берег Грязной и направился к её дальнему концу. Открытое глубокое озерцо лежало здесь почти в отвесных берегах, и укрыться уткам тут было негде. Невольно расслабившись, я стал вспоминать, как ещё в довоенные годы, карабкаясь по этим глинистым крутым берегам и часто срываясь в глубокую воду, мы пытались доставать из земляных нор воронков, и как за это нас ругали взрослые, убиравшие поблизости сенокос.
Когда до конца Грязной осталось метров семьдесят, мои воспоминания прервались неожиданным взлетом шести матёрок впереди. Со щемящей тоской в сердце я следил за их полётом на запад и уныло корил себя: «Ротозей ты, ротозей! Утки сидели кучно в самом углу озерца, на открытой воде за небольшим кустиком лещуги. Они были хорошо защищены высоким кустарником с той стороны и вполне доступны с моей. А я погрузился в телячьи воспоминания и прошлепал такую крупную дичь!» Тем временем стайка, удалившись примерно на полкилометра, стала кружиться где то за кустами Арбузкина пчельника, явно выбирая место для новой посадки. Я пристально наблюдал за матёрками, решив бежать к водоёму, куда они сядут. Но матёрки, опускаясь всё ниже и ниже, периодически начали сливаться с фоном стоящего за ними дубняка и, наконец, совсем потерялись из вида.
Ещё раз обругав себя за ротозейство, я двинулся к низине Полянского ольха, где в сенокосную пору ежегодно видел много выводков. На сей же раз при подходе к окружённой камышом самой большей из оставшихся к августу лужиц встретил не уток, а трёх мальчишек четырёх – шести лет, которые, находясь по колено во взмученной воде, увлечённо ловили в ней корзинкой рыбу. На мой вопрос: «Были ли здесь утки при вашем приходе?» – они, испуганные моим неожиданным появлением, вразнобой ответили, что спугнули много уток. Выяснить, сколько же это «много», мне не удалось, так как они ещё не умели считать. Однако это не мешало им быть неплохими для их возраста рыбаками: в стоящей на берегу небольшой корзиночке, куда ребятишки складывали улов, лежало не менее четырёх килограммов золотистых карасиков и темноспинных щурят.
Поговорив с ребятишками и выяснив, из каких они домов, я зашагал к Передельной, северный конец которой примыкал к низине ольха. Но не успел пройти и сорока метров, как позади послышались крики ребятишек: «Утки, утки!» Я тут же присел и, повернувшись назад, увидел взметнувшуюся над только что оставленной мною лужицей стайку чирков, Они, по-видимому, подошли к ней низом из глубины поймы и собирались садиться. Но, заметив в последний момент на воде ребятишек, резко взмыли вверх и полетели дальше вдоль узкого зигзагообразно тянущегося на километр в сторону села озерца Кривая. Где то над средней частью его они веером спикировали и скрылись за берегами.
Заметив это место и не спуская с него глаз, я с надеждой на успех помчался туда через выгон. На ходу прикидывал, сколько удастся взять из стайки: одну или две? При мысли о возможности заполучить к уже имеющимся трём ещё две на душе теплело, и на моём лице непроизвольно зарождалась улыбка. Однако впереди меня ожидало горькое разочарование: на отмеченном месте стайки не оказалось. Не нашёл я её и поблизости. Оставалось непонятным, куда же утки делись. Ведь отчётливо было видно при их снижении, как, мелькая белизной подкрылышек, они именно в этом месте ушли под крутой берег. В узкой полоске прибрежной лещуги стайка спрятаться не могла. Не зная, где она, и продолжая внимательно оглядывать поверхность Кривой, я медленно двинулся по её берегу в сторону села. И за первым же поворотом озерца, с его противоположной стороны, на недоступном расстоянии шустро поднялись искомые мною утки. При наблюдении за их непрерывно изменяющим направление полётом до меня дошло, что эти явно ушлые чирки скрытно прошли над водой после исчезновения под берегом ещё не менее ста пятидесяти метров, и сев далее на выгодный для обзора участок озерца, издали первыми заметили приближающегося охотника и заблаговременно снялись. Поведение этих хитрых уток показалось мне уж очень похожим на действия тex, которые так ловко облапошили меня накануне в Грязной.
Обрадованный открывшейся мне уловкой сообразительной стайки я, ничуть не сожалея об упущенном выстреле, спокойно проводил её взглядом в глубь поймы и, продолжая идти вдоль Кривой, минут через десять добрался до её примыкающего к нашему броду конца, где среди реденьких зарослей стрелолиста летом частенько можно было видеть одного – двух плавающих чирков. На сей раз здесь было пусто. Метрах в тридцати севернее лежал наиболее заросший и утиный южный конец Старого озера. «Вот уж там утка будет обязательно», – оценил я. Подполз к концу водоёма со стороны брода и, раздвинув траву, старательно осмотрел. И тут пусто. Солнце висело ещё достаточно высоко. Торопиться не было необходимости, и я решил посидеть и подождать или выхода уток из густого и сочного стрелолиста, или их прихода со стороны.
Чуть заметный южный ветерок как бы играючи освежал нагретое солнцем и ходьбой лицо. В окружающей траве гудели пчелы и шмели, и ползали самые разные насекомые. За моей спиной слышались звуки жизни лежащей в трёхстах метрах улицы Середнее. Ближе к броду среди кустарника бродили козы. Немного правее в малюсенькой лужице самозабвенно купались или ловили рыбу четверо малышей. На местами уже изрядно выгоревшем высоком берегу Прорвы чернела небольшая колония грачей. Луговая сторона Старого озера была пустынна.
Каждые 10–15 секунд я обегал взглядом заросший угол водоёма. Но там всё по-прежнему: раскиданные на мелководье сонно – застывшие ковры стрелолиста, а правее на большей глубине плоские листья кувшинок. Так прошло минут двадцать. Вечерний перелёт уток ещё не скоро. Сидеть в неопределённости мне уже надоело, и появился всё усиливающийся зуд узнать, есть ли передо мной утки. Наконец, не выдержав, я встал, и спустившись вниз, начал, пробираясь через лещугу и редкие колчи осоки, осторожно обходить угол озера, чтобы первым увидеть сидящую среди травы утку и попытаться выстрелить в неё.
Когда под ногами вдруг захлюпала вода, метрах в семи из-под моего берега снялись четыре чирка. Взметнувшись вверх, они сначала немного удалились влево, а затем, развернувшись, стали приближаться и потянули над водоёмом на расстоянии выстрела. Не отдавая себе отчёта, я вскинул ружьё по самому ближнему из них. Почувствовал, что «плохо». Немного подправил. И мушка слилась с корпусом уходящего от меня боком чирка. «Есть», – радостно забилось сердце, и я быстро нажал на спусковой крючок. После выстрела, к моему великому удивлению, чирок, который, казалось бы, должен был наверняка падать камнем, как ни в чём не бывало присоединился к своим собратьям. И они продолжили свой полёт. Тоскливо стало: «Второй промах! В чём же дело? Ведь чирок прочно сидел на мушке». Ответа не было. Да и патроны закончились.
Опечаленный потерей впустую ещё одного патрона, и ругая себя за неразумность стрельбы влёт всего на второй день своей охоты, я направился через брод домой. При моём приближении малыши, ловившие во взмученной воде лужицы щурят, бросили своё занятие и, выбравшись на берег, принялись рассматривать и обсуждать мою добычу.
– Смотри-ка, дяденька застрелил три утки, – сказал самый старший.
– Не три, а четыре, – возразил младший.
– Нет, три, – настаивал старший.
– Да не утки это, а чирки. Утки большие, – уточнил третий.
Не вступая в разговор с такой мелюзгой и удаляясь, я слышал, что спор их продолжался, а затем они стали вспоминать, кто из проходивших здесь ранее наших охотников сколько проносил отстрелянных уток.
Постепенно горечь от промаха начала испаряться, и появилось лукавое оправдательное утешение: «Четыре истраченных патрона на три добытые головы – это не так уж плохо». Довольный своей собственной похвалой, я, перебирая нежные головки подвешенных к поясу птиц и чувствуя их приятную весомость, бодро зашагал к дому.
На околице села стояли и разговаривали постоянно стороживший своих гусей дед Петруня с Соловца и почему то оказавшийся здесь в такое неурочное время однорукий пастух коровьего стада Пётр Заливин. При моём подходе они замолкли. Потом, почесывая шею и глядя куда то в сторону, дед Петруня съязвил: «Гля-ка, вот ещё один погубитель появился. Мало их тута и без него шастает». А пастух, радушно улыбаясь и обращаясь ко мне, продолжил: «Ты, малый, его, старого, не слухай. Он сам не понимает, чо мелет. Приходи-ка к нам на выгон, в Тальник. Утки над коровами, как грачи, летают. А охотники не заглядывают к нам совсем. Приходи, не пожалеешь».
Под впечатлением столь приветливого приглашения я неторопливо прошествовал по улице до дома, предварительно поправив подвешенных к поясу птиц так, чтобы они, как мне казалось, лучше бросались в глаза и чтобы все видели моё первое дневное возвращение с охоты с хорошей добычей. А при моём появлении папа тихо воскликнул: «Ой, ой, ой! Сколько же ты сегодня настрелял!» Бросив свои занятия, он принял от меня уток, ощупал каждую и молвил: «Сегодня тебе попались плотненькие. Видимо, они не этого года и уже неплохо нагуляли». Затем он сел и, скручивая свою любимую козью ножку, стал расспрашивать о моей охоте. После моего печального повествования о заключительном промахе по боком уходящему от меня чирку папа, немного подумав, сказал: «Если перед самым выстрелом мушка ружья была точно наведена на чирка, то потом, скорее всего, заряд дроби оказался позади птицы, которая, пока ты нажимал на спусковой крючок, и пока дробь долетела до неё, успела уйти вперёд на безопасное расстояние. Во время прицеливания по такой птице мушку надо выносить вперёд, но насколько, я не знаю. В книгах об охоте, наверняка, всё это описано. Однако во время войны вряд ли мы можем найти такую литературу. И посему тебе самому придётся подбирать величину выноса мушки вперёд для каждого направления полёта птицы относительно тебя. Такой навык приобретается только со временем. Больше я тебе сейчас ничем помочь не могу».
После папиных объяснений, когда выяснилась причина промаха по летевшему чирку, я сначала обрадовался, что впредь в таких случаях дело наладится, а потом огорчился из-за того, что сам не смог догадаться до столь очевидной вещи. Затем, немного успокоившись и взяв незаряженное ружьё, вышел во двор и стал тренироваться в прицеливании с упреждением по изредка порхающим между крышами сараев воробьям и пролетающим выше галкам и воронам. Но вскоре такая тренировка без завершающего выстрела, когда невозможно определить правильность выбранного упреждения, стала казаться бесполезной, и я прервал её ещё до наступления сумерек, решив всё-таки как-нибудь сделать такой выстрел в реальных условиях на охоте. И в случае промаха больше влёт пока не стрелять.
Перед самым сном, лёжа в шалаше на пасеке и продолжая думать о прицеливании с упреждением, я неожиданно сообразил: чтобы охота была более успешной, мне не следует ходить по сильно заросшим водоёмам, а надо выбирать преимущественно открытые, где сидящую утку можно заметить издали первым. И тотчас всплыло приглашение пастуха зайти на дальнее пастбище, расположенное за южным концом Прорвы. В этом углу сельских владений я ещё не бывал, но слышал, что там находятся какие то «Собачьи лужи».
Эти охотничьи угодья лежали ближе к городу, и, казалось бы, их чаще должны были навещать городские охотники, Но, по словам пастуха, они не заглядывали туда, очевидно, из-за препятствия на пути в виде многокилометрового озера Жидень. Встреч с горожанами я остерегался, ибо ходил с охотбилетом папы. В этом плане Тальник меня вполне устраивал. Прикинув всё это, я надумал направиться в очередной раз в ту сторону. С приятными мыслями об освоении новых обещающих угодий я заснул здоровым крепким сном.
18. Третий день и согласие родителей
на продолжение моих самостоятельных охот
В первой половине следующего дня, во время помощи папе по изготовлению улья, меня резануло опасение, что с возвращением домой мамы, которая должна приехать завтра, моим чудесным самостоятельным охотам придёт конец. Строгая и требовательная во всём, она не согласится с нарушением закона о начале охотничьей деятельности только с шестнадцати лет. От такой мысли солнечный день для меня померк, и я, задумавшись, запорол обрабатываемый ступенчатым рубанком паз в доске. Заметив это, папа спросил: «Что с тобой? Раньше такого не бывало». Боясь поделиться с ним поразившей меня «чёрной» мыслью, я промолчал.
В четвёртом часу я, на сей paз с пятью патронами в кармане, миновав оккупированный середневскими маль-чишками брод, вышел на высокий пустынный берег Прорвы и по дороге, набитой многими поколениями ходивших на полдни женщин, направился в Тальник. В пути зародилось сомнение: «А правильно ли делаю, что иду на новое незнакомое место? Будет ли там удача? Не придётся ли возвращаться домой пустым? А может быть, пока не умотал далеко, следует вернуться на свой «удачливый» маршрут?» Наконец, в итоге этих раздумий был составлен успокоительно – компромиссный план: «Начну с Тальника, но если в первых его лужах уток не встречу, то, повернув направо, вдоль Передельной через Полянский олех выйду к концу Грязной и буду заканчивать охоту уже по своему опробованному маршруту, только в обратном направлении».
Успокоенный принятым правильным, как мне казалось, решением, я прошёл место летнего полуденного стойбища коров и, закончив от дома холостой двухкилометровый путь, вскоре оказался у дальнего конца Прорвы. Перед входом в новые угодья остановился и осмотрелся. Впереди, слева от Тальника, на другом берегу дальнего конца Большой Калиновой лужи, на расстоянии не менее полутора километров паслось стадо наших коров. Ни ближе, ни дальше в пределах видимости – ни одной живой души. Мешать моей охоте некому. И я, не спеша, зашагал к уходящей от Прорвы на юг и изрытой паводками широкой длинной промоине, в которой, как говорили, расположены цепочкой Собачьи лужи.
Метров через пятьдесят справа, среди ровного хорошо выщипанного пастбища, кое-где помеченного небольшими островками тёмно-зелёной травы, в глаза бросилась узкая продолговатая впадина. Это оказалась глубоко лежащая в крутых берегах лужа, дальний конец которой прятался за поворотом. Надводной растительности на её поверхности почти не было, и уток тоже. Для знакомства с дальним концом лужи я сделал несколько шагов вдоль неё и увидел сидевшего под противоположным берегом чирка. Он, видимо, дремал и не заметил моего появления на открытом месте. Быстро отступив назад и прикрываясь берегом, я подобрался к нему на хороший выстрел. Во время подъёма ружья для прицеливания из-за стоящих у самого берега шести или семи стебельков лещуги выплыл ещё один чирок и замер в трёх метрах от первого. Возможно, его насторожила выступающая над голым берегом верхняя часть моей головы.
По одному из них мне стрелять не захотелось, и я решил повторить вчерашний удачный выстрел сразу по двум. Для этого сначала попытался найти на берегу такое положение, чтобы быть с чирками на одной линии в пределах выстрела. Но из этого ничего не получалось. И тогда пришлось ждать, когда они сойдутся. Прошло минут десять. Положение чирков не изменилось: первый продолжал дремать, а второй медленно плавал в пределах примерно одного метра. Через некоторое время второй чирок стал приводить в порядок своё оперение. А закончив, и, видимо, почувствовав себя красавцем, с гордо поднятой головой начал «прогуливаться» по середине лужи то в одну, то в другую сторону. Как мне показалось, он таким поведением как бы приглашал первого присоединиться к нему. Тот же невозмутимо продолжал отдыхать. Тогда второму чирку надоело равнодушие первого, и он, остановившись против первого, развернулся и резко, даже как бы агрессивно, ринулся к нему. Когда клюв «гуляки» уткнулся в бок собрата, я нажал на спусковой крючок правого ствола. Осечка! От такой неожидан¬ности я растерянно опустил ружьё. Потом, вспомнив о левом заряженном стволе, поднял ружьё для нового прицели-вания. Но было поздно: ранее дремавший чирок уже отплыл от забияки метра на полтора. Тут мои нервы не выдержали, я разрядил ствол в красавца, и дробь удачно накрыла его. После выстрела, к моему удивлению, с дальнего конца лужи снялись четыре чирка, которые, скорее всего, сидели среди оставленных копытами коров неровностей илистой почвы и не были замечены мною ранее.
Пять поднявшихся чирков, пройдя немного на запад, повернули, и постепенно снижаясь на пересекающихся курсах, потянули к югу в глубь Тальника, где вскоре пропали на фоне стоящих вдали зарослей шиповника. Присев, я продолжал следить за той частью горизонта в ожидании их возможного нового появления на чистом светло-голубом небе. Но этого не произошло, что говорило о посадке чирков примерно в полукилометре на каком то неизвестном мне водоёме. Подобрав лежавший на мелководье трофей первого выстрела, я двинулся в том направлении с думой: «На новом месте сразу же повезло. Если дело пойдёт так и дальше, то добыча должна быть не хуже вчерашней».
Столь обнадёживающие мечты были прерваны появлением неподалёку справа поднявшейся из-за кустов шиповника стаи чибисов в количестве не менее тридцати голов. Они сразу же пошли в мою сторону. Приблизившись и постоянно кувыркаясь, чибисы стали кружиться и метаться надо мной с агрессивно-вопросительными криками, а самые смелые даже как бы пикировать, опускаясь при этом чуть ли не до уровня моего роста. Это было настоящее нападение стаи на человека. Чтобы отбиться от неё, я замахал руками, изображая броски каких-либо предметов в сторону птиц. Но это не подействовало. Далее я начал прицеливаться в них. На некоторое время вскидка ружья отпугнула чибисов. Но потом они вернулись ко мне с ещё большей агрессивностью. Продолжая отбиваться от назойливых чёрно-белых возмутителей моей спокойной охоты и понемногу продвигаясь вперёд, я заметил справа на поверхности ровного пастбища ещё одну узкую продолговатую впадину. Повернув и сделав в ту сторону несколько шагов, увидел вылет из неё семи чирков. Их явно насторожили приближающиеся тревожные крики чибисов, и они заблаговременно убрались от возможной опасности. Немного поднявшись, чирки пошли навстречу лучам склонённого к западу солнца и вскоре исчезли. При моём подходе к месту взлета чирков взору открылась лужа, похожая на первую, но только поуже и покороче и с большими пятнами ряски и тёмно-зелёных водорослей. Судя по виду окружающих лужу берегов, к сидевшим в ней чиркам можно было спокойно подобраться на выстрел. Страшно рассерженный на продолжающих бесноваться надо мной чибисов за распугивание дичи, я в сердцах запустил в них подобранную на берегу лужи увесистую коряжку, которую занесло сюда последнее половодье и которая успела побывать в костре пастухов. Обидевшись, чибисы резко пошли вверх, потом отвалили в сторону, там немного пошумели и, постепенно затихая, удалились. На них или повлияло столь радикальное действие с моей стороны, или они решили, что уже изгнали чужака с территории своей колонии.
Освобождённый от назойливого и шумного сопровож-дения, я продолжил свой первоначальный путь и минут через семь наткнулся на лужу овальной формы с низкими берегами. По всему её периметру узкой полоской стояла растущая в воде и ещё не тронутая коровами лещуга. На корточках и ползком я подобрался как можно ближе и обежал взглядом дальнюю часть лужи. Там, почти вплотную к противоположной лещуге, на открытой воде сидела боком ко мне пара чирков. Они находились на предельном расстоянии от меня и почти в метре друг от друга, а ещё два чирка застыли в разных местах среди листьев кувшинок, ближе к центру лужи. Все чирки были в напряжённом состоянии и, как мне показалось, могли подняться в любую секунду. Ждать сплытия двух из них становилось рискованно. И возникло сомнение: «В кого стрелять? Уверенно в одного из ближних, или сразу по двум дальним? Но последняя цель раздвоена и далековата». В конце концов победило желание заполучить одним выстрелом сразу двух. Из опасения, как бы дальние чирки не разошлись ещё больше или не улетели, я торопливо навел мушку на середину промежутка между ними, и вспомнив совет бывшего владельца ружья стрелять на дальнее расстояние из левого ствола, надавил на его спусковой крючок. Как было видно сквозь разносимый от выстрела дым, левый чирок, осев на бок, стал медленно кружиться на одном месте. Правый же, видимо не задетый дробью, свободно взлетел. Одновременно с ним из-под моего берега снялись ещё семь его собратьев. Уход одного из сидевших в паре дальних чирков не вызвал у меня сожаления: трофей то есть, а значит, патрон использован по назначению.
Довольный этим, я спокойно проводил взглядом уходившую и затем скрывшуюся за бугром, в районе Собачьих луж, стайку, и поднявшись с земли, направился подбирать продолжавшего барахтаться в воде подбитого чирка. Когда до него осталось метров шесть, он, увидев меня, перестал крутиться и как то боком быстро ушёл в стоящую рядом лещугу. Ошеломлённый таким подвохом с его стороны, я даже не вспомнил о возможности второго выстрела по нему, а когда спохватился, было уже поздно. Подбежал к месту исчезновения подранка и стал раздвигать лещугу в надежде сразу же обнаружить его поблизости. Но увы! Там было пусто. Чуть не плача от обиды, перелопатил затем траву вдоль берега метров на десять в одну и другую сторону. Однако всё это оказалось напрасным. Как говорится, «его и след простыл». Выйти на хорошо выщипанный коровами берег подранок не мог. Скорее всего, он был вынужден спрятаться в траве где то в глубинной части лужи. Там для меня чирок стал совершенно недосягаемым.
Окончательно осознав потерю своего первого подранка, я отстегал себя самыми «лестными» словами за ротозейство, в результате которого был потерян драгоценный патрон и напрасно загублена птица. А потом, наученный этим горьким опытом, сделал для себя вывод: если после выстрела утка сильно трепыхается на воде, тo её надо или держать под постоянным прицелом, или сразу же добивать из второго ствола.
Продолжая переживать потерю подранка, я надумал до похода за улетевшей стайкой чирков предварительно наведаться в противоположную сторону для ознакомления с ближайшей частью лежащей к западу огромной низины, где издали просматривались несколько вытянутых в южном направлении ложбин. В самой дальней из них угадывалось наличие воды. По пути туда мне открылась метров через сто четвёртая лужа, похожая по форме и по растительности в ней на злополучную предыдущую, но несколько уступающая ей по площади. Она оказалась пустой.
Продолжив движение в том же направлении, минут через пять я приблизился к большой ложбине. На дне её действительно находилась продолговатая лужа. Правая часть её была чистой, а левую покрывал плотный ковер стрелолиста. Подполз к середине лужи и долго осматривал её. К сожалению, уток не обнаружил. Поднялся и, держась поодаль от берега, прошёл заросшую половину до конца. Там спустился к воде и опять ничего не высмотрел. Для проверки крикнул. В ответ в центре, из-под самого берега, где я долго лежал до этого, поднялись пять уже недосягаемых матёрок. Насмешливо помахав мне белизной подкрылышек, они пошли в сторону села. Наблюдая на фоне голубого неба за ровным полётом этих манящих и удаляющихся птиц, мне оставалось только сокрушаться о своей неопытности.
Покинув низину и добравшись до места, где ранее скрылась стайка из восьми чирков, я оказался на высоком берегу протяжённой и глубокой промоины, по которой, по рассказам папы, вешние воды уходят со стороны Прорвы в Жидень. Летом же на дне её оставалась череда мелких луж. В данный момент внизу передо мной виднелись две из них с плотной подводной растительностью. Уток в обеих не было видно. Постоял в раздумье: «Куда идти вдоль промоины с двумя годными патронами? Углубляться в тальник, или возвращаться в сторону села?» И выбрал направление к дому.
В следующей, расположенной за перемычкой из кустарника и тоже открытой луже, плавал ковыряющийся головой в воде чирок. Он находился за пределами выстрела. При подходе к нему я увидел сквозь реденький зелёный хворост ещё трёх, которые, по-видимому, заметив меня, с тревогой выходили кучкой из-под моего берега и были готовы вот-вот взлететь. Подгоняемый страхом потерять их, я судорожно прицелился, и дробь из правого ствола остановила всю эту троицу. Тотчас я вспомнил только что потерянного подранка и приготовился достреливать какого-нибудь из них. Но, как показали последующие секунд двадцать, необходимость в этом отпала.
Не чувствуя под собой ног от удачи и не обращая внимания на жалящие укусы местами покрывающего склон мелкого шиповника, скатился вниз и достал чирков из воды. И сразу же почувствовал себя на седьмом небе: «Это же настоящее божественное вознаграждение за те неудачи и переживания, которые свалились на меня после успешного начала охоты в первой луже!» Рассмотрел чирков, подвесил их на удавку к первому. Связка получилась объёмной и увесистой. Довольный этим, вспомнил старого пастуха, указавшего мне такое прекрасное для охоты место, где и уток много, и где их легче находить и отстреливать.
Продолжая путь, я прикинул: «В последней луже находились только четыре чирка, и они, похоже, были не из тех восьми, которые спустились ранее на моих глазах в промоину. А где же те? Или ушли дальше к Прорве, или убрались куда то в сторону, пока я искал подранка?». Надеясь на первое, осмотрел очередную, самую большую из пройденных и тоже открытую, лужу. Но она оказалась без уток.
Далее промоина расширялась, и для более удобного её осмотра спустился вниз и пошёл вдоль тянущейся к Прорве узкой канавы с поросшими лещугой берегами. И вскоре дал промашку: не заметил впереди слева, у самого края промоины, хорошо замаскированную окружающей растительностью скромную лужицу, с которой с тревожным кряканьем взвились две матёрки. Забыв о вчерашнем решении не стрелять влёт, я поднял ружьё, но сразу прицелиться не смог, а потом стрелять было уже поздно. Когда снова повернулся к канаве, то увидел над ней двух улетающих к Прорве чирков. Расходящиеся круги на воде показывали, что птицы сидели до этого метрах в десяти от меня под прикрытием лещуги. Подняло их, скорее всего, предупреждающее кряканье матерок. Уход чирков я воспринял почти равнодушно. А вот матерок было очень жалко: хотя бы одна из них, добавившись к связке моих уток, могла бы неплохо украсить её.
Переживая свои очередные оплошности, я вскоре вышел к месту соединения Прорвы с вытянутой сначала на восток, а далее на юг Большой Калиновой лужей. К дому было отсюда два пути: или обратно по уже пройденной дороге вдоль Прорвы без какой-либо охоты до самого брода, или по другой стороне Большой Калиновой лужи и далее, непрерывно следуя от одного водоёма к другому. Более заманчивым показался последний. И я немного отступил вправо, разделся и перебрел по пояс через двадцатиметровое начало Большой Калиновой лужи, а затем направился по её северному берегу на восток.
Спустя минуту-другую от только что оставленного мною и теперь уже противоположного берега снялись пять чирков, а немного погодя ещё четыре. Эти группы птиц сидели почти вплотную к кромке лещуги, и к ним там имелся хороший подход. Сокрушаясь, что не пошёл по южной стороне, а поторопился переправиться через лужу, я впустую закончил обход северного берега и поднялся наверх, намериваясь перейти от Большой Калиновой, которая здесь резко поворачивала на юг, к Малой Калиновой луже. Но, как оказалось, делать мне там было нечего: на низком берегу её трое незнакомых мужчин, уже явно oтрыбачив, сматывали бредень.
Поэтому, взяв севернее, я через несколько минут пересёк дорогу в город и вышел к ближнему концу Продора, где ранее не раз видел уток. Однако на сей раз встретил не дичь, а вчерашних знакомых ребятишек по Полянскому ольху. По пояс в воде, они с азартом старались загнать корзинкой рыбу в маленький заливчик. Увлечённые этим занятием ребятишки не заметили моего подхода к ним почти вплотную и испуганно всполошились от моего голоса. На мой вопрос: «Были здесь утки?» cтарший ответил: «Мы спугнули двух. Они полетели низко над Продором к Полянам». Идти дальше вдоль берега и искать улетевших уток мне не имело смысла, ибо там виднелись купающиеся из соседнего села.
Ещё до подхода к Продору у меня зародилось беспокойство, что на последнем отрезке пути перестали попадаться утки, в которых я мог бы стрелять. И эта озабоченность значительно усилилась после осмотра расположенного поблизости южного конца почти семисот-метровой Большой Поповой, где также было пусто. А мне очень хотелось ещё раз встретиться с уткой и последним годным патроном попытаться заполучить её. Пятая утка придала бы большую солидность связке моих трофеев. Такие желания могли осуществиться в находящихся слева от шоссе лужах: в Малой Поповой, в Федькиной, в Макарской, и справа – в северном конце Большой Поповой.
С такими переживаниями я поднялся на шоссе и пошёл в сторону села, чтобы вскоре повернуть к Малой Поповой. Перед самым поворотом остановился и бросил последний взгляд на освещённую вечерним солнцем задумчиво застывшую гладь Большой Поповой и увидел вдали в её северном, находящимся в двухстах метрах от крайних домов Середнего, углу отделившуюся от куста куги чёрную точку. Пока присматривался к ней, появилась вторая и остановилась на полпути до первой. «Утки! – возликовало заждавшееся их сердце. – Но как к ним подобраться? Вокруг низкие ровные, вытоптанные коровами и овцами берега. Прикрытие только одно – это стоящий примерно в двух метрах от берега со стороны Середнего единственный на весь водоём островок куги». Прокрутив всё это, побежал по шоссе к Середнему, одной рукой придерживая шейку висевшего на плече ружья, а второй – трофеи.
На полпути до мостка через ручей, откуда я задумал подбираться к уткам, возникло сомнение: «А не домашние ли они? Но домашних я никогда здесь не видел. А вот косяки гусей паслись довольно часто». Чтобы рассеять сомнения, сместившись к берегу, осторожно посмотрел на угол водоёма: там на открытой воде сидели чирки. Успокоившись, вернулся на дорогу, по ней добежал до мостика. На этом месте меня видел только один чирок, сидевший скорее всего на глубине и слева от куста куги. Второй чирок был закрыт им. Чтобы убраться с глаз «наблюдателя», я, спустившись в русло ручейка, продвинулся вперёд и вправо на два десятка метров. И уже оттуда под прикрытием куги, где на корточках, а где и ползком, преимущественно по низинкам, стал подбираться к берегу. Вскоре натолкнулся на небольшую знакомую и часто посещаемую утками лужицу. На сей раз её открытая часть была пустой.
Метрах в тридцати от полоски воды, за которой стояла куга, я отцепил от пояса трофеи и только собирался подвинуться влево, откуда мог увидеть «наблюдателя», как в этот момент, к моему удивлению, справа от куги сквозь крайние редкие стебельки её показалась головка и передняя часть птицы. Не готовый к этому, я машинально отступил назад в недоумении: «Какой же это из двух чирков?» Но так и не разобравшись, начал осторожно с ружьём наготове смещаться вправо. И вот, наконец, опять увидел сидящего боком ко мне чирка и посадил его на мушку. Но тут возник соблазн подождать появления второго и попытаться сделать выстрел сразу по двум. Продолжая держать чирка на прицеле, досчитал до ста пятидесяти. И вдруг спокойно сидевший до сих пор на месте чирок резко развернулся на 180 градусов. Одновременно позади меня послышались женские голоса. Обернувшись назад, я увидел двух женщин, спускающихся к Большой Поповой полоскать бельё. Они явно были на виду у чирка. Когда я вновь обернулся к нему, он, сместившись вправо, уже полностью вышел на открытое место. Больше медлить было нельзя, и я удачно выпустил в него свой последний дробовой заряд.
Достав чирка из воды, присоединил его к связке лежащих на земле уток. Поднял её и повертел несколько раз, любуясь её видом. От добавленного пятого чирка она показалась более объёмной и привлекательной. Прицепил трофеи к поясу, ощущая их приятную тяжесть, вышел на дорогу и побежал к селу. Но вскоре мысль, что шнур – удавка, не выдержав тяжести пяти уток, оборвётся, и их красивый наряд, вывалявшись в пыльном песке, потеряет вид, заставила меня перейти на шаг.
А на душе у меня хор озорных чёртиков не переставая пел хвалебный гимн моей удачной охоте: «Это ли не успех, это ли не рост моего мастерства!» Ему вторили многочисленные столбики танцующих в золотистых лучах предзакатного солнца толкачиков, сидящая слева на огородной изгороди растянувшаяся стайка посеребренных скворцов, порхающие в воздухе бабочки, скользящие стрекозы. И каждая песчинка на дороге, каждая травинка на обочине, казалось, радовались вместе со мною и благословляли на новые охотничьи походы.
По мере моего приближения к околице, где в это время уже собрались встречать свой возвращающийся с пастбищ скот селяне, я поправил висевшую на поясе связку уток так, чтобы она выглядела солиднее и красивее. А также попытался согнать с лица невольно блуждающую от распирающих меня радостных чувств сияющую улыбку и придать ему спокойно – равнодушное выражение. Но это мне не совсем удавалось.
Тем временем стоящие небольшими группками старые и молодые односельчане, увидев входящего на улицу охотника, перенесли на него всё своё внимание. А ребятня окружила меня и стала рассматривать ружьё, уток, считать и трогать их. До меня доносились хвалебные реплики взрослых.
– Гля-ка! Совсем молодой ишшо и начинающий, а скока уже насшибал.
– Таперя хороший суп будя.
– И не тока суп, хватит и на жаркое.
– Справный добытчик в доме появился.
Еле сдерживая рвущуюся наружу улыбку, стараясь быть как можно серьёзнее и не глядя на говорящих, я не шёл, а просто триумфально парил над дорогой. А самую дорогую оценку я получил дома. Папа, увидев у меня на боку связку уток, бросил свои дела и спросил:
– Сколько? Четыре?
– Нет, пять.
– Ну, ты стал настоящим охотником.
Потом было всякое: и значительно большие трофеи, но и неоднократные возвращения с охоты пустым. Но всё это позже. В данный же момент это был «звёздный час» на пути моей трёхлетней мечты стать охотником.
А на следующий день к вечеру приехала мама, по которой я очень соскучился. Но в то же время страшно опасался, как бы она не запретила охотиться одному. Довольная своим посещением Малой Родины, родственников, и ещё больше возвращением домой, мама быстро расспросила нас о домашних делах, а потом поинтересовалась: «Чем же вы меня покормите? С самого утра не ела». Собирая на стол, папа ответил: «Утятиной». Когда мама увидела тушку чирка в супе и ещё две в чугунке с тушеным картофелем, она удивилась: «Как же вы успели настрелять столько, если все дела по хозяйству у вас в порядке?»
– Здесь ещё не всё, большая часть присолена на погребе. А это заслуга Виктора, сам же я на охоту не ходил.
– Но ему ведь только только исполнилось тринадцать лет, – становясь сразу серьёзной, сказала мама.
– Это не беда. Он у нас самостоятельный. И плохого с ним ничего не случится. А пока пусть охотится с моим билетом.
На такие слова папы мама не возразила. И тогда сердце моё сразу успокоилось: теперь я мог свободно ходить один на божественную для меня охоту.
РАССКАЗЫ
 
Удачный выстрел
В один из жарких дней середины августа военного 1944 года к нам, как известило ранее присланное письмо, должен был заглянуть проездом на одну ночь служивший в армии дядя Гаврюша. Естественно, в такой день родители посоветовали мне, тринадцатилетнему мальчишке, лучше бы на охоту не ходить. И мама, используя перерыв в моих ежедневных охотничьих походах, с самого утра бросила отмокать в корыто мои расхожие брюки, изрядно вымазанные грязью и с засаленным утиной кровью боком. После радостной встречи с дядей все сели за ранее приготовленный скромный стол военного времени, где присутствовала также и добытая мною дичь, и с интересом слушали его рассказы о фронтовой жизни. Часам к шести, когда разговоры взрослых вошли в русло семейных воспоминаний, содержание которых мне было во многом известно, я вышел во двор, переживая и переваривая услышанное от дяди. Из этого состояния меня вывело слабое поскуливание сидевшего на привязи моего соратника по охоте – пятимесячного дворового песика Мёдика. Он, очевидно недоумевая, почему мы в столь позднее время всё ещё не вышли на охоту, решал напомнить мне об этом. И сразу же из описанного дядей мира суровой фронтовой жизни я вернулся в наши обычные сельские будни, и тут же стало жалко пропущенный для охоты день. На душе что то защемило, затосковало, и неумолимо потянуло, как обычно, побродить с ружьём. «Может быть, всё-таки сходить ненадолго, – мелькнуло в голове, – но как отпрашиваться у родителей, если заранее известно, что они наверняка будут против моей задумки, и что мой уход может обидеть приехавшего всего лишь на вечер и ночь дядю, да и в чём идти на охоту? На мне ведь брюки, приготовленные мамой для посещения школы». Немного подумав и поколебавшись, я всё же решил незаметно сбегать, пока взрослые сидят за столом, на расположенный метрах в семистах от дома брод между озером и параллельно и неподалёку находящимися друг от друга Прорвой и Большой Поповой. Там на песчаном участке местности было около десятка небольших мелких луж, по голым или покрытым маленькой травкой берегам которых можно было ходить, не замочив и не загрязнив брюки. Вода в этих лужицах хорошо прогревалась и содержала много растительного и животного корма для уток. И они довольно часто наведывались туда из больших водоёмов. «Если мне повезёт, – размышлял я, – то принесу дяде подарок на дорогу, и это оправдает мой несогласованный с родителями выход на охоту».
Определившись в намерении, я вернулся в коридор, в чуланчике – моей летней охотничьей резиденции – сменил праздничную рубашку на гимнастерку; не обнаружив на месте расхожие башмаки я, не долго думая, разулся, подвернул брюки, взял ружьё, четыре имевшихся патрона, и тихо по коридору, без Мёдика, который от радости мог поднять лай и обратить внимание родителей, вышел на улицу и побежал к броду. Там в первую очередь осмотрел маленькие лужицы, а потом обошёл наиболее удалённую, самую большую продолговатую лужицу, расположенную в самом начале вытекающего из Прорвы в озеро ручейка. И нигде ничего не встретил, кроме двух стаек мелких куличков и около десятка по отдельности взметнувшихся юрко виляющих бекасов, на которых, как на дичь, местные охотники не обращали внимания и чаще всего даже воспринимали их как помеху, которая своим криком при взлете настораживает уток до подхода к ним охотника. Отсутствие дичи на броду в данный момент меня не удивило и не обеспокоило: утки, прилетевшие сюда поздним вечером и ночью, были подняты утром стадами коров, овец, коз, табуном лошадей и массовым проходом и проездом колхозников в луг на работу, а прибывших позже, днём, периодически распугивали прохожие и набеги ребятишек с ближайшей улицы Середнее. Из опыта предыдущих дней следовало их неминуемое появление здесь снова к вечеру. Поэтому аккуратно, чтобы не испачкать брюки, я сел на коряжку в середине куста красного хвороста, расположенного у самой большой и продолговатой лужи и, замаскировавшись, стал ждать прилёта уток.
Дневная жара постепенно спадала. Один из последних тёплых дней лета клонился к закату. Было тихо и безоблачно. Застенчивые лучи по-вечернему скромного августовского солнца нежно грели мою спину и ласкали всё окружающее. На фоне разлитого вокруг аромата уходящего благодатного лета резко выделялся горьковатый запах лозы. Несколько стрекоз планировали над лужей, временами опускаясь на возвышающиеся над водой одиночные стебельки трав. На свободной от травы и ряски поверхности лужи периодически скользили жуки – плавунцы. Отдельные, видимо, особо наголодавшиеся и наглые и столь ненавидимые охотниками представители комариного племени уже начали нападать под свой назойливый гуд, как пикирующие бомбардировщики, на открытые участки тела. Слева за моей спиной и кустами хвороста на дороге вдоль озера доносились голоса возвращающихся с работы колхозников и покрикивания на лошадь. Метрах в ста впереди меня на крутом подъёме от брода к середневским огородам и проходившей перед ними дороге в город тихо копались на красноватом песке трое ребятишек. Правее и ближе к лугу, не далее двухсот метров, на берегу Большой Поповой застыл рыбак с удочкой в руке. И ещё правее за песками между Большой Поповой и Прорвой лениво ползло стадо овец. Правый берег Прорвы был пустынным. Осмотревшись, я снова перевёл взгляд к Середнему. В это время там правее крайних огородных изгородей показался незнакомый охотник, идущий вдоль текущего из Середневского ольха к броду ручейка. Не успел я определить направление его дальнейшего движения, как три шустрых чирка, явно со стороны Середнего, без предварительного облёта сходу нахально плюхнулись в лужу передо мной. На несколько секунд они замерли для осмотра окружающей обстановки, а затем, подергав хвостиками и покрутившись, стали оживлённо копаться в ряске. Пока я выжидал, когда сплывутся хотя бы двое из них, они сначала ещё дальше разошлись в разные стороны, а потом, по-видимому что то заметив, насторожились и быстро собрались в одну кучку. Тут то я и разрядил в них правый ствол и, судя по всплеску воды, дробь хорошо их накрыла. После выстрела один чирок, метнувшись вглубь лужи, затих с вытянутой на воде шеей. Второй, раскинув крылья и ковыряясь головой в воде, стал потихоньку смещаться вдоль лужи вправо. А третий, заломив голову к спине и непрерывно шлепая одним крылом по воде, начал крутиться на одном месте. «Удачный выстрел, сразу трёх уложил», – радостно отдалось внутри.
Перезарядив ствол, подошёл к воде, и зная, что глубина лужи не более чем по колено, я решил не снимать брюки. И, держа в правой руке ружьё, а левой приподнятые штанины, побрел к ближайшему крутившемуся чирку. Когда до него осталось около метра, он приподнял голову, на мгновение перестал биться, затем вдруг свечкой взвился вверх и, как ни в чём не бывало, направился в сторону Середневского ольха. В первый момент я оторопел от такой неожиданности, потом дёрнулся ударить по нему, но боязнь замочить штанины не позволила освободить левую руку для выстрела по улетающему. «Шут с тобой, лети. Два то у меня ещё остались», – как то совершенно спокойно подумал я и повернул к медленно дрейфующему с распростёртыми крыльями чирку. В двух метрах от него глубина лужи увеличилась. Пришлось остановиться и подтянуть штанины. Затем сделал ещё один шаг, повесил ружьё на шею и стал наклоняться, чтобы правой рукой взять чирка за кончик ближайшего ко мне крыла. И тут он, как и первый, резко взлетел и тоже махнул в сторону Середневского ольха. И опять опасение замочить штанины удержало меня от выстрела. «Чёрт с тобой, живи до следующей встречи. Один то из вас у меня всё же есть», – уже с некоторым сожалением отдалось внутри. Приподняв штанины до самых колен, двинулся к находившемуся на середине лужи неподвижному чирку. Глубина в этом месте увеличивалась с каждым шагом, и вынудила подтянуть штанины уже выше колен. Через несколько шажков вода снова стала подбираться к брюкам. Но я был уже у цели. До предела наклонившись вперёд, попытался дотянуться до клюва лежащего головой ко мне чирка, однако не хватило десяти сантиметров. Пришлось ещё немного передвинуть ноги. При моей новой попытке ухватиться за клюв, казалось бы, мёртвый чирок, обдав мою руку брызгами воды, стремительно взлетел и пошёл по маршруту двух первых. Ошеломлённый таким сюрпризом, даже не подумав о возможном выстреле, я обескуражено наблюдал за его спокойным уверенным полётом. «Вот тебе и удачный выстрел с богатыми трофеями и хороший подарок дяде», – горько резануло по сердцу. И тут справа послышался хохот, не смех, а именно настоящий хохот. Я повернулся в ту сторону. Метрах в шестидесяти от меня между лужей и Прорвой стоял незнакомый пожилой охотник и заходился от хохота. Потом он сел на землю и, держась за живот руками и непрерывно сгибаясь и распрямляясь, безудержно смеялся. Продолжая стоять в прежнем положении в воде, я тоже невольно начал смеяться. И вместо горькой обиды от потери сразу трёх чирков и впустую истраченного патрона стало даже зарождаться какое то светлое, радостное настроение. Насмеявшись вдоволь, городской охотник поведал, что он от Середнего увидел посадку чирков в лужу и, не зная о присутствии там другого охотника, пошёл к ней. Но обнаружив открытый берег перед водой, направился в обход с целью зайти с другой стороны, прикрываясь кустами хвороста. Здесь то он и стал свидетелем моего «удачного» выстрела и его последствий. По его словам, за всю полувековую жизнь охотника он ничего подобного не видел и не слышал от своих знакомых. Немного поговорив, мы разошлись. Он вернулся обратно к Середнему и направился по дороге в город. А я выбрался из воды и, расправив несколько помятые штанины, снова забрался в куст хвороста, переживая и анализируя случившееся.
«Почему сразу три, казалось бы, серьёзно и по-разному задетых дробью чирка через некоторое время оправились и нормально улетели? Раньше ружьё как будто не живило. Значит, дело в патроне. Но все имеющиеся у меня патроны были заряжены только вчера. Дымный порох дозировался, как обычно, одной и той же меркой и брался из единственной имевшейся у меня пачки. Заряды дроби определялись тоже меркой, и больших отклонений по весу в них не могло быть. Размер дробинок моего изготовления также был обычным. Войлочные прокладки на порох вырубались из голенища одного старого валенка, и в каждом патроне из них набирался пыж оптимальной толщины. На дробь были положены картонные прокладки, вырезанные тоже из одной обложки старой книги. Всё как будто бы сделано одинаково и правильно. А факт налицо. Казалось бы наверняка отстрелянные чирки совер¬шенно нормально поднялись и как по струнке умчались в свой родной олех. Предположение, что дробь их не задела, а выстрел только оглушил, тоже, очевидно, отпадало. Судя по всплеску воды, чирки находились в зоне падения на воду дробового заряда. И зона эта была весьма малой при небольшом расстоянии от ружья до них. И трудно было представить, что при этом дробь обошла стороной сразу трёх птиц, и посему объяснение происшедшему не находилось.»
В таких раздумьях прошло минут двадцать. И тут из-за спины, со стороны луга, послышался свист утиных крыльев, и надо мной тяжело прошла матёрка. «В олех покатила», – определил я. Но перед cередневскнми огородами она круто развернулась и направилась обратно. Я пригнулся. Два раза облетев мою лужу, она осторожно села в её самый дальний от меня конец. Хотя до матёрки было значительно дальше, чем до сидящих перед этим чирков, выстрел из левого ствола сразу уложил её.
Минуло уже более часа, как я ушёл из дома, и благо-разумие подсказывало: пора возвращаться. Но в то же время какая то неведомая таинственная сила удерживала меня на месте и тянула ещё раз насладиться встречей с дичью. Эта сила победила, и я снова залез в куст хвороста, решив подождать ещё минут пятнадцать. А время это определить по движению путника, который показался на дороге из города в дальнем конце Большой Поповой: «Когда он, пройдя немного более километра, будет у ближнего к селу края Середнего, тогда то я и побегу домой».
Лучи приближающегося к горизонту солнца перестали доходить до моей спины, а тень от куста впереди с каждой минутой становилась всё длиннее и длиннее. Слегка повеяло сыростью. Чистое безмятежное светло-голубое небо спокойно наблюдало за остывающей Окской поймой. Исчез рыбак у Большой Поповой. Куда то убежали ребятишки. Стадо овец, миновав пески, убралось за Середнее. Кругом пусто. Только одинокий путник на дороге неумолимо отсчитывал время моего счастливого пребывания на охоте. Да справа и слева от куста два столбика толкачиков, ведущих свой длительный танец, обещали на завтра такую же теплую погоду.
Но вот, подтверждая начавшийся вечерний перелёт, справа над Большой Поповой показалась стайка чирят. Я пригнулся. «Куда они завернут?» Однако на недосягаемой высоте, видимо, даже не обратив внимания на мою лужу, чирки пролетели над бродом и скрылись за стеной хвороста где то над озером. Через некоторое время почти тем же маршрутом, но только чуть ближе ко мне, одна за другой, редко взмахивая крыльями и больше планируя, с периодическим ржавым скрипом величественно протянули две цапли. Они явно снялись с дневки на дальнем пастбище между Прорвой и Большой Поповой и направились на кормежку в косяк на озере. И опять всё пусто вокруг. Путник уже преодолел загаданный мною рубеж и приближался к селу. «Надо и мне сниматься», – подумал я. Но всепоглощающее желание ещё раз прослушать сегодня внутри заключительный аккорд охоты удержало меня на месте. И тут справа от Середнего в небе появилась чёрная точка, за ней вторая, и на некотором расстоянии третья. Сердце сразу же радостно затрепетало. Но, увы, это оказались не утки, а чибисы. Они поднялись, по-видимому, с окраин полувысохшего Харинского ольха, и, кувыркаясь, но почему то без обычного назойливого плача, прошли справа от меня в сторону луга. А уток из ольха всё нет и нет. «Уж не рассказали ли улетевшие чирки своим собратьям о моей засаде на броду? Потому то они и не летят кормиться сюда сейчас», – мелькнуло в голове. И только комары, не забывая обо мне и назойливо жужжа, почти ежесекундно, один за другим, а то и целыми пачками, впивались в лицо и шею. За спиной справа послышалось мычание коровы. Это приближалось к броду наше стадо, возвращаясь с дальнего пастбища. «Всё, пора уходить». Привстал я и тут же сел снова: над Середним показалась летящая напрямую к броду уточка. И через несколько секунд передо мной аккуратно приводнилась миниатюрная широконоска. После выстрела я достал её из воды и, прихватив из куста матёрку, со всех ног побежал впереди стада домой, одной рукой прижимая к боку прыгающее ружьё, а второй держа на расстоянии от брюк добытых уток. Внутри у меня всё пело и ликовало: теперь подарок для дяди есть! И каждый кустик, каждая веточка и каждая травинка и тростинка на моём пути радостно улыбались мне и поздравляли меня с ещё одним счастливым днём охоты. И даже встреченный при входе в село ехидный дед Петруня, который всегда осуждающе относился к охотникам и громогласно высказывал это, на сей раз миролюбиво усмехнулся, поводя седыми усами, и удержался от своих обычных язвительных замечаний.
Когда я поднимался на крыльцо, из открытого окна доносились голоса: взрослые всё ещё сидели за столом. Осторожно миновав коридор, я подвесил уток на обычное место – к балке потолка перед дверью во двор. Потом поставил ружьё в чуланчик, сменил гимнастерку на рубашку, сполоснув ноги, обул ботинки, и, войдя в дом, тихо присел к столу. Папа с дядей не прореагировали на моё появление, и только мама окинула меня вопросительным взглядом. Через несколько минут за окном на улице появилось коровье стадо. Настала пора заниматься хозяйством. Мама поднялась из-за стола, за ней встали и мужчины. И все направились в коридор. Шедший впереди дядя, увидев там висевших уток, повернулся ко мне и воскликнул: «Когда же ты успел?»
– Дядя, это от меня Вам подарок в дорогу, – смущённо пролепетал я, ожидая серьёзного замечания от строгой мамы за несогласованный выход на охоту. Но она только укоризненно посмотрела на мои чуть помятые внизу праздничные брюки и, вздохнув и не сказав ни слова, направилась встречать и доить уже мычавшую у ворот корову. А папа, всегда понимавший меня папа, с добродушной улыбкой начал, как всегда, расспрашивать, где и как я добыл уток, а потом пошёл помогать мне их разделывать. И только тут я облегчённо вздохнул: моя первая и единственная за всё время самовольная охотничья вылазка осталась без последствий.
На другой день в десять часов утра, собирая дядю в дорогу, мама положила ему в вещевой мешок среди прочих съестных припасов две хорошо обжаренные утиные тушки. И я подумал, что, когда дядя будет есть их в пути, он добрым словом вспомнит и обо мне.
Отстрел двух последних уток в подарок дяде и его отъезд хотя и несколько смягчили плачевный результат моего предыдущего «удачного» выстрела, но я снова и снова возвращался к нему, пытаясь всё же найти объяснение случившемуся. И в итоге остановился на следующем предположении. Каждый из трёх чирков получил, очевидно, лёгкие ранения в крайне болезненные участки тела и, находясь после выстрела в шоковом состоянии, остался на воде. Но потом страх перед приближающимся охотником победил в каждом из них боль, и они поднялись и улетели в олex.
Я, конечно, очень сожалел о потере сразу трёх чирков, но потом успокоился и пришёл к выводу, что произошедший со мной на охоте случай тоже является своеобразным трофеем. И даже, возможно, более дорогим и редким, чем материальный. И впоследствии жизнь подтвердила это моё мальчишечье заключение. За прошедшие более чем пятьдесят лет было сделано много выстрелов и добыто немало птиц и зверей, и условия отстрела большинства из них уже стёрлись в памяти. А вот тот «удачный» выстрел, как и ряд других не менее редких эпизодов на моём охотничьем пути, свеж и поныне.
Воспоминания об «удачном» выстреле переносят меня в те далёкие счастливые мальчишечьи годы. И я вижу, как снова бегу на наш брод, сижу или у той уже давно не существующей лужи, или где-нибудь в глубине поймы в пяти – шести километрах от дома на каком-нибудь за день до этого открытом мною небольшом озерце в окружении сплошного ненасытного комариного облака, и непрерывно отбиваюсь от него руками. Переводя взгляд с одной стороны на другую, внимательно осматриваю находящийся передо мной озаренный лучами уже зашедшего солнца участок неба и настороженно прислуши-ваюсь с целью как можно раньше увидеть или услышать приближающихся уток. Рядом со мной их прилёта с нетерпением ждёт и Мёдик. Мордочка его напряжена, и навостренные уши ощупывают, как локаторы, горизонт. Спасаясь от комариной муки, он временами трясёт головой, фыркает, обмахивает нос передними лапами, трётся о мой бок, и когда ему становится уже совсем невмоготу, сует голову в траву и начинает кататься. Немного отдохнув от истязателей, он снова занимает свой пост.
После удачной или неудачной засидки в глубине поймы я уже в густых сумерках продираюсь сквозь высокую траву и заросли кустарника, по грудь мокрый от выпавшей росы в сплошном густом молочном тумане, когда хорошо знакомая местность становится совершенно неузнаваемой и теряются всякие ориентиры, и когда в голове поначалу, помимо опасения о возможной встрече с реальным дезертиром, вспоминаются всякие привидения, чертовщина и небылицы, по спине пробегает холодная нервная дрожь, и невольно становится жутковато. Отгоняя эти мысли, я крепче сжимаю шейку приклада ружья, черпая от него поддержку для преодоления возникшего мальчишечьего страха. А потом в туманной мгле, нащупав под ногами чуть заметную знакомую луговую дорожку и стараясь не потерять её на поворотах вокруг низин и водоёмов, уже несколько приободрённый и ускоряя шаг, снова начинаю перебирать те чарующие моменты, которые я сегодня пережил, сидя в засаде. И, наконец, полностью освободившись из туманного плена перед самым Гусячьим бродом, по хорошо набитой дороге уже снова с ликующим сердцем, напевая любимые мелодии и думая о будущих охотничьих походах, иду мимо затаившегося под туманным одеялом нашего озера, на котором прошла значительная часть моего детства, затем через таинственные в ночное время кусты хорошо истоптанного мною брода, мимо чернеющих справа строений улицы Середнее, и бесчисленные загадочные звёздные миры, на которых, как думается мне, тоже есть свои охотники, одобрительно подмигивают мне на необъятном тёмном небе.
В глубокой темноте, когда уже угомонились даже последние собаки, захожу в притихшее, пахнущее молоком и дневным теплом село. Иду по умотанной делами и заботами уснувшей улице, где только в одном месте слышен тихий неторопливый говор. Это мои родители, сидя на ступеньках крыльца, ждут моего возвращения. Стоящая за их спиной на столе в глубине коридора привёрнутая керосиновая лампа тускло освещает окружающие стены и бросает жалкое пятно света на песчаную дорогу напротив коридора. При моём появлении мама встаёт и уходит в дом готовить ужин. Сняв ружьё с плеча, я сажусь на ступеньки, и папа начинает расспрашивать меня, где я был, что видел и как стрелял. Потом по зову мамы направляемся в дом и мы.
После ужина, почистив ружьё, я иду в сад. Раздевшись и положив одежду в пустой улей, забираюсь в примитивный шалаш и ложусь, расслабляя уставшие ноги. Высоко над садом, видимо сожалея об уходящем лете, тихо шепчутся листья ветлы. В головах за шалашом, перерабатывая принесённый за день взяток, натружено гудят в ульях пчелиные семьи. Пахнет мёдом, воском. К этим запахам примешиваются запахи яблок, акации и нависшей над шалашом черёмухи. Заново переживаю эпизоды охоты этого дня и перебираю варианты завтрашнего похода в ещё неосвоенные уголки богатого водоёмами нашего участка Окской поймы. Где то вдали в центре села слышится берущая за сердце девичья, тоскующая по ушедшим на войну парням, нежная лирическая песня. У садового плетня в глухой крапиве неустанно тихо стрекочет кузнечик, а из поля через соседнюю улицу доносится запоздалый бой перепелки. В ногах, у стенки сарая, шебуршится Мёдик, который, как мне кажется, постоянно бодрствует и остро реагирует на малейшие внешние шорохи. Под эти постепенно затихающие звуки, чувствуя себя счастливым, засыпаю и я, думая, что впереди целая жизнь и в ней существует такое прекрасное и увлекательное занятие, называемое кратким, но весьма ёмким волшебным словом – Охота.
Вернувшись из этих воспоминаний, я с помолодевшей душой начинаю мечтать и готовиться к следующей поездке на дорогую моему сердцу привольную Окскую пойму под Рязанью. И невольно думается: как хорошо было бы при входе в наш старенький дедовский дом снова встретить там моих дорогих добрых родителей, которые с пониманием относились к моему желанию охотиться и создали для этого все условия, душевно и тепло, как бывало, поговорить с ними, а потом взять ружьё, выйти за село и начать всё сначала.
Весёлая история
В тот далёкий мой первый летне-осенний сезон почти каждый день в конце августа шли дожди. И вот после нескольких длительных обвальных ливней за бродом и за полоской всевозможных колдобин и промоин на участке среди обычно сыпучих песков между озёрами Большая Попова и Прорвой возникала продолговатая лужа длиной около 25 метров. Она имела глубину, как говорится, воробью по колено, но не высыхала более недели только исключительно за счёт подпитки от регулярно выпадавших осадков. И вот неожиданно в эту лужу валом пошли утки. Даже стаями. Привлекал их в неё, по всей видимости, какой то особо подходивший им для пополнения зобиков песочек. Хотя, казалось бы, чего – чего, а уж песочка кругом было море. Да и на находившемся поблизости броду имелось около десятка лужиц с песчаным дном. В них утки тоже заглядывали, но не в таком количестве и преимущественно по утренним и вечерним зорям. Однако в новообразованную лужицу они прилетали в течение всего дня. Здесь утки, помимо основного занятия, между делом, очевидно, «узнавали последние новости и сплетничали». Насытившись материально и «духовно», одни из них покидали лужу, а на смену им садились другие. И так целый день. Новая лужа притягивала уток, как магнит. Возможно, этому способствовала также её открытость со всех сторон: к уткам в ней нельзя было незаметно подойти на выстрел.
Лужа находилась чуть ли не в трёхстах метрах от домов крайней улицы села. Значительно ближе к ней, на противо-положном берегу Большой Поповой, почти постоянно сидели рыбаки, бегали мальчишки, женщины полоскали бельё. Их утки не боялись. Среди рыбаков и на таком же расстоянии от лужи, обходя её вокруг, свободно бродили, облизываясь на это изобилие дичи, местные охотники. Но стоило кому-нибудь из них по мере приближения к луже на корточках или ползком пересечь определённую предельную границу, как весь утиный табор, возмущённо крякая, снимался с её поверхности и уходил, рассыпавшись в разные стороны. А через некоторое время, когда охотник удалялся на достаточное расстояние от лужи, снова те же утки, или утки, прибывшие из болотных крепей, одна за другой снова заполняли её. И там опять восстанавливалось утиное царство.
Все эти дни вызывающее поведение уток в недоступной луже не давало мне покоя. И вот на третьи или четвёртые сутки жизни нового водоёма, разбуженный лунной ночью в своём садовом шалаше Мёдиком, злобно лаявшим на какого то горланящего поблизости парня, я надумал подобраться к уткам перед рассветом под прикрытием тумана и потом лёжа ждать просветления и появления их тёмных силуэтов. Обрадованный найденному способу наказать «нахалок», я тут же быстро и сладко уснул. Пробудился же, когда золотистые лучи недавно взошедшего стеснительного августовского солнца уже благословенно освящали наступление очередного дня. А один озорной лучик, пробившись сквозь нижние ветки акаций, под сенью которых стоял шалаш, и сквозь маленькое оконце в нём, насмешливо указывал мне на прикреплённый к задней стенке будильник, где высвечивалось уже без двадцати пяти минут семь. Он, как уже не раз случалось, опять подвел меня.
Чертыхаясь из-за проспанной зари, я всё же выбежал за околицу с ружьём. Судя по прекрасно и контрастно видимому далёкому противоположному берегу поймы, этот рассвет обошёлся без тумана и утренней дымки, «Возвращаться домой или всё же перед завтраком сходить к луже?» – закрутилось в моей ещё не до конца проснувшейся голове. После небольших колебаний решил всё-таки проведать недосягаемых уток.
Прячась среди промоин и колдобин разной формы и величины, местами на корточках, а где и ползком, преодолел их полосу. Далее до лужи оставалось метров девяносто – сто открытого песка. Пытаясь найти путь подхода к своей цели, стал внимательно осматривать пески и обнаружил впереди, метрах в тридцати и немного сбоку, слабо выступающий продолговатый барханчик или бугорок, под прикрытием которого, как мне показалось, можно сократить расстояние до уток. Используя колдобины, сделал необходимое смещение и, прижимаясь к сырому песку, пополз. При этом старался не засыпать песком стволы и питал надежду, что от барханчика к луже найдётся ещё какая-нибудь лазейка. Сначала он прикрывал меня полностью, но потом, по мере приближения к нему, мне стало казаться, что верх головы и спины уже могли быть видимы уткам. Я добрался до барханчика, уже явно будучи частично приоткрытым. Однако в утином царстве сохранялось прежнее спокойствие. Начал высматривать перед ним какую-нибудь ложбинку или бугорочек. Но увы! Там всё было как на ладони. А стрелять за 65–70 метров бесполезно! Отсюда напрашивалось решение: «Придётся, пожалуй, подниматься и уходить домой». И тогда в самый последний момент я вспомнил о двух лежащих в грудном кармане гимнастерки патронах с самодельной картечью, приготовленных на случай встречи с дикими гусями или волком. «Дай-ка, пальну ими по уткам. Авось какую-нибудь из них да уложу», – нашёл я выход. Осторожно открыл ружьё, заменил патроны и начал закрывать его. Но оно не «пожелало» закрываться. Попытался ещё раз: картина прежняя. «Сломалось так страстно желаемое в течение нескольких лет и только недавно купленное ружьё!» – покатился по моему телу холодок мальчишеского испуга. И я, забыв обо всём, непроизвольно чуть приподнялся. И тут же утиное сборище с сердитым кряканьем сорвалось из лужи. Но мне было уже не до него.
При осмотре открывающейся части ружья выяснилось, что туда попал песок или с её внешних сторон, или с моих вымазанных при ползании рук. Он то и препятствовал нормальной работе механизма. С обнаружением причины отказа ружья острый испуг начал проходить, но сохранилось опасение, как бы мелкие частицы песочка не проникли между скользящими поверхностями замков и не привели к их серьёзной поломке. А посему требовалась хорошая чистка ствольной коробки, которую в окружении песков не проведёшь. И я поднялся и повернул к дому.
Но не успел сделать и пяти шагов, как слева на высоком противоположном берегу Прорвы показался товарищ по охоте Вася, который был старше меня и охотился уже более двух лет. Увидев меня, он возбуждённо закричал:
– Что же ты, раззява, не стрелял в него?
– А в кого я должен был стрелять?
– Как в кого? Да в волка же. Он пробежал у тебя под самым носом.
– Никакого волка здесь я не видел.
– Как не видел? Гляди, как он чешет уже за большаком. Во, однако, хитрый! Прямо на бугор не полез, а повернул низом в обход его, вдоль Федькиной лужи. На болото подался. Да там его тебе, поди-ка, снизу и не видать.
Повернувшись при этих словах Васи в направлении Большой Поповой, позади которой и параллельно ей проходила дорога в город, я не нашёл там ничего движущегося и подумал: «Разыгрывает меня товарищ». Потом перевёл взгляд к совсем недавно пропаханной мною на пути к барханчику полоске мокрого песка и впереди, не далее метров пятнадцати, заметил какой то пересекающий её крупный след. Подошёл к нему. То, действительно, был след только что промчавшегося огромными прыжками волка. Значит, Вася нисколько меня не обманывал.
Пока я бродил, рассматривая отпечатки волчьих лап на песке, Вася сместился по противоположному берегу Прорвы к месту, напротив которого находился я, присел на корточки, и затем через воду рассказал, что он, охотясь в ближней части лугов, чуть ли не за километр увидел возвращающегося рысцой из глубины поймы припоздавшего волка. Предвидя его намерение убраться на день в глухое болото и при этом не миновать находившуюся на пути Прорву, Вася побежал к ней, чтобы под прикрытием её берега попытаться выйти серому разбойнику наперерез. Но тот, по-видимому, почувствовал какую то опасность в убегающем значительно левее впереди и параллельно его ходу человеке, перешёл с рыси на прыжки, стороной быстро опередил Васю и вскоре скрылся под берегом Прорвы. Питая слабую надежду, что волк всё же не пойдёт вплавь через Прорву, а внизу свернёт в его сторону для обхода водоёма по броду, Вася продолжал бежать к берегу. Но когда достиг его, увидел волка, который к этому времени, уже успев переплыть Прорву, пересечь пески и форсировать Большую Попову, поднимался на её противоположный берег. Сделав далее ещё несколько шагов, товарищ заметил внизу и меня.
Нам осталось совершенно непонятно, почему всегда крайне осторожный и осмотрительный зверь, не свернув на сей раз, промчался всего примерно в двадцати метрах от выпукло лежащего на ровном месте спиной к нему человека с ружьём. С малой вероятностью, но всё же можно было допустить, что полностью поглощённый стремлением удалиться от бегущего в стороне и позади охотника и как можно скорее добраться до спасительного болота, волк, оказавшись на короткий миг на перегибе берега Прорвы, мог впопыхах и не обратить внимание на мою, возможно, неподвижно лежавшую в тот момент фигуру. Но позже, после переправы через воду и при выходе на песчаное плато, он с более короткого расстояния наверняка должен был упереться взглядом в меня, то ли ещё возившегося со сменой патронов, то ли уже пытавшегося закрыть отказавшее ружьё. И посему ему следовало бы повернуть в сторону колдобин. Но серый не сделал этого, а несмотря ни на что, продолжал упрямо ломиться по ранее выбранному пути. Объяснений этому мы не нашли.
«А почему ты не закрываешь ружьё?» – спросил Вася. После моих объяснений и опасений он успокоил меня: «Первой у меня тоже так было. Не пугайся, дома отчистишь». Поговорив ещё немного о волке, мы разошлись: Вася в луга продолжать охоту на уток, а я заторопился домой, чтобы успеть к завтраку.
Через день наше село навестила передвижная кино-установка. В то далекое военное время она баловала нас всего насколько раз в году. И, естественно, я, как и вся молодёжь села, пошёл в клуб смотреть привезённую ленту. Перед самым сеансом в плотной толпе мальчишек моего возраста лоб в лоб натолкнулся на Володю Родина, с которым учились в одном классе пять первых лет и сидели на соседних партах. При виде меня он остолбенел, а потом, часто заморгав и заикаясь, с удивлением спросил шепотом:
– А ты, оказывается, живой?
– А что со мной могло случиться, и почему ты так спрашиваешь?
– На нашем конце села вчера прошёл слух, что тебя загрыз волк. И сегодня моя бабушка поминала и твоё имя в своей утренней молитве среди недавно умерших и убитых на войне, хотя, как она сказала, и видела то тебя всего один раз, когда твой отец приходил с тобой, ещё совсем маленьким, на нашу улицу, на место, где когда то, давным – давно, стоял дом ваших предков. А ты, оказывается, живой и невредимый. Расскажу завтра бабушке: потеха будет забавная. Ну и ну! Вот ведь какая весёлая история приключилась!
После этих слов я поведал ему, что послужило причиной таких слухов. Потом мы посмеялись от души над богатой фантазией народного творчества жителей нашего села.
А восстановить несколько пошатнувшийся авторитет охотников в глазах зазнавшихся уток из недоступной, как им казалось, лужи мне всё же удалось. За несколько дней до полного высыхания её на рассвете, после почти часового дежурства лёжа в постепенно рассеивающемся тумане, мною удачным выстрелом были взяты три матёрки и два чирка. На один истраченный патрон это был рекордный по количеству трофей в моей тогда ещё совсем крохотной, но уже безумно счастливой охотничьей жизни. И на протяжении моего последующего почти 60-летнего пребывания на тропе одного из самых прекраснейших увлечений такой результат был побит мною только однажды. В начале сентября 1948 года при выстреле через верхушки осоки в трёх кучкой выплывающих из неё чирят мой дробовой заряд захватил ещё четырёх, до этого невидимых, но плотно идущих за первыми, и входивших, как и они, в один, похоже, никем пока ещё не пуганый и хорошо взматеревший выводок из двенадцати голов. Правда, трёх чирят пришлось достреливать дополнительно.
Первые зайцы
В конце сентября, когда ненадолго вернулись тёплые солнечные дни – последний отголосок уходящего летнего сезона, и когда каждый выход на охоту за утками становился всё менее и менее добычливым, я с нетерпением ждал открытия охоты на зайца. В те далёкие годы Великой Отечественной войны этих зверьков, как и другой дичи, развелось достаточно много. Их мало беспокоили и преследовали, и они близко подходили к жилью человека. Летом зайца довольно часто можно было встретить на краю прилегающего к сельским огородам поля, в расположенных рядом с улицей запущенном колхозном саду и капустных посадках, в бурьяне около скотных дворов и на идущей среди зерновых тропинке, соединяющей две улицы. Но чаще всего следы косых, да и они сами, попадались на глаза зимой. Мы, сельские ребятишки, практически каждый день видели новые следы ночного пребывания зайцев на огородах нашей улицы и на пажити перед озером, где они за несколько дней после очередного снегопада даже набивали тропы. Ночами у сараев и риг, а иногда и на улице зайцы выбирали из оброненных клочков сена нежные побеги и цветы, на межах, в переулках и у изгородей выкусывали из бурьяна семена трав, в садах грызли почки кустарников и деревьев, а если попадались молодые яблоньки, то и их кору. На местах их жировок чернели оставленные ими «орешки». Насытившись, некоторые из лопоухих оставались здесь же и на день. Однажды один из наиболее беспечных косых залег в снегу даже напротив выходящей на огород двери сарая моего товарища Володи. Стронутый среди дня Володей и преследуемый затем его дворовой собакой Дружком, заяц поленился покинуть огород и забрался под лежащие там брёвна, откуда был извлечён Володей и угодил в тушеном виде на стол. Значительно чаще зайцы устраивали свои лёжки в сугробах у огородных плетней, и мы, совершая прогулки на лыжах вдоль изгородей или отправляясь кататься на берег озера, прерывали их отдых. Поднятый нами с лёжки заяц ошалело и в то же время грациозно, нередко с поднятыми ушами, проскакивал несколько десятков метров, потом из-за какого-нибудь резкого возгласа с нашей стороны садился, покрутив головой и настороженно поводя ушами, осматривался, оценивая обстановку, а затем, прижав уши, под ребячьи крики и улюлюканье уносился на несколько сот метров в глубь поля или многокилометровой Окской поймы. Там он, успокаиваясь, замедлял бег, немного тихо попрыгав и «поковыляв» с остановками, выбирал место, и на наших глазах снова ложился. Нам хотелось пойти за ним и поймать, чтобы сначала самим рассмотреть, потрогать, пощупать и попытаться вникнуть в загадочный образ жизни этого обитающего рядом с нами маленького комочка живой природы, а потом с этой же целью показать его домашним. Но из нашего опыта мы уже знали, что идти за убежавшим и снова залёгшим зайцем бесполезно, ибо он не подпустит к себе и переместится ещё дальше. И нам оставалось, к сожалению, только наблюдать за ним издали. И вот, став охотником, я получил возможность, перехитрив его осторожность, приблизиться к нему, остановить его бег и принести дорогой трофей домой.
В ожидании открытия охоты по зверю было заряжено десять патронов с более крупной, чем для стрельбы по уткам, дробью, и все мои думы крутились вокруг первого выхода за зайцем. Дома и сидя на уроках в школе я перебирал разные варианты предстоящего маршрута: идти в пойму, в поле или в лесные посадки. Наконец, после долгих колебаний я остановился на маршруте, который проходил по каждому из этих трёх охотничьих угодий, но некоторое предпочтение в нём отдавалось двум последним вариантам. Там летом мне чаще встречались русаки, и там, по рассказам моего товарища Васи Калачова, его отец – сибиряк отстреливал зимой почти каждый раз по дороге на работу одного – двух зайцев. Это и стало определяющим. Задуманная охотничья тропа начиналась с осмотра запущенного колхозного сада, расположенного в углу двух улиц, затем шла на восток и выходила через озимый клин к зарослям на необрабатываемой лощине Дятлово, а от неё через жнивьё вела к лежащему среди покрытых кустарником песчаных бугров Горелому болоту, на обход которого требовалось около часа. Далее, круто повернув на север, она достигала через следовавшие одна за другой заросшие ольхой низины опушки соснового бора – южной границы Мещёрских лесов, – и, следуя вдоль неё на запад, через полтора километра выходила к садкам. Так у нас назывался вытянутый вдоль опушки леса песчаный участок, где разреженно и вперемежку росли в основном полутора – двухметровые сосенки и кусты красного хвороста, а между ними местами стоял бурьян из лесных трав. Садки занимали площадь около двух квадратных километров, и осмотр их мог длиться не менее двух часов. От садок через Давыдовский брод тропа переходила на другой берег озера к пойменным колхозным огородам. После обхода их сначала по сильно заросшему разнообразным кустарником берегу Старицы, а потом по густо покрытому шиповником пастбищу под названием Ямки я планировал осмотреть кочковатую лощину Вонючки и далее заросли Слотины с прекрасными кормовыми и защитными условиями для зайцев. От Слотины тропа следовала через изрядно засоренные шиповником, калиной, хворостом и ежевикой берега ряда небольших пойменных водоёмов и заканчивалась на другом броду озера неподалёку от моего дома. Протяжённость такого ломаного кругового маршрута достигала примерно двенадцати километров, и он был рассчитан на полный день охоты. «В таких хорошо подобранных угодьях хотя бы один заяц, но должен всё-таки попасть под мой выстрел», – думал я.
Однако план моей первой большой охоты на зайца неожиданно рухнул. В субботу вечером перед самым открытием сезона зашедший к папе бригадир известил о выделении нам на воскресенье двух подвод для перевозки из луга нашего стога сена. И на следующий солнечный тёплый день с самого утра и до темноты я вместе с папой ездил несколько раз в луг, помогал там навивать возы с сеном, а потом дома убирать его на сеновалы и в сараи. При этом каждый из пяти слышимых мною вдали выстрелов с болью отдавался в сердце: «Это, видимо, ещё один потерянный для меня в будущем заяц».
В ночь на понедельник преобладающий в это время года в нашей местности северо-западный ветер принёс низкую облачность, седые лохмотья которой почти цеплялись за верхушки деревьев, и посеял нудный октябрьский дождь. Водяной полог укрыл всю Окскую пойму и даже спрятал кустарник на берегу озера. Сразу всё поникло, осунулось и потемнело. Резко похолодало. Сидя на уроках в школе и поглядывая на катившиеся по окнам капли воды, я надеялся, что вот – вот дождь закончится, и можно будет после обеда поискать зайца хотя бы в поле и в садках. Но к двенадцати часам, когда дождь ещё больше усилился, и наша песчаная улица раскисла, а кое-где даже засинели лужицы, стало ясно: в такую погоду на охоту не пойдёшь, и встреча с зайцем опять откладывается. Тихая грусть овладела мною. Однако к трём часам, когда домашние задания к завтрашним урокам были подготовлены, и я приступил к выполнению закреплённых за мною по дому хозяйственных дел, порывы ветра стали ослабевать, а к пяти закончился дождь, и всё затихло. Только при этом рваный небесный полог, обволакивавший всё и вся, ещё более насупился, готовый в любую минуту снова разрядиться очередной порцией дождя. «Но это всё в будущем, – рассудил я, – и неизвестно, будет ли он или нет, а пока не следует терять время и надо попытать счастья».
– Можно мне сходить на охоту в поле и садки? – обратился я к папе.
– Скоро уже начнёт темнеть, но если тебе уж очень хочется, то иди погуляй. А если опять начнётся дождь, не мокни и тут же возвращайся домой, – ответил он.
Положив в карман куртки три патрона и повесив на плечо ружьё, я вышел через двор на огород и направился в сторону поля. Сидевший на привязи в саду постоянный спутник моих походов за утками, шестимесячный маленький дворовый песик Мёдик, увидев меня с ружьём, радостно залаял и, повиливая хвостиком и извиваясь, кинулся ко мне навстречу. Но я прошёл мимо, ибо заранее решил не брать его на эту охоту, так как, бегая впереди меня, он мог поднять зайца задолго до подхода к нему на убойный выстрел. Мёдик, размышляя, видимо, по поводу столь необычного развития событий, недоуменно замолчал. А затем, осознав, что его впервые не берут на охоту, он сначала жалобно завизжал, а потом так по-собачьи разрыдался, что я не выдержал и посмотрел назад. С натянутой цепью Мёдик стоял на верху ограждающего сад плетня на высоте полутора метров, смотрел мне вслед и в перерывах между воем и рыданиями неистово рвал верхние хворостины изгороди. То был вопль тоски, отчаяния и мольбы. Не устояв перед столь страстным бурным взрывом чувств моего преданного соратника, я вернулся и отстегнул карабин его цепи. Обрадованный, что он, как всегда, пойдёт на охоту, Мёдик стал сначала бешено метаться вокруг меня, а потом, чуть успокоившись, подпрыгивать, стараясь лизнуть мне руки. Но приближение сумерек вынудило прервать его ликование. За несколько минут мы пересекли по переулку соседнюю улицу с окружающими её огородами и вышли к озимому полю, которое у нас чаще называлось зеленями. Я зарядил свою старенькую Тулку, взвёл курки и, углубившись в поле метров на сто пятьдесят, в радужно – возбуждённом состоянии и готовый к выстрелу, двинулся по нему параллельно огородным изгородям на север к садкам. Мёдик, который успел пометить к этому времени все интересующие его столбы и углы и хорошо знавший магический звук взводимых курков, послушно, по команде, занял место у моей правой ноги. Так он был приучен приближаться со мной к каждому водоёму, чтобы не спугнуть преждевременно уток. Но обычно в таком положении он эпизодически проходил расстояние не более шестидесяти метров. В этот же раз ему предстояло сопровождать меня так почти постоянно. И появилось сомнение: «Выдержит ли его нервная система?» Настороженно переводя взгляд с одной стороны на другую, я двигался по участку поля, где летом по дороге к стоящей на отшибе «новой» школе довольно часто почти вплотную натыкался на одиночных зайцев, а однажды даже на зайчиху с зайчатами. Заметив меня, они мгновенно исчезали за стенкой стоящего вокруг урожайного в этом году овса. Сейчас здесь были низкие разлапистые кустики озимой ржи. Издалека все они вместе казались сплошным зелёным ковром. В то же время вокруг каждого из них лежала голая, перевёрнутая при вспашке песчаная почва, на которой хорошо печатались следы домашних животных, находивших здесь довольно свежий и питательный для этого времени корм. И в данный момент, несмотря на только что прошедший дождь и уже позднее время, справа от нас паслись два небольших табунка овец, слева ближе к огородам – три телки, а впереди за школой – две лошади. Заяц, как я вычитал где то, тоже любит лакомиться озимыми. «Но вот остаётся ли он на зеленях на день? – этого я не знал, – да и найдётся ли для него укрытие на таком, казалось бы, внешне ровном поле, где открыто лежащего зайца можно увидеть чуть ли не за двести метров? Поэтому он и не ляжет здесь, и зря я ожидаю тут встречи с ним». От такой мысли мне стало как то неуютно. Праздничное настроение начало спадать. Ружьё в руках потяжелело и опустилось. Машинально я продолжал двигаться вперёд. «А не лучше ли выбраться на идущую вдоль огородов дорогу и скорее бежать к садкам?» – шевельнулось в голове. Во время этих колебаний метрах в двадцати впереди нас обозначился на зелёном ковре расположенный поперёк моего пути какой то узкий продолговатый провал. При подходе это оказался огрех пахоты – глубокая межа, на песчаном дне которой просматривался изрядно размытый дождём, видимо очень старый, след спокойно прыгавшего зайца. Ради интереса я пошёл по нему. Метров через десять, где межа несколько расширилась, заяц, судя по отпечаткам, остановился и потоптался на одном месте. Дальше след в меже не просматривался. Я обошёл это место вокруг и среди кустиков зелени обнаружил отпечатки приземления прыгнувшего на несколько метров из межи зайца. Так обычно уходил стронутый с лёжки косой. На душе сразу потеплело: «На озимом поле имеются укрытия для зайцев, и они остаются здесь на дневной отдых». Приободрённый сделанным для себя открытием, я последовал дальше, внимательно высматривая места, где возможна лежка зайца.
Мёдик сначала послушно шёл у моей ноги, а потом, не выдержав, начал забегать вперёд. И мне после ряда словесных внушений в дальнейшем всё же пришлось посадить его на предусмотрительно прихваченный из дома поводок. Далее он, опережая меня, несколько раз потом поворачивался, как бы спрашивая: «Когда же мы, наконец, подойдём к воде, где должны быть утки?» Так, в ожидании, но безрезультатно, мы миновали примерно полкилометра и приблизились к расположенному среди зеленей необрабатываемому участку, на котором стояло построенное в начале 30-х годов деревянное здание новой сельской школы. Из-за трудностей с топливом во время войны это здание пустовало, и вокруг него каждое лето бурно торжествовала всевозможная растительность. В октябре мелкие травы в большинстве уже поникли и полегли. Но по всему участку островками возвышались заросли потемневшей пижмы, лебеды, крапивы, редкие стебельки обычного и конского щавеля, кое-где торчали лопухи и, как проволока, гнулся к земле цикорий. А в некоторых местах, оживляя блеклые краски осени, уже пламенели небольшие кустики красной лозы. «В любое время года это самое благодатное место для кормления и укрытия зайца, – подумалось мне, – вот уж здесь то он наверняка выскочит». Обошли участок по периметру. Пусто. Проутюжили середину. Тоже ничего не подняли. «Что за чертовщина! Куда подевались зайцы? Ведь этим летом я здесь почти каждый раз натыкался на русака», – с недоумением отдалось внутри. В некоторой растерянности я остановился. Вместе со мной недоумевал и Мёдик. Уже при входе в заросли травостоя он, истомленный столь необычно долгим ожиданием встречи с уткой, стал становиться через каждые шесть – десять метров на задние лапы, чтобы скорее увидеть долгожданный водоём. Но увы! Его всё не было и не было. И вот теперь его нервы совсем сдали, и он тоскливо заскулил. Для успокоения пришлось уложить его насильно на землю. Но и это мало помогло: лёжа на животе, Мёдик продолжал жалобно стонать и, задыхаясь, рваться в поиск. В это время с юга мне в спину потянул лёгкий ветерок, с ещё более насупленных туч стали падать редкие капли дождя, и как будто начало темнеть. Вспомнив напутствие папы, подумал: «А не вернуться ли? Ну, нет. Столько ждал и готовился к этой охоте, и из-за каких то капель, не встретив зайца, вернуться пустым? Так дело не пойдёт! Не намокну. Время ещё есть, и следует ещё попытать счастья». И решив продолжить охоту, мы пересекли расположенный за школой неширокий озимый клин и, видимо, только вчера вспаханный участок поля вдоль колхозных скотных дворов, откуда доносились людской говор и ржание лошадей. Из последней конюшни появился мой знакомый Митя и, возможно не узнав меня, крикнул: «Эй, охотник, поздно идёшь. Всех зайцев мы уже распугали». Я махнул ему рукой и перешёл на ведущую в дальний лес дорогу, за которой до самых садок лежало заброшенное в годы войны и уже изрядно покрытое бурьяном поле. К этому времени мне уже надоело постоянно осаживать за поводок рвущегося вперёд Мёдика и, решив: «будь что будет», я пустил его на свободу. И он тут же исчез в бурьяне. Насторожившись, я медленно двинулся между островками высокой растительности, внимательно осматривая всё впереди и по бокам и следя за мелькающим изредка среди зарослей Мёдиком. Так мы миновали метров двести. При одном очередном повороте глаз слева направо я увидел как будто выброшенного кем то из уже почти пройденного мною островка бурьяна серого зайца. С прижатыми ушами, далеко закидывая вперёд задние лапы, он уносился под углом от меня в сторону садок. Мгновенно вскинув ружьё, и от вспыхнувшего волнения не отдавая себе отчёта, как целился, я выпалил по нему из обоих стволов. После выстрела серый, как будто немного сбавив ход и посвечивая в падающих сумерках чуть белеющим хвостиком, спокойно продолжал бежать к садкам. «Промазал, – горько тоскливая боль резанула мне душу, – охотник тоже: не смог попасть в почти угонного зайца и с первой охоты вернёшься пустым». Из бурьяна тут же выбрался Мёдик и, как и после каждого выстрела по утке, начал старательно искать трофеи вокруг. Зайца он явно не видел, но его сильный запах наверняка уловил. Русак тем временем, отбежав метров на 250, успокоился, потом, немного поковыляв, взобрался на небольшой бугорок у самой границы садок и сел. Потом он как бы ползком сделал несколько перемещений и лёг с торчащими ушами головой к садкам. Примерно через минуту уши его опустились. Я вставил в левый ствол последний патрон и позвал Мёдика. Поняв по отданной ему команде, что подстреленной дичи нет, он тут же показался из зарослей с укоризненным в мой адрес видом, как бы говоря: «Что же ты, хозяин, промазал по хорошо выставленной мною и так сильно и необычно пахнущей сухопутной утке?». Никуда не денешься. Я чувствовал перед ним свою вину. На звук моего голоса русак поднял уши, но потом довольно скоро снова их опустил. Посадив Мёдика на поводок, я направился по следу зайца с целью посмотреть, нет ли всё же крови. Но стоило нам продвинуться метров на пятнадцать, как уши у косого поднялись, и сам он зашевелился. Стало ясно, что невозможно подойти к нему, лежащему на возвышенности, со стороны поля и от села. Оставалось единственное: сначала отступить обратно в поле, а затем по большому полукольцу зайти в садки и оттуда с подветренной стороны, уже прикрываясь сосенками или кустиками, попытаться приблизиться к нему. Наше удаление в поле успокоило зайца, и он опустил уши.
Уже в самом начале нашего обходного пути со свинцового неба на смену отдельным каплям посыпалась мелкая плотная изморось, и сразу резко пали сумерки. Светлого времени оставалось в обрез, и нам пришлось перейти, где это было возможно, с быстрого шага на пробежки. Когда в конце этого перемещения мы приблизились из глубины садок к полю, то перед бугорком с видневшимся на нём зайцем обнаружилась продолговатая ложбина голого песка шириной около 90 – 100 метров. И это было самое короткое расстояние от кустов прикрытия до зайца. Никакой другой подход к нему не просматривался, да и надвигающаяся темнота и всё усиливающийся дождь не позволяли искать его. И я решил сближаться с серым напрямую, но по возможности медленно, чтобы моё появление среди открытой поляны не бросилось ему резко в глаза.
Держа левой рукой Мёдика за ошейник, а правой ружьё и не спуская глаз с лежащего ко мне головой зайца, я начал осторожно, на корточках, выдвигаться из-за сосенки. И вот мы уже полностью открыты. Заяц не изменил своего положения. Так, продолжая неторопливо передвигаться, мы преодолели метров десять. И тут Мёдик, видимо, поймав по ветру заячий запах, дёрнулся вперёд. Тотчас же уши косого поднялись и задвигались. Прижав Мёдика локтем, я замер. Минуты через две заяц опустил уши, и наше продвижение возобновилось. Потом новая вынужденная остановка, пока заяц снова не успокоился. Так с перерывами было преодолено ещё метров пятнадцать. Но вот заяц вскинул уши, приподнял голову и зашевелился. Мы затаились. Прошла минута, другая, третья. Ничего не изменилось: уши зайца продолжали настороженно ощупывать нашу сторону, а он сам как будто приготовился к прыжку. «Что делать? – лихорадочно закрутилось в голове. – Далее ждать не позволяет наступающая темнота, да и всё усиливающийся дождь. А стрелять пока ещё далековато». И тогда пришлось лечь на размокший песок и уложить Мёдика. Заяц как то сразу поник и опустил уши. Удерживая Мёдика на животе и оберегая ружьё от засорения песком, я пополз вперёд до тех пор, пока заяц не зашевелился снова. Затем опять остановка для успокоения косого и последующее приближение к нему. И так ещё и ещё раз. Когда до него осталось метров сорок пять, он поднял голову с навостренными ушами, немного приподнялся, и на сей раз, как мне показалось, уже определённо приготовился к прыжку. Это был уже предел. И для нас тоже: Мёдик, задыхаясь, тянулся к заячьему запаху, у меня всё дрожало от напряжения, с шапки за воротник капала холодная вода, в пропитанных сырой грязью брюках и рукавах заледенели коленки и локти, и от промокшей и отяжелевшей ватной куртки по спине пробегала противная холодная дрожь. Пора стрелять! Непослушными руками приткнул приклад к плечу, с трудом навел на уши зайца уже плохо различимую среди разлитых по планке и стволам капель воды мушку и нажал на спусковой крючок. Выстрел смел зайца с бугорка. «Опять мимо!» – прокатилась по всему телу щемящая тоска. Мёдик с неистовым лаем рванулся за зайцем. Я вскочил и, отстегнув карабин на ошейнике, отпустил его. Он тут же исчез за бугорком. Я кинулся за ним. Впопыхах каким то образом наступил на волочившийся по земле конец привязанного к поясу поводка. Упал. Поднялся. С колотящимся сердцем добежал до бугорка и увидел метрах в семи за ним зайца с лежащим на нём Мёдиком. Тёплая волна радости захлестнула меня: «Ура! Я с полем, и с первой охоты вернусь не пустым!» Подбежал к ним. И сразу же бросилось в глаза, что по величине мой помощник был ненамного больше трофея. Вцепившись в загривок мелко дрожащего зайца и скосив на меня глаза, Мёдик урчал и как бы говорил: «Смотри, хозяин, какую необычно крупную дичь я поймал и как храбро её держу». С трудом удалось оторвать «храбреца» от трофея. Но он вошёл в раж и продолжал снова и снова рваться к зайцу. Пришлось применить силу. Наконец, встряска и лёгкий шлепок немного отрезвили его, и он, торжествуя нашу победу, стал, извиваясь, самозабвенно кататься на спине по земле. Заяц к этому времени затих. Я поднял его за уши и начал рассматривать этого представителя столь долго занимавшего мои мысли семейства зайцев. По сравнению с наблюдавшимися ранее на расстоянии это был, как мне показалось, небольшой и в основном серенький зайчишка. Видимо, из помёта данного года. Белизна у него пробивалась только на брюшке да на хвостике. У зайчишки оказался сильно разбит зад, и в нижней части каждого уха на одном уровне имелось по сквозной пробоине. Других ранений в передней части тела, как и подтвердилось позже при снятии шкурки, не было. Отсюда напрашивалась следующая картина развития событий. Первое серьёзное ранение он получил явно во время дуплета. После этого тяжелораненый зайчишка сгоряча довольно бодро смог добраться только до бугорка. Здесь он, как говорило большое тёмное пятно под кустиком на лежке, потеряв много крови, обессилел и не убегал, хотя, безусловно, видел наше к нему приближение. Две дробинки из третьего выпущенного мною патрона пробили ему поднятые уши, а остальные или обошли тушку стороной, или оказались выше. Поднятый с лёжки последним выстрелом, не причинившим ему, очевидно, существенного вреда, зайчишка смог сделать всего три – четыре прыжка. Видимо, в таком состоянии его и схватил Мёдик. Если это так, то моё длительное сближение с ним под дождём, ползанье в грязи и последний выстрел были напрасными. А зайчишку я мог взять значительно раньше, пустив на него Мёдика, или даже подойдя к нему сам. Но кто мог предвидеть это? Ведь не даром говорится: «Охота есть охота, и на ней всякое бывает».
Прокрутив всё это в голове, я стряхнул с куртки и брюк крупные комки прилипшей грязи, перевязал собачьим поводком зайчишке лапы и, взяв его левой рукой, направился в сторону лежащего внизу на краю поймы села, строения которого уже смутно различались через плотную сетку мелкого дождя в надвигающейся темноте. Там на фоне общей мокро-серой грустной картины лишь слабо выделялся не успевший ещё намокнуть подветренный торец близлежащего скотного двора. От бившей с юга дождевой мокрети по моему лицу стекали капли. С брюк в ботинки начала проникать вода. Куртка местами уже промокла насквозь и холодила тело. Но душа моя радостно пела и ликовала. И этой радостью хотелось с кем-нибудь поделиться, рассказать, как всё это было, и показать добытого зайчишку. Особенно кому-нибудь из ребят или девчат нашего класса. Но, увы! Весь путь до дома был пустынным. Никто не желал выходить на улицу в такую непогодь. Только один Мёдик понимал меня и разделял мою радость. Он всё время шёл рядом с зайчишкой и почти через каждый шаг прихватывал его за шерсть, как бы проверяя, на месте ли он. Опасаясь за целостность шкурки, я отгонял его. Но это было бесполезно, Мёдик казался как бы привязанным к зайчишке. И только лишь около двух – трёх из множества пройденных нами столбов и углов он позволил себе отлучиться. Но, быстро оставив там свою победную метку, Мёдик тут же возвращался к зайчишке. Он был им просто очарован.
Так в сопровождении Мёдика я и вошёл в прихожую нашего дома. Вышедшая на наш шум мама, увидев при тусклом свете военного моргасика стекающую с меня на пол воду, покачала головой и стала подыскивать сменную одежду и обувь. А появившийся тут же папа при виде зайца добродушно улыбнулся и сказал: «Смотри, мать, теперь наш помощник будет кормить нас зайчатиной. Не пропадём». Такие его слова были для меня очень приятны. Потом он поздравил меня с удачей и, как всегда по традиции, стал расспрашивать, куда я ходил, что видел и где отстрелял трофей. И уже в тёплой кухне, переодеваясь в сухое, я в рассказе с малейшими подробностями и переживаниями снова прошёл свой сегодняшний охотничий путь. Слушая это повествование и кое-где поправляя мои неправильные выражения, мама тем временем покормила Мёдика, выпроводила его во двор, замыла испачканный нами пол и, горестно вздохнув, стала застирывать мои брюки и куртку. Я же, немного успокоившись по окончании своего возбуждённого рассказа, приступил с помощью папы к обработке своего первого зайца.
На другой день дождь закончился уже утром. К одиннацати часам появилось солнце, вскоре затих ветер и сразу заметно потеплело. «В такую погоду только и бродить с ружьём!» – подумал я, находясь в школе, где на переменах и даже иногда на уроках сначала заново переживал свою первую охоту на зайца, а потом стал планировать следующую, опасаясь, как бы она по какой-либо причине не сорвалась. Однако всё обошлось, и после выполнения школьных заданий и хозяйственных дел я опять с тремя патронами в кармане побежал в поле. На сей раз без Мёдика. Но идти решил по вчерашнему проверенному и «добычливому» маршруту. И действительно, не успел ещё я углубиться в зеленя, чтобы следовать по ним вдоль огородов к садкам, как при повороте головы в сторону какого то шума в селе увидел катившего между плетнями и мной зайца. Вскинул было ружьё и тут же опустил: он уже вышел за пределы выстрела. Русак, видимо, лёжа где то неподалёку, пропустил меня, а затем по какой то причине сорвался. Удалившись затем немного от огородов и контрастно выделяясь на изумрудном ковре в красных лучах падающего октябрьского солнца своим уже изрядно порыжевшим окрасом, он миновал пришкольный участок, вышел на пашню и остановился примерно в двухстах метрах от среднего скотного двора. Потом русак сделал несколько небольших перемещений и исчез – лёг в какую то ямку. Холодок лёгкой досады, появившийся у меня сначала из-за упущенного выстрела, стал испаряться. Всё-таки часть дела сделана: заяц обнаружен, и теперь нужно как можно ближе подойти к нему на выстрел. Непроизвольно замурлыкав какую то мелодию, я взял ориентир на примерное место лёжки зайца по торчащему за дорогой кусту и одиноко выступающей далеко на опушке леса берёзе и бодро, по прямой линии, направился к нему. Минуты через две метрах в пятнадцати впереди меня выскочил другой русак и тоже махнул вдоль села в сторону садок. Полностью занятый при столь неожиданном появлении второго зайца мыслями о первом, я не успел взволноваться и спокойным осознанным выстрелом из правого ствола на небольшом расстоянии сразу же намертво уложил угонного. «А не спугнул ли мой выстрел перемещенного зайца? – тут же с тревогой посмотрел я в сторону скотных дворов. – Кажется, нет. Убегающего зайца там не видно». Только несколько пасущихся неподалёку от школы овец, мгновенно сбившись в кучку, сорвались в сторону села, но тут же остановились и снова потянулись к корму.
С радостью я подбежал к трофею и поднял его. Это был более крупный по сравнению со вчерашним русак. На его спине и верхней части боков преобладал рыжевато-жёлто-палевый окрас, а брюшко и низ боков были идеально белыми. Он явно уже частично вылинял. Перевязав ему ноги и держа поодаль от одежды в левой руке, я вернулся к месту, с которого стрелял, и продолжил свой путь по намеченным ориентирам к лежке перемещенного зайца. А на душе – сплошное ликование: «Так рано, а я уже с трофеем, а впереди скоро предстоит ещё одна радостная встреча с зайцем, и, возможно, ещё одна удача. И тогда вернусь домой с двумя русаками. Вот будет здорово!» В таких сладостно-радужных мечтаниях проследовал на расстоянии примерно метров двухсот мимо первого скотного двора и вышел на уровень второго. Далее на прямой линии где то среди перевёрнутых пластов земли должен находиться заяц, но неизвестно, в каком месте. Появившийся к этому времени слабый юго-восточный ветерок бил мне под углом в спину. Хотя на мягкой влажной пашне мои шаги были практически беззвучны, всё же для страховки я отступил в подветренную сторону к скотным дворам метров на семь-восемь и затем продолжил движение вперёд по линии, параллельной прерванному маршруту. Пошёл с предельной осторожностью: сделал шаг – осмотрелся, не спуская глаз с правой стороны, где скорее всего должен появиться заяц, затем следующий шаг, и опять сделал обзор той же части местности. Так продвинулся метров на сто пятьдесят. Пока зайца не видно. Тогда я вернулся метров на семь – восемь вглубь поля, и теперь уже с полностью подветренной стороны направился обратно по линии первоначального маршрута.
Сладостно – щемящая жажда встречи с зайцем, завладевшая мною при подходе к скотным дворам, продолжала нарастать с каждым шагом. Внутри всё было натянуто и напряжено. Дыхание приглушено. И только учащённо и тяжело стучало сердце. Все мысли и внимание были сконцентрированы на ожидаемом моменте выхода зайца с лёжки: «Когда я его увижу? Во время прыжка с лёжки или уже на полном ходу? Да и на каком расстоянии это произойдёт?» В таком волнении сделал очередной шаг и при повороте головы увидел левым уголком зрения в двух метрах от себя зайца, лежащего головой ко мне в узкой глубокой щели между чёрными пластами земли. Уши его были прижаты. На ещё не вылинявшей до конца сероватой спинке просматривалась каждая отдельная волосинка. А все вместе они веерообразно волновались при порывах забегавшего в щель ветерка, как стебли зерновых в поле. Чёрные бусинки глаз зайца настороженно и с испугом следили за мной. Как только наши взгляды встретились, он не выдержал и взметнулся в сторону поля. Я тут же освободил левую руку от ноши и, мгновенно вскинув ружьё и вспыхнув сгоряча от перенапряжения, высадил по нему из обоих стволов. В ответ на это заяц, дразня ослепительно белыми в лучах склонённого к закату солнца брюшком и хвостиком, как ни в чём не бывало промчался по полю и скрылся за косогором. «Вот тебе и второй трофей! Шляпа ты, шляпа!» – насмешливо отдалось внутри. Ругая себя самыми последними словами, обескуражено побрел по следу зайца. Метрах в семи – восьми от лёжки, справа и слева от следа и почти вплотную к нему увидел места, где мои дробовые заряды на расстоянии не более двух шагов друг от друга, как пули, вспахали омытую дождями почву. И дальше, естественно, ни одной капли крови. С запозданием подумалось: «Не следовало так торопиться, и надо было отпустить косого». Но дело сделано. Патроны кончились. И, подобрав свой первый, оставшийся единственным трофей и окинув рассеянным взглядом лежащую на западе пойму, окрашенную лучами падающего солнца, я направился к дому с горькой досадой на душе. Но потом, постепенно остывая и успокаиваясь, пришёл к выводу, что так как вернусь домой не пустым, то вторая охота на зайца в целом удалась.
На третий день опять установилась пасмурная, холодная, ветреная погода. На сей раз выход на охоту был самым поздним. На зеленях я уже не увидел домашних животных. Придерживаясь проверенного «добычливого» маршрута, про-шёл снова через озимое поле, пришкольный участок, второй озимый клин, пашню вдоль скотных дворов и заброшенное поле за дорогой в дальний лес. И на всём примерно полутора-километровом пути зайца не встретил. Уже в густых сумерках углубился в садки. Там в местах, где сосенки и кусты хвороста стояли редко, ещё было что то видно, и можно было продолжать охоту, а на участках с тесным расположением растительности всё сливалось, и ходить становилось бесполезно. Огибая такие площади стороной, я выбрался минут через семь – восемь на идущую в наше село из районного центра дорогу, на другой стороне которой параллельно тянулась невысокая грива с плотно стоящими на ней трёх – четырёхметровыми сосенками. Здесь уже было совсем темно и я, повесив ружьё на плечо, направился в сторону села. Но потом, желая ещё немного попытать охотничьего счастья, пересёк густо заросшую гриву и вышел на западный участок опушки садок, вдоль которого на отшибе в поле кое-где чернели маленькие сосенки. Здесь было чуть светлее. И снова приготовившись к встрече с зайцем, я пошёл вдоль опушки по направлению к дому. И вскоре удача всё же улыбнулась мне. Когда опушка приблизилась к выходящей из садок дороге, и я уже собирался повесить ружьё на плечо, от стоящей в сторонке крайней примерно полуметровой сосенки отделился серый комочек и двинулся в сторону села. Совсем не видя мушки, я сделал какое то небольшое упреждение и нажал на крючок. К моему удивлению, комочек тут же остановился. Этим единственным за выход выстрелом был добыт самый крупный за все дни заяц. Тяжесть его я чувствовал всю дорогу до дома, где папа, оценив вес русака на безмене, сказал, что он весит семнадцать с половиной фунтов, или семь килограмм. Как позже я узнал из литературы, это максимальный вес для русаков. Такого зайца-великана больше мне отстреливать не приходилось.
В четвёртый раз я смог выйти на охоту по зайцу только в выходной день после десяти часов. К этому времени искристые лучи солнца уже испарили выпавший за ночь иней, отогрели прихваченную лёгким морозцем землю, частично разредили утреннюю дымку и навели на всю окружающую местность слабый нежно-задумчивый оттенок осенней грусти. Заметно потеплело. А с северо-запада на чистое светло-голубое небо стали наплывать редкие небольшие кучевые облачка. Взяв с собой последние три из приготовленных ранее для охоты на зайца патронов, я отправился опять по своему «добычливому» маршруту. По сравнению с предыдущими моими выходами на сей раз здесь было довольно оживлённо: в отдалении кое-где на огородах и около них виднелись фигурки занятых какими то делами селян, несколько человек, пересекая поблизости мою охотничью тропу в трёх местах, удалялись по полевым тропинкам в сторону дальнего леса, а на озимом поле только на пути до школы разрозненно и небольшими табунками паслось не менее трёх десятков овец. Видимо, поэтому я и проследовал по нему как то быстро и легко, без обычной напряжённости, не включившись по-настоящему в процесс охоты, но перед входом на пришкольный участок сосредоточился и стал более внимательно осматривать лежащие впереди и по бокам заросли. Так было пройдено метров тридцать. И тут со стороны села меня окликнули. Я остановился и посмотрел в том направлении. От расположенной примерно в двухстах метрах огородной изгороди ко мне спешил, махая рукой, одноклассник Саша. И в это же самое время какая то неведомая сила заставила меня оглянуться назад. Там, от зарослей пришкольного участка по зеленям вглубь поля прытко уносился, находясь за пределами выстрела, русак. Через несколько десятков секунд он скрылся за косогором. А до этого косой лежал где то справа, по-видимому, недалеко от моего пути, и явно намеревался пропустить тихо идущего охотника. Но моя остановка смутила его, и он, не выдержав, сорвался с лёжки. Запомнив по взятым ориентирам место, где скрылся заяц, я направился к Саше, одновременно отложив в памяти и фигуру женщины, идущей справа от скотных дворов к школе по тропинке, которая, пройдя через пришкольный участок, тянулась далее на юг к концу далеко выступающей в поле улицы села. При нашей встрече Саша поведал, что не более пятнадцати минут назад он, обходя свою огородную изгородь, чтобы выявить для последующего ремонта возникшие в ней за лето поломки, спугнул лежавшего в бурьяне у плетня зайца, а увидев меня позже с ружьём у школы, решил показать мне, куда переместился косой. По словам Саши, заяц пробежал мимо скотных дворов и умотал в заброшенное перед садками поле. И Саша не придумал это, чтобы подшутить надо мной. Когда мы подошли к плетню, то на сыром песке идущей вдоль изгороди дороги действительно отчётливо виднелся классический отпечаток приземления прыгнувшего с лёжки зайца, а среди зелени просматривался и его дальнейший след. Во время нашего разговора стоящий лицом к полю Саша неожиданно расширил глаза, поднял брови и с удивлением воскликнул: «Смотри, ещё один заяц!» Срывая ружьё с плеча, я мгновенно развернулся в ту сторону. Там вдали на пришкольный участок уже вступила женщина, а позади неё по озимому клину в обратном направлении катился явно стронутый ею серый комочек. Женщина его, очевидно, и не заметила. «Раззява, – мысленно обругал я себя, – проворонил сразу двух зайцев!» И не успели мы с Сашей обмолвиться словами, как русак убрался в заброшенное поле перед садками. «Как раз в то же самое место, что и поднятый мною косой», – подытожил товарищ.
Воспламененный видом убежавшего зайца, я распрощался с Сашей и направился к пришкольному участку, думая: «А может быть, там остался ещё один заяц. Ведь, как говорила моя бабушка, «Бог троицу любит». Добравшись туда, осмотрел места, расположенные в стороне от маршрута женщины и моего предыдущего пути, и ничего больше не обнаружил. «Видимо, на сей раз Бог или просчитался, или за третьего принял того зайца, которого в сторонке спугнул Саша», – нашлось объяснение происшедшему. И тут же встал вопрос: «Куда идти дальше? По новому маршруту в глубь поля за убежавшим от меня русаком, или продолжить путь к садкам, куда переместились заяц Саши и заяц, поднятый женщиной? Если выбрать поле, то за косогором озимые, где след быстро бегущего зайца ещё как то заметен, кончаются, и далее не менее как на два километра потянется жнивье, на котором невозможно определить местонахождение «моего» зайца. На заброшенном поле и в садках положение двух перемещенных русаков тоже неизвестно. Но их, во-первых, два, а во-вторых, скорее всего какой-нибудь из них остановился на заброшенном поле сразу же за дорогой в лес. Да и к тому же маршрут то к садкам – привычный «добычливый». И немного поколебавшись, я отправился в сторону садок.
Миновал лежащий за школой озимый клин и пашню напротив скотных дворов. Пусто. Покрутился по заброшенному полю за дорогой. Тоже ничего не поднял. Осмотрел прилегающий к полю край садок. И здесь всех зайцев как будто «корова языком слизнула». Возможно, они, затаившись, пропускали меня в такую беззвучную погоду, или же откочевали куда то в сторону. Разочарованный столь неудачным ходом охоты, я уже начал было подумывать о возвращении на озимые с последующим переходом на жнивьё для поиска первого убежавшего зайца, но потом всё же решил побродить ещё и по центральной части садок, и по части, прилегающей к опушке большого леса, куда в предыдущие дни я ещё не добирался. Выйдя на малохоженую, но хорошо знакомую с самого детства «застенчивую» тропинку, я, прислушиваясь и посматривая в стороны, тихо двинулся по ней. Так было спокойно пройдено метров триста, и впереди показалась похожая на большую копну песчаная дюна, одиноко возвышавшаяся на несколько метров над этим участком садок. И в это время справа с расположенного внизу за самой высокой частью садок поля послышался отдалённый непрерывный и необычный для моего слуха лай собаки. «Гончая! Городские охотники приехали», – сообразил я. Из прочитанного мне уже было известно об охоте на зайца с собаками. Но гончих в селе и округе не было, я их никогда не видел, а тем более охоту с ними. Как мне показалось, лай собаки приближался. В надежде увидеть неизвестную мне охоту, взобрался на поросшую редким мелким красным хворостом дюну и в ожидании приближения гона, стоя открыто, начал осматривать восточную часть садок. А между тем голос собаки становился с каждой секундой всё ближе и ближе. «Скоро где то может появиться гонный зверь, а позже за ним собака», – вспомнилось прочитанное. И вот, действительно, в верхней части садок на расстоянии примерно в сто пятьдесят метров из-за куста хвороста выскочил зайчишка. Он миновал открытое место и тут же нырнул под ближайшую сосенку, спрятавшись от надвигающегося на него лая собаки и оставаясь совершенно открытым с моей стороны. Там зайчишка присел, развернулся, с прижатыми ушами прополз обратно, высунул головку и осмотрел и прослушал опасную для него сторону. Убедившись, что собаки ещё не видно, он, пятясь задом, убрался обратно под сосенку, а затем, прижав уши, сделал мгновенную пробежку через голое место до следующего укрытия. И там все его действия повторились. По мере сокращения расстояния между нами становилось хорошо видно, как он, высовываясь из-за очередной сосенки, сосредоточенно вытягивал мордочку, дергал усиками, шевелил ушами, и как бегали его глаза, настороженно просматривая направление, откуда приближался страшный для него лай собаки. В мою сторону зайчишка или не смотрел совсем, или не замечал неподвижно стоявшего наверху человека. Наконец, уже находясь метрах в двадцати пяти от дюны, он увидел меня и метнулся в сторону. Но было уже поздно. Мой спокойный и расчётливый выстрел сбил его. Подобрав отстрелянного зайчишку, я снова поднялся на дюну и стал ждать появления гончей, а потом и прихода её хозяина. Как мною было где то вычитано, согласно охотничьей этике посторонний охотник, на которого вышел преследуемый собакой зверь, должен, отстреляв его, прекратить гон. Добытого зверя надо передать хозяину собаки, а тот обязан компенсировать стрелявшему истраченный патрон.
К этому времени лай собаки приблизился к месту, где несколько ранее показался зайчишка. Затем лай повернул примерно под прямым углом к югу и вскоре стал удаляться обратно в поле. А потом раздался выстрел, собака, как то взвизгнув, замолкла, и послышались голоса охотников. Тут до меня стало постепенно доходить, что отстрелянный мною зайчишка был не гонным, а шумовым, и он являлся в действительности моим трофеем. Но я смотрел на него, не испытывая обычной в таких случаях радости, а с какой то растерянностью, даже, пожалуй, с некоторым оттенком грусти. И невольно возник вопрос: «В чём дело? Почему нет положенного удовлетворения?» Для выяснения причины столь странного своего состояния я проанализировал свой маленький охотничий опыт, включая и уже прочитанное, и пришёл к следующему выводу. Настоящее, наиболее полное удовлетворение от добытого трофея приходит только в том случае, если удачному выстрелу предшествовал длительный с переживаниями и волнениями поиск, или преследование дичи, а также нахождение в засаде, если, волнуясь за каждый сделанный при подходе шаг, за правильность выбора места в засаде, за её маскировку, за возможность обзора и стрельбы из неё, в любую секунду с нетерпением и напряжением ждёшь появления дичи, стараешься перехитрить её так, чтобы увидеть первым, и стремишься к тому, чтобы встреча с ней произошла на как можно близком расстоянии, то есть когда предварительно приходится изрядно «попотеть» и в прямом, и в переносном смысле. Красивый выстрел в неожиданных и необычно сложных условиях также создаёт впоследствии радостное настроение. А вот сегодня всё было иначе. Без волнений и переживаний, а скорее всего с любопытством, я, как в кино, сначала наблюдал за появлением и приближением «чужого» зайца, а потом как то механически спокойно его отстрелял. Отсюда и не было обычного в таких случаях подъёма настроения. Уяснив всё это, я как бы освободился от чего то угнетающего, давящего и свободно посмотрел вокруг.
Стоял редкий для этого времени тихий тёплый солнечный день. Всё располагало к созерцанию. Серые снизу и более светлые с различными цветовыми оттенками сверху, причудливой формы и разной величины редкие и небольшие в целом кучевые облачка в осенней задумчивости замерли на фоне глубокого голубого неба. Как бы приближая эту застывшую сказочно – чарующую картину к реальной жизни, одинокая чёрная птица, скорее всего ворон, лениво взмахивая крыльями, высоко над землей тянула в сторону леса. Воздух был чист и прозрачен. Легко дышалось. На западе за десятикилометровой поймой возвышался правый, называемый у нас Горами, берег Оки. На его склонах контрастно выделялись выходы оврагов и поросшие лесом места. А на верху Гор не столько просматривались, сколько угадывались загадочные для меня маленькие деревушки со стоящими среди них высокими деревьями. Из всех деревушек я знал название только трёх: Путково, Волынь и Слобода. Там жили родственники мужа моей тети Маруси, и оттуда папа привозил обычно очень душистые и сладкие яблоки, которые были для нас во время войны большим деликатесом. Среди деревушек, особо выделяясь, белел дом бывшей барской усадьбы Костино, да несколько правее краснели разбросанные по склону строения Иван-Богословского монастыря с высокой, хорошо видимой за десятки километров, колокольней. Где то под Горами на реке, видимо, на изгибе под названием Бараньи рожки, кого то приветствуя или предупреждая, протяжно прогудел пароход, совершавший, очевидно, одно из последних плаваний этой навигации. А ближе, вплоть до расположенного за садками озера, лежал ещё не освоенный мною участок поймы со множеством богатых летом водоплавающей птицей мелких и крупных водоёмов. Некоторые из них я видел сам, бывая на сенокосе и по дороге на него, о других рассказывали взрослые, а о существовании большинства из них я просто не ведал. Знакомиться с ними и осваивать их мне предстояло в следующем году.
Но это всё в будущем, а пока надо продолжать охотничью тропу и искать «своего» зайца. Постепенно отступая от мыслей о вклинившихся в мой путь событиях и переходя к внимательному осмотру местности, я прошёл метров на триста далее по тропинке в глубь садок. И тут впереди, где то перед самой опушкой большого леса, снова подала голос гончая и погнала затем вниз в сторону озера. Приезжие охотники явно меня опередили. В нерешительности я замедлил шаг: «Куда идти дальше?» После некоторых колебаний повернул на запад и побрел по садкам как бы параллельно гону. Примерно через минуту – другую впереди, не дальше восьми метров от меня, из куста бурьяна выскочил крупный русак и тут же скрылся за группой сосенок. Произошло это столь мгновенно, что я даже не успел вскинуть ружьё. Затем заяц мелькнул ещё два раза в отдалении среди зарослей и исчез окончательно. Судя по его отдельным следам, которые удалось найти среди пожухлого редкого травостоя на песчаной почве, он, повернув далее налево, направился к юго-западу, уходя постепенно под углом от линии гона и приближаясь к опушке садок, выходящей к северной околице села, я последовал за ним. Однако не прошло и двух минут, как там, на расстоянии не более полукилометра, раздался дуплет, а за ним тут же и второй. Вне всякого сомнения, это были уже другие охотники. Неизвестно, стреляли ли они по только что убежавшему от меня зайцу, или по какому-либо другому зверю. Но идти туда мне уже не захотелось. И тогда я, постояв и подумав, решил вернуться обратно в поле к жнивью, куда убрался в самом начале охоты поднятый мною на пришкольном участке русак. Напрямик выбрался из садок, миновал заброшенное перед ними поле, но когда, перейдя дорогу, вступил на пашню напротив скотных дворов, то и со стороны жнивья с небольшим интервалом донеслось два выстрела. «Ну, это уже сверх всякой меры!» – подумалось мне. Привыкший охотиться на утку в одиночестве и встречавший кого-нибудь из городских охотников раз в две-три недели, я почувствовал себя в такой обстановке неуютно, как бы обложенным со всех сторон, и посчитав этот день за неудачный, с грустью поплелся домой.
Урок простофиле
Это было в первую зиму моей охоты. Во второй половине декабря вместо обычных для этой поры пасмурных дней установилась ясная тихая погода с ровными умеренными морозами. В один из таких дней, около двух часов, я присел по возвращении из школы на крыльцо коридора и стал обегать взглядом видимый в промежутке между двумя стоящими напротив домами участок Окской поймы. Закончив осмотр и погрустив, что до выходного дня мне не удастся сходить туда на большую охоту, я уже собрался открывать дверь коридора, как увидел метрах в трёхстах пятидесяти, на освещённом солнцем высоком противоположном берегу озера, лису. Она, по всей видимости, только что вынырнула из расположенного слева участка Чувир и теперь спокойно шла вдоль озера в северном направлении. Далее лиса остановилась примерно на полминуты, повернула голову, как мне показалось, осмотрела село и так же неторопливо продолжила свой путь.
Загоревшись надеждой где-нибудь подстроиться под её ход, я с участившимися ударами сердца забросил в дом ранец со школьными принадлежностями, взял ружьё, встал на прихваченные в коридоре лыжи и побежал к озеру. Но когда миновал постройки и выбрался на лежащую перед озером открытую пажить, лисы и след простыл.
Полагая, что она находится всё же ещё где то поблизости, я быстро перемахнул по заснеженному льду озеро и, насчитав далее от берега на протяжении трёхсот метров восемь пересекающих мой путь различной давности лисьих следов, вышел к самому высокому месту ближайшего участка поймы. Там я остановился и старательно осмотрел всё вокруг. Но нигде в пределах полуторакилометровой видимости на белом фоне равнины никакого тёмного пятна, похожего на лису, не нашёл. Однако за прошедшие 10–12 минут никем не потревоженная лиса, которую я видел, не могла уйти дальше. Она или спустилась в какую то из находящихся поблизости низин, или убралась в стоящий справа кустарник Слотины.
Чтобы выяснить это, я вернулся к только что пройденным мною лисьим следам, на уплотнённом предыдущей оттепелью снегу выбрал, как мне показалось, наиболее свежий, и пошёл по нему. Он привёл меня в ложбину, которая соединяла озеро с изогнутым озерцом Дунькин ключ. Там след уткнулся в хорошо набитую и местами промороженную тропу рыбаков. С напряжением выискивая на ней отдельные отпечатки лап только что шагом прошедшей лисы, я направился к Дунькину ключу и по его поверхности вскоре добрался до изгиба. Там тропа раздваивалась. Более набитая, продолжая следовать по озерцу, поворачивала к югу, а ответвление, поднявшись на высокий берег, уходило по лугу на северо-запад к большому озеру Скрипора. К моему удивлению, на обеих тропах просматривались отпечатки лап спокойно идущей лисы. Это говорило о том, что по тропе от озера после утреннего обхода рыбаками своих прорубей и до появления на ней интересующей меня лисы уже прошла какая то из её подруг. При ограниченности у меня времени уже не имело смысла разбираться, куда подевалась в такой ситуации «моя» лиса. И я, чтобы не огорчать родителей своим опозданием к обеду, заторопился домой.
Через день всё повторилось: так же на дальнем берегу озера сначала показалась, а затем «испарилась» лиса, так же я погнался за ней и так же не смог определить её последующее местонахождение.
На сей раз при возвращении в село я увидел в конце огородов на моей лыжне Васю Калачова, который был на два года старше меня, охотился уже третью зиму и имел в этом деле большой опыт. Он явно следил из окон своего дома за моими попытками потягаться с этой лисой и теперь вышел мне навстречу. При моём подходе Вася, улыбаясь с усмешкой, спросил: «Ну, что? Опять надула?» А потом продолжил: «Вот уже больше двух недель эта лиса стала частенько наведываться среди дня к озеру. Не пойму, что ей тут надо? По заячьим набродам, вроде, не рыскает и не мышкует, а как будто либо просто прогуливается, либо сюда её притягивает какой то запах из села. Я за ней уже набегался и даже два раза пытался подкарауливать. Но всё впустую. В день одной моей засады она не появилась, а в другой раз обошла стороной. Ну, а как только лиса спустится под берег Дунькина ключа или Круглого омута, то на открытом лугу её уже больше не ищи. Всегда куда то уходит низом. И при этом так запутывает свои следы среди других, что остаётся только заворачивать к дому или переключаться на других зверьков. Вот какая хитрющая невидимка! И как мне кажется, эта лиса более тёмно-рыжего цвета по сравнению с теми, каких я стрелял раньше».
Ещё немного поговорив с Васей об изворотливости «хитрющей», мы разошлись, предварительно условившись заняться ею вдвоём в воскресенье. Но наша задумка сорвалась: как выяснилось в субботу вечером, на следующий день, Вася должен был помогать отцу в кузнице. И тогда я решил использовать свой короткий декабрьский выходной для охоты на зайцев и с первыми лучами ещё невыспавшегося солнца отправился в примыкающую к пойме часть обширного болота.
Однако охота там не удалась. Одного из двух зайцев, которых я последовательно тропил, на моих глазах взял оказавшийся впереди охотник из соседнего села, а тянувшийся около двух километров след второго вывел меня к бывшему капустному полю, где утром кто то, похоже из горожан, уже изрядно потоптался по заячьим набродам. И посему мне было уже бесполезно копаться в них, и пришлось сместиться дальше в глубь поймы. Но и там тоже не повезло. На огромном открытом лугу соседнего села я более двух часов пас мышкующую лису, надеясь выйти ей наперерез. Однако она, как бы издеваясь надо мной, бессистемно крутилась всё это время на сравнительно небольшом и недоступном участке, а затем, видимо уже насытившись и явно не подозревая о моём наблюдении за ней, ленивой рысцой с кратковременными остановками удалилась в прямо противоположную от моей засады сторону. И мне, удручённому тремя неудачами подряд и остро почувствовавшему полнейшую безнадёжность дальнейшей охоты в этот насквозь невезучий и ставший уже пасмурным день, ничего не оставалось, как прибиваться к своему селу.
После длительного перехода без встречи с каким-либо обещающим следом я вышел, будучи уже в двух километрах от дома, к голому зимой большому пойменному полю, в середине наиболее удалённой от жилья части которого сиротливо скучал крохотный островок кустарника. Из-за его расположения на отшибе я к нему до сих пор не подходил, но на сей раз надумал с ним ознакомиться.
Учитывая недавно пробудившийся слабый северо-западный ветерок, направился к островку с подветренной стороны со всеми положенными предосторожностями. При этом по ходу пытался найти впереди и по бокам хоть какой-нибудь след, указывающий на посещения зверьками этого укромного среди равнины места. Но на обозреваемой полосе лежала никем не тронутая снежная целина. Это стало расхолаживать меня, и я двинулся смелее. По мере приближения к островку зарослей обнаружилось, что он не сплошной, а состоит из четырёх размазанных частей, окаймляющих какую то небольшую полянку. Когда при моём дальнейшем продвижении границы её обозначились уже более чётко, слева, метрах в шести – семи от зарослей на белом фоне, моё внимание привлекло какое то небольшое сероватое пятно. Пока, остановившись, я раздумывал над его происхождением, впереди, в кустах, послышался чуть заметный шорох. Перекинув взгляд в ту сторону, я увидел метрах в двадцати сквозь ветки шиповника молнией сверкнувшую и тотчас же скрывшуюся за стоящими справа более плотными и более высокими кустиками лису. За это мгновение я даже не успел вскинуть ружьё. Через несколько секунд из-за прикрытия зарослей показалась тёмная спина лисы, которая во всю прыть уносилась по дну неглубокого извилистого овражка, спускающегося к берегу Грязной. Стрелять в лису было уже поздно. Временами пропадая за изгибами, она достигла берега и, в последний раз мелькнув пушистым хвостом, свалилась вниз.
Потрясённый бездарно упущенной возможностью заполучить так близко подпустившую меня лису, я несколько минут следил за берегами Грязной в ожидании увидеть её где-нибудь уже поднявшейся на луг или в поле. Но она нигде не показалась, а, скорее всего, воспользовавшись какой-либо примыкающей к берегу низинкой, перебралась по ней в русла других ближайших водоёмов и покатила по ним подальше от напугавшего её человека.
Вдоволь облегчив душу и чуть успокоившись, я пошёл осматривать лисью лежку. И в середине зарослей вместо предполагаемой ровной полянки мне открылась довольно глубокая низинка. Как представилось, через неё и далее по овражку оставшиеся весной на поле паводковые воды стекали в Грязную. В данный же момент на узкой полоске снега между кустиками и низинкой и на дне её находилось не менее полутора десятков круглых лисьих лежек. Некоторые из них имели оледеневшую поверхность, образовавшуюся при замерзании после ухода лисы подтаявшего под ней в теплую погоду снега. Такой же лёжкой оказалось и увиденное мною при подходе к островку серое пятно слева. Кроме отпечатков лисьих лап к этой лежке и обратно других следов за пределами зарослей мне сначала обнаружить не удалось. Внутри же кустарника и в низинке всё было разрисовано ими. А вот по дну овражка, вдоль которого я затем спустился к Грязной, шла настоящая тропа. И на ней чётко выделялся след только что убежавшей лисы. При выходе из овражка на берегу Грязной лисьи следы, путаясь, и переплетаясь, разбегались среди кустарника в обе стороны и частью на поверхность озерца. А последний след вывел меня прямо на проложенную там тропу рыбаков и потянулся по ней в глубь поймы. В преддверии надвигающихся сумерек преследование напуганной лисы было заведомо напрасной тратой времени, и я повернул к дому.
В пути, продолжая переваривать последний этап своей охоты, я сопоставил скрытное бегство только что стронутой мною лисы с привычкой «хитрющей невидимки», выбираясь на тропу рыбаков, тоже уходить по ней низом вдоль водоёмов. И в итоге пришёл к выводу, что так поступает одна и та же лиса, то есть сейчас мне встретилась именно «невидимка». Как мне представилось, таким способом она приспособилась отрываться от непосредственно наседающих охотников и oт возможных преследователей по следу. А почти ежедневное появление этой лисы на противоположном от села берегу озера, по всей видимости, было связано просто с окончанием там её обычного охотничьего обхода. И далее она, уже насытившаяся и умиротворённая, не спеша направлялась к ближайшему озерку с тропой рыбаков, на которой и начинала прятать свои следы по пути на отдых. А оказавшись вдали и за пределами постороннего взгляда, «хитрющая» окончательно запутывала их в прибрежном кустарнике и затем по чуть заметному овражку забиралась в свою спальню среди никого не привлекающего голого поля. Покидала она своё убежище тем же путём. Довольный, что удалось разгадать тайну «хитрющей» и обнаружить её схоронку, я начисто забыл все предыдущие неудачи и стал обдумывать, как во второй половине следующего дня лучше подойти к лисьей спальне на верный выстрел.
На улице, уже перед самым домом, где я очищал лыжи от снега, меня окликнул проходивший по дороге Вася. Потом, приблизившись, он сказал: «А в полдень, когда мы с отцом шли по переулку к дому на обед, на той стороне озера опять засветилась и пропала «хитрющая». Куда она только так крепко забивается?» И тут я, переполненный радостью от сделанного открытия, не задумываясь и бесхитростно выложил Васе всё разведанное об уловках «невидимки», в том числе и о местонахождении её убежища.
В понедельник, сразу же после школы, мне пришлось помогать папе срочно ремонтировать провалившийся в хлеву пол. Провозились до наступления ранних сумерек. О походе к островку нечего было и думать. Чуть позже, возвращаясь от колодца с вёдрами воды, я встретил среди катающихся на дороге ребятишек младшую сестрёнку Васи. Она весело сообщила мне: «А недавно Вася принёс лису». От этих слов у меня тут же зародилось подозрение: «А не плутовку ли из островка стукнул он?» Стараясь погасить эту чёрную мысль, я через несколько минут побежал к Калачовым.
При входе в их тёплый освещённый керосиновой лампой дом мне сразу же бросилась в глаза на противоположной стене висевшая тёмной спиной наружу большая лисья шкурка. Внутри у меня всё оборвалось: вчера такая же спина мелькала по извилистому овражку. А тем временем улыбающийся и убиравший с пола запятнанную кровью видавшую виды клеёнку Вася пояснил: «При слабом боковом ветерке, отрезая скрытый отход для «хитрущей», я подошёл вдоль овражка к островку почти вплотную. Как ты и говорил вчера, она была там. Сорвалась с лёжки метрах в десяти от меня. Кинулась вправо, перемахнула через низинку и проскочила между двумя кустиками. А дальше только открытое поле, и ей деваться было некуда. Метнулась в одну сторону, потом в другую. Тут то я и пришил её. Очень крупный и взматеревшнй лисовин попался. Вот только что закончил разделывать его». Дальше Вася стал хвалить качество меха шкурки и прикидывать: сколько ему заплатят за неё в заготконторе. Но я его больше уже почти не слушал. Горькая жгучая обида опалила мою душу: «Ведь это был мною разгаданный и разведанный лисовин! Мой законный лисовин! Но в том, что он не достался мне, виноват только я сам. И надо же было по своей ребячьей наивности и непосредственности выдать его спальню другому охотнику». С такими тяжёлыми мыслями я вышел из дома Калачовых. Ночь показалась мне особенно тёмной. На чёрном бархате неба мерцали равнодушные к моему горю холодные звёзды. На душе было муторно. Но это послужило хорошим уроком для простофили. Один раз наученный горьким опытом, больше я таких ошибок не делал.
Неожиданный трофей
Январь 1945 года. Четвёртый день продолжался снегопад. Сначала с довольно высокой облачности при сильном юго-восточном ветре – густой большими пушистыми хлопьями в виде метели, выравнивающей снежную поверхность, создающей наносы на дорогах, переметающей улицы, очищающей крыши в одних местах и рисующей сказочные узоры в других, создающей полукольцевые сугробы – крепости около строений, добирающейся до самых укромных закоулков между ними и проникающей внутрь помещений даже через самые маленькие, трудно находимые глазом щели. Потом, после постепенного ослабления ветра и наступившего потепления, с теперь уже низкого тёмного неба повалил снег, мелкий, плотный, спорый и почти отвесный, обстоятельно покрывая всё ровным слоем, наращивая и одевая высокие белые шапки на крыши, на столбы и на скворечники, оседая на изгородях, заборах, проводах, ветках деревьев и каким то образом цепляясь в некоторых местах даже за почти отвесные стены. Низкая серая сумрачная мгла и плотная завеса снега давили на окружающее и резко сокращали видимость. Всё и везде уже было завалено толстым слоем снега, а он сыпал и сыпал ещё, и дорожки во дворах и на улице приходилось расчищать по несколько раз в день.
Хотя это был для меня, тринадцатилетнего мальчишки, первый зимний охотничий сезон, но я уже твёрдо уяснил, что в такую погоду зайцы на жировку не выходят, лежат крепко, искать и поднимать их сложно, и поэтому в первые три дня снегопада идти на охоту даже не рыпался. И на сей раз, вернувшись из школы и отобедав, я приготовил заданные на завтра уроки, наносил из колодца воды на вечерние и утренние нужды, наколол дров и, имея до наступления темноты немного более часа свободного времени, надумал почитать при дневном свете принесённый из школьной библиотеки роман А. Фадеева «Разгром». Сел на придвинутый к окну стул, накинул на плечи мамину куртку с приятно ласкающим шею тёплым кроличьим воротником и, не успев пробежать первую страницу, остро почувствовал, что за дни непогоды безумно соскучился по охоте, и безудержно потянуло хотя бы просто побродить с ружьём в окрестностях села.
Получив согласие от удивлённой мамы на столь поздний выход, я вышел во двор за оставленными после последней охоты под навесом лыжами. Сидевший на привязи маленький дворовый песик Мёдик, постоянный спутник моих летних походов за утками, увидев меня с ружьём, заволновался и, радостно повизгивая, стал проситься на охоту. Но зимой я старался не брать его с собой, ибо он, бегая в поиске впереди или дергаясь на поводке при троплении по следу, скорее мешал, чем помогал мне. Сопровождаемый его отчаянным жалобно – обиженным воем, я вышел на улицу, встал на лыжи и, завернув в переулок, направился через огороды и пажить к лежащему в двухстах пятидесяти метрах от села озеру. Вскоре лай Мёдика прекратился. «Успокоился», – с облегчением подумалось мне. Но когда я, неторопливо и почти бесшумно прокладывая глубокую лыжню, находился уже в конце огородов, позади послышался какой то еле уловимый шорох. Оглянулся и обнаружил: далеко высунув язык и проваливаясь даже на лыжне, ко мне торопился Мёдик, который в стремлении на охоту, как выяснилось, оборвал ошейник. Добежав и начисто забыв о моём предательстве, повиливая хвостиком и улыбаясь, он стал, опираясь на лыжи, подпрыгивать, чтобы лизнуть мне руки. Так сегодня Мёдик выражал свою радость по поводу обретённой свободы и по поводу предстоящего похода на любимое ему дело. А потом он, обойдя меня сбоку, устремился прыжками вперёд, утопая иногда в снегу так, что на поверхности оставались только спина с хвостом да верх головы с торчащими ушами. Нащупав лапами опору и вынырнув, Мёдик отфыркивался и снова двигался вперёд к заветной цели. А её он знал хорошо. При нём по чернотропу и по мелкому снегу было взято несколько зайцев. Одного из них, раненого, он догнал и задавил. Поднятого с лёжки русака Мёдик гнал молча около полукилометра, а затем из-за отсутствия природной вязкости бросал, возвращался ко мне и тут же с азартом начинал искать нового косого. Сегодня серьёзный поиск зайца и тропление его не предвиделись, поэтому возвращаться и снова обижать Мёдика, сажая его на цепь, мне не захотелось, и я продолжил свой путь вместе с ним.
При выходе на пажить меня осенило: «Пусть сегодня сами зайцы не покидали лёжки добровольно, но какого-нибудь лопоухого около окружённых сугробами огородных плетней и на берегу озера могли случайно поднять или представители моего вездесущего неутомимого мальчишечьего племени, для которых любая непогода нипочём, или рыбаки, ежедневно обходившие свои ледяные погреба на водоёмах Окской поймы. И если оставленный зайцем след, пусть даже сильно занесён-ный, сохранится всё же до вечера, то по нему можно будет подойти к косому на второй лёжке, наверняка расположенной в такую погоду не так уж далеко от первой». Ободрённый появившимся лучом робкой надежды, я стал более внимательно обегать взглядом окружающую снежную поверхность. Так, осмотрел на ближнем берегу озера заросли поникшего хвороста вперемежку с ещё не засыпанными снегом островками бурьяна, пересёк кустарник на броду, где за день до метели посчастливи¬лось уложить хорошего русака, и вышел к северному концу Прорвы. Здесь, в начале вытекающего из Прорвы ручейка, спала, дожидаясь весеннего пробуждения, укутанная толстым белым одеялом небольшая продолговатая лужица, к которой в августе и в начале сентября я частенько бегал по вечерам, перед самым закатом, где пережил много счастливых зорь, и откуда почти каждый раз возвращался с двумя – тремя утками. Вспоминая те чудесные неповторимые вечера, я остановился и невольно сравнил: как тепло, светло и приветливо здесь было тогда, и как хмуро, зябко и сиротливо сейчас. Посожалел о слишком коротком лете в нашей местности. Затем с налётом грусти поднялся к лежащему выше Старому озеру, обошёл покрытую редкими кустиками часть его берега и углубился в пойму вдоль извилистого озерца под названием Кривая, и на всём пути от дома встретил только три почти полностью засыпанных перехода рыбаков и ни одного хотя бы чуть заметного следа зайца или лисы. Кругом одно белое безмолвие. А снег всё шёл и шёл, тотчас же заваливая наши следы. Он как будто опасался, что кто то его остановит, и поэтому старался как можно скорее и надёжнее укрыть землю.
За плотной завесой снега и уже в наступивших сумерках давно исчезли строения села. Пора было возвращаться домой. Для сокращения пути я направился напрямик через белое, чистое, без единого признака какой-либо растительности поле, называемое Ласками. К этому времени от своих прыжков по целине Мёдик уже полностью выдохся и, вывалив язык и постоянно проваливаясь, тащился по лыжне позади. Иногда он ложился и выкусывал из лап ледяшки. В таких случаях мне приходилось останавливаться и поджидать его.
Надежда встретить зайца или его след полностью пропала. Мои мысли ушли в события прошлых охот. Их ход был прерван странным лаем Мёдика. «Уж не волк ли нападает?» – с тревогой быстро повернулся я и увидел, что спешивший по лыжне Мёдик остановился метрах в пятнадцати от меня и теперь уже с яростным лаем начал разгребать снег. И тут же перед его носом, с краю лыжни, вырвался фонтан снега, а из него заяц, метнувшийся в сторону Старого озера. Мёдик прыгнул за ним и, утонув в снегу, замолк. Ошеломлённый неожиданным появлением зайца, я ударил по нему из левого ствола. Он, тут же свернувшись, зарылся в белый пух. Где прыжками, а где и ползком, Мёдик добрался до него и несколько раз прихватил. Убедившись, что трофей добыт, он, как всегда в таких случаях, стал, извиваясь, кататься на спине, а на сей раз ещё и отфыркиваться и чихать от попадавших в нос снежных крупинок. На поверхности виднелись только его лапы да кусочек красного языка. Такое поведение моего помощника говорило, что он на верху блаженства. И радость Мёдика была вполне обоснованной, ибо это был действительно его трофей. Осмотр норы, из которой выскочил русак, показал, что перед снегопадом он залег на дне знакомого мне небольшого овражка, тянувшегося среди поля от Старого озера и полностью занесённого за дни непогоды. Укрытый более чем метровым слоем снега, «плевать» хотел косой на проехавшего на лыжах вплотную с лёжкой, а может быть даже и над ней, человека с ружьём. И только напористость собаки заставила его покинуть такое тёплое и надёжное, как он считал, убежище, за что и поплатился жизнью. Довольные столь неожиданным трофеем, мы направились в окружении наступающей темноты и плотной стены падающего снега в сторону села, местонахождение которого угадывалось только по глухо доносившемуся оттуда лаю собак. А снег всё валил и валил, засыпая наши следы и следы этой маленькой истории из первых и теперь таких далёких лет моей охотничьей жизни.
 
О чём поведали следы
         
В тот ярко-солнечный воскресный январский день моего первого зимнего сезона я направился на охоту с запозданием, ближе к полудню, и не в пойму, как в большинстве случаев, а в расположенные к востоку от села поля и примыкающий к ним северный угол болота Тинки. Умеренно морозная погода благоприятствовала мне: неизвестно откуда выпавшая где-то перед рассветом рыхлая пороша, освежив снежную поверхность, почти полностью глушила скрип снега под лыжами и хорошо пометила все старые наброды ночных зверьков. Всё это существенно облегчало поиск следа уходившего ранним утром с жировки на отдых зайца и позволяло подойти к нему на лёжке на более близкое расстояние и, следовательно, на более уверенный выстрел.
Миновав крайнюю к полю улицу Полевая, я стал осматривать колхозный сад, который находился на стыке огородов этой улицы и убегающей от неё под прямым углом чуть ли не на километр к востоку улицы Соловец. Сад был заложен в середине тридцатых годов, а во время Великой Отечественной войны пребывал в заброшенном состоянии. Его часто навещали зайцы. Там они грызли ещё не успевшую окончательно загрубеть кору стволиков яблонь, скусывали почки и кончики их нижних веток и лакомились семенами трав в заполонившем всё вокруг бурьяне. Насытившись, некоторые из них –, по-видимому, самые беспечные и ленивые – нередко страивались на дневной отдых или прямо в саду, или же у плетёных изгородей ближайших огородов и бывали крайне недовольны, когда кто-нибудь из вездесущих мальчишек случайно сгонял их с лежки.
На сей раз в саду и вокруг него мне не удалось обнаружить утренних следов зайцев. Не было их на моём пути и дальше, в примыкающей к огородам средней части Соловца низине Дятлово, где тоже любили жировать длинноухие. Но метрах в ста за последней усадьбой Соловца я вышел на след крупного русака, который огромными прыжками промчался утром по голому полю в сторону стоящего севернее леса. Судя по направлению следа, заяц прикатил к Соловцу от находящихся значительно южнее низин и, по всей видимости, там кем-то был очень здорово напуган. Тропить такого зайца, как известно, - дело не из завидных. Но пока за неимением лучшего варианта, я двинулся по его следу, питая при этом надежду, что на пути к далёкому лесу русак всё же успокоится и ляжет где-нибудь среди поля, или что встречу след его более спокойного сородича.
Первые метров четыреста след тянулся прямолинейно, а потом плавно повернул к находившимся справа кустам у Горелого болота и далее пошёл опять как по ниточке. Но вот след резко и ненамного отклонился влево, а затем снова направился к кустам. И напротив места смещения следа, примерно в полутора метрах справа от него, я увидел маленькую полоску нарушенной снежной поверхности. Казалось, что по ней кто-то как бы легонько чиркнул или чуть растопыренными пальцами руки, или кончиком грабель, либо чем-нибудь подобным. Такие царапины на снегу рядом со следом зайца мне встречать не приходилось. Пытаясь найти им хотя бы какое-то объяснение, я продвинулся ещё метров на пятьдесят. Здесь заячьий след снова резко вильнул, на сей раз вправо, а полоска снега с царапинами оказалась слева от него, и они были на ней более глубокими и более внятными. И тут у меня отложилось окончательно: царапины на снегу оставлены кончиками крыльев низкоопустившейся птицы, которая преследовала зайца. Со следами такой охоты я встретился впервые, и мне, естественно, захотелось узнать, чем она закончилась. И я продолжил свой путь по следам. И в итоге, на основании чтения их и увиденного вечером после охоты при возвращении на след русака у Соловца и движения по нему впяту к югу, мне представилась следующая картина произошедшей здесь борьбы за выживание между двумя животными.
Проголодавшийся за ночь, а может быть и за несколько дней, пернатый хищник, пролетая рано утром над западной окраиной болота Тинки, увидел зайца, плотно отжировавшего и с запозданием, почти в полусонном состоянии, выбирающего место для лёжки. В предчувствии сытного завтрака, так быстро обнаруженным зверьком, птица тут же спикировала на него. Но тот своевременно и, возможно, впервые в жизни заметил падающую на него сверху, со стороны юга, смертельную опасность и, стремясь уйти от неё, на пределе всех своих сил рванул в противоположном направлении и, не задумываясь о последствиях, выскочил на открытое поле. По всей видимости, обескураженный на какие-то секунды своей неудачей, пернатый ринулся за зайцем, чтобы повторить атаку, но догнать его уже не смог. Однако, не желая смириться с ускользающей из-под его носа добычей и всё же надеясь каким-то образом заполучить её, хищник полетел за зайцем на пределе своих возможностей и на небольшой высоте. А тот – насмерть перепуганный -, продолжая ощущать постоянно висевшую на своём хвосте погоню, покатил напрямую к находившимся за полем высокому лесу и молодым посадкам сосны, где он не раз ранее освобождался от надоедливого преследования его охотниками.
Так, держась на определённом расстоянии друг от друга, заяц и птица миновали конец Соловца и одолели ещё довольно большой участок открытого поля. А далее в такой гонке русак оказался менее выносливым: бег его замедлился, и птица стала приближаться к нему. Заметив это и опасаясь, что до леса он не успеет добраться, лопоухий плавно повернул к расположенному ближе Горелому болоту, в кустарнике которого можно было укрыться от нападения сверху. По всей видимости, срезав угол поворота зайца и сократив тем самым свой путь, хищник заметно приблизился к нему, вскоре догнал и, опустившись, хотел схватить его лапами. Однако заяц «был начеку» и, опередив птицу, резко отвернул влево. Она же не сумела так быстро сманеврировать и, лишь коснувшись правым крылом снега, проскочила прямо. Развернувшись и снова довольно быстро пристроившись над зайцем, хищник повторил атаку, но тот опять уклонился в сторону, только теперь вправо, а птица же, как и в первый раз, прошла вперёд, лишь отметившись на снегу левым крылом. Третья попытка пернатого оседлать русака тоже была неудачной.
Но когда до спасительного кустарника осталась какая-то сотня метров, у заметно подуставшего зайца, по-видимому, ослабла бдительность, и птица смогла, наконец, запустить свои когти в верхнюю часть его тела. При этом концы её крыльев одновременно коснулись снега. Расстояние между их отпечатками говорило о большом размахе крыльев у этого, стало быть, довольно крупного для наших мест воздушного хищника. Сразу отяжелевший от свалившейся сверху нагрузки и парализованный от пронизывающей боли, заяц как бы споткнулся, далее, упав, пропахал в снегу почти трёхметровую борозду, а потом, преодолев болевой шок, вгорячах вскочил и продолжил бег, но уже более короткими и нечёткими прыжками. Тем временем сидевший на нём наездник, чтобы удержаться в вертикальном положении, постоянно взмахивал обоими крыльями, концевое оперение которых оставляло на снегу череду симметрично расположенных по отношению к следу зайца отпечатков. При этом он методически бил русака по голове и шеи до крови, отдельные капли которой уже стали скатываться на снег. Так заяц, часто оглушаемый по голове ударами птицы, пробежал метров сорок, но вот после одного из них, наверное, наиболее болезненного, опять уткнулся в снег, однако, поднялся, маленькими разлапистыми вихляющими из стороны в сторону прыжками протянул метров пятнадцать и снова упал. То и дело теряя сознание от непрерывных ударов пришедшей в ярость птицы, он всё-таки собрал последние силёнки, каким-то образом встал, местами проковылял, а кое-где полз ещё около десяти метров и свалился окончательно.
Когда я подошёл к нему, он лежал на правом боку на утоптанном птицей красном снегу. Вокруг валялись его пух и клочья шкурки. Верхняя часть головы и шея имели вид рваной окровавленной раны. На видимой стороне тушки мясо было выщипано практически полностью, и там белели кости. То есть от зайца, который был из числа самых крупных, осталось чуть более половины. И как-то не укладывалось в голове, что такое количество пищи смог поглотить один хищник. И подумалось: или он был не один, и вместе с ним пировал его собрат, или же после отлёта насытившейся птицы здесь хорошо полакомились вороны. Однако их следы мне найти не удалось, и невозможно было установить присутствие на трапезе второго хищника.
Закончив осмотр места пиршества пернатого или пернатых и посожелев, что такой большой русак достался не мне, я направился искать следующего зайца, легонько поругивая в пути опередившего меня воздушного охотника. Мне не довелось увидеть его в полёте, но я трижды натыкался на останки разорванных им зайцев. В следующие годы мне не попадались следы пребывания этой крупной для наших мест хищной птицы. В ту зиму она залетела к нам, видимо, случайно и довольно скоро откочевала.

Двухэтапная охота
В пятницу во второй половине дня с ровного уныло-серого, казалось бы, ничем не примечательного пасмурного февральского неба неожиданно посыпались редкие и необычно крупные хлопья снега. Почти отвесное и стремительное падение указывало на их солидный вес и создавало впечатление, что они, словно боясь опоздать, торопятся как можно скорее достичь земной поверхности. Примерно через полчаса размер хлопьев стал постепенно уменьшаться, количество их – расти, и начался густой пушистый снегопад. А ещё через некоторое время подул резко усиливающийся юго-восточный ветер, и к сумеркам закрутила настоящая метель. Мне, охотнику первого сезона, такая погода была на руку. Я поджидал её уже с нетерпением, ибо за последнюю неделю без порош и снегопадов зайцы и лисы оставили на белом полотне много следов, среди которых становилось всё труднее и труднее отличать свежие от старых. Для проведения успешных охот требовалось обновление снежной поверхности. И вот начавшаяся метель уже приступила к этому. Теперь оставалось только ждать её окончания.
Поздним вечером, уже находясь в постели и слушая тоскливое завывание ветра в печной трубе, я надеялся: «Метель завершится где-нибудь к середине следующего дня. Зайцы и лисы отлежатся в своих засыпанных снегом укрытиях примерно до полуночи, а потом некоторые из них, наиболее наголодавшиеся и самые смелые, выйдут на кормежку и на свежей поверхности оставят свои первые следы. Их то я и встречу, отправившись на охоту утром в воскресный день». Таковы был мои планы, но метель действовала по своим, только ей известным законам. И в субботу при возвращении из школы домой я отметил не ослабление её, а наоборот – усиление. А к ночи она просто взбесилась: из печной трубы нёсся сплошной гул, от ударов ветра содрогались стены дома, на железной крыше начал греметь расшатавшийся лист и назойливо запела какая то плохо закреплённая железка. Засыпая под эти звуки, я с горечью подумал: «Всё, выходной день пропал для большой обещающей охоты».
Проснулся я на рассвете под привычный стук ходиков. За стенами дома стояла мертвая тишина. Выглянул в окно. Снегопад уже закончился и, судя по неподвижному положению свисающих веток стоящих напротив соседских берез, ветер тоже. Видимый участок улицы преобразился: исчезла централь-ная дорога и ещё вчера к вечеру расчищенные подъезды и тропинки к домам, белыми пятнами прилипшего снега были разукрашены стены строений, около них в несколько раз выросли сугробы, а кое-где они перемахнули через заборы и даже дотянулись по крышам до печных труб, справа от нашего дома улицу перегородил широкий, почти двухметровой высоты, нанос. Утомлённые почти полутора¬суточным буйством метели обитатели нашей улицы, отсиживаясь в тепле, ещё не нарушили своими следами перво¬зданную чистоту снежной поверхности. Было пасмурно и, как показалось, слегка туманно и задумчиво. Позже, при выходе из дома и расчистке дорожек, обнаружилось, что после наступления затишья выпавший где то перед рассветом небольшой пушистый снежок аккуратно припорошил разбойничьи проделки метели.
При виде всего этого внутри у меня заныло: «Наверняка следов зверей сейчас нет, и, скорее всего, сегодня не предвидится. Охота в таких условиях малопродуктивна. Успех возможен только при условии случайного прямого выхода на лежащего под снегом зверя, да и то, как подсказывал мой небольшой опыт, не всегда». Встал вопрос: «В каких угодьях в такой день с большей вероятностью можно натолкнуться на зверя в укрытии? В садках, где он может находиться под любой сосенкой или кустиком? В чистом поле, на котором лежка его равновероятна в любом месте? Или в пойме, где звери предпочитают устраивать свой отдых среди зарослей по берегам водоёмов и колчистых низин?» В последнем случае маршрут поиска показался мне более обозначенным на местности, и я решил направиться в пойму.
В начале десятого натянул белый халат, взял ружьё с тремя последними патронами и вышел в коридор. Там у угла дома стояли мои лыжи с лёгким налётом давно примёрзшего снега на их внешней стороне. Это были две лыжины из разных пар, оставленные нам какой то ночевавшей в селе в позапрошлом 1942 году воинской частью. Вытолкнул лыжины с крыльца на очищенную дорожку. При этом одна из них, как часто бывало, уткнулась носом между штакетинами стоящего справа палисадника, а вторая прокатилась по тропинке почти до уже наметившейся к этому времени центральной дороги. Встал на лыжи, обогнул стоящую напротив дома крайнюю к переулку кирпичную кладовку и взвёл курки: начиная с этого места, уже могла случиться встреча с зайцем.
Неторопливо прокладывая глубокую лыжню и разгоняя по сторонам пухообразную порошу, прошёл вдоль переулка и остановился на небольшом бугорке у изгороди, отделяющей село от пажити. Далее на запад на десять, а местами и более километров раскинулась вытянутая с севера на юг Окская пойма. На сей pаз её противоположный берег и даже стоящий на середине дубняк были затянуты крайне редкой для этого времени туманной дымкой. Окинув взглядом пойму, я перебрал несколько возможных вариантов своей охотничьей тропы и двинулся прямо на запад к дубняку.
Внимательно осматривая ближайшие окрестности марш-рута, миновал пажить, перебрался через убаюканное зимними стужами озеро, прошёл вдоль Чувир и южного более чем километрового берега Грязной. Затем по извивающейся низине Синюшки добрался до кустов Арбузкина пчельника и окантовал их. Далее проутюжил колчистую низину на луговом участке Степино и, выйдя к сплошь поросшему кустарником восточ-ному берегу Оточки, направился вдоль неё к её северному концу. И на всём почти пятикилометровом пути не увидел ни одного следа зайца или лисы, ни одной норки – отдушины мелких грызунов и ни одной птицы на кустах или в полёте. Все наземные живые существа продолжали отсиживаться под снегом. Они или, не доверяя установившемуся затишью, всё ещё опасались возврата непогоды, или боялись показать недоброму глазу свои следы на чистой поверхности и тем самым выдать собственное местонахождение. Если не считать трёх групп трудолюбивых колхозников на удалении в 1–2 километра, разбиравших стога для вывоза сена на конных санях из поймы, то вокруг меня лежала глухая к моим чаяниям белая со вкрапинами кустарника безмолвная пустыня, прикрытая сверху серо-свинцовым зонтом, нижний обод которого плавно переходил в пепельную мглу горизонта.
Бродить далее впустую стало скучно, и меня потянуло к жилью. Закончив осмотр берегов Оточки, переключился на извивающуюся и также окантованную мелким кустарником низину с Ершовскими лужами, а затем через небольшую луговину вышел к зарослям Слотины и пересёк её центральную часть. И опять всё вхолостую. И это в самых лучших угодьях! Махнув рукой на продолжение поиска здесь, я покинул Слотину и направился к неподалёку находившемуся берегу озера, что лежало напротив центра села. От мыслей, что охота не удалась, моё настроение совсем испортилось. И в этот момент на меня с юга на большой высоте стали находить одна за другой две вороны. Они летели от расположенного в четырнадцати километрах города Рязани в сторону стоящего за селом соснового бора явно на отдых и ночлег. Удручённый длительным и бесполезным хождением, а также вспомнив из прочитанного о наносимом этими птицами вреде поголовью уток, я сходу надумал выплеснуть на них свою досаду. Вскинул ружьё и махнул из правого ствола по впереди идущей. От свиста пролетевших рядом картечин она только немного вильнула в сторону и вниз. Ударил вторым стволом. Опять промах. И здесь до меня постепенно стало доходить, что в соответствии с поговоркой «ни за что, ни про что, а просто за здорово живёшь», я выбросил на ветер два из трёх последних патронов. Ругая себя за совершённую глупость и продолжая движение, я вскоре оказался на берегу озера, где и остановился.
Впереди внизу подо льдом, засыпанным снегом, лежал озёрный залив, за ним – низкий южный мыс расположенного севернее большого полуострова, называемого Курганом. А за мысом и озером на высоком противоположном берегу виднелись строения села. Правее, уходя на юг, скрывалось за далёким поворотом широкое снежное поле озера. К этому времени, изрядно подуставший и до конца убитый двойной неудачей, я уже собрался повернуть направо в сторону дома, как вдруг, пробившись через пасмурную хмурь, ласково выглянуло солнце. И сразу всё вокруг посветлело, ожило и заулыбалось. А на новой снежной поверхности засверкало бесчисленное количество звездочек. Улучшение погоды пере-далось и мне: усталость снялась, и захотелось поговорить об охоте с родственником, который, несмотря на потерю на фронте ноги, продолжал охотиться и даже выходил на лыжах за зайцами и лисами. Дом его находился прямо напротив, не далее ста метров, за озером.
Немного приободрённый, я скатился вниз, пересёк залив и поднялся на слабо выступающий мыс Кургана, где летом разреженно стоял мелкий шиповник. Теперь же, после многочисленных снегопадов и последней метели, здесь над ровным белым полотном лишь кое – где торчали его отдельные короткие веточки. Не успел я сделать и двадцати шагов, как впереди, не далее двух – трёх метров от лыж, разбрасывая в стороны снег, взвился крупный русак, и прямолинейно уходя от меня, бросился к селу. Но потом, по-видимому увидев дома, он стал резко заворачивать вправо к югу. Тут то я и выпустил по нему свой последний патрон. После выстрела заяц, немного сбавив ход, завершил разворот на 180 градусов, промчался мимо меня и покатил далее параллельно только что проложенной мною лыжне в сторону луга. Второй ствол ружья был пустым, и мне оставалось только ругать себя за последний промах, за предыдущую глупость, и наблюдать за каким то, как показалось, расхлябистым бегом так долго ожидаемого сегодня, и, увы, упущенного зайца. Через минуту – другую он пересёк залив, бодро поднялся на его высокий берег и скрылся за ним. Продолжая «ласкать» себя самыми обидными словами, я вышел на заячий след в том месте, где его пересекли картечины. Далее по ходу зайца форма расположения отпечатков ног стала иной, сам след несколько расширился, и вдоль него виднелись многочисленные капли крови. Всё это говорило о серьёзном ранении русака, в том числе и его ног. Двигаясь вдоль следа, я поднялся на берег со слабой надеждой увидеть подранка где-нибудь поблизости или еле-еле ковыляющим, или уже завалившимся. Но, увы, его след, немного повернув направо, растворялся далее в северо-западном направлении, где на протяжении примерно семисот метров тянулась широкая и очень длинная колчистая лощина. К ней то, видимо, подранок и устремился. А перед лощиной проходила дорога в соседнее пойменное село, по которой наши колхозники вывозили зимой из лугов сено на конных санях. И в данный момент из глубины поймы выплывали четыре воза.
Рассеянно наблюдая за медленным приближением маленького обоза, возчики которого могли подобрать раненого зайца, я задумался: «Как же в сложившихся условиях мне поступить дальше?» Просматривались два пути. Или безоруж-ным непрерывно преследовать подранка до тех пор, пока он, полностью обессилев, не окажется в моих руках, но при этом, если до наступления темноты подранок не свалится, что, судя по бодрому пока ещё его ходу более вероятно, то ночью его по кровавому следу наверняка подберёт какая-нибудь промыш-ляющая лиса. Или же быстро добежать до расположенного в километре дома, снарядить там хотя бы два патрона, вернуться, и, встав на след, попытаться приблизиться к подранку на его первой лёжке. И если это удастся, остановить подранка выстрелом. Второй путь показался более надёжным для достижения успеха, и я, развернувшись на 180 градусов, ускоренно задвигал лыжами, взяв прямой курс на вход с пажити в наш переулок.
По дороге несколько раз оборачивался, тревожась за оставленного подранка: ведь кроме возчиков сена его могли подобрать ходившие между водоёмами рыбаки с собаками, лисы и неизвестный мне крупный пернатый хищник, следы успешных охот которого на двух зайцев я видел за последнюю неделю. Поймать же раненого зайца ему ничего не стоит. А ещё больше меня беспокоила погода. Основная часть небосвода оставалась затянутой сплошной лохматой, стального цвета с пятнами седины облачностью. Рваные границы возникшего вблизи неё чистого голубого окна, через которое солнце начало накачивать жизнью земную поверхность, на глазах менялись, угрожающе напоминая о гуляющем там ветре. В случае его появления внизу он, перемещая пушистый поверхностный слой снега, мог за считанные минуты замести все следы и тем самым отрезать меня от подранка.
Тревожно-возбуждённый, запыхавшийся и изрядно вспотевший, я вошёл в дом, где в это время никого не было, и достал ящик с предметами охотничьего быта. Там в небольшой баночке из-под консервов, как помнилось, оставалось несколько крупных дробинок. Пересчитал я их и с горечью понял, что патроном с пятью такими дробинками вряд ли удастся остановить подранка, а посему достал лежавший в ящике остаток ранее выплавленного на печном огне в металлической форме свинцового диска и приступил к изготовлению картечин.
За этим занятием и застал меня вернувшийся с работы папа.
– Почему ты оставил ружьё в коридоре? – спросил он.
– Сегодня охота ещё не закончена. На Кургане я заранил последним патроном зайца и вернулся домой, чтобы зарядить новые патроны. Вот управлюсь и пойду добирать подранка. А ружьё не внёс в дом, чтобы оно лишний раз не потело.
– А задел то ты его сильно?
– Капли крови рассыпаны по всему следу, но убегал он в луг довольно резво.
– Возможно, его уже подхватила какая-нибудь лиса. А если он всё ещё цел и такой бойкий, как ты говоришь, то вряд ли подпустит на выстрел. Не ходи, не мучайся. Да и день то катится к закату.
– Бросать жалко, попытаюсь всё же добрать.
Через час с небольшим, уже с заряженными стволами, я мчался по проложенной лыжне обратно, весело насвистывая и то и дело окидывая взглядом северо-западную часть луга. За время моего бега по пажити вдали по дороге из поймы тащился обоз из пяти возов с сеном и с некоторым отрывом ещё один. В обратном направлении быстро, видимо на рысях, прокатила лошадь с санями. Нашим ехать в луг за сеном было уже поздно. Скорее всего, это возвращались из какой то поездки жители пойменного села. Теперь, снова став вооружённым, я уже не видел почему то в возчиках этих саней угрозу для моего подранка.
Добравшись до места, где охота была прервана, я пошёл по прямолинейно уходящему следу зайца в ожидании или появления его самого из какого-нибудь внешне незаметного укрытия, или скидки, как мне казалось, влево, к неподалёку расположенным кустам Слотины. Но ни первого, ни второго не произошло, и минут через десять след уткнулся в дорогу и испарился на ней. Я осмотрел метров на пятьдесят одну из её сторон, потом другую, и нигде не обнаружил даже намека на каплю крови или отпечаток лапы зайца. И не мудрено, ведь после выхода подранка на дорогу по ней, по моей оценке, наверняка прошло не менее пятнадцати тяжёлых возов с сеном, которые полностью перепахали её ещё рыхлую после метели поверхность.
Наступило раздумье: где дальше вести поиск схода зайца с дороги – в направлении села, или углубляясь в пойму? Первый вариант показался более выгодным, ибо на этом пути просматривался предел – расположенные примерно в километре строения села, куда подранок вряд ли осмелился бы приблизиться. А если сначала пойти в глубину поймы, то там от основной дороги отходило много ответвлений, и трудно было угадать, которое из них мог выбрать заяц.
Придя к такому выводу, я двинулся в сторону села. Вскоре слева внизу открылась широкая колчистая лощина, а затем непростреливаемое озерцо Вонючка, хотя и расположенное на бойком месте между двух дорог, но всегда утиное в летнюю пору. В конце Вонючки дорога миновала небольшую низинку, и поднявшись на Курган, стала пересекать его самую высокую, изрядно всхолмленную и более плотно покрытую кустарником часть. «Уж если при выходе на дорогу подранок направился к селу, то именно на Кургане он должен был сделать скидку, и немного отбежав, залечь под кустиком или на склоне какой-нибудь полузанесённой ямы. Ему же хорошо известна окружающая местность, и он отлично знает, что далее за Курганом, вплоть до самых огородных изгородей, более удобных, чем здесь, укрытий не будет», – представил я себе поведение подранка и, замедлив шаг, стал более внимательно осматривать стороны. Так я продвинулся метров на шестьдесят и не обнаружил пока ни малейшего знака прохождения здесь подранка. Вокруг было так же пустынно, и хотя продолжало светить солнце, но, возможно из-за неуверенности в своих действиях, мне здесь снова стало по-зимнему неуютно.
Дальше дорога проходила между двумя продолговатыми бугорками, а за ними уже начинался спуск к озеру в районе Бороского брода. Когда я оказался уже в пределах этого миниатюрного ущелья, на озере левее брода послышалось много мужских голосов. «Скорее всего, это наши рыбаки протягивают подо льдом невод. А если верно это моё пред-положение, то они там уже давно, и вряд ли при них подранок осмелился бы спускаться вниз. А посему стоит ли мне идти дальше?» – тревожно заточил внутренний червячок. Ещё не приняв окончательного решения и осмотрев левый бок ущелья, я перевёл взгляд на его правую сторону и в нескольких шагах впереди на склоне, чуть выше придорожной исцарапан¬ной возами полосы, среди коротко торчащих из-под снега веточек кустарника заметил какую то свежую вмятину. Приблизился. То был отпечаток заячьих лап, а рядом краснела маленькая капелька. «Наконец то определился путь подранка», – потеплело у меня на душе.
Начав подъём лесенкой и высматривая среди кустарника следующие заячьи следы, я планировал остановиться наверху и оценить, в какую часть Кургана он направился. Однако когда мои лыжи находились ещё где то на середине склона, я поднял голову и с удивлением увидел зайца не далее чем в двух метрах от себя на макушке бугра. Он лежал головой ко мне, и его чёрные бусинки бегали по моей фигуре. Как только наши взгляды встретились, заяц мгновенно вскочил и, сделав гигантский прыжок, бросился наутёк. На его пути примерно в пятнадцати метрах находился извилистый, и, видимо, глубокий овражек. Опасаясь, что столь бойкий подранок в нём скроется, я спешно поймал мушкой полуторчащие уши угонного и надавил на спусковой крючок. Косой тут же свернулся, по инерции перемахнул через небольшую круглую ямку и завалился набок. «Готов!» – радостно расслабилось моё, до этого при виде зайца мгновенно сжавшееся в комок, сердце.
Медленно остывая и продолжая переживать только что пронёсшийся по телу горячий шквал, я повернулся к небольшому продолговатому, пропитанному кровью углублению в снегу и представил себе ход мыслей и поведение подранка, который во время моей прогулки домой умудрился залечь на виду у самого края дороги.
«После обжигающего ранения заяц сгоряча допрыгал до ущелья и, увидев далее на залитом солнечным светом открытом пространстве фигуры рыбаков и услышав их голоса, повернул направо, собираясь спрятаться где-нибудь в глубине Кургана и по возможности ближе к своему предыдущему спокойному ночному укрытию. Но, сделав несколько прыжков вверх по склону и оказавшись на макушке бугра, он почувствовал страшную слабость и был вынужден остановиться. Тут же боль, раздиравшая его тело при движении, стала понемногу отступать, и он, подчиняясь такому облегчению, прилег для кратко¬временного отдыха и сразу же почувствовал себя лучше. Обрадовавшись этому, подранок осмотрелся и, убедившись в отсутствии открытого подхода к нему, успокоился и решил остаться пока на этом месте. Вскоре на дороге из поймы, идущей по высокому берегу Вонючки, показались возы с сеном, безвредное для него движение которых он привык наблюдать ежедневно. Подранок и на сей раз равнодушно воспринял их появление и отвернулся. Через некоторое время заяц снова перевёл взгляд в ту сторону и обнаружил, что изрядно растянувшийся обоз, резко приблизившись, уже неторопливо входил в пределы Кургана. Это немного насторожило подранка, и он стал следить за обозом. Когда до первого воза осталось не более пятидесяти метров, заяц решил заблаговременно убраться с края дороги. Но стоило ему чуть приподняться, как режущая боль снова сковала его тело, и он непроизвольно свалился в лёжку, надумав ещё немного подождать. С нарастающей тревогой наблюдая за надвигающейся опасностью и готовясь к неизбежному трудному для него прыжку в сторону, подранок вдруг отметил отсутствие человека при возе. Это несколько успокоило зайца. И он ещё больше расслабился, когда по мере вхождения в ущелье низ лошади и воза начали постепенно скрываться за склоном, и через несколько секунд приближающаяся к нему опасность имела вид только верхней части лошади с дугой и следующей за ней полосы сена. А это было уже не так страшно. И подранок надумал ещё повременить и покинуть лёжку только в случае прямого наползания на него этих предметов. Со сжавшимся сердцем, готовый к броску прочь, он с напряжением отсчитывал каждую секунду их приближения, но они, равнодушные к его переживаниям, не сделав ни малейшего угрожающего движения в его сторону, спокойно проплыли над дорогой не далее двух с половиной метров от него и стали удаляться к броду.
Облегчённо проводив их, подранок перевёл взгляд на второй уже входивший в ущелье воз, на верху которого лежали в тулупах два человека и наклонно торчал длинный черенок вил. В первый момент вид человеческих фигур всколыхнул подранка, но потом, отметив их неподвижность и отсутствие людских голосов, он выдержал прохождение мимо себя и этого воза, хотя при этом ему казалось, что торчащий в его сторону черенок вот-вот опустится и заденет его. Идущие затем с небольшим промежутком третий и четвёртый возы он сопровождал взглядом уже без особого внутреннего трепета и готовности к прыжку. Каждый последующий проезд по дороге пустых и нагруженных саней в ту и другую сторону, иногда и с голосами людей, подранок воспринимал уже почти с таким же безразличием, как и их прежние ежедневные плавные перемещения вдали.
При неподвижном положении на лёжке заяц уже притерпелся к болезненности ранения и, чувствуя себя в безопасности, стал временами впадать в дремоту. И боль в его теле при этом начала ослабевать. Во время одного из очередных пробуждений подранок увидел тихо идущего к нему по дороге человека. В первый момент он встрепенулся и хотел спасаться бегством, но вспомнив, сколько саней с людьми проехало мимо него без всяких осложнений, решил, что и этот прохожий не завернёт к его лёжке. Однако на сей раз подранок просчитался, и спохватился и бросился в сторону только в тот момент, когда охотник буквально навис над ним. Но было уже поздно».
Я подошёл к нему, уже затихшему, и стал рассматривать последствия своих выстрелов. Первым боковым, как выявилось сразу и подтвердилось позже при обработке тушки, у зайца была перебита кость левой передней ноги, на правой начисто оторван палец и вывернут бедренный сустав правой задней ноги. И фактически на одной здоровой задней и слегка задетой передней, опираясь каким то образом на две другие капитально покалеченные ноги, выносливый подранок умудрился весьма бойко пробежать без остановок около километра до дороги и далее по ней с отдыхом или без него примерно столько же. Судя по сплошь красному дну лёжки, подранок потерял много крови и должен был, казалось бы, совсем обессилеть и не шевелиться. Но вместо этого он при моём подходе к нему сорвался с лёжки так стремительно, как будто и не был серьёзно ранен. И только мой второй выстрел, сделанный с короткого расстояния и снёсший ему, видимо, сразу несколькими картечинами верхнюю часть головы, окончательно остановил его бег.
Удивляясь живучести добытого зайца и радуясь успешному завершению этой затянувшейся охоты, я подвесил оказавшийся очень увесистым трофей на плечо и, замурлыкав что то, под прощальным взором уплывающего в облачную хмурь багрового солнечного диска, двинулся через Курган к заливу, чтобы далее легко скользить к дому по уже проложенной лыжне.
 
Полушубок

         В двадцатых числах февраля, при возвращении из школы на три часа раньше обычного, я услышал довольно близкий выстрел со стороны Окской поймы и чуть позже – два совсем глухих из района лесных посадок, находившихся севернее села. Эти выстрелы напомнили мне, что через несколько дней заканчивается мой первый летнее-осенне-зимний охотничий сезон. И осталось только одно воскресенье, когда я смогу вдоволь побродить по угодьям на околдовавшей меня охоте. Стало жаль уходящего в страну воспоминаний чудесно проведённого сезона, и захотелось хоть как-то продлить его. И я надумал использовать для этого возникший после школы более длинный отрезок светлого времени. С выбором угодий ломать голову не пришлось. В ближней части поймы  и где-то севернее села кто-то уже явно испытывал охотничье счастье. Свободными, возможно, оставались болото Тинки и окружающие его поля, луга и пастбища. В этом районе к концу сезона зайцев сохранилось больше, чем в других угодьях, но там заполучить трофей было не просто. Если не удавалось уложить зайца сразу, при подъёме его с лёжки, то он тут же «на всех парах» катил к лесу или к посадкам молодых сосенок и там практически всегда «оставлял с носом» преследовавшего его охотника.
         С учётом такого поведения лопоухих я решил начать охоту на юго-западной, наиболее удалённой от леса и посадок, окраине Тинок, откуда, как мне представлялось, стронутый мною случайно с лёжки заяц или поленится бежать большое расстояние до этих укрытий и заляжет где-нибудь раньше, или же направится в другую сторону. В таких случаях у меня увеличивался шанс его отстрелять.
         Наскоро перекусив, я прошёл на лыжах по берегам двух ольхов, по лугу и по окраине болота до его южного угла. И на всём этом почти  четырехкилометровом пути и далее, при движении уже по болоту в северном направлении, все замеченные мною следы ночных зверьков были в той или иной степени оплавлены стоящей около трёх суток оттепелью. И у меня зародилось подозрение, что среди них могли быть  и предутренние заячьи следы, которые уже успели подтаять при нынешней особо тёплой погоде. А если это так, то мне предстоял нелёгкий поиск длинноухого.
         Но вот вскоре я натолкнулся на лыжный след, пересекавший Тинки с запада на восток. Более узкий отпечаток левой лыжи по сравнению с правым указывал, что здесь проехал мой товарищ Серёжа Зоткин. Он школу пропустил и вышел на охоту наверняка рано утром. Лыжня Серёжи по виду мало отличалась от моей. Следовательно, и предутренние следы зайцев оттепель тоже не могла покалечить. Успокоенный таким выводом, я продолжил свой путь.
         Через некоторое, довольно короткое, время потянул лёгкий южный ветерок. Наверху, скорее всего, он был значительно сильнее, так как сначала довольно быстро разредил до этого долго висевшую низкую плотную облачность, сквозь туманные окна которой стал стеснительно выглядывать оранжевый диск. А позже, при моём переходе через вторую половину болота, всё ещё скромные лучи предвесеннего солнца начали вливать жизнь в уставшую от пасмурных дней окружающую местность. При этом заметно потеплело, и в полушубке мне стало жарковато.
         Так я добрался до северного конца болота и на всём последнем, тоже почти четырехкилометровом, отрезке пути опять не нашёл свежий след зайца. Это был на удивление редкий случай в моей практике. По всей видимости, минувшей ночью длинноухие жировали на восточных и западных площадях болота. Перед тем, как прочёсывать их, меня потянуло заглянуть в примыкающую к восточной окраине Тинок большую болотистую низину, куда зимой я не заходил. От Тинок её отделяли дорога из Рязани в Мещеру и полотно узкоколейки. На востоке низина упиралась в опушку высокого леса, а со стороны севера она граничила с вытянутой по линии запад-восток полосой посадок сосны.
         Покинув болото и перевалив через насыпь железной дороги, я увидел вдали охотника, идущего мне навстречу вдоль посадок, и по мере сближения с ним узнал в нём Серёжу Зоткина. Когда мы сошлись, он поведал, что почти весь день гонялся поочерёдно за двумя русаками. Первый из них, поднятый на восточной окраине болота, долго бегал по полям и лугам соседнего села, заблаговременно уходя от Серёжи с четырёх последовательно устроенных на открытых местах лёжек и всё дальше и дальше уводя его от дома. Поставив крест на возможности отстрела столь ушлого представителя длинноухих, Серёжа вернулся в болото, где по свежему следу им был найден следующий русак, который, покинув лёжку на недоступном для выстрела расстоянии, тут же сиганул в высокий лес. Там, среди подлесков и перелесков, он да предела замотал Серёжу, ни разу не показавшись ему. При возвращении из леса через болотистую низину Серёжа случайно наехал на лёжку третьего зайца, но выстрелить не успел. Тот же, как и первые два, оказался также «не лыком шит» и, пробежав метров двести пятьдесят, на глазах у Серёжи юркнул под прямым углом в посадки молодых сосенок. По следам косого Серёжа вышел к тому месту, постоял перед расположенными по линии запад-восток рядами довольно плотно стоящих двух-трёх метровых сосенок и, убедившись, что преследовать зайца в таких зарослях бессмысленно, двинулся к селу. Тут он и увидел меня. Выслушав рассказ о моих ещё более скромных «успехах», Серёжа предложил: «Давай попробуем взять моего последнего зайца вдвоём». Я согласился.
         По серёжиной лыжне мы доехали до следа зайца. Кинули жребий: кому быть в засаде, а кому тропить косого. Мне выпала менее приятная роль гончей. Освободившись от лыж и глубоко проваливаясь в снег, я направился по следу. Тут же открылось, что заяц, оказавшись за первым рядом сосенок, сразу присел на какое-то время, а затем двинулся в глубь посадок такими спокойными маленькими прыжками, словно на жировке в бурьяне, перемещаясь от одного бутончика с лакомыми семенами к соседнему. Он легко находил проходы или под сосенками, или рядом. Мне же приходилось буквально протискиваться в полусогнутом состоянии, а чаще на корточках, через соприкасающиеся, переплетённые и засыпанные снегом ветки соседствующих близкостоящих сосенок. При этом, несмотря на все мои старания по возможности не касаться веток или предварительно освобождать их от подтаявшего снега, он всё равно сваливался с них на шапку и полушубок. Я стряхивал его с одежды, но мокрота на ней оставалась. А через несколько шагов всё повторялось. Особо неприятным было попадание за шиворот кусочков снега. Там они, морозя шею, плавились, и ледяной холод стекал на спину. Убрать их я, естественно, не мог, и мне приходилось только терпеть эту пакость и поёживаться.
         После примерно сорокаметрового сравнительно прямого хода по следу в северном направлении я увидел покинутую лёжку зайца, с которой тот ушёл в сторону северо-востока такими же маленькими прыжками, как и при приближении к ней. Я отмерил за ним не менее ста пятидесяти метров и стал думать: «Ещё немного продвинусь вперёд и, возможно, обнаружу, что заяц пересёк полосу посадок и по лежащей за ней луговине покатил куда-то дальше, или же сразу начал огибать посадки либо со стороны запада, либо со стороны востока, с последующим выходов к своей первой спокойной лёжке. И в каждом из этих случаев путь зайца окажется далеко от засады Серёжи, и все наши потуги – впустую».
         Но вот за одним из очередных рядов сосенок я натолкнулся на крохотный пяточёк, на котором заяц потоптался в раздумье: «Куда податься дальше?» После сделанного им выбора его по-прежнему спокойный след потянулся в целом в западном, а чуть позже – в юго-западном направлении. Но, в частности, при этом заяц делал как бы челночные завороты то в одну, то в другую стороны: пропрыгает между двумя рядами сосенок метров пятнадцать-двадцать, пересечёт ряд, пробежит по следующему междурядью примерно столько же, присядет под сосенкой, потом переберётся под ней в соседнее междурядье и заковыляет далее подобным образом. По всей видимости, этими манёврами длинноухий старался спрятаться от преследователя, продвижение которого он наверняка слышал, особенно во время своих остановок.
Так заяц отпрыгал около двухсот метров, в конце хорошо потоптался на месте и свалил к югу, снова пересекая ряды сосенок и продолжая делать небольшие зигзаги. Если при моём движении по междурядьям меня одаривала снегом не каждая противостоящая сосенка, то на этом участке пути мне приходилось продираться через перехлёстнутые и обильно скреплённые снегом ветки особо плотно стоящих сосенок, которые, не скупясь, осыпали снегом меня со всех сторон. Я то и дело стряхивал его с одежды, и это изрядно нервировало. Но метров через сорок посадки начали редеть, и по ним мне стало легче перемещаться. А далее заячий след потянулся к юго-востоку, последовательно через каждые десять-двадцать метров пересекая очередной ряд сосенок. Это указывало на стремление русака приблизиться к месту, где он вошёл  в посадки и где его ждал Серёжа. Следуя за ним, я стал ждать или выстрела товарища, или же своего выхода к опушке. Но ни того, ни другого не произошло, а заячий след неожиданно вывел меня к пропаханной в снегу борозде, по которой я ранее двигался за русаком. То есть он, побегав по посадкам, вернулся на свой след внутри них и, как выяснилось позже, всего метров в двадцати от опушки и от нашей засады.
На борозде русак малость потоптался и спокойненько, теперь не так уже глубоко проваливаясь в снег, запрыгал по ней в глубь посадок. Тащиться за ним по своему следу мне тоже стало легче, но всё равно на меня продолжал сыпаться с веток снег, ещё не сбитый при первом проходе, и то и дело хлестала мокрая хвоя. Тихо чертыхаясь от этого «удовольствия», я стал прикидывать: «Куда дальше завернёт заяц?» Однако я ошибся. Он продолжал, по-прежнему неспеша, ковылять по моему следу с небольшими частыми остановками. Так мы прошли повторно большую часть нашего ломаного замкнутого маршрута, и в самом конце его меня осенило: «Вот сейчас мой мучитель допрыгает до наших следов на входе в посадки и пойдёт по третьему кругу». На сей раз только мысль о возможности такой проделки этого впереди идущего мудреца просто взорвала меня, и я в полный голос без стеснения выдал ему всё, что думал о нём и о его родителях. И это помогло: не прошло, наверное, и полминуты, как немного впереди и справа, почти рядом, громыхнул выстрел, а чуть позже послышался Серёжин возглас: «Готов».
Теперь уже только ради чистого интереса я пошёл по заячьему следу дальше, чтобы узнать о последних действиях русака. Как выяснилось, он, будучи метрах в двадцати пяти впереди меня, спокойно доковылял до места на пропаханной мною в самом начале борозде, и откуда поехал по второму кругу. Там заяц немного посидел, возможно, подумывая о третьем круге, но услышав почти рядом мой громкий голос, максимально возможными среди сосенок прыжками метнулся по борозде к выходу из посадок на луговину, где и напоролся на засаду. Когда я выбрался на залитую солнцем опушку, сидевший на корточках Серёжа уже перевязывал ему ремешком ноги. При подходе к товарищу я, сняв шапку, стряхнул с неё снег, тоже самое проделал с полушубком и обнаружил, что все их наружные стороны были мокрыми, особенно спина полушубка. В этом месте внутренний мех его показался мне тоже сильно влажным. Но обрадованный отстрелом такого трудного зайца я не придал особого значения столь плачевному состоянию моей верхней одежды.
После рассказа Серёжи о заключительном этапе нашей охоты мы направились к его дому, расположенному от нас значительно ближе, чем мой. Сначала мне, разгорячённому тяжёлым преследованием, идти было жарковато, и на короткое время я даже распахивал полушубок. А немного позже из-за всё более намокаемого меха полушубка на верху спины зародился постепенно усиливающийся и расползающийся по телу холодок. Не отпускал он меня и в доме Серёжи, хотя я, надеясь согреться, сидел в полушубке, пока товарищ мастерски разделывал зайца. Когда с доставшейся мне по жребию и завёрнутой в какую-то тряпицу задней частью тушки трофея я вышел на улицу, то по телу сразу же пробежал озноб, последующие накаты которого подгоняли меня вплоть до дома. Там сменил рубашку и у топившейся печурки быстро согрелся, а потом, не сказав родителям, что мой полушубок насквозь мокрый, тихонько повесил его к её самому тёплому месту. Через сутки полушубок полностью высох, однако так сильно задубел и усох, что стал непригодным для ношения.
Но родители не ругали меня за такой ущерб, только папа пояснил мне: «Слабо обработанную кожу овчин, из которой сейчас шьют полушубки, шубы и тулупы, нельзя сильно мочить, а очень сырую, тем более, быстро сушить».
Так принесённая мною домой задняя часть тушки зайца оказалась самым затратным трофеем за всю мою немалую охотничью жизнь. А загубленный мною полушубок был первым и последним у меня в годы молодости.

Мудрый заяц
В хмуро-мглистое и студеное воскресное утро последнего дня сезона к тринадцатилетнему Диме заглянул его одноклассник и товарищ по охоте Сережа. Потирая рукавичкой раскрасневшиеся щёки, шмыгая носом и переминаясь на лыжах с ноги на ногу, он предложил Диме пойти вместе за русаками. Крохотный опыт такой охоты у них уже был. В прошлый выходной после почти целого дня бесполезного хождения по отдельности за совсем не подпускающими к себе на выстрел зайцами товарищи встретились незадолго до заката солнца и, занявшись вдвоём только что вошедшим в сосновые посадки русаком, быстренько с ним управились. И на сей раз Сережа надумал повторить совместную охоту и начать её с самого утра.
Уже готовый к выходу в поле Дима взял ружьё, и охотники, весело обсуждая места наиболее вероятного нахождения зайцев, направились в сторону Окской поймы. Под мерное поскрипывание под лыжами довольно уплотнённого снега они миновали огороды, голую полосу пажити и скатились на покрытую снегом поверхность Ивановского озера. Когда уже была пройдена его середина, из наметенного у противо-положного лугового берега снежного карниза выпорхнул, как им показалось, матёрый русачина и мгновенно испарился за темнеющей там полоской торчащих над поверхностью верхушек пижмы. Обрадованные быстрой встречей с зайцем и предвкушая успешную охоту на него, товарищи поднялись на высокий берег и продвинулись по следам косого метров на сто, чтобы определить его дальнейшие намерения: будет ли он крутиться и петлять среди зарослей вблизи озера или махнёт куда-нибудь вдаль. Как показывал прямо уходящий от берега след, зайца потянуло в западном направлении в глубь поймы.
Кинули жребий – кому оставаться в засаде на берегу у оставленной лёжки, а кому идти по следу. Диме, как и в прошлый раз, выпала неблагодарная роль «гончей». Но и Сереже особо не позавидуешь: ему предстояло длительное время сидеть неподвижно при хорошем морозе. Обсудив возможные варианты дальнейшего хода охоты, товарищи разошлись, Сережа вернулся на берег к лёжке, а Дима побежал по следу, который, уткнувшись вскоре в озерцо «Грязная», потянулся по его юго-восточной стороне, пересекая местами ночные и более старые наброды других лопоухих. В конце Грязной след преследуемого русака обогнул заросли хвороста и направился к южной части полосы кустов Арбузкина пчельника. И на всём почти трёхкилометровом пути заяц гнал, не сбавляя хода, как будто перед этим был намертво оглушён близким выстрелом и осыпан свистящей дробью.
Всё время торопившийся и не обращающий внимания на другие следы Дима при подходе к кустам пчельника замедлил шаги и, придвинув приклад к плечу, приготовился к возможному появлению зайца на доступном расстоянии. Но такая подготовка оказалась напрасной. След сразу же привёл Диму к расположенной в наносе за крайним кустом калины пустой лежке, к которой заяц подходил без обычных вздвоек и скидок. Ушёл же он с неё скрытно и так же прытко покатил куда то в северном направлении. Сначала на протяжении полутора километров Дима преследовал его по ровному безжизненному лугу, на котором лишь кое-где сиротливо скучали торчащие над снегом одиночные стебельки трав, а потом вдоль длинной извилистой покрытой кустарником лощине с Ершовскими лужами. В конце их на совершенно открытом месте он натолкнулся на вторую оставленную лежку, устроенную косым, как и в первом случае, без предваритель-ного запутывания следов, и позже покинутую так же незаметно.
Большие пробеги, сделанные русаком, и необычные выходы его на последние два места отдыха встревожили Диму, и он подумал: «Видимо, тёртый калач попался нам сегодня, и за ним придётся изрядно побегать». Но потом увиденный им метрах в ста за лежкой резкий разворот заячьих следов в сторону озера подсказал ему, что в целом гон идёт не плохо. И он, успокоившись, зашевелил лыжами.
По мере дальнейшего продвижения к озеру заячий след, повернув направо, стал постепенно смещаться в сторону той части его берега, где находилась засада Сережи, а затем прямолинейно потянулся к ней. «Наконец то Тёртый Калач проявил сознательность по отношению к нам и пошёл куда надо. Теперь следует ждать завершающий эту охоту выстрел Сережи», – обрадовался Дима. Время шло, а его всё не было и не было. И в душе Димы опять зародилась тревога: «Что ещё выкинул Тёртый Калач?» Когда распаренный и изрядно вспотевший Дима перевалил через самую высокую в этом месте часть приозёрного пойменного луга, и открылись берега озера, стало ясно, что заячий след, повернув немного влево, выходит к берегу в двухстах метрах от засады Сережи. Потому то и молчало его ружьё.
Вскоре открылась и прилегающая к селу поверхность озера. И тут Дима увидел зайца, который во всю прыть мчался через озеро к противоположному сельскому берегу. А до этого он явно лежал где то под берегом со стороны Димы и скрытно сорвался при его подходе. «Заберётся в расположенные внизу прибрежные заросли красного хвороста и укатит по ним вдоль берега к находящемуся в полукилометре броду, а там подастся в поле или на болото», – оценил Дима намерения русака. Но тот, миновав озеро, пересёк полосу хвороста, поднялся выше, к удивлению Димы, вышел на озерную дорожку, и уже по ней махнул в сторону села. «Ну и наглец! Куда полез? Ведь впереди, не далее ста метров от него, у угла крайней огородной изгороди, где проходит дорожка, с лыжами и санками и с двумя дворняжками копошатся ребятишки?» – не мог понять Дима.
Заметив набегающего зайца, ребятня с криками, а собаки с лаем, бросились ему навстречу. Но он, невозмутимо продолжая свой бег, проскочил между ребятишками и углом изгороди и тотчас скрылся за ней. Чуть погодя угомонилась ребятня, и смолкли собаки. «Тёртый Калач», повернув влево, юркнул в какую то щель среди плетней и, оставив с носом своих преследователей, пошёл по огородам крайней к озеру улицы», – такое объяснение подобрал происшедшему Дима.
Вскоре к Диме присоединился насквозь продрогший Сережа.. Оказывается, он обнаружил зайца тоже только на поверхности озера, но, находясь правее Димы, видел озерную дорогу дальше. По его словам, прорвавшийся сквозь ребятню заяц не спрятался за плетнями, а продолжая бег по дорожке, проскочил под самыми окнами крайнего на ближайшей улице дома и, войдя в ведущий к следующей центральной улице переулок, на середине которого находилась какая то тетка в чёрном, исчез за правой изгородью. «Скорее всего, Тёртый Калач нашёл в ней лазейку и подался на огороды центральной улицы», – к такому выводу пришли охотники.
Обсуждая, где он там залег, и как его лучше взять, они пересекли озеро, поднялись на пажить и по следам зайца подошли к знакомым ребятишкам. Они, от пережитого только что волнения назвав тринадцатилетних охотников «дядень-ками», захлёбываясь и перебивая друг друга рассказали, как на них наскочил заяц, как они пытались поймать его, как их умная Жучка чуть не схватила его за ногу, и что он с перепугу, аж обогнав в переулке тетку Дарью, «убёг аж на Большую дорогу», то есть на центральную улицу. После такого сообщения охотники никак не могли понять: зачем среди бела дня русак ринулся туда, ведь не будет же он устраивать свою лёжку у чьих-либо ворот и тем более на середине Большой дороги.
Продолжая строить всевозможные догадки и следя сначала на озёрной дорожке, а потом на переулочной, за отпечатками заячьих лап, товарищи пошли по ним дальше. В переулке, где, по словам Сережи и ребятишек, в тот момент находилась тетка Дарья, заяц сворачивал на протяжении примерно десяти метров с дорожки вправо, а затем снова вернулся на неё. Центральную улицу русак перемахнул сходу метрах в сорока от дома Димы, и, как добавили сбежавшиеся при появлении охотников мальчишки, рядом с ними, катавшимися в то время по дороге на лыжах. И «чуть не налетел» на нёсшего из колодца воду дядю Андрея. Услышав со своего двора этот оживлённый разговор мальчишек, на улицу вышел сам дядя Андрей и поиздевался над Димой и Сережей: «Горе вы, а не охотники! Среди дня зайцы напропалую гуляют по селу, а вы, развесив уши, шляетесь пустыми». Потупившись, ребята промолчали. Оправдываться им было нечем.
От Большой дороги русак направился опять же по сквозному переулку к расположенной в двухстах метрах крайней к полю улице. При приближении к ней в одном месте он, как бы обходя какое то препятствие, тоже сворачивал с дорожки вправо. Но что помешало ему на пути, охотникам установить не удалось. Единственной встреченной там живой душой была пяти – шестилетняя девчушка, перепоясанная крест-накрест маминым платком и увлечённо катавшаяся с горки у углового дома. Она не видала ни препятствия для зайца на дорожке, ни его самого, да и на охотников обратила внимание, только когда они к ней подошли и заговорили.
Третью улицу заячий след пересёк под небольшим углом, а далее, сойдя с дорожки, протянулся вдоль находящейся слева последней огородной изгороди и, выбравшись в поле, повернул в сторону стоящего вдали крупного леса.
И только здесь ребятам стало в какой то степени понятно поведение Тёртого Калача. По-видимому, этому уже хорошо натренированному к концу сезона в состязаниях с охотниками русаку надоело Димино троекратное преследование его на лёжках, и он задумал перебраться в поле, а затем в лес, который, очевидно, выручал его неоднократно в таких случаях. На сей раз для выполнения задуманного манёвра на пути к лесу он или просто поленился огибать село стороной и, набравшись храбрости, среди бела дня стал, срезая расстояние, прорываться напрямую, или пошёл на это с целью отфильтровать своего преследователя. Возможно, такие операции уже не раз удавались русаку при ночных погонях за ним лис и волков. Так это или не так, но, судя по всему, узкая щель между строениями сразу трёх улиц, в которую он проскочил, была известна ему и ранее.
Из охотничьих рассказов, прочитанных в трёх найденных в сельской библиотеке наполовину изодранных книгах, товарищи уже знали, что среди зайцев встречаются такие мудрые, которые в силу природной сообразительности и приобретённых навыков в большинстве случаев «обводят вокруг пальца» своих преследователей, и что охотники называют такого зайца «профессором». Добыть его довольно сложно. Высоко оценив проявленные Тёртым Калачом изобре-тательность, находчивость и храбрость, охотники пришли к выводу: Тёртый Калач – это и есть настоящий профессор. А коль так, то сегодня им с ним тягаться бесполезно.
И хотя был только полдень, и ранее появившийся небольшой приветливый ветерок уже успел разнести хмурую облачность, и выглянуло яркое предвесеннее солнце, всё вокруг заискрилось, засветилось, и повеселело, и заметно потеплело, то есть установилась самая подходящая погода для продолжения охоты. Но после преподнесённого профессором молодым охот¬никам такого насмешливо-поучительного урока им почему то не захотелось искать другого зайца, и они, как говорится, не солоно хлебавши, в каком то уныло-расслабленном состоянии лениво поплелись к своим домам.
Поиск уплывших домашних уток
Это была моя четырнадцатая весна. Вторую неделю на десятикилометровой Окской пойме после высокого разлива спадала вода, и на её ровной до этого поверхности тут и там уже обозначились большие и малые всплывшие острова. Мой товарищ Виктор, встретившийся мне поздним вечером, сказал: «Утром у нас уплыли домашние утки. Поблизости их найти не удалось. Поэтому завтра мы с Володей Чирковым поедем на лодке осматривать острова. Присоединяйся к нам». Следующий день был в школе выходным, и я тут же согласился. Часов в восемь утра мы встретились втроём у лодки в конце Викторова огорода. Несмотря на солнечное и сравнительно тёплое утро, мы были одеты, как и все предусмотрительные сельские жители, в ватные куртки и зимние шапки. Я прихватил с собой ружьё, а Виктор – утиный садок.
Как мы прикинули, утки могли уйти, скорее всего, вниз по течению, в сторону юга, или, что менее вероятно, переплыть на противоположный западный остров. Осмотр решили начать с него. Весело работая вёслами, быстро пересекли ещё залитую пажить, спокойную на сей раз стремнину, и начали обход недавно выступившего из воды острова. Жизнь на нём пробуждалась. В наиболее прогретых и плодородных местах уже пробивалась первая зелень. По прошлогодней пашне бродили, что то выбирая из земли, угольно – чёрные грачи и побитые сединой скворцы. Где то высоко звенел колоколь-чиком ранний жаворонок. При нашем приближении с низин снимались чибисы и, кувыркаясь с вопросительным плачем, сопровождали нас издали. Парочки чирков и матерок, также не подпуская нас, то и дело перемещались в отдалённую часть острова. Всюду ликовала весенняя жизнь, но домашних уток здесь мы не обнаружили.
Снова сели в лодку и по течению направились к находившемуся в полутора километрах южному острову. Он окружался протоками Большая Попова и Прорва. К этому времени солнце уже хорошо прогрело воздух, было тихо и тепло. Нас разморило. Мы сняли куртки и шапки. Никому не хотелось грести, и лодка была отдана на волю течения. Сидевшие на воде отдельные утки и их стайки, как и на западном острове, снимались вдали от лодки, а пролётные обходили нас стороной. И я, потеряв всякую надежду ударить по одетому в брачный наряд селезню, положил ружьё в носовую часть лодки.
Перед входом в Большую Попову мы подошли к сельскому берегу разлива и поговорили с пасшим там стадо коров пастухом. По его словам, вчера к вечеру небольшая стайка каких то крупных уток проплыла по течению в сторону соседнего села Поляны. Обрадованные хорошей вестью, мы стали внимательно осматривать все закоулки берегов в указанном направлении. Так примерно через полтора километра мы наткнулись на перекат, на котором вода, подпираемая течением со стороны нашего села, широким фронтом стремительно скатывалась по продолговатой горке вниз в южном направлении, где уровень её был на несколько метров ниже. Всё это напоминало растянутый водопад, о котором ранее мы не знали.
Обходной дороги найти не удалось, и мы решили спускаться по перекату. Но лодка сразу села на мель. Пришлось выйти из неё в воду и проталкивать её вниз. При этом я обратился к товарищам:
– А на обратном пути хватит ли у нас силенок, чтобы поднять нашу посудину вверх против падающего потока воды?
– Поднимем, – успокоил меня Виктор.
Сбросив лодку на глубину, мы распрямились. Перед нами расстилалась широкая сонная водная равнина. Впереди она упиралась в расположенный в шести километрах продолговатый заселённый пойменный остров, а по сторонам уходила чуть ли не вдвое дальше. Её поверхность светилась и, отражая лучи приближающегося к полудню солнца, слепила нас. Безмятежное зеркальное состояние равнины нарушалось только всплесками воды при посадке и взлете многочисленных утиных стай да под ударами наших вёсел, когда мы продолжили своё плаванье. Под возмущённое кряканье поднимающихся на нашем пути утиных табунков добрались до Полянского берега и прошли вдоль него. Там Виктор высадился на сушу и направился к местным жителям в надежде услышать от них что-либо о пропавших утках.
А мы с Володей поплыли вглубь ближней части водной равнины и стали прочесывать её. Сначала вокруг всё было по-прежнему тихо, тепло и спокойно. Но потом примерно во втором часу на юге появилась облачность, а позже маленькая тучка, которая довольно быстро стала расти, а немного спустя потянул постепенно усиливающийся северный ветерок. И ещё недавно гладкая водная поверхность покрылась убегающими к югу волнами. Северный ветер, казалось бы, должен был угнать тучку в южном направлении. Но не тут то было. Синяя тучка на глазах росла, темнела и приближалась. Утки и чайки стали больше кричать и перелетать с одного места на другое.
Из своего маленького жизненного опыта, приобретённого в основном во время работы на колхозных полях, у меня уже чётко отложилось, что, если тучка увеличивается навстречу ветру, то неминуемо последует обвальный ливень. Обсудив с Володей надвигающуюся непогоду, мы прекратили поиск и повернули к берегу за Виктором, который, как увидели позже, уже шёл к воде. Сев в лодку, он рассказал, что в Полянах никто из опрошенных им не встречал домашних уток на разливе, а сам он, заметив тучку и поняв, чем она грозит, заторопился к нам.
Мы находились в пяти километрах от своего села. И при надвигающейся грозе нам следовало срочно возвращаться: ведь плыть то предстояло против течения. Сначала хотели идти по уже пройденному маршруту через перекат и Большую Попову. Но потом, опасаясь, что не осилим перекат, передумали и решили обогнуть весь южный остров по Прорве, выход которой к водной равнине, где мы находились, лежал примерно в километре. Пусть этот путь в целом был длиннее, но зато, как нам казалось, надёжнее.
То и дело с опаской посматривая на южную часть неба, мы бодренько направились к концу Прорвы. А тучка к этому времени уже закрыла солнце. И на переднем крае её тёмно-свинцового полога, неумолимо надвигающегося на нас, образовался лохматый беловато – серый зловещий вал, верный признак сильного и длительного дождя. По всему южному небосводу непрерывно гуляли молнии, сопровождаемые приближающейся канонадой. Утиные стаи, опасаясь угрожающей непогоды, одна за другой снимались и поспешно уходили на север.
Когда мы были на подходе к Прорве, теперь уже закрученный вал прошёл над нами. Ветер резко усилился, и зашумела более крутая волна. Изрядно похолодало. Мы надели куртки, но они не могли защитить нас от надвигающейся стены дождя, которая серой мутью уже закрыла весь южный берег поймы и расположенный ближе остров. Чуть погодя и вокруг нас ударили по воде отдельные крупные капли. Надо было как то прятаться от дождя.
Мы подошли к берегу, который, по всей видимости, только вчера показался из воды, втащили на него лодку и перевернули её. Не успели мы как следует забраться под лодку, как обрушился страшный ливень, и под чудовищную наводящую в душе страх музыку небесного безумного оркестра вокруг забушевала жестокая водная метель. Под лодкой сидели на корточках на покрытой разжиженным илом земле. Ноги затекали. Со дна и бортов лодки на нас капала грязная вода. Наши шапки то и дело касались мокрого дна посудины. Чтобы хоть как то разместиться под ней, нам приходилось поддерживать один её борт приподнятым. Несмотря на такие неудобства, в укрытии было всё же лучше, чем под ливнем, который за считанные минуты вымочил бы нас до нитки. Так, в скрюченном положении, мы просидели часа полтора – два и из-за сильного похолодания уже изрядно подзамёрзли. К этому времени ливень перешёл в бивший с севера плотный мелкий нудный дождик. Хотя, по нашим прикидкам, было не более пяти часов, но на улице уже как то потемнело. Дальнейшее нахождение под лодкой становилось бесполезным. И мы, сбросив её на воду и обогнув мысок, быстро вошли в русло Прорвы. И вот здесь сразу же столкнулись с неожиданностью: встречное течение было настолько сильным, что, когда мы втроём одновременно гребли, лодка совсем не продвигалась вперёд.
Выручила нас предусмотрительность Виктора, у которого в садке, как оказалось, лежала верёвка. Подойдя к берегу, мы привязали верёвку за нос лодки, и двое из нас в качестве бурлаков повели её против течения. А третий, сидя на носу лодки, постоянно отталкивал его от берега. Облегчённая на два седока лодка медленно двинулась вперёд. В местах, где берег всё ещё оставался под водой, все садились в лодку и, упираясь вёслами в дно, переправлялись до следующего участка суши. Так мы преодолели около двух километров и вышли к широкому плесу между Прорвой и Большой Поповой.
Дальше оставался только водный путь. Сели за вёсла и, идя против более слабого, чем в русле, течения и крутой северной волны, черепашьим шагом двинулись к селу, до которого оставалось чуть меньше двух километров. А дождь всё сыпал и сыпал, и мы уже во всю промокли и подзамёрзли. И если утром и днём никому не хотелось грести, то теперь это делалось уже с полной отдачей, так как это был единственный способ хоть как то согреться. На полпути до села сидевший на корме Виктор заметил на бугре у околицы села группу стоящих на одном месте людей. Они как будто чего то ждали.
Когда нам осталось пройти метров триста, дождь прекратился. На западе сквозь немного разреженную темную снизу и просветлённую сверху облачность пробились две параллельные узкие розовые полоски – прощальный знак такого светлого и тёплого в начале и хмурого и холодного в конце, длинного и трудного для нас весеннего дня.
А на берегу находились наши родители. Как выяснилось, пастух коровьего стада постоянно следил за нашим передвижением, а когда подул ураганный ветер перед ливнем, потерял нас из вида и решил, что мы утонули. Вернувшись со стадом в село, он рассказал об этом нашим родителям. Пусть читатель сам представит, что пережили они, узнав о гибели сыновей, и как, уже собравшись плыть на поиск неизвестно где утонувших, обрадовались позже, когда сначала смутно увидели на берегу Прорвы наши силуэты и точечную лодку, а потом и нас на ней, отчаливших в сторону села.
Не знаю, как родители моих товарищей обошлись с ними дома. Мы не разговаривали об этом позже. Мой же папа молчал всю дорогу, также молча вошёл в дом, и там его муки и переживания разрядились: в гневе он сорвал с моего плеча ружьё, с силой швырнул его на диван и сказал, чтобы я к нему не прикасался и не подходил к лодкам. Но, к счастью, вскоре мы оба забыли об этом, и я продолжал свободно охотиться и плавать на лодках по пойме.
Заколдованная уточка
В тридцатые–сороковые годы, во время моего детства и отрочества, охоту на уток можно было начинать в двухстах метрах от дома. Сразу же от крайней изгороди села и до расположенной в полукилометре к югу на отшибе улицы Середнее тянулся западный низкий берег нашего ольха. Отсюда, несколько сужаясь, этот водоём уходил в восточном направления вдоль огородов улицы Соловец примерно на такое же расстояние и имел глубину, редко где превышавшую один метр. Около 50% всей площади ольха была более – менее равномерно занята кустиками куги, а на значительной части его остальной поверхности стояла мелкая разнообразная и местами довольно плотная надводная растительность, среди которой преобладал стрелолист. От юго-восточного угла нашего ольха за узким перешейком находился второй олех, вытянутый в южном направлении вдоль огородов Середневской улицы. Он был примерно таким же по площади, но более глубоким, более заросшим и не везде проходимым даже на челноках.
В прибрежной части ольхов постоянно до самого ледостава в большом количестве табунились домашние утки и гуси. А на низких потных берегах, где всегда в изобилии росла свежая сочная трава, хозяйки с ближайших улиц привязывали своих маленьких телят и козлят, кормились и принимали охладительные ванны домашние свиньи, паслись отдельные лошади, коровы и овцы, по каким-либо причинам не попавшие в стадо. По вечерам сюда заглядывал за дополнительной добавкой возвращавшийся с дальних пастбищ скот и находился здесь до тех пор, пока за ним не приходил хозяин. Около ольхов целый день копошились увлечённые своими незатейливыми занятиями ребятишки, а по проложенным вокруг тропинкам и дорожкам сновали прохожие и колхозные повозки. На открытой воде между островками куги почти всегда среди дня кто-нибудь ловил рыбу. Ребятишки – корзинками. Взрослые – бреднями, или ставя с челноков верши и вентеря.
И, несмотря на столь оживлённое окружение, дикие утки оставались здесь после прилёта на лето, и до середины июля сохранялись их многочисленные выводки. Об этом свидетель-ствовали дневные и вечерние облеты стаек над водоёмами. Привыкшие к людскому окружению и не напуганные редкими выстрелами местные выводки и залётные со стороны чувствовали себя в ольхах в безопасности и при приближении к ним бредущего или подплывающего на челноке человека предпочитали не подниматься на крыло, а, прикрываясь зарослями куги, отплывали в другую, более глухую часть водоёма.
Так, однажды, за год до моего занятия охотой, мы с товарищем, кончив копать червей для рыбалки на берегу ольха, увидели посадку стайки матёрок в заросли метрах в семидесяти от нас. У берега стоял челнок, и мы решили просто ради забавы спугнуть их. Сели на челнок, и лавируя среди кустов куги, направились к месту посадки уток, не спуская с него глаз. Гребли с шумом в ожидании, что вот-вот они поднимутся. Подплыли туда, покрутились вокруг, стали кричать, свистеть, стучать веслом о борт челнока. Но, увы! Всё бесполезно: ни одна утка не взлетела. При нашем подходе они явно переместились куда то в сторону.
Помаленьку уток в ольхах отстреливали всё лето. Но наиболее интенсивно начинали примерно с середины июля, с Петрова дня, когда в старину открывалась охота на птицу, середневские и соловецкие парни, осторожно двигаясь на челноках внутри водоёмов между кустами куги, старались незаметно подобраться к плавающим там уткам, и если это им удавалось, то, выждав, когда сойдутся вместе несколько птиц, стреляли по ним из отцовской или дедовской берданки, а некоторые даже из шомполки. И так почти каждый день понемногу сокращалось местное утиное поголовье ольхов. Но взамен в них слетались утки из подсыхающих при летней жаре небольших мелких луж. И к официальному открытию охоты в последних числах июля – начале августа в ольхах оставалось ещё достаточное количество дичи.
На открытие сезона сюда прибывали городские охотники – бывшие жители нашего села, и их гости. Окружив ольхи, они ходили по берегам и в высоких кожаных сапогах, а также на взятых у рыбаков челноках утюжили доступные места внутри. При их приближении чаще всего с двух и более сторон какая-нибудь утка (или стайка), не выдержав, срывалась из травы, и тут же по ней гремел выстрел. И если при этом она оставалась целой, то в неё стреляли ещё несколько раз. Без привычки оглушённая утка неслась к другому краю ольха и тут же садилась в траву. Но покоя там не находила, ибо к ней тут же устремлялось несколько охотников. И опять её подъём сопровождался серией выстрелов. Другие утки и выводки, тоже не устояв перед напором охотников, поднимались на крыло, и по ним так же непрерывно стреляли. Не меньшее количество выстрелов горожан, имевших большой по сельским меркам запас боеприпасов, приходилось и на непрерывно шнырявших вокруг бекасов, на которых сельские охотники даже внимания не обращали. Над ольхами гремела канонада и локально висели небольшие быстро растворяющиеся дымные облачка oт выстрелов.
Полетав над родным водоёмом в поиске такого места для посадки и всюду встречая новые выстрелы, уцелевшие утки устремлялись к соседнему ольху, а им навстречу летели сородичи и оттуда. Этим всегда пользовался приезжавший каждый год на охоту из Москвы в Середнее старый мудрый охотник, бывший житель нашего села, Аким Теняков. В то время, когда его сыновья вместе с другими горожанами гонялись за утками в каждом из ольхов, он сидел под кустиком хвороста на перемычке между ними, и спокойно покуривая, стрелял по пролетающим над ним птицам. И всегда имел большую добычу, чем другие охотники.
Под грохот выстрелов и свист дроби, ошалело пометавшись над каждым из ольхов и между ними, некоторые из уцелевших забивались потом в непроходимые крепи, а большая часть уходила в луга и на глухие болота. Pазгром, учинённый нашествием охотников, подрывал утиное царство в ольхах. И только на второй день после отъезда горожан утки начинали возвращаться в родные места. И опять в ольхах звучали редкие выстрелы местных охотников, в большинстве случаев уже по одиночным птицам, не вызывая среди них обвального переполоха, но постепенно и неукротимо сокращая их количество.
Не имея своих челноков, я внутрь ольхов, как правило, не заглядывал, а уходил на охоту в луга и на пастбища. Там утки держались в небольших водоёмах, и подобраться к ним было значительно проще. Но по пути к дальним угодьям подходил каждый раз к нашему ольху и осматривал весь его западный берег, куда довольно часто из зарослей выплывали дикие утки и держались в большинстве случаев поблизости от домашних сородичей.
Примерно на седьмой или восьмой день нашего второго сезона охоты на уток мой четвероногий помощник Мёдик, по какой то причине оказавшийся среди дня не на привязи, решил взять отгул и умотал куда то по своим собачьим делам. И мне пришлось идти на охоту одному. Безрезультатно миновав на сей раз почти весь западный берег ольха, я уже собирался повернуть в сторону брода для перехода в луга, как метрах в тридцати впереди и примерно на таком же расстоянии от стоящего далее крайнего дома Середнего из угловой прибрежной лещуги к зарослям куги выплыла уточка чёрного оперения. Вернее, как бы схема уточки. Над водой возвышалась головка с носиком, длинная тонкая шейка и почти соизмеримая с ней по толщине узкая полоска спинки. Основная часть тушки находилась, очевидно, под водой. Уже полностью настроенный на переход в другие угодья, я поднял ружьё, и спокойно наведя мушку на уточку, нажал на спусковой крючок, будучи уверенным, что первый трофей этого дня уже висит на моём поясе. Ведь стрельба то по сидящим птицам, в моём понимании, была мною уже довольно неплохо освоена. И действительно, как было видно сквозь относимое ветерком дымное облачко от выстрела, дробь, судя по всплеску воды, хорошо накрыла уточку. Но, к моему изумлению, она невозмутимо продолжала своё движение к куге, и не успел я снова поднять ружьё для второго выстрела, как она скрылась в ней. Я был в полном недоумении. Но факт – неоспоримая и упрямая вещь: бездарный выстрел налицо. И самое обидное, что был впустую истрачен один из четырёх имевшихся у меня на этот день патронов, а боеприпасы добывались в те годы непросто. И особенно туго у меня в тот период было с дробью, которую приходилось делать самому из чудом приобретённых на рынке всевозможных кусочков свинца. Дело это было довольно трудоёмким: на изготовление дробинок для одного патрона уходило в целом более часа. А каждый патрон – это и пролог, и финиш определённого этапа неповторимого божественно – восхити¬тельного переживания, называемого охотничьей страстью, плюс одна – две добытые утки, и, следовательно, хороший добавок к небогатому столу военного и послевоенного времени. И поэтому некоторые сельские охотники, не достав свинца, вынуждены были стрелять из своих потрёпанных ружей вместо обычной дроби кусочками железа, нарубленными из старых гвоздей.
Когда с порохом становилось совсем плохо, мы добавляли в заряд к дымному пороху также порох из винтовочных патронов. Но из-за разных скоростей их воспламенения выстрел получался растянутым, и его убойность, естественно, резко падала. Но это было всё же лучше, чем совсем не ходить на охоту и не приносить добытых уток. В свете таких трудностей с боеприпасами каждый безрезультатно выпущенный патрон мною остро и сравнительно долго переживался.
Несколько расстроенный первой неудачей этого дня, я ушёл в луга, где вскоре на протяжении полутора километров удалось сбить двух матёрок и чирка. Эти трофеи подняли мне настроение, и я вернулся домой, мурлыкая свою любимую мелодию и начисто забыв о встрече с уточкой – схемой.
На другой день я отправился на охоту с Мёдиком и сразу же, метрах в семидесяти от крайней изгороди, в прибрежной траве ольха за табунком домашних уток увидел двух чирков. Посадив Мёдика на поводок и сделав обход, попытался, пригнувшись, подойти к ним. Но вид прибли-жающейся собаки всполошил сидевших на берегу домашних уток, и они шумно, с возмущённым кряканьем, бросились в воду. Это насторожило чирков, они вышли на открытое место и, находясь за пределами выстрела, быстренько убрались в кугу. Обругав сверхбдительный на этот раз табунок домашних уток, которые обычно не обращали на нас внимания и на значительно более близком расстоянии, я направился далее по берегу и на том же самом месте, где и вчера, снова увидел уточку – схему. На сей раз она вышла из лещуги раньше и находилась несколько дальше, но всё же на доступном расстоянии, я долго и старательно целился, и наконец, когда она уже приближалась к куге, нажал на спусковой крючок. И опять дробь хорошо легла вокруг неё. И снова уточка преспокойно ушла в кугу. Как всегда после моего выстрела, Мёдик бросился в воду подбирать добычу. Питая смутную надежду, что уточка всё же задета дробью, я не стал его останавливать. Доплыв до куги, где уточка скрылась, Мёдик, явно поймав её запах, круто развернулся и вошёл в заросли. Судя по доносившемуся плеску воды, мой помощник с трудом напрямую продирался вслед за бойко уходившей от него в глубь ольха уточкой. Немного подождав, я понял, что подранком здесь и не пахнет, а здоровую уточку в таком большом водоёме Мёдику не взять, и был вынужден отозвать его.
По дороге до первого лугового водоёма я пытался найти объяснение двум промахам по странной уточке. В первую очередь мне подумалось, что из-за её нахождения в обоих случаях на сравнительно значительном расстоянии дробь просто обходила её небольшую надводную часть тела стороной. Позже мне даже стало казаться, что здесь были чистые промахи из-за внутреннего волнения при виде столь необычной цели, а всплески воды от падающей вокруг неё дроби были обманом зрения сквозь дымное облачко выстрела
На третий день уже в самом начале ольха мне удалось подстрелить зазевавшуюся широконоску. Окрылённый хорошим началом и надеясь на удачное продолжение, я сразу же вспомнил о странной уточке и направился к месту её обитания, но приближаться к углу ольха решил не вдоль берега, а совершив обход сбоку, чтобы как можно ближе подойти на верный выстрел. Сначала пригнувшись, а затем на корточках, придерживая Мёдика за ошейник, подобрался к высокой в этом месте лещуге, за которой не далее, чем в десяти метрах, начиналась открытая вода. Приподнимаясь, подумал: «Вот теперь то ты от меня не уйдёшь». Долго и внимательно осматривал угол ольха, но уточку не обнаружил. Наступило какое то грустное разочарование. Постояв ещё несколько минут, двинулся в сторону брода и луга. И в этот момент от села послышалась какая то резкая перебранка женщин. Я невольно повернулся в том направлении и увидел на воде знакомую уточку. Она только что вышла из прибрежной травы пропущенного мною участка берега со стороны села и спокойно плыла к куге. После моего выстрела опять примерно с предельного расстояния она продвинулась вперёд метра на два, повернула голову в мою сторону, а затем, немного приподнявшись, помахала крылышками, как бы отряхивая осыпавшую её дробь, и невозмутимо ушла в заросли куги. Мёдик бросился за ней. А я, растерянно хлопая глазами, никак не мог понять: «Три промаха подряд по одной уточке! Да это же чёрт знает что! Заколдованная она, что ли? И зачем она вышла из травы? Ведь охотник уже обошёл её стороной, и она вполне спокойно могла сидеть в своём укрытии и дальше. Ничто eй не угрожало. А появившись, уточка как бы демонстрировала свою неуязвимость и дразнила охотника. Почему она не поднимается на крыло? Что это? Подранок или крупный молодняк, ещё не научившийся летать? Но это явно не хлопунец». Ответов на эти вопросы не было.
Вечером, возвращаясь из лугов, я встретил товарища по охоте Васю Калачова, перегонявшего своих гусей из озера в олех, и рассказал ему о встречах с заколдованной уточкой. Он засмеялся и поведал: «Эту утку я знаю. Раньше она держалась на середине южного берега ольха, а в последние дни перебралась в Середневский угол. Ты не один от неё пострадавший. Я высадил в эту чертову утку уже четыре патрона и больше не подхожу с ружьём к Середневскому углу ольха. По несколько раз стреляли в неё Николай Левкин, братья Алдакушкины, и другие середневские ребята. Никто из них не хочет с ней больше связываться. Патроны жалко. А один городской охотник, не отходя от ольха, сделал на моих глазах шесть выстрелов. Она над ним просто издевалась. Он в неё дуплет. Она в кугу. Охотник пошёл в сторону. Утка вышла из куги. Он бегом назад, и ещё выстрелил по ней. Она опять убралась в заросли. И так ещё три раза. Потом он разозлился, плюнул, сгоряча сорвал с головы кепку, подбросил её и, проверяя убойность зарядов и правильность прицеливания, махнул по ней из обоих стволов. Затем подобрал свою насквозь разбитую с вывернутой подкладкой кепку, сунул её в карман и, ругаясь на чём свет стоит, пошёл по дороге в город. Это не утка, а настоящий пожиратель наших патронов». После этих слов Васи у меня стало легче на душе: «Оказывается, я не одинок в своих потерях и переживаниях». И впредь я решил тоже обходить стороной заколдованную уточку.
Два дня, минуя олех, я бродил по берегам луговых и пастбищных водоёмов, а на третий не выдержал и завернул в Середневскяй угол. Уточка, как и в предыдущие дни, спокойно выплыла из прибрежной травы и после выстрела, явно насмехаясь надо мной, невозмутимо убралась в кугу. Последовательно обругав за очередной истраченный впустую патрон и себя, и уточку, и её предков, я снова дал зарок не заглядывать больше в её вотчину.
Через три дня после охоты без Мёдика с товарищами на челноке внутри Середневского ольха, где мне удалось сбить пару матёрок, мой путь домой лежал сначала по южному и далее по западному берегу нашего ольха, включая и место обитания заколдованной уточки. «Не обходить же специально этот угол стороной из-за данного себе зарока, увеличивая тем самым дорогу к дому», – подумал я и продолжил путь вдоль берега. На сей раз при моём приближении уточка показалась из лещуги и стала переплывать открытую воду за пределами убойного выстрела. И несмотря на великий соблазн, мне пришлось от него воздержаться. Это была наша пятая по счёту и первая мирная встреча без потери патрона и переживаний с моей стороны.
Обогнув угол ольха, я сначала продолжал посматривать назад в ожидании возвращения уточки на открытую воду. Но этого не произошло. И я спокойно последовал дальше, полностью переключившись на поиск какого-нибудь чирка – ротозея. Примерно на полпути до околицы нашей улицы из-за моей спины неожиданно вылетела чёрная утка. Она шла низко над полоской открытой воды между берегом и кугой, и, казалось, вот-вот сядет. С некоторым запозданием я разрядил в неё правый ствол. Не прореагировав на выстрел, утка пролетела ещё метров пять – семь, и, приводнившись у края куги, быстро ушла в неё. «Промах! Самый что ни есть чистый промах!» – подсказал мой годовой опыт охоты. Не особо переживая на сей раз за впустую истраченный патрон, я сразу же завернул к сидевшим в десяти метрах от берега знакомым ребятишкам, которые копали там червей для рыбалки. Посидел, поговорил с ними минут пятнадцать и стал подниматься, чтобы идти домой. И тут при взгляде на олех мне бросилось в глаза какое то белое пятнышко в глубине тёмно-зелёного куста куги, куда убралась после выстрела севшая на воду утка. Ранее в этом месте ничего белого наблюдать не приходилось. Раздевшись, я забрёл в кугу и увидел там лежащую вверх белым брюшком чёрную утку. Она была ещё тёплой и мягкой, то есть явно той, по которой был сделан мой последний выстрел. Утка имела плотную упитанную тушку и хорошо оформленное оперение, в том числе и на крыльях. Дома при её обработке нашлось только одно свежее ранение в бок со стороны моего выстрела. Каких-либо иных повреждений или отклонений на теле обнаружено не было.
В связи с условиями отстрела утки и её осмотром у меня зародился вопрос: «Добытый трофей – это и есть заколдованная уточка, или какая то другая?» Судя по цвету верхнего тёмного оперения, она походила как будто на первую, а по внешнему видy на воде после выстрела это была заведомо иная птица. Для решения этой задачи я в тот же вечер побежал в Середневский угол ольха, чтобы проверить, на месте ли заколдованная уточка. Но её и там, и в окрестностях не было. Не показалась она и в последующие дни при моих заходах в угол по пути на охоту и обратно. И тогда стало ясно, что именно она стала моим трофеем.
Весьма странное поведение «заколдованной» при встречах с охотниками не давало мне покоя ещё несколько дней, а потом моё мальчишечье воображение нарисовало такую картину происшедшего. Эта, по-видимому молодая, птица, пугаясь когда то при первых выстрелах грохота и свиста падающей вокруг неё дроби, сначала невольно сжималась, а впоследствии каким то образом приспособилась прятать в таких случаях основную часть своей тушки под воду. Позже она стала делать это при одном лишь виде приближающегося человека с ружьём. В итоге – peзкoe сокращение убойной площади тела уточки длительное время спасало её при многочисленных встречах с охотниками. Постепенно она привыкла к грохоту выстрелов и свисту дроби, не причинявшим ей пока по счастливой случайности вреда. И возможно даже, что впоследствии они ей просто стали нравиться. При предпоследней нашей встрече без выстрела уточка не получила обычного удовлетворения и поэтому вернулась на открытую воду, чтобы ещё раз показаться охотнику. Но он уже удалялся вдоль берега. И тогда она решила подняться на крыло, обогнав человека с ружьём, сесть перед ним на открытое место и ждать положенного обычно выстрела. Но уточка не учла, что во время полёта её тушка оказалась полностью открытой и более уязвимой. За это уточка схлопотала тяжелейшее ранение. В таком состоянии, уже плохо владея своим телом, она приводнилась, и, не спрятав большую часть тушки под воду, утка с видом обычной ушла в кугу. И я принял её сначала за совсем другую птицу.
Примерно через неделю мы встретились с Васей на броду при возвращении с охоты. «Ты знаешь, – сказал он, – вчера после хождения по Слотине у меня остался один патрон, и я надумал ещё раз заглянуть в Середневскнй угол ольха и попытаться срезать, как ты говоришь, заколдованную уточку. Осторожно приблизился, но её так и не увидел. Обошёл берега ольха вокруг, однако всё бесполезно. Куда она делась?» Здесь то я и поведал ему о славном конце «пожирателя» наших патронов.
Ночная охота на волков
Стояла тёмная тихая ночь середины августа 1945 года. На северо-западной части небосвода изредка пробегали слабые сполохи далёкой грозы и временами с той стороны доносились приглушённые раскаты грома. Было очень тепло, но в воздухе и во всём остальном уже чувствовалось присутствие какой то щемящей грусти по уходящему скромному для наших широт лету. С недавно приехавшим к нам из Москвы двоюродным братом Юлием мы возвращались во втором часу из сельского клуба, где смотрели какой то фильм, привезённый крайне редко заглядывающей в те годы к нам передвижной киноустановкой. Я переживал увиденное и внимательно слушал Юлия, который делился своими впечатлениями о нашем клубе, рассказывал о московских кинотеатрах и о просмотренных им там кинолентах. Мне, четырнадцатилетнему жителю села, где и радио то не было, о них даже не приходилось слышать. За такими интересными разговорами, естественно, спать не хотелось, и мы, оказавшись у дома, решили немного посидеть на скамеечке, стоявшей напротив у соседского сарая.
Минут через десять со стороны южного конца села, где от нашей основной улицы отходила под прямым углом вытянутая на километр улица Соловец, послышался приближающийся стук колотушки, и вскоре к нам подошёл ночной сторож дядя Семен, всеми уважаемый, кредитный, всегда аккуратный высокий старик.
– Вы давно тута? Стайку волков не видали? – спросил он, присаживаясь рядом.
– Сидим чуть больше десяти минут. За это время здесь никто не проходил, – ответил я.
– Стало быть, они направились на Соловец. Я чуток придремал на ступеньках у крайнего дома и заметил их, когда они уже вошли в село. Три аль четыре головы. В темноте точнее не углядишь. Глаза блестят у них. Таперя пошли ловить собак и искать оставшихся на улице овец, – пояснил колотушник.
– А разве волки осмелятся войти в село сейчас, когда на улицах стайки возвращающейся из клуба молодёжи и много отдельных парочек? – спросил Юлий.
– А чо им молодёжь. Парни да девки тока песни орут да лапаются между собой. Волки их не боятся и просто обходют стороной. Всех сурьезных охотников давно позабирали на войну. Из оставшихся в живых никто покеда не вернулся. И некому на волков нагнать страху. Вот они и обнаглели и шастают по улицам, как у себя дома. Вона надысь на Выпорках волки зарезали трёх оставшихся на улице овец. А как гутарит однорукий пастух Петруха, в соседних Полянах – аж целых шесть. Да ишшо сказывают, они в лугах коростовскую лошадку завалили. А ты, милок, говоришь «молодёжь». Пулю им надоть хорошу для устраху, – ответил дядя Семен.
В словах колотушника не было ничего особенного. Они были правдивы. Во время войны волков развелось много. Они держались даже в расположенном под боком у села большом и глухом болоте Тинки. Приходившие среди ночи в клуб припоздавшие парни сообщали иногда о своих уличных встречах с ними. О зарезанных на Выпорках овцах я как то мельком уже слышал. А вот задавленную в лугах неделю назад лошадь видел сам. И произошло это при таких обстоятельствах, о которых я и поведал тут же и Юлию, и дяде Семену.
Ту светлую лунную ночь я провёл под стогом на середине Окской поймы, в дальнем конце Островного озера и шести километрах от дома. Где то под утро мой преданный четвероногий помощник, дворовый песик Мёдик, несколько раз поднимался и, мешая спать, начинал не громко, но сердито ворчать в сторону слабо тянущего с юга освежающего ветерка. И мне приходилось его успокаивать. Видимо, по этой причине проспав рассвет, я поднялся, когда уже взошло солнце, и пошёл по берегу озера в южном направлении. Примерно через полкилометра в неглубокой низинке в стороне я увидел лежащую на боку лошадь. Её длительная неподвижность привлекла моё внимание. Вчера вечером этой лошади здесь точно не было. Подошёл к ней. И сразу стало ясно, что эту двухлетку завалили волки.
На основании нескольких небольших покусов на задней ноге лошади, многочисленных мелких и крупных рваных ран на её груди и шее, а также следов крови среди гривы мне представилась следующая картина охоты хищников. Во время погони один волк, очевидно, нападал на лошадь сзади, а другой (или, что менее вероятно, пара) – бросался ей наперерез. Затем переднему нападающему удалось каким то образом, то ли повиснув на груди лошади, то ли забравшись на холку, перекусить ей нижнюю часть шеи. Эта тяжёлая рана служила причиной падения лошади на землю. Уже у лежащей лошади волки прогрызли в боку под лопаткой до странности небольшое отверстие и через него полакомились внутренними органами. Остальное тело они не тронули. По-видимому, звери были не такими уж голодными и охотились в основном ради забавы. Этот разбой, как показало сравнение вида помятой травы вокруг жертвы с моими свежими следами на обильно посеребренной росой и солнцем высокой отаве, хищники устроили где то перед самым рассветом. И, очевидно, именно его то отголоски и послужили причиной беспокойства Мёдика. Закончив осмотр жертвы, местности вокруг неё, и нарисовав картину здесь произошедшего, я продолжил свой путь по берегу, и примерно через полкилометра встретив коростовского верхового, искавшего лошадь, указал ему, где она и в каком состоянии.
После моего рассказа дядя Семен вспомнил известный в селе случай, когда два с половиной года назад зимой по наметенному сугробу у колхозного сарая волк забрался на его соломенную крышу, разгреб в ней лаз, прыгнул вниз и, оказавшись среди овец, зарезал сразу 29 штук. Но выбраться обратно серый разбойник уже не смог и был заколот вилами прибежавших на овечий переполох сторожей. Потом дядя Семен, покряхтев и постанывая, встал, и пожелав нам спокойного сна, отправился в свой последний за эту ночь обход.
Оставшись одни, мы немного посидели молча. Затем Юлий молвил: «Ночь то какая тихая и завораживающая, не то что в городе! Из неё не хочется уходить. Давай ещё где-нибудь немного погуляем». После его слов меня тут же осенила простая и практичная мысль: «Чтобы не бродить впустую, надо взять ружьё и попытаться встретиться на улицах с волками, которых видел дядя Семен». Этой задумкой я тут же поделился с Юлием. «Вот здорово, может быть, удастся подстрелить волка! – радостно загорелся он, а затем озабоченно продол-жил, – но ведь мы в белых рубашках и далеко заметны». «Придётся переодеться», – пояснил я ему.
Задумав ночную охоту, мы быстренько пересекли улицу, вошли в палисадник и через специально оставленное для нашего возвращения незапертым окно тихо влезли на кухню. Стараясь не разбудить моих родителей, засветили керосиновую лампу, парадные рубашки сменили на гимнастерки, я сходил в чуланчик, где хранились охотничьи принадлежности, нашёл всего один оставшийся от зимних охот патрон. Не мешкая, высыпал из двух готовых летних патронов утиную дробь и снарядил их имевшимися самодельными картечинами. На дорожку распили, закусывая чёрным хлебом, стоявшую на кухонном столе кринку молока, и взяв ружьё, также через окно выбрались на улицу.
Как оказалось, к этому времени уже чуть-чуть потянуло на рассвет, и на небе прорезалась пара уже готовящихся к дневному отдыху слабеньких звездочек. Село продолжало спать крепким предутренним сном. Поиск волков мы решили начать, естественно, на Соловце, куда, по словам дяди Семена, как будто бы направилась замеченная им стайка. Сразу же через два дома мы завернули в переулок, сплошь заросший по сторонам пижмой, обычной и глухой крапивой, лопухами, конским щавелем и другими сорными травами. Он встретил нас горьким запахом полыни и весьма однообразной мелодией неутомимого и никогда не унывающего оркестра кузнечиков. Я взвёл курки, и хотя до Соловца было ещё сравнительно далеко, и здесь встреча с волками была маловероятна, пошли по узкой тропинке тихо, стараясь как можно дальше просматривать лежащие впереди тёмные заросли. Юлий находился сзади и чуть сбоку и, как договорились заранее, при виде волков должен был толкнуть меня в левое плечо. Далее переулок упирался в более широкую и открытую торную дорогу, тянущуюся между огородными изгородями двух параллельных улиц и называемую задами. Правый отрезок этой дороги выходил к Соловцу. На задах видимость немного улучшилась, нервное возбуждение, которое охватило меня в переулке вследствие моего первого выхода на охоту за таким серьёзным зверем, стало спадать, и я начал прокручивать разные варианты возможной встречи с ним. Судя по тяжёлому дыханию Юлия над моим левым ухом, он неотступно следовал за мной и тоже был взволнован.
Вскоре справа показался тёмный контур пожарного сарая – первого строения на ближайшем конце идущей поперёк нашего пути Соловецкой улицы. Я тут же прикинул: «Как только приблизимся к уличной стороне сарая, то остановимся и, выглянув, внимательно осмотрим начало Соловца». Но когда мы подошли к строению, впереди за прогалом из-за стоящей слева от сарая угловой изгороди на середине выходящей из Соловца дороги появился растянутый тёмный силуэт идущей плотной кучкой небольшой стаи волков. Они двигались настороженно, и видимо заметив нас, замерли. До них было примерно метров пятнадцать, и на фоне светловатой песчаной дороги у вожака просматривалась голова на вытянутой шее, а у последнего – длинный приспущенный хвост-полено. «Похоже, как раз те волки, о которых говорил дядя Семен, обошли Соловец и теперь почему то возвращаются», – молнией прострелило меня. И тут же я почувствовал предупреждающий толчок в плечо от Юлия. Значит, он тоже увидел волков.
Внутри у меня всё напряглось. Дыхание замерло. Бешено запрыгало готовое вот-вот вырваться наружу сердце. Во рту пересохло, а над верхней губой выступили капельки горячего пота. Приклад влип в плечо. Непослушными, вздрагивающими руками медленно поднял плохо видимые стволы и стал наводить их на силуэты зверей. Но не тут то было: кое-как различимые по отдельности, вместе они размылись в темноте. Отведя стволы в сторону и до боли напрягая зрение, я снова сделал попытку поймать цель. И опять неудача. «Не тяни, стреляй, убегут», – задыхающимся от волнения, не своим голосом прошептал мне на ухо Юлий. А моё сознание тут же подсказало, что в стоящих волков надо стрелять последова-тельно сразу из обоих стволов, ибо в такой темноте уже невозможно будет прицелиться в убегающего зверя для отдельного второго выстрела. Наконец, после четвёртого захода как будто бы удалось навести стволы на середину стаи. Плавно, опасаясь срыва, начал нажимать на спусковой крючок правого ствола. И в тот момент, когда, казалось бы, уже должен был грохнуть выстрел, над спиной первого в стае волка появилась какая то узкая белёсая полоска. Я замер в недоумении. Через секунду звери зашевелились и тихо продолжили свой путь. При этом у замыкающего отделился хвост-полено, и, вытянувшись горизонтально, самостоятельно последовал за остальными.
Ужас сковал моё ещё не окрепшее мальчишечье сознание, тело налилось свинцом, а спина покрылась противным липким ледяным потом. «Ведь это же овцы, и я просто каким то чудом не уложил их своими выстрелами. Нам пришлось бы отдать их потерпевшему хозяину своих, а сбежавшиеся на выстрелы ближайшие жители наверняка прицепили бы мне кличку «овчарник» или какую-нибудь подобную не менее обидную. Спасибо белой овечке, невидимой за товарками при подходе и на первом этапе их стояния и позже выдвинувшейся вперёд и показавшей мне над вожаком самый верх своей спины и тем самым затормозившей мои действия. И самое большое спасибо окончательно вразумившему меня маленькому чёрному ягненку, который вначале вплотную замыкал стаю и был принят мною за приспущенный волчий хвост, а затем, при новом движении овец, приотстал от них и поплелся далее за ними отдельно».
Прокрутив всё это и проводив взглядом тут же скрывшихся за пожарным сараем овец, я повернулся к тяжело дышавшему и всё ещё хранившему молчание Юлию. Он, явно не уловивший из-за темноты произошедших в стае изменений, с удивлением и опять – таки шепотом спросил: «Почему не стрелял? Не мог прицелиться?» И мне пришлось описать ему развитие событий. Выслушав, он сначала весело рассмеялся, а потом, когда и до него дошёл смысл возможных трагических для нас последствий, стал на чём свет стоит костерить шатающихся без дела по ночам овец, и особенно их беспутного хозяина – ротозея.
После такого конфуза и нервной встряски продолжать поиск волков уже не лежала душа, и мы, постепенно остывая и обсуждая пережитое, по инерции пошли вперёд. Пересекли Соловецкую дорогу, спустились к укутанному туманом ольху и по его западному пропитанному зябкой сыростью берегу добрались до стоящей на отшибе улицы Середнее. Там постояли и сквозь прореженную на востоке облачность полюбовались скромным на сей раз зарождением очередного дня. А потом, под начавшийся на поле неугомонный бой перепелов, мы завернули на пажить, где снова было тепло и легко дышалось, и где над нами со стороны ольха к пойме низко, одна за другой, с присвистом протянули две стайки матёрок. И мы побрели дальше по пажити домой, отбросив тяжкие мысли о неприятной встрече с непутёвыми овцами.
Позже, уже лёжа в своём дырявом, продуваемом всеми ветрами шалаше, под спокойное посапывание мгновенно уснувшего Юлия, я снова пережил свою ночную неудачную охоту на волков и дал себе зарок: никогда впредь не наводить стволы на неясно видимую цель.
Во второй половине дня по пути на утиную охоту за околицей нам встретился всегда неравнодушный к охотникам дед Петруня Зиминов. Не пропустил без своего внимания он нас и на сей раз: «Во, все охотники таскаются тока за лёгкою добычею. Нет бы припугнуть крупное зверье. Ноне ночью на дальнем конце Соловца волки задрали овцу да ярку». Мы с Юлием переглянулись: оказывается волки по улицам и в самом деле бродили. Но сказать деду Петруне нам было нечего.
Любознательная
В пасмурный холодный день второй половины сентября я охотился на уток на продолговатом озерце Передельная. Смещаясь по её южному берегу к западу, увидел далеко на противоположной стороне идущего мне наперерез охотника. Судя по его маршруту, перед этим он уже побродил по расположенным за его спиной большим заросшим высокой болотной травой низинам, которые к концу лета полностью осохли. Зная это, местные охотники в них теперь не заходили. Поэтому я сделал вывод, что замеченный мною охотник – городской. А таких горожан в ту пору я встречал раз в две-три недели. И когда это случалось, мы сходились для обсуждения близких нашим сердцам животрепещущих охотничьих тем. И на сей раз я двинулся вдоль своего начисто вылизанного коровами берега к тому месту, напротив которого на противоположной стороне должен был появиться горожанин.
Тот участок Передельной был совершенно открытым, и уткам там негде было спрятаться, поэтому, непринуждённо мурлыкая любимые мелодии, я подошёл туда и сел на край довольно крутого бережка. Он возвышался над водой примерно на метр, и от неё его отделяла полуметровая полоска разреженной лещуги, большая часть которой находилась на суше. Вскоре на противоположный берег вышел горожанин и тоже присел. И мы, разделённые восемью – десятью метрами воды, сначала поплакались друг другу, что оба пустые. Потом рассказали, где каждый из нас уже побывал, что видел, и куда намеревается пойти дальше. А затем полились обычные никогда не надоедающие воспоминания о разных случаях на охоте. Такой разговор продолжался минут двадцать. По завершении его первым стал подниматься я. И в этот момент в полутора метрах от моих ног из полоски лещуги вымахала крупная кряква, и резко набирая высоту, полетела над водой в сторону горожанина. Оторопев от такой неожиданности и не отпустив угонную, я высадил по ней из обоих стволов. И, конечно, промазал. Продуплетил по ней и горожанин, тоже с близкого расстояния, и тоже «в белый свет, как в копеечку». Кряква же спокойно развернулась на 90 градусов и покатила на запад ко всегда любимой утками Бабинке.
Странное поведение этой утки мы сходу объяснить не смогли. А поразмыслив, высказали следующее предположение. Моё приближающееся к ней пение, несмотря на грозящую ей опасность, так «очаровало» крякву, что она осталась сидеть в лещуге. Это же удержало её на месте и тогда, когда я сел на бережок почти совсем рядом с ней. А позже утку заинтересовали наши разговоры об охоте на её племя. Поэтому она старалась как можно больше узнать о приёмах охотников, чтобы впредь избегать встреч с их смертоносными выстрелами. А в конце нашего разговора с горожанином полученная кряквой информация так переполнила её, что у неё появилось безудерж-ное желание как можно скорее поделиться приобретёнными знаниями с подругами. И она, не дождавшись нашего ухода, сорвалась, хотя над ней по-прежнему висела смертельная опасность. Но иначе кряква поступить уже не могла.
Верна наша версия или нет, судить об этом читателю. Ну а мы со своей стороны пожелали такой любознательной утке успеть передать подслушанные ею сведения об охотничьих секретах своим товаркам ещё до того, как кто-нибудь сделает по ней более удачный выстрел, чем наши.
Один из невезучих дней
Тот далёкий август конца первой половины минувшего века был тёплым и на редкость мокрым. Осадки выпадали почти постоянно то в виде непрекращающейся в течение нескольких суток мелкой плотной и нудной мороси, то как два – три обвальных ливня среди ясного в целом дня. И несмотря на такую не совсем удобную погоду и вопреки неоднократным сердитым напоминаниям мамы, что два комплекта моей походной одежды не успевают высыхать и поэтому можно простудиться, я ежедневно продолжал ходить на охоту. И вот однажды, проводив обильно полившую село и затем свалившуюся в сторону Мещёрских лесов изрядно облегчённую и уже просветлённую тучу, я решил воспользоваться намечающимся прояснением и сбегать в Окскую пойму, к расположенным среди дальнего выгона лужам, куда, как я видел вчера вечером при возвращении домой, слетались распуганные там мною ранее утки. При этом дорогу туда я наметил не прямую, вдоль берега открытой Прорвы, а более удлинённую, через ряд заросших луговых водоёмов, более перспективных в плане встречи с дичью.
При всё ещё затянутом небосводе над головой и под постепенно затихающие раскаты грома удаляющейся грозы я в сопровождении четвероногого помощника Мёдика добрался до брода между озером и Прорвой и без всякой надежды на успех осмотрел расположенные там лужицы. Далее, уже блаженствуя в лучах наконец то прорезавшегося и улыбающегося мне солнца и продолжая сбивать с травы быстро испаряющуюся водяную пыль, я так же безрезультатно обошёл обычно утиные берега Старого озера. Но это ничуть не испортило моё приподнятое при выходе из села настроение, ибо мне казалось, что на пути к выгону и далее будет ещё не одна волнующая встреча с утками, которых только что прошедший ливень наверняка выгнал из стоящей на суше травы на воду, где их значительно проще обнаружить. Купаясь в столь радужных виденьях, я переместился к руслу Кривой и тщательно и спокойно обследовал её ближний и наиболее любимый утками участок. Однако, когда, следуя за поворотом Кривой к югу, посмотрел в том направлении вдаль, то сразу же среди плавающих по небу воздушных сказочных гор мне бросилось в глаза тёмное пятно, которого не было там минут десять назад. А оно, судя по опыту предыдущих дней, грозило перерасти в очередную тучу и последующий ливень. И я стал прикидывать, какие водоёмы успею обежать и вернуться домой до дождя. В то же время витала слабая надежда, что пятно или рассосётся само собой, или его снесёт вбок какой то, возможно, зародившийся там ветерок. В этом случае запланированная мною охота не свернётся.
Так, с опаской поглядывая в южном направлении, я закончил обход почти километровой Кривой, завернул к расположенной на отшибе и часто посещаемой кряквами Мочалихе, затем протопал по берегам Полянского ольха, восточного участка Лещужного и по Передельной. Впереди начинался дальний выгон. При моём вступлении на него тёмное пятнышко на южном небосводе уже определилось в небольшую темную тучку. Но она, всё ещё не угрожая моим планам, стала смещаться к востоку, и пока что не было ветерка, который мог бы завернуть её в мою сторону. И я, насвистывая мелодии военных лет, уверенно двинулся дальше. Пропетляв сначала по выгону своего села, а позже и по пастбищу соседнего, обошёл все лужи, куда, как виделось вчера, слетались утки, и не встретил ни одной. Судя по поведению Мёдика, ему не удалось прихватить даже запах такой желанной для нас дичи. А ведь мы отмахали, если даже мерить по прямой, более четырёх километров. Подобное, конечно, уже бывало, но крайне редко. «Куда же утки переместились?» – пытался я угадать и не находил ответа. За время моего пребывания на выгонах тучке почему то надоело расти только в восточном направлении, и она поползла к западу, а особо агрессивно в мою сторону. И оттуда послышался стук колёс боевых колесниц Ильи Пророка. А это становилось для меня уже серьёзным предупреждением. Забиваться вглубь поймы уже не было возможности. И я повернул обратно к селу, осматривая при этом чередой тянувшиеся к Прорве Собачьи лужи, на мелководье которых среди тёмно-зелёных волокнистых водорослей нередко паслись чирята, перелетая с одного места на другое. Но на сей раз и здесь, на более чем полуторакилометровом пути, дичи опять не было.
В сердцах отметив, что сегодня мне определённо не везёт, я уже собрался подниматься на высокий берег Прорвы и по нему напрямую уходить от надвигающейся тучи, как вдруг там, где совсем не ожидалось, из лещуги противоположного берега у конца водоёма снялась кряква. Будучи за пределами выстрела и сразу набрав высоту, она пошла над участком Большой Калиновой лужи, идущим от конца Прорвы в восточном направлении, а затем, приняв севернее, к нашему селу, стала снижаться и пропала из моих глаз на фоне находившегося далее бугра. Там кряква могла уйти или в лежащий под селом Середневскяй олех, где найти её было бы уж совсем невозможно, или сесть в какую-нибудь из маленьких лужиц около Федькиной лужи. В последнем случае имелся шанс заполучить её. И упустить его я никак не мог.
Для реализации такого шанса предстояло пройти метров четыреста по западному берегу северного участка Большой Калиновой лужи до поворота её к югу, там по пояс в воде форсировать водоём, и уже далее от одной воды к другой добираться до места предполагаемой посадки кряквы. При этом путь к дому увеличивался раза в полтора. «Ничего, до дождя управлюсь. Просто для этого придётся делать пробежки между водоёмами», – решил я и ускоренным шагом двинулся по берегу.
Когда до поворота лужи осталось метров сто, впереди, из лещуги моего берега, поднялась стайка чирков. Какой то из их дозорных, по-видимому, заметил моё приближение и заблаговременно увёл за собой остальных. Поднявшись над уровнем земли, стайка быстро скрылась затем под берегом уходящего к югу более чем километрового участка Большой Калиновой лужи. Позже мне не удалось обнаружить её на фоне неба. Вне всякого сомнения, чирки приводнились где то в средней части лужи или ближе к концу водоёма. Я остановился в раздумье: «Как поступить? С одной стороны, как будто, более надёжно идти за чирками, чем за кряквой, место посадки которой точно не известно. А с другой стороны, поход за чирками – это путь навстречу буквально на глазах пугающе наползающей на меня туче, которая успела уже захватить большую часть южного небосвода, и, судя по сгущению окраски, усиленно накапливала влагу для полива земли». В такой ситуации здравый смысл подсказывал мне, что следует как можно скорее убраться под надёжную крышу над головой. Но вопреки этому ноги сами повели меня дальше от села по берегу Большой Калиновой лужи. На тучу я больше не обращал внимания. А все мысли мои были направлены на то, чтобы как можно скорее и на достаточном расстоянии обнаружить стайку, удачно подобраться к ней, и, по возможности, взять из неё несколько птиц.
Плавая в столь радужных грезах, я осмотрел всю покрытую островками куги часть лужи и остановился в недоумении перед её открытым стометровым концом: «Где же стайка? Улететь она не могла. Неужели крепко затаилась среди куги или лещуги, и я её пропустил?» Для поиска возможного места, где это могло произойти, я повернулся, чтобы окинуть взглядом уже осмотренную часть лужи, и тотчас же увидел искомых чирков. Они кучно сидели с обратной стороны только что пройденного мною куста куги, который удачно прикрывал их от меня как при моём приближении, так и при нахождении напротив него. Расположение куста не позволяло и Мёдику уловить запах чирков. Они увидели меня, а я их, только после моего ухода на безопасное для них расстояние. Если бы моё движение не прерывалось, то чирки, возможно, продолжали бы сидеть на воде, но остановка человека их насторожила, и они снялись и низом, врассыпную, ушли к проходившей восточнее, примерно в километре, осушительной канаве, где, как было отчётливо видно, снова сели. «Ну и денек! Было три встречи с утками, и все они закончились даже без выстрела», – подвел я итог своему немалому пути и посмотрел наверх.
Несмотря на прежнее безветрие, внизу передний фронт тучи уже прошёл надо мной. Но по сравнению с часто наблюдаемым в таких случаях угрожающе-всклокоченным седым, местами разорванным валом, на сей раз он имел вид довольно широкой, размазанно-бледной полосы, постепенно переходящей далее к югу в налитое свинцом тело тучи. И там пока ещё не было даже намека на ниспадающий до земли дождевой занавес. И хотя Илья Пророк продолжал усиливать гонки своих колесниц по небосводу, у меня мелькнула догадка: «А может быть, эта туча то сухая, и снова всё обойдётся без дождя?» Но как только я, направляясь за стайкой к канаве, стал огибать южный конец лужи, по моей шее пробежала крупная капля. А через несколько секунд капли местами нарушили покой водной поверхности, и запоздалое падение их участилось, переходя в постепенно усиливающийся, но в целом пока ещё терпимый дождик.
По мере моего приближения к канаве выяснилось, что в этом году из-за обилия осадков она вышла из своих берегов и затопила прилегающие к ней участки пастбища соседнего села. В некоторых местах ширина этого разлива достигала почти двухсот метров, а положение канавы среди него обозначалось узкой полоской лещуги и осоки, растущих по её берегам. Ещё при подходе к воде я осмотрел доступную часть разлива как до канавы, так и за ней, и стайки чирков не обнаружил. Они, по-видимому, уже улетели, или находились за полоской лещуги.
Оказавшись у кромки разлива, я взял Мёдика на поводок и, придерживаясь ранее взятых ориентиров, побрел к канаве по воде, доходившей мне до середины голени. Шёл максимально осторожно. Но мой помощник, попадая на более глубокие места, выбирался из них прыжками с шумными всплесками воды. Они то и выдавали наше присутствие. И у меня появилась тревога, что это спугнёт чирков. Мои опасения оправдались.
Когда до канавы осталось метров пятьдесят, с другой стороны её, из-за лещуги, поднялась стайка и низом потянула к югу. Немного проводив чирков взглядом, я не стал интересоваться местом их следующей посадки: ведь дождь усиливался, и мне, находившемуся почти в пяти километрах от дома, забиваться ещё дальше было совсем ни к чему. И не состоявшийся на сей раз близкий контакт с этими чирками не особо меня опечалил, ибо я уже как то смирился с тем, что сегодня всё идёт как то наперекосяк. И выбравшись из воды, я направился вдоль разлива в сторону своего села.
После примерно десятиминутного хода моё внимание привлёк большой массив сплошных зарослей лещуги и осоки. Это был южный конец многокилометрового болота «Тинки», из которого и выходила осушительная канава. С моей стороны заросли осоки и лещуги, как и сама канава, были отрезаны широкой полосой подтопленного пастбища. И тут мне подумалось: «Чем чёрт не шутит? А вдруг в этих зарослях отсиживаются утки?» И я решил, сделав при этом небольшой крюк, пересечь их и войти в них вдоль канавы. Для этого побрел через разлив, но до цели не дошёл. Небесный Пророк, умеренно бушевавший в своих владениях, почему то вдруг резко пришёл в ярость и стал метать во все стороны огненные стрелы, сопровождаемые чудовищными раскатами грома. А затем он открыл наверху какой то кран, и оттуда полился сплошной поток воды. Всё это парализовало мою волю, и я остановился. А затем под давлением разрывающих душу раскатов грома непроизвольно присел, находясь в воде почти до колен. Мой же, никогда ранее не замечавший гроз, Мёдик на сей раз залез под меня, и сидя в воде, жалобно заскулил. После одного наиболее страшного треска надо мной, и как показалось, и внутри меня, я увидел, что в расположенном за канавой соседнем селе молния ударила в крышу дома, и над ним вспыхнуло зарево пожара. Одновременно слева, где вдали паслось наше стадо, послышалось тревожное мычание коров. Как выяснилось позже, молния сразила там трёх из них.
При переводе взгляда в сторону стада меня поразили взлетевшие над массивом зарослей кряквы. Их было не несколько штук, и не несколько десятков, а, как мне показалось, целая туча, в которой находилось не менее трёхсот птиц. Такого количества дичи одновременно в воздухе над ограниченным пространством мне никогда больше наблюдать не приходилась. До этого кряквы отсиживались в зарослях лещуги и осоки, и их напугал и поднял всё тот же страшнейший удар грома. Набрав высоту, скопление крякв направилось, постепенно рассыпаясь на мелкие части, в сторону Мещёрских лесов, и вскоре скрылось там за пеленой дождя. «Очередной прокол! Сплошная череда неудач», – с горечью отозвалось внутри. «Приди я к этим зарослям до грозы, помощник наверняка выставил бы под выстрел несколько уток. И был бы я с трофеем! А теперь только остаётся сожалеть об этом». А потом пришла другая неприятная мысль: «Оглушит меня молния, упаду и захлебнусь в этой водной хляби, и не скоро найдут меня здесь». Отогнав эти неприятные видения, я продолжал содрогаться под ударами небесной стихии.
Шквал грозы и ливня длился минут двадцать, а затем стал отступать вслед за улетевшими кряквами. Но этого времени вполне хватило, чтобы ливень пробил меня до озноба. Не мешкая, я выбрался из воды и чуть ли не бегом, для согрева, двинулся к селу. Впереди меня, возможно тоже подзамёрзший, рысцой трусил Мёдик, то и дело сверяясь, не сменил ли я направление движения. Но вот его внимание привлёк одиноко стоящий в стороне слева щуплый колчик осоки, который потеряла в половодье какая то проплывавшая здесь льдинка. В жаркую пору он здорово усох, был обрезан копытами коров, а в период августовских дождей начал оживать. Мёдик подбежал к нему, ткнулся в него носом, и стоя ко мне боком, начал поднимать ногу, однако тут же опустил её и замер с повёрнутой к югу головой. Я тоже посмотрел назад и мгновенно присел. Там, от Большой Калиновой лужи к разливу, низом тянул чирок. Достигнув воды, он сделал плавный вираж и, к моему удивлению, приводнился в небольшой заливчик метрах в ста пятидесяти от нас. При подлете чирок, скорее всего, принял меня за одного из безобидных для жизни уток пастухов, постоянно ходивших по этому пастбищу. Но сел он всё же на безопасном расстоянии около голого, открытого, далеко просматриваемого им берега, где я, сидевший на корточках, был перед ним, как на ладони. В таких условиях мне оставалось только встать и продолжить путь к дому. Но всё внутри восстало против этого: «Разве можно просто так покинуть впервые увиденную за многокилометровый путь сидящую утку? Надо искать какую то лазейку к ней».
После долгого изучения окрестностей вблизи чирка мне показалось, что находящаяся метрах в тридцати – сорока от него и вдающаяся в разлив коса чуть больше выступает над водой по сравнению с окружающим берегом. Медленно, чтобы не насторожить уже начавшего изредка ковырять носом в мелководье чирка, я переполз на корточках к самой кромке разлива, и здесь, пригнув голову к земле, установил, что видеть мои ноги чирок не может. «Ура! Путь к нему найден!» Я снял насквозь пропитанный влагой «плащ» и пополз, прижимая к боку Мёдика, по самой кромке разлива, пересекая ложбинки с перемешанной коровьими копытами грязью и маленькие заливчики. Сначала соприкосновение с массой холодной грязи и воды было неприятным и вызывало дрожь, но потом я перестал обращать на них внимание, и тревожила только мысль, что чирок может заметить моё приближение и улетит. Однако на сей раз мне повезло: когда он настороженно крутанулся, я уже смог поднять ружьё.
Через несколько секунд Мёдик вынес трофей на берег. Я поднял его. Это был хорошо упитанный, но на редкость маленький чирок-свистунок. Просто какой то карлик. Я перевёл взгляд на переднюю часть своей одежды. Она была сплошь покрыта чёрной грязью. С горечью мелькнуло: «И стоило ли из-за такой крохотульки так классно вымазаться?» Но тут же стала наплывать тёплая волна удовлетворения: ведь всё-таки добился своего и одержал победу над чирком!
Возвращаться в село в такой перемазанной одежде было неудобно. И мне пришлось, добравшись до ближайшего чистого водоёма, снять с себя всю одежду, выполоскать её и хорошенько отжать. Затем я оделся и, снова испытывая дрожь, побежал по дороге к селу, считая проведённую в этот день охоту на редкость невезучей. А когда немного согрелся и на душе потеплело, то неудача на охоте стала казаться не столь плачевной, вспомнил о других успешных охотах и мысленно стал составлять другой маршрут на завтрашний день.
Горелое болото
На просторах нашей большой Родины много горелых болот. И у ряда охотников, особенно сельских, имеется на их тропе свой такой водоём. Был он и на моём пути в сороковые годы минувшего века. Моё Горелое лежало в полутора километрах от нашего дома, за колхозным полем. Там, в западной части окружённой песчаными буграми ложбины, находился непростреливаемый водоём, по всей площади которого, зацепившись за рыхлое торфянистое дно и прорезав чуть ли метровую толщу воды, рос неизвестный мне болотный кустарник. Его грибовидные с маленькими тесно сидящими листьями кроны возвышались над поверхностью сантиметров на 50–70, стояли на небольшом расстоянии друг от друга и при взгляде на них с берега сливались в сплошной ковер, плотно закрывающий воду. А по берегу стоял редкий чахлый осинник.
И вот в таком месте часто паслись утки, почему то преимущественно кряквы. И всего лишь раз мне пришлось увидеть там чирков, да и то весной, в самый пик брачного периода. Осталось невыясненным, что же привлекало уток в водоём. Наличие в нём каких-либо жучков – рачков в качестве кормовой базы, ибо растительной пищи там как будто не было, или редкие посещения его охотниками и неплохое защитное укрытие в нём под кронами кустарника. Местных выводков в водоёме я не видел. А приходили утки со стороны как по одиночке, так и стайками, и затаивались довольно крепко, особенно стайки. Случалось, что севшая в какой-либо угол водоёма стайка не взлетала при моём подходе туда, а оставаясь невидимой не далее чем в десяти метрах от меня, смещалась к центру, на что указывала волна от движения уток, доходившая до берега. С середины водоёма поднять на крыло такую стайку могли только или близкий выстрел, или напористость заплывшего туда Мёдика. При этом в большинстве случаев утки находились уже на недоступном расстоянии. А трофеями моих удачных выстрелов становились сидевшие у берегов зазевавшиеся одиночные кряквы, и при одном моём посещении болота было их, как правило, не более двух.
Я редко навещал «Горелое», так как располагалось оно сравнительно далеко от дома и от других крупных водоёмов, а также из-за неуверенной и незначительной по тем временам добычи в нём. А происходило это в том случае, если планировался последующий обход лежащих далее многокилометровых карьеров болота Тинки, либо когда у меня было совсем мало времени, а хотелось отстрелять именно крякву. И тогда я ехал к «Горелому» на велосипеде.
Но больше всего Горелое болото запомнилось мне одной охотой, которая, с одной стороны, доставила мне огромную радость, а с другой – могла закончиться весьма грустными последствиями для моего здоровья. Это случилось в год моей учёбы в девятом классе в городе. В последнее воскресенье октября, находясь дома, я исходил впустую по пойме всю вторую половину дня. Смириться с отсутствием трофея при этом посещении родных угодий мне как то не хотелось. И поэтому, уже лёжа в постели, я задумал в понедельник, перед самым возвращением в город, заглянуть в Горелое болото: а вдруг оно меня выручит?
Проснулся задолго до рассвета с предчувствием каких то неприятностей. Стараясь не разбудить родителей, тихо собрался и вышел из дома. И тут же дали о себе знать нехорошие предчувствия. Сначала во дворе не оказалось Мёдика. Он, оставленный на ночь без привязи, подкопался под подворотню и улизнул куда то по своим собачьим делам. И мне одному пришлось ехать на велосипеде к «Горелому».
C первыми скупыми на тепло лучами позднеоктябрьского солнца я приблизился к буграм. И здесь свалилась на меня очередная неприятность: спустила камера переднего колеса. Попытка подкачать её ничего не дала. Скорее всего, на камере отвалилась поставленная ранее заплатка. Я приуныл. Такая поломка велосипеда значительно увеличивала время моего возвращения домой, а самое главное, ставила под угрозу поездку на нём в город. А это уже означало трёхчасовой пеший поход и опоздание на уроки второй смены. Прикинув это, я хотел сразу же повернуть к дому. Но в то же время было грешно, находясь рядом с болотом, не попытать там охотничьего счастья. А внутренний голос ехидно подсказывал, что раз уже случились две пакости, то, согласно пословице «Бог троицу любит», следует ждать и третью. В моём случае это могло быть отсутствие дичи в водоёме Но, несмотря на такое грустное предзнаменование, я всё же решился обежать водоём.
Загнав велосипед в скопление молодых осинок, по покрытой инеем траве спустился к воде, которая уже была прихвачена вдоль берега тонким ледком. На сей раз довольно быстрым шагом обошёл половину водоёма. Пусто! Миновал ещё примерно четверть береговой линии. И опять ничего! И тут уж стало совсем ясно, что поговорка о «троице» начинает сбываться. Когда необследованными остались последние метров тридцать берега, у меня пропала всякая надежда на встречу с уткой, я, сожалея о напрасно потраченном времени, закинул ружьё на плечо и полез на вплотную подступающий к воде песчаный бугор. И в этот момент впереди, из притулившегося под самым берегом единственного на все болото крохотного островка рогоза, тяжело снялась какая то уж слишком крупная утка с очень длинными крыльями. Плавно набирая высоту, она направилась через болотину. С небольшой задержкой я ударил по ней навскидку дуплетом. Она же, даже не прореагировав на мой салют в её честь, спокойно продолжала свой полёт. Рассеянно наблюдая за её удалением, я тоскливо отметил: «Ну вот, пусть и в иной форме, но третья пакость всё же проявилась». И вдруг, уже почти перелетев через водоём, утка неожиданно сложила крылья и камнем грохнулась у противоположного берега, выбив высокий фонтан воды. Уже разлившуюся в моём теле горечь промаха сразу же омыла волна радости: оказывается, дуплетил не впустую. Обогнув болотину, я подбежал к месту падения утки: она лежала кверху брюшком метрах в шести – семи от берега среди редкого надводного кустарника. «Отстрелять утку удалось. A вот как теперь достать её из воды?» – озаботился я и стал прикидывать возможные пути выхода из этого затруднительного положения. В кирзовых солдатских сапогах, не доходивших мне до колен, туда не забредёшь. Длинную бичеву, которая подчас в таких случаях выручает не имеющих собак охотников, я с собой не носил. Не видно было поблизости длинной жерди, а также высоких осинок, способных заменить её. Бежать домой за закалённым на все случаи жизни Мёдиком не позволяло время. Да и неизвестно, вернулся ли он домой с гулянки. И тогда осталось только два пути: или оставить утку в воде и возвращаться с охоты без трофея, хотя при мысли об этом внутри меня всё взбунтовалось, или же раздеться и брести за уткой по ледяной воде. Однако такой путь к ней тут же высветил в памяти неприглядную картину. По улице тяжело движется, опираясь на палку и припадая то на одну, то на другую ногу молодой мужчина. Это известный на селе Паша Еркин. Лет пять назад, перед самым ледоставом, отец послал его снять мостки на озере, и он, бродя разутый, застудил ноги и стал инвалидом. Но на смену такой мрачно – пугающей картине в памяти всплыл пример моего товарища Васи Калачова, который весной, после ледохода, разутым подбирал с воды отстрелянных им уток. Правда, происходило это в пятидесяти метрах от его дома, куда он тут же бежал отогреваться. И всё это осталось для Васи без последствий.
Вспоминая эти примеры, я несколько раз то уходил от берега, направляясь домой, то возвращался обратно. Наконец, соблазн придти домой с трофеем всё же одолел, и я решил достать утку. При этом успокаивал себя так: коль у Васи всё обошлось, то и у меня должно быть так же. Я быстро разделся и на обожженных холодком инея ступнях приблизился к кромке воды. Там, стоя на одной ноге, другой пробил тонкий ледок закраины и решительно двинулся вперёд. Обе ноги, провалившись в торфяной ил, сразу же оказались в воде много выше колен, и их со всех сторон прокололи тысячи ледяных игл. Сердце захолонуло, ноги потеряли чувствительность и стали как бы чужими. Спотыкаясь по подводным ухабам, я добрался до действительно очень большой и странной серой утки, взял её и скорее повернул обратно. При выходе из воды по телу пробежал озноб. Торопливо –судорожно стараясь поскорее одеться, я ещё раз глянул на брошенный на траву трофей, и тут до меня стало доходить, что это не утка, а небольшой, по сравнению с домашними, серый гусь. В ту пору я не знал, какие существуют виды диких гусей, ибо встречаться с ними столь близко мне ещё не приходилось. Похоже, от радости из-за неожиданно свалившегося на меня подарка озноб в моём теле стал проходить. Но для полного блаженства и подробного рассмотрения такого необычного трофея у меня не было времени. Я подвесил гуся к поясу на обычную удавку и обнаружил, что его ноги и хвост чуть не доходят до земли. Это ещё раз приятно подчеркнуло ценность трофея.
Продолжая внутренне «оттаивать» и чувствуя какую то неуверенность в ногах, я дошёл до велосипеда, выкатил его на дорогу и побежал к селу. Минут через пять ноги вошли в норму. И только после этого забылись все предыдущие тревоги, сомнения, и пришла настоящая радость от проведённой охоты. Домой я заявился с сияющей улыбкой и, естественно, не сказал родителям о том, как я доставал трофей из ледяной воды. Они почему то не разделили моего восторга по поводу такой редкой добычи, а сделали замечание о моей неразумной, с их точки зрения, охоте перед самой отправкой на учёбу. Но родительское внушение нисколько не испортило моего ликующего настроения. Затем с помощью папы был отремонтирован велосипед, и я укатил на нём в город.
На следующий день в школе при подъёме на второй этаж, где находился наш класс, я внезапно почувствовал покалывание в правом колене, а ещё через несколько ступенек – в левом. Сделал несколько шагов наверх, покалывание превратилось в настоящую боль. Остановился. Боль исчезла. Но стоило мне шагнуть на следующую ступеньку, как резь в коленках повторялась. Тут же вспомнилась ледяная вода Горелого болота и Паша Еркин. В душу закралась тревога. С остановками осилил лестницу и отправился в класс. При ходьбе по ровному месту боли прошли.
После беспокойно проведённого урока я решил ещё раз специально подняться по лестнице с первого этажа на второй. Но как только стал для этого спускаться вниз, боль появилась снова, и в придачу ноги стали как бы подламываться. Мной овладело отчаяние, и появился страх: «Или повторю судьбу Паши, или полностью обезножу!» А что это такое, я прекрасно знал. В пятилетнем возрасте у меня по какой то причине отнялись ноги, да так, что в течение трёх дней я не мог ими даже пошевелить. Папа переносил меня на руках с постели к окну, где я с тоской наблюдал за игрой моих сверстников на улице, Потом всё само собой как то наладилось «А чем закончится моя болезнь теперь?» – непрерывно вертелось в голове.
В душевном напряжении и телесных муках миновали среда и четверг. В пятницу утром боль появилась даже при ходьбе по ровному месту. Я совсем пал духом и, наконец, решил пойти в субботу с утра в поликлинику, находящуюся рядом со школой. Однако вечером в пятницу после уроков я неожиданно сравнительно терпимо спустился со второго этажа. Это меня так воодушевило, что к врачу я не пошёл. К вечеру субботы боль ослабла до такой степени, что воскресным утром я рискнул поехать на велосипеде домой. Правда, при сильном нажатии на педали в коленках ещё постреливало, поэтому ехать пришлось дольше обычного. Но я сносно открутил пятнадцать километров.
Дома родителям о болезни ног, конечно, не обмолвился. Сам же при каждом покалывании в коленях продолжал тревожиться: «Несмотря на значительное ослабление болезни ещё неизвестно, как она поведёт себя в дальнейшем». К моей великой радости, к концу следующей недели я полностью выздоровел. И только зарубка в памяти о моём рискованном шаге на охоте в Горелом болоте осталась у меня на всю жизнь.
А болото в том виде, в каком оно было в те далёкие годы, больше уже не существует. За несколько лет восстановив порушенное в ходе Великой отечественной войны народное хозяйство, страна уже в начале 50-х годов приступила к осушению Мещёры. В нашем районе была углублена выходившая из лесов и пересекающая болото «Тинки» магистральная осушительная канава. К ней с наиболее увлажнённых окраин болота потянулись рукава. Один из них и сбросил воду из низины Горелого болота. Техника срезала древесную растительность на осушенных площадях, выровняла их поверхность, и через несколько лет на месте непроходимых ранее участков раскинулись колхозные поля, а позже, на неудобьях – тысячи садов горожан. И теперь осталось мало людей, которые ещё помнят, что на месте этих освоенных сельхозугодий было раздолье для болотно-луговой дичи, и даже держались волки.
Последний день сезона
В тихое, пасмурное и сравнительно тёплое февральское утро я направился в пойму Оки. Лыжи почти неслышно приминали выпавший в первой половине предыдущего дня довольно глубокий рыхлый снег. По всем показателям такая мягкая погода была наиболее удобной для близкого подхода к отдыхающим зверькам, и она сулила удачу. Легко передвигая невесомые лыжи, я пересёк пажить, озеро и на его противоположном берегу основательно проутюжил покрытый кустарником курган и стоящие на параллельных гривах заросли Слотины. И на всей этой почти двухкилометровой тропе, проложенной по весьма удобным для заячьих жировок местам, не обнаружил ни одного следа косого или лисы. Зародилось смутное подозрение, что после прошедшего снегопада эти зверьки продолжают дремать в своих занесённых норках, и найти мне их сегодня будет очень трудно.
После небольшого раздумья о выборе дальнейшего маршрута я перешёл к неподалёку расположенной длинной и широкой лощине, где среди колчей осоки зайцы и лисы частенько ложились на дневной отдых. При спуске в неё увидел след гонной лисы, которую, как я предположил, напугал кто то из проезжавших на рассвете по проходившей по краю Слотины дороге в луг. Тропить такую лису – дело не из легких. Но за неимением лучшего варианта решил направиться пока по её следу. Пересёк лощину и поднялся на её противоположный более высокий берег Далее так же прямолинейно тянущийся след раскрывал в какой то степени намерения лисы: скорее всего, она подалась к расположенному на берегу Старицы кустарнику, который находился на расстоянии двух километров, покрывал большую изрытую паводками площадь и являлся удобным местом для обитания русаков. «Если встречу там след этого более спокойного зверька, то переключусь на него», – оценил я обстановку и бодрее задвигал лыжами. Первые минуты перехода через заснеженное, без единого кустика, пастбище прошли спокойно. Но потом посыпались крупные хлопья снега, и на душе у меня появилась тревога: «Испортят они мне охоту». А затем, начиная с полпути до кустарника, наряду с усиливающимся снегопадом резко подул бивший мне сзади в правый бок юго-восточный ветер. Под его порывами вся поверхность снега заволновалась, и по ней потекли сплошные белые потоки. И буквально на глазах позёмка стала засыпать следы лисы и моих лыж. А минут через десять, когда я вышел на линию первых редко стоящих кустиков, след лисы исчез полностью, и пропала надежда на удачное завершение охоты этого дня.
Но при моём дальнейшем, уже машинальном, продвижении в том же направлении передо мной метрах в двадцати, как в сказке, открылась небольшая круглая ложбинка. Это был своеобразный оазис среди моря движущегося снега. Ложбинка имела глубину чуть больше метра, и в середине её из-под снега торчали по отдельности несколько чахлых веточек. А справа через ложбину тянулся, пересекая веточки, хорошо присыпанный только что выпавшим снегом след спокойно прыгавшего зайца. Наверху поземка скрыла его полностью, а на дно ложбинки она ещё не добралась, пыля пока только у её юго-восточного берега. След зайца заканчивался у ямки, метрах в двух – трёх от левого обрыва ложбинки. Найденные в такую непогодь след и ямка – это ли не удача? Это ли не подарок судьбы?
С ликующим сердцем я приготовил ружьё и осторожно двинулся вперёд. Так дошёл до ложбинки, спустился вниз и приблизился к ямке. Она оказалась пустой, и дно её было густо завалено выпавшими хлопьями снега. Возникло недоумение: «Куда подевался заяц?» Потом прорезалось объяснение: «Скорее всего, ещё до поземки его напугала пробежавшая рядом лиса, и после большого прыжка он приземлился за пределами ложбинки, где его след уже заметён». Осознав это, я потоптался на месте, решая, куда направиться дальше, а потом, надумав, сделал два шага вперёд и, когда мои ноги сравнялись с ямкой, увидел в ней с левой стороны норку. Приготовив ружьё, на всякий случай крикнул: «А ну вставай, лежебока!». Реакции на мои слова не было.
Надумав определить глубину норки, в которой до этого сидел заяц, я опустил ружьё, развернулся и стал вводить в неё правую лыжу. Когда передняя часть её погрузилась в снег до валенка, мне показалось, что нос лыжи уткнулся во что то мягко-податливое. «Напоролся на скрытую под снегом веточку кустарника», – мелькнуло в моём сознании. И в этот момент на месте предполагаемой веточки вместе с выплеснувшимся фонтаном снега взвился русак и после гигантского прыжка сразу за пределы ложбинки рванул наутёк. Оторопевший от такой неожиданной наглости зайца, я промазал в него правым стволом, но всё же капитально задел из второго. Добирать же этого лежебоку пришлось третьим патроном после перезарядки ружья и после почти получасового преследования. Но это уже мелкие детали. Главное то, что в последний день сезона в таких жёстких метельных условиях фортуна всё же улыбнулась мне, и домой я вернулся с трофеем.
Глухой заяц
Конец января. Далекое начало пятидесятых. Утром термометр опять показал 25 градусов мороза. Вчера, в первый день моих долгожданных зимних студенческих каникул я безрезультатно проходил по пойме Оки под Рязанью за двумя русаками. Предательский скрип промёрзшего уплотнённого предыдущей оттепелью снега под лыжами и валенками срывал их с лёжки задолго до подхода к ним на убойный выстрел. А уже стронутые один раз косые становились в такой мороз особенно осторожными и недосягаемыми и на следующих лёжках. «Сегодня погода такая же, и трудно представить, что выход на охоту будет более успешным. И следует ли идти в такой мороз? Не лучше ли остаться дома, и сидя у тёплой печки, продолжать чтение недавно вышедшего и приобретённого мною перед каникулами романа Г. Маркова «Строговы», увлекательно-захватывающе описывающего жизнь сибирских таёжных охотников в начале века?». Но каникулы так коротки, и хотелось использовать каждый их день на зимнюю охоту в дорогих мне угодьях. Об этой охоте часто думалось и мечталось по ночам в общежитии во время учёбы в Москве. Поэтому, несмотря на довольно крепкий мороз, я всё же решил пойти на охоту и осмотреть другой, чем вчера, участок поймы, надеясь на встречу там с более сговорчивым и податливым косым, хотя надежда на это практически отсутствовала. Надев белый халат, взяв ружьё и прихватив в коридоре лыжи, я вышел на улицу. Там встал на лыжи, простучал ими по промёрзшей накатанной дороге и направился через огороды и пажить к озеру.
Было тихо. Мороз прихватывал дыхание, першил горло и пощипывал лицо. Высокая дымчатая облачность, прорезанная на востоке параллельными светло-розовыми прожилками, затягивала всё небо. Мутно-серая мгла размывала расположен-ный напротив на расстояния около десяти километров самый ближний западный участок противо¬положного берега поймы. Более удалённые его части не просматривались совсем. Серебристый иней мелкими гирляндами свисал с торчащих из под снега стебельков бурьяна. В виде пороши иней лежал и на снегу, позволяя точно отделить вчерашний след от свежего и в то же время ничуть не уменьшая сопровождающий каждый мой шаг скрежет лыж по уплотнённому промёрзшему снегу. И этот душераздирающий сердце охотника шум опять напомнил о бесполезности охоты в таких условиях, и снова мелькнула мысль: «А не вернуться ли?» Но, преодолев колебания, пошёл дальше, составляя маршрут обхода угодий и осматривая окружающую местность в поиске свежих следов русака. Самого же зайца в столь звучную погоду на пажити и на берегах озера я не надеялся встретить, и поэтому шёл по этим местам, совершенно не остерегаясь и не обращая внимания на производимый лыжами шум. Так я пересёк расположенный на ближнем берегу озера озябший кустарник, на подступах к которому, как вспомнилось, не раз ранее в яркие солнечные дни конца марта приходилось наблюдать свадебные гонки этих сугубо ночных зверьков. Сейчас здесь как то по-зимнему пустынно, серо, неуютно и сиротливо. Потом с шумом съехал на лёд озера и, прогремев лыжами по его наполовину оголённой дымчато-зеленоватой поверхности, с трудом поднялся на крутой противоположный берег. Дальше за двадцатиметровой перемычкой находилось вытянутое параллельно берегу озера продолговатое, с очень крутыми берегами, небольшое озерцо, под названием «Крутая». Наверху за снежным склоном его высокого противоположного берега темнела какая то небольшая ямка. Вчера её точно не было. «Как она появилась?» Это мог быть след провала в снежную щель ноги рыбака, переходившего от одного водоёма к другому, или какого-нибудь катавшегося здесь на лыжах мальчишки. Эту ямку могли выкопать завернувшие сюда сельские собаки, и, наконец, заяц или мышкующая лиса. Но если двое последних и сидели в ней до моего подхода к озеру, то после стука моих лыж по его льду наверняка её уже покинули. Придя к такому однозначному выводу и ради интереса всё же надумав осмотреть её, я, также не остерегаясь, с шумом съехал с обрывистого берега на лёд Крутой. Безбожно прогромыхал лыжами по его полностью оголённой поверхности и прямо напротив ямки начал лесенкой подниматься на обрывистый противоположный берег. Но почти на самом верху лыжи потеряли опору на жёстком склоне, и я со скрежетом свалился к подножью. В полный голос чертыхаясь и отряхиваясь, я повесил ружьё на плечо и по наклонной линии стал подниматься наверх сначала в сторону от ямки, а потом уже почти на самом перегибе повернул и направился напрямую к ней. Когда до ямки осталось не более полутора метров, а носы лыж подошли к ней почти вплотную, из неё мгновенно вырвался крупный русак и бросился в сторону от озерца. Сорвав ружьё с плеча, я отпустил его метров на 25, и, накрыв стволами его уши, надавил на крючок. Свернувшись клубком и поднимая лёгкую снеговую пыль, русак прокатился по насту и успокоился.
Я стоял над ним и не мог понять: «Почему он так беспечно подпустил меня? Его нора находилась примерно на расстояния 350 метров от села. До неё сейчас прекрасно доносились скрип полозьев саней на сельской дороге, разговор двух женщин и ритмичное попискивание колодезного ворота. При своём остром слухе косой должен был уловить даже мой выход из села и последующее приближение к озеру. Ну ладно, всё это где то далеко, и он, допустим, уже привык на лёжке ко всевозможным сельским звукам. Но ведь я безбожно громыхал лыжами по льду сначала озера, а потом Крутой самое большое на расстояния в десять метров от него, а затем всего в четырёх –пяти метрах от норы со скрежетом свалился с откоса и открыто ругался. И он, невидимый мною, не покинул свою нору». Отпадала версия о его истощённо-ослабленном состоянии, ибо это был, как выяснилось позже, хорошо упитанный русак. Халатное поведение его осталось для меня загадкой.
Столь рано и без особых трудов свалившийся трофей не принёс обычной положенной радости. Возникла какая то неудовлетворённость и раздвоенность. С одной стороны я ещё не нагулялся, и хотелось продолжить охоту, а с другой – из-за наличия трофея рядом с домом и нежелания носить его следовало бы и вернуться. Поколебавшись и повесив русака на плечо, я всё же направился дальше вглубь поймы по запланированному ранее маршруту.
Примерно через триста метров встретился след русака, вышедшего на больших прыжках из поймы и резко повернувшего вдоль Крутой в направлении к югу. Вчера утром я этот след не видел. Судя по чуть заметному налёту инея на нём, заяц промчался здесь где то перед рассветом. «Нажировался косой, вот и стал потом греться бегом перед лёжкой», – подумал я и направился по следу, предполагая, что русак останется на день в видневшемся на юге перед Кривой мелком кустарнике. Но, судя по следам, заяц, не изменив скорости бега, миновал эти заросли, пересёк Кривую и махнул дальше вдоль высокого берега Прорвы. И только тут выяснилось, что на некотором расстоянии от следа русака, постепенно сближаясь с ним, тянулся не замеченный мною раньше след тоже бежавшей большими прыжками лисы, которая, явно с желанием полакомиться, преследовала косого. Из интереса к исходу прошедшего здесь на рассвете марафона, я пошёл по следам дальше. Развязка наступила через километр в месте, где следы сошлись. В ложбине на берегу Прорвы, где каждый год находилось летнее стойбище коров в полдень, лежал совершенно целёхонький, насквозь промёрзший крупный русак с незначительным пятном крови на загривке. Лиса, придавив зайцу шейные позвонки, потеряла к нему интерес и спокойно шагом удалилась в глубь поймы. Скорее всего, она была сыта и удовлетворила только свою чисто охотничью страсть. Мелькнула мысль взять русака на корм собаке, но вторая мысль о возможности заразиться от такой несколько подозрительной лисы подавила первую. Отсюда и пропал интерес к её зовущему следу.
К этому времени ранее подувший слабый, а иногда и игривый ветерок уже успел разнести облачность, появилось солнце, и вся припорошенная пойменная равнина заискрилась бесчисленным количество мелких звездочек. И я, стоя лицом к западу, побежал взглядом по хорошо знакомой с детства, а сейчас представшей в каких то особых оттенках местности. Впереди за четырёхкилометровым белым с редкими вкрапинами кустарника полотном, чернея оголёнными корявыми стволами деревьев, стоял растянувшийся более чем на километр дубняк. Через редкие деревья его левой части из-за далёких заснеженных бугров одиноко выглядывала полуразрушенная красная колокольня села Коростово, расположенного на острове на середине поймы. На отшибе левее дубняка на двух близко притулившихся пойменных островках, тесно прижавшись, лепились покрытые снежными шапками крохотные домики Заокской Слободы. А ещё дальше к югу от Слободы над снежной белизной подбористо чернел стоящий за Окой в её излучине загадочный для меня пойменный Луковский лес, куда я всё ещё не мог добраться. В центре над лесом, обозначая за ним местоположение города, в лучах солнца золотился шпиль колокольни Рязанского собора. Среди мёртвой тишины из-за леса, Слободы и дубняка с утопавшей в снежной белизне узкой полоски низкого обрывистого противоположного берега поймы доносились редкие протяжные, берущие за сердца и манящие в какие то неведомые туманные дали гудки паровозов на линии Рязань – Москва. За Луковским лесом от города начинался высокий светло-голубоватый ровный противоположный берег поймы, и резко повернув, уходил в таинственную даль юго-востока. А правее дубняка от места выхода к Оке речки Вожи тянулся, ограждая десятикилометровую пойму с северо-запада, её тоже высокий берег, называемый у нас Горами. На склонах этих Гор в лучах солнца контрастно выделялись заснеженные и поросшие лесом выходы оврагов, a на самом верху Гор с трудом угадывались маленькие деревушки со стоящими среди них небольшими группами высоких деревьев. Среди деревушек где то в средней части Гор более внятно белел барский дом усадьбы Костино, да немного правее его вот уже не один век, как бессменный часовой, охраняющий покой пойменной равнины, возвышалась видимая за десятки километров колокольня Иван-Богословсксго монастыря. На север от дальнего конца Гор, где пойма сужалась до шести – семи километров и круто уходила в северо – западном направлении, над её раздольем без единого бугорка чуть заметно темнела узкая полоска – небольшой расположенный уже на нашей стороне поймы участок южной границы древних Мещёрских лесов. Восточная часть этих лесов, приближаясь, переходила в стоящий на возвышенности величественный сосновый бор – «Рязанскую Швейцарию».
После осмотра поймы я несколько минут продолжал как то отрешённо любоваться незатейливыми скромными, но в то же время завораживающими и не позволяющими отвести взгляд видами части моей малой Родины, а потом вернулся к лежащему на снегу зайцу. И тут же прокололо горькое сожаление: «Ведь это – потерянная в будущем волнующая встреча на охоте и возможный трофей для меня или какого-нибудь другого охотника». Oт этой мысли стало как то грустно и неуютно. Искать третьего зайца уже не захотелось, и я направился в сторону села.
На улице у самого дома мне встретился возвращавшийся с работы папа. Он расспросил о проведённой в таких жёстких погодных условиях охоте, а потом сфотографировал меня с добытым, как он сказал, «глухим» зайцем. Перебирая теперь по семейной традиций перед каждым Новым годом фотографии тех далёких лет, при виде этого снимка я всегда вспоминаю, как точно папа охарактеризовал такого, как мне тогда казалось, непонятного косого.
Мои первые охотничьи собаки
Насколько я помню себя, на нашем сельском дворе всегда были псы. К ним хорошо относились все домочадцы, а особенно я. Всех последовательно живших у нас собак я кормил, поил, всячески лелеял и играл с ними. И они отвечали мне такой же привязанностью. Но, к моему огромному огорчению, ни одна из них не лаяла, а если и подавала голос, то только в том случае, когда просила есть. И это меня страшно расстраивало: ведь во дворах моих сверстников находились злобные собаки – настоящие сторожа. А наши, повиливая хвостиками, ласкались одинаково к каждому прохожему.
Чтобы как то исправить такую вопиющую несправед-ливость, я находил на улице очередного бродячего пса, который, как говорили мне товарищи, «умеет лаять», приводил его во двор, но и он подобно своим предшественникам, оказывался молчуном. Наконец, один из более старших товарищей авторитетно пояснил мне: «Чтобы собака умела лаять и была злобной, её надо в щенячьем возрасте протащить через отверстие в ступице колеса телеги». Окрылённый таким советом, я дождался щенка – сучку от действительно злобной матери. Крохотную Жучку мы с «инструктором» старательно протащили несколько раз через деревянную ступицу стоящего у ворот соседа разболтанного колеса, потом тщательно оттирали и отмывали приставший к её шерстке дёготь, и я с нетерпением стал ждать результата проведённой нами многообещающей операции. Жучка быстро росла, познакомившись с обитателями двора, постоянно играла с ними, и при этом у неё начал прорезываться голос. Это обнадёживало меня. Но примерно через год окончательно выяснилось, что далее повизгивания у очень ласковой Жучки дело не пошло: на чужих она лаять тоже не хотела. У меня, как говорится, просто опустились руки: «Наверное, я такой невезучий, или наш двор просто заколдо¬ванный». И тогда, видя мои переживания, папа сам занялся подбором собаки для нашей усадьбы.
Мёдик
В один из тёплых солнечных дней конца апреля 1944 года я, сидя дома у окна, увидел возвращающегося с работы папу. В руках он нёс маленькую корзинку. Заинтересовавшись, я направился ему навстречу, вышел в коридор и завернул за угол дома. Там через открытую папой дверь от крыльца в мою сторону по полу, неуверенно переставляя лапки и покачиваясь, уже ковылял крохотный подслеповатый чёрный щенок с большой белой отметиной на груди и значительно меньшими – на передних лапках. Приблизившись ко мне, он ткнулся мордочкой в мою штанину и тут же пустил лужицу. Так произошло наше знакомство.
Папа пояснял мне: «Этого щенка я взял у Сазана. Его жена – уроженка глубинки Мещёрских лесов. Оттуда же и собака – мать щенка. В тех краях все собаки притравлены к диким зверям и должны быть злобными». Потом он добавил: «Будем надеяться, что из этого щенка получится хороший сторож».
Мы тут же назвали его Мёдиком, – от слова мёд. На первое время для него во дворе из плетёных щитов соорудили небольшую вольеру со входом в тёплый рубленый сарай, где он мог спать в прохладные ночи и укрываться от дождя. А позже, когда Мёдик подрос и окреп, его перевели в сад, а в качестве конуры ему приспособили старый улей. В саду, среди деревьев, находилась пасека, и под раскидистой черёмухой стоял продуваемый всеми ветрами шалаш, в котором я читал книги в дождливую погоду, а ночами спал, охраняя пчёл. Теперь помогать мне в этом должен был Мёдик.
И он, как бы поняв, что от него требуется, со временем стал реагировать на шаги и голоса молодёжи, проходившей метрах в восьмидесяти по переулкам и позади нашего огорода. Сначала это было просто щенячье гавканье, переросшее позже в яростно-угрожающий злобный лай.
По утрам я освобождал Мёдика от привязи, и он или бегал свободно целый день по двору, или сопровождал меня в луг, в поле, в лес, на рыбалку, купаться. Часто находясь среди моих знакомых, Мёдик не проявлял никакой агрессивности по отношению к ним. Но стоило им же приблизиться к нашему дому, как он встречал их строгим предупреждающим лаем. Так сбылась одна мечта моего детства: наконец то на нашем дворе появилась настоящая сторожевая собака.
А в конце июля, когда мне уже пошёл четырнадцатый год, я получил ещё один из самых дорогих подарков в жизни, о котором бредил несколько последних лет: мои добрые родители приобрели для меня старенькую «Тулку» и потом разрешили охотиться с ней самостоятельно. И вот в середине августа, на шестой или седьмой день моего первого сезона после обеда, перед самым выходом на охоту, папа предложил: «А ты возьми с собой Мёдика. Он будет доставать из воды отстрелянных уток, и тебе не придётся лазить самому туда за ними. И, возможно, он даже будет выгонять их из травы». Обрадованный таким советом, вносившим новое в мои и так восхитительные охотничьи походы, я открыл дверь коридора во двор и позвал Мёдика.
Миновав улицу, мы прошли по западным берегам двух больших близко расположенных ольхов, затем я осмотрел Большую и Малую Поповы, Федькину лужу, северо-западный конец Продора и обычно утиную Малую Калиновую лужу. И на всём почти трёхкилометровом пути уток не обнаружил. Всё это время Мёдик, как всегда, мелко трусил передо мной и часто оборачивался, чтобы посмотреть, не изменил ли я направление хода. Посылать его в поиск было пока бесполезно, ибо я не мог объяснить ему, что меня интересует и какой запах ему следует ловить.
Сразу же за Малой Калиновой находился крутой изгиб Большой Калиновой лужи, правый участок которой стыковался на западе с концом Прорвы, а левый, более длинный, тянулся к югу чуть ли не на километр. При выходе к высокому берегу изгиба я бросил взгляд на южную часть лужи и сразу же увидел метрах в ста двадцати, у противоположной стороны её, стайку чирят.
Сделав обход в западном направлении и форсировав за поворотом водный рубеж метровой глубины и тридцатиметровой ширины, мы вышли к месту, где внизу находилась стайка. Там, придерживая Мёдика за ошейник, я подобрался на корточках к началу спуска и выглянул. Стайка сидела метрах в четырёх – пяти от совершенно открытой кромки песчаного берега и, видимо, заслышав произведённый нами шорох травы, насторожилась. Мёдик, не понимая моих действий, дёрнулся в сторону. Я прижал его к боку и навел мушку на середину стайки. После выстрела три чирка, слабо трепыхаясь, остались на воде. Вскочив, путаясь ногами в листьях мать – мачехи и проваливаясь в сыпучий песок склона, я побежал вниз. Мёдик, сначала приняв всё это за какую то игру, радостно запрыгал рядом со мной и залаял, а потом, увидев бьющихся на воде уток, замолк и, опередив меня, плюхнулся в воду и направился к ближайшему шевелившемуся чирку. Когда я достиг воды, он уже плыл с ним обратно. На берегу Мёдик спокойно, как ранее выносимую из воды палочку, положил к моим ногам чирка и отправился за вторым также всё ещё живым чирком, а потом за третьим.
И всё это беспородный низкорослый четырёхмесячный щенок проделал без каких-либо команд и подталкиваний с моей стороны, невозмутимо и сноровисто, как будто он занимался этим делом ежедневно. Тогда я был очень доволен действиями Мёдика и, конечно, погладил его по голове и похвалил, но по-настоящему оценил его высокую сообразительность и работу при первом выходе на охоту только спустя многие годы, когда уже имел немалый опыт общения с породистыми четверо-ногими помощниками.
После моей ласки Мёдик несколько раз отряхнул с себя воду, поползал самозабвенно на спине по песку, снова старательно отряхнулся и, подбежав к уже висевшим на удавке на моём поясе чиркам, осторожно пощупал их. А в завершение всего этого удовольствия он, виляя хвостиком, несколько раз победно гавкнул и стал радостно описывать круги вокруг меня, уже двинувшегося вдоль берега.
Перед самым закатом мне удалось намертво уложить на воде крупную матёрку, которая находилась метрах в двадцати от берега в окружении стрелолиста и от кромки воды наверняка не просматривалась. Для начинающего Мёдика найти её там и доставить к берегу было более сложной задачей, чем вынос из воды предыдущих чирков. И я опасался, что он не решит её, и мне самому придётся лезть в воду. Но Мёдик, или увидев матёрку сверху ещё до выстрела, или заметив всплеск воды от падающей дроби, уверенно сам поплыл в ту сторону. Однако на полпути, обходя плотную стену стрелолиста, сбился и прошёл матёрку метрах в четырёх – правее. Достигнув лещуги у противоположной стороны, он потыкался там по разным направлениям, а затем, уловив теперь уже известный ему запах утки, напрямую двинулся к ней. С ношей Мёдик возвращался медленно и тяжело, часто путался в густом стрелолисте, а коснувшись дна, сразу же опустил её на воду. Чувствовалось, что он сильно устал. Несмотря на это, я тут же осознал, что на охоте у меня появился добрый помощник.
На следующий день в небольшой круглой и довольно плотно покрытой стрелолистом луже с низкими поросшими лещугой берегами мною был подстрелен чирок. Оставшись на воде, он сначала медленно переваливался с боку на бок, а потом, возможно, от шума при броске Мёдика в воду, быстро спрятался в стоящую у противоположного берега лещугу. Ничего этого находившийся внизу за травой Мёдик не видел и, доплыв до середины лужи, начал искать там утку. Подранок оказался где то под ветром, и его запах был недоступен Мёдику. Поняв это, я обогнул лужу и позвал его к себе. Когда он подплыл, то, показывая ему рукой, дал команду: «Ищи здесь!» Это была первая команда, данная ему за два дня. И вскоре Мёдик прижал подранка. Всё это он хорошо запомнил. И когда после первого осмотра следующей лужи я повторил команду «Ищи!», Мёдик уже без предварительного выстрела спустился в прибрежную траву и пошёл впереди меня, водя носом по сторонам. И тут нам повезло: метров через пятьдесят он выгнал из колчей осоки в редкий стрелолист под мой выстрел пару чирков. Один из них был подвешен потом к моему поясу. Как мне показалось, именно с этого момента мой помощник усёк, что уток следует искать в прибрежной полосе, и в дальнейшем при нашем следовании вдоль неё он уже больше не отвлекался по сторонам для удовлетворения своих не связанных с охотой собачьих интересов.
А через несколько дней на охоте с Мёдиком произошёл следующий забавный случай. На открытой луже я подстрелил чирка, который стал удаляться в её дальний угол, где за лещугой возвышался кустарник. Моя попытка добить подранка из второго ствола оказалась неудачной: получилась осечка. Быстро перезарядил ствол, опять осечка. За это время Мёдик успел переплыть глубокую часть лужи и по мелководью по брюхо в воде прыжками догонял чирка. Вот он настиг его и, открыв пасть, уже приготовился схватить. Но в этот последний момент перед самым носом Мёдика подранок нырнул. Мёдик сходу последовал за ним, но мгновенно выскочил обратно с полной пастью ила, придонных водорослей и с залепленной ими со всех сторон головой. Похоже, ничего не видя, он повернул в мою сторону, как бы в недоумении спрашивая: «Да что же это такое, и куда же делась утка?» А потом начал отфыркиваться и выталкивать языком из пасти грязь. Но, заметив в метре привсплывшего и шевелящегося среди смеси ряски и тёмно-зелёной волосообразной подводной растительности чирка, прервал самоочищение, взял его и вынес на берег. И только после этого Мёдик забрёл в чистую воду и стал старательно споласкивать пасть. А отмывать его голову и шею пришлось позже мне. Первая попытка поймать подранка под водой оказалась поучительной для Мёдика. Больше он не повторял её, а ждал выхода его на поверхность воды.
А первое время, как начинающий, да к тому же крайне стеснённый в боеприпасах охотник, я мог стрелять только сидящих на воде уток. А для этого необходимо было предварительно подобраться к каждому водоёму на как можно более близкое расстояние и высмотреть их в нём. Но при этом обычно бегающий впереди меня Мёдик оказывался первым на открытом берегу и своим появлением там мог насторожить или спугнуть дичь. Во избежание такого развития событий я приучал его по мере приближения к водоёму и при виде воды возвращаться ко мне, и далее устойчиво без поводка находиться у моих ног до тех пор, пока я или выяснял, что на виду уток нет, или, при обнаружении их, делал по ним выстрел.
Если при первом осмотре водной поверхности высмотреть уток не удавалось, то я, начиная обход её, давал помощнику команду на проведение поиска. И он, спустившись к воде и немного опередив меня, приступал к обследованию места, где могла затаиться дичь. В случае моего выстрела по сидевшим на воде уткам Мёдик всегда мгновенно бросался подбирать трофей. При промахе же я отзывал его, и он спокойно возвращался к моим ногам и ждал дальнейших указаний. Такой принятый с самого начала порядок охоты сохранялся у нас с ним на протяжении всей его девятилетней жизни, которая совпала с моими школьными и студенческими годами.
Мёдик страстно полюбил охоту. Уже после трёх – четырёх первых выходов на неё он оживлялся при моём появлении с ружьём на дворе и подпрыгивал вокруг меня, пытаясь лизнуть при этом мои руки. То был его бурный восторг в предвкушении предстоящего так понравившегося ему дела. Если же мои ежедневные сборы на охоту по какой-либо причине затягивались, он, выражая своё нетерпение, напоминал мне об этом деликатным гавканьем. Когда, отправляясь на большую коллективную вылазку, я был вынужден не брать с собой Мёдика, и он видел это, то моё удаление от дома сопровождалось его жалобно-тоскливым воем, который длился с перерывами, как говорили мои родители, чуть ли не около часа. При этом от своего безысходного горя Мёдик иногда начинал грызть окружающие предметы. Зная о столь неутешных переживаниях моего помощника, я, чтобы не травмировать его душу, старался уходить в таких случаях незаметно для него.
У Мёдика не было богатого чутья, но оно компенсирова-лось на охоте его огромным старанием. При нашем движении вдоль водоёма мой помощник не спеша, скрупулёзно, не оставляя пропущенных мест, прочесывал всю прибрежную полосу надводных и береговых зарослей. При этом он иногда даже быстро возвращался для перепроверки какого-нибудь, по-видимому, показавшегося ему позже не совсем им осмотренным массива травы. И всё это время Мёдик старался не уходить от меня далее, чем примерно на тридцать метров. Если водоём, вдоль которого мы шли, не был длинным и простреливался, то довольно часто мой помощник самостоятельно в одиночку обегал его вокруг. И в таких случаях, в ожидании появления там стронутых им уток, мне приходилось, подстраиваясь под его ход, отступать назад. Нередко заплывал Мёдик и к наиболее удалённым от берега зарослям. Возможно, он направлялся туда на исходивший с той стороны пусть самый слабый, но манящий его запах. Так, постепенно осваивая охотничье ремесло, вскоре он уже, как говорится, неплохо «набил в этом деле руку» и частенько выгонял под мои выстрелы уток, которые наверняка отсиделись бы в траве без его нажима на них. Освоенный Мёдиком стиль поиска существенно увеличил наши трофеи, особенно позже, когда я уже научился стрелять в поднимающихся с воды птиц.
После каждого выстрела, как уже говорилось, Мёдик мгновенно кидался подбирать трофей. И приступал он к этому независимо от того, видел ли он предварительно утку, или нет. В обоих случаях мой помощник методически буквально утюжил лежащую вокруг меня местность, будь то вода или суша. Во время такого поиска на твёрдой почве хвостик Мёдика непрерывно крутился. Сваленную намертво утку он находил всегда довольно быстро. А вот при доборе некоторых подранков ему приходилось иногда изрядно потрудиться.
О том, как искал их Мёдик уже в конце нашего первого сезона, можно судить хотя бы по такому случаю. В полусолнечный зябкий и какой то безрадостный день второй половины октября я, обойдя большую часть наших водоёмов и нигде не встретив уток, завернул к озеру с неблагозвучным названием «Вонючка». Оно не простреливалось и одной стороной стыковалось через полосу тростника, рогоза и стоящего в воде кустарника с широкой почти полукилометро-вой, сплошь покрытой колчами осоки полузатопленной лощиной. Этот угол Вонючки с высокой надводной раститель-ностью являлся своеобразным заповедником, куда при виде идущего по берегу охотника прятались сидевшие до этого на открытом месте утки и спокойно опускались стайки. Взять их там было невозможно ни с подхода, ни с лодки. Приблизившись к Вонючке, я увидел на её пологом берегу товарища по охоте Васю и ещё двоих ребят с ружьями. Они, уже одетые по-зимнему, сидели кучкой метрах в сорока от воды и о чём то разговаривали. При моём подходе Вася сказал:
– Полчаса или больше назад я подбил над краем зарослей какого то не улетевшего от нас чирка, который опустился в их середину. Сам знаешь, в сапогах туда не влезешь. Пошли своего пса, может быть, он найдёт? Хотя вряд ли: уж больно крепкое место там.
– Но Мёдик будет старательно искать, если только перед моей командой я сделаю выстрел, – пояснил я Васе. – Коль тебе не жаль потратить ещё один патрон, то давай его мне для выстрела. И тогда попробуем найти твоего подранка.
– Эх, была не была! Где наша не пропадала, – воскликнул Вася и достал из кармана последний патрон.
Спустившись к воде, я сделал выстрел в сторону зарослей и послал Мёдика за возможной добычей. Он тут же исчез в прибрежной лещуге.
Присев в кружок к ребятам, я стал слушать прерванный моим появлением рассказ Васи о его охоте на одного отставшего от пролетавшего косяка гуся, который в течение пяти суток держался в окрестностях берега Вонючки. Дни он чаще всего проводил на открытом месте, а на кормежку уходил или в озерцо, или в лощину. Все эти дни Вася пас его и, наконец, свалил удачным выстрелом при перелёте. Как выяснилось, у гуся под крыльями образовались большие мозоли, не позволившие ему продолжить путь на юг с родным косяком и позже присоединиться к какому-нибудь другому.
За таким интересным разговором и другими подобными ему прошло минут двадцать или больше, и мы уже совсем забыли о посланном на поиск чирка Мёдике. Об этом нам напомнил он сам, появившись из-за моей спины, насквозь промокший и вымазанный грязью, но довольный и с чирком, которого он тут же положил передо мной, В первый момент возникло подозрение, что Мёдик принёс другого чирка, но потом оно отпало. Ибо сравнительно свежая кровца на его ране и её положение на том боку, в который стрелял Вася, явно говорили за то, что это именно его трофей.
В каком месте обширных и к тому же труднопроходимых крепей нашёл подранка Мёдик, об этом знал только он. Но рассказать нам, как он отыскал подранка, не смог, а свой восторг по поводу удачного завершения порученного ему дела выражал, как обычно, самозабвенным катанием по земле на спине. После этого случая слава о нём как о добычливой охотничьей собаке пошла гулять среди охотников села.
При поиске некоторых легко затронутых дробью и наиболее ушлых подранков в тяжелейших зарослях Мёдик иногда выкладывался до такой степени, что с его далеко вывалившегося языка порою слетали хлопья пены. Но я не помню случая, чтобы он, устав, самостоятельно прекращал поиск подранка. И, как мне кажется, мой помощник мог искать его до потери сознания. Но до этого дело у нас не доходило, ибо в трудном поединке с уткой он всё-таки одерживал верх раньше. Крайне редко мы всё же оставляли подранков. Бывало это в тех случаях, когда слабо задетая выстрелом утка опускалась среди большого водоёма в плотный массив куги и не торопилась выходить из неё на сушу. Преследуя в таких условиях подвижного подранка, Мёдику приходилось постоянно пробиваться сквозь плотно стоящие стебли куги, и он, теряя время и силы, не поспевал за быстро уходящей от него целью. И я, слыша непрерывное и мало продвигающееся барахтанье своего помощника в сплошных зарослях куги и опасаясь, как бы он не утонул там, был вынужден в данной ситуации подзывать его. Вернувшись ко мне, уставший и неудовлетворённый Мёдик тут же обегал для проверки ближайшую часть берега, и только убедившись, что утиного запаха поблизости нет и успокоившись этим, продолжал дальнейшее следование со мной вдоль берега.
Выстрел производил на Мёдика магическое всепоглощающее действие. Он был для него просто священным. А осознал я это после следующих двух эпизодов.
Случай первый. В тихую лунную ночь середины августа я спал под стогом среди поймы. Разбудило меня какое то странное недовольное урчание Мёдика. Оно продолжалось минут семь – десять, а затем он выскочил из своей норы в сене и стремительно умчался в южном направлении. Я окликал его несколько раз, но он не возвращался. Тогда, опасаясь, как бы моего помощника не сцапали волки, нередко бродившие в те годы по пойме, я выстрелил. И Мёдик сразу же прикатил к стогу и приступил к поиску возможного трофея.
Эпизод второй. Тёплым тёмным вечером, возвращаясь с охоты, я шёл по дороге в обход озера к броду. Приятно освежающий юго-восточный ветер тянул со стороны расположенной метрах в четырёхстах за бродом улицы Середнее, откуда доносились редкие собачьи переговоры. Спокойно трусивший передо мной Мёдик неожиданно остановился, повернул голову на ветер и потом молча рванул по дороге к броду; как мне показалось, он махнул к своим сородичам в Середнее. Побег моего помощника на собачью свадьбу, с которой он мог вернуться к дому не ранее семи – девяти часов утра, нарушал мой план сходить на рассвете за матёрками в Горелое болото, и не желая отказываться от своей задумки, я решил попытаться отозвать его со свадьбы выстрелом, хотя надежды на успех совсем не было. Пальнул в воздух и пошёл дальше, ругая себя за напрасно истраченный патрон. Однако минуты через две из темноты, по дороге, мне навстречу выкатил Мёдик. Как я узнал наутро, в Середнем действительно было собачье сборище вокруг пустующей суки, и Мёдик покинул его и примчался ко мне, чтобы искать «подстреленную утку». Но вместо этого остаток пути до дома ему пришлось провести на поводке. Описанный случай показал, что у моего четвероногого помощника любовь к охоте была сильнее, чем врождённый инстинкт продолжения рода.
Единственной и страстно желаемой дичью для Мёдика являлась утка. Он её боготворил и самозабвенно искал встречи с ней. Когда же находил, то брал по возможности осторожно. А уже взятую, если требовалось, деликатно придавливал. И потом с торжественным видом, повиливая хвостиком, нёс ко мне и аккуратно клал к моим ногам. И не было случая, чтобы побывавшая в его пасти утка потеряла свой нормальный внешний вид. К уже подвешенной на моём поясе утке Мёдик подбегал в первое время неоднократно и тыкался в неё носом, как бы проверяя, на месте ли она. А при нашем возвращении с охоты, перед самой околицей, закончив пометку всех интересующих его точек, подходил к нашим трофеям и неторопливо перебирал их. Возможно, при этом мой помощник или пересчитывал птиц, или восстанавливал в своей памяти, какую и как он нашёл. То был его неизменный заключительный аккорд каждой охоты. Убедившись, что трофеи на месте, он терял к ним дальнейший интерес.
Помимо уток на охотничьей тропе Мёдику встречались другие птицы. Из них больше всего его волновали перепелки. Поймав их запах, он резко разворачивался и, водя носом по сторонам и повиливая хвостиком, старался определить, откуда он исходит, а установив это, постепенно сокращающимся крадущимся шагом двигался в нужном направлении. Потом, по-видимому почувствовав, что птица от его приближения забеспокоилась, останавливался и в течение примерно полуминуты впитывал дразнящие его запахи. А затем, насытившись ими и воспламенившись желанием схватить птицу, делал к ней большой прыжок. И далее что есть силы гнался за поднявшейся перепелкой метров тридцать – сорок. Там, словно наткнувшисъ на невидимую стену, легко останавливался и, повернув назад, в том же темпе катил к месту, откуда снялась перепелка и старательно обнюхивал всё вокруг. Узнав там всё, что ему было нужно, и поостыв, Мёдик поднимал голову, находил взглядом меня, и видимо, только тут вспомнив о своём предыдущем занятии, трусил к воде, чтобы продолжить поиск уток. В те годы перепелки часто встречались на нашем пути, и Мёдик постоянно на них отвлекался. Но так как на такую мелочь я тогда не охотился, то пытался отучить его от этого увлечения. Однако сделать этого мне не удалось. И когда не было запаха уток, он с удовольствием продолжал гоняться за перепелками.
К дергачам Мёдик относился почти равнодушно: специально на запах не заворачивал, но если же на его пути эта птица поднималась, то он, как мне казалось, внешне спокойно наблюдал за её полётом, затем как бы нехотя раза два – три тыкался в её след в траве и шёл дальше.
А вот бекасы, поднимающиеся в те времена почти из каждой мокрой ложбины, по всей видимости, возмущали Мёдика, и он их недолюбливал. От их неожиданного ржаво-скрипучего взлета мой помощник вздрагивал и поворачивал голову ко мне, как бы жалуясь на таких нахально-громогласных обитателей наших, как правило, спокойных угодий. Если же бекас с большим шумом срывался перед самым носом Мёдика, тот с перепугу несколько раз гавкал ему вслед, а уж потом поворачивался ко мне. И в большинстве случаев его не тянуло обследовать наброды этих вертлявых птиц. Водяных курочек я тогда тоже не отстреливал, и Мёдик относился к ним равнодушно. Не замечал он также и мелких пернатых, типа жаворонка. И, таким образом, только утка являлась для него настоящей Жар-птицей.
В то время я очень сожалел, что Мёдик остался низкорослым – около тридцати сантиметров в холке. Но либо из-за своих природных данных, либо благодаря хорошей тренировке в щенячьем возрасте он был весьма выносливым. Несмотря на малоподвижный образ жизни во время моих длительных отлучек из дома его силы восстанавливались уже после двух – трёх выходов на охоту в начале сезона, и в дальнейшем он ежедневно мог неутомимо сопровождать меня до восемнадцати часов в сутки. Ярким подтверждением выносливости моего помощника служит такой показательный, на мой взгляд, случай.
В августе 1947 года я провожал через пойму двоюродного брата к его бабушке в деревню Путково. Большую часть пути шли практически по бездорожью, а тяжёлый чемодан с вещами везли на велосипеде. В итоге на преодоление десяти¬километро-вого расстояния по прямой, на обходы встречающихся на пути водоёмов, на поиск бакенщика на Оке и переправу через неё у нас ушло около пяти часов. И всё это время Мёдик, занятый своими делами, постоянно мельтешил перед нами.
Минут через десять после прихода в Путково, когда притомившееся за день светило уже мягко спряталось за горизонт, я отправился в обратный путь. Первые четыре километра, до бакенщика, проехал по описывающей извилины реки луговой дороге при более – менее терпимой видимости. При этом Мёдик, не отставая, бежал большими прыжками рядом с велосипедом. После переправы через реку из-за быстрого увеличения большой чёрной тучи, уже затянувшей всю южную часть неба, резко пала глухая темнота. И мне пришлось отказаться от прямого пути по бездорожью и, используя чуть заметные дороги, направиться, делая при этом большой крюк, сначала вдоль реки до ближайшего приокского села Коростово, а от него, круто повернув, уже к дому. Несмотря на угрозу наступающего нам на пятки ночного обвального ливня, поскольку отдельные тяжёлые дробинки дождя уже эпизодически обстреливали нас, я старался ехать как можно тише, ибо опасался надорвать здоровье моего спутника. К этому времени он, продолжая бежать прыжками и довольно поотстав, уже с трудом поспевал за мной. В таком темпе и без единой остановки мы преодолели последний десяти¬километро-вый участок нашего пути. И уже при входе на улицу на нас обрушился водяной потоп. Но мы были практически уже дома. Мёдик, не дотянув до своего обычного места в саду, лёг во дворе под навесом. К миске с едой, которую я принёс ему туда, он подошёл только примерно через полчаса. Отправляясь спать, я подумал, что после такого марафона мой помощник серьёзно заболеет, или, в лучшем случае, будет отлеживаться весь следующий день. Однако утром, когда я вылез из своего шалаша, Мёдик, как всегда весело повиливая хвостиком и извиваясь, уже смотрел мне в глаза, как бы спрашивая: «А куда мы пойдём сегодня?»
Мёдик готов был следовать за мной, как говорится, в огонь и в воду. Он доверял мне полностью и любое моё приказание выполнял с охотой. Готов был на любые жертвы, лишь бы только быть всегда рядом со мной. О привязанности Мёдика ко мне и о его доверии, а также в какой то степени о его сообразительности говорил такой случай. Однажды я сидел на краю железной крыши коридора и подкрашивал её. Рядом стояла лестница. В это время Мёдик, скучая, крутился внизу, то и дело посматривая на меня и изредка жалобно гавкая. Тогда ради шутки я позвал его к себе. Он тут же подбежал к лестнице, встал на задние лапы, а передними упёрся в её нижнюю перекладину. Затем, загнув передние лапы крючком, подтянулся на одной из них и обеих задних вверх, потом зацепился второй передней за следующую перекладину и стал подтягиваться на этой лапке ещё выше. Во время зависания Мёдика только на передних ногах его задние лапы не сразу находили нижнюю перекладину, и он, повизгивая, судорожно двигал ими. А поймав, наконец, задними лапами опору, подтягивался до следующей перекладины. Так, с огромным напряжением, Мёдик забрался на крышу. Расслабившись, он радостно завилял хвостиком, заулыбался, но тут же, несмотря на частый перебор лапками, заскользил по железному листу вниз к его краю. И мне пришлось остановить это сползание и приткнуть Мёдика к жердине лестницы. Слезть с крыши самостоятельно он не мог. Но начисто забыв об этом, позже не раз поднимался ко мне на крышу по лестнице уже без предварительного приглашения.
Мёдик с азартом и неутомимо работал на охоте на протяжении семи сезонов. А далее его силенки стали помаленьку убывать. И в первую очередь это проявилось при наших «холостых» переходах между водоёмами. Если раньше, находясь впереди меня, он постоянно бегал по сторонам, то позже, по-видимому экономя силы, только трусил передо мной. А потом наступил период, когда сократилась ширина его поиска среди надводной растительности. Однако после каждого моего удачного выстрела Мёдик, как и прежде, полностью выкладывался при подборе трофея.
В конце августа нашего восьмого сезона у меня состоялся разговор с односельчанином Николаем Каплиным, который, несмотря на полученное на фронте тяжелейшее ранение обеих ног, преодолел свой недуг и с увлечением занимался охотой, приносившей к тому же в нелёгкие военные и послевоенные годы дополнительное пропитание. При нашем возвращении из поймы он догнал меня на велосипеде перед околицей и посетовал: «Объехал все луга и ничего не нашёл. А ты позже прошёл по тем же местам и теперь возвращаешься с утками. Вот что значит иметь хорошую собаку».
– Да, помощник у меня неплохой, вот только стареть стал.
На мои слова последовала горячая реакция Николая: «А ты его не забивай, а отдай лучше мне. Сколько-нибудь он ещё протянет и для меня будет большим подспорьем». Такое заявление Николая соответствовало мнению практичных крестьян тех лет, считавших, что, если собака начинает стареть, то её следует уничтожить и завести новую. «А у меня даже и мысли не было расставаться с Мёдиком. Вдвоём мы будем охотиться ещё не один год», – пояснил я Николаю.
Но я ошибся. Мёдик ходил со мной по охотничьей тропе только ещё один следующий сезон – девятый. За истекший год он сдал не так уж сильно, но изрядно поседел. И по-прежнему в основном благодаря его помощи я возвращался с охоты с хорошей добычей. И, как мне казалось, так будет продолжаться и дальше. Однако среди зимы, когда я учился в Москве, от родителей пришло о нём грустное сообщение.
После своей несанкционированной ночной отлучки Мёдик вернулся утром во двор понурым, и, несмотря на жестокий мороз, насквозь сырым, а верхний слой его шерсти был густо покрыт инеем. Мёдика завели в дом, тщательно отмыли, высушили у огня топившейся печурки, и шерсть его восстановила свой обычный пушистый вид. Но на следующее утро, после ночлега во дворе, шуба Мёдика снова покрылась влагой, а сам он выглядел совершенно больным. Его ещё трижды отмывали и сушили. Но и это не помогло. На пятое утро Мёдика обнаружили в сарае мёртвым. Унёс он с собой и тайну своего заболевания. Так закончил свой жизненный путь мой первый преданный четвероногий помощник на охоте, с которым мы вместе осваивали премудрости так полюбившегося нам обоим прекрасного увлечения.
Бек
Этот пес появился на нашем дворе весной 1954 года в период моей учёбы в институте в Москве. Мои родители приобрели его в качестве сторожа за две бутылки водки у односельчанина с другого конца улицы. История пса была окутана туманом. Судя по его опрятному поведению впоследствии в наших жилых помещениях и по некоторым другим признакам можно было полагать, что он жил прежде в городской квартире. По словам же продавца, он подобрал пса после прохождения через село цыганского табора и держал у себя несколько месяцев в ожидании, когда за ним вернутся. Но этого не произошло, и тогда он решил его продать. Однако односельчанин предупредил, что это страшно злющий пес, который за время пребывания у него разорвал двух маленьких собачек, нескольких чужих кошек, и находясь на привязи, с яростным лаем встречал приближение к дому посторонних. За такое поведение он был прозван на селе Бандитом.
Бывший хозяин сам привёл пса к нам во двор, посадил на нашу цепь и посоветовал в первое время его остерегаться. Оставшись один, папа решил задобрить приобретённого пса пищей, но стоило ему приблизиться с миской к Бандиту, как тот злобно зарычал и приготовился к броску. И папа был вынужден отступить. Тогда он пододвинул с помощью рогача миску в доступное для пса место, а сам отошёл в сторону и, занимаясь изготовлением улья, стал наблюдать за ним. По-видимому, под действием запаха пищи Бандит вскоре успокоился, но к миске не подошёл, а лёг у стены на освещённый мартовским солнцем снег, повернув голову к воротам, через которые его сюда привели. Так продолжалось около часа. Потом папа ушёл в дом, а когда минут через двадцать он вернулся во двор, миска была уже пустой. Бандит же, даже не взглянув на папу, снова лежал в прежней позе. На следующее утро он опять встретил приближение папы, злобно ощетинившись. И папе снова пришлось подавать ему корм с помощью рогача. Только через неделю пес несколько пообвык на новом месте и уже без агрессивности воспринимал подход к нему с миской еды. В то же время по отношению к своим новым хозяевам он оставался равнодушно-нейтральным и в их сторону практически не смотрел. По всему было видно, что пес тяжело переживал очередную смену хозяев. Но при этом уже к концу первой недели Бандит приступил к безупречному выполнению своих охранных обязанностей: он мгновенно и злобно реагировал на любой подход к нашему дому чужих.
Первые дни папа и мама опасались за целостность постоянно бродивших по двору кур. Но, как они вскоре заметили, пес не делал попыток напасть на них, а лишь лениво отгонял от своей миски. Сразу же признал он и домашнего кота Ваську, который до этого неплохо дружил с предыдущей нашей собакой и даже спал с ней запанибрата в конуре. Теперь же кот с интересом наблюдал за новым жильцом двора, опасаясь пока приблизиться к нему. Но появление чужих кошек на заборе или крыше сарая мгновенно вызывало у пса неописуемый приступ ярости, который не проходил до тех пор, пока кошка не скрывалась из вида. Таким образом, характеристика, данная псу бывшим владельцем, полностью подтвердилась. Но постоянно называть свою собаку Бандитом моим родителям стало казаться слишком грубым, и они, сохранив некоторую преемственность в созвучии, нарекли её Беком. И он вскоре привык к своей новой кличке.
На майские праздники я приехал навестить родителей. При подходе к дому и подъёме на крыльцо со двора донёсся густой грозный лай, который перерос в настоящую бурю гнева при моём стуке в дверь. Вышедший мне навстречу папа словами успокоил собаку, и вскоре она замолчала. Мы прошли коридором в дом, и там, сидя за столом, долго и подробно говорили о моём почти трёхмесячном пребывании в Москве и о жизни родителей и села за этот период. А потом мы с папой направились во двор для моего знакомства с новой собакой. Первым из коридора со словами успокоения, адресованными псу, вышел папа. И тут я увидел Бека. Сначала, судя по общему окрасу, вытянутой мордочке и торчащим ушам, мне показалось, что это небольшая немецкая овчарка. Но потом бросившиеся в глаза уплотнённая шея с переходом в широкоразвитую грудь и свёрнутый в полтора кольца хвост сделали его похожим на лаек, ближе всего на северных, которых мне приходилось видеть только на рисунках. Однако по сравнению с последними Бек был маловат ростом и имел более короткий шерстяной покров. И поэтому в нём чувствовалось присутствие какой то третьей, а возможно, и четвёртой крови. Одним словом, он был беспородным.
Под успокоительно-утверждающие команды папы Бек стоял в лучах раннего майского солнца полубоком ко мне с навостренными ушами. Его тяжёлый насупленный взгляд напряжённо и как то вопросительно следил за каждым моим движением. Папа подошёл к Беку и, не прерывая словесных успокоений, стал гладить его по голове. «Всё, знакомство состоялось. И не такой уж он злобный, как о нём говорят», – мелькнуло в моём сознании, и я направился к ним. В этот момент стоящие справа прислоненными к стенке коридора грабли то ли самопроизвольно, то ли задетые проходящей курицей неожиданно с шумом покатились по стенке и упали на землю. Бек, видимо решив, что эти действия совершил чужой, и это какое то нападение на охраняемую им территорию, тут же взорвался и с неистово- бешеным лаем рванулся на меня. Чудом увернувшись от его хватки, я отскочил назад, а папа, дергая за цепь и отдавая Беку запретительные команды, старался его успокоить. Однако это не помогло. Тогда папа попытался загнать разъярённого пса в конуру. Но до него папины слова уже не доходили. И мне пришлось уйти в дом. Минут через пять лай во дворе затих. Примерно через час я, оставаясь невидимым со двора, вышел за чем то в коридор. Бек опять взорвался и снова долго не мог успокоиться после моего возвращения в дом. Через полчаса всё повторилось. За это время то мама, то папа неоднократно побывали в коридоре, но на их шаги пес не реагировал. Мои же он узнавал каким то образом сразу, и они приводили его в неописуемую ярость. В середине дня папа, не выдержав то и дело раздающихся на дворе шквалов яростного лая, перевёл Бека в сарай. Но и оттуда через дополнительную рубленую стенку и стену коридора он продолжал точно определять мои выходы из дома и буйствовать. И это продолжалось все три дня моего пребывания у родителей. В эти дни я стал для Бека врагом номер один. Он меня просто люто ненавидел. Под неприятную берущую за сердце музыку его озлобленного лая я впервые с тяжёлым осадком на душе покинул родной дом.
В том году летом у меня была практика, и для охоты в дорогих мне угодьях я смог выкроить только три недели в августе. В шесть часов вечера перед самым открытием сезона, когда основная масса охотников или двигалась к заветным местам, или уже находилась там, я подошёл к дому и, как и в мае, был встречен оглушительным лаем Бека. Оставаясь со двора невидимым, я вместе с папой вошёл в дом. После более чем часового разговора и ужина с папой, который жил в то время один, пора было собираться на охоту с ночлегом в лугах. Когда всё уже было готово, и я с ружьём на плече направился к двери, папа неожиданно предложил:
– Возьми с собой Бека. Он будет доставать уток, и тебе не придётся самому лазить за ними в воду.
– Я его боюсь. Помнишь, каким ураганом злобы он воспринимал меня все майские праздники. Стоит ему увидеть меня сейчас, как всё опять повторится. Он же явно всё помнит.
– А мы поступим так. Ты будешь сидеть на кухне. Я приведу Бека с цепью сюда и на его глазах передам её тебе. И так он признаёт в тебе нового хозяина. А для закрепления у него этого чувства ты его тут же покормишь.
После некоторого колебания я согласился с планом папы. Он сходил за собачьей миской, наполнил её кормом и направился за Беком. Я же для более надёжного закрепления контакта с ним приготовил хороший кусок чайной колбасы, добавил в походную сумку продуктов и сел лицом к двери, поставив немного впереди и сбоку стул, чтобы на первое время прикрыться им в случае нападения Бека. Через минуту – другую в коридоре послышались шаги, открылась дверь, и папа ввел, придерживая за ошейник, Бека. Увидев постороннего, пес мгновенно взъерошил загривок, набычился, упёрся в меня потяжелевшим взглядом и остановился. Не давая ему окончательно озлобиться, папа встряхнул его два раза за ошейник, и приговаривая: «Нельзя, свой», – быстро подвел ко мне и передал цепь в мои руки. Со взъерошенной шерстью Бек недоуменно застыл. Тогда папа, присев на стоящий сбоку стул и продолжая уговаривать пса, стал гладить его по голове и почесывать у него за ушами. И это подействовало: вскоре шерсть на загривке у Бека опустилась, и он прижался к папиному колену. Продолжая держать его за ошейник, папа предложил мне пошевелиться. При моём медленном движении рукой пес покосился в мою сторону и снова немного взъерошился, но после очередной команды папы довольно быстро успокоился. Потом папа кивком головы показал мне на собачью миску. Я осторожно поставил её перед Беком. Он посмотрел на неё и отвернулся. Тогда я, осмелев, приподнял крышку стоящей на столе кастрюли, достал заготовленный кусок колбасы и положил его в миску. И тут Бек не устоял: опустив голову и пуская слюну, он аккуратно взял колбасу и неторопливо её съел. Затем, бросив короткий взгляд на меня, он опять повернул голову к окну. «Можете идти на охоту. Теперь он тебя не тронет», – сказал папа. Не совсем уверенный в этом, я медленно встал, повесил на плечо ружьё, и осторожно потянув цепь, двинулся к двери. Бек нехотя последовал за мной. После выхода из коридора, постепенно укорачивая поводок, я стал выводить его на линию своей ноги. Он подчинился и послушно пошёл рядом. Метров через сорок Бек дважды поворачивал голову и смотрел назад. Возможно, он, думая, что новый хозяин уводит его отсюда навсегда, прощался с папой и домом, где ему явно не так уж плохо жилось.
До конца села я чувствовал себя как натянутая струна; старался не делать резких движений и опасался, как бы что-нибудь постороннее, особенно появление кошки или собаки, не вывело психику Бека из и так неустойчивого состояния. Но всё обошлось, и далее я пошёл уже с некоторым облегчением. Бек же совершенно отрешённо следовал у моей левой ноги, не отставая, не опережая и не отвлекаясь по сторонам. Он был как бы скреплён со мной. Столь безупречное сопровождение им ведущего было следствием или хорошей тренировки каким то прежним хозяином, или его крайне угнетённым состоянием, вызванным, как он, видимо, полагал, сменой обстановки и владельца. Так было пройдено примерно полтора километра. Далее, уже за бродом на другом берегу озера, по мере углубления в Окскую пойму Бек стал иногда поворачивать голову на чуть заметный южный ветерок, ловя какие то, по-видимому, интересующие его луговые запахи. Но ход его при этом не изменялся.
А кругом вовсю гремели выстрелы. Это мои товарищи по увлечению – местные и городские – отводили душу после летнего перерыва на закате перед официальным открытием охоты. В те годы в нашей местности так было принято. И я им крепко завидовал. К этому времени раскалённый, похожий на старинный медный пятак, диск солнца завис над высоким западным берегом Оки и последним прощальным взглядом нежно окидывал затянутую вечерней августовской грустью раздольную пойму.
Я собирался остановиться у расположенных за Гусячьим бродом небольших густо покрытых в основном стрелолистом и всегда утиных луж, где все годы на открытии я счастливо и добычливо охотился. Но при нашем приближении к ним из-за куста появилась фигура незнакомого охотника. Стало ясно, что моё любимое место кем то уже занято, и тогда пришлось отправиться дальше на запад к также утиным в те годы Ершовским лужам, которые, извиваясь, тянулись почти на километр, и где как будто ещё не стреляли. Когда уже в густых сумерках мы добрались до ближней из них, стрельба вокруг стала стихать. С поверхности этого продолговатого и расположенного у сенокосной дороги водоёма снялись пять чирят и чуть позже две матёрки. По чирятам я промазал, а из второго ствола свалил матёрку, которая упала на открытую воду и стала кувыркаться на одном месте. Близкие выстрелы, как мне показалось, не испугали Бека. Я подвел его к воде, отцепил карабин на его ошейнике и, показав рукой на утку и не зная, приходилось ли ему что-нибудь доставать из воды, и если да, то как его туда направляли, подал команду: «Подай. Принеси». Бек нехотя, как будто боясь замочиться, медленно вошёл в воду и напрямик поплыл к ещё барахтающейся утке. Подойдя к ней, аккуратно взял её за туловище, развернулся и тем же путём направился обратно. Достигнув берега, он тут же положил утку на землю и, отвернувшись, отошёл в сторону с безразличным видом. Преодолев боязнь, я стал осторожно гладить его по голове, приговаривая: «Молодец. Молодец!» Но мои ласки ему, похоже, были неприятны, и он сделал два уклоняющих шага в сторону. И тогда, опасаясь побега, я посадил его снова на цепь.
Вторая из Ершовских луж оказалась пустой, а в третьей удалось подстрелить, как выяснилось позже, широконоску. По команде Бек вынес её на берег с таким же равнодушным видом, как и первую. В это время из-за уже надвигавшейся темноты стрельба вокруг затихла. Дальнейший обход следующих Ершовских луж становился бесполезным, и я направился к ближайшему стогу для ночлега. Наступала тихая тёплая августовская ночь. У водоёмов и низин забелел расползаю-щийся туман. На юго-востоке тёмно-голубоватого неба появилась первая яркая планета, скорее всего Венера. Весь северо-запад был опален желтовато-оранжевым светом – последним приветом ушедшего за горизонт солнца. С севера на юг по всему небу тянулась прямая разреженная белёсая полоса – реверсивный след прошедшего там недавно на большой высоте самолёта. Из-за Оточки от расположенного в полутора километрах дубняка изредка доносились звуки жизни летнего стойбища коров, где недавно закончилась дойка, и не всё ещё было готово к ночному покою.
Мы подошли к стогу, от которого повеяло теплом и ароматом луговых трав. Я лёг на кем то приткнутую к нему, а потом забытую и теперь уже изрядно осевшую копну. Бек тут же вытянулся на земле, повернув голову в сторону села и положив её на передние лапы. Так, находясь в отчуждении, мы отдыхали минут десять. Потом я подсунул Беку вываленный на газету и перемешанный с кусочками колбасы домашний корм. Через некоторое время, приподнявшись, он не спеша подобрал его и снова лёг отвернувшись. Пес явно демонстрировал своё неприятие нового хозяина и как бы говорил: «Вкусной едой ты меня не подкупишь». После приготовления под стогом укрытий на случай дождя я подвел Бека к предназначенной для него норе, но он, не пожелав её занять, улегся рядом под открытым небом. Всю ночь пес ворочался и тяжело вздыхал. Возможно, при этом он вспоминал или ночные танцы багрового костра и молодых цыганок среди кибиток табора, или уютную при свете ночника чистую городскую квартиру с сидящим за столом своим добрым первым хозяином, любившим гладить его по голове, или, наконец, оказавшись впервые среди ночи в лугу с непонятным ему пока посторонним человеком, просто сожалел о потере своего последнего недолгого, но спокойного угла у моих родителей. Ведал об этом только он один. Среди ночи Бек несколько раз угрожающе рычал и натягивал цепь, собираясь броситься на возмутителей его спокойствия Ими могли быть далёкие голоса ночующих в лугах охотников, шаги пасущихся в ночном лошадей или осторожные перемещения серых разбойников.
Наша утренняя охота прошла успешно. Двух из пяти отстрелянных уток Бек, как и вечером, спокойно достал из воды, из трёх упавших на сушу нашёл одну мёртво битую в густой высокой траве, а двух подранков, последовательно преследуя, придавил среди полузатопленных колчей осоки на значительном расстоянии от места их падения. Без его помощи три последние утки вряд ли оказались бы потом подвешенными к моему поясу.
В восемь часов утра при возвращении домой мы шли по тропинке вдоль южного берега Грязной. Сквозь лёгкую утреннюю дымку ласково светило ещё не до конца проснув-шееся солнце. К этому времени охотники уже более – менее угомонились. Кругом было тихо. И на моей душе спокойно. Я уже меньше опасался Бека, и когда он оказывался под рукой, гладил его по голове. Но, судя по поведению пса, эти ласки до него не доходили, хотя он и перестал уклоняться от них.
Неожиданно в доли секунды Бек взъерошился и молча рванулся в стоящую стеной высокую траву по направлению к воде. Ремень на моём поясе, к которому была привязана собачья цепь, тут же лопнул, и пес, исчезнув из вида, скатился вниз, где послышался шум яростной схватки. Внутри у меня всё похолодело: «Неужели он напал на какого-нибудь сидящего под берегом рыбака?» Но не успел я даже крикнуть: «Бек! Нельзя!» – и сделать шаг в ту сторону, как среди злобного рычания собаки раздался пронзительный кошачий визг. На сердце у меня сразу отлегло: «Бек набросился на бродячую кошку». Через несколько секунд визг кошки резко оборвался. Чуть позже прекратилось и рычание собаки. И вскоре из травы вылез Бек со всё ещё налитыми кровью глазами и вздыбленной от носа до кончика хвоста шерстью. Он всё ещё кипел гневом и яростью и был страшен. В таком состоянии к нему лучше было не подходить, «Бандит, настоящий бандит», – подумалось мне. Чтобы дать время ему успокоиться, я присел на тропинку. Минуты две Бек возбуждённо бродил вокруг, волоча по траве цепь. Потом, по мере остывания, он выбрался на тропинку и лёг боком ко мне и головой к селу. Я подождал ещё несколько минут, а затем тихо направился к нему. При моём подходе Бек поднялся и стал отходить в сторону. Но я уже успел наступить на конец волочившейся цепи и остановил его. Как мне показалось, Бек был даже рад такому исходу и покорно пошёл рядом со мной. При входе в село он заметно оживился и стал посматривать по сторонам. Ещё больше Бек обрадовался, когда его цепь была закреплена у конуры. Он несколько раз прошёлся вдоль стены сарая, затем незлобно, но громко по-хозяйски гавкнул на появившегося Ваську и лёг в тени. Пес явно был доволен возвращением на уже привычное место.
В последующие два выхода на охоту я продолжал держать Бека на поводке, опасаясь его побега, и отпускал только для выноса уток из воды. А на четвёртый день при следовании вдоль продолговатого озерца с низкими берегами осмелился и предоставил ему свободу. И он, поняв свою задачу, уверенно пошёл впереди и вскоре крайне меня удивил. При подходе к небольшой низкой излучине с высокой болотной травой Бек, подняв голову, затрусил на ветер под углом к берегу. «Уж не убегает ли он от меня?» – с тревогой подумал я и заторо¬пился за ним. Но Бек, перейдя на шаг, пересёк излучину и поднял из-под нашего берега матёрку. На таком большом расстоянии его предшественник утиный запах не прихватывал. После выстрела, когда упавшая в траву утка была подобрана, Бек сам вернулся к воде и продолжил поиск. Больше я его в лугах без нужды никогда на поводок не сажал. В этот день Бек довольно успешно выставил под мои выстрелы ещё трёх уток. И тут я осознал, что погибшему Мёдику появилась неплохая замена. И это мнение впоследствии неуклонно укреплялось изо дня в день.
При возвращении домой после первого дня свободного бега по лугу и лазания по водоёмам Бек, длительное время до этого сидевший на привязи, изрядно выдохся и стал, забегая вперёд по дороге, ложиться для кратковременного отдыха. Когда же я проходил мимо него, он поднимался и, снова опередив меня, опять опускался на землю. В таком состоянии он находился ещё четыре – пять дней, а потом втянулся и смог без внешне заметной усталости регулярно бегать в поиске до восемнадцати часов в сутки.
С каждым новым выходом на охоту Бек постепенно укреплял на моих глазах уже приобретённые и осваивал новые навыки поиска дичи. Сначала у него выработался характерный стиль выставления под мои выстрелы уток, прятавшихся в прибрежной траве водоёмов и среди сплошной плотной растительности мелких болотин и мокрых низин. Так, поймав слабый утиный запах, Бек водил по ходу носом, уточняя направление, где находился его источник, а установив, быстро шёл к нему. В пути он выявлял, пахнет ли сама утка, или её следы на траве, и если сама, то приостанавливался и, повернув голову, смотрел на меня, давая мне этим знак, а далее уже уверенно двигался к ней. После выстрела Бек следил за местом падения утки или за улетающей уткой. Упавшую на сушу он быстро находил, а оказавшуюся в воде выносил на берег. В случае же моего промаха, или когда выстрела не было, Бек вопросительно и укоризненно смотрел в мою сторону. А при моём следовании дальше он снова пускался в поиск.
Довольно скоро Бек уловил, что, если ветерок дует со стороны воды, то можно не утруждать себя лазанием по мокрым местам, а спокойно двигаться в отдалении по сухому месту. При отсутствии ветра, или когда он дул в обратную сторону, Бек спускался к воде и старательно обследовал все заросшие места, где могли затаиваться утки. Менее сообразительный предшественник Бека при любых условиях всегда одинаково утюжил прибрежную часть водоёмов. Как то само собой получалось, что Бек, находясь в поиске, держался впереди меня в большинстве случаев на расстоянии не далее десяти – пятнадцати метров.
Примерно через неделю после первого выхода на охоту Бек познакомился с перепелками, в изобилии населявшими наши луга в те годы. Взяв их запах, он резко разворачивался и крадущимся шагом направлялся к ним. Постепенно шаг его замедлялся, и он останавливался. Немного постояв, Бек делал несколько осторожных шагов и поднимал птицу. Чаще же всего, когда запах был очень сильным или птица сидела особо крепко, он, как легавая, делал мертвую стойку, с которой его было невозможно отозвать. После подъёма перепелов Бек садился и, далеко высунув язык и тяжело дыша, с удивлённым видом наблюдал за их полётом. Потом он поворачивался в мою сторону, как бы укоризненно говоря: «Что же ты не стрелял по так хорошо выставленной и вкусно пахнущей птице?» Затем Бек срывался и тщательно обнюхивал место, где до этого сидела птица.
В те годы я не считал за дичь перепелок и им подобную мелочь, поэтому переключение на них помощника меня сильно нервировало, и я всячески пытался его от них отвадить. Но не тут то было: несмотря на все мои встряски и внушения, Бек упорно продолжал делать своё, видимо, заложенное ему природой, дело. И посему мне оставалось только наблюдать, а в случаях, когда он стоял намертво, подходить и буквально оттаскивать его в сторону.
К концу первого сезона Бек уже с удовольствием ходил со мной на охоту, увлечённо искал уток, и чувствовалось, что всё это ему нравилось. Он выполнял в основном все мои команды. Однако это делалось с каким то подчёркнуто-отчуждённым видом, которым он как будто говорил: «Я сделал всё, что требовалось, но вовнутрь ты ко мне не заглядывай, мы с тобой чужие». Возможно, он не забыл ещё наше неудачное знакомство в первых числах мая, или просто из-за частой смены хозяев тяжело привыкал к новому. А может быть, здесь складывалось и первое и второе. Даже появление в его жизни нового связанного со мной увлечения не смогло пока растопить холодок недоверия к новому хозяину, а может быть, он меня им ещё не считал. И этот холодок сохранялся даже при моём подходе к нему с миской еды. В то же время простое появление во дворе папы и приехавшей позже мамы, невзирая на наличие при них миски, вызывало у Бека радостное оживление.
В следующий свой приезд к родителям на ноябрьские праздники я думал при подходе к дому о Беке: «Забыл ли он меня? Как встретит? Сдержанно или радостно?» С шумом поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Со двора ни звука. «Уж не случилось ли что-нибудь с Беком после последнего письма родителей ко мне?» – тревожно заныло на душе. В ответ на мой вопрос открывшая дверь мама сказала: «Он был на привязи. Иди и убедись сам». На сердце у меня сразу потеплело: «Значит, Бек, услышав шаги при подходе к дому, уже узнал меня и поэтому не лает». А когда я выглянул через внутреннюю дверь коридора во двор, Бек, натянув цепь и как то стеснительно извиваясь, ласково потянулся ко мне. Видимо, за время моего отсутствия он вспоминал совместные охоты на уток и теперь радовался нашей встрече. Для ещё большего закрепления этого появившегося тёплого чувства ко мне я дал ему заранее приготовленный кусок колбасы. На сей раз он уже без прежней сдержанности мгновенно проглотил его. И с этого момента началась наша взаимная дружба.
Я охотился с Беком ещё три сезона. За это время благодаря своему богатому чутью, острому слуху, высокой сообразительности, неутомимости, а самое главное, огромной любви к поиску дичи он превратился из чисто дворовой собаки в классного помощника на охоте. Бек хорошо изучил места, где держатся утки в разное время дня и в разных погодных условиях, поведение подранков, и в соответствии с этим искал их. Как уже говорилось выше, он довольно скоро установил наиболее разумные пути поиска в зависимости от направления ветра относительно обходимого нами водоёма. Потом Бек уловил, что довольно часто чирята отсиживаются в стоящих на отшибе густых островах стрелолиста, и стал подплывать к ним, когда они находились за пределами его обоняния с берега. Немного позже он приступил к обследованию далеко отходивших в сторону от воды продолговатых потных ложбин, в конце которых днём обычно отсиживаются одиночные матёрки и куда охотники без собаки даже не заглядывают, а если и завернут туда, то всё равно не смогут поднять затаившуюся там птицу. Наконец, где то в начале второго сезона Бек обнаружил, что в тёплые солнечные дни, особенно ближе к вечеру, утки, удаляясь от воды, забираются в густую луговую траву. После этого он стал всегда осматривать такие места и поднимать под выстрелы уток, а иногда даже успевал схватить какую-нибудь из них. И в итоге, начиная с середины августа второго сезона охоты, Бек разумно контролировал широкую полосу берега и часть воды обходимого нами водоёма. Наблюдая его работу, мне оставалось только радоваться, что судьба подарила мне такого сообразительного помощника.
Неплохо Бек справлялся и со сделанными мною подран-ками. Приведу три показательных, на мой взгляд, примера. Первый случай произошёл в пасмурный хмурый ветреный день середины августа во время охоты на низком лугу под Солотчей среди длинных, почти параллельно расположенных и ориентированных по линии север-юг музг. При следовании по сильно заросшей гриве между двумя музгами мною был задет боком проходивший чиренок. Подранок плавно опустился по наклонной линии под противоположный берег и скрылся в высокой, явно стоящей на мокрой почве траве, которая тянулась от воды не менее чем на двадцать метров и в десятки раз дальше вдоль неё. Бек, бывший во время выстрела левее меня и, по-видимому, из-за высокой травы не видевший место приводнения утки, тут же переплыл музгу там, где он находился, и в результате оказался метрах в двадцати южнее и с наветренной стороны от подранка. Войдя в траву, Бек полностью спрятался в ней и, судя по шевелению верхушек осоки и лещуги, направился в сторону приводнения утки. Но потом, поймав явно какой то другой запах, развернулся и пошёл на ветер, ещё более удаляясь от места посадки подранка. Для наброса Бека на это место я перебрел оказавшуюся здесь доступной для высоких сапог музгу и утонул по пояс среди осоки и лещуги, наклонённые ветром верхушки которых полностью закрывали всё находящееся внизу. Сразу же подумалось, что в таких условиях найти подранка будет непросто. Позвав Бека и не дождавшись его, я начал вести поиск, методически отворачивая траву. Вскоре послышался шум – это возвращался Бек. Но, не дойдя до меня метров пять – семь, он подался в сторону от воды в глубь травостоя. Помянув недобрым словом его непослушание, я продолжил поиск, время от времени окликая где то, как мне казалось, бестолково бегающего Бека. Но он всё не подходил ко мне. Мною уже был излопачен и примят изрядный участок берега, когда, совсем рассердившись на Бека, я поднял голову и стал смотреть, где же он так долго и бестолково блуждает. И с удивлением обнаружил его уже на подветренной стороне на расстоянии около ста метров. Он бежал ко мне рысью по гриве, на которой мы были до выстрела. «Наконец то одумался и будет теперь искать вокруг места, где спрятался подранок», – мелькнуло в моём сознании. И здесь по мере его приближения стало видно, что он несёт живого чирёнка. Подбежав ближе, Бек переплыл музгу и выложил его к моим ногам. При осмотре у чиренка обнаружилось одно ещё кровоточащее ранение в крыло. То, несомненно, был наш подранок.
Можно было представить следующие действия Бека при поиске подранка. Удалившись в глубь травостоя, он встал на след чирёнка или там, или позже, когда вернулся к берегу музги, уже будучи от меня с подветренной стороны. И далее Бек каким то образом более ста метров преследовал убегающего по ветру подранка, в том числе где то и по воде, а затем поймал. В итоге в этой ситуации он оказался опытнее своего хозяина.
Случай второй. Однажды утром при подходе к расположенной среди пойменного поля луже я сбил только что поднявшуюся матёрку, которая, упав на воду у противо-положного берега, тут же нырнула. Лужа имела форму почти круга диаметром около пятнадцати метров. На левой её половине над водой торчала реденькая невысокая травка, а над ней в разных местах резко возвышались четыре небольших кустика куги. Правая же половина лужи, если не считать нескольких плавающих листов кувшинки, была полностью открытой. Берега лужи кто то недавно окосил, и только напротив места падения утки к самой воде подходила узкая полоска высокой луговой травы. Одним словом, всё хорошо просматривалось, и я мог наблюдать за действиями Бека.
Чуть заметный западный ветерок ровно тянул от меня к месту падения утки. На удалении примерно в пять метров Бек тут же бросился к противоположной стороне лужи. Описав полукольцо и достигнув не скошенной полоски травы, он развернулся и, перейдя на рысь, уверенно побежал по ней на ветер к воде. При его приближении находившаяся уже на берегу в траве утка, спасаясь, с кряканьем свалилась в воду. Пытавшийся схватить её Бек последовал за ней, но она успела нырнуть. К этому времени, обогнув лужу, я уже успел добраться до нескошенной полосы и лишил утку возможности скрытого выхода на сушу. Теперь она могла искать убежище только в пределах водной поверхности. Бек несколько раз крутанулся над местом, где скрылась утка, а потом с подветренной стороны стал вплавь обходить заросшую половину лужи. Через несколько секунд он взял запах утки и, изменив направление, поплыл к ближайшему кустику куги. Как только голова Бека достигла кустика, с противоположной стороны его выскочила утка и мгновенно ушла под воду. Немного вернувшись к подветренной стороне лужи, Бек начал новый обход заросшей половины водной поверхности, а потом, снова поймав запах птицы, поплыл к следующему кустику куги. Там картина полностью повторилась. Так утка перебрала в качестве убежища все кустики куги, и везде её находила собака. Прервать этот поединок выстрелом я не мог, так как утка во всех случаях показывалась на короткое время в непосредственной близости от Бека.
После последнего погружения утки Бек повторил свой манёвр на подветренной стороне заросшей части лужи, но живого утиного запаха не встретил. Покрутившись на воде, он выбрался на берег и проверил нескошенную полоску около меня. Но, увы. И здесь утки не было. В некоторой растерян-ности Бек стал обегать весь подветренный берег лужи. В недоумении находился и я: ведь после каждого погружения утки я внимательно следил за открытой частью берега лужи и как будто не мог пропустить её выхода там на сушу. Набегавшись и, наконец, убедившись, что в нескошенной полоске и поблизости от неё утки нет, Бек снова плюхнулся в воду и, на сей раз с подветренной стороны, стал обходить уже открытую часть лужи. Вдруг он повернул голову на ветер и, развернувшись, направился в глубь лужи. Решив, что Бек пересечёт лужу и выйдет к противоположному берегу, я побежал туда. Тем временем он проплыл мимо первого листа кувшинки, мимо второго. При подходе к третьему, по-видимому, задел его лапой, и тот, приподнявшись, стал поворачиваться. Неожиданно для меня Бек зачем то схватил лист и повернул в мою сторону. И здесь я увидел у него сбоку волочившуюся и бившую по воде крыльями матёрку, которую он вместе с листом держал за голову. Через несколько секунд Бек вынес утку на берег и придавил. Убедившись, что она от нас больше никуда не убежит, он отошёл в сторону и стал самозабвенно кататься на спине, празднуя таким образом свою очередную победу в соревновании с утками. И все основания у него и у меня для этого были: ведь ему удалось взять подранка по запаху, исходившему из-под чуть-чуть приподнятого края листа кувшинки или от дыхания, или от верхней половины головы утки, остальная часть тела которой находилась полностью под водой. И прихватил Бек этот явно очень слабый запах на расстоянии не менее пяти – семи метров. Это указывало на незаурядное чутьё моего помощника и не могло не радовать меня.
Третий удививший меня случай произошёл вскоре после второго при следующих обстоятельствах. Осваивая новые охотничьи угодья, я вышел ярким ранним солнечным утром после ночлега под стогом к высокому берегу неизвестного мне продолговатого и довольно широкого пойменного озера. Его противоположная сторона была примерно с середины сплошь покрыта постепенно повышающейся к тому берегу надводной растительностью, А далее за ней не менее чем на пятьдесят метров тянулась сплошная полоса высокого кустарника, ближняя часть которого, по всей видимости, стояла в воде. Мой берег озера был крутым и совершенно открытым. Прикинув, что утки, которые могут подняться из травы противоположного берега, будут недоступными для убойного выстрела, я спокойно спустился вниз по песчаному склону и по кромке чистой воды направился к находившемуся в трёхстах метрах ближнему растянутому и плотно заросшему концу озера. Беку на этом пути работы не было, и он, поднимаясь иногда выше, обегал сползшие во время паводка и теперь выпукло торчащие на склоне пласты дерна, явно знакомясь с оставленными на них метками лисиц. Примерно через полминуты хода от стоявшего у нашего берега крохотного кустика лещуги, на который я даже не обратил внимания, поднялась какая то непутёвая, как мне показалось, широконоска и пошла к противоположной стороне. После запоздалого выстрела она опустилась там по наклонной линии к кромке травы и шустро скрылась в ней. Из-за дальности делать второй выстрел по ней было уже бесполезно.
Бросившись в воду, Бек точно вышел к кустику, где спряталась утка, и тоже пропал в траве. Сначала ещё слышались всплески воды при его движении, а потом затихли и они. Слабый дувший с самого рассвета юго-восточный ветерок к этому времени совсем затих, и над многокилометровой ещё не до конца разгулявшейся поймой застыла задумчивая тишина. Приятно грело скромное августовское солнце. Подложив свёрнутый плащ на насквозь просохший пласт отваленного дерна, я присел и стал ждать возвращения Бека. Чуть погодя появилось сомнение: «Вряд ли ему удастся найти здесь подранка. Ведь по сравнению с какой то там маленькой открытой лужицей это озеро выглядит как море». Так прошло минут семь – девять. И вот значительно левее места, где Бек вошёл в траву, глухо, как показалось, в глубине кустарника послышался его призывный лай. Примерно так он обычно приглашал меня для показа найденного им где-нибудь в укромном месте недавно погибшего чужого подранка. Отозвать его в таких случаях было сложно, ибо он всегда настойчиво ждал моего прихода. Помянув недобрым словом это его бесполезное и постоянно осуждаемое мною пристрастие, я подал ему команду на возвращение. Но Бек не послушался. С некоторым интервалом пришлось повторить её ещё три раза. Эффекта опять не было. Бек упорно продолжал настаивать на своём. И у меня зародилась тревога: «А не зацепился ли он ошейником за какой-нибудь сук и теперь не может вернуться?» Позвал его ещё несколько раз. Но это ничего не изменило. И тогда мне пришлось в первый и последний раз при жизни Бека войти в воду. Переплыв озеро, я нашёл его, всё ещё продол-жающего лаять, примерно в девяноста метрах от места приводнения подранка. Бек стоял по брюхо в воде среди голых полунаклоненных и изуродованных многочисленными павод-ками стволов более чем двухметрового лозняка. А перед ним на спине, белея полураскрытыми крыльями, лежала широконоска. Сразу же подумалось: «Какое совпадение! Вчера здесь тоже кто то оставил такого же подранка». С досады на своё не совсем приятное раннее купание, я уже собрался пожурить Бека за его напрасный вызов и непослушание, и взяв за ошейник, направиться обратно, как на моих глазах на белое оперение основания крыла утки из расположенной выше ранки скатилась маленькая капелька свежей крови. Поднял широконоску. Она была мягкой и тёплой. Волна радости захлестнула меня: «Ура! Это наш подранок. Молодец, Бек!» Приговаривая «Молодец, молодец», я гладил его по голове и почесывал за ушами. А он, довольный проделанной работой и лаской хозяина, за неимением суши стал тереться боками своей мордочки о мои ноги и о корявые стволы лозняка.
После этих трёх случаев я прикинул: «Вряд ли какой-нибудь подранок сумеет скрыться от Бека». И такой прогноз подтвердился. За всё последующее время мы не оставили на бессмысленную гибель ни одной утки, которая опустилась на воду или сушу в пределах нашей видимости.
Сначала было совершенно непонятно: почему Бек не вынес на берег злополучную широконоску? Некоторое объяснение появилось позже после такого вот случая. Возвращаясь однажды домой по краю музги на лугу под Солотчей, я увидел неподалёку посадку двух матёрок и чирка. Осторожно подкрался и последним оставшимся патроном ударил по сидящим. Чирок улетел, а матёрки остались. Одна из них, зарываясь головой в воду и раскинув крылья, медленно потянула вдоль музги. А вторая стала барахтаться на одном месте, временами пытаясь поднять голову, которая у неё тут же самопроизвольно падала. Бек бросился за этой ближайшей уткой и, подплыв к ней, приготовился её взять. В этот момент только что поднятая голова утки, падая, легонько задела его по носу. Бек отвернул голову, обошёл матёрку вокруг и вернулся на берег. Я послал его за уткой. Он опять обогнул её и выбрался на сушу. Я направлял его за ней ещё несколько раз, но все действия Бека повторялись: он упорно не хотел брать матёрку. Тогда я решил его как бы немного отвлечь и бросил в сторону утки последнюю отстрелянную папковую гильзу. Бек тут же вынес её из воды. Чуть погодя я снова направил его за этой уже затихшей злополучной матёркой. Но он уже не захотел идти в воду, и мне пришлось его туда подтолкнуть. На сей раз, не дойдя до утки, Бек повернул, но на берег уже не вышел, а остался стоять по брюхо в воде. При этом его всего трясло. И это была, несомненно, нервная дрожь. Я находился в растерянности: «Что случилось с Беком, и как достать утку?» Ветра не было, а самому лезть в воду в холодный пасмурный сентябрьский день не хотелось. И тогда я вспомнил о второй матёрке, которая к этому времени лежала метрах в тридцати от первой и тоже уже была неподвижной. Поглаживая и успокаивая, я вывел всё ещё трясущегося Бека из воды, подошёл с ним к месту, где находилась вторая матёрка, и подал команду: «Подай!». Он как то неуверенно спустился в воду, подплыл к утке, аккуратно взял её и вынес на берег. Я облегчённо вздохнул: «Дело налаживается, и Бек становится управляемым». Не переставая гладить и успокаивать словами, я вернул его к берегу около первой матёрки и легонько подтолкнул в её сторону. Он нехотя сделал несколько шагов в воде, остановился, а потом, подгоняемый моей очередной настойчивой командой, обречённо поплыл. Подойдя к ненавистной ему утке, осторожно, явно с опаской, взял её за кончик вывернутого в воде крыла и потянул за собой. А у берега, как только коснулся дна, с пренебрежением оставил гадкую матёрку на воде и с опущенной головой и подавленным видом поднялся наверх.
Продолжая гладить и говорить ласковые слова, я пытался взбодрить Бека. Но он оставался в скованно-угнетённом состоянии, схожем с тем, в котором он находился при нашем первом выходе на охоту. И такое состояние у него сохранялось по дороге домой, весь день, и даже следующий. Полностью оттаял Бек только к вечеру, когда я стал отвязывать его для очередного похода в луга.
Раздосадованный столь странным нежеланием моего помощника достать из музги отвратительную для него матёрку, я сначала не мог понять причину этого. А потом до меня постепенно стало доходить, что Бек очень обидчив. Лёгкое прикосновение к его драгоценному носу падающей головы полуживой утки нанесло ему столь страшное оскорбление, что после этого он не захотел к ней даже прикоснуться. Уму непостижимо: таким чувствительным оказался пес, который запросто рвал кошек и мелких собак, всегда сам храбро нападал на значительно более крупных сородичей и яростно бросался на всех посторонних. Но факт очевиден. И здесь в памяти невольно всплыло необычное поведение Бека в истории с подранком – широконоской. Скорее всего, и тогда широконоска чем то его обидела в последний момент. Но, по-видимому, та его обида на утку была значительно меньшей. И он, не захотев выносить на берег, в то же время и не желал бросить её как заслуженно добытый трофей, и поэтому стал настойчиво вызывать хозяина.
Бек прекрасно находил не только наших свежих подранков, но и тех, что были оставлены ранее другими охотниками. Натыкался он и на недавно погибших от ран уток. Как уже говорилось, такую птицу он не трогал, а, стоя рядом с ней, характерным лаем вызывал меня для показа своей работы. И хотя я таких несвежих птиц никогда не подбирал, Бек всё равно упорно продолжал показывать их мне. Отучить его от этого занятия я так и не смог. Больше всего покалеченных и погибших уток оставалось в угодьях в первые дни после открытия сезона. В это время Бек каждый раз находил их в большем количестве, чем мы с ним отстреливали за один выход на охоту. Горько было наблюдать бесцельную гибель птиц от охотников, не имеющих четвероногих помощников. Я же благо¬даря Беку ничего в лугах не оставлял и всегда имел неплохую добычу. Один городской охотник, видевший однажды работу Бека по уткам и её результаты, определил: «Это не собака, а настоящий истребитель утиного племени». Мне было очень приятно слышать такую оценку моему помощнику,
О богатом чутьё Бека свидетельствовал ещё один поразивший меня эпизод. В тёплый яркий солнечный день начала сентября, закончив осмотр прямой части озерца под названием Дунькин ключ, мы свернули в глубь луга. Мягкий слабый юго-восточный ветерок под углом со стороны спины нежно и чуть заметно освежал мою левую щеку. Так было пройдено не менее ста пятидесяти метров. Трусивший впереди меня Бек неожиданно развернулся и молча, со всех ног, бросился назад по прямой линии строго на ветер. Я сначала в недоумении остановился, а потом, опасаясь его очередного конфликта с каким-нибудь живым существом, с тревогой побежал за ним. Когда я вернулся к берегу, он, уже успевший переплыть озерцо, продирался через сильно заросшую высокой травой и кустарником на его противоположную сторону, а затем исчез из вида, выйдя на расположенное далее пойменное поле, на котором, как я знал, находилась небольшая укромная, иногда высыхающая к концу лета лужа. Вскоре там послышался странно – злобный и в то же время зовущий лай Бека. «Неужели он нашёл там какую то недавно погибшую необычную утку и подзывает меня посмотреть? Но расстояние то какое!» – подумал я. Для выяснения этого пришлось обойти Дунькин ключ и пересечь поле яровой пшеницы. Бек действительно стоял на низком берегу ещё не до конца высохшей лужицы перед наклонно уходящей в землю норой и при моём появлении ещё азартнее залаял. Ни раньше, ни позже мне не приходилось встречать лисьи норы в столь низких местах. Скорее всего, эту нору соорудил енот. У входа её на высушенной солнцем глинистой почве различить следы было невозможно, но внутри норы безусловно кто то находился. И мне лишь с большим трудом удалось отвести от неё Бека. Осталось неизвестным, чей запах – лисы или енота – так взволновал моего помощника. Но при слабом ветерке он уверенно взял его на расстоянии около трёхсот метров. Впоследствии во время наших охот на уток Бек довольно часто показывал мне многочисленные в те годы лисьи норы.
Зимой мне с Беком охотиться не пришлось. Только в один из своих приездов к родителям я взял его на лыжную прогулку в закрытый для охоты сезон. Сразу же за селом он поднял русака, который, нырнув в низину, мгновенно скрылся из вида. Бек бросился за ним и, как я убедился позже, прошёл строго по следу около полукилометра, а потом вернулся. Может быть, я и ошибаюсь, но судя по живому интересу Бека к зимним следам зверей и его высокой сообразительности на охоте по уткам мне кажется, что если бы ему пришлось хоть однажды в паре с гончей пройти по кругу за зайцем, а в завершение после выстрела и помять его, то потом он мог бы гонять их само-стоятельно.
Неоднократно писалось об азартных гончих, которые, оказавшись на свободе, одни без хозяина уходили на поиск зверя, а обнаружив его, гоняли длительное время. Видимо, так же поступают и специализирующиеся по птице собаки. Но читать мне об этом как то не приходилось. Бек же относился к числу таких одержимых. В периоды моего длительного отсут-ствия он, сорвавшись с привязи, один уходил на поиск уток. Впервые это заметил знакомый сельский охотник, окна дома которого выходили на олех, расположенный сразу же за огородами противоположной стороны их улицы. Подойдя как то в конце октября к окну, он увидел метрах в шестистах за ольхом среди побуревшей лещуги и осоки лисицу. Обрадован-ный идущим ему в руки трофеем, он взял ружьё и быстренько побежал на её перехват. Но как только охотник спустился к ольху, стало ясно, что это не лиса, а собака. По мере приближения он узнал в ней Бека. Охотник попытался отозвать его. Но Бек обошёл его стороной и продолжил обследование берега. Тогда, опасаясь за целостность такой добычливой на охоте собаки, знакомый сообщил о её местонахождения папе, который и снял Бека с поиска. В последующие годы папе ещё не раз приходилось уводить Бека из ольха.
Примерно к концу второго сезона охоты окончательно сгладились и рассеялись те остатки недоверия и отчуждённости, которые ещё нет-нет, да и всплывали иногда после моего первого приезда в том году. Бек стал более приветливым, мягким и доверчивым. При каждом моём появлении во дворе он, повизгивая и подпрыгивая, тянулся ко мне, а в случае моего подхода старался прижаться к ногам, потереться о них, лизнуть руку.
На охоте при смене направления маршрута, пробегая мимо, он часто заворачивал ко мне, чтобы приласкаться, а получив ответное поглаживание, довольный уносился в новый поиск. Из него, как говорится, уже можно было вить верёвочки. Так, я мог отобрать во время еды его миску или сладкую косточку, которую он грыз, и при этом с его стороны не было ни звука, ни косого взгляда. Он доверял и знал, что я ему их тут же верну, добавив что то вкусное. Бек, чувствуя за собой вину, почти без всякой обиды воспринимал наказание ремешком как у священной для него конуры, так в любом другом месте. А после наказания, за редким исключением чисто символическим, он весело крутился вокруг меня, стараясь лизнуть руки и лицо. Таким способом он, как мне казалось, наряду с выражением радости по поводу окончания неприятной процедуры, в основном старался загладить свою вину.
Приведу один пример, характеризующий отношение Бека ко мне и показывающий высоту его собачьего интеллекта. Поздним вечером в холодный дождливый день конца сентября мы находились за старицей на Солотчинском лугу километрах в шести от дома. Охота была неудачной, и я надумал, заночевав под стогом, попытать счастья следующим утром. От постоянного пребывания то в воде, то среди мокрой травы и под моросью шерсть у Бека насквозь промокла, и ему было холодно. Уже в густых сумерках, готовясь к ночлегу под стогом, я начал копать норку в сене, но не докончив её, поранил руку о какую то колючку. Во время моей вынужденной остановки Бек мгновенно нырнул в незаконченную норку и, свернувшись, лёг в ней. После унятия крови я был вынужден силой вытащить его опять под дождь, чтобы, углубившись в стог, сделать сухое и надёжное укрытие на случай ночного ливня. После завершения норы я запустил в неё Бека и хорошенько укутал его сеном. Потом сделал подобное убежище и для себя и лёг в нём головой к норе Бека, положив руку под щеку. Прошло минут двадцать – тридцать. Кругом стояла мертвая ночная тишина, нарушаемая только чуть слышными ударами падающих с боков стога капель воды. Неожиданно Бек зашевелился и, как мне показалось, потянулся в мою сторону. Продолжая тихо лежать, я не мог понять причину его беспокойства. Раздвигая носом сено, он потыкался по сторонам, а потом, добравшись до моей руки, несколько раз лизнул её. Затем, облегчённо вздохнув, он убрался на своё место и затих. И здесь я понял, что озябший до этого Бек хорошо согрелся в норе и потом решил отблагодарить меня за сделанное для него тёплое укрытие. А ещё говорят, что у собак нет соображения и срабатывает только инстинкт! Описанный случай, на мой взгляд, прямо указывает, что у Бека были как раз и элементы первого.
Расслабился, помягчел и подобрел Бек только по отношению ко мне и моим родителям. К посторонним же он стал, пожалуй, ещё более жёстким и злобным. Находясь на дворе, он, как и ранее, ревностно охранял установленную им территорию нашего хозяйства и злобным предупреждающим лаем встречал каждого невидимого нарушителя её границы. Особенно в последнее время Бек ощетинивался и свирепел, когда по улице мимо нашего дома проходил один из соседей, шаги которого он безошибочно выделял из множества других. Осталось неизвестным, что и когда между ними произошло, но наш бдительный сторож его просто ненавидел.
Бек по-прежнему не переносил чужих кошек и маленьких собачек, и если они попадались на нашем пути, то пытался расправиться с ними. И поэтому мне постоянно приходилось быть начеку и при виде гуляющей собачонки одёргивать его или сажать на поводок. Если же я этого не успевал сделать, то под возмущённые крики рассерженных хозяев собачонке здорово доставалось. По моей команде Бек тут же бросал жертву и со всё ещё взъерошенной шестью и налитыми кровью глазами отбегал в сторону, а мне приходилось извиняться за его разбой перед хозяевами пострадавшей. Бек же, тем временем остывая, с виноватым видом и опущенной головой, замедляя шаг, плелся ко мне. Не осилив последние четыре – пять метров, он ложился на спину с приподнятыми и подогнутыми к животу лапками и поджатым хвостом. Высунув язык и тяжело дыша, он, как кроткий ягненок, жалостливо смотрел мне в глаза и как будто говорил: «Вот видишь, опять бес попутал, я виноват, но ты меня не наказывай». После двух – трёх символических ударов ремешком по его боку, которые были для него не больнее укуса комара, он, чувствуя себя прощенным, вскакивал и начинал, ласкаясь, кружиться вокруг меня, готовый тут же в очередной раз повторить своё чёрное дело.
Со временем из-за огромной любви к поиску дичи у Бека появилось неприятное для охотника увлечение. Обычно ближе к концу сентября, когда с каждым днём угодья беднели утками, и они попадались нам всё реже и реже, Беку становилось скучно ходить длительное время у воды впустую, и он, немного отступив от берега, начинал переключаться на поиск ещё не улетевших мелких луговых птичек. При этом, возможно, благодаря своему богатому чутью, он продолжал контролиро-вать и прибрежную полосу, но это меня нервировало, и я был вынужден постоянно одёргивать его. Но особенно меня возмутило, когда однажды на опустевшем и от мелких птичек лугу Бек стал мышковать. Поймает мышь, придавит её, бросит и начинает искать следующую. При этом он был очень похож в своих действиях на мышкующую лису. Увидев его новое увлечение, я сделал ему суровое внушение. Бек воспринял его и перестал интересоваться мышами. Но отучить его до конца от поиска мелких птичек не удалось. Отлично уяснив, что мне его птички не нужны и что я его за них ругаю, он старался охотиться за ними, как ему казалось, скрытно. Так, почуяв птичку, Бек тут же косился в мою сторону. И если считал, что я за ним в это время не наблюдаю, то стелющимся шагом прямо направлялся к ней. С этого момента он уже забывался и далее крался к ней до её взлета. Затем, опомнившись, виновато смотрел в мою сторону, готовый к любому порицанию. Если же при появлении запаха птички он чувствовал мой контроль за ним, то с опущенной головой, косясь, обходил стороной так заманчиво пахнувшее для него место.
Была у Бека ещё одна нехорошая, самая скверная привычка – катание на падали. Как известно, все собаки любят помечать себя такими или подобными едко – пахучими запахами. Бек же в этом плане, как мне казалось, просто особо усердствовал. За такое пристрастие я его хорошенько журил, а потом отмывал в каком-нибудь ближайшем водоёме. Все эти процедуры он воспринимал безропотно, а потом, радуясь их окончанию, довольный катался по траве. Прекрасно зная, что за каждым его валянием на падали обязательно последует взбучка, он, тем не менее, продолжал их повторять. Но совершал он их только в том случае, если находился за пределами моей видимости.
Это увлечение и послужило причиной его гибели. В пасмурный сентябрьский день на последней охоте моего отпуска при подходе к обычно утиной Слотине он, находясь справа от меня, на некоторое время задержался за кустами шиповника. Заподозрив неладное и заглянув туда, я увидел скелет теленка или жеребёнка с торчащими вверх и покрытыми жёлто-коричневой слизью ребрами. Стало ясно, что Бек наверняка не прошёл мимо и потерся о них. И, действительно, весь лоб и спина у него оказались вымазаны этой грязью. Прихватив из ближайшего стога солидный клок сена, я подвел Бека к луже с крутыми берегами, загнал его в воду и, используя свёрнутое в жгут сено в качестве мочалки, хорошенько вымыл его. Примерно через полчаса, когда шерсть Бека немного пообсохла, на ней опять стала видна слизь. Пришлось снова заводить его в воду и повторять чистку. Такие процедуры продолжались до тех пор, пока следы падали на его шерсти, как мне показалось, не были смыты полностью.
Но через две недели, когда я уже находился в городе, от родителей пришло письмо, в котором говорилось о болезни Бека: у него на спине появились язвы, и стала выпадать шерсть. Как следовало из очередного послания, они с помощью местного ветеринара долго лечили эти язвы какими то мазями, но пользы от них не было. Потом ветеринар принёс новую «крепкую», как он сказал, мазь, после применения которой родители нашли утром Бека мёртвым. Было высказано такое предположение: мазь, видимо, сильно раздражала язвочки и, утоляя боль, он их много лизал. В итоге физически крепкий пес отравился.
Из всех собак, которые у меня были до него и после, и которых я видел у своих коллег по охоте, включая лаек и легавых с дипломами третьей и второй степени, мой беспородный дворовый Бек был (да простят меня владельцы чистокровных собак) самым азартным, самым страстным, самым чутьистым, самым добычливым, самым талантливым и самым неутомимым четвероногим помощником.
 
Монастырское озеро

Однажды, в середине последней декады августа, я хорошо проутюжил прилегающий к селу большой участок угодий и, не встретив в них уток, надумал ловить охотничье счастье вечером на соседних Солотчинских лугах, куда ещё не заглядывал в этот короткий заезд на свою Малую Родину. Они находятся к северу от неё, за Старицей, которая, петляя, пересекает пятикилометровый восточный участок поймы и своим западным концом соединяется с Окой. Их воды омывают южный берег лежащего выше большого пойменного острова, где, согласно рассказу «Ночь в октябре», замечательный писатель прошлого века Константин Паустовский случайно попал в крайне губительное положение.
По среднему из имевшихся в ту пору на Старице бродов, тоже широкому и довольно глубокому, я форсировал её, поднялся на высокий берег и, двигаясь в северо-западном направлении, подошёл к небольшой продолговатой луже, почти сплошь заросшей сравнительно высоким и не по сезону всё ещё сочным стрелолистом. Судя по опыту прошлых лет, утки не редко дневали в луже, но чаще всего они заглядывали в неё по вечерам, и в ожидании их появления я сидел, обычно замаскировавшись, в крохотном кустике хвороста, одиноко стоящем на немного приподнятом восточном берегу лужи, в его средней части. На сей раз я не нашёл уток в луже.
От неё, в сторону севера, тянется, постепенно углубляясь, длинная широкая лощина, дно которой в ту пору покрывали высокие болотные травы. Над ними кое-где возвышались, мозоля глаз, небольшие кустики ольхи. Узенькая полоска мелких разнотипных кустиков на склоне противоположного, западного, берега лощины сливались с широкой полосой толстоствольного высокого кустарника, перегораживающего лощину в конце её, в самом мокром месте. А далее за ним начинается более чем двухкилометровое Монастырское озеро. Оно вместе с примыкающей к его восточному углу лощиной похоже на полукольцо, концы которого, направленные к югу, подходят к Старице. Внутри этого большого полукольца лежит также ориентированное подковообразное озеро Тишь, в основном заросшее и непростреливаемое. У Монастырского озера внутренний более отлогий берег опоясон  не столь широкой, но довольно высокой густой и трудно проходимой полосой древесно-травяной растительности, нависающей во многих местах над водой. От большей, преимущественно южной, части этого берега мелководье дотягивается до середины озера, а местами перешагивает и за неё. Над всем мелководьем возвышались травы: сначала стояли осока и лещуга, за ними шёл стрелолист и далее более широкая полоса кустиков куги, между которыми тоже не редко встречался стрелолист. Это место, находившееся за пределами выстрела с берега и хорошо прикрытое со всех сторон кугой, служило надёжным убежищем для уток, и с суши добыть их там или поднять на крыло было практически невозможно. Противоположный берег озера более крутой и окантован узкой полоской лещуги.
От продолговатой лужи я, следуя по чистому берегу лощины, дошёл до Монастырского озера. Его восточный угол, как и в прежние годы, был накрыт ковром стрелолиста, к этому времени уже заметно побуревшего и кое-где поредевшего. Свежее смотрелась находившаяся за ним южнее и западнее неширокая полоска лещуги, за которой стеной стоял высокий кустарник. В конце озера уток не было. Не встречал я их здесь днём и в прежние годы. Но тогда они постоянно прилетали сюда на ночную кормёжку. Надеясь, что и в этом сезоне поведение уток будет таким же, я надумал отстоять вечернюю зорю на этом месте. А поскольку солнце висело ещё достаточно высоко, то я решил остаток дня провести на южном берегу озера. После пересечения лощины по пробитому в высоком кустарнике переходу-туннелю я, медленно перемещаясь, сначала старался высмотреть уток среди надводной растительности, а позже голосом пытался поднять их на крыло. Но, увы! мне не удалось обнаружить дичь. Не ведая, есть ли утки на озере, или нет, я вернулся к его восточному концу, там выбрал позицию для стрельбы по налетающим уткам на светлом фоне заката, замаскировался и стал ждать их вечерний перелёт.
На удивление для третьей декады августа, вечер был почти по-июльски тёплым, тихим и солнечным. На в целом чистом и кое-где чуть-чуть припорошенном сединой голубом небе только на западе, перед самым горизонтом и параллельно ему, висела узкая тёмная полоска какой-то облачности. Окружённый золотисто-оранжевым и быстро тускнеющим к периферии кольцом, раскалённый диск нашего светила, уже коснувшись тёмной полоски облачности, стал ускоренно проваливаться за неё к горизонту. Ещё несколько минут, и он спрячется за ним. Вся находившаяся вокруг меня и уставшая от дневной жизни природа замерла и с нетерпением ждала этого момента, чтобы или переключиться на другие ночные занятия, или уйти на полный покой. И даже всегда ненасытное комариное племя ослабило свои атаки на меня. Если не считать отдельных комариных попискиваний, то вокруг стояла мёртвая тишина. И не было никаких признаков присутствия людей как на большом пойменном острове, на котором я находился, так и на обозримом участке поймы к югу и западу от Старицы. И потекло время ожидания.
Ну, вот! солнце, наконец, уплыло за горизонт. И чуть погодя далеко на юго-западе, за Окой, по всей видимости где-то в пойме речки Вожа, глухо прозвучал выстрел. Это был сигнал: перелёт уток начался. Я приготовился к возможной встрече с ними. Прошло несколько минут. И тут над серединой озера, со стороны его центра, показалась летящая на меня кряква. Однако долее она, по-видимому, сокращая путь подалась к противоположному от меня – внутреннему берегу озера и потянула над ним, находясь от меня на заведомо недоступном для выстрела расстоянии, а затем направилась к уходящей к югу лощине. Дальнейший её путь закрывал стоящий рядом со мной почти трёхметровый кустарник. Как я предположил, она покатила на Соколовский брод Старицы. Через минуту-другую по маршруту первой утки пролетела вторая, но только значительно выше и немного дальше от меня. Появился соблазн: «А не сместиться ли и мне туда?» Но тут третья утка напрямик подошла к концу озера и стала делать заходы на приводнение. После третьего из них, опять неудачного, опасаясь, что она улетит, ударил по ней из правого ствола и постыдно промазал. Все последующие, в большинстве случаев, одиночные, утки – а их было не менее полутора десятка – тянули примерно по маршруту первых двух. Стараясь подстроиться под их полёт, я заходил в высокий кустарник противоположного берега и постоял в трёх его точках. Но это не помогло: из-за резкого сужения видимости стоящими вокруг верхушками кустарника я даже не успел вскидывать ружьё по трём в разное время низко пролетевшим надо мной утками, в двух случаях только слышал полёт крякв, а остальные их сородичи тянули или слишком высоко, или далековато в стороне. Несколько раз я всё же стрелял, но впустую. И если бы мне даже бы удалось свалить какую-нибудь птицу, то в таком кустарнике засечь место её падения и тем более найти саму было практически невозможно. Прикинув всё это, я посчитал дальнейшее пребывание в кустарнике бесполезным и вернулся на своё первое место, к воде. И только там мне, наконец, повезло: уже почти в темноте одна за другой, с небольшим интервалом, подошли две кряквы, ставшие моей добычей. Несмотря на такое, казалось бы, успешное завершение охоты на озере на моей душе от её проведения в целом осталось ощущение какой-то тоскующей неудовлетворённости: дичи видел много, а дотянуться до неё не смог. При этом в моём сознании твёрдо отложилось, что все утки уходили куда-то в сторону юга, над лощиной.
На второй день характер пролёта уток при моём стоянии вечером в конце озера практически повторился. Львиная доля их, сокращая путь, обходила конец озера стороной, и я не мог до них дотянуться. Правда, несколько больше уток, чем в предыдущий вечер, пролетело и над концом озера, и из них я смог добыть на этот раз уже трёх крякв. Но несмотря на это, от проведённой охоты опять осталось неудовлетворённость, и обострился вопрос: «Куда же так дружно улетают утки?»
На следующий вечер я, прогонявшись за перелетавшими с места на место на Старице утками, сильно подзадержался там и вышел к продолговатой луже, укромно расположенной в начале лощины, когда солнце уже село. Тут же высоко надо мной, с востока на запад, весело промчалась небольшая стайка чирят. Это сигнал – вечерний перелёт уток начался. Тащиться на своё место, к восточному концу Монастырского озера, было уже поздно, и с учётом прежних охот у этой продолговатой лужи я был вынужден признать, что на сей раз лучшего, кроме как отстоять на ней вечернюю зорю, мне не светит. Приняв такое решение, осмотрел лужу, укрылся в кустике хвороста на её восточном берегу и стал ждать прилёта уток или от Старицы, или от озера Тишь, или какой-то части крякв из Монастырского озера, которые два предыдущих вечера направлялись в эту сторону, и  возможно, и сегодня пойдут по такому же маршруту. В воспоминаниях с разных охотах в этих лугах незаметно текло время.
И вот за спиной послышался желанный свист утиных крыльев. Разворачиваясь в том направлении, я стал поднимать ружьё, однако, тут же опустил его: за пределами выстрела от Старицы, наискось к лощине, часто взмахивая крыльями, медленно плыла грузная кряква. Достигнув лощины, она стала удаляться над ней к Монастырскому озеру. Чуть погодя неизвестно откуда появившийся низом какой-то шалопутный чирок без всяких предосторожностей нырнул в северный угол моей лужи, где и закончился его жизненный путь. Прицепив чирка к двум уже ранее добытым мною на Старице и висевшим на поясе его собратьям, я вернулся в своё укрытие. Через некоторое время со стороны Старицы с трёх-пяти минутными интервалами на разном удалении от меня, за лужей, пролетели четыре недоступных мне кряквы. Оказавшись на лощиной, они потянули далее по маршруту первой. Судя по их полёту, ни одна из этих пяти крякв даже не покосилась на мою лужу.
В засаде я просидел до полной темноты, но не увидел и не услышал ни одной утки, идущей от Монастырского озера. Это удивило меня. Зародился вопрос: «Куда же на третий день исчезли Монастырские утки? Или они все, покинув вчерашним вечером озеро, больше в него уже не возвращались? Или же кряквы поменяли место ночной кормёжки и, естественно, путь к ней? Или же они, как и в предыдущие дни следуя от озера над лощиной и не доходя до лужи, резко повернули в какую-то боковую сторону?» И ещё загадка: «Если за два предыдущих вечера из лощины к концу Монастырского озера не подходила ни одна утка, то куда от лужи над лощиной теперь уверенно направлялись последние пять крякв? Правда, может быть, это просто случайность?» Только одни вопросы и никаких ответов на них.
Вечером четвёртого дня я покинул Старицу опять поздновато и пока добирался до продолговатой лужи, занятутый дымкой оранжевый диск дневного светила уже приготовился коснуться линии горизонта. Ещё минута, от силы полторы, и он начнёт прятаться. Не имело смысла мне повторно торчать у непривлекательной теперь, как оказалось, для уток лужи, и я заторопился по восточному берегу лощины на своё проверенное место в конце Монастырского озера. И вскоре я случайно увидел далеко впереди, за противоположным берегом лощины, низко летящую на лугом крякву. Она шла явно со стороны озера Тишь, наискось к лощине. Подлетев к её берегу, утка мягко спланировала и сразу села в болотную траву на дне лощины, около возвышающегося там поджарого, но высокого кустика какой-то древесины. «А там оказывается есть вода!» - с удивлением подумал я, так как всё время считал всю лощину, лежащую выше озера, сухой. Дойдя по своему берегу до места, напротив которого села кряква, я спустился вниз, поднял голенища сапог и по сплошной высокой лещуге пошёл через лощину к замеченному кустику. Утка снялась метрах в пятнадцати от меня и после выстрела свалилась возле трёх прутиков ольхи, немного возвышающихся над лещугой. Я подобрал крякву с суши, осмотрел место взлёта её и обошёл вокруг него достаточный участок лощины. Но на дне его не нашёл даже капли воды. На проверенном мною площади лещуга стояла не на вязко-мокрой, не на сырой, а просто на влажной почве, какой она бывает спустя три-четыре дня после обильных дождей. Одним словом, кряква села в болотную траву на практически сухом месте примерно в двухстах метрах от открытой воды.
Подумав, что на сей раз мне попалась какая-то ненормальная утка, я отправился обратно через лощину, чтобы идти дальше к концу Монастырского озера. Перед подъёмом на восточный берег лощины я почему-то кинул взгляд в сторону озера и увидел летящую оттуда крякву. Присел и отметил: «Она следовала по маршруту тех уток, которых я наблюдал в первые два вечера своего стояния у озера, и, судя по всему, должна пройти мимо, оставаясь для меня недоступной, где-то у противоположного берега лощины. Но зато я смогу теперь проследить её полёт, скорее всего такой же, как и путь её многочисленных сородичей в предыдущие вечера, а следовательно, буду знать, в каком направлении все они уходят на ночную кормёжку». Однако приблизившись к тому участку лощины, где я только что отстрелял непутёвую крякву, утка неожиданно повернула в мою сторону, снижаясь и готовясь к посадке. Я срезал её из правого ствола, и она, как говорят охотники, «лапшой» шлёпнулась метрах в сорока в лещугу, где вблизи над ровном тёмно-зелёном ковром её не поднималась никакая иная растительность, по которой можно было заметить место падения птицы. Но, как мне показалось, я всё же запомнил его. Однако не успел сделать и пяти-шести шагов, как оно сначала размылось ближе-дальше, а потом и по сторонам. Пришлось, согнувшись, перелопачивать лещугу на широкой полосе, но утка не находилась. То ли я искал её не там, то ли это был подранок, и он убежал, или же лежащую утку я мог и попустить. И не мудрено, ибо под зарослями лещуги, где и так местами видимость не превышала двадцати-тридцати сантиметров, уже успели упасть густые сумерки. А фонарик в тот день, как на зло, я забыл дома. От дальнейшего поиска, ставшего практически уже бесполезным, меня оторвал свист утиных крыльев. Я выпрямился. Чуть ли не на плечи мне опускалась хорошая кряква. Увидев человека, она резко рванула вверх, а затем в сторону. Выстрел прервал её полёт, и она, падая камнем, пробила ковёр однообразных верхушек лещуги. Запомнив, как мне казалось, точку приземления этой кряквы и не спуская с неё глаз, я на ощупь вырвал несколько стеблей лещуги, пометил ими место, где закончил поиск первой утки, и направился подбирать вторую. Но по мере продвижения к замеченной точке потерял её и стал осматривать участок, её предполагаемого нахождения с более плотной лещугой, чем предыдущий. Через несколько минут поиска, также безуспешного, на посадку пошла третья утка, и после одиночного выстрела она с поджатыми крыльями скрылась среди одноликих верхушек лещуги, и как-будто не так уж далеко от меня. Кое-как обозначив последний осмотренный участок, я, уже немного расстроенный двумя последними неудачами, рванулся за ней с внутренней убеждённостью, что её как одну из трёх подстреленных, сходу найду и наверняка прицеплю к поясу в качестве трофея. Но, как и в двух предыдущих случаях, по мере моего приближения к месту падения утки оно расплылось, и я был вынужден осматривать приблизительную площадку. От этого занятия меня отвлёк шум крыльев, идущей на посадку надо мной четвёртой кряквы. Вблизи взять её на «мушку» я не успел, но мой на редкость удачный для большого расстояния запоздалый выстрел уверенно отправил крякву в лещугу. Подбежав примерно к тому месту и покопавшись немного в лещуге, где внизу из-за надвигающейся темноты видимость была особо минимальной, я пришёл к выводу, что по следующей птице, если она подойдёт, стрелять уже бесполезно, и сначала продолжил поиск четвёртой утки, а потом переключился на повторный осмотр участков, куда свалились первые три кряквы. А надо мной, судя по свисту и шуму утиных крыльев, одна за другой подходили и шли на посадку очередные кряквы, но заметив фигуру, движущегося среди лещуги человека, в последний момент взмывали вверх и подавались в сторону. Я на них не смотрел и не считал: сколько их было, но, кажется, не менее трёх десятков. С надеждой найти хоть какую-нибудь из подстреленных птиц я прокопался в лещуге до полной темноты, однако, ни одной не нашёл. Ну как тут было не вспомнить моих ушедших в мир иной неказистых на вид, беспородных, но влюблённых в охоту четвероногих помощников – Медика и Бека, которые со стопроцентной гарантией нашли бы всех четырёх крякв, и они вместе с первой ненормальной кряквой, как я ранее её определил, приятно оттягивали бы мой пояс. А так я впустую угробил четыре птицы. Вот какова цена охоты без собаки!
На следующий день я, настроенный на многообещающую охоту и вооружённый карманным фонариком, прибыл к открытому мною накануне в лощине утиному Клондайку пораньше, когда солнце только прицеливалось коснуться горизонта. Потревоженная мною вчера лощуга в основном уже оправилась, и лишь кое-где, напоминая о моём вмешательстве, полулежали повреждённые стебли. По ним трудно было определить границы четырёх участков, на которых проводился вчера мной поиск. Тем не менее, уже из-за чистого спортивного интереса я слегка покопался в лещуге всех четырёх площадок, но кряка не нашёл. Так могло произойти, если подранки ещё вечером разбежались дальше от места падения, если осмотр проводился не там, где лежали намертво битые птицы, или, наконец, если я, как и сутки назад, пропустил их в густой лещуге. Можно также допустить, что их подобрали лисы. Придя к таким выводам и поставив таким образом точку на вчерашней охоте, я выбрал место ближе к восточному берегу лощины и сел в лещугу. И утки не заставили меня долго ждать.
Первая кряква прилетела со стороны Старицы, низко над лощиной, на доступном мне расстоянии и чуть ли не зависла при выборе места посадки. Чем не прекрасна цель! Но я, имевший достаточно времени подготовиться к встрече с ней, умудрился промазать из правого ствола, а затем, уже по улетающей, и из левого тоже. Ещё не успела утихнуть во мне горечь от промаха, как послышалось приближение второй утки. Я развернулся. Плавно снижающаяся в мою сторону кряква явно заметила моё движение и, не меняя направление полёта, начала резко подниматься. Я не успел подготовиться к встрече с ней при подходе и сделал выстрел уже по угонной. Мне повезло: кряква упала на небольшой пяточёк низкорослой лещуги, немного выделяющейся среди окружающей растительности. Несмотря на такой ориентир, мне всё же пришлось изрядно покопаться в лещуге, чтобы найти трофей. Когда я выпрямился, то увидел подходившую к лощине со стороны озера Тишь небольшую стайку крякв. Заметили и они меня и тут же повернули круто в сторону юга. А дальше – как отрезало. Я просидел до темноты, но не увидел и не услышал больше ни одной утки.
А объяснение этому можно дать, по-видимому, такое. В предыдущий вечер прилетевшие к лощине утки обнаружили на месте своей постоянной за последнее время спокойной кормёжки фигуру человека, который скорее всего был охотником. А на основании врождённого жизненного опыта они знали, что и на следующий раз их будет поджидать в этом месте смертельная опасность. И поэтому на сей раз эти утки направились куда-то в другой регион поймы. В свете такой версии прилетевшие в тот вечер к лощине две кряквы и небольшая стайка их не знала о моей охоте здесь прошлым вечером, так как или находились где-то в другом месте, или, скорее всего, прилетели на кормёжку в лещугу уже после моего ухода из неё.
Если верна такая версия о повышенной настороженности держащихся около Монастырского озера уток, то они, по-видимому, должны были все последующие дни обходить лощину стороной, а позже постепенно возвращаться в неё. Но мне не пришлось убедиться в этом: закончился мой отпуск, и я убыл в город. А на следующий год этот участок лощины уже не привлекал уток.
Так какой же весьма вкусный корм привлекал уток на покрытый лещугой участок лощины длиной не более ста метров? С грустью приходится признаваться, что в ту пору, по-видимому, из-за молодости лет я над этим вопросом не задумывался. Если же я не ошибаюсь, под лещугой в виде «подлеска» не было никакой мелкой мягкой травки, которая могла бы служить пищей для уток. Можно также представить, что в том году из-за каких-то климатических особенностей на этом участке лощины лещуга приобрела особо приятные для уток вкусовые качества, исчезнувшие впоследствии. Но это маловероятно. И по сему, скорее всего, опять-таки из-за каких-то климатических условий на влажной почве этого участка лощины развелись в большом количестве какие-то мелкие рачки, жучки и т.п. Ими-то и лакомились кряквы.    
Зимовщик
Однажды в конце 50-х годов прошлого века, пятого декабря – в день Сталинской конституции, я, тяжело проминая лыжами довольно глубокий снег, прочесывал прилегающий к селу участок Окской поймы. Гонимая шквалистым северным ветром позёмка и пачками сыпавшийся сверху плотный снег буквально за считанные минуты засыпали мою лыжню и то и дело подсказывали мне, что в таких погодных условиях крайне сложно найти мышкующую лису, и тем более её след или следы зайца. И поэтому здравый смысл советовал вернуться домой. Но всепоглощающая жажда встречи с этими зверьками упрямо подталкивала меня продолжать поиск.
Итак, после завершения начатого у озерца Вонючка осмотра южного берега обширной колчистой лощины я поднялся на невысокую узкую перемычку, отделяющую её от озера Скрипора, и остановился в раздумье: «Куда направиться дальше?» Оттягивая принятие решения, я сбил ножом наросшие под валенками на лыжах ледяшки, а затем, оставаясь всё ещё в нерешительности, надумал поправить начавший сползать с правой ноги носок. На всякий случай, для страховки, ружьё воткнул прикладом в снег, убедился, что оно не свалится, и, стоя на левой ноге, начал снимать правый валенок, но из-за усадки снега под левой лыжей покачнулся и чуть не упал. И тогда увидел слева, метрах в пяти, заваленный снегом одинокий колч осоки, который был занесён на перемычку половодьем и позже прижился на ней. Решив использовать колч в качестве опоры, я двинулся к нему по ветру. Когда до колча осталось не более полутора метров, из него вылетел, мелькнув зелёными пятнышками крыльев, чирок и бодро покатил над южным берегом лощины к Вонючке. Через несколько секунд он исчез в метельной мгле короткого декабрьского дня.
Поражённый такой неожиданной и столь необычной для зимнего времени встречей, я осмотрел колч. Оказалось, что осока росла на нём только по периметру и преимущественно с северной стороны. Внутри же он был пустым. Северные и северо-западные ветры пригнули верхушки осоки в южном направлении, а снегопады и поземки закрепили их в таком поло¬жении. И в результате внутри колча образовалась небольшая пещерка, вход в которую находился со стороны юга. Снег в пещерку мог попадать только при южном ветре. Но, по видимому, таких ветров было пока ещё мало. И вот в этой, уютно защищённой от северных ветров, пещерке и сидел только что улетевший чирок. Судя по уплотнённому снегу в низу пещерки, он посещал её неоднократно. Продолжая стоять над колчом, я представил себе судьбу улетевшего в неизвестность чирка.
Несомненно, в силу какой то травмы, полученной им в юности, либо позже, от охотников, а возможно, просто из-за болезни он не смог отправиться вместе с сородичами в тёплые края и вынужден был остаться в своей родной Вонючке. Вполне допустимо также, что этот чирок отстал по какой-либо причине от проходившей на юг стаи, и Вонючка вместе с прилегающей к ней лощиной превратились для него во второй дом. В любом случае, если в первое время ему что то и докучало, так это одиночество и необходимость более высокой, чем в стае, бдительности для защиты своей жизни.
Серьёзные затруднения с питанием у чирка появились с той поры, когда в течение нескольких тихих дней и ночей крепкий морозец сковал Вонючку и все мелкие и большие стоячие водоёмы вокруг. А произошло это, как сообщили мне потом местные охотники, в самом начале ноября. И с тех дней чирок лишился естественной среды своего обитания. Правда, на ближайшем участке поймы ещё на протяжении полутора недель оставались три места, где сохранялась водная поверхность и куда, в принципе, чирок мог летать на кормежку.
Так, метрах в двухстах от Вонючки, на броду между двумя частями озера, по песчаному дну протекал узкий ручеек, на концах которого чирок, возможно, ещё мог найти какое то пропитание. Но постепенное похолодание резко сокращало длину ручейка и сводило его кормовое значение к нулю.
В трёх километрах севернее Вонючки, между озером и Старицей, находилась позже замерзающая протока. Если бы чирок осилил добраться до неё, то, скорее всего, осел бы там полностью. И ещё менее вероятно, чтобы он летал к расположенной в пяти километрах Оке, откуда он уж точно бы не вернулся. Помимо этих мест чирок мог также подбирать какие то семена на опустевших лугах и пойменных полях, либо пощипывать выступающие надо льдом кусочки промёрзших водорослей.
В конце первой половины ноября подо льдом спрятались и ручеек, и протока, и закраины на Оке, а по её стремнине сплошным потоком, толкая друг друга и переругиваясь, потекло сало, полностью отрезая возможность уткам кормиться на воде. И одновременно всё кругом засыпало глубоким снегом. И в качестве корма чирку остались только торчащие над снегом и гремящие на ветру верхушки осоки и лещуги.
Всё это мои предположения. А чем действительно питался зимовщик последние три недели, осталось загадкой. И её он унёс с собой, улетая от меня над мёртвой для его жизни, промёрзшей, заснеженной и завьюженной пустыней.
Охота и ночь под Вереёй
В конце 50-х годов прошлого века угодья ещё не делились на охотхозяйства, и каждый охотник с билетом мог свободно отводить душу практически в любом месте нашей необъятной и прекрасной Родины. В то время учёные мужи в области охото¬ведения считали, что урон, наносимый поголовью вальдшнепов десятидневной охотой, может быть меньше, если отстреливать не пролётных петушков, а уже осевших на лето на местности. При этом уцелевших должно вполне хватить, чтобы все самки обзавелись полноценными выводками. В силу таких представлений весеннюю охоту открывали тогда после валового пролета этих птиц, как правило, в последней декаде апреля, и заканчивали второго мая.
В одну из таких весен я охотился первые восемь дней на старых местах, и везде картина была такая: за вечернюю зорю на выстрел обычно выходило от одного до трёх, и редко когда больше столь желанных долгоносиков.
И вот, вернувшись с Первомайской демонстрации – нашего своеобразного и замечательного советского карнавала, я стал обдумывать поездку на вечернюю охоту. И мне остро захотелось проникнуть в какое-нибудь глухое заповедное место, где тяга, возможно, будет значительно богаче, чем в знакомых лесах. Взял карту Подмосковья для охотников и рыболовов, пробежал по ней взглядом, и почему то вспомнив известного из истории партизана Дениса Давыдова, нашёл место его боевых действий – Beрею. На юг и юго-восток от неё, на стыке Московской и Калужской областей лежал обширный район, куда в то время ещё не доходили дороги с твёрдым покрытием, и где, как показывала карта, на большой площади водился тетерев. Последнее подстегнуло мой интерес к этому воображаемому «охотничьему Эльдорадо», и я решил туда добраться.
При сборе рюкзака, несмотря на установившуюся в последнюю неделю ясную и очень теплую погоду, при которой даже ночами мы ходили в рубашках, я на всякий случай добавил к обычным походным вещам лёгкий шерстяной свитер и хлопчатобумажный плащ. Оседлав привычный к бродяжничеству ИЖ, я тронулся в путь с радостным ощущением ожидаемого приятного знакомства с новыми местами и удачной охоты в них.
Со стороны Киевского шоссе до Боровска, лежащего на юго-востоке от интересующего меня района, без всяких хлопот добрался по асфальту при ещё высоко стоящем солнце. Но как только выехал на помеченной на карте старинный тракт Боровск – Верея, то сразу же погряз в весенней лесной распутице. Переполненные водой ямы на дороге следовали одна за другой и, объезжая их на первой передаче, мне приходилось то и дело спешиваться и помогать перегретому до предела двигателю проталкивать мотоцикл через очередной водно-грязевой рубеж. Так, с постоянными остановками, добрался до расположенного вдоль небольшой речушки села, которое уже относилось к району Вереи. Здесь я, покинув тракт, повернул на запад. После короткого участка подсохшей полевой дороги снова потянулись ещё более труднопроходимые лесные километры.
Уже спрятавшееся за стволами деревьев солнце говорило, что пора определиться с местом для охоты. И я, нервничая, стал посматривать по сторонам в надежде заметить вальдшнепиные угодья. Но их всё не было и не было. Кругом стоял невозмутимый сплошной высокоствольный лес. Наконец, впереди показалась развилка. Полагая, что уходящая влево сильно заросшая дорога приведёт к какой-нибудь старой сече, я свернул на неё и километра через полтора выбрался на опушку. Передо мной среди низкого, окружённого лесом большого поля лежала освещённая лучами предзакатного солнца маленькая деревушка без каких-либо признаков жизни в ней. Времени до тяги оставалось в обрез. Поэтому, издали подобрав за деревушкой наиболее подходящий для охоты, как мне показалось, участок опушки, я спустился вниз, миновал крохотную улочку и, остановившись у последнего дома, попросил его хозяев – невысокого старичка и такую же миниатюрную старушку – разрешить оставить у них на ночь мотоцикл. Радушно улыбаясь, старичок распахнул ворота, я закатил во двор мотоцикл и, поблагодарив отзывчивых людей за любезность, при последних лучах солнца побежал к лесу.
Ещё на подходе к опушке увидел и чуть позже услышал прямолинейно идущего над кромкой высоких деревьев недоступного для выстрела вальдшнепа. Мне показалось, что в такой тихий и тёплый вечер он почему то слишком быстро летел. На душе у меня тотчас же потеплело: охота должна быть хорошей, коль сразу же удалось найти вальдшнепиную тропу, и я встал под неё в окружении однообразно – скучных берёзовых и осиновых стволов, среди которых кокетливо выступали молодые ёлочки. Условия для стрельбы были здесь явно никудышными, но искать лучшие уже не позволяло время. Минуты через три на фоне сплошного многоголосого стрекотания пернатых послышалось нарастающее хорканье, и второй куличок, неторопливо загребая серпообразными крыльями и горбатясь, замелькал сквозь кроны деревьев на значительно большем удалении от опушки, чем первый. При его подходе и на самом близком расстоянии мне не удалось ударить по нему из-за стоящих впереди и сбоку елочек, а позже он оказался уже за пределами выстрела. А далее, судя по хорканью, вальдшнеп подался с опушки в глубь массива.
Не зная окружающего леса, я решил пока не переходить под тропу второго вечернего красавца и подождать прилёта следующего. Вскоре он действительно дал о себе знать приближающимся хорканьем и цвиканьем, а затем появился и сам, точно следуя по маршруту второго долгоносика. Изловчившись, я всё же пальнул по нему из обоих стволов. Но, увы! Промазал. И он, как и его предшественник, завернул потом в глубь леса.
Я тут же подстроился под маршрут двух последних вальдшнепов. Однако и это не помогло: по четвёртому петушку, который протянул через несколько минут прямо надо мной, я тоже классически промахнулся. A он, как и два предыдущих куличка, также направился в лесной массив. Последнее указывало, что где то там, по-видимому, находятся лучшие вальдшнепиные угодья, чем тот участок опушки, где я охотился. Однако во время тяги искать их было рискованно, и мне ничего не оставалось, как отстоять её остаток на прежнем месте. А немного погодя подумал: «Да не такое уж это и плохое место, коль за сравнительно короткий отрезок первой волны тяги над ним прошли уже четыре петушка. И если дело так пойдёт и дальше, то за оставшиеся пятнадцать – двадцать минут охоты здесь вполне могут пролететь или ещё столько же, или даже ещё больше долгоносиков». И, повеселев, я, напрягая слух и затаивая дыхание, стал прислушиваться, стараясь как можно раньше уловить среди вечернего хора весенних певуний возможное появление приближающихся характерных звуков, заставляющих всегда напряжённо замереть сердце любого охотника. В таком настороженном состоянии потекли минуты сладостного ожидания.
К этому времени на лес уже пал постепенно уплотняющийся туман. Стволы берез, теряя свою белизну, начали, особенно вдали, подравниваться под цвет коры остальных деревьев. Женственность покинула ёлочки, и они превратились в однотонные тёмные конические пирамиды. Исчезли тонкие веточки деревьев, и их касающиеся друг друга наверху кроны стали напоминать гигантскую паутину, натянутую на лес. Притомился и хор пернатых, и в его ранее нескончаемой песне появились сбои. Лес приобрёл сказочно-таинственный вид. И только со стороны опушки между стволами деревьев слабо пробивалось, напоминая об ушедшем дне, малиново-оранжевое пятно позднего заката.
Прошло минут восемь – десять. За это время среди разноголосого гомона птиц трижды слышалось какое то короткое цвиканье, каждый раз заставлявшее радостно сжаться моё сердце. Но, увы! Скорее всего, то был голос неизвестной птахи, которая или пыталась подражать долгоносикам, или постоянно имела в своём репертуаре такие звуки. А вальдшнепы, к моему великому огорчению, всё не появлялись и не появлялись.
Судя по уплотнившимся сумеркам, первая волна брачного полёта петушков уже прошла, и они, найдя своих первых подруг, сидели с ними на земле. «Вот намилуются лесные красавцы с самочками, отдохнут, и потянет их на поиск новых развлечений. Тут то и пойдут они опять надо мной»,– с такими обнадёживающими мыслями я продолжал слушать постепенно затухающую музыку засыпающего весеннего леса. Минуты напряжённого ожидания следовали одна за другой, неумолимо приближая конец каждый раз по-особому восхитительной тяги.
Когда совсем стемнело, и угомонился последний весенний солист, и когда пропали все мои надежды, где то далеко – далеко зародилась и стала нарастать много обещающая охотнику песня пятого вальдшнепа. Он находил с той же стороны, что и его первые собратья. Вот куличок всё ближе и ближе. Мгновенно потерявшее вес ружьё само встало на боевое дежурство. Моё взволнованное сердце сжалось до предела. Дыхание замерло. Взгляд прилип к месту возможной встречи с птицей. Каждая клеточка тела напряжённо ожидала появления над верхушками деревьев размытого темнотой силуэта токующего петушка и жаждала завершающего победного выстрела. Но сделать его мне не пришлось: неторопливо, с чувством хоркая, невидимый вальдшнеп лениво проплыл надо мной и по известному ему маршруту завернул в лес.
Продолжать охоту уже не имело смысла, и перед выбором места для ночлега я решил немного разведать направление, в котором удалялись все долгоносики. Продвинулся метров на сто и увидел впереди какой то слабый просвет. Далее уже по значительно поредевшему и более низкорослому лесу сделал ещё шагов пятьдесят и уткнулся в залитую водой и, похоже, вытянутую к востоку лощину. Где она кончалась и что было за ней, неизвестно. Но, несомненно, вальдшнепы выходили именно к её берегам.
Участок редкоствольного леса около лощины, хорошо прикрытый со стороны поля, показался мне удобным для ночлега, и я, закончив разведку, стал спокойно готовиться к нему. Из нарубленного кустарника развел большой костер, поблизости соорудил настил из лапника, в котелке вскипятил чай и поужинал. Затем, хотя и было ещё тепло, а у костра даже жарко, надел свитер, лёг на еловое ложе, накинул плащ и со светлыми мыслями о завтрашней охоте довольно быстро утонул в безмятежном сне.
Проснулся я в полной темноте от охватившего меня холода. На месте большого костра тускло краснели подёрнутые тёмной поволокой угольки. При свете фонарика посмотрел время. До утренней тяги оставалось около двух часов. Поднявшись, я надел плащ, застегнул его на все пуговицы и снова лёг, навалив на себя остатки лежащего рядом лапника. До предела сжался под этим укрытием и попытался уснуть. Однако холод не отступал, и уснуть не удалось. Тогда, чтобы хоть как то согреться, я стал шевелить пальцами рук, ног и напрягать мышцы. Но и это не помогло. Постепенно ледяные стрелы начали буквально пронизывать меня, добираясь до каждой клеточки, и минут через десять по телу одна за другой покатились волны озноба. А чуть позже меня затрясло. Так продолжалось некоторое время. И тут, будучи уже совсем насквозь промёрзшим, я осознал, что нахожусь на грани гибели, и что в лесу моё спасение только в большом костре, дров для которого не было. И тогда я вскочил, взял топорик и, трясясь от холода, непослушными руками в темноте на ощупь стал отбирать сухие ветки орешника. Накопив необходимое количество их, с помощью снятой с берёзы коры развел сначала небольшой огонек, а затем приступил к подкладыванию в него заготовленного с вечера лапника и нарубленных подряд веток кустарника. Сырое дерево схватывалось медленно, и настоящий большой костер запылал довольно нескоро.
Напряжённая работа по заготовке дров для подпитки огня и его тепло начали медленно согревать моё закоченевшее тело. В первую очередь потеплела его поверхность, потом стали отходить руки и ноги. Внутри же продолжал бушевать озноб. Перед самым рассветом на поле забормотали тетерева. Но мне было не до них. Все мысли были направлены на борьбу с внутренним холодом. Стараясь подавить его, я продолжал то более рьяно рубить кустарник и бежать с дровами к костру, то, чуть ли не обжигаясь, греться около него.
Когда наступило время тяги, со стороны опушки послышалось приближающееся хорканье с цвиканьем. Я тут же бросился к стоявшему у дерева рядом с костром ружью, взвёл курки и ударил в штык по шедшему над деревьями прямо на огонь вальдшнепу. Он камнем упал к моим ногам. Перезарядив ствол и поставив ружьё обратно к дереву, я вернулся к прерванному занятию. Через минуту – другую со стороны опушки снова донеслось нарастающее хорканье. Я опять добежал до ружья и, впопыхах вскинув его, всё же одним выстрелом сбил второго куличка, который шлепнулся в двух метрах от костра. Немного разгорячённый негаданно свалившейся удачей, я решил постоять с ружьём в ожидании возможного появления следующего долгоносика, но накатившая волна очередного внутреннего озноба заставила меня снова взяться за топорик. Однако не успел я срубить и десяти веточек, как о своём подходе заявил третий вальдшнеп. Он шёл тоже строго по маршруту двух предыдущих и после моего на сей раз запоздалого выстрела свалился, пролетев над костром, в небольшую залитую водой ямку.
Подобрав его и присоединив к двум уже лежащим под берёзой, я почувствовал, что находившийся внутри меня лёд стал постепенно подтаивать. Растопить большую часть его и избавить тело от волн озноба удалось только примерно через полчаса, когда на помощь внутренним силам и локальному теплу костра подключилось взошедшее солнце, живительные лучи которого стали быстро согревать окружающий меня лесной воздух.
Немного оправившись и восстановив способность к проведению дальнейшей охоты, я спустился к залитой водой ложбине, чтобы ополоснуть руки, и обнаружил на закраинах тонкий ледок, а в тени на открытых местах иней. Это говорило о минусовой температуре перед рассветом, для которой моё одеяние являлось не более чем рыбьим мехом. Поэтому то я так сильно и продрог.
Собрав вещи, я загасил костер и направился к полю, где, судя по постоянно доносившемуся тетеревиному бормотанию, вовсю, и, по всей видимости, не так уж далеко, гуляла их свадьба. При подходе к опушке я увидел сквозь редкие стволы осинок на поле за деревней два стоящих по отдельности явно охотничьих шалаша, а метрах в ста пятидесяти от меня ток, который находился на возвышающейся плешивинке в окру-жении прошлогоднего травостоя. На току насчитал одиннадцать петухов. Большинство этих петухов то разбивались на пары, то подкатывались и наскакивали друг на друга, то вновь расходились. А три черныша токовали по отдельности на краях плешивинки. Временами каждый из них подпрыгивал, как бы борясь с воображаемым соперником. Тетёрок вокруг петухов мне обнаружить не удалось.
Я долго и старательно изучал подходы к токовищу, и, наконец, высмотрел неглубокую низинку, которая, начавшись левее далеко у опушки, затем извилисто приближалась к плешивинке с правой стороны. Сделав по лесу обход, я где на корточках, а где и ползком подобрался по низинке к ближнему петуху метров на шестьдесят. Далее на моём пути низинка расширялась, становилась более мелкой и более открытой со стороны тока. А затем она снова сужалась и углублялась, и по ней, как будто бы можно было подойти к чернышам на верный выстрел. Подумал, что если удастся преодолеть опасный участок, то наверняка заполучу отличный трофей. С такими светлыми мыслями и не спуская глаз с тока, осторожно стал переползать через рискованный отрезок пути. Когда до его конца осталось всего два метра, и я уже облегчённо вздохнул, из травы между мною и петухами снялась тетёрка. И тут же с окраин плешивинки взлетело ещё около полутора десятка её подруг. Последними ушли черныши. Пролетев метров сто тридцать параллельно опушке леса и низинке, по которой я только что прополз, растянувшаяся стая приземлилась, и петухи, как ни в чём не бывало, снова так же азартно затоковали.
В первый момент я как то растерянно наблюдал за перемещением птиц и за возобновлением петушиных турниров, а потом обрушил свой гнев на сверхбдительную тетёрку, заметившую моё приближение, и в ещё большей степени на себя, не сумевшего найти более надёжный подход к току. А облегчив душу, стал искать путь к переместившейся стае. Но издали ничего приемлемого не нашёл.
И только при возвращении по низинке удалось подобрать место, от которого новое токовище было полуприкрыто стоящими вперемежку реденьким низкорослым кустарником и маленькими островками бурьяна. Правда, далековато – около восьмидесяти метров. Однако ещё лучший вариант не просматривался. Пополз. Сначала всё шло спокойно. Но потом опять какая то невидимая мною до этого глазастая тетёрка, заметив надвигающуюся опасность, поднялась и увела всю стаю. Отлетев немного в сторону, тетерева сели и продолжили прерванные свадебные игры. И далее всё повторялось вновь и вновь. Так я сделал ещё четыре попытки подобраться к этому перекатывающемуся току, и все бесполезные.
Затем тетерева перелетели через довольно набитую дорогу из деревушки в лес и заняли возвышающийся над полем пригорок метрах в ста от ближайшего охотничьего шалаша. Там к ним подобраться было невозможно, и по логике вещей следовало кончать эту безнадёжную охоту, но в то же время что то внутри у меня противилось этому. И тут появился смутный проблеск: возможно, какой-нибудь житель деревушки, направляясь в лес, стронет тетеревов, и они, как и ранее сместившись, подсядут к шалашу или пройдут над ним. Ухватившись за такую хрупкую соломинку, я сделал глубокий и скрытный, как казалось, обход, забрался в насквозь дырявое сооружение, слепленное из разных веток кем то из местных охотников, и стал ожидать выхода из деревушки моего потенциального помощника.
Лениво потянулось время. Сидя на явно недавно принесённых в шалаш и ещё не истёртых снопах осоки, я стал впитывать окружающее. Уже высоко приподнявшееся майское солнце с упоением разливало вокруг благодать и обещало опять тёплый день. Было безоблачно и безветренно. Невзирая на минусовую температуру ночью, лес успел накинуть на себя ярко-зелёную косынку. Со стороны опушки доносился слабый стрёкот дроздов. В стоящей за моей спиной на отшибе невысо-кой крохотной рощице робко пробовал голос ранний соловей. Впереди же, не далее ста метров, словно дразня и завораживая меня, с шипящим чуфыканьем не переставая бубнили черныши. А вся моя надежда – деревушка – не спешила помочь мне. Единственным признаком жизни в ней оставался медленно поднимающийся над её домами дым. И ни одной души среди строений.
Так прошло примерно полчаса. Наконец, у крайних домиков появились фигурки людей. Они что то там делали, но ни один из них, несмотря на мои мольбы, не вышел на дорогу. А на току по мере дальнейшего подъёма солнца петушиный азарт стал постепенно ослабевать. И через некоторое время там снялась тетёрка. Тут же за ней взлетел петух. И оба ушли в лес. Чуть погодя за ними через разные интервалы стали улетать и другие тетерева. Оставшиеся вскоре последними три петуха, как то вяло бормоча, ещё немного побродили по опустевшему токовищу, а потом убрались и они. Так бесславно закончилась моя утренняя охота на косачей.
Я вылез из шалаша и прикинул: «Вальдшнепиный «клондайк» найти не удалось. Поэтому не следует оставаться здесь ради вечерней тяги, а потом в темноте чуть ли не полночи выбираться отсюда по трудной дороге. Да к тому же после сильного ночного переохлаждения во мне капитально засела глубокая простуда. И поэтому лучше не рисковать, а ехать сразу домой». Приняв такое решение, я неторопливо зашагал к деревушке.
В середине дня вернулся во всё ещё продолжающий праздновать город. Из многих окон доносились весёлые голоса, музыка, песни. На улицах было много хорошо одетых отдыхающих людей. Я обработал вальдшнепов, пожарил их и пригласил на дичь моего товарища – охотника. Мы с ним хорошо поговорили и выпили за наше общее увлечение – за Охоту. Неизвестно, выпивка ли помогла, или победила молодость, но неприятных последствий от моего пребывания ночью в ледяной «бане» не было. А поездка в район Вереи и проведённые там охоты и ночь остались в моей памяти на всю жизнь.
Необычный трофей
В конце одного из посещений своей Малой Родины я возвращался в густых январских сумерках из Окской поймы. Охота была неудачной, а отсюда и неважное настроение. После целого дня пребывания на почти двадцатиградусном с едким ветерком морозе уже думалось об уюте родительского дома и о тепле топящейся печурки, до которых оставалось чуть более километра. Предстояло дотянуть немного до берега озера и пересечь его и пажить.
При выходе на высокий берег и выборе более удобного места для спуска вниз я бросил взгляд на южный конец озера и примерно в полукилометре у сельской стороны, на заснеженной поверхности льда небольшого заливчика, увидел какое то светло-серое, слегка приплюснутое пятно. Утром при моём переходе озера там ничего подобного не было. Встал вопрос: «Что бы это могло быть?» Но потом опыт прежних лет подсказал: «Скорее всего, это кто то из местных рыбаков, проверяя, не начался ли замор рыбы, отвернул над имеющимися там родниками кусок берегового льда и, прислонив его к колчам, оставил в вертикальном положении. Загрязнённая песком и илом нижняя поверхность льдинки и выделяется теперь на белом фоне». Удовлетворённый найденным объяснением, я скатился вниз и спокойно продолжил свой путь.
Но где то на середине озера что то заставило меня снова посмотреть на пятно. И с удивлением я обнаружил, что оно значительно сместилось вправо. Я остановился и, напрягая зрение, стал наблюдать. И буквально на глазах пятно поползло влево. А затем, как показалось, стало дёргаться из одной стороны в другую. Вне всякого сомнения, это было живое существо. И опять зашевелился вопрос: «Ну кто будет находиться в плотных сумерках при двадцатиградусном морозе в трёхстах метрах от жилья на никому не нужном в эту пору берегу озера. На рыбака как будто не похоже. Зачем ему, не выпрямляясь, так долго ползать на коленках и руках? Нет! Это не человек. Собака? Но насколько мне было известно, таких крупных собак в селе не держали. Оставалось последнее – это волк». И ничего удивительного в его появлении здесь не было, ибо из Мещёрских лесов и болот они частенько заглядывали в пойму для охоты на зайцев и лис. Правда, смущало одно: уж слегка светловатым казался зашедший на озеро хищник.
Но не находя иного объяснения движущемуся пятну, я загнал в стволы пулевые патроны и с особым чувством ответственности и уважения приступил к скрадыванию такого серьёзного зверя. Закончил переход через озеро, поднялся на сельский берег и там, прикрываясь от волка полоской торчащего над снегом хвороста, направился к заливчику. Хотя ветерок был и встречным, двигался до предела осторожно, максимально стараясь снизить шорох снега под лыжами и держа под наблюдением видимую над хворостом озерную поверхность: не тронулся ли услышавший мой подход волк? Так я и вышел на уровень заливчика. Зверь как будто оставался на месте.
Истомленный жаждой встречи с ним, под бешеный бой готового выскочить сердца я приблизился к берегу и через верхушки хвороста выглянул. И увидел… Вы не поверите: …увидел свинью. Да, да! Настоящую домашнюю, преогромную, пудов эдак на двенадцать, а может быть даже и больше, серую свинью. Истинный охотник поймёт, какими словами после пережитого напряжения я ласкал эту хрюшу и её хозяев-ротозеев. Моему голосу и появлению на берегу свинья, которая, видимо, уже изрядно подмёрзла и соскучилась по людям, страшно обрадовалась: она резко развернулась и, непрерывно жалобно хрюкая на высоких тонах, рванулась ко мне. Спасибо, что её не пустил крутой склон, иначе бы она меня, пожалуй, расцеловала. Насколько было видно сверху, свинья плотно утоптала в снегу полоску вдоль берега и явно находилась на озере уже давно. Пожелав ей одуматься и поскорее вернуться в свой тёплый хлев, я выбрался на свою утреннюю лыжню и легко заскользил по ней к селу.
Дома, расслабившись и впитывая живительное тепло разгорающегося в только что затопленной печурке огня, я поведал папе о своих хождениях за день и о вечерней встрече на заснеженном льду озера. «Замёрзнет свинья или её зарежут волки, – засокрушался он, – весть о ней надо передать соседям. Только так можно отыскать её хозяина». В это время с работы вернулась мама. Раздеваясь, она рассказала: «По улице с плачем ходит Анна Климкина. У них утром в открытую калитку со двора ушла свинья. Они обежали несколько раз всё село, но найти им её не удалось. Большое горе в их доме». «Не в том месте они её искали. На озере она, в заливчике. При возвращении с охоты сам видел», – пояснил я. Мама тут же вышла на улицу и послала каких то игравших на дороге ребятишек к Климкиным с приятным для них сообщением о пропавшей свинье. Минут через десять вся многочисленная семья Климкиных прибежала к нам. Я поставил их на свою лыжню, и они, проваливаясь чуть не по колено в снег, в полной темноте заторопились выручать свою кормилицу. А утром я уехал в город.
Через две недели от родителей пришло письмо, в котором они со слов хозяев свиньи описали её примерную одиссею. Покинув «душный», как ей показалось, двор и решив прогуляться по свежему воздуху, она прошла сначала около километра по улице, потом примерно столько же по полузанесённой дороге к броду. На последнем участке её, по-видимому, стал допекать почти встречный ветер, и она, будучи уже на броду, решила далее гулять по ветру. Резко повернув, хавронья перебралась на поверхность озера и по нему через километр, видимо уже изрядно подзамёрзшая, вышла к заливчику. Там под прикрытием берега ветра не было, ей стало теплее, и она осталась там на весь день. Прибежавшие к ней хозяева не смогли поднять её в окрестностях села на крутой занесённый снегом берег, и им пришлось гнать свинью по уже пройденному ею утром пути. У хрюши оказались сильно обмороженными уши и шея, но она осталась живой и через несколько дней принесла богатый приплод.
В конце письма была приписка: «А твоя последняя охота была всё же не пустой, а с трофеем. Правда, довольно необычным для охотника – рыбным: в знак благодарности за спасённую свинью Климкины принесли нам три килограмма наловленной ими во время замора рыбы».
И было это в 1962 году.
Первые охоты на кабанов
В последние десятилетия кабан широко расселился по наиболее заполненной охотниками центральной части Европейской территории России, и в охоте на него могут участвовать все желающие члены общества. В конце 50-х и начале 60-х годов промысловая плотность кабана имелась на этой территории только в отдельных охотхозяйствах, но лицензий туда выделялось мало, и получить их было весьма сложно. Основная масса охотников, можно считать, кабана не видела и с охотой на него не была знакома. Но интерес к ней уже рос.
После неоднократных ежегодных попыток в конце ноября 1960 года группа обнинских охотников (Алексей Соколов, Женя Плаксин, Виталий Малышев, Леонид Комов, Игорь Титов и автор) добились, наконец, разрешения на отстрел одного кабана примерно в двухстах километрах от нашего городка, в Ульяновском районе Калужской области на участке у егеря Дмитрия Устиновича. Среди охотников его называли чаще всего просто Устинычем. Заранее для переговоров с егерем отправился Виталий. Вернувшись, он сообщил о готовности Устиныча принять нашу группу в ближайшее воскресенье. До места охоты было решено ехать на машине, которую Виталию давал для этого его товарищ по мотосекции. По рассказам Виталия данная машина, отслужившая в армии положенный срок, в довольно изношенном состоянии была продана в частное пользование. Новый хозяин доверил её восстановление соседу-механику. Ремонт машины был закончен за несколько дней до нашей поездки, и владелец не проверил готовность машины, а сразу же передал её Виталию, который, будучи спортсменом-мотоциклистом первого разряда, сам машину никогда ранее не водил. Права на управление автотранспортом он планировал оформить за день до нашей поездил. Но экзамены в ГАИ в этот срок по какой то причине не состоялись. И над нашей, как нам казалось, хорошо продуманной поездкой нависла угроза срыва. Однако выход нашёлся: хозяин машины, переживавший за нас, одолжил Виталию и свои водительские права, на фотокарточке которых у него было что то общее с Виталием. И Виталий решил ехать, но по возможности обходя стороной посты ГАИ.
Подгоняемые азартом к охоте на неизвестного нам зверя и, возможно, по причине нашей молодости мы как то не обратили серьёзного внимания на поверхностное знакомство с машиной и слабую, мягко говоря, подготовку нашего водителя. Не смущала нас и погода: всю неделю даже днём температура выше минус двадцати градусов не поднималась. А в основном в последние вечера перед поездкой мы старались как можно больше прочитать о повадках кабанов и приёмах охоты на них. К сожалению, имевшаяся у нас тогда литература освещала всё это только в связи с условиями в южных районах страны, преимущественно в плавнях, и не могла дать ответы на большинство наших вопросов.
И вот наступило субботнее утро отъезда. Туманная декабрьская мгла висела над землей и резко сокращала видимость. Обильный пушистый иней покрывал ветки деревьев и кустарник. Было тихо. Небольшие редкие снежинки почти отвесно падали на землю. Едкий двадцатипятиградусный морозный воздух покалывал и першил горло. Большая часть нашей команды в праздничном настроении собралась в нашем дворе и взволнованно с нетерпением ждала Виталия и Женю на машине. Наконец, в десятом часу во двор, неуверенно и переваливаясь с боку на бок, вполз потрёпанный с облезлым брезентовым верхом Газик, именуемый в народе Козлом. Нам это название применительно к нашему показалось впоследствии слишком грубым, и мы нарекли его более ласково Козликом. Сияющий Виталий сразу же «порадовал» нас тем, что в коробке передач машины на ходу выбивает вторую скорость и что все колёса лысые. Последнее, как известно, особо осложняет езду в зимних условиях.
Весело пошутив по поводу таких «пустяков», мы погрузились и в радостно-возбуждённом состоянии тронулись в путь, большую часть которого никто, кроме Виталия, не знал. При выезде на улицу сразу же проявилось отсутствие опыта вождения у нашего шофёра. Козлик даже на самой малой скорости шёл сначала неуверенно, рывками, блуждая с одной стороны в другую. Виталий, стараясь выровнять движение, всё время много крутил баранку. Но навык вождения машины приходил к нему, мотоциклисту-гонщику, буквально на глазах. И уже через километр пути он мог довольно сносно ехать на более высокой скорости. Вторая передача действительно не держалась на ходу включённой, и это осложняло движение. Тогда сидевший рядом с водителем Женя стал поддерживать при переходе на вторую передачу рычаг переключения скоростей. И дело наладилось. При выезде из городка у только что отремонтированной машины неожиданно заглох двигатель, и завести его удалось с большим трудом. Проехали ещё около километра, и опять отказал мотор. После неоднократных включений стартера его запустили и поехали дальше. Затем опять длительная остановка по той же причине. Запустив двигатель, попытались отрегулировать карбюратор найденной в машине отвёрткой, но положительного эффекта не добились: через километр на подъёме из оврага двигатель снова «решил отдохнуть» и замолк. Виталий потянул рычаг ручного тормоза, но машина спокойно покатилась назад. И только применение ножного тормоза остановило этот спуск. Отказ ручного тормоза нас особо не обеспокоил: можно обходиться одним ножным Важно только движение вперёд к намеченной цели. И опять после трудного запуска двигателя наш Козлик снова в пути, и настроение у нас поднимается. Но вот на десятом километре от дома двигатель снова заглох, Виталий, как обычно, повернул ключ зажигания, но стартер не заработал. Виталий повторил включение: картина прежняя. Последующие многократные попытки оживить стартер оказались безуспешными, он отказал. Наступила некоторая растерянность. Все молчали.
– В машине должна быть заводная ручка, – неуверенно промолвил Игорь. И нам повезло: под сидением Женя обнаружил её. После хорошей порции пота у всех участников поездки двигатель завёлся этим простым и надёжным способом. В дальнейшем или Виталий приноровился к двигателю, или же последний «осознал», что воевать с нами бесполезно, но остановки его стали более редкими.
После очередной такой задержки наш Козлик, рыская по курсу, устремлялся вперёд со скоростью до тридцати кило-метров в час. На большее у Виталия ещё не хватало духа. Встречные машины вежливо уступали нам дорогу, а их водители приветствовали нас соответствующими жестами и, должно быть, возгласами, которых мы, к счастью, не слышали.
Желающих обогнать нас было почему то удивительно мало. Большинство грузовых машин предпочитало пристроить-ся к возглавляемой нами колонне. А те, что всё же решались нас обойти, тоже приветствовали наш экипаж, но уже продол-жительными сигналами, и долго не могли с нами расстаться. Мы принимали это как должное уважение водительским успехам Виталия.
Изношенный брезент кузова со всех сторон пропускал холодный воздух, печка для обогрева не работала, и несмотря на рассчитанную на тридцатиградусный мороз одежду, нас изрядно продувало. Но мы не обращали на это внимания и, стиснутые в малом объёме кабины рюкзаками, ружьями и канистрами с запасным бензином, весело острили, рассказывали пережитые на охоте истории и обсуждали технологию запуска двигателя при очередной непредвиденной остановке. Виталий освоился за рулём и временами увеличивал скорость до 40 километров в час.
Всё шло хорошо до тех пор, пока нас не надумал обгонять грузовик с длинным прицепом, везущий хлысты деревьев. Встречный транспорт заставил его водителя скорее, чем нам хотелось бы, занять место в правом ряду. При этом, несмотря на все потуги Виталия, расстояние между Козликом и чересчур длинным, как нам казалось в данный момент, прицепом катастрофически сокращалось, и наш водитель, повернув направо, впервые уступил дорогу. Наезд на прицеп был предотвращён. Но наш Козлик, «не пожелав» остановиться на обочине, скатился с трёхметровой насыпи в кусты. Там он сначала лёг на бок, потом сделал попытку перевернуться, но, видимо, «вспомнив» о брезентовой скорлупке над нашими головами, покачался и остановился в неустойчивом положении. Рюкзаки, ружья, канистры и мы свалились на правый борт. Захрустели боковые стёкла, и всё стихло
– Выпрыгивайте, сейчас рванёт! – закричал бывший фронтовик Леонид, не раз видевший горящие машины на дорогах войны. Но пламени не было, и взрыв не предвиделся. Возбуждённые и обрадованные благополучным исходом, мы выбрались из машины, у которой ещё продолжало крутиться одно свободное колесо. Посмеиваясь и пошучивая по поводу очередного свалившегося на нас сюрприза, а кто и потирая при этом ушибленные места, мы начали, суетясь около Козлика, искать выход из сложившегося положения. А самый динамичный из нас, Женя, вытащив из-под куртки фотоаппарат, стал тут же фиксировать на плёнку сей «весёлый» и «забавный» исторический момент, который не у всякого бывает столь уж часто в жизни. Сопровождавшая наш экипаж колонна, набрав скорость, удалилась. Около нас остановились несколько машин. Нашу поставили на колёса. Нашёлся трос, и Козлик покорно выбрался на дорогу. Поблагодарив за помощь, приступили к осмотру машины. Не считая разбитых стёкол на дверях и немного погнутых стоек кузова, других травм и вмятин не обнаружили. Горючее в баке и вода в радиаторе сохранились. Стоял на месте и двигатель, но упорно, несмотря на все наши потуги, не желал заводиться. Вымотав до конца шесть пар рук, решили применить надёжный в таких тяжёлых случаях метод мотоциклистов: катить машину при включённой первой передаче. Попробовали, но для разгона Козлика до определённой скорости силенок у пяти человек оказалось маловато. А у редко проходивших в это время по дороге машин трос, как назло, отсутствовал. Мы оказались, казалось бы, в безвыходном положении. И тут у кого то из нас мелькнула светлая и в то же время просто гениальная мысль: чтобы не терять зря время, следует докатить Козлика до ближайшего спуска в овраг или низину, где толкать его при включённой передаче будет легче. Обрадованные найденным выходом, мы осмотрелись. Впереди и сзади спуск не просматривался. «Куда катить? Что за вопрос: естественно, только вперёд, ближе к месту охоты». Доставили машину к расположенному примерно в километре переезду через овраг, завели её и поехали дальше.
Вскоре Виталий сообщил нам очередную «радостную» новость: перестал действовать ножной тормоз. В моей памяти выплыли красные пятна на снегу под машиной, когда мы катили её по шоссе к спуску. Я принял их тогда за капли крови из порезанных о стёкла кем то из товарищей рук. В действительности же, как стало ясно, это была красная жидкость из нарушенной при падении Козлика тормозной системы. Таким путём машина лишилась последнего основного тормоза. Все приуныли и молчали. Затем кто то осторожно предложил, пока не заехали далеко, вернуться. Виталий подключил передний ведущий мост и попробовал тормознуть двигателем. Не так эффективно, как при работе ножного тормоза, но движение машины замедлилось. Большинством голосов было решено ехать дальше при постоянно включённом переднем мосте. Расстояние до места охоты на кабана постепенно сокращалось, и наше настроение соответственно поднималось. Но вот на ходу самопроизвольно стал отключаться и передний мост. Это было воспринято нами совершенно спокойно: просто Жене пришлось поддерживать ещё один рычаг управления.
В густых сумерках мы добрались до Калуги. В городе Виталий ехал с предельной осторожностью, выдерживая достаточную дистанцию до впереди идущего транспорта и максимально возможную от тротуара. Больше всего мы опасались остановки двигателя при вынужденном торможении. И это произошло, когда уже миновали большую часть города и находились на одной из самых оживлённых улиц недалеко от рынка и автобусной станции. Пытались запустить двигатель заводной ручкой. Но, как и следовало ожидать, ничего не добились. Стартёр по-прежнему был мертв. Пришлось откатить машину на ближайшую боковую улочку и там собирать прохожих мужчин и ребятишек. И только с их помощью, толкая Козлик на первой передаче по ровной дороге, удалось завести мотор.
В период нашей вынужденной остановки на автобусной станции нам рассказали о состоянии пути на Ульяново. Оказалось, что из-за недостаточного ледяного покрова на Оке, которую шоссе пересекает два раза, прямого сообщения не было. Но излучину Оки от Калуги до Перемышля можно было объехать с внешней стороны по неухоженной проселочной дороге. Путь при этом увеличивался и изрядно осложнялся. Но это нас нисколько не обеспокоило, ибо уже пережитые события дня так закалили нас, что, как говорится, не страшен был и сам чёрт. Вперёд, и только вперёд к заветной охоте!
За городскими окраинами сразу же началась обычная зимняя проселочная дорога. В свете наших фар виднелось только глубокая снежная колея, заносимая слабой поземкой, да вдали мелькали красные огоньки впереди идущего грузовика, от которого Виталий, чтобы не сбиться с пути, старался не отстать. Временами на особо глубоких ямах кузов Козлика чертил по снегу, колёса начинали пробуксовывать, и казалось, что мы вот – вот встанем. Затем колёса находили твердую опору, и движение продолжалось. Все молчали. Но мысли каждого были сосредоточены на том, чтобы на этом трудном участке пути не отстать от грузовика, чтобы машину не занесло в сугробе, и самое главное – чтобы не заглох мотор. Надо отдать должное быстро возросшему водительскому искусству Виталия и «сознательности» двигателя, которые, слившись воедино и подчинив свою волю одной цели, на одном порыве, не отстав от грузовика, преодолели вынужденный объезд по почти пятидесятикилометровому незнакомому зимнему проселку.
Где то в одиннадцатом часу мы выбрались на шоссе, идущее на Козельск. Езда по прямой и спокойной дороге убаюкала и расслабила нас, и казалось, что дальнейший путь пройдёт без осложнений. Но это были только благие пожелания. Расслабились не только мы, но и Козлик. Ему «захотелось» отдохнуть, и он погасил одну фару. Мы восприняли это без эмоции: можно ехать вперёд и при свете оставшейся фары. Но километров через пять погасла и вторая фара. Мы остановились, вышли из машины. Небо было затянуто облаками. Кругом чернел незнакомый, неприветливый студеный лес, и ни одного огонька или какого-либо иного признака жилья. При свете карманного фонарика вынули лампочки из фар в надежде, что произошло простое нарушение контактов. Но, увы! Лампочки перегорели. Единственный выход – движение к жилью. Осторожно, при тусклом свете подфарников, практически на ощупь, опасаясь свалиться в кювет на поворотах, поехали дальше. Наконец, добрались до какого то полностью спящего населённого пункта. Примерно в центре его я и Алексей обратились в стоящий на бугорке дом. Извинившись, объяснили причину и попросили указать, если есть, дом шофёра или тракториста. По словам сонного хозяина, в селе жили и тот, и другой. Их дома находились за речкой, на отшибе, в километре от шоссе и друг от друга. Из-за сломанного моста через речку на машине подъехать туда было невозможно. Поблагодарив селянина, вернулись к машине, и пока информировали товарищей, двигатель, проработавший несколько часов подряд, казалось бы, без всякой видимой причины заглох. Договорились, что мы продолжим поиск лампочки, а остальные будут находить общий язык с опять заупрямившимся мотором.
Блуждая при свете фонарика по сплетению тропинок и развилок очень разбросанного селения и перейдя по лавам через три небольших речушки или ручейка, мы добрались, судя по описанию, до дома тракториста. Там спали. На наш стук вышел мужчина. Запасной лампочки дома у него не было, а трактор находился на центральной усадьбе совхоза в пяти километрах от дома. Тракторист указал направление к дому шофёра, расположенному, по его словам, на бугре в полутора километрах от места, где мы находились. Появлявшийся иногда среди облаков осколок луны облегчил наши дальнейшие хождения по незнакомому селению. Снова пришлось нарушать сон сельских тружеников. Здесь нам повезло: машина стояла во дворе, и хозяин без лишних слов снял с неё одну лампочку. Обрадованные, мы кратчайшей дорогой вернулись на шоссе. Товарищи преподнесли нам тоже приятный сюрприз: отдохнувший или «озабоченный» очередным нашим затруднением двигатель стал снова запускаться от заводной ручки, и это они тут же с шиком продемонстрировали. Поставив лампочку в фару, мы продолжили путь и без задержек миновали сонный Козельск.
Далее, по словам Виталия, следовало доехать до одиноко стоявшего справа у шоссе дома дорожного смотрителя и там повернуть направо. От развилки до Устиныча оставалось примерно пятнадцать – восемнадцать километров в основном набитой проселочной дороги. Километра через два после того, как мы миновали перекрёсток и уже думали о благополучном завершении пути, наш водитель обнаружил перегрев двигателя. Остановились. Открыли капот. Радиатор парил. Подсвечивая фонариком, заглянули в его горловину. На верху он был уже пустым. При осмотре двигателя в районе помпы обнаружили течь, которая и привела к понижению уровня воды в радиаторе. Запаса воды у нас не было, ведра тоже. Покидав снег в горловину радиатора, наполнили его и поехали дальше в надежде встретить где-нибудь колодец. Теперь всё внимание было приковано к стрелке указателя теплового режима двигателя, которая неуклонно показывала рост температуры воды. Когда стрелка зашкаливала, останавливались и пополняли радиатор снегом. Наконец, на склоне глубокой лощины показались несколько слабо выступавших из-за снежных заносов домиков. По узкой идущей от домиков под уклон тропинке спустились в лощину и там, среди кустарника, нашли колодец, но, увы, без ведра, а вода в нём находилась на глубине нескольких метров. Пришлось снова будить сельских жителей. На наш стук отозвался голос пожилой женщины. Объяснив причину беспокойства, получили ведро с верёвкой. Долив радиатор и наполнив водой одну из канистр, бензин из которой перелили в изрядно опустошённый бак, снова тронулись в путь. Последние километры мы проехали благополучно, сделав при этом одну остановку для долива радиатора и преодолев многометровую наледь на разлившейся ранее лесной речушке.
Впереди среди леса показалась деревушка из семи – восьми домиков, в одном из которых светились окна, а рядом стояла крытая машина. Виталий повернул к этому дому, выключил фару и остановился. Итак, наконец, в пять утра, преодолев за 19 часов около двухсот километров и справившись с большим, чем следовало ожидать, количеством сюрпризов, в основном от седьмого участника поездки, мы достигли своей цели. И через несколько часов пойдём охотиться на столь желанного для нас зверя.
На шум нашей машины из дома вышел невысокий мужчина лет сорока в накинутой на плечи телогрейке. Это был егерь Устиныч. Он пригласил нас войти в дом. Заглушив мотор и слив из него воду, мы: вошли через обычные, как всегда заставленные, сельские сени в большую прихожую – кухню, где на полу на душистом сене лежало не менее десяти – одиннадцати приехавших вечером калужских охотников. Двое из них приподнялись при нашем появлении, а остальные не изменили положения. Нам отвели место для отдыха, Положив рюкзак под голову, я лёг, распрямился и попытался уснуть. Но сон не приходил. Сквозь призрачную дремоту из другой комнаты доносились голоса Виталия и Устиныча, ближе – тихий говор двух калужан об охоте на кабана в прошлое воскресенье, постукивание рогачей, чугунков, плескание воды и движения хозяйки, топившей печь. На смену этим звукам приходили кадры прошедших суток: то мы толкаем машину, то крутим заводную ручку, то я никак не могу выбраться из какого то селения к Оке.
В половине седьмого все поднялись, наскоро перекусили и направились в лес. Группы калужан пошли в ранее облюбованные ими участки. А для нас все угодья были одинаковыми – ведь мы их просто не знали. И нас, как и обещал ранее Виталию, повёл Устиныч. Вытянувшись цепочкой, в которой первым был егерь, а я замыкающим, сразу же за огородами выбрались на прямую торную дорогу, идущую через смешанный лес. Было пасмурно, сумрачно, промозгло и тихо. Мороз не отступал. Мертвая тишина нарушалась только поскрипыванием снега под ногами. Переговаривались мы шепотом, хотя, по словам Устиныча, до кабаньих мест было ещё далеко. До меня доносились его отдельные слова, из которых следовало, что он на ходу описывал впереди идущим участки леса, где обычно кабаны устраивают лёжки на день. Когда немного посветлело, нам встретился пересекающий дорогу крупный след, похожий по описанию в литературе на кабаний. Егерь подтвердил это и добавил, что вчера вечером тут прошёл секач весом около двухсот килограммов. Исходя из практики многолетних зимних охот на других зверей, я высказал сомнение в том, что это было вчера вечером, ибо затвердевший след имел уже несколько оплывшую форму и, следовательно, давность не менее двух – трёх суток. Товарищи тут же зашикали на меня: егерь лучше знает, и не следует ему противоречить. Однако все согласились, что идти по этому следу бесполезно.
Встреченный след всколыхнул огонь нашей охотничьей страсти к таинственному зверю и свидетельствовал о его непосредственной близости. Представлялось, как данный кабан или его собратья бродят сейчас где то, возможно поблизости, в поисках корма, часто останавливаясь, принюхиваясь и чутко прислушиваясь к жизни родного им леса. А может быть, уже залегли где то рядом на день в кустарнике или островке елового подлеска. Переживая и обсуждая первый увиденный след живого кабана, мы продолжали идти по прямой дороге, внимательно осматривая стороны в поиске свежего следа этого зверя. С небольшими интервалами с той стороны леса, куда направились калужские охотники, донеслись три приглушён-ных выстрела. При каждом из них мы останавливались и завидовали тем счастливчикам, которые уже вошли в контакт с кабанами. Так было пройдено ещё около километра. Затем Устиныч, повернув влево, повёл нас по лесной целине в сторону, как он сказал, глухой лощины, где в кустарнике должны лежать кабаны. Там он планировал сделать слепой загон. Все разговоры между нами, даже шепотом, были прекращены. Приблизившись к кустарнику, егерь начал расстановку номеров. Первым он поставил следовавшего за ним Виталия, и далее в том же порядке. Мой номер был последним. Егерь продолжил обход лощины, и сместившись потом к центру загона, должен был идти на стрелков с голосом.
Оставшись один, я взвёл курки, выбрал удобное для обзора и стрельбы место и затаился в ожидании начала гона. Через некоторое время впереди в кустах послышался какой то шорох. «Устиныч стронул кабана!» – мелькнуло в голове. Всё внутри всколыхнулось, напряглось и замерло. Приклад сам влип в плечо. Шорох становился как будто всё ближе и ближе. Напрягая зрение, первым стараюсь обнаружить кабана. Вот – вот он должен показаться. И тут метрах в тридцати пяти над кустами появилась лохматая шапка и голова Жени, находившегося на соседнем номере. Взобравшись на какую то валежину, он осматривал лощину. Вот тебе и кабан! Повернув-шись, Женя тоже увидел меня. Припомнив маршрут нашей тропы по кустарнику при расстановке номеров, я пришёл к выводу, что стрелки были расположены по небольшой ломаной полуокружности. «При стрельбе в таком окладе можно задеть или соседа, или загонщика. Зверь здесь нежелателен»,– подумалось мне. И тут подал голос Устиныч. Гон начался, а минуты через три – четыре егерь умолк, и вскоре послышались голоса стрелков. Кабана в столь нелепом, на мой взгляд, окладе не было. Подошедшие ко мне Женя и Алексей также высказали недоумение по поводу такого странного оклада, сделанного штатным егерем.
Возбуждённо обсуждая детали первого загона, мы потянулись за Устинычем в сторону другой возможной днёвки кабанов, но вскоре в высокоствольном лесу наткнулись на действительно свежие гонные следы четырёх крупных свиней. Их, видимо, стронули калужане. Было решено идти по следам этих кабанов, а когда они, успокоясь, перейдут на шаг, сделать попытку обложить их. На протяжении двух часов продолжалось преследование по лесу, сплошь помеченному разваливаю¬щимися блиндажами, землянками и окопами минувшей войны. Судя по следам, звери не успокаивались и уводили нас всё дальше и дальше от деревушки Устиныча. По-видимому, это по ним стреляли утром. Постепенно наша надежда на удачную встречу с этими кабанами стала иссякать. Этому, возможно, способствовало и однообразие сумрачного, в большинстве елового леса, по которому уходили следы. Наконец, Устиныч посоветовал бросить эти следы и направиться на поиск других. Его слова – закон для нас. После примерно трёхчасовых блужданий по лесу, не давших желаемого результата, егерь довольно настойчиво предложил вернуться домой, как он сказал «на чай», а охоту продолжить на следующий день. Вымотанные тяжёлой длительной дорогой, практически не спавшие ночь и уже изрядно находившиеся по лесной целине, мы в большинстве своём согласились с ним. Однако Алексей при этом недовольно пробурчал: «Приехали то ведь на охоту, а не чаи гонять», – и поплелся вместе с остальными за Устинычем.
По проложенной во время войны немцами лежневой дороге, расположенной вдоль линии их фронта и предназначенной для обслуживания окопов с тыла, к двум часам дня мы добрались до деревушки. Калужские коллеги находились ещё на охоте, и вся отведённая для приезжих часть дома егеря оказалась в нашем распоряжении. Гостеприимная, заботливая хозяйка добавила к нашей обычной колбасно-консервной трапезе отменный борщ, теплую отварную картошку с квашеной капустой и крепко заваренный брусничный чай. Расслабленные вкусным обедом и домашним теплом, мы прилегли отдохнуть, и я мгновенно провалился в темную бездонную яму.
Пробуждение наступило около девяти часов вечера. Мои товарищи или ещё спали, или отдыхали лёжа. Калужан не было: они, как выяснилось позже, тоже ничего не выходили и быстренько убрались домой. Я стал рассматривать дом егеря. Он состоял из двух больших помещений: горницы и прихожей-кухни. Стены горницы, довольно свежей постройки, имели светло-жёлтый цвет. Чувствовалось, что их регулярно и с любовью освежают трудолюбивые руки заботливой хозяйки. В переднем углу, как и в большинстве деревенских домов глубинки, находился небольшой иконостас. В центре передней стенки наверху висели покрытые прозрачным красноватым лаком два рога – лопаты лося с шестнадцатью отростками. Своим видом они невольно привораживали взгляд и рисовали могучего лесного красавца, величественно возвышающегося среди мелколесья сечи на фоне скудных красок декабрьской зари. Ниже, в одной большой, по-видимому, руками самого егеря сделанной рамке размещались фотографии членов семьи и родственников. Слева за деревянными перегородками и голландкой находились спальни хозяев. Вдоль стен горницы стояло несколько простых стульев и деревянный диван. Под рогами за покрытым светло-зелёной клеёнкой столом сидели Виталий и Устиныч. Перед ними стояла почти полная бутылка водки, но она их, видимо, не особо волновала. Они о чём то тихо разговаривали. Через некоторое время Виталий подошёл к нам.
– Устиныч просит свозить его завтра по делам в Ульяново. Поедем с ним вдвоём, а вы пойдёте на охоту, – сказал он.
– Но ведь помпа течёт так, что воды из одной канистры может не хватить для пополнения радиатора. Да и как вы будете одни заводить двигатель, если он заглохнет в дороге и не будет подчиняться заводной ручке? – осторожно спросил Игорь.
– Мы всё предусмотрели: в дорогу возьмём допол-нительно бидон с водой и в качестве троса толстую верёвку. В случае затруднений с запуском двигателя придётся останав-ливать проходящую машину, – ответил Виталии. К этой затее с поездкой в Ульяново все отнеслись крайне неодобрительно, но Виталий мотивировал её необходимость установлением хорошего взаимоотношения с Устинычем на будущее. И мы с неохотой смирились с её неизбежностью.
На другой день, хорошо отдохнувшие, в полной темноте и при двадцатипятиградусном морозе мы прогрели двигатель водой, доведённой на костре почти до кипения и, поиграв ручкой, завели его. В канистру и выделенный егерем бидон залили подогретую воду и укутали их тулупом. Наскоро позавтракав и пожелав Виталию благополучной поездки, отправились по указанной егерем тропинке на другой, чем вчерашний, участок леса. Рассветало. Последние звёзды прятались на промёрзшем светло-голубоватом небе. Пробитая калужскими охотниками тропа сразу же за огородами нырнула в лиственный с редким еловым подлеском массив и повела нас в направлении утренней зари. Кругом, как и вчера, стояла студеная тишина. Только поскрипывал снег под ногами да иногда слышался треск какого-нибудь дерева. На ходу мы сначала обсуждали возможные неприятности, которые могли возникнуть во время поездки у Виталия, а потом по мере углубления в лес мысли переключились на предстоящую охоту в незнакомом месте. Так, тихо переговариваясь и внимательно осматривая стороны тропы, мы прошли примерно около двух километров. И неожиданно за спиной со стороны деревушки послышался дуплет, за ним второй, третий. В недоумении мы остановились и стали обсуждать их происхождение: «Охотников в деревушке не было. Появление новых приезжих и их стрельба по зверю на только что пройденном нами участке леса были маловероятными. Скорее всего, это Виталий почему то вызывал нас». Придя к такому заключению, мы неохотно повернули обратно к деревушке. Через некоторое время с той стороны из-за леса послышались крики, а потом показался и бегущий к нам в распахнутом полушубке со сдвинутой на затылок шапкой распаренный Виталий. При встрече он возбуждённо поведал, что при выезде из деревушки у машины оборвался передний карданный вал, и, следовательно, Козлик лишился привода на передние колёса и дополнительной устойчивости на зимней дороге. Ввиду такого осложнения нам следует прекратить охоту и как можно скорее засветло ехать домой. На этот раз возражений ни у кого не было. На месте мы осмотрели поломку. Вал оборвался со стороны переднего моста. Великое везение, что при движении длинный обломок вала не упёрся в неровность дороги, иначе он мог сорвать с места коробку скоростей и двигатель. Обломок вала со стороны моста мы сняли, а его длинную часть прикрутили к кузову машины проволокой, которую с большим трудом нашли в маленькой деревушке.
Пообещав егерю приехать на охоту снова через неделю, мы погрузились в машину и отправились в обратный путь. Благополучно миновав ближайший к деревушке ручеек, переправа через который нас особенно беспокоила, Козлик осторожно выбрался на хорошо укатанный проселок среди смешанного леса, где в косых лучах низко сидящего декабрьского солнца радостно светились золотистые стволы больших сосен. Виталий увеличил скорость, и машину сразу же стало водить на дороге. Потом водитель приноровился, и Козлик пошёл ровнее. Так мы проехали около километра. Далее Виталий осмелел и перешёл на следующую передачу. И тут, казалось бы, без видимых причин, а скорее всего или из-за особой укатанности участка, или из-за какой то неровности на дороге задние колёса занесло, машина изменила направление движения и мгновенно, выбрав на обочине самую толстую сосну, врезалась в неё. Сосна, естественно, устояла. Двигатель заглох. Встревоженные, мы выскочили из машины и откатили её на дорогу. Осмотр показал, что от удара сильно согнулся бампер, а радиатор и всё остальное не пострадало. Мы облегчённо вздохнули: кажется, пронесло.
– Давайте заводить, – сказал Виталий.
Женя, как обычно, вставил заводную ручку, но на сей раз из-за изгиба бампера она не попала в храповик коленчатого вала, и мы, таким образом, лишились возможности запускать мотор ручкой. Хотели снять бампер с машины, но он, как обнаружилось, был хорошо приварен к раме. Попытка выправить его на месте с помощью вырубленных в лесу еловых рычагов тоже не удалась, ибо бампер оказался прочнее окружающих его более ответственных частей машины, которые стали гнуться первыми. Покатали Козлика по дороге при включённой первой передаче, но за прошедшее время силенок у нас, увы, не прибавилось, и двигатель не завёлся. А переезда через овраг поблизости не было видно, и внешней помощи тоже.
У самих же нас сил явно не хватало для доставки Козлика на большое расстояние к спуску из-за ухабистости дороги. Мы приуныли.
– Давайте попробуем крутануть стартёром, – неуверенно молвил Игорь, Виталий безнадёжно махнул рукой, но всё же полез в машину и повернул ключ зажигания. Ура! Почти всю дорогу до егеря, да и сегодня утром мёртвый, стартёр неожиданно ожил и сразу же запустил двигатель. Видно, от удара машины о сосну или в замке зажигания, или в самом стартёре произошло какое то смещение контакта, что здорово выручило нас. Права русская пословица, что «Нет худа без добра»!
Окрылённые «непотопляемостью» нашего Козлика, мы долили радиатор и весело продолжили путь сначала лесом, а потом выехали на поле, постепенно понижающееся и сторону видневшегося вдали огромного оврага, на который мы предыдущей ночью в темноте даже не обратили внимания. Спуск в него прошёл благополучно, но при подъёме на противоположную сторону лысые задние колёса забуксовали, и Козлик остановился. Наша помощь двигателю успеха не принесла. Тогда Виталий спустил машину вниз, разогнался и полез вверх, а мы, подхватив её наверху, попытались протолкнуть выше. Но это тоже ничего не дало. Козлик снова замер практически на том же самом месте. Попытки подняться из оврага всё повторялись и повторялись. Прикрутили к задним колёсам в качестве цепей взятые в деревушке куски проволоки, подкладывали под них срезанный на склоне мелкий кустарник. Под лысыми колёсами плавился снег, потом лёд, а затем и мёрзлая земля, но Козлик вперёд не продвигался. Вот где особо проявилась потеря привода передних колёс Козлика. И на дороге ни одной проезжей машины, которая помогла бы нам выбраться из этого злополучного оврага. Во время штурма склона горы, длившегося большую часть дня, неоднократно перегревался двигатель, в основном из-за убыли воды в радиаторе. Пополнение его лишь на время восстанавливало тепловой режим мотора, а затем всё повторялось. Вода из помпы, сначала уходившая каплями и струйкой, вскоре полилась ручейком. Следовало что то предпринять, и Виталий решил снять помпу с двигателя и разобрать. И это при двадцатиградусном морозе, вдали от жилья, и не ведая о её устройстве. При разборке помпы обнаружилось, что уплотнительные шайбы и резинки в ней полностью развалились, а запасных у нас, естественно, не имелось. Вопрос был ясным. Наш ранее «непотопляемый» Козлик на сей раз отказал окончательно. Возбуждённые штурмом склона горы и борьбой за живучесть машины, мы остывали перед суровой реальностью. В конце дня мы под открытым студеным небом на дороге, где за весь день не показалась ни одна живая душа, примерно в пятнадцати километрах от шоссе и почти в ста девяноста километрах от дома, и у нас появился самый нетранспортабельный тяжелобольной, вылечить которого без внешней помощи невозможно. В такой ситуации напрашивался единственный выход: необходимо найти транспорт для доставки Козлика к жилью, где и мы могли бы переночевать в тепле.
С этой целью Леонид и я направились без ружей и рюкзаков к единственной видимой с дороги крохотной деревушке, притулившейся на противоположном склоне оврага примерно в километре от нас. А остальные товарищи остались у машины в ожидании либо нас с транспортом, либо какой-нибудь случайной оказии для доставки Козлика к жилью. В деревушке, когда мы туда прибыли, ни машины, ни трактора не оказалось. Но нам посоветовали сходить на хуторок за видневшейся вдали рощей, где жил тракторист. Мы пошли туда через поле по поднимающейся в гору тропинке навстречу лучам уже падающего к горизонту солнца. В пути рассказывали друг другу случаи из своей охотничьей жизни и считали заячьи переходы. На протяжении примерно полутора километров их набралось тридцать пять. И это, по нашей оценке, не более чем за двое суток. Русак в этих местах явно водился. Когда мы уже подходили к роще, то увидели вдали вышедший из леса по направлению к оврагу лесовоз с хлыстами, который вскоре скрылся за косогором. Его появление посеяло неопределённость в наших дальнейших действиях. Задумались: «Если лесовоз идёт по той же дороге, где стоит Козлик, то при наличии у него троса он может захватить его с ребятами и дотащить до развилки на шоссе. В таком случае нам следует повернуть назад и направиться вслед за ними. А если лесовоз или на другой дороге, или у него нет троса, то тогда нам надо продолжать поиск транспорта». После некоторых колебаний, не уверенные в том, что лесовоз возьмёт Козлика на буксир, пошли для страховки дальше к хуторку. Тракторист, к которому нас направили, находился, как оказалось, в отъезде. Его жена указала нам путь в другую деревушку, где жил шофёр. К этому времени солнце уже село, снег начал сереть, и заметно похолодало. Тропинка к шофёру пересекала дорогу несколько выше и неподалёку от места стоянки Козлика, и мы решили заглянуть в овраг, и если наши ещё там, то сообщить им о неутешительном пока результате поиска транспорта. Но когда приблизились к оврагу, Козлика там уже не было.
В тусклом свете бледно-оранжевого морозного западного неба, сменившего багровый закат, и первых звёзд осмотрели снег вокруг места нашего злополучного штурма склона в надежде обнаружить какие-либо следы, знаки или надписи, указывающие, куда направились наши товарищи. Но ничего не нашли, Естественно, напрашивалось единственное: их забрал лесовоз. Придя к такому заключению, мы, освобождённые теперь от заботы о поиске транспорта, поднялись из оврага и направились вслед за товарищами в сторону шоссе. Бледные отблески заката за нашими спинами замирали. Постепенно наступающая ночь скрывала сначала стоящие вдали опушки незнакомых лесов, косогоры со спрятанными за ними деревушками, потом придорожные поля, а вскоре направление нашего движения определяло только равнодушное глубокое тёмное небо с неведомыми бесчисленными мирами. В дороге нам встретились три группы путников, возвращающихся в свои деревушки после работы на лесопильных предприятиях. Мы поинтересовались у них об идущем впереди лесовозе и поведали им о наших странствиях. Они подтвердили, что лесовоз тянул за собой какую то небольшую машину. Ободрённые движением наших товарищей к шоссе и правильностью своего решения в овраге, мы пошли дальше, обсуждая различные варианты своего поведения, на развилку. Леонид, воевавший немного западнее этих мест, рассказывал эпизоды из своей фронтовой жизни. Так прошло около часа. И вдруг сзади послышалась непрерывная стрельба не менее чем из трёх ружей сразу. Мы в недоумении остановились и стали рассуждать: «Наши впереди. Кто же стреляет? Возможно, за лесовозом идёт какая то другая машина? А наши товарищи с Козликом остались где то позади и вызывают нас выстрелами, как это уже делал сегодня утром Виталий. Трудно представить, чтобы какие то другие люди, тем более деревенские, могли устроить такую канонаду в столь позднее время». Постояв и подумав, куда нам идти, мы, неуверенные в правильности выбора, повернули обратно к оврагу. В деревушке на склоне игравшие на улице ребятишки указали нам дом, где остановились охотники. Козлика поблизости не было. Войдя в дом, мы увидели сидевших за столом с самоваром раздетых, распаренных и улыбающихся Алексея, Женю и Игоря. При виде этой благодушной идиллии мы, взвинченные неопределён-ностью ночных многокилометровых странствий на морозе, выплеснули на них экспромтом такой набор бранных слов, которому наверняка позавидовали бы боцманы целой эскадры. Они обвинялись в том, что, покидая место стоянки в овраге, не оставили там для нас никаких знаков, указывающих, куда нам следует двигаться. Товарищи, растерянно моргая, никак не могли понять, за что их ругают. Как выяснилось позже, при резком похолодании в надвигающихся сумерках Виталий отправил их со всеми рюкзаками, ружьями и канистрами с глыбами льда внутри них вслед за нами в видневшуюся деревушку, чтобы заблаговременно договориться о ночлеге. В первом же доме, куда они обратились, пришедших с крутого мороза встретили с пониманием, поставили самовар, сварили картошку, и наши товарищи, отогревшись, разморившись и разговорившись с добрыми хозяевами, стали спокойно поджидать всех нас с Козликом, доставленным каким-либо транспортом. Встретившие меня и Леонида на дороге местные жители, придя в деревушку, рассказали нашим товарищам о двух охотниках, идущих к развилке на шоссе, но почему то не обмолвились о лесовозе, тащившем на буксире легковую машину. Наши, не ведая, что Козлика в овраге уже нет, и подумав, что мы, видимо, заблудились, решили вернуть нас серией выстрелов.
Когда во всём разобрались и страсти успокоились, мы присоединились к начатой ими трапезе и чаепитию, а потом, немного отдохнув, стали готовиться к ночному студеному переходу до развилки на шоссе. «А нет ли поблизости у кого-нибудь лошади?» – неожиданно спросил Игорь хозяев.
– Есть у бригадира, живущего в полутора километрах на отшибе.
В сопровождении ребятишек Алексей и Женя отправились к бригадиру договариваться, и примерно часа через полтора вернулись уже на лошади с санями. Мы погрузили всё своё имущество, уселись на лежащее в санях сено и окунулись в морозную темноту. Среди леденящего безмолвия слышались только глухой стук копыт, скрип снега под полозьями, иногда пофыркивание лошади на колком воздухе да наши редкие голоса. Накопленных при неподвижном сидении за столом калорий и домашнего тепла хватило ненадолго, и мы начали подмерзать, а чтобы согреться, сойдя с саней, совершали пробежки. Чаще всего это делал Игорь, обутый в кирзовые сапоги. В пути бригадир рассказывал нам о своей местности, где после длительных кровопролитных боёв во время войны население резко сократилось. Живёт оно теперь в маленьких разбросанных деревушках. Охотников в них мало. Никакую дичь почти не беспокоят, и поэтому её здесь много. Охота добычлива. Многие жители имеют в укромных местах автоматическое оружие, подобранное на полях сражений. В начале зимы они достают его и отстреливают у картофельных буртов кабанов, заготовляя таким образом мясо на зиму для всей деревушки. Так, за разговорами и пробежками, где то в середине ночи мы подъехали к дому дорожного смотрителя, одно окно в котором светилось.
Бригадир, постучав в дверь и попросив знакомую ему хозяйку дома пустить на ночлег привезённых им охотников, уехал. А мы, получив разрешение, вошли в комнату площадью не более двадцати квадратных метров, где на одной кровати сидела молодуха примерно одних с нами лет и качала подвешенную к потолку люльку, а на второй кровати находились четыре хлопца, старшему из которых было не более пяти лет. В комнате стоял ещё стол, две табуретки, а в углу печка. В середине единственного большого окна, закрывая сквозную пробоину, торчала подушка. Хозяин, как выяснилось позже, гулял в соседней деревне. Мы спросили молодуху о лесовозе с Газиком и сами обратились с просьбой о ночлеге. По её словам, лесовоз увёл Газик в сторону Козельска. Она радушно предложила нам ночлег и даже хотела подмести пол и сходить в сарай за соломой. Попросив её не беспокоиться, мы легли на пол, подоткнув рюкзаки под голову. И вскоре пожалели, что отказались от соломы, ибо, несмотря на довольно высокую температуру в комнате, от пола веяло холодом, И минут через двадцать бок, на который я лёг, заледенел. Пришлось повернуться. То же самое проделали и мои товарищи, и это периодически повторяли и в дальнейшем. Лампа в комнате горела всю ночь. На кровати, где находились хлопцы, постоянно слышались шуршание, щебетание, иногда писк. Когда шум там резко нарастал, мать просыпалась, цыкала на детей, и они замолкали, но через некоторое время всё повторялось. В четыре часа в хорошем подпитии появился хозяин. Нас он как будто и не видел, лёг к молодухе и мгновенно уснул. В начале седьмого молодуха поднялась, и мы, практически не сомкнувшие глаз, вышли, чтобы не стеснять хозяев, на большую террасу государственного капитального дома из четырёх комнат, жилой из которых была только одна. И там, наскоро всухомятку пожевав на рассвете, стали ждать попутную машину на Козельск.
Утром немного потеплело. Плотная сизая мгла давила на всё окружающее. Редкие крупные пушистые снежинки задумчиво блуждали в воздухе. На ветках кустарника у дома и вдоль дороги висел слабый серебристый иней. Изредка по голому полотну шоссе прокатывались небольшие волны снежной пыли. За время нашего ожидания на Ульяново не прошло ни одной машины. На Козельск проследовали две машины, не обратив на нас никакого внимания, и только в одиннадцатом часу остановился водитель третьего грузовика. Мы забрались в открытый кузов и поехали сначала стоя, держась за кабину. Но вскоре встречный пронизывающий ветер заставил нас сперва пригнуться, а потом и лечь на грязный пол кузова. Хотя борт и кабина и закрывали от прямого встречного ветра, в Козельск мы добрались насквозь промёрзшими. В городе первым делом направились на почту и стали обзванивать все учреждения и предприятия, где имелись машины и гаражи. Выяснилось, что за последние сутки в город не заходил ни один местный лесовоз, и, следовательно, Виталия здесь нет. Обсуждались разные версии: «Возможно, лесовоз утащил нашу машину куда то в сторону от шоссе, не доехав до Козельска, или даже за город в направлении Перемышля. А может быть, молодуха перепутала, и лесовоз повернул на Ульяново. Как определить, где на участке шоссе протяжённостью почти в тридцать километров находится Виталий? В то же время допустимо, что он уже на пути к Обнинску». Мы задумались.
«В такой ситуации нам следовало ехать домой. Длительное отсутствие на работе одного будет менее заметно, чем шестерых», – сказал наиболее умудрённый жизнью Леонид. Данный довод показался всем убедительным, и мы направились на автобусную станцию и взяли билеты до Оки в районе Перемышля. За пять минут до отправления сидевшая в автобусе и слышавшая наши разговоры молодая женщина сказала, что в их расположенный в нескольких километрах от города совхоз ночью притянули на буксире какую то легковую машину. Товарищи тут же стали уговаривать водителя автобуса немного задержаться, а я побежал звонить в указанный совхоз. На другом конце провода секретарь директора подтвердила доставку к ним обнинского Газика и добавила, что водитель его копался в нём всё утро, а потом давно уже куда то ушёл. Я попросил её передать шофёру Газика, если он вернётся, о нашем отъезде в Обнинск, и уже на ходу вскочил в автобус, где и сообщил товарищам о состоявшемся разговоре.
В районе Перемышля, перейдя по льду через Оку, мы направились к поджидавшим пассажиров автобусам. И тут кто то из нас, изрядно вымотанных за прошедшие сутки, увидел среди машин уже пришедшее по действующей под Калугой переправе такси и предложил воспользоваться этим удобным, быстрым, хотя и довольно дорогим транспортом. Все согласились. Женя сел рядом с водителем, а остальные вчетвером втиснулись на заднее сидение. Уют и тепло кабины нас разморили, и вскоре мы уснули мёртвым сном. Очнулись мы около пяти часов перед самым Обнинском, а вечером в город вернулся и Виталий. В совхозе и Козельске ему не удалось найти запасные части к помпе, и он привёз её для ремонта домой, оставив Козлика в совхозе под присмотром водителя лесовоза.
Отдышавшись к середине недели от первой поездки, мы разобрали первый скудный опыт охоты на кабана и стали готовиться к следующей. Теперь мобильный транспорт у нас отсутствовал. Оставалось воспользоваться или автобусом с несколькими пересадками, или большую часть пути проехать поездом. При этом завершающим этапом в обоих случаях был многокилометровый пеший переход. Более предсказуемым и спокойным нам показался второй вариант. На нём и остановились.
Как выяснилось, в субботу на охоту смогли поехать только Алексей, Женя и Леонид. После работы они добрались на автобусе до Малоярославца и сели там на московский поезд дальнего следования, который во второй половине ночи доставил их на станцию Думиничи, находящуюся, судя по карте и рассказам Устиныча, примерно в восемнадцати километрах от его деревушки. Выйдя из тёплого вагона на промороженную и освещённую в основном лунным светом безлюдную станцию, они стали осматриваться в поисках живой души, которая направила бы их в сторону села Чернышёво, находящегося примерно на полпути до деревушки егеря. Сонный поезд, тяжело вздохнув и прогремев всеми своими натруженными суставами, скрылся в дымчато-голубоватой мгле. Несколько сошедших с него вдали пассажиров, подгоняемых трескучим морозом, мгновенно растворились среди строений. Встречен¬ный нашими товарищами на вокзальчике пожилой дежурный, который уже устраивался на отдых, подробно описал им путь на Чернышёво и в заключение молвил:
«Куда же вы пойдёте в 37-градусный мороз? Оставайтесь здесь до утра. А там, когда мороз спадёт, или подъедете, или доберётесь своим ходом». Ну, нет. Ждать они не могли. Дорог каждый час. Необходимо застать утром Устиныча дома, чтобы идти с ним на охоту. И поблагодарив доброго дежурного, они по указанной тропинке вышли на хорошо набитый, идущий в юго-восточном направлении проселок. Отшагав по этой в основном лесной и прямой дороге сначала при лунном свете, а потом под навесом плотной облачности более двух часов и миновав ещё спящее без единого огонька Чернышёво, они остановились на перекрёстке, где расходились две дороги. Какая из них ведёт в сторону егеря? Подсказать было некому. Пришлось немного вернуться. Они уже приготовились стучать в крайний домик, как из ближайшего переулка послышался скрип снега и показался силуэт лошади с санями. Выехавший спозаранку в дальнюю дорогу возница глухим голосом описал им дальнейший путь к нужной им деревушке. Показанная дорога привела вскоре к мосту через речку Жиздра, а потом, вильнув, потянулась в юго-западном направлении. К этому времени появилась первая улыбка приближающегося дня – как будто чуть-чуть посветлело. На указанном возницей расстоянии от моста влево от дороги должна была отходить тропинка к деревушке Устиныча. Однако они прошли уже примерно более чем двойной путь, а её всё не было видно. Возможно, тропинку или не заметили в темноте, или она была занесена снегом. Но не возвращаться же для повторного поиска! И они, взяв ориентир по карте и компасу, пошли напрямик по целине через лес с целью выбраться на ту дорогу, по которой ехали на Козлике неделю назад. Сначала двигались, пробивая одну тропу, а позже, когда появилась видимость, расчехлили ружья и развернулись цепью в надежде встретить шумового зайца или кабана. И вскоре повезло Алексею. Когда он, опередив товарищей, вышел на выступающий в поле мысок лесной опушки и остановился, чтобы осмотреться и подождать отставших, на него набежал поднятый ими с лёжки заяц. Обрадованные первым трофеем этого дня, они через некоторое время выбрались на уже знакомую им дорогу и по ней дошли до деревушки егеря. Устиныч был дома. Немного отдохнув и подкрепившись, они отправились с ним за кабанами. И здесь им сразу же повезло: на третьем километре от деревушки они встретили пересекающие просеку следы двух крупных кабанов. Обход квартала с двух сторон не обнаружил выходных следов. Следовательно, кабаны были где то внутри квартала. Наши товарищи возликовали: надо делать загон, и не слепой, когда неизвестно, есть зверь или нет, а загон по всем правилам. Вот только стрелков маловато для целого квартала – всего то трое. Так как со стороны входных следов тянул слабый ветерок, то стрелки остались на просеке, где встретились группы обхода, а егерь, как договорились, направился по проложенной тропе обратно к входным следам и, двигаясь по ним, должен был стронуть кабанов в сторону охотников.
Каждый из стрелков выбрал удобное для стрельбы место на наиболее вероятном ходе кабанов и затаился в ожидании. Не менее чем тридцатиградусный мороз сразу же набросился на неподвижных охотников. Сначала начали остывать ноги, пальцы рук, затем похолодела вспотевшая ранее на ходу спина. А потом стужа стала проникать глубже, и по телу покатились волны озноба. Для противостояния натиску холода они, не сходя с места, шевелили пальцами ног и рук, напрягали мышцы, передёргивали плечами. Но, несмотря на это, озноб продолжал судорожно колесить по телу. Неожиданно, примерно вдвое раньше и значительно ближе, чем ожидалось, со стороны загона послышался приглушённый голос Устиныча. Сердце охотников и каждая клеточка всего остального тела каждого из них напряглись: наконец то он наступил, долго выхоженный, всепоглощающий, чарующий и самый ответственный момент охоты, когда ожидается появление зверя. А находились кабаны на лёжках напротив, и не так уж далеко от стрелков, и тут при ежесекундном нарастании напряжения, как назло, низко над лесом, заглушая всё и вся, параллельно линии стрелков промчался вертолёт. Когда шум его удалился, голос егеря слышался уже более отчётливо, он с каждой минутой всё приближался и приближался, и неуклонно нарастала вероятность выхода кабанов. Внутри у охотников всё замерло, глаза и уши лихорадочно ощупывали впередистоящие участки леса «Вот – вот могут пойти кабаны. Но почему их ещё нет? Ведь голос егеря уже почти рядом», – думал каждый из охотников. И в этот момент впереди Алексея послышался слабый шорох и потрескивания сучьев. «Идут», – молнией прострелило внутри. Но вместо кабанов из кустов орешника показался Устиныч. Отряхивая снег с шапки и сбивая его с плеч, он выбрался на просеку к стрелкам. Со слов егеря, кабанов спугнул вертолёт, и они ушли в соседний квартал Возбуждение у ребят стало спадать, и они отправились разбираться в обстановке по следам. Оказалось, что Устиныч, для сокращения времени, как он объяснил, не дойдя по просеке до входных следов, углубился в квартал сбоку и наткнулся там на входные следы всего в ста метрах от лёжек. Скорее всего, кабаны поднялись ещё до выхода егеря на следы и ушли от него вдоль линии стрелков. А на лёжках кабаны находились напротив стрелков и не так уж далеко от них, и при правильном преследовании их по входным в квартал следам могли бы, скорее всего, выйти на охотников. Утверждение Устиныча, что вертолёт спугнул кабанов, было маловероятным, ибо в те годы в лесах с вертолётов не охотились, и звери, привыкнув к безвредному для них шуму самолётов и вертолётов, на их появление особо не реагировали.
Оживлённо обсуждая эпизоды неудачного загона, наши товарищи направились по следам бегущих кабанов до просеки и потом с двух сторон начали обход квартала, в который только что вошли звери. Алексей и Женя, обходившие участок леса слева, первыми наткнулись на противоположной его стороне на переход зверей в третий квартал. Все попытки обложить их в этом месте и в последующих участках леса были безрезультатными: кабаны, успокоившись и перейдя на шаг, прямолинейно удалялись от деревушки егеря. Эти представители ушлого кабаньего племени, явно побывав уже не в одной переделке, видимо твёрдо уяснили, что за первым преследованием их по следам с голосом наверняка будут другие, уже, возможно, со стрельбой и потерей сородичей, и поэтому, не ложась на отдых, старались как можно дальше оторваться от преследователей. Наши товарищи уже тоже поняли, с кем имеют дело, и готовы были переключиться на других зверей, но их свежие следы не встречались. Часам к трём, когда низкое декабрьское солнце, клонясь к невидимому в лесу горизонту, стало багрянцем красить освещённую сторону деревьев, они, хорошо намаявшие ноги за последние двенадцать часов и в основном по целине, сами предложили егерю вернуться в деревушку.
После хорошего отдыха в тепле Алексей приступил к разделке ранее принесённой в дом тушки добытого утром зайца. А Женя и Леонид решили поохотиться на этого зверька ночью и направились на засидку к раскрытому за несколько дней до этого соседом егеря стожку сена, на который охотники набрели недалеко от деревушки, возвращаясь с дневной охоты. Судя по следам, зайцы его уже посещали. По знакомой, светящейся при лунном свете тысячами звездочек дороге они углубились в лес, а затем, повернув направо, по санному следу вышли к остаткам стожка, стоящего в центре большой поляны, отделённой от поля узкой реденькой полоской молодых берёзок. Стожок дохнул на них, напомнив о лете ароматом лесных трав. Отодвинув лежащее сверху рыхлое сено, охотники вырыли в слежавшихся пластах углубление, сели в него спинами друг к другу, по грудь укрылись сеном и затаились в ожидании зайцев. Согретые быстрой ходьбой, а потом копанием в трудно отделяемом сене, они по сравнению с утренним стоянием на номерах сначала не чувствовали мороза, но потом холод всё же затронул руки, грудь, спину, а позже стал добираться даже до укрытых сеном ног. И по всему телу, как и утром, побежали волны озноба. А кругом стояла звонкая студеная чарующая тишина, нарушаемая иногда только слабым шуршанием мышей в сене да редким обиженным поскуливанием какой то собачонки в деревушке. Урезанный, невозмутимо равнодушный диск луны «лимон¬ным», по определению Есенина, светом заливал снежную поляну, создавая тени на следах людей и саней. Редкие, местами полупрозрачные облака временами неторопливо набегали на него, и тогда снежная поверхность поляны и чернеющие за ней опушки леса затягивались серой пеленой. После примерно полуторачасового ожидания, когда охотники были уже на пределе от озноба, Женя смутно увидел неторопливо приближающееся с остановками к стожку голубоватое пятно. «Заяц», – отдалось у него внутри. Холод в теле мгновенно исчез. Женя осторожно поднял ружьё и стал наводить его на голубое пятно. При свободном наблюдении оно хорошо различалось, но во время прицеливания, когда внимание отвлекалось на положение планки и мушки, голубой комок размывался. Метрах в двадцати пяти от стожка заяц снова остановился. Наконец, мушка всё же накрыла голубое пятно. Женя надавил на спусковой крючок правого ствола. Осечка. Нажал крючок левого. Опять осечка. Заяц, видимо, услышавший удары курков и уловивший движения Жени и повернувшего голову Леонида, как бы вытянулся вверх, замер в этом положении на секунду – другую, а затем сорвался в сторону от стожка. Увидевший его Леонид, хотя уже был совсем далековато, решил всё же ударить по нему дуплетом. Щёлк! Щёлк! Оба ствола дали осечки. Голубой комочек растворился в лунной белизне снега. Какое то мгновение охотники в недоумении молчали. Потом до них стало доходить, что на более чем тридцатиградусном морозе затвердела смазка боевых пружин их бескурковых ружей. Отсюда и осечки. Раньше им охотиться при таких температурах не приходилось. Для проверки такого предположения они зарядили ружья другими патронами, но картина повторилась – опять одни осечки. Стало ясно: сегодня утром при охоте на кабана, в том числе и во время нахождения на номерах, они были безоружными, а стрелять мог только Алексей из своей, как оказалось, более надёжной курковой Тулки. Дальнейшее пребывание у стожка стало бесполезным, и с грустными мыслями, подгоняемые хорошим морозом, охотники вернулись в деревушку.
В одиннадцатом часу, когда они, сидя на полу перед открытым огнём топившейся лежанки слушали рассказы егеря о его встречах с кабанами, в трубе стало завывать, и на крышу и стены обрушились сильные удары ветра. При выходе перед сном на улицу выяснилось, что потянул южный ветер, и всё небо затянула плотная облачность. То были верные признаки изменения погоды. И действительно, к утру мороз сильно сдал, и начался снегопад, который уже хорошо обновил снежную поверхность. Женя и Леонид проверили свои бескурковки – они снова стали оружием. По предложению Устиныча, который снова пошёл с ними, охотники направились в другой, чем вчера, массив леса, куда, по мнению егеря, откочевали кабаны. Весь день они бродили по новым местам, видели много покрытых выпавшим снегом кабаньих следов и даже их тропы, но обнаружить свежие следы им не удалось. В этот день кабаны или куда то сместились, или отлеживались в глухих еловых подлесках.
К вечеру при возвращении в деревушку, где они собирались отдохнуть перед ночным походом к поезду, охотники вышли на лесоразработку, на которой нагружались два лесовоза. По словам шофёров, примерно через час они должны были отправиться в Думиничи. Наши товарищи попросили, а шофёры согласились подвезти их до станции. Охотники договорились с Устинычем об очередном посещении его через неделю, распрощались с ним, и чтобы не терять даром время перед отъездом, решили побродить по зайцу вдоль дороги, на которой, как договорились, их позже должны подобрать лесовозы. Цепочкой они прошли по широкой свежей сече, затем пересекли полукилометровый участок высоко-ствольного леса, далее маленькую старую сечу и, наткнувшись в быстро сгущающихся сумерках на трудно проходимую болотину, вышли на дорогу. Вскоре через пелену падающей темноты и начавшегося снова снегопада показались огоньки медленно ползущего лесовоза. В его кабину втиснулись Женя и Леонид, а Алексею одному пришлось поджидать вторую машину, которая запоздала более чем на полчаса. Убаюканный слабым покачиванием и теплом кабины, он лениво перебрасывался фразами со словоохотливым водителем. Так они спокойно миновали Чернышёво, а через километр за стеклом кабины впереди на обочине засветились огоньки первого лесовоза. Оказалось, что у него отказал двигатель. После коллективной часовой возни по выявлению причины мотор запустили, и далее они уже без осложнений добрались до станции. На работу наши товарищи вышли во вторник, опоздав на два часа.
В конце недели перед следующей поездкой на охоту установилась пасмурная мягкая погода с ночными морозами не свыше десяти градусов. Почти каждый день снежную поверхность освежал небольшой шаловливый снежок. В этот раз по уже освоенному маршруту через Думиничи направились Алексей, Женя и наш общий знакомый Саша. Несмотря на запоздавший поезд и темную безлунную ночь с начавшимся в пути небольшим снегопадом, наши охотники, как и в прошлый раз, на рассвете добрались до деревушки егеря. Он был дома и встретил их уже как старых знакомых. Во время небольшого отдыха с горячим чаем поговорили о дороге и о погоде. Устиныч рассказал о приезжавших среди недели на машине калужских охотниках, которые отстреляли одного лося. Потом наши товарищи отправились в лес. Сначала по уже знакомой дороге, а потом, повернув в сторону, Устиныч повёл их в самый дальний угол своего участка, где, по его словам, весь ноябрь держалось семейство кабанов и куда никто из приезжих охотников не заглядывал. «Кабан там держится постоянно», – сказал он. Примерно в полутора километрах от деревушки слабо заметную извилистую лесную дорожку трижды пересекали хорошо припорошенные кабаньи переходы. Наши товарищи попытались определить направление движения зверей и давность следов, но егерь посоветовал не тратить на это время и идти скорее к намеченному лесному участку. После почти часового хода, когда снегопад уже закончился, они втянулись в высокоствольный осиново-еловый массив, за которым, по словам Устиныча, должны следовать места с примесью дуба, где и держатся кабаны. Вскоре, действительно, лес посветлел, стали попадаться молодые дубки и местами участки с еловым подлеском. Под некоторыми дубками снег лежал бугорками. Возможно, это были следы кабаньих копок. Но сейчас всё было закрыто неоднократно выпадавшим снегом. После долгих блужданий охотники набрели, наконец, на какой то полянке на заснеженный след одного, видимо очень крупного, кабана. Он казался более старым, чем встреченные в начале пути, но за неимением лучшего решили идти по нему в надежде на встречу с более свежими следами его сородичей или его самого. След изрядно петлял. Возможно, кабан ходил в поисках корма. После длительных блужданий след вышел на лесное поле и затерялся на снежной равнине. Разумно было обойти поле с двух сторон и где то встретить выходной след. Но, по мнению егеря, кабан наверняка повернул к расположенной справа от поля густо заросшей кустарником лощине, поэтому туда следовало заглянуть. В лощине сделали по его совету слепой загон. Но ни кабанов, ни следа, по которому шли до этого, не обнаружили. По-видимому, он остался далеко слева от лощины. Возвращаться из-за этого, вообще то, неопределённой давности следа обратно к полю, удаляясь при этом от деревушки, сочли нецелесообразным, ибо короткий декабрьский день уже повернул к закату. Изрядно подуставшие к этому времени охотники, перекусив и немного отдохнув у разведённого небольшого костра, повернули в сторону жилья к встреченным утром следам. Добравшись до первых из них, шли по ним около часа. Далее эти следы соединились с примерно такой же давности следами другой группы кабанов. Следы то расходились, то сходились, и сильно петляли. Пока охотники разбирались в этих набродах, в лесу стало темнеть. Пора было двигаться к ночлегу. Так безуспешно кончился первый день.
Второй день прошёл не лучше. Выпавший ночью снежок ещё больше заровнял все старые следы. Утром охотники хотели вернуться к тем следам, по которым шли вечером. Но, по словам егеря, эти следы должны были вести к недалеко расположенному полю и далее к картофельным буртам, и поэтому лучше было сместиться в сторону по опушке леса и искать следы возвращающихся с поля кабанов. Так и поступили, но, обойдя указанную егерем опушку, ничего не нашли. Значительно позже уже в глубине леса наткнулись на следы небольшого стада. Как показалось, они были наиболее свежими из виденных за эти дни. Приободрённые, охотники долго следовали по ним, и, наконец, в густом ельнике вышли на припорошенные лёжки. Сначала хотели продолжить преследо-вание. Но егерь счёл это бесполезным и повёл охотников в какой то другой, более перспективный участок леса. Остаток дня они провели в бесконечных и бесполезных хождениях по новым для них лесным массивам, а к вечеру неожиданно оказались не так уж далеко от деревушки. И только здесь немного повезло Саше, который подстрелил беляка.
Через неделю на один день к егерю отправились Алексей и Женя. Но и на сей раз найти кабанов не удалось.
После всех этих поездок у наших охотников сложилось впечатление, что Устиныч не только не способствовал их встрече с кабанами, а скорее всего отводил от них. А может быть, это им просто показалось? Во всяком случае, в последний выходной охотничьего сезона на кабана никто из нас к егерю уже не поехал.
В начале апреля, когда ласковые лучи благодатного весеннего солнца убрали снег и лёд с шоссейных дорог, Виталий с товарищем отправились в совхоз под Козельском. Там они быстро поставили на двигатель Козлика отремонтиро-ванную дома помпу и, поблагодарив отзывчивых людей за помощь и сохранность машины, по утреннему морозцу добрались на ней по шоссе Козельск – Калуга, и к вечеру благополучно вернулись в Обнинск. Этим закончился наш первый сезон охоты на кабана.
Сотрудники по работе, наблюдавшие за нашим увле-чением, шутили: «На затраченные на эти поездки в Ульянов-ский район средства вполне можно было бы купить несколько домашних свиней, выпустить их вечером поглубже в окружающий наш городок лес, а утром устроить на них по всем правилам охоту. Это обошлось бы вам и легче и значительно дешевле». Мы спокойно воспринимали их юмор и не обижа-лись: им не понять сердце охотника.
А кабан был нами отстрелян в следующем году. Руководство областной охотинспекции, знавшее о плачевных результатах нашей первой «весёлой», и последующих поездок в Ульяновский район, на сей раз с пониманием отнеслось к нашему горячему желанию охоты на кабана и выделило нам две лицензии в лесной массив у границы с Московской областью примерно в двадцати пяти километрах от нашего городка. Там в местности, малозаселённой из-за прошедшей войны, в небольшом количестве обосновался зашедший из московских охотхозяйств кабан. На сей раз наша несколько обновлённая команда (к ней примкнули Лиль и Иван) добиралась до места охоты на «Запорожце» и старенькой «Победе». В ранних утренних сумерках мы съезжали с шоссе на лесную поляну и, оставив машины, уходили на целый день в лес не менее чем за десяток километров. За время нашего отсутствия, как было видно по следам на снегу, через поляну проходили и проезжали люди, но к нашим машинам они не приближались, и мы не чувствовали беспокойства за оставленный без присмотра транспорт. А вернувшись в полной темноте, на разведённом костре грели из снега воду для заполнения радиатора и двигателя Победы, и потом уже ехали домой. В первые два дня подряд нам не удалось обнаружить более – менее свежие следы кабанов. Следующий, третий день, прошёл так же безуспешно. Но на обратном пути примерно в километре от стоянки машин кто то из нас заметил при лунном свете среди пересекающих нашу утреннюю тропу теней деревьев следы кабана под ногами. Присмотревшись, мы установили, что после нашего здесь прохода из уже хорошо знакомого нам лесного участка, имеющего форму прямоугольного треугольника, на тропу выходило стадо из шести – восьми голов, и затем, пройдя по ней метров двадцать – двадцать пять, оно вернулось обратно. Внутри у нас всё всколыхнулось, ибо это был уже хорошо выхоженный долгожданный успех, дающий шанс на возможную скорую встречу с желанным зверем. И упустить его мы не имели права.
На следующий день, опять отпросившись с работы, мы впятером затемно были уже на месте у острого угла треугольного участка в отдалении от просеки- «катета», где вчера видели следы кабанов. Алексей, Женя и Лиль начали обход его по просекам – «катетам», а Иван и я двинулись с запозданием по дороге – «гипотенузе». Когда мы прошли примерно половину пути и находились на краю поляны, узким клином врезавшейся от дороги в обходимый нами участок леса, то услышали глухие крики со стороны наших товарищей. «Это для нас какой то, очевидно связанный с кабанами, сигнал», – подумалось нам. Мы остановились. И тут же с той стороны послышался всё нарастающий шум, как нам сначала показалось, широким фронтом бегущего по лесу в нашу сторону стада. Сердце учащённо и радостно забилось. Ружьё потеряло весомость. «Выйдут ли на нас?» – лихорадочно застучало в голове. И тут через несколько секунд в утренних сумерках среди еловых стволов и подлеска замелькали тёмно-коричневые мохнатые силуэты ранее не виданных нами и очень долгожданных зверей. Приклад автоматически влип в плечо, а поднятые стволы начали нащупывать цель. Но когда перед самой поляной кабаны резко остановились и замерли, их теперь уже бурые силуэты слились с коричневой желтизной нижних веток и подлеска, и цели размылись. До боли напрягая глаза, мы пытались различить их. Но, увы! Они не просматривались. Мелькнула мысль: «Куда пойдут кабаны дальше: обратно в лес или через поляну?» Дыхание остановилось. Сердце замерло. Всё тело напряглось в страстно-сладостном ожидании выхода зверей на открытое место и всё завершающего выстрела.
Среди мёртвой тишины леса раздался резкий хрюк-команда, стадо ожило и, возглавляемое крупным секачом и замыкаемое более мелкими кабанятами, рвануло через поляну. Я выстрелил в секача. Бег его не изменился. Дуплет Ивана также не нарушил ход стада. Вторым стволом я ударил по бегущему за секачом и уже входившему в сумрак леса крупному кабану. Он с визгом грохнулся на снег, затем поднялся, волоча зад добрался до находящейся впереди чуть ли не на метровой высоте валежины, перемахнул через неё и окончательно свалился. Осторожно подойдя со стороны спины к лежащему с прижатыми ушами зверю, мы добили его выстрелом в голову. Внутреннее напряжение у нас начало постепенно спадать, и мы притупили к осмотру добычи. Это была очень крупная самка с тёмно-серебристой плотной шерстью – дорогой трофей нашей мечты, к которому мы стремились больше года.
Вскоре прибежали радостно-возбуждённые, распаренные и растрёпанные товарищи. Они, оказывается, увидели уходящих с опушки в лес кабанов и криками решили дать нам об этом сигнал. Радости нашей не было границ. Продолжили осмотр трофея. Фотографировались на его фоне. Каждый снова и снова делился тем, что, как и когда он видел и слышал, и как действовал. Опьяненные успехом, мы бродили по следам, рассматривая ход стада до поляны и в момент отстрела. Обсуждали его возможные варианты. В честь этого первого, изрядно выстраданного нами ценного трофея произвели салют. Вспомнили свою прошлогоднюю «весёлую» поездку в Ульяновский район и нашего неунывающего, храброго и уже растворившегося где то среди бескрайних просторов Сибири Виталия. Позже, когда страсти немного поулеглись, было решено, что Алексей, Женя и Лиль останутся разделывать тушу, а я и Иван пойдём по следам кабанов.
Ещё не скрылась из вида поляна, как неожиданно выяснилось, что секач, по которому мы стреляли, сразу же отделился от стада, кровоточа с правого бока, пробежал метров сто пятьдесят и лёг в мелком осиннике. Большое красно-жёлтое пятно на лёжке указывало на серьёзное ранение в области правого паха и говорило о немалом времени, проведённом им в непосредственной близости от нас, торжествующих радость успеха и забывших во время перезарядить ружья. Вполне допустимо, что кто-нибудь из нас, бродя по следам вокруг поляны, мог случайно напороться в мелколесье на тяжело раненного секача и спровоцировать его нападение. Но, к счастью, этого не произошло. С этой вынужденной лёжки секач удалился крупным шагом, оставляя на снегу алые пятна. Длительное время его не беспокоя, мы дали ему возможность снова лечь, а потом попытались обложить, но он ушёл в сторону и стал бродить, постоянно меняя направление и выбирая самые заросшие, глухие и тёмные участки леса. Так, пытаясь его снова обложить, перехватить или подойти к нему по следу, мы проходили за ним, уже под конец почти переставшим кровоточить, до самого позднего вечера, и в полной темноте вернулись к товарищам, готовым к отъезду и давно поджидавшим нас у большого и таинственного под покровом густых тёмных елей багрово – красного костра.
На следующее утро, опять не выходя на работу, мы вернулись добирать подранка. След его дальше вышел на участок леса с набродами других кабанов, среди которых след нашего уже трудно различался. А вскоре начался сильный плотный снегопад, в течение получаса превративший все очень старые и более свежие следы в одинаковые чуть темнеющие на ровной снежной глади ямки. Так путь к нашему подранку был окончательно отрезан. Вернувшись домой с тяжёлым осадком на сердце и на сей раз засветло, мы были вынуждены закрыть и вторую лицензию.
А через три недели наш городской знакомый, побывавший в тех лесах, со слов местных охотников рассказал, что они наткнулись на застрявшего между двух близко растущих деревьев чуть живого из-за тяжёлого ранения крупного кабана и добили его. Судя по времени находки, её месту и характеру ранения этого секача, он сильно смахивал на оставленного нами подранка. Данная информация в какой то степени сняла тяжесть с наших душ: подстреленный нами секач не пропал впустую, а достался всё же охотникам.
Промелькнувшие как мгновение тридцать восемь лет раскидали нас. Кто уехал, кого уже не стало. Оставшиеся или охотятся поодиночке, или в других компаниях. Да и пыл уже поугас. Каждый из нас за прошедшие годы много и успешно охотился и имел не один красивый выстрел по лосю, кабану, а Алексей и Женя даже и по медведю. Но когда мы встречаемся на городских улицах, то всегда сначала вспоминаем нашу первую отчаянно «весёлую» поездку на Козлике в Ульяновский район. Уточняем из неё какой-нибудь эпизод. Смеёмся, шутим. Как бы переносимся в то теперь уже далекое незабываемое счастливое время нашей молодости, когда всё хочется самому ощутить, познать и сделать, когда, кажется, не может быть никаких ограничений. Всё возможно, доступно, и всепогло-щающая жажда освоения нового тянет в зовущие туманные неизведанные дали. Немного грустим о невозвратном, и на душе при этом становится как то теплее.
Тетеревиное Эльдорадо
Неподалёку от села Тарутино, известного в истории по войне 1812 года, самая удалённая от столицы кольцевая бетонная дорога, разрезая многокилометровые лесные дали, пересекает почти под прямым углом ныне заброшенный Старо – Калужский тракт. К этому перекрёстку с запада примыкает внешнe ничем не примечательный лесной участок. В 60-ые годы прошлого столетия он выглядел как стоящий сразу же за кюветом вдоль бетонки сплошной глухой высокоствольный массив. А со стороны тракта, за прилегающей к нему не широкой, но длинной луговиной виднелась полоска кустарника с мелколесьем, а за ними далее возвышался местами прореженный, преимущественно берёзовый молодняк, помеченный небольшими вкраплениями тёмных елок. Одним словом, участок как участок, каких много было на нашем неоднократном пути из Обнинска в Рязанщину и обратно.
И вот однажды в начале сентября, при возвращении из отпуска, во время которого я охотился на уток на Окской пойме, моё внимание привлекло прямое, через Калужский тракт, соседство Тарутинского участка с хорошо охраняемым и почти заповедным военно – охотничьим хозяйством «Барсуки». По словам знающих людей, в нём охотились руководство страны и её генералитет. Но их интересовала преимущественно крупная дичь. И её туда даже дополнительно завозили, и её там хорошо подкармливали. Эти приезжие охотились на мелкую дичь крайне редко. В небольшом количестве её отстреливали местные охотники по специальным разрешениям. Поэтому мелкой дичи в хозяйстве было значительно больше, чем на территориях общего пользования. И тогда мне показалось, что если в охраняемой зоне тетерева много, то часть его, перелетая через границу охотхозяйства, должна осесть на окружающих его площадях, то есть в данном случае на лесном участке за Калужским трактом и луговиной. И в итоге тетерева в нём могло быть заметно больше, чем там, где я обычно охотился.
Для проверки такой версии в первое же воскресенье, оказавшееся солнечным, мы с женой направились на неприхотливом «Запорожце» к Тарутинскому перекрёстку. Там, перед самым трактом, свернув направо, съехали на луговину и остановились примерно в ста метрах от развилки и двадцати от опушки леса. Спокойно разговаривая, закрыли двери машины и двинулись к зарослям. На ходу открыв ружьё и доставая из патронташа патроны, я почему то посмотрел вперёд и увидел приятную неожиданность: от нас, по примятой траве между двумя широкими кустами, вглубь полосы зарослей с высоко поднятыми головами убегали гуськом три тетёрки. Через секунду – другую они свернули налево и скрылись в стоящей дальше высокой траве. Зарядив ружьё, я заторопился за ними в надежде поднять их на крыло под выстрел на поляне, которая, как мне казалось, находилась за внешним кустом. Но увы! Вместо поляны уткнулся в густой, но невысокий кустарник. По нему то тетерева и ушли низом. Ломиться за ними по таким плотным зарослям не имело смысла. И мы, приняв правее, вышли через полосу более редкого кустарника на узкую, но очень длинную поляну, более похожую по форме на просеку. Она отделяла полосу кустарника и мелколесья от стоящего далее редкого молодого березняка, тянулась примерно параллельно Калужскому тракту и была прикрыта со стороны бетонки довольно плотной перемычкой из больших деревьев и крупного подлеска. Почти всю поляну покрывала высокая болотная трава.
По этой просеке – поляне мы подошли с тыла к тому скоплению кустарника, в котором скрылись три убежавших от нас тетерева. Побродили вокруг, но ничего не вытоптали. Тогда решили осмотреть, удаляясь от бетонки, поляну до её конца. Когда добрались до него, то остановились в раздумье: «Куда идти дальше?» И тут, не выдержав нашей «стойки», слева, из только что пройденного нами редкого кустарника, снялись четыре тетерева. Первым из них явно была старка. Во второго я безбожно промазал. Но четвёртого всё-таки свалил. Оставшиеся три полетели низом над кустарником в сторону бетонки и, свернув затем влево, скрылись за стеной высоких деревьев. Сам бог велел нам следовать за ними. Что мы и сделали, предварительно сместившись метров на двадцать в молодой березняк и двигаясь по нему. При нашем приближении к месту, где ранее мы искали трёх первых птиц, впереди справа, с края полянки, поднялся тетерев и замелькал среди берез, удаляясь в глубь леса. Каким то чудом мне всё же удалось его срезать. Вне всякого сомнения, перед этим он забрёл на место, с которого взлетел уже после нашего прохода там. Подобрав второй трофей, мы продолжили путь по березняку, а потом свернули к ещё не осмотренному концу поляны у бетонки. И сразу же впереди из травы поднялись два тетерева. И один из них тотчас же свалился от моего выстрела.
Итак, за какие то двадцать минут уже добыты три тетерева, и произошло это не далее двухсот метров от машины, под самым боком от оживлённой магистрали и у перекрёстка, где постоянно находятся ожидающие автобуса люди! Успех просто потрясающий! Он превзошёл все мои ожидания. Ничего подобного на охоте по тетереву в моей практике ещё не было. И, естественно, от столь быстрой и продуктивной охоты у меня разгорелся азарт её продолжения. Но его, к сожалению, пришлось пригасить: дневная норма отстрела по тетереву была уже выполнена. И в то же время день находился в самом разгаре, мы совсем ещё не нагулялись и поэтому надумали познакомиться с окружающими угодьями и, если представится возможность, то и поохотиться на рябчика.
Приняв такое решение и придерживаясь направления, параллельного бетонке, пошли вглубь березняка, и далее на нашем пути чуть ли не на километр потянулся молодой, но уже прореженный лесниками смешанный лес. В нём через каждые 70–80 метров были пробиты просеки, более длинные, чем узкая полянка на опушке, и ориентированные под прямым углом к бетонке. На значительной части прореженной площади преиму-щественно островками росли примерно двадцатилетние сосенки. По-видимому, для лучшего развития этих сосенок и проводилась здесь санитарная чистка. Вырубленные листвен-ные деревца были сложены в многочисленные кучки. Судя по их виду, они находились тут уже не менее пяти лет. За это время вокруг них и во многих просветлённых местах ярко запламенел кипрей и обильно поднялись другие лесные травы.
При пересечении прореженного участка мы спугнули ещё пять тетеревов: три одиночных и пару. Один из них поднялся на недоступном для выстрела расстоянии, а остальные – на уверенно убойном. Это говорило, что здесь, по всей видимости, лесных кур не особенно беспокоили, и они не очень пугались приближающегося человека. Я же при каждом взлете птиц, непроизвольно напрягаясь, мгновенно вскидывал ружьё, а убедившись, что это не рябчик, опускал стволы и ругал кур за их излишнюю доверчивость и за ту встряску, которой они подвергали мою нервную систему.
За прореженной зоной стоял молодой смешанный лес с высоким густым подлеском, преимущественно из орешника. Хотя эти заросли не совсем подходили для жизни рябчиков, я всё же попытался подманивать их. Но ответа не последовало. Тогда мы вернулись на ближайшую просеку и по ней, уходя от бетонки, добрались до высокоствольного смешанного, более похожего на среду обитания рябчиков, участка. Я поманил, и тотчас же отозвался петушок. С перерывами я поманил ещё несколько раз. Однако рябчик, продолжая отвечать, никак не желал приближаться к нам. Сделав небольшой перерыв в подманивании, мы сместились немного в сторону и несколько ближе к местонахождению птицы. Я поманил снова. Опять последовал короткий ответ, но рябчик не хотел идти в нашу сторону. Такая перекличка с ним продолжалась минут 10–15. А затем петушок замолк. Надеясь, что он всё-таки движется низом нам навстречу, мы направились в его сторону в ожидании шумного взлета птицы. Однако этого не произошло. Скорее всего, рябчик что то заподозрил и убрался со своего места задолго до нашего подхода туда.
Потерпев поражение в поединке с рябчиком, мы продолжили движение в ранее избранном направлении и минут через пять вышли на окружённую мелколесьем продолговатую полянку, которую пересекала лежащая поперёк нашего пути слабо набитая, по-видимому, сенокосная дорожка. Повернув налево, мы пошли по ней в сторону Калужского тракта. Как вскоре выяснилось, встреченная нами полянка оказалась не единственной. И дорожка, немного петляя, побежала через ряд подобных, выкошенных и нетронутых полянок, разделённых между собой узкими перемычками из лиственного мелколесья и окружённых им. По краям полянок тут и там, кокетливо выставляя себя и радуя наш взор, стояли аккуратные, словно нарисованные художником, ёлочки, от едва заметных до двух- трёхметровых. Они и всё мелколесье купались в высокой, густой, местами здорово почерневшей и полёгшей траве. Эти угодья, как нам показалось, походили на классические тетеревиные. В подтверждение такой оценки их за время нашего перехода до прилегающей к тракту луговине над нами пролетели два тетерева и ещё по одному снялись с окраин двух полянок, лежащих поодаль друг от друга. Уже шагая по луговине к одиноко стоящему у опушки нашему трогательно – скромному «Запорожцу», мы пересчитали всех увиденных за эту охоту и прогулку тетеревов и пришли к выводу, что нам удалось разведать достаточно богатый этой дичью уголок леса.
Под впечатлением столь приятной находки я находился два дня. А затем зародилось сомнение: а вдруг нам попалось случайное однодневное скопление тетеревов на определённой площади, и в следующие дни его там уже не будет? Ведь подобное нередко наблюдается на вальдшнепиной тяге, когда за вечер над их не один год набитой тропой пролетает десяток или даже больше долгоносиков, а на следующий вечер там же и при тех же погодных условиях – в лучшем случае один – два.
Для разрешения этих навязчивых сомнений я поехал на третий день, после работы, к Тарутинскаму участку леса. Там поставил машину на прежнее место, пересёк полоску кустар-ника и осмотрел, начав с западного конца, узкую полянку, где в первый заезд добыл все трофеи. На сей раз на этой площади тетеревов не было. С некоторым разочарованием в душе перебрался на ближний к бетонке конец первой просеки и прошёл её всю. И опять впустую! Почувствовав себя уже совсем неуютно, так как худшее предположение стало сбываться, я направился к следующей просеке. И метров через сорок справа, среди деревьев, врассыпную и растянуто снялись восемь тетеревов, то есть практически целый, для столь поздней поры, выводок. Или от неожиданности, или от удивления, но я самым отвратительным образом промазал из правого ствола в одну из птиц, когда они были близко. И только позже, вторым стволом, догнал уже на излете последнюю. Скорее всего не добытый трофей, а вид поднявшегося полного выводка разогнал тучу мучившего меня сомнения, и я, выйдя на просеку, двинулся в сторону бетонки уже с твёрдой уверенностью, что очередная встреча с тетеревами состоится. И она действительно произошла, когда до высокоствольной перемычки с бетонкой оставалось метров семьдесят. Прямо впереди, с открытого места, на недоступном расстоянии взлетели два тетерева. Они, как и выводок, ушли в глубь леса, не поднимаясь выше деревьев. Проводив их взглядом и решив дойти просеку до конца, я сделал шагов двадцать и тут же немного левее от места, где до этого сидели две курицы, из травы сорвался и поднялся свечкой видимо только что проснувшийся и теперь насквозь перепуганный молодой тетерев. Я продуплетил в него. Он же невозмутимо укатил вслед за своими предшественниками. И тут, как говорится, «всё пошло – поехало». При моём обходе по схеме челнока следующих просек в окрестностях почти в каждой из них взлетало от одной до трёх кур. Наиболее осторожные тетерева либо снимались заблаговременно, либо уходили, прикрываясь стволами деревьев. А по остальным я начал мазать. Среди такого изобилия дичи и всего при одном трофее каждый промах ещё более нервировал меня, и я, всё больше распаляясь, в итоге так завёлся, что никак не мог остановиться. И только на предпоследней просеке, когда в лесу уже сгустились сумерки, мне удалось заполучить второй трофей.
Продолжать охоту было уже поздно, и я повернул к машине, горько сожалея о череде бездарных выстрелов. Немного утешало только то, что мазал, как будто, чисто, и в лесу не осталась напрасно покалеченная дичь.
По весьма приблизительной оценке на освоенной нами площади леса в середине сентября обитало тридцать – сорок лесных кур, большая часть которых держалась на прореженном участке. По сравнению с соседними доступными угодьями это было настоящее тетеревиное Эльдорадо. Но, несмотря на такое изобилие этой птицы, я не усердствовал и брал за одну охоту не более двух. Порой же мы возвращались и пустыми: на охоте ведь всякое бывает. А в некоторых случаях ради сохранения этой уникальной колонии тетерева мы уезжали охотиться на них в другие угодья. Пусть простят меня знакомые охотники, но по этой же причине, и помня горькие уроки первых лет охоты, я никому из них, видевших мои возвращения с трофеями, не называл истинное место отстрела дичи. И в то же время было непонятно и очень странно, почему там ни разу не встретился ни один охотник, как приезжий, так и тем более местный из ближайших деревень. Не находили мы в этом лесу и природных особенностей, из-за которых тетерева довольно плотно поселились на сравнительно небольшой площади и не покидали её даже после нашего частого и тяжёлого вмешательства в их жизнь.
Помимо тетерева здесь в небольшом количестве держался рябчик, а между прореженным участком и мелколесьем на полосе высокоствольных, преимущественно хвойных, деревьев – глухарь, как мне казалось, из одного выводка. В те годы в нашей местности охота на него уже не проводилась. Но всё равно было очень приятно или неожиданно поднять эту осторожную древнюю птицу с земли, или, стоя под елью и услышав шумную посадку на вершину, рассматривать её сквозь хвою.
Наши более или менее удачные охоты на тетерева в лесу под Тарутино продолжались до тех пор, пока они не стали собираться в стайку, которую не всегда уже можно было встретить на знакомой нам площади леса. Однако всё-таки дважды мы пытались охотиться на стайку с помощью выставленных на деревьях чучел, но тетерева или их не заметили, или не пожелали подсесть к ним. На этом и закончилась наша осенняя охота на них.
О тарутинских тетеревах мы вспоминали всю зиму, и после её окончания планировали узнать, как они пережили наиболее суровое для всех время. И вот в один из тихих и слепящих от солнечной белизны снега мартовских дней, когда уже вовсю запахло наступающей весной, мы прибыли по лёгкому морозцу к безлюдному на сей раз перекрёстку. Съехать в сторону от бетонки, естественно, не было возможности. И нам пришлась оставить «Запорожец» в ста метрах от развилки, на обочине, предварительно прижав его как можно ближе к насыпанному уборочными машинами валу снега.
На лыжах мы скатились с дорожной насыпи на укутанную белым покрывалом луговину и сразу же почувствовали под ногами твёрдый наст, который уже успела сотворить череда дневных оттепелей и последующих крепких ночных морозов и который, как броня, накрыл глубокий и рыхлый до этого снег минувшей зимы. И у нас тотчас же возникло подозрение: а не замуровал ли наст под какое то утро ночевавших в снегу наших тетеревов, и теперь они или уже погибли, или находятся всё ещё в ловушке и вряд ли смогут из неё выбраться. И тогда исчезнет тетеревиное Эльдорадо. К счастью, наши опасения жили всего несколько минут. Как только мы углубились метров на сто в лес, чуть сбоку, параллельно опушке прошла, мелькая между вершинами деревьев, стайка тетеревов.
Сколько в ней находилось птиц, мы просчитать не смогли. Но, как нам показалось, их было не менее двадцати. «Живы курилки!» – облегчённо вздохнули мы. И далее, уже повеселев¬шие от положительного исхода нашей разведки и от тут и там бросающихся в глаза признаков приближающегося обновления природы, мы повторили маршрут нашего первого дня пребыва¬ния в этих местах: пересекли прореженный участок, где нам было знакомо почти каждое крупное дерево, затем высоко¬ствольную полоску, вышли к мелколесью и по тянувшимся одна за другой полянкам добрались до луговины у Калужского тракта и далее уже по ней вернулись на бетонку.
И здесь нас поджидал весьма «весёлый» сюрприз. Как выяснилось, ставя ранее «Запорожец» на обочину, я наехал его правой стороной на засыпанный снегом скат кювета. Из-за морозца во время наезда и позже, пока машина стояла, снежное покрытие кювета выдерживало давление колёс. Но при трогании с места заднее колесо машины прорезало снежную корку, а затем провалилось и переднее. И в итоге «Запорожец» капитально завалился на правый бок. Лопаты у нас не было, и даже если бы она имелась, то не спасла бы положение, так как при удалении снега из-под кузова и колёс машина неминуемо сползла бы ещё дальше в кювет. В сложившейся ситуации выручить нас мог только проезжающий по бетонке транспорт. Но за время пребывания на шоссе мы не увидели ни одной машины. Однако нам всё же крупно повезло: по дороге от Тарутино к перекрёстку вышли четыре женщины и направились в нашу сторону. Ими оказались бабульки, возвращавшиеся в свою деревню из церкви. Узнав о нашем затруднительном положении, они с шутками и прибаутками лихо помогли вытолкнуть «Запорожец» на твёрдое место. Поблагодарив за помощь, мы предложили доставить их за два рейса до дере-вушки. Старушки отказались, сказав, что они хорошо помоли-лись в храме, и теперь для них одно удовольствие спокойно пройтись и душевно поговорить. Этим эпизодом закончилась наша мартовская разведка дичи в Тарутинском лесу.
В том году весенняя охота совпала с последней декадой апреля, когда в лесах уже стало подсыхать. Разрешалось отстреливать и косачей, но только на токах. И в эти светлые для охотников дни, если я мог проводить на тяге все вечера, то для поиска тетеревиного тока в лесу под Тарутино мне удалось выкроить всего одно утро, да и то не полное, ибо к восьми часам уже необходимо было находиться на работе.
С первыми признаками зари я подъехал к перекрёстку. Прислушиваясь, постоял несколько минут на дороге лицом к лесу. Вокруг лежала непробудная предрассветная тишина. Потом на бетонке, со стороны Серпухова, послышался нарастающий шум транспорта, и минуты через две мимо меня, задавив тишину, промчалась «Волга». Когда звуки её движения полностью растворились вдали, из леса донеслось слабое бормотание петухов. Но невозможно было установить, где находится ток: на территории военно-охотничьего хозяйства, или правее, на стороне прореженного участка. Путь в «Барсуки» был для меня, естественно, заказан, и мне ничего не оставалось, как направиться в своё Эльдорадо.
При моём вступлении в него бормотание петухов стало затихать, а затем совсем прекратилось. Это можно было объяснить или моим удалением от тока, или поглощением звука лесом. Полагая, что здесь срабатывает второй фактор, я продолжил пересекать по диагонали прореженный участок, и по мере приближения к его дальнему углу снова послышалось постепенно усиливавшееся тетеревиное бормотание. Это указывало на правильность выбранного мною направления. А за полосой высокоствольных деревьев стало отчётливо различи-мым и шипяще-растянутое чуфыканье петухов. И вслед за этим определилось и место, откуда лились такие звуки. Им оказалась большая поляна, расположенная среди мелколесья и поодаль от ряда маленьких полянок. Как сохранилось в моей памяти, ёлочки росли на ней не только по краям, но и разбросано по всей площади. Не дойдя до поляны метров семьдесят, я остановился, и осторожно смещаясь с одной стороны в другую, стал осматривать ток. Сначала увидел одну пару косачей, которые то выползали из-за елочек, то уходили за них. Потом – вторую такую же пару. И далее – третью. А чуть позже – двух, похоже, одиночек, токующих по бокам противоположной стороны поляны. Но осмотру была доступна не вся её площадь. И поэтому там, вполне возможно, находились ещё и другие петухи.
Собираясь скрадывать какого-нибудь из ближайших косачей, я меньше всего опасался, что они меня заметят. Ведь в необходимый момент от их глаз можно было или чем то загородиться, или как-нибудь обмануть, замерев на месте. Другое дело тетёрки, местонахождение которых вокруг токующих косачей оставалось неизвестным. И поэтому риск напороться на какую-нибудь из них в любой точке вокруг поляны был практически одинаковым. И мне приходилось только надеяться, что до встречи с тетёрками всё же удастся выйти на уверенный выстрел по какому-нибудь петуху.
Оценив всё это, я присел на корточки и стал осторожно и очень медленно продвигаться к поляне. Но стоило мне проползти так метров пятнадцать, как впереди снялись две тетёрки и, развернувшись над поляной, увели ток в сторону маленьких полянок. Посокрушавшись о потерянной возмож-ности получить трофей, я последовал за ними. И сразу же услышал самый громкий куплет тетеревиной свадебной песни. Неподалёку, как мне показалось, токовали два петуха.
На первой же полянке сбоку, метрах в двадцати, поднялась какая то сверхбеспечная тетёрка и низом, подобно перепелке, полетела над идущей в сторону Калужского тракта дорожкой. Во время моего следования по ней через перелесок к очередной полянке к бормотанию петухов добавилось их азартное чуфыканье. Чуть позже выяснялось: это на третьей полянке самозабвенно демонстрировал свои жениховские достоинства только один косач. Он топтался около разлапистой ёлочки. Сделав необходимое смещение в сторону и закрывшись от него ёлочкой, мне удалось подобраться к нему метров на тридцать пять. Будучи уже на заведомо убойной позиции и в уверенности, что привезу домой трофей, я стал спокойно ждать выхода петуха на открытое место. Но он непонятно каким образом почувствовал мои намерения, скрытно снялся и укатил, показавшись из-за ёлочки лишь на недоступном для выстрела расстоянии. И мне оставалось только с сожалением смотреть ему вслед да восхищаться его умением избегать смертельной для него опасности.
На моём дальнейшем пути среди мелколесья произошла ещё одна встреча с двумя петухами, токовавшими вместе на полянке без елочек. Моя попытка подобраться к ним, прикрываясь только стволами молоденьких осинок и берёзок, закончилась конфузом: косачи заметили меня и улетели, как и первый петух, без сопровождения самок. Но почему то далее вдоль дорожки из торчащих кое-где куртинок прошлогодней травы через небольшие интервалы одна за другой поднялись восемь тетёрок. Судя по их близкому от меня взлету, они оказались такими же неосторожными, как и первая, и также сами просились на мушку. Великим счастьем для них было то, что весной они меня не интересовали. Других лесных кур на дороге до самого Калужского тракта не было видно и поблизости слышно.
И тогда возникли вопросы: «Какие же тетерева попались мне на маленьких полянках? Если они из стаи, токовавшей на большой поляне, то почему среди них не оказалось ещё по крайней мере четырёх косачей? А если это были другие тетерева, то куда ушла стая?» Однако разбираться в этих вопросах я не мог, ибо наступил момент возвращения в город. Во всей этой истории неоспоримым было одно: во всяком случае, не менее девяти тетёрок находилось либо вокруг токующих косачей, либо на небольшом удалении от них. А это всё равно сулило здесь появление около десятка выводков и, следовательно, неплохую охоту в летне-осенний сезон.
В том году мы вернулись с Окской поймы в середине третьей декады августа и на следующий же день после работы поехали в лесной участок у Тарутинского перекрёстка. На сей раз с нами был молодой ирландский сеттер Дик, который хорошо работал по перепелу и знал запах тетерева. Участие четвероногого помощника в охоте обещало сделать её более интересной и более красивой. Войдя в лес, мы пустили его в поиск, прочесали все известные нам до мелочей угодья и не нашли ни одного тетерева. Правда, шедшая чуть позади меня жена слышала на одной из просек шумный взлёт птицы. Но это мог быть и рябчик. Решив, что в этот день основная часть тетеревов куда то откочевала, а запах оставшихся Дик не прихватил, возможно из-за полученного им при переезде на машине заболевания, мы повторили через день обход нашего участка. И опять не встретили ни одной лесной курицы. Всё это было ошеломляюще непонятно.
При выходе из леса мы увидели группу людей, которые убирали картофель на распаханном участке луговины. Я подошёл к ним. Это оказалась семья лесника. Я спросил его: «Куда делись обитавшие в этом лесу в большом количестве тетерева?» Он спокойно ответил: «Да, тетерева было много. Но всё очень просто. В начале охоты сюда несколько раз приез-жали охотники из Москвы с четырьмя собаками, похожими на твою. Вот они то и выбили всё подчистую».
Нами были сделаны ещё два контрольных заезда в лес под Тарутино. К сожалению, они подтвердили грустные слова лесника. Так или из-за непонимания человека, или из-за его ненасытности пришёл конец нашему тетеревиному Эльдорадо.
Cдвоенный выстрел
В тот год наша бригада получила лицензию на отстрел лося в Тимашёвском охотхозяйстве Боровского района. Вечером, перед выездом в угодья, выбирая место охоты в них, мы остановились на большой старой сече, расположенной северо-западнее деревушки Городня, в которой в 1812 году, перед сражением за Малоярославец, ночевал Наполеон. Размеры сечи позволяли сделать на ней последовательно несколько загонов, не пугая при этом в каждом случае лосей, находящихся в других её частях. Тогда же большинство членов бригады поддержало предложение начать охоту со слепого загона в ближнем к Городне углу сечи. Такое решение было принято не по принципу «повезёт – не повезёт», а основывалось на нашем многолетнем знании сечи и мест на ней, где лоси чаще всего паслись. Ну, а если бы слепой загон оказался пустым, то нам предстояло попотеть, делая по всем правилам обходы и считая входящие и выходящие следы. А здесь могли возникнуть затруднения: за пять дней после снегопада лоси уже успели изрядно наследить, и было уже практически невозможно отличить их вчерашние, утренние и вечерние наброды.
С первыми признаками позднего декабрьского умеренно-морозного рассвета мы прибыли на ближайший к сече конец населённого пункта. И от него уже под чуть обозначившимся низко-пасмурным всклокоченным небом по неглубокой целине поднимающегося к лесу поля вышли на слабо наезженную дорогу, которая привела нас к средней части опушки сечи. Здесь бригада разделилась на стрелков и загонщиков. Троим добро¬вольцам – загонщикам предстояло углубиться в сечу по дороге, нырнувшей в неё под прямым углом к опушке, рассредо¬точиться там и через сорок минут после ухода от стрелков идти с голосом к просеке, параллельно расположенной метрах в шестистах от линии загона и отделяющей сечу от стоящего далее нетронутого рубкой высокоствольного массива. Стрелки же за отведённое время должны были пройти вдоль опушки сечи до просеки и встать там на номера. После окончательного согласования всех действий загонщики и стрелки разбежались по своим направлениям.
Расставив стрелков по номерам, я отошёл от последнего из них метров на семьдесят и осмотрел это место как свою позицию. Она показалась мне неподходящей: уж слишком плотной стеной молодых берёзок, осинок, а местами и елочек подходила сеча к просеке. Подумалось, что даже очень сильно напуганные лоси вряд ли полезут через такие заросли. Поэтому пришлось увеличить разрыв с соседним номером ещё метров на восемьдесят. Здесь сектор обзора был значительно шире. Выбрав на краю высокоствольного массива ёлочку, я прикрылся ею.
На этом подготовка загона закончилась. Оклад, хотя и не совсем полный, был сделан почти классически правильно. Даже только что зародившийся чуть заметный ветерок был идеальным для нас: он тянул из сечи на стрелков, а следовательно, и выталкиваемые из оклада звери не могли прихватить их запахи. И теперь нам оставалось надеяться, что лоси окажутся в окладе, а загонщики, не сбившись с курса, выйдут под прямым углом к просеке. Я посмотрел на часы. Срок, отведённый на подготовку оклада, истекал. И в этот момент глухо послышались голоса загонщиков: наступил самый волнующий этап охоты.
Каждая клеточка моего тела, мгновенно встрепенувшись, наполнилась желанием, чтобы фортуна мне улыбнулась, и чтобы стронутые лоси не обошли меня стороной. Думаю, каждый стрелок переживал подобное желание и волнение. Я взвёл курки своей проверенной и более безопасной в условиях зимних коллективных охот «Тулки», смахнул снег с её прицельной планки, убедился в надёжности своей маскировки и, застыв на месте, стал прислушиваться к ходу загона.
И тотчас же где то внутри оклада мне представился рогатый лесной великан, который, дотянувшись до облюбован-ной им верхушки молодой осинки, услышал довольно непривычные крики людей и настороженно замер с поднятой головой. Затем, повернув её в сторону голосов и шевеля своими ушами – локаторами, лось начал оценивать, могут ли эти голоса угрожать его безопасности, а убедившись, что люди приближаются к нему, он потихоньку пошёл от них.
Я же, продолжая впитывать тишину впереди лежащего участка сечи, пытался уловить на её фоне первые признаки движения этого лося или его сородичей. Но их не было и не было. А голоса загонщиков всё приближались и приближались. И невольно загуляла тревожная мысль: «А может быть, оклад то оказался пустым?»
Но вот когда уже стали узнаваемы голоса каждого из загонщиков и когда они, в моём представлении, миновали половину своего пути, в сече, где то передо мной, возник резко усиливающийся шум бегущих зверей. И через пять – десять секунд табунок лосей выскочил метрах в двадцати левее, из-за немного не доходящей до просеки полоски молодых ёлочек. Впереди его, почти голова к голове, шли две матёрых лосихи, за ними, как я успел рассмотреть, три полуторалетки, а далее – два лосёнка из последнего отёла.
Во время бега ближней лосихи через остаток сечи и просеку я не успел выстрелить в неё и смог послать пулю только в угон, когда она уже уходила по высокоствольному участку. Однако выстрел не повлиял на бег лосихи. Пытаться остановить её из второго ствола было поздно: она и другие лоси уже скрылись среди подлеска и стволов больших деревьев. «Промах! Подвел команду, – заскребли душу чёрные кошки, – да и ранение, особенно лёгкое, тоже не подарок. Поди теперь, добирай подранка». Тяжело переживая свой плохой выстрел и поругивая себя, я вышел к месту, где пуля должна была догнать лосиху. Там на снегу крови не было. Продвинулся ещё метров на десять и опять не нашёл ни одной красной точки. Постоял в раздумье и хотел уже возвращаться на просеку. Но потом щемящая досада от неудачи толкнула меня пройтись по следам ещё раз. Сделал шагов шесть и увидел кровь с той стороны следа лосихи, в которую должна была войти пуля, а дальше, метров через пятьдесят, – лежащую на боку лосиху. Она уже не шевелилась. После только что пережитого волнения из-за «бездарного» выстрела я не испытал почему то положенной в таком случае радости. Трижды подал сигнал, что лось завален, постоял немного над ним и, не спеша, направился к просеке встречать товарищей.
За время моего топтания по следам лосей загонщики, которые всё-таки сбились с заданного направления, приблизи-лись где то к центру линии стрелков, и когда я вернулся на просеку, замолкли. Это говорило о том, что они вышли к стрелкам. И с той стороны донёсся отдалённый разговор нескольких человек. А затем там наступила тишина. «Обсудили удачное завершение загона и теперь направились ко мне разделывать лося», – так объяснил я то, что произошло в центре линии стрелков, и в ожидании товарищей присел на пенёк.
И тут в сече справа, где только что был загон, раздался треск сломавшегося сучка. А спустя минуту – другую подобный звук там повторился. Это показалось мне странным: мороз был, как будто, не таким уж крепким, чтобы трещало дерево. Далее я стал прислушиваться, и через некоторое время сучок хрустнул уже напротив меня. По всему получалось, что в сече кто то перемещается. Меня заинтересовал этот незнакомец: «Кто бы это мог быть? Лось, кабан, человек или, что совсем маловероятно, волк? Если это всё же волк, то почему он не убрался отсюда раньше из-за шума загонщиков? А если это человек, то зачем он топчется в сече, в районе загона, и не выходит на просеку к охотникам?» Эти вопросы оставались без ответов, и я продолжил отслеживать движение незнакомца. Две следующие весточки от него поступили из сечи уже слева от меня, и каждая из них доносилась глуше предыдущей. Незнакомец явно удалялся. Больше в той стороне никаких звуков уловить мне не удалось.
«Уплыл в неизвестность», – подумал я и спохватился, что отвлёкся от основного занятия, и что несмотря на давно уже поданный мною товарищам призыв почему то нет даже признаков их приближения ко мне. А затем поднялся с пенька, чтобы идти к ним навстречу. Напоследок, снова вспомнив о незнакомце, снова бросил взгляд вдоль просеки, в сторону его удаления, и увидел лосиную голову с рогами. Она выступала из стены стволов молодых деревьев края сечи метрах в ста от меня. Замерев на месте, лось, по-видимому, прослушивал окружающий лес. Потом он, повернув голову, осмотрел сначала противоположный от меня участок просеки, а позже также и мой. Убедившись, что опасности для него нет, лось выдвинулся из сечи. По сравнению с пробежавшими мимо меня его сородичами это была просто громадина, причём очень красивая, на высоких стройных ногах и с приподнятой головой, увенчанной массивными рогами. Как бы нехотя переставляя ноги, сохатый, как мне представилось, очень изящными, маленькими для его роста шажками перешёл просеку и скрылся в высокоствольном лесу.
Отдав должное его предусмотрительности и осторожности, я заторопился к товарищам, выискивая причину, задержавшую их подход к отстрелянному мною трофею. На месте соседнего со мною номера стрелка не было, и на последующих тоже. И только при моём приближении к месту, где оставил свои следы пятый, считая от опушки сечи, номер, впереди послышались приглушённые голоса. А чуть дальше в сече я увидел всех радостно возбуждённых охотников, которые, к моему великому удивлению, окружив положенного на спину лося с тремя отростками на рогах, с шутками и прибаутками уже начали снимать с него шкуру. К этому времени традиции¬онный после добычи трофея период жаркого обсуждения заключительного этапа загона у товарищей миновал, и они говорили теперь о том, как сподручнее освежевать тушу. Мой приход всколыхнул только что пережитые ими волнения, и каждый из них, перебивая друг друга, стал с азартом рассказывать мне как свежему лицу, что он слышал, что видел и как действовал.
Из этих повествований высветилась следующая картина произошедшего на этом участке загона. Шум ходко идущего из глубины сечи лося, направляющегося в сторону начала линии стрелков, услышали охотники, стоящие на первых трёх номерах. Каждый из них, надеясь, что зверь выйдет именно на него, приготовился стрелять. Лось же, наткнувшись на опушку, развернулся и направился как бы вдоль просеки, постепенно приближаясь к ней. Увидел его, мелькающего в промежутках между ёлочками, только охотник четвёртого номера. Он то и всадил удачно ему пулю. Споткнувшись, лось скрылся за очередной группой елочек. Когда охотник подбежал туда, то ему не пришлось добивать лося. Он уже лежал. На выстрел сразу же примчались охотники с соседних номеров. Первым делом они занялись определением возраста лося и поиском места на его туше, куда вошла пуля. А потом по цепочке от стрелка к стрелку ими был подан сигнал об успешном завершении охоты. Получивший докатившуюся до него прият-ную весть, мой сосед по номеру прокричал, по его словам, её мне, и не дождавшись моего ответа или появления, «заторопился к убитому лосю».
После моего ознакомления с основными деталями проведённой здесь охоты я рассказал товарищам о втором трофее – крупной лосихе, лежащей на дальнем конце бывшей линии стрелков. От моих слов они застыли в недоумении: ведь выстрел то был один. Когда шок у них миновал, мы пришли к единственно возможному в нашем случае объяснению: в разных местах цепочки стрелков было сделано одновременно два выстрела по цели, то есть имел место известный, но редко встречающийся так называемый сдвоенный выстрел.
А ещё я поведал товарищам об огромном лосе, который сначала крался передо мной в сече, а позже показался при переходе через просеку. На мой вопрос, видел ли кто-нибудь из них такого быка – гиганта в предыдущие годы или слышал о нём от других, все члены команды ответили отрицательно. И только находившийся с нами районный охотовед сказал, что несколько раз ему приходилось натыкаться на необычно большие лосиные следы, однако не в этом охотхозяйстве, а в соседнем. Далее команда разделилась. Часть товарищей осталась работать с молодым бычком, а остальных я повёл к лосихе. И там охотовед, воочию убедившись в наличии второго трофея, составил для областной Госохотинспекции акт, согласно которому во время охоты на лося по одной лицензии в результате сдвоенного выстрела оказались непреднамеренно отстрелянными два зверя. Акт был подписан охотоведом, присутствующими на месте охотниками, а позже – и остальными.
Покончив с документальным оформлением внепланового трофея, мы приступали к разделке лосихи. Когда её освежевали, охотовед попросил меня показать место перехода через просеку лося – тяжеловеса. Увидев его следы, он подтвердил, что примерно такие же он и встречал ранее. Мы прошли по следам лося «в пяту» и выяснили следующее. Если это не наше заблуждение, то лось находился внутри оклада и широким шагом отступал от надвигавшихся на него криков загонщиков. Не доходя метров семидесяти до, видимо, хорошо известной ему просеки, он остановился. И сделал это лось или из-за услышанного им на просеке какого то неосторожного движения стрелков, или на основании жизненного опыта, подсказавшего ему, что если цепочка определённо человеческих голосов подталкивает его в какую то сторону, то там его наверняка подстерегает засада людей с выстрелами и последующей потерей сородичей. Поэтому лось не пошёл на просеку а, находясь в промежутке между двумя загонщиками, пропустил их вперёд на линию стрелков. После выстрела охотника с четвёртого номера и начавшегося там и на линии стрелков разговора лось стал удаляться от этого опасного места шагом с остановками. Сместившись таким образом на достаточное расстояние, он приблизился к просеке, потоптался около неё, и только убедившись, что охотников поблизости нет, стал пересекать её. А далее он направился догонять перепуганное и уже поредевшее своё семейство. Безусловно, это был незаурядный ушлый представитель лосиного племени, не однажды побывавший в различных охотничьих загонах и неплохо научившийся спасать свою жизнь.
В течение нескольких лет я опрашивал знакомых охотников, не попадался ли на их тропе такой лось. И только на шестом году мне сообщили, что одна команда добыла лося чистым весом около 550 кг, и отстреляли его не при выходе из оклада на линию стрелков, а случайно в стороне от них. Был ли это тот же самый мудрый лось, которого видел я, или другой, – осталось неизвестным.
А история с трофеями сдвоенного выстрела завершилась так: товарищи оставили молодого бычка себе, а лосиху, хотя немного более крупную, но и более старую, сдали в общепит и получили за это небольшое положенное вознаграждение.
 
Случайная охота

Где-то в середине 70-ых годов прошлого столетия, 31-го декабря, я пришёл на работу как обычно, к восьми часам утра. Там меня уже ожидал наш сотрудник Алексей Иванович, имевший какие-то связи с начальством Городского отдела внутренних дел. Он сказал:
- До сих пор охотникам из милиции не удалось отстрелять выделенных им лосей, а сегодня заканчивается охота на них. Пропадают две лицензии. Не могли бы Вы помочь милиционерам в таком деле?»
- Я даже не представляю себе как это можно сделать: ведь в лесу у меня привязанного лося, естественно, нет, и я не в состоянии указать хоть какую-нибудь маленькую сечу или часть большой, где к приезду туда охотников определённо будут находиться лоси. Они же часто перемещаются, в лесу их надо искать, а обнаружив, в зависимости от местности организовать отстрел. Если бы я поехал с милиционерами, то, возможно, каким-то образом и смог бы им посодействовать. А отсюда давать советы занятие заведомо бесполезное, - пояснил я далекому от охотничьих дел Алексею Ивановичу.
- А Вы отпроситесь с работы и отправляйтесь на охоту, - посоветовал он.
- Неделю назад начальство вело разговор об уплотнении рабочего времени. И по его горячим следам оно вряд ли отпустит меня. А там, как говорится, «чем чёрт не шутит». Может быть, и сойдёт. Давайте попробуем. Да, к стати, а сколько человек в команде милиционеров?
Алексей Иванович позвонил в милицию и сообщил мне:
- К выезду на охоту готовы двое. Остальные находятся на дежурствах.
- Если я смогу поехать, то при охоте загоном, что наиболее вероятно, то у нас получается загонщик и два стрелка в засаде. Совсем не густо! Лоси могут пройти в стороне от них. В случае же падения отстрелянного лесного великана в какой-нибудь чащобе для троих будет «одно удовольствие» тянуть его до ближайшей поляны, да и разделка лося и последующая доставка его, уже переработанного, к месту, куда сможет добраться машина – дело тоже не из лёгких, - просветил я Алексея Ивановича.
- Коли так, то давайте с Вами поеду я, и пригласим Гришу Скороход. Надеюсь, что он согласится. Тогда лосей погоним мы, а в засаде прибавится ещё один стрелок. А после удачного отстрела лосей мы поможем их разделать, - находчиво предложил Алексей Иванович.
- О двух лосях и не думайте. Дай бог, как говорится, отстрелять хотя бы одного. А пока следует начать с самого простого и в тоже время самого главного: попытаемся отпроситься с работы.
И мы направились к заместителю начальника – всегда невозмутимо – строгому Игорю Ивановичу. Выслушав нас, он, к моему удивлению, совершенно спокойно изрёк: «В предпраздничный день серьёзной работы всё равно не будет. Поезжайте».
Возвратившись на рабочее место, Алексей Иванович сообщил по телефону своим знакомым, что наша группа из трёх человек при одном ружье может участвовать в охоте. Получив согласие от милиционеров на такой состав помощников, мы разбежались для переодевания по своим домам, которые в ту пору находились неподалёку и от места нашей работы, и от помещения милиции. А примерно через полчаса все трое почти одновременно прибыли к милиции. Там нас ожидали охотники: знакомый мне постовой Сергей Глазьев и известный всем нашим автомобилистам начальник ГАИ Иван Степанович Ковалёв. Они вооружили Алексея Ивановича двустволкой и согласились с моим предложением искать лосей на расположенной примерно в двадцати километрах к северо-востоку от города большой старой сече, куда имелся сравнительно неплохой подъезд с Варшавского шоссе. Под добрые пожелания вышедшего проводить нас начальника милиции наша разношёрстная команда, в которой помощников со стороны оказалось больше, чем охотников с лицензиями, быстренько погрузилась в стоящую рядом служебную машину и тронулась в путь.
 После спокойной езды по асфальту мы свернули налево и по ухабистой, прошлым утром посыпанной снегом просёлочно-лесной дороге, со следами нескольких прохожих, добрались в начале десятого до сечи. Там наши милиционеры условились с водителем о его приезде за нами в пять часов вечера. Машина развернулась и покатила в город. А мы направились по широкой просеке-дороге, справа от которой находился южный участок вытянутой чуть ли не на километр к северу и значительно расширяющейся там в сторону запада сечи, а слева задумчиво стоял высокоствольный смешанный лес, прямым углом вдающийся в неё.
К тому времени недавно всплывшее солнце контрастно опалило холодным оранжевым светом стволы деревьев. Уже начавший синеть небосвод был, на удивление для конца декабря, чистым, и лишь далеко в северной части его, поперёк нашего хода, одиноко белела узкая полоска – то тянулся, чуть заметно расширяясь, конверсионный след летящего в восточном направлении и с трудом различимого самолёта. Безветренный умеренный морозец приятно бодрил нас и вселял надежду на успех в охоте. И вскоре нам действительно повезло.
Не доходя примерно сто пятьдесят метров до конца высокого леса, мы увидели следы двух лосей, которые спокойно, почти волоча ноги, перебрались из леса в сечу. И произошло это, судя по рыхлости снега в оставленных лунках, где-то перед самым рассветом. Такие следы, найденные в столь раннее время, были для нас настоящим подарком: они говорили, что лоси находятся на доступном от нас расстоянии. Теперь нам предстояло определить: в каком месте сечи они остановились.
Строя по этому поводу разные догадки, мы дошли до конца высокого леса, где пересекались просеки. Товарищи остались на перекрёстке, а я, повернув направо, начал делать обход ближнего участка сечи по боковой, прорубленной в высоком осиннике, просеке. Метров через двести пятьдесят она закончилась, но там её пересекала узенькая, до основания заваленная снегом тропинка. Её правая часть тянулась именно в ту сторону, которая меня интересовала. При моём движении по ней вскоре выяснилось, что она, легонько извиваясь среди трёх-черырёх метрового молодняка, постепенно приближается к высокоствольному лесу. И на примерно трёхсотметровом удалении от боковой просеки между ними осталось не более восьмидесяти метров среднего, довольно плотно стоящего осинника. Я пересёк его, по просеке-дороге вышел к товарищам и доложил им: «На всём моём замкнутом пути выходных следов лосей не было. Следовательно, звери, если я их не подшумел, находятся в сравнительно небольшом окладе, и скорее всего, в его самой широкой части, то есть где-то не так уж далеко от входных следов». К ним же, как мне показалось, следовало делать загон.
В свете такого моего представления милиционеры отправились по просеке-дороге к входным следам и должны были стоять в засаде по обе стороны от них и на расстоянии метров сто друг от друга. А я довёл загонщиков по боковой просеке до тропинки, показал им, куда она тянется, и дал задание: Гриша должен был пройти по ней, по моим следам, метров сто и через 10 минут, слегка покрикивая, двинуться по сече параллельно боковой просеке в сторону стрелков. Алексею Ивановичу же предстояло углубиться по тропинке от Гриши метров на сто пятьдесят и в назначенное время также с голосом, но более громким, тоже идти к милиционерам. Так, по замыслу, он мог препятствовать уходу лосей в узкую часть загона и подталкивать их на засаду. Сверив часы, мы разошлись. Загонщики направились по тропинке, а я вернулся немного назад по боковой просеке и выбрал на ней себе место метрах в ста от угла высокого леса, ибо была большая вероятность того, что стронутые загонщиками лоси могли пересечь эту просеку и свалить в глубь северной части сечи. Уже стоя на номере, я расслабился: «Всё сделано как будто правильно, теперь остаётся только строить предположения и ожидать результатов от проделанной подготовительной работы».
В оговоренное время послышался голос Гриши. И тотчас же откликнулся Алексей Иванович, но, как показалось мне, не на обозначенном ему месте, а ближе к Грише. Последующие покрикивания загонщиков подтвердили небольшую ошибку Алексея Ивановича. Пока я прикидывал её возможные последствия на ход лосей из оклада, голоса загонщиков стали постепенно доноситься всё тише и тише, то есть они удалялись от стрелков, и при этом оба уходили далеко влево. На душе у меня скребли чёрные кошки: практически это был провал нашего раннего и обещающего успех загона, и если за ближайшие минут десять лоси не подойдут случайно к стрелкам, то нам предстоит, возможно, нелёгкий поиск следующего участка леса, куда они откочуют.  Тем временем загонщики забрели в глубь сечи так, что их голоса стали чуть слышны. Затем, осознав свою ошибку, наши незадачливые помощники умолкли. И после примерно десятиминутного обратного перехода сначала по своим следам до боковой просеки и затем уже по ней они подошли ко мне взмокшие со смущёнными лицами. Здесь любые слова были лишними: товарищи и так остро переживали свою вину. И мы тут же вернулись к милиционерам, которые, слыша, что загонщиков «понесло не в ту сторону», всё же остались на номерах с робкой надеждой на появление лосей перед ними. Но этого не произошло. Так закончился наш первый, оказавшийся столь нескладным загон.
Товарищи остались на просеке-дороге, а мне предстояло выяснить: лоси покинули загон или остались в нём. На сей раз обход загона я начал в обратном, по сравнению с первым, направлении, по просеке-дороге, чтобы потом, повернув налево, углубляться в сечу по своему следу. Но раньше, метрах в ста двадцати от номера, где стоял Иван Степанович, я увидел следы двух лосей, мирно переместившихся из сечи в высокий лес. Как мне было известно, внутри его, примерно метрах в двухстах от опушки, находилась дорога, которая южнее отходила от просеки-дороги и отрезала от квартала участок в виде прямоугольного треугольника. От лосиных следов я направился к развилке, с большим запасом прошёл по лесной дороге, и убедившись, что лоси её не пересекли, более  менее спокойно (ведь не могли же они повернуть в сторону, откуда долго доносился людской говор) перебрался напрямик через высокий лес к товарищам. Я изложил им результаты своего обхода: «От удаляющихся криков наших загонщиков лоси неторопливо отступили в высокоствольный лес и в настоящее время находятся где-то на площади сделанного мною небольшого треугольной формы оклада, расположенного между просекой-дорогой и проходящей в лесу дорогой. Судя по всему, загон придётся устраивать в сторону той дороги, а подталкивать к ней лосей на сей раз придётся мне».
Не мешкая, по просеке и через развилку мы добрались по лесной дороге до её участка, который был, по моей оценке, напротив того места, где лоси из сечи вошли в лес. Тут я сказал товарищам: «Сюда должны будут подойти лоси, стронутые мною в окладе. Я буду подталкивать их без голоса и как можно тише и медленнее. При таком «вежливом» давлении на них они, по всей видимости, отступать будут шагом. Стреляйте только по ясно видимой цели». Далее стрелки заняли вдоль дороги свои места: первый номер – Сергей Глазьев, второй – Иван Степанович, третий – Алексей Иванович. А безоружный Гриша был поставлен метрах в семидесяти от третьего номера. В его задачу входило простое нахождение в укрытии, но в случае выхода на него лосей со стороны третьего номера, ему предстояло немного показаться им и тем самым как бы направить их под выстрел Алексея Ивановича. Посчитав, что в пределах наших возможностей линия стрелков подготовлена, я по своим следам вернулся через высокий лес на просеку-дорогу, к входным лосиным следам.
В ранее согласованное со стрелками время и с  приготовленным на всякий случай для стрельбы ружьём я осторожно, чуть ли не крадучись, направился по следам в лес. Но не успел отмерить и сорока шагов, как впереди, за молодыми ёлками и возвышающимися над ними старыми елями, послышался какой-то шорох. Я остановился: «Лоси пошли». Через несколько секунд всё затихло. Я продвинулся дальше и за молодыми ёлками, под разлапистой елью, увидел лёжки двух лосей. От лёжек следы немного разошлись. Я пошёл по левому. И в этот момент впереди хлестнул выстрел, а через секунду или две – второй. И тут же послышались голоса моих товарищей, по которым нельзя было понять, чем закончился дуплет. Продолжая движение, я размышлял: «Завален лось или только ранен? И если он только задет, то во что выльется добор его?» При этом почему-то вероятность чистого промаха мною даже не рассматривался. Когда я приблизился к дороге, то увидел лежащего лося, а около него Ивана Степановича и Сергея Глазьева. К ним практически вместе со мной присоединился Алексей Иванович и чуть позже Гриша. Тут товарищи описали мне, что же здесь произошло.
Спокойным шагом отходившие из загона лоси почти одновременно остановились в разных местах перед дорогой для оценки возможности безопасного перехода через неё. При этом лось, по следам которого я шёл, оказался в секторе ружейного огня Ивана Степановича, а его сородич – перед Алеексеем Ивановичем. И здесь стрелки сработали безупречно. Одним выстрелом Иван Степанович намертво уложил хотя и далековато, но стоящего полубоком лося, а единственная пуля, выпущенная Алексеем Ивановичем, догнала начавшего убегать зверя и также завалил его наповал. Вызывал удивление и восхищение столь удачный выстрел Алексея Ивановича, взявшего в руки в этот день, впервые в жизни, охотничье ружьё. Эти одиночные выстрелы двух стрелков были приняты мною ранее за дуплет охотника по одному зверю.
Оба добытых лося оказались довольно крупными. На обработку и разделку их не хватило светлого времени, и заканчивать эту работу нам пришлось уже у большого костра. Вокруг него же более полутора часов мы ожидали прихода за нами намного запоздавшей машины. В городе милиционеры развезли подарки из леса по квартирам своих сослуживцев-охотников, которые в тот день из-за служебного дежурства не могли поехать за лосём. Не забыли наши товарищи, естественно, и своё начальство. А потом в финском домике Сергея Глазева была традиционная в таких случаях печенка. Выпили за охотничий успех, за метких стрелков, за знакомства и за наших славных загонщиков. Посидели, поговорили на никогда не иссякаемые охотничьи темы. И изрядно захмелевшие не столько от водки, как от усталости, разошлись по домам готовиться к проводам Старого и к встрече наступающего Нового года. Так закончилась эта, случайная для меня, Алексея Ивановича и Гриши, предновогодняя охота.

Встреча на дороге
Поздним воскресным июльским вечером в начале 70-х годов при возвращении из Рязани в Обнинск мы, сделав левый поворот в районе 82-го километра, выехали на своём «Москвиче» на идущий в западном направлении участок самой удалённой от Москвы кольцевой бетонной дороги. По сравнению с загруженной Рязанской магистралью здесь в дан-ный момент царило спокойствие: на обозримом двухкило-метро¬вом пространстве впереди и по сторонам не было ни транс¬порта, ни живой души.
Неподвижные листья стоящего в кювете кустарника и поток проникающего в кабину и приятно освежающего нас воздуха говорили, что за пределами машины, как и днём, тихо и тепло. На приподнявшемся к вечеру и немного потемневшем небосводе, приготовившемся показать свои первые звёзды, не было видно ни одного облачка. И только на северо-западе, низко над далёким лесом, на фоне затухающей зари висели три параллельно и близко расположенные тёмные полоски, предвещающие возможное ухудшение погоды в ближайшие дни. Но сбудется это или нет, оставалось неизвестным. Пока же по всему чувствовалось, что истомленная дневным жаром земная поверхность готовится к успокоительному ночному отдыху.
А нам предстоял ещё длинный путь. И я, обрадованный свободной дорогой, задал машине свою обычную в таких случаях «крейсерскую» скорость 80 км/час. Расслабленные и умиротворённые предстоящей спокойной ездой, мы продолжали неторопливый разговор о посещении моей Малой Родины: о душевных разговорах с моими старенькими родителями и о нашей большой прогулке по цветущей и благоухающей необъятной Окской пойме, где с целью подготовки к осенней охоте мы обходили многочисленные водоёмы и выясняли наличие в них утиных выводков. За прилегающей к Рязанской магистрали открытой местностью дорога пошла дальше по лесным участкам, разделённым маленькими полями и перелесками. Между стеной стоящими по сторонам высокими деревьями бетонка ещё неплохо просматривалась вдали, но вблизи уже сливалась в сплошной серый фон, и мне пришлось включить ближний свет «Москвича». На восьмом километре от перекрёстка дорога прямолинейно потянулась через большой лесной массив, где по обе стороны от дорожного полотна, в кюветах и на охранных полосах вплоть до стены крупных деревьев росли двух – трёхметровые берёзки, осинки и всевозможный кустарник. И на этом отрезке пути под убаюкивающий шум движения машины, отбрасывающей назад пройденное расстояние, мы, закончив переваривание событий минувшего дня, постепенно переключи-лись на дела и заботы дня завтрашнего, а потом стали прикидывать, через какое время доберёмся до Обнинска и что нам там предстоит сделать перед сном. При этом разговоре присутствовал третий молчаливый спутник нашей поездки – ирландский сеттер Джим. Умаянный вольготным дневным выгулом и опьяненный всевозможными запахами луга, он, свернувшись теперь калачиком, мирно спал на коврике перед передним сидением в ногах у жены. Так спокойно мы миновали очередной стоящий справа километровый столб.
И вдруг метрах в трёх – пяти впереди и тоже справа из оказавшейся уже в тени от света фар сплошной стены придорожных зарослей, в нашу сторону вырвалось что то тёмно-бурое. И в моём сознании не успела промелькнуть догадка, что это, возможно, лось, и, одновременно с этим, не успел я даже сделать попытку торможения, как это «что то», мгновенно нависнув над правой частью переднего стекла, тотчас же врезалось в кузов машины. От страшного удара на нас посыпались осколки разбитого стекла, машину резко бросило влево, за осевую линию дороги, а перепуганный Джим перемахнул через жену и спинку переднего сидения_на заднее, и там, уткнув голову под заднее стекло, жалобно завыл. Выправив ход машины, я мягко остановил её. И тут меня прострелило: «А если это был человек?» От этой мысли душу охватил ужас, а всё тело налилось свинцом. Я посмотрел назад. Там метрах в пятидесяти – семидесяти на противоположной полосе дороги, ближе к обочине, лежало неподвижное серое тело. По величине и закруглённой форме оно как будто больше походило на лося. Однако сделать окончательный вывод, лось это или человек, не позволяли густые сумерки. Я повернулся к жене. Её лицо и руки были в крови из-за порезов стеклом, и, судя по её виду, она находилась в таком же испуганном состоянии, что и я. Попытка жены рассмотреть лежащее тело также не увенчалась успехом. Я попытался встать, но ноги не слушались. Первой пришла в себя жена. Она открыла дверь и направилась к пострадавшему. Я же, скованный ужасом, следил за ней. На полпути до него она повернула обратно и, подойдя ко мне, сообщила, что это определённо лось. От её слов у меня, как говорится, «гора свалилась с плеч», ибо самое страшное было уже позади: ведь лось – это всё же не человек. Моё скованное до этого тело стало постепенно оттаивать, и через несколько минут я уже смог выбраться из машины. Первым делом при свете фар я очистил лицо жены от осколков стекла, а затем мы направились осматривать правую сторону кузова.
И там в дополнение к разбитому лобовому стеклу нам сразу же бросились в глаза две большие глубокие вмятины, – по одной в нижней части обеих дверей. А на передней к тому же была здорово вывернута внешняя ручка. Однако стёкла дверей, находившиеся до столкновения в полуприподнятом положении, сохранились. Выдержала удар и стойка кузова между дверями. И они, хотя и с затруднением, но открывались и надёжно закрывались. Столкновение не коснулось переднего и заднего крыльев. Позже, уже при включённой переносной подсветке, обнаружили небольшую и неглубокую вмятину на облицовке правого переднего стояка. Сам же он не пострадал. После выявления нанесённых машине повреждений, которые оказались не столь уж тяжёлыми при таком сильном ударе по кузову, мы пошли к тому месту на дороге, где произошло столкновение. Там увидели, что заросли, из которых выскочил лось, стояли от бетонного покрытия всего в полутора метрах.
В результате проведённого осмотра нам представилась следующая картина произошедшего. Неизвестно, то ли просто решив пересечь шоссе, то ли с целью атаковать приближаю-щуюся машину, но лось мчался со скоростью, позволившей его голове пройти двух – трёхметровое расстояние от кустарника до полосы, по которой шла машина, за какие то доли секунды, или самое большое – за секунду. При этом лосиная голова оказалась уже позади передка машины и примерно в 10–20 сантиметрах перед надвигающимся лобовым стеклом. Оно то первым и «поцеловало» ласково лося в щеку. Капитальный же удар ему в височную часть головы нанес правый стояк. Он же, видимо, и отбросил голову с рогами в сторону, что и спасло верх кузова от травм. Тем временем тело смертельно оглушённого и мгновенно осевшего на ногах лося, продолжая ранее заданное движение, навалилось на переднюю, а затем и на заднюю двери и отбросило машину влево. Последнее, по-видимому, и уберегло заднее крыло от соприкосновения с тушей лося. Когда же идущая на большой скорости машина убралась с его первоначального пути, он сгоряча и на последнем дыхании перебрался каким то образом почти через всё дорожное полотно, и там окончательно затих.
Прокрутив эти кадры, мы прикинули: если бы лось появился из зарослей на какие то доли секунды раньше, или если хотя бы я каким то чудом успел чуть-чуть тормознуть, то в таком случае не сохатый бил бы машину в бок, как это и произошло, а машина врезалась бы в середину его тела. И тогда более чем двухсоткилограммовая туша лося, прокатившись по капоту, наверняка смяла бы переднюю часть крыши машины и раздавила нас. И даже наезд машины только на передний или задний участок корпуса лося неминуемо завершился бы её опрокидыванием и трагедией для сидевших в ней пассажиров. Большой удачей для нас послужило и то, что в момент выброса машины за осевую линию там не проходил встречный транспорт, в противном случае не миновать бы нам лобового столкновения.
Осознав, какой опасности нам удалось избежать, мы поблагодарили судьбу за то, что «родились в рубашке» и так легко отделались материально. И в какой то степени приободрённые этим и даже повеселевшие, вернулись к оставленной на осевой линии с включёнными габаритными огнями машине. Там первым делом стали очищать от осколков стекла переднее сидение. Но не успели управиться, как заметили далеко впереди свет идущего нам навстречу транспорта. Минуты через полторы он приблизился, – это была «Волга», – и по нашей просьбе она остановилась около нас. Мы попросили сидевших в ней людей сообщить о нашем ДТП посту ГАИ, находившемуся на их пути на пересечении Рязанского шоссе с бетонкой. Они предложили доставить жену в больницу, но она отказалась. Отъезжая, пассажиры «Волги» посочувство¬вали нам и посоветовали мне убрать «от греха» нашу машину с проезжей части дороги, где в неё в темноте может кто-нибудь врезаться.
Восприняв их совет, мы подумали: «И действительно, какой смысл оставлять машину в таком положении, коль на бетонке нет тормозного следа как до места столкновения с лосем, так и от него дальше. Поэтому её нахождение на осевой линии или где то в стороне не особо скажется на прояснении нашего ДТП. А коль оно не затронуло здоровье человека, то для милиции будет не так уж важно, где будет стоять машина к её приезду».
Придя к такому выводу, я перегнал «Москвич» на свою обочину, как можно ближе к кустарнику. И тут же выяснилось, что сделал я это, по всей видимости, своевременно. Вскоре впереди снова появился свет от очередного приближающегося к нам транспорта. Им оказался идущий на большой скорости громадный рефрижератор. Несмотря на мои неоднократные привлекающие внимание переключения света «Москвича» и на хорошо видимую на дороге при свете его фар тушу лося он, не сбавляя скорости, промчался мимо нас, а затем своими правыми колёсами по лосю. При этом до нас отчётливо донёсся хруст ломаемых костей лося, а рефрижератор изрядно тряхнуло. Но он продолжил свой путь в том же темпе, и далее его габаритные огни скрылись из наших глаз. Неизвестно, спал ли в это время его водитель, или был пьян, но с таким же успехом, как на лося, он, похоже, мог наскочить и на наш «Москвич», если бы он продолжал стоять на осевой линии.
Примерно через полчаса со стороны Рязанского шоссе подъехала машина ГАИ. Два милиционера, по-видимому уже проинформированные пассажирами «Волги» о характере нашего столкновения с лосем, сразу же направились, подсвечи-вая фонариком, к правой стороне «Москвича» После осмотра её боковых травм и других сторон машины они, даже не подойдя к лосю, заявили: «Вашей вины здесь нет. Но оформить протокол ДТП мы не можем, так как этот участок бетонки подконтролен не нам, а посту ГАИ на Каширском шоссе». Связавшись с ним по рации, милиционеры сообщили туда о нашем ДТП и, сказав нам: «Приедут. Ждите и молите бога, что остались живы», – укатили обратно.
Мы ждали всю ночь, каждый раз мигая габаритными огнями своего «Москвича» по мере приближения к нам транспорта. Таким способом мы пытались усилить внимание водителей к дороге. И тем не менее по лосю хорошо пропечатал ещё один рефрижератор. С наступлением рассвета резко похолодало, небо стали затягивать небольшие тучки, с которых временами падали отдельные капли, предвещая возможность хорошего дождя.
Наконец, в пять часов утра шедший со стороны Каширского шоссе распространённый в те годы грузовичок ГАЗ-51, проехав мимо нас, остановился на обочине около лося. Сидевшие в кузове трое мужчин сразу же бросились к туше. А появившийся из кабины младший лейтенант милиции подошёл к нам. Он старательно описал все травмы кузова, замерил и нанес на схему все положенные в таких случаях расстояния, записал моё объяснение и долго потом допытывался: почему же на бетонке нет тормозного следа. Закончив оформление протокола ДТП, он отобрал у меня права и предложил приехать через два дня в милицию посёлка Малино для разбора дела. А потом пригласил меня принять участие в разделке туши лося. Но нам было не до этого: предстоял 130-километровый путь без лобового стекла под начавшим сыпать мелким плотным обложным дождиком. И рейс этот был, можно сказать, не из приятных.
В назначенный день я прибыл на перекладном транспорте в Малино и встретил там в отделении милиции только одного человека. На моё счастье им оказался капитан из ГАИ. Он достал моё дело, просмотрел его и вернул мне права. При этом он пояснил: «В вашем случае их и отбирать то не следовало. Просто наш младший лейтенант ещё неопытный, поэтому решил перестраховаться».
Через месяц, направляясь в Рязань на отремонтированной машине, мы снова ехали по злополучному участку бетонки. На сей раз с обеих его сторон уже стояли предупреждающие знаки «Животные на дороге». А спустя примерно год обе её придорожные стороны были очищены от мелколесья. И в результате у водителей проходившего мимо транспорта появилась возможность заранее и на достаточном расстоянии видеть намеревающихся перейти бетонку лосей и принимать необходимые меры, чтобы избежать встречи с ними, подобной нашей.
Сплоховали
В последнюю пятницу декабря 1975 года к концу дня с низкого набухшего и готового вот-вот разрядиться обвальным снегопадом неба неожиданно посыпались редкие блуждающие в воздухе пушинки. Минут через двадцать их падение закончилось. И тут же горячо заговорили телефоны участников намеченной на субботу охоты на кабанов. Обсуждалось, хватит ли скудно выпавших снежинок, чтобы пометить старые кабаньи следы, сделав их отличными от свежих, которые звери оставят в предстоящую ночь. После долгих споров сошлись на том, что хватит, и, следовательно, поиск кабанов облегчится.
Часам к восьми вечера подул северный ветер, и вскоре вызвездило. Рано утром термометр показывал уже –25°С. Условия для охоты не ахти какие. Но всё уже было подготов-лено и оговорено, поэтому выезд состоялся.
В юго-восточный угол Зареченского охотхозяйства мы прибыли ещё до рассвета, и с первыми пробивающимися сквозь студеную дымку лучами солнца вышли на край расположенного между двумя оврагами большого продолговатого поля, по середине которого тянулась многокилометровая дорога к прилепившимся впереди на склоне крохотным деревушкам и в самый дальний лесной массив, где планировалось вести поиск кабанов.
С шутками и прибаутками, следуя по этой дороге и оставив позади лежащие в стороне справа остатки деревушки Каньшино, мы встретили старые хорошо припорошенные наброды трёх кабанов, пересекающих поле от правого оврага к левому. Как выяснилось, летом на этом участке выращивался картофель, а зимой звери подбирали его остатки под снегом. Поговорив об этом, мы продвинулись метров на двести дальше, и тут идущий впереди Юра заметил с правой стороны какой то след. Свернули к нему; это оказался след крупного секача без единой вчерашней снежинки на нём. Сомнений не было: зверь оставил его здесь ночью или перед самым рассветом. Обрадованные столь ранним подарком, решили заняться им. Метров через семьдесят этот след, приняв правее, соединился с такими же свежими следами других кабанов, широкой полосой кормившихся на поле ночью. Наше дальнейшее следование по ходу стада показало, что в нём было 29 голов разного возраста, от самого крупного секача, след которого обнаружили первым, до поздних поросят.
Уже в самом начале дня были найдены, похоже, совсем «горячие» следы такого большого стада кабанов! Это ли не удача! Только сердце охотника поймёт, какую радость мы при этом испытали. Окрылённые возросшей возможностью заполучить хорошие трофеи, мы бодро зашагали вдоль набродов, держа под наблюдением их край со стороны леса.
Так в юго-западном направлении было пройдено более километра. А затем, судя по следам, кабаны, постепенно сближаясь, сбились в кучку и перевалили через правый овраг. На другой его стороне они, взяв прежний курс, спокойно потянули к дальним, наиболее глухим кварталам охотхозяйства.
Первое время мы шли за оврагом по кабаньей тропе, а когда она, резко повернув на северо-запад, миновала мелколесье и углубилась в плотный ельник, остановились и направили делать обход скорого на ногу Ивана. Он сразу же подался направо, и секунд через двадцать его шаги поглотил равнодушный лес.
Чуть ли не через час распаренный Иван вернулся по кабаньей тропе и рассказал: «Задумав для перестраховки большой обход, я отдалился от тропы метров на триста, а затем по изрядно заваленному валежником берёзово-осиновому лесу продвинулся примерно на три четверти километра вперёд, и потом, после поворота под прямым углом влево, стал обрезать. Метров через шестьсот встретил кабанью тропу, которая тянулась в прежнем направлении. На всём пути моего возвра¬щения стадо шло спокойным шагом и кучкой, и только молодняк, видимо резвясь, уходил иногда на несколько метров в сторону».
После этих слов команде надо было перемещаться к месту, где Иван уткнулся в кабанью тропу, и оттуда начинать второй обход, и самые нетерпеливые уже двинулись по следам только что вернувшегося обходчика. Но тут к команде обратился Юлий, имевший большой опыт такой охоты: «На первый обход ушло много времени, и мы не знаем, сколько их придётся делать ещё. А декабрьский день то короток. Поэтому давайте не будем высылать отдельного обходчика, а пойдём все вместе. При этом сократится время, которое Иван затратил на возвращение к команде, и время, необходимое нам для повторения его последнего пути. Тем самым мы выиграем минут около тридцати, и будь мы все вместе с Иваном, когда он вышел на тропу стада, то сейчас уже делали бы второй обход. Это во-первых. А во-вторых, для перестраховки нам не следует приближаться к месту, где Иван встретил кабаньи следы, а лучше топать стороной, по пробитой им обходной тропе до её поворота на юго-запад, где обходчик стал обрезать лежащий слева участок леса. И там начать второй обход. А в-третьих, при движении команды производимый ею шум должен быть не больше, чем от осторожных шагов одного человека. Захочется кому-нибудь чихнуть или кашлянуть, пусть проглотит. Но чтобы ни единого звука! Только при таких условиях нам удастся обложить это, несомненно, очень осторожное стадо. Всё ясно? А теперь за дело». Команда согласилась с дельным предложением Юлия, признав его с этого момента за старшего.
Во время второй попытки обойти стадо мы опять увидели его уходящие в неизвестные лесные участки следы. При третьей попытке картина повторилась. И далее, как говорится, пошло – поехало: каждый раз, постепенно понемногу сокращая длину обхода, мы натыкались на насмехающуюся над нами кабанью тропу, которая в прежнем виде тянулась через мрачные крепи высокоствольного, в основном елового, труднопроходимого леса. Сначала она шла в прежнем направлении, потом, сильно петляя, повернула на север, а чуть позже на северо-восток.
К этому времени наш восторг от находки следов такого большого стада кабанов уже полностью испарился. Мы перестали горячиться и с большим интересом втянулись в тяжёлую, но увлекательную, никогда не надоедающую и понятную только охотникам игру в жмурки с возможностью обложить зверя. И чем дольше затягивалась эта игра, тем острее прорезался наш аппетит, и нам казалось, что выиграем именно мы. «Ведь, судя по следам, должно же где то остановиться никем не пуганое стадо после ночной кормежки! Не станет же оно таскаться по лесам целый день!» – с этими мыслями, а потом делясь ими между собою в недоступных, как нам казалось, уху кабанов местах, мы, ускоряя шаг, делали очередной обход.
Около двух часов, когда скупое на тепло декабрьское солнце чуть-чуть расщедрилось, а мороз немного ослаб, и когда наше недоумение по поводу необычно длительной после-трапезной прогулки стада возросло почти до предела, следы его повернули на восток и вскоре вышли к верховью какого то заросшего кустарником оврага. Там они спустились в него и повернули направо.
Надеясь, что здесь то, наконец, и залегли «несознатель-ные» по отношению к нам кабаны, мы начали обходить прилегающий к оврагу участок леса, но когда через триста метров заглянули в овраг, то опять увидели там ту же самую проходящую кабанью тропу. Сделали ещё одну попытку обойти – результат прежний. «Да когда же, наконец, это чёртово стадо угомонится?» – уже с раздражением думал каждый из нас.
Во время следующего обхода при виде оврага опять-таки с кабаньими следами идущий впереди Иван в нарушение табу на подачу голоса возбуждённо воскликнул: «Ребята, да ведь это же, похоже, верховье Каньшинского оврага!» Сгрудившись у крутого обрыва, мы прикинули пройденный за день путь, и нам стало казаться, что Иван прав. А он после небольшой паузы продолжил: «А по этому оврагу – прямая дорога к картофель-ному полю, на котором мы встали на след кабанов. И почему они после кормежки на поле, порядком побродив по лесу, опять завернули в ту сторону? Что то здесь не так!»
– «Что не так? Просто стадо осторожничает и поэтому долго выбирает место. Вон впереди по сторонам оврага сколько плотного ельника. Там где-нибудь и отдыхают уже. Помните, как три года назад секач водил за нос наших ребят целый день и лёг только под вечер? Нечего терять время даром, давайте делать следующий обход», – возразил нетерпеливый Володя, и поправив на спине рюкзак, направился обратно по только что пробитой нами тропе. «Поостынь, не горячись, – осадил его всегда рассудительный Алексей, – разобраться надо. Может быть, в промежутке между какими то двумя нашими выходами на кабанью тропу следы стада, за которым мы шли с самого утра, отвернули в сторону налево. И где то поблизости от этого места оставило свою вечернюю тропу другое большое стадо кабанов. На их следы мы и напоролись во время обхода и пошли по ним, как по первым. Второе стадо спустилось по оврагу в поле, покормилось на его краю, а потом залегло где то внутри обойдённого нами за день большого лесного массива. А первое стадо осталось где то далеко в стороне».
Эти рассуждения подытожил Юлий: «Итак, у нас три версии: или наши кабаны впереди, или они остались позади, или же, возможно, это следы совсем другого такого же большого стада. Для выяснения, какая из них верная, нам придётся идти по этим следам дальше. Времени осталось мало, и искать новых кабанов уже поздно». Все согласились с предложением Юлия и решили тихо двигаться непосредственно по кабаньей тропе, а если она поднимется наверх, то тогда делать обход.
Спустились вниз. Снова осмотрели следы. Никакого отличия их от утренних на поле опять не нашли. Подгоняемые пробивающимися между стволами деревьев лучами низкого солнца, потопали по кабаньей тропе. Первое время она, как и ранее, была узкой, а потом, по мере расширения оврага, от неё стали отходить небольшие ответвления. Это шедшие в хвосте молодые кабанчики заворачивали к интересовавшим их пням и бугоркам снега, а затем прыжками догоняли ушедшее вперёд стадо.
По мере нашего продвижения и приближения к обжитым местам наша надежда, что тропа выберется из оврага, постепенно угасала, и совсем пропала, когда мы добрались до расположенной на склоне оврага землянки, в которой, находясь на охоте, коротал ночи наш общий знакомый горожанин Володя Бедухов. Далее до поля оставалось не более двух километров, и в этих местах кабаны, как правило, не задерживались. О продолжении охоты мы уже не думали. Было ясно, что день уже потерян. Хотелось только узнать, на чём же опросто¬воло¬сились?
Как и ожидалось, кабанья тропа действительно вышла по оврагу на картофельное поле и там рассыпалась. Обрезая кабаньи наброды со стороны леса, мы пошли по ним дальше. Когда свет багрового заката отправлял на ночной покой промороженную земную поверхность, мы оказались на том месте у дороги, где утром увидели след секача. И здесь все сомнения рассеялись: целый день мы топали по кругу по следам одного стада.
Отсюда после споров была нарисована следующая картина происшедшего.
Утром, взяв на поле следы, мы стали преследовать уходящих с ночной кормежки кабанов. Они же, отлично зная лес, вернулись на свою последнюю, оставленную вечером, лёжку и там, по-видимому, залегли. Мы, обойдя этот участок леса стороной, уткнулись в те их следы, которые они оставили вечером, уходя с последней лёжки на поле. И произошло это, скорее всего, задолго до нашего выхода к верховью Каньшинского оврага. Не отличив вечерние следы от ранее наблюдавшихся нами хорошо промороженных утренних, мы спокойно проследовали по ним.
Итог дня подвел Юлий: «Один раз сплоховали, а потом прогоняли впустую целый день. Впредь наука!» Единственным свидетелем нашего «весёлого» похмелья был занесённый издали на голое поле промороженный и полусвёрнутый лист дуба, который недавно поднявшийся ветер перенёс перед нами через дорогу и отправил в неизвестное плавание по зябким снегам.
Первая северная утка
В один из погожих дней конца сентября 1999 года я объехал все обычно наиболее утиные водоёмы прилегающего к селу участка Окской поймы и не встретил на них ни одной такой желанной птицы. Возвращаться домой уже совсем всухую, даже не повидав их, показалось тоскливо, и я направился к Соколовскому броду на Старице под Солотчей, где утки, как правило, держались почти всегда. Однако из-за открытого подхода к широкому, густо покрытому разнообразной надводной растительностью броду взять их там днём было крайне сложно. Но зато можно было, отводя душу, хотя бы полюбоваться ими, чаще всего при взлете.
Подъехал туда. Прикрываясь кустиками шиповника, сначала просто обежал взглядом лежащий внизу глубокий давно непроходимый брод и прилегающие к нему, также плотно заросшие, участки водной поверхности, а потом прощупал всё это через бинокль. Но уток не обнаружил. Прошёлся по высокому берегу в открытую. Подъёма птиц при этом не последовало. Осмотрел окутанный сентябрьской грустью видимый широкий участок Старицы, уходящий с небольшим изгибом к Солотчинскому лесу. И там ни одной тёмной точки. «Ну и денек выдался: везде пусто, – заныло внутри,– хоть бы какая-нибудь непутёвая уточка помахала приветливо крылышками. Однако ничего не поделаешь: пора, как говорится, сматывать удочки и заворачивать к дому». И тут какая то таинственная внутренняя известная охотникам и рыболовам сила заставила меня поехать по хорошо набитой сельхозтехникой дороге дальше вдоль берега в угол, где Старица, сужаясь в протоку, соединяется с Ивановским озером. В тех местах мне не приходилось охотиться, но ещё со времён военного детства помнил, что там утки бывали даже самой поздней осенью. Когда миновал более половины пути, и дорога, отвернув вправо, уже тянулась в стороне от Старицы, я остановил машину и двинулся к берегу. И в этот момент где то справа ударил дуплет. И через несколько секунд над концом Старицы и протокой появились десять тяжело уходящих врассыпную, как мне показалось, крупных уток. Далее они, медленно набирая высоту, развернулись, выстроились углом и полетели навстречу желтоватым лучам скупого на тепло позднего сентябрьского солнца.
Я вышел на открытый берег и тотчас же увидел на другой стороне Старицы убегающего в глубь луга незнакомого охотника, а метрах в двухстах на воде две тёмные точки. Через минуту – другую там, где скрылся охотник, затрещал мотоцикл, и вскоре охотник подъехал на нём к той части берега, где на воде находились его трофеи. Повозившись некоторое время около мотоцикла, он спустился потом к воде с небольшой салатного цвета надувной лодкой и, подплыв на ней к уткам, подобрал их. Возможно, только теперь заметив меня, уже сместившегося по своему берегу в его сторону, он, приподняв, показал мне чёрных с ослепительно белым брюшком птиц и крикнул: «Первые черныши в этом сезоне. Холода толкнули их с севера в дорогу. Пришлось пасти эту стайку больше часа, пока она не подошла к моему берегу на выстрел». Потом охотник поплыл обратно, а я направился к машине и стал вспоминать, как на самой ранней заре своей охотничьей жизни отстреливал первую северную утку.
На рассвете в воскресный день конца октября военного 1944 года я, будучи школьником шестого класса, вышел из села в пойму Оки под Рязанью в надежде встретить какую-нибудь припоздавшую утку. Узкая полоска редкой облачности, прикрывавшая восточную часть небосклона, пламенела в лучах ещё спрятанного за горизонтом солнца. Державшаяся вот уже несколько дней морозная погода хорошо сковала землю. На поникшей траве, островками возвышающейся кое-где среди почти наголо вылизанной пажити, лежал слабый налёт серебристого инея. Было тихо. Холодный воздух приятно бодрил и при движении без привычки слегка обжигал лицо. Ноги сами бежали по затвердевшей земле. Миновав пажить, подошёл к южному концу нашего озера. За последнюю ночь поверхность его покрылась тонким ледком. Морозец был явно изрядным. Пройдя вдоль ручейка, текущего через брод из Прорвы в озеро, осмотрел ещё незамёрзшие заводи, где в такую погоду как раз и должны были кормиться утки. Перед резким похолоданием при моём последнем посещении здесь в разных местах поднялись две матёрки и буквально из под самых ног сорвались несколько маленьких бекасиков, – как я узнал значительно позже, гаршнепов. Но, увы, сегодня тут пусто и мертво. Даже стайка вездесущих полевых воробьев, постоянно пасущаяся в бурьяне среди кустарника западнее ручейка, куда то откочевала. Только в одном месте тишину студеного утра нарушала бесконечно монотонная песня маленького водопадика.
С невесёлыми мыслями, навеянными встреченным мною опустошением, я вышел к северному узкому концу Прорвы, переправился по доске через ручеек и поднялся на её высокий берег. Морозец поработал на славу и здесь. Красноватые лучи взошедшего солнца, пробиваясь сквозь облачность, придали окружающей местности розоватый оттенок и резкую контрастность. Всё вокруг как то засветилось и повеселело. Но на душе стало грустно, ибо при виде ледяного покрова практически пропала надежда встретить сегодня утку даже на крупных водоёмах. Стало жаль, что дни чудесных охот моего первого летне-осеннего сезона, бурно всколыхнувшие мою жизнь и полонившие её, уже закончились. И, как следствие, тут же наступила какая то тоскливо – щемящая неопределённость: «Что делать сейчас дальше? Вернуться домой, переключиться на зайца, или продолжить поиск уток? Но в радиусе четырёх километров до Оки все водоёмы уже замёрзли, да и на самой реке, если и увидишь стайку на середине, то, даже имея лодку, к ней не подступишься». В таком подвешенном состоянии я продолжал машинально двигаться вдоль Прорвы. А потом, скорее из любопытства, чем в расчёте на успех, направился напрямую по дороге к расположенному за её изгибом широкому участку, где она замерзает обычно позже, и на котором чаще останавливаются на отдых пролётные стайки уток.
При подходе туда открывшаяся широкая часть оказалась тоже сплошь покрытой льдом и также без дичи. Но когда я, немного приблизившись к берегу, посмотрел в направлении ранее скрытого за изгибом пропущенного узкого участка Прорвы, то увидел там, на льду чёрные точки. «Утки!» – ёкнуло сердце. Всё внутри всколыхнулось, напряглось и потеплело. Автоматически присел. «Хотя и далеко, но не спугнул ли я их своим появлением на открытом берегу?» – мелькнула мысль. Чуть приподнялся: «Нет, всё в порядке, они на месте». Пригнувшись, быстро вышел за пределы их видимости и далее уже в приподнято – радостном состоянии торопливо направился к тому месту, против которого находилась стайка. Там с колотящимся сердцем осторожно выглянул из-за перегиба берега. Десять чёрного оперения уточек, ориентированных тушками и головками на юг, находились довольно скученно примерно в пятнадцати метрах от противоположного берега, а одна – отдельно, немного левее и ближе к той стороне. Судя по рассказам сельских охотников, это были северные утки, по-местному – черныши.
Подобраться к ним с той стороны, как показалось, было практически невозможно: в том месте плоский песчаный берег тянулся метров на шестьдесят без каких-либо укрытий для сближения на убойный выстрел. От меня до уток тоже было около семидесяти пяти метров, из которых более половины приходилось на плавный подход к перегибу берега и затем полностью открытый спуск к кромке льда, а остальное – расстояние над водоёмом. Стрелять на таком удалении бесполезно. Третьего подхода к стайке найти не удалось. Ждать, когда утки приблизятся к какому-нибудь берегу, тоже бессмысленно: там нет полыней и растительного корма на полностью выбитой коровами земле.
В такой обстановке терять было нечего, и я решил рискнуть и приближаться к ним напрямую, но настолько медленно, чтобы они постепенно привыкали к появлению на берегу нового неподвижного, с их точки зрения, предмета, и он не вызывал бы у них подозрения об опасности. Другими словами, чтобы утки как бы не замечали изменений в окружающей их местности.
Сначала попробовал ползти к ним, но руки и коленки тут же почувствовали леденящий холод промёрзшей земли. Поэтому пришлось идти на сближение на корточках, хотя это было более выпукло и заметно. Ружьё при этом решил держать одной рукой у ноги, оберегая его от засорения землей и травой. Выдвинул из-за перегиба берега часть головы и замер на месте. Просчитав до двухсот, медленно переместился на расстояние ступни, и снова такая же длительная остановка. После ряда таких выдвижений моя голова находилась уже полностью на виду у уток. Но, к моему удивлению и радости, они её не «заметили». Осторожное сближение со стайкой продолжалось, и вот я уже наполовину открыт. И опять никакой реакции с их стороны.
За это время, как хорошо было видно, отдыхающие уточки как бы попеременно то одна то другая, немного приподняв головку, осматривались и, убедившись в безопасности, опять опускали её. Мне показалось, что наиболее часто это делала отдельно сидящая уточка. То был, по-видимому, их постоянный наблюдатель. И тут меня стал беспокоить тот момент, когда моя скорченная фигура и движения ног окажутся полностью открытыми. Не спугнёт ли это уток? Но всё обошлось. И я, довольный, перевалив через перегиб берега, начал медленный спуск вниз.
Скупые бившие мне в глаза лучи уже приподнявшегося над горизонтом солнца стали немного согревать лицо, руки и поедать иней на траве. Кое-где на припеке, чернея, оттаивала земля. Согревались, видимо, и уточки. Они стали чаще поднимать головки, а некоторые из них при этом, чуть приподнявшись и передёргивая крылышками, как бы потягивались. Затем они снова приседали и продолжали отдых. С потеплением оживало и село: на ближайших улицах послышались голоса ребятишек, иногда там по замёрзшей земле стучали колёса телеги, и на выходящих к броду огородах улицы Середнее появились фигурки взрослых. В связи с этим у меня возникло новое опасение: «А вдруг кто-нибудь из селян, или перестраивающий в это время изгородь на ближайшей улице, или собирающийся выехать в луг через брод, увидев на открытом берегу Прорвы долго сидящего на корточках человека и заинтересовавшись, завернёт ко мне и спугнёт уток до моего к ним подхода на выстрел». Но пока всё спокойно и на дороге к броду и в утиной стайке. И я, продолжая движение к ней, приступил к подбору наиболее подходящего варианта стрельбы по уткам.
«Заманчивее всего, конечно, первым выстрелом захватить в стайке сразу несколько птиц, а из второго ствола, если удастся, попытаться догнать какую-нибудь из улетающих. Но как потом снять убитых с тонкого льда? Это можно было бы сделать с помощью лодки, пробивая во льду канал. Но лодок в данный момент на Прорве нет. Оставалось единственное: принести из дома за полтора километра две или три длинные жерди и, сбив их на месте, попытаться ими вытянуть уток. Или сделать это с помощью также прихваченной из дома верёвки с привязанной к ней подходящей веткой. Но это при условии, что до уток удастся дотянуться. Ну, а если лёд проломится под тяжестью жердей или от удара ветки, и утки окажутся в пробоине среди льдинок, то тогда наверняка, как говорится, всё пропало.
Чтобы избежать трудностей по снятию убитых уток со льда, казалось бы, просто следовало подобраться к стайке как можно ближе и, поднявшись, стрелять по улетающим от меня птицам в тот момент, когда они будут над противоположным берегом. Но при этом, во-первых, утки могут оказаться уже на предельном расстоянии, да и приобретённая за первый сезон охоты практика стрельбы влёт у меня небольшая, поэтому вероятность попадания будет крайне мала. А во-вторых, утки, возможно, будут уходить не от меня, а вдоль водоёма, так, как ориентированы их тушки. И тогда этот вариант стрельбы выигрыша не даст».
И посему, учитывая все за и против в обоих вариантах стрельбы и опираясь на уже известную мне народную мудрость, что лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе, я решил первый выстрел сделать по отдельно сидящей уточке. Пусть она была и немного подальше от меня, но ближе к тому берегу, и в случае удачи достать её будет значительно легче. А цель для второго выстрела запланировал выбрать в зависимости от обстановки, которая сложится потом.
Когда до уток осталось метров двадцать пять, то, как я и опасался, из села в направлении брода на рысях выкатила подвода. Времени для сокращения расстояния до уток осталось в обрез. И учитывая их спокойное поведение, я стал уменьшать остановки между моими черепашьими шажками, а затем, убедившись, что утки «проглотили» и это, перешёл на медленное непрерывное перемещение. За время, пока подвода спускалась к броду, миновала его и стала подниматься в мою сторону, было выиграно около десяти метров. Ещё минута, и она с шумом появится на виду у уток и поднимет их. «Всё, лимит времени исчерпан, пора стрелять». Медленно поднял ружьё, приложил приклад к плечу, навел мушку на выбранную уточку, накрыл её немного стволами и надавил на спусковой крючок. После выстрела уточка дёрнулась к противоположному берегу и затихла. Другие поднялись и полетели врассыпную вдоль Прорвы в сторону юга. Пока я распрямлялся на одеревеневших от долгого сидения на корточках ногах, они были от меня уже на расстоянии не менее 55 – 60 метров. Далеко. Но всё же выстрелил по ним и, естественно, впустую. Тем не менее с огорчением продолжал смотреть им вслед: а вдруг какая-нибудь из них всё же отвалит в сторону?
–Ух, мазила, сколько уток упустил! – с волнением воскликнул за моей спиной подъехавший на телеге мой товарищ Митя Теняков. В знак оправдания я показал ему лежащую на льду уточку. Это его успокоило.
– А как ты её достанешь? – спросил он,
– Придётся идти домой за жердями и верёвкой.
– Три дня назад на берегу Кривой мы разбирали на зиму колхозное летнее стойбище телят. Там тогда какие то жерди оставались. Это намного ближе. Поехали, – предложил он.
Мы сели на телегу и двинулись к Кривой. Со слов Мити, он, направляясь в луг, ещё на броду увидел сидящего на берегу Прорвы.
– Уж больно рано кто то из середневских ребят хорошенько хватил самогона и забрался «отдыхать» на берег Прорвы, – подумалось ему. И он, сам однажды бывший в таком состоянии, завернул, сочувствуя, проведать «отдыхающего». За разговором с Митей я всё время чувствовал беспокойство за оставленную на льду уточку. Её могли подобрать вороны или какой-нибудь другой пернатый хищник. На месте летнего стойбища мы нашли только одну очень длинную жердь.
– Остальные, что полегче, кто то уже унёс, – сказал Митя.
– А хватит ли одной? – высказал я сомнение.
– Попробуешь, а если не дотянешься, то принесёшь добавок из Середнего, – рассудил Митя.
Погрузив жердь на телегу, вернулись к броду. Дальнейший путь к уточке вдоль Прорвы для телеги был трудно проходимым из-за сплошной полосы колдобин с почти отвесными стенками, оставленных ежегодными паводками. И Митя, развернув лошадь и крикнув ей: « Но, милая, поехали», – покатил в луг за нарубленным там ранее хворостом. А я торопливо поднялся на находившийся в сторонке от ручейка бугорок, откуда просматривалась большая часть Прорвы. Вдали на льду чернела точка. Одно беспокойство улеглось: уточка на месте. Взвалив тяжёлую жердь на плечо, по кромке берега я направился вдоль Прорвы, всё время находясь в сомнении: дотянусь ли до уточки, или придётся идти в Середнее? Добравшись до места, с помощью шнура, на котором обычно носил добытую дичь, закрепил прихваченную на броду коряжку к тонкому концу жерди, осторожно выдвинул её на лёд и на пределе, с трудом зацепив уточку, вытянул её на берег. И только тут стало спадать то внутреннее напряжение, в котором я находился с момента обнаружения стайки, и появилось постепенно нарастающее удовлетворение от этой охоты.
Я поднял уточку, и тут сразу же бросились в глаза небольшой хохолок на её сине-зеленоватой головке, белые полоски по бокам и зеркальца на крыльях. Ранее трофеями моих выстрелов были обычно чирята, матёрки, реже широконоски и одна серая утка. А такая попалась впервые. Она оказалась последней отстрелянной уткой в моём первом сезоне по перу и первой, как я тогда считал, добытой северной уткой. Позже выяснилось, что это была обычная хохлатая чернеть, которая гнездится и в средней полосе. Но почему то летом она обходила тогда наши водоёмы стороной, и местные охотники относили её к числу северных уток.
Память о ней связана с открытием мною нового приёма скрадывания дичи, позволяющего обманывать её бдительность, который я впоследствии неоднократно использовал в своей длительной охотничьей жизни. И он, когда позволяло время и хватало терпения, обеспечивал в большинстве случаев удачу.
На весенней тяге
Весной 2000-го года, в последний день сезона, мне как то нездоровилось, и поэтому я решил в дальние глухие лесные дебри не забиваться, а провести заключительную вечернюю охоту на вальдшнепа неподалёку от города и от Варшавского шоссе на любимом в молодые годы, а позже оставленном месте. Это была небольшая уютная полянка у края огромной старой запущенной сечи, метрах в тридцати от квартальной просеки и от стены возвышающегося за ней крупного смешанного леса. От просеки через полянку, обходя несколько стоящих на ней одиночных старых дубов и елей, в глубь сечи тянулась мало наезженная, очевидно сенокосная, дорога. Справа от неё и ближе к лесу на полянке вперемешку с низким кустарником темнели молоденькие ёлочки, прикрываясь которыми я и стоял обычно на тяге. Строгой вальдшнепиной тропы над полянкой не было. Но в поиске подруг к ней непременно заворачивал почти каждый из долгоносиков, будь то произвольно пересекающий сечу, или обходящий её вдоль лесной стены, или налетающий из-за неё со стороны соседней сечи, или, наконец, тянущий над дорогой. И я, на протяжении более пятнадцати лет постоянно охотясь на этой полянке в часы утренних и вечерних зорь, пережил здесь во время ожидания прилёта куличков и при встречах с ними бесчисленное множество божественно – восхитительных минут.
Промелькнувшие как мгновенье последующие три десятка лет всё тут резко изменили. Остатки полянки оказались в окружении берез и осин, которые по высоте почти сравнялись с лесом за просекой. Маленькие, ранее с трудом прикрывавшие меня ёлочки вымахали вверх более чем на десяток метров и сильно расширились. И как следствие сократилась сама полянка и зона отстрела. В таких условиях, естественно, трудно было рассчитывать на успешную охоту. Да я на неё особо и не надеялся. Но всё же стало как то грустно о минувшем. Однако менять место было уже поздно, да и не захотелось. И я решил просто постоять и, любуясь замиранием красок умирающего заката и слушая постепенное засыпание весеннего леса, заглянуть в счастливые молодые годы и пошевелить прошлое.
Вскоре лес в отдалении наполнился выстрелами. Но за всё время тяги ни один вальдшнеп на меня не вышел. И только когда в лесу угомонилась самая азартная птаха, откуда то со стороны на пределе слышимости донеслось редкое хорканье. А может быть, это мне просто показалось? О явно неудачной охоте я нисколько не сожалел и продолжал крутить кадры памяти. Мне было хорошо, и несмотря на всё уже обнявшую темноту не хотелось трогаться с места.
Нить моих воспоминаний была остановлена треском сучьев впереди. Сразу мелькнуло: «Лось!» Но потом там послышался раздражённый голос человека. И вскоре, чертыхаясь на чём свет стоит, по дороге на полянку выплыла тёмная фигура незнакомого охотника. Когда он приблизился к моему укрытию, я спросил его : «Что же Вас так взволновало?» Он сделал несколько шагов в мою сторону и, явно, довольный, что есть кому излить свою душу, юношеским голосом поведал: «Вечером в субботу мазал, сегодня утром мазал. Сейчас чертовски красиво с некоторыми интервалами вышли на меня один за другим три вальдшнепа, и я их так удачно сбил, что они падали как камни. Потом искал их до тех пор, пока не посадил полностью фонарик. И ни одного не нашёл. Жуть как обидно! Вот и ругаюсь, сам не зная на кого.»
Мы разговорились. Оказалось, что он и его товарищи приехали в наши леса на машине из Москвы. В этот вечер его напарники много стреляли и, по-видимому, они теперь с трофеями. А вот он опять возвращается пустым. И он снова стал возбуждённо сокрушаться о ненайденных птицах. А потом спросил: «А у вас бывали такие потери?» «На охоте всякое бывало, и даже случаи похлеще Вашего», – ответил я и по дороге к шоссе и там уже у моей машины рассказал этому ещё совсем юному охотнику о двух вечерних охотах на вальдшнепа в конце пятидесятых годов среди лесного массива, расположенного в двадцати километрах от того места к юго-западу.
Не раз долгими зимними вечерами при осмотре на карте окрестностей нашего небольшого в то время подмосковного городка, куда мне пришлось переехать в середине 50-х годов, моё внимание притягивал расположенный на юго-западе за речкой Протвой лесной массив площадью примерно 10;15 километров, внутри которого не было обозначено ни одного населённого пункта и, как рисовало моё воображение, должно было быть больше дичи, чем в обжитых местах. И вот я, наконец, надумал наведаться туда во время весенней охоты на птицу, которая пришлась в том году на последнюю декаду апреля, когда пролётный вальдшнеп уже миновал наши края и остался только местный.
Жмурясь от бивших несколько сбоку пронзительных лучей по-весеннему сочного солнца, проехал на мотоцикле ИЖ-49 сначала по заложенной ещё до войны, а затем заброшенной и уже местами поросшей мелким лесом магистрали Москва-Киев. Потом, повернув налево, по весеннему, вдрызг разбитому проселку пересёк несколько стекающих вдоль оврагов к речке маленьких деревушек и, поднявшись на бугор и обогнув по слабо заметной полевой дорожке последний населённый пункт, добрался до давно желанного массива. Вдоль его опушки, удаляясь от жилья, шла ещё не обновлённая с прошлого года набитая конскими повозками колея, которая вскоре нырнула в густой высокоствольный, в основном осиново-берёзовый лес с мелким лиственным подлеском.
Ветки деревьев и кустарника оставались, в целом, ещё по-зимнему голыми, но уже по набухшим почкам, по самому воздуху в лесу, да и по приближению мая чувствовалось их скорое бурное пробуждение. Если к этому времени полевые дороги уже хорошо обсохли и на бугорках во всю пылили, то в лесу почва оставалась ещё до предела насыщенной влагой, и во всех ямках и низинах сплошь стояли лужицы. И мой привыкший к любому охотничьему бездорожью и никогда не унывающий неприхотливый двухколёсный иноходец резко снизил скорость, и за ним потянулась извилистая глубокая, тут же заполняемая водой колея. Так было преодолено километра полтора. Далее местность пошла под уклон, лес начал постепенно редеть, стал мельче, и среди него сплошной чередой широко побежали небольшие окружённые невысоким кустарником лужайки, в которых вскоре путеводная для меня дорога растворилась. В этих угодьях уже вполне могли тянуть вальдшнепы, но определить здесь маршрут их полёта было сложно, и поэтому я продолжил путь с целью найти более удобное для охоты место. Однако по мере дальнейшего углубления в лес, который далее оказался полностью залитым водой, мой мотоцикл, садясь на брюхо и глушители, стал то и дело буксовать, и мне пришлось, спешившись, помогать двигателю проталкивать машину вперёд. Примерно через полчаса такой «езды», насквозь пропотевший, я выбрался к началу какого то уходящего с понижением к юго-западу большого заросшего оврага. Насколько просматривалось, с обеих сторон метров на пятьдесят вплоть до стены высоких деревьев овраг окружало редкое мелколесье, над которым, как и над самим оврагом, вполне могли тянуть вальдшнепы, и под них здесь можно было хорошо подстроиться.
Эти места мне понравились, и я, подведя мотоцикл к стоящему на сухом месте обрубленному стволу молодой берёзки и заглушив двигатель, прислонил его к ней. И тут же из-за вплотную лежащей за берёзкой кучи старых веток взвилась большая птица и почти свечкой полезла вверх. Мгновенно вспыхнув, я автоматически сорвал висевшее на спине ружьё и навел стволы на её серый бок. Но не выстрелил: это была тетёрка.
Отходя от пережитой встряски, я подумал, что столкнул её с уже насиживаемого гнезда. Но, осмотрев всё вокруг, его не обнаружил. Скорее всего, тетёрка здесь или кормилась в прошлогодней траве, или просто отдыхала. Привыкшая к не причинявшему ей вреда шуму техники, она и на сей раз не испугалась приближающегося к ней стука двигателя мотоцикла и снялась только после его остановки и появления рядом человека. Пожелав ей впредь быть более бдительной и вырастить хороший выводок, я присел отдохнуть на сухие сучья. Несмотря на вечер, всё ещё приятно грел нависший над лесом жёлто-пурпурный диск солнца. Слабый южный ветерок как бы играючи нежно ласкал мои разгорячённые тяжёлой дорогой щёки. По тёмным сучьям кучи, суетясь, ползали какие то похожие на божьих коровок букашки. А выше, порхая из стороны в сторону, никак не могла улететь от сухого бугорка небольшая белая бабочка. В прошлогодней траве залитых водою лужаек, видимо, ещё не до конца проснувшись от зимней спячки, скромно судачили лягушки. А вокруг на кустах и деревьях, ни на секунду не умолкая, пел разноголосый хор пернатых, среди которого чаще и громче всех выделялись дрозды – солисты.
До начала тяги оставалось около получаса, и я, предоставив мотоциклу отдых, пошёл знакомиться с местностью и, если удастся, то и подобрать более удачную позицию для охоты. При следовании вдоль правого берега оврага метров через триста на другой его стороне сквозь редкую полоску высокоствольных берез и осин засветилась большая сеча, на переднем плане которой сразу же за перемычкой разрозненно темнели три почему то оставленные при рубке ели. «Вряд ли во время тяги облетающие вдоль опушки сечу вальдшнепы минуют стороной эти приглядные для них деревья», – прикинул я и решил после осмотра местности вернуться на сечу и начать охоту под ними.
Определившись в таком выборе и продолжив намеченный ранее путь, минут через десять я вышел к месту впадения обходимого оврага в глубокую и широкую лощину, по луговистому низу которой в юго-западном направлении извивалась речка или ручей, а на высоком противоположном лесистом берегу вдали на небольшой полянке виднелись два крохотных домика. Около них, медленно расплываясь, поднимался дым и, как мне показалось, чуть слышались голоса ребятишек. То был явно какой то не помеченный на карте хуторок. Я опустился вниз, вошёл в расположенную в дельте оврага небольшую высокоствольную рощицу и по лежащим там в воде стволам деревьев перебрался на другую его сторону. И здесь издали, с разных сторон и небольшими интервалами, глухо донеслись три выстрела. К этому времени спрятанное за деревьями солнце то ли зависло над самым горизонтом, то ли уже коснулось его, но в лесу было ещё достаточно светло и как будто бы рановато для начала тяги. Однако выстрелы были сделаны, похоже, всё-таки по вальдшнепам. И я заторопился к выбранному месту охоты.
После подъёма из оврага впереди взору открылась маленькая круглая изрядно покрытая примерно полуметровой порослью ельника вырубка, на противоположном от оврага стороне которой сплошной стеной возвышался вклинившийся в окружающее лиственное мелколесье высокоствольный сосновый косяк. При моём переходе через вырубку неожиданно резко послышалось заставляющее возбуждённо забиться сердце охотника привычное на тяге хорканье, и из-за верхушек сосен, лениво взмахивая крыльями, с цвиканьем выплыл лесной красавец. После моего несколько запоздалого выстрела он камнем свалился далеко за моей спиной. Подобрав упавший на открытое место уже неподвижный трофей и радостно поздравив себя с удачным началом охоты, я уже намеревался продолжить путь к ранее облюбованным на сече елям, как снова резко послышалось хорканье с цвиканьем, и строго по маршруту первого вальдшнепа из-за сосен вывалил второй. На сей раз я был уже более подготовленным и ударил по нему на подходе. Полёт его резко преломился и он, планируя по крутой наклонной линии, опустился в еловую поросль метрах в десяти от меня. Добежав до ёлочки, под которую нырнула птица, я начал искать её, методически раздвигая веточки. Так обшарил всё в трёх–четырёх метрах вокруг. Но пока бесполезно. С появившимся ощущением безнадёжности расширял зону поиска. За этим занятием на меня вскоре вышел третий лесной кулик тоже по маршруту первых двух. Выстрел сбил его с курса, и он косо спланировал вниз. Далее, продолжая снижаться на раскрытых крыльях, вальдшнеп быстро скрылся в островке ельника. Уже в самом начале чувствуя неуверенность в результатах поиска, я, тем не менее, перелопатил, подсвечивая фонариком, все ёлочки вокруг места посадки подранка. Однако опять всё впустую. Он точно убежал куда то в сторону. Окончательно осознав это и чувствуя себя подавленным и вымотанным, я остановился. И тут снова послышалось хорканье. Четвёртый вальдшнеп после выстрела и последующего крутого пикирования также утонул в сплошном ковре ельника, и найти его мне тоже не удалось. Возникло тревожное недоумение: «Ну ладно. Ясно, что трудно обнаружить подранков под сплошным покровом молодых елочек, но почему после каждого из трёх последних выстрелов они или пикировали по наклонной линии, или планировали?» Как подсказывал мой опыт, так обычно опускаются птицы, задетые в крыло, и реже – получившие лёгкие ранения в заднюю часть тушки. «Уж не патроны ли виноваты, – заскулило внутри, – или причина кроется в плохом прицеливании?»
Во время этих размышлений на том же маршруте появился пятый петушок. По нему я честно промазал из обоих стволов. И в какой то степени даже обрадовался этому, ибо не увеличил счёт напрасно загубленных птиц. А невредимый вальдшнеп тем временем, как ни в чём ни бывало, продолжая хоркать и цвикать, достиг оврага и потянул над ним в сторону оставленного мною мотоцикла. Наблюдая за его полётом, я невольно подумал, что ранее при подъезде к началу оврага правильно определил здесь маршрут токующих птиц. К этому времени розово – оранжевая полоса заката уже изрядно потускнела, и на противоположной стороне неба застенчиво заискрилась первая звёздочка. Ветер затих. Постепенно начал замолкать птичий гомон, и среди него более заметным стал стрекот всё ещё неугомонных дроздов. Со стороны лощины периодически доносились блеяния резвящихся в вышине воздушных баранчиков. Неожиданно послышался резко нарастающий посвист крыльев и, низко огибая сосновый косяк, показалась пара кряковых. Утка впереди, селезень чуть сзади и сбоку. Завершив разворот, они удалились в сторону лощины. Потом с минутным интервалом издали на пределе слышимости донеслись звуки двух выстрелов. Лесная жизнь медленно, но неукротимо затихала.
«Всё, средне-статистическое за один вечер для обжитых мест количество вальдшнепов уже надо мной прошло, и больше их не будет. И мне предстоит дальше стоять впустую, наслаждаясь только ароматом весеннего пребывания в лесу», – подумал я. Но оказалось, что ошибся. Примерно через полминуты из-за верхушек сосен вывалился шестой вальдшнеп. Встреченный выстрелом на подходе, он, подобно второму, третьему и четвёртому, также мягко спланировал в ельник. «Да что же это такое, опять подранок и опять, по всей видимости, безнадёжный», – заныло на душе. И не успел я со щемящей тяжестью на сердце добежать до места его посадки, как захоркал следующий петушок. Выстрел. И этот тоже круто пошёл вниз. Попытался добить его из второго ствола. Но он, слившись с буро – коричневым фоном сосняка, пропал как цель, а потом уже, снова видимый ниже, плавно опустился в ельник метрах в десяти за местом посадки предыдущего лесного кулика. Уже совершенно не надеясь на успех, я искал этих вальдшнепов не менее тщательно, чем предыдущих. Но опять всё закончилось впустую.
Горечь неудач, накопившаяся во время беготни за подранками, в этот момент окончательно добила меня, и я, издёрганный до предела, решил воздержаться от дальнейшей стрельбы, а просто последить за дальнейшим ходом тяги над этой вырубкой. А что вальдшнепы пойдут ещё, я уже не сомневался. И не ошибся. Вскоре на меня выкатил очередной долгоносик. Его грациозный полёт был столь соблазнительным и доступным для убойного выстрела, что я, не выдержав, пальнул по нему. Но, увы! Последствия оказались прежними. Через минуту не менее удобно для стрельбы показался девятый кулик. И опять он был превращён в безнадёжного подранка. Во время судорожного поиска этого подранка среди ельника был здорово порван рукав моей штормовки и изрядно поцарапаны руки. Всё это дополнительно взвинтило меня, и когда над сосняком послышалось приближение брачной песни десятого вальдшнепа, я, забыв обо всём, машинально и впопыхах встретил его дуплетом. Возмущённый этим, он мгновенно замолк, и как бы издеваясь, круто спикировал на меня, а затем, чуть не задев мою шапку, плавно растворился где то за моей спиной в уже полностью слившейся еловой поросли.
И здесь меня всего затрясло и взорвало: «Надо же, за один вечер восемь потерянных подранков! Восемь бездарно загубленных мною весенних красавцев! От этого с ума можно сойти!» И я стал на чём свет стоит ругать всё подряд: ружьё и патроны, которые ни с того ни с сего вдруг надумали живить дичь; ненасытный ельник, пожирающий моих подранков; чересчур высокие сосны, закрывающие подход вальдшнепов; их самих, несознательных, упорно не желающих сразу после выстрела шлепаться на землю, как говорят утятники, «лапшой», а убегающих от меня куда то в сторону, «заколдованную» вырубку, и, конечно же, больше всего себя – мазилу, на которого валом валила дичь, а он её только безбожно калечил.
Немного облегчив таким образом душу и поостыв, я пришёл к выводу, что в надвинувшейся на лес темноте, когда даже упавшего на открытое место вальдшнепа найти сложно, стрелять дальше бесполезно. И, присев на пенек, во избежание соблазна разрядил стволы. За время моего дальнейшего пребывания на вырубке вплоть до окончательного ухода на ночной покой всех пернатых певцов над ней прошло ещё пять вальдшнепов. Последний из них, пятнадцатый, прохоркал, будучи уже смутно видимым.
По дороге домой я всё время находился под впечатлением пережитого, и во мне при этом неотступно крутились два чувства. С одной стороны, это восторг от прекрасной тяги, на которую мне посчастливилось подстроиться, а с другой – горечь от бессмысленной гибели по моей вине таких красивых птиц. И хотя первое чувство явно преобладало, всё же во избежание возможного повторения нервотрепки я решил на следующий вечер не охотиться на «заколдованной» вырубке, а постоять под елями на увиденной ранее большой сече.
Утром на работе на вопрос сотрудников о результатах моей вчерашней охоты я поведал им о вплотную встреченной тетёрке, о чудесной тяге, на которую посчастливилось попасть, и о плачевных итогах моих многочисленных выстрелов. Наш новый сотрудник Дмитрий Михайлович, появившийся в лаборатории две недели назад, загорелся от моего рассказа о количестве прошедших по одному маршруту птиц и с блеском в глазах стал настойчиво просить меня взять его с собой вечером. Мне уже было известно, что он прибыл к нам после длительной службы в армии с Дальнего востока. По его словам, там ему не раз приходилось охотиться на гусей на озере Ханко, то есть он производил впечатление бывалого человека и не новичка на охоте. Обычно я предпочитал охотиться на птицу в одиночестве. Но тут не устоял перед столь горячей просьбой и дал согласие.
К оврагу мы прибыли за час до начала тяги. Как и в предыдущий вечер, было тепло, безоблачно, весело резвилось солнце, и все элементы живой природы, впитывая его благодатные лучи, на глазах или увеличивались в объёме, или молодели и хорошели. Поставив мотоцикл на вчерашнее место, я показал Дмитрию Михайловичу сучья, из-под которых вчера снялась тетёрка. Как то смущённо улыбнувшись, он произнёс как бы заподозрившие меня слова: «Вряд ли кто-нибудь упустил бы эту сидевшую на мушке птицу». Отогнав на мгновенье прочь появившееся у меня от этих слов неприятное ощущение, я описал Дмитрию Михайловичу известную мне окружающую местность и предложил ему или самому выбрать подходящее для охоты место, или встать на мою злополучную вчерашнюю вырубку. При этом я подчеркнул, что сбитого там вальдшнепа найти будет весьма сложно. Последнее не смутило Дмитрия Михайловича, и он, не раздумывая, выбрал вырубку. И мы, тихо разговаривая, неторопливо направились туда.
Сначала, как и я вчера, пошли через мелколесье по правой стороне оврага. Потом, где то на второй половине пути приблизившись к его берегу, обнаружили лежащее внизу поперёк дерево и по нему перебрались на левую сторону, а уже по ней достигли цели. На вырубке среди еловой поросли ещё были заметны следы моих старательных поисков подранков. При дневном свете попытались поискать их снова. Но ничего не нашли. Подранков или подобрала лисица, или они разбежались далеко в разные стороны. Потом, по мере приближения времени тяги, я поставил Дмитрия Михайловича на своё вчерашнее место. Показал ему верхушки сосен, из-за которых на него должны выходить вальдшнепы; направление, где находится мотоцикл и куда ему следует идти вдоль оврага после тяги; а также путь к елям, под которыми я буду стоять. Затем, пожелав ему удачной охоты, я оставил его одного и пошёл к сече.
Там, ещё не успев выбрать свою окончательную позицию под елями, я сразу же сначала увидел и лишь позже услышал первого приближавшегося, явно совсем одуревшего от страсти азартно – нетерпеливого петушка.
Неторопливо взмахивая, как показалось, необычно большими серповидными крыльями, он классически обходил озаренную лучами предзакатного солнца опушку сечи. Переполненный шквалом распиравших его весенних чувств, он красиво шёл с гордым достоинством, зорко высматривая появление желанной подруги.
Времени для подхода вальдшнепа на выстрел было более чем достаточно, и я, внутренне напрягаясь и загораясь в предвкушении предстоящей встречи, спокойно и, как мне казалось, в нужный момент сделал необходимое упреждение и плавно нажал на спусковой крючок. И….промазал. Бывает же такая напасть! Второй выстрел по тут же сначала скрывшемуся за елью, а затем снова появившемуся уже вдали вальдшнепу тоже оказался пустым.
Кляня себя за допущенную непростительную ошибку, с грустью подумал, что за «первым блином комом» неминуемо последует незавидное продолжение. Но на первых порах эта примета, к счастью, не оправдалась. Когда подошло время настоящей тяги, с той же стороны сечи показался второй вальдшнеп. Однако подойдя к стоящей впереди меня ели он, или заметив охотника, или, скорее всего, надумав изменить маршрут, стал заворачивать вправо с резким подъёмом вверх, чтобы перевалить через высокоствольную перемычку, отделяющую сечу от оврага. После выстрела на предельном расстоянии он камнем свалился на открытое место. Спустя минуту – другую после моего возвращения с трофеем под ель налетел ещё долгоносик и тоже был удачно сбит. «Ну вот, дело как будто налаживается, – подумал я, с удовольствием подбирая второй трофей, – но почему тихо в стороне Дмитрия Михайловича?»
И вскоре где то там неожиданно послышался глухой растянутый крик «Э…й!» Голос был как будто мужским. Секунд через десять крик повторился, и далее крики стали следовать примерно с такой же частотой. Подумалось: «Кто же это кричит? Хутор находится далеко за пределами слышимости. Охотник вряд ли будет шуметь, стоя на месте, в начале тяги. Видимо, это кто то из посторонних. Но почему он кричит именно там, где должен стоять Дмитрий Михайлович? Уж не случилось ли что-нибудь с ним?»
Немного подождав, я с беспокойством пересёк высокоствольную перемычку и вышел к берегу оврага метрах в двухстах от мотоцикла. Здесь среди мелколесья слышимость была лучше, и стало ясно, что это голос моего товарища. И он как будто приближался. Малость успокоившись, я присел на пенек и, поджидая его, стал редко, но громко подавать свой голос. После этого, как показалась, приближение Дмитрия Михайловича ускорилось. Когда между нами осталось не более ста метров, он умолк. Я прикинул: «Сейчас его фигура покажется среди затянутого вечерними сумерками мелколесья, и сразу выяснится, почему он, не сделав ни одного выстрела, в самом начале тяги закончил охоту и шёл к месту сбора с таким громким криком». Однако прошло более чем достаточно времени для преодоления разделяющего нас расстояния, а Дмитрия Михайловича всё не было видно. И вскоре его крики возобновились, но уже на другой стороне оврага, и участившись, стали удаляться.
В недоумении я вскочил и что есть силы начал кричать: «Дмитрий Михайлович! Вернись, я здесь! Дмитрий Михайлович, вернись!» Но не тут то было. Он бодро продолжал убегать от меня вдоль оврага назад к вырубке. Непрерывно крича «Дмитрий Михайлович!», я бросился за ним. Не обращая внимания на все мои призывы и не жалея своих голосовых связок, он упрямо продолжал ломиться к только одному ему известной цели. А прыть у него была дай боже, как у только что стреляного лося, и я никак не мог сократить разделяющий нас интервал. Так он шустро добежал до спуска в лощину и там, резко повернув в противоположную от вырубки сторону, полез в гору через густой высокоствольный и к этому времени уже хорошо потемневший мрачный лес. На этом труднопроходимом из-за сплошного валежника участке мне с большим трудом удалось приблизиться к нему примерно на пятнадцать – двадцать метров. И только на таком расстоянии Дмитрий Михайлович, наконец, услышал мои призывы. Повернулся и, увидев меня, страшно обрадовался и стремительно бросился ко мне. При встрече, как оказалось, насквозь перепуганный и взмыленный Дмитрий Михайлович срывающимся от волнения голосом пояснил: «Какой-то леший запутал меня, вот я немного и заблудился». А на мой вопрос о количестве пролетевших над вырубкой вальдшнепов и о том, почему, если они были, он по ним не стрелял, Дмитрий Михайлович ответил, что до самого конца тяги он не видел ни одного. Больше вопросов на эту тему я ему не задавал.
К мотоциклу мы подходили молча, уже немного отдохнувшими, поостывшими и несколько успокоенными, в полной темноте и под холодным блеском равнодушных к нашим делам и переживаниям далёких звёзд. Стоявшая вокруг мертвая тишина леса нарушалась лишь звуками нашего движения, да изредка доносившимся сверху характерным посвистом уходящих на север припоздавших стаек свиязи.
Утром, подходя к помещению, где работал Дмитрий Михайлович, я встретил только что вышедшего оттуда нашего общего знакомого. Весело усмехаясь, он тихо сказал мне: «Наш Дмитрий Михайлович вчера что-то хорошо праздновал: видимо, крепко выпил и очень много пел, и в итоге совсем сорвал голос. Сейчас он чуть-чуть шепчет». Внутренне сочувственно улыбнувшись, я был вынужден согласиться с таким объяснением.
– А как сложились Ваши отношения с Дмитрием Михайловичем в дальнейшем? – спросил москвич.
– Представьте себе, мы с ним подружились. Это был очень общительный, весёлый, отзывчивый, никогда не унывающий прекрасной души человек. Потом в течение нескольких лет он ездил с нами на охоты по перу, а зимой на лося и кабана. Но настоящий охотник из него так и не получился. Видимо, поняв это, Дмитрий Михайлович оставил позже это занятие и отдался другим видам спорта.
Поговорив ещё немного об охоте в этих лесах, мы разошлись. Молодой человек направился вдоль шоссе в сторону Москвы к призывно вспыхнувшему в ночи сквозь деревья у дороги багровому костру, где, как он сказал, поджидали его товарищи. А я завёл свой старенький «Москвич», в котором сидела моя жена – постоянная спутница моих охотничьих поездок, и, довольный последним вечером короткого сезона весенней охоты, спокойно поехал к своему городу.
«Профессорша»
В первый день летнего сезона 2000 года, в конце утренней охоты на уток, я подъехал к южной части лежащего в высоких берегах озерца Круглый омут. Как мне было известно из опыта прежних лет, в его северо-западном, внешне ничем не привлекательном заливчике, среди редкого стрелолиста, да кое-где в центре плавающих листьев кувшинок, частенько отсижива¬лись напуганные гремевшей вокруг канонадой чирки. Вот ради возможной встречи с ними я и завернул сюда перед возвращением в село.
Покинув машину, направился к берегу озерца и по мере приближения к нему обнаружил, что его обычно чистая видимая часть на сей раз оказалась покрытой сплошным ковром так нелюбимого охотниками телореза. И только на его фоне, ближе к восточному берегу водоёма, светилась узкая полоска открытой воды. Уток на ней я не увидел и не стал осматривать всю занятую телорезом площадь, ибо знал: утки, как правило, обходят такие места стороной. Не имело смысла также идти к заливчику, мелководье которого, вне всякого сомнения, было захвачено телорезом в первую очередь.
Разочарованный в своих ожиданиях, я уже хотел вернуться к машине, как возникло желание выяснить, поселился ли телорез в расположенном через перемычку за заливчиком южном конце имеющего Г-образную форму озерца Дунькин ключ. Полностью расслабившись и повесив ружьё на шею, я спокойно двинулся в том направлении по западному берегу Круглого омута. Но как только сделал шагов сорок, то сначала, скорее всего, услышал, а перекинув взгляд, и увидел взлетавшую в сторону восточного берега крякву. Стрелять в неё было уже поздно. Судя по кругам, расходящимся у дальнего конца открытой полоски воды, утка перед подъёмом сидела на краю телореза, поэтому я её и не заметил. Набрав высоту, кряква повернула на север и затем неожиданно стала резко снижаться.
Метров через двести она ушла под берег восточной части Дунькина ключа. Присев и убедившись, что на фоне неба кряква нигде больше не появилась, я с облегчением вздохнул: «Села!» А потом на основании её такой близкой и скорой посадки и не менее халатного поведения при моём открытом движении по берегу Круглого омута пришёл к заключению, что это непуганый молодняк, и с ним не так уж трудно будет управиться.
Далее я сделал большой обход и вышел к месту предполагаемой посадки утки. Через верхушки стоящего на берегу шиповника внимательно осмотрел противоположную часть лежащего внизу и наполовину заросшего телорезом видимого участка озерца. Но утки не обнаружил. Тогда для расширения зоны поиска, преимущественно под своим берегом, приподнял голову над шиповником. И сразу же слева, из лещуги противоположного берега, на недоступном для выстрела расстоянии снялась «моя кряква». «Да не такая уж она, пожалуй, непуганая», – шевельнулось подозрение. Но как бы рассеивая его, утка нехотя прошла низом над концом озерца, так же низко протянула вдоль короткой лощины, соединяющей озерцо с большим открытым Ивановским озером, и, повернув направо, спряталась за выступом его высокого берега. Как мне представилось, на озере она могла приводняться только в узкую полоску прибрежной лещуги и осоки. И там к ней, находящейся под прикрытием этих высоких трав, вполне можно подобраться на хороший выстрел. Уход же кряквы над самой водой открытого озера куда то далеко в сторону показался мне маловероятным.
Минуты через четыре я был уже на берегу озера и обнаружил, что после моего последнего посещения этого берега здесь среди осоки вымахали большие разлапистые кусты ольхи. Они стояли чередой на расстоянии двух – четырёх метров друг от друга и далеко нависали над водой. В таких условиях найти сидящую утку можно было только в промежутках между кустами. Если же она находилась за или тем более под ними, то оставалась для меня такой же недоступной, как и в самом надёжном заповеднике. При виде столь неутешительной для охоты обстановки моя надежда заполучить крякву заметно потускнела. Тем не менее я самым старательным образом обследовал береговую линию сначала метров на шестьдесят в северном направлении, а затем метров на сто пятьдесят к югу, куда, как я видел, завернула утка. Но всё бесполезно. Будучи уверенным, что она крепко затаилась где то под кустами, я всё же посчитал повторный, с голосом, обход прибрежных зарослей делом безнадёжным, и раздосадованный большой потерей времени, поднялся на высокий берег озера. Там мысленно переключился на другую тему и для сокращения пути к Дунькину ключу стал срезать угол заброшенного поля с вытоптанной коровами и местами выжженной солнцем травой. И там вскоре увидел крякву. Будучи опять недоступной выстрелу, она поднялась впереди и немного слева с возвышающейся оголённой плешивинки и, протянув низом над полем, через несколько секунд ушла под берег Дунькина ключа. На фоне неба я её больше не увидел.
Это была явно «моя непуганая» кряква. Просто ей надоело моё раннее двукратное преследование. И в следующий раз она решила навести меня на ложный след: достигнув озера, не приводнилась на нём, а под прикрытием берега повернула почти в обратную сторону и, пролетев низом над полем метров восемьдесят, выбрала для отдыха безопасную плешивинку. Первое время кряква, по-видимому, даже посмеиваясь, следила за моим подходом к озеру, а далее просто стала ждать, когда я, «не солоно похлебавши» на его берегу, уберусь совсем. Но она не учла моего появления на поле.
Разобравшись в действиях утки, я вспомнил несколько похожий случай из моего первого охотничьего сезона. Однажды, ближе к концу октября, мною была стронута с середины большой воды Прорвы стая уток, которые, по всей видимости, не успели как следует отдохнуть от последнего перелёта. Поэтому, отлетев к югу метров на пятьсот и изрядно покружив в выборе нового места для посадки, они опустились в той части нашего дальнего пастбища, где, как мне представлялось, воды не было. Решив, что там всё-таки есть какая то ещё неизвестная мне лужа, я направился в ту сторону. И через некоторое время увидел отдыхающих уток. К моему великому мальчишечьему удивлению, они сидели на небольшом бугорке среди ровного, хорошо выщипанного коровами пастбища и, конечно, меня не подпустили. По сравнению с ними «моя непуганая» не только выбрала для отдыха недоступную среди поля плешивинку, но и предварительно замаскировала свой подлет к ней, проявив тем самым большую, чем у той стаи, сообразительность. Такой предусмотрительности трудно было ожидать от молодой утки, тем более в начале первого дня сезона, когда она ещё не попадала под настоящий пресс охоты. И поэтому я склонился к мысли, что, скорее всего это хорошо натренированная в соревнованиях с охотниками старая кряква. Подтверждением этого, в какой то степени, служил её новый скорый уход из моих глаз. «Ну и непутёвая матёрка мне встретилась! И куда она теперь спрячется?» – подумал я, направляясь вслед за ней. Достигнув озерца, с максимальной осторожностью и тщательностью осмотрел его. Но, увы! Бесполезно. Возникло предположение, что, возможно, по аналогии с поведением стронутого с лёжки и преследуемого зайца эта умная утка вернулась на место своего прежнего спокойного пребывания в Круглом омуте. Для проверки такой версии обошёл озерцо вокруг, и опять впустую.
Помянув недобрым словом эту хитрющую крякву и «махнув на неё рукой», я вернулся к машине. Рассказывая жене, как утка несколько раз «обводила меня вокруг пальца», я вывел машину на луговую дорогу, которая шла сначала по берегу южного конца Дунькина ключа, а затем углублялась на пастбище. Когда мы удалились от озерца примерно на четверть километра, неожиданно шагах в пяти – шести перед машиной с заросшей травой дороги испуганно поднялась кряква. Мы остановились и стали наблюдать за её полётом. На высоте, немного превышающей рост человека, она спокойно и прямолинейно полетела к полностью осохшей в этом году части Слотины и метров через двести исчезла за стоящим там на гривах кустарником. Села ли кряква там на оголённое дно какой-нибудь низины, или ушла дальше на большие озёра, осталось неизвестным. Но, вне всякого сомнения, это был подчерк «моей непуганой», которая после вторичного спуска в Дунькин ключ снова с большим мастерством скрытно убралась далеко за его пределы и опустилась на дорогу, где ни один охотник не додумался бы её искать.
Последняя уловка кряквы опять заострила вопрос: молодая она или старая? На первое, как будто, указывали её короткие перелёты и привязанность к окрестностям Дунькина ключа и Круглого омута, как к «отчему дому». А против этого было то, что уж больно она «из молодых, да очень ранних». В то же время по осторожности и изворотливости утка больше походила тогда на старую, закалённую в борьбе за своё выживание. Но почему тогда она одна и не улетела куда то далеко, как это делают обычно её сородичи? Может быть, здесь на днях, во время отсутствия утки, кто-то из местных охотников отстрелял её выводок, и вот теперь она, всё ещё надеясь на его возвращение, не хотела покидать это место? Ответов на эти вопросы не было. Неоспоримым оставалось одно: судьба подарила мне встречу с весьма незаурядно – умной уткой. И по аналогии с очень мудрыми экземплярами из семейства зайцев мы окрестили её «профессоршей».
Утиная солидарность
Тусклым тихим холодным днём начала сентября нами был осмотрен ряд малых и больших водоёмов на Окской пойме под Солотчей. Однако найти уток не удалось. Без трофея домой возвращаться не хотелось, мы решили попытать счастье ещё раз и подъехали под вечер, уже в преддверии быстро надвигающейся с юго-запада тучи, к большому пойменному озеру Улуково. Хорошей охотой оно никогда не славилось, так как львиная доля его поверхности была открытой, и утки могли отсиживаться только в узкой, окаймляющей берега, полоске куги, да ещё в юго-восточном углу водоёма, где возвышались почти двухметровые заросли рогоза на площади треугольника со сторонами не более 50 метров.
Из-за неминуемого ливня, который в скором времени должен был свалиться на нас с тяжело перегруженной тёмно-свинцовой тучи, я не осмелился, удаляясь от машины, обойти всё озеро, а направился прямо к зарослям рогоза. Осторожно перемещаясь по береговой линии, внимательно осмотрел их. Обнаружить ничего не удалось. Вернулся обратно уже с голосом и опять всё впустую. Так как передний седой взлохмаченный вал тучи всё ещё не дополз до нас, а сплошная завеса дождя с неё, как показалось, находилась не дальше 5–6 километров, я надумал заглянуть в середину зарослей с надеждой: «А вдруг в их укромной части удастся выгнать под выстрел какую-нибудь затаившуюся там утку?» Снял с багажника машины одноместную надувную резиновую лодку и сбросил её на воду.
Лавируя на ней между скоплениями рогоза, по схеме челнока, прочесал заросли от угловой части их до более широкой, закончившейся на глубине у открытой воды. И снова нулевой результат. Не желая поверить, что заросли пустые и что снова моя затея провалилась, я стал бессистемно «утюжить» удалённую от берегов часть их. Под агрессивно усиливающиеся раскаты грома так продолжалось примерно минут 15, до тех пор, пока вокруг не посыпались крупные капли дождя и с берега не донёсся предупреждающий голос жены: «Выбирайся  скорее, сейчас нас накроет ливень».
От воды до машины я бежал уже под дождём, прикрываясь от него лодкой. И не успел я сесть в машину, как на нас обрушился водяной поток. А секунд через 20 над нами, с переднего фронта тучи, хлестнул раскалённый шнур и впился в противоположный берег зарослей рогоза. И тотчас же раздался страшнейший треск, как бы разрыв небосвода, переросший в чудовищный раскатисто-перекатывающийся гром, который потряс окружающую местность и наши души. На мгновенье ослеплённые молнией и придавлено-оглушённые забавами небесного проказника, мы увидели тут же одновременный взлёт из зарослей рогоза не менее 40 крякв. Так в большинстве случаев утки и поступают во время сильных гроз. В данном же случае кряквы снялись не компактно с какого-то участка зарослей, куда они, как показывает опыт, должны были бы собраться под давлением моего прочёсывания зарослей, а примерно равномерно по всей покрытой рогозом площади, которую я перед этим долго и старательно утюжил. Ведь не могли же сидевшие где-то в сторонке кучкой кряквы расползтись по всей площади зарослей за те примерно два – три десятка секунд от моего выхода на берег до удара молнии. И скорее всего так же рассеяно среди рогоза утки находились и при моём плавании там. Если это так, то, по-видимому, каждая из них по отдельности  или затаивалась в траве, или смещалась в сторону при моём приближении к ней. И были они при этом не далее нескольких метров от лодки. Однако ни одна кряква от надвигающейся опасности не взлетала. Такое поведение уток наводит на мысль, что между ними отделёнными друг от друга зарослями, существовал какой-то, типа радио, дистанционный сговор, позволяющий им действовать солидарно. Верна ли такая версия или нет, пусть судят читатель и специалисты-орнитологи.
Свидание с прошлым
На открытие летне-осеннего сезона в 2001 году меня потянуло на мою Малую Родину, к скоплению луж за Гусячьим бродом, где в самой большой из них – серпообразной и плотно покрытой стрелолистом – я, совсем юным охотником, добыл своего первого чирка. И было это 58 лет назад. Позже, при охотах в той местности, я довольно часто заглядывал к этим водоёмам, оказавшимся очень утиными, и в большинстве случаев это было не напрасно. И вот теперь захотелось снова пройти по и поныне свежо живущим в моей памяти хорошо натоптанным в прошлом охотничьим тропинкам; сравнить современный вид водоёмов с прежним, полюбоваться снующими среди стрелолиста в утренней дымке утками, понаблюдать за высоким транзитным полётом контрастно освещённых лучами поднимающегося солнца утиных стай, напуганных гремевшей внизу вокруг канонадой, послушать стремительный свист крыльев низко – проходящих крякв, вспомнить, а ещё лучше встретить товарищей по прежним охотам, и если улыбнётся охотничье счастье, вернуться в свой сельский старенький, ещё дедовский, дом хотя бы с одной – двумя отстрелянными утками. А это в последние десятилетия не всегда удаётся многим охотникам средней полосы.
Как повелось по традиции с самых первых лет моей охоты, за день – два до открытия летне-осеннего сезона я проводил разведку в окружающих село угодьях. В предвкушении приближения светлого Праздника Начала Охоты мне было приятно обходить, либо объезжать хотя и недавно убранные, но уже успевшие покрыться на больших площадях невысокой плотной отавой луга. Вблизи, на фоне серебрившихся на солнце верхушек отавы, мне улыбались синие бусинки герани, вдали же меня манили полоски нескошенного побуревшего травостоя. И над ними во многих местах возвышался кустарник. Эти заросли окаймляли идущие цепочкой лужи и озерца, которые, несмотря на вторую половину лета, оставались всё ещё достаточно полноводными. При моём открытом подходе с поверхностей многих из них, в разной степени заросших стрелолистом, частенько растянуто и как бы нехотя снимались сидевшие там врассыпную и ещё не напуганные выстрелами утки. И количество их было значительно больше, чем могло бы быть из одного выводка. Поднявшись и сбившись в кучку, они несколько раз меняли направление полёта, а затем, планируя, уходили на посадку в какой-нибудь расположенный в полукилометре известный мне водоём.
Каждая из таких встреч, радуя моё сердце, вселяла надежду на успех моих будущих охот и вносила свою лепту в выбор места, где я проведу первую зорю. Окончательное же решение принималось после осмотра всего намеченного маршрута. А кругом стояли стройные, ещё не потерявшие первоначальную форму, душистые стога, готовые предоставить мне комфортабельный в условиях охоты ночлег и надёжно укрыть в случае любой непогоды. Так бывало прежде.
Коль уж на сей раз место моей первой утренней охоты было твёрдо определено заранее, то мне оставалось просто осмотреть окружающие его водоёмы и напоследок завернуть к нему. Однако с самого начала посыпались одни неудачи. Во-первых, из-за затянувшегося ремонта машины мы с женой смогли отправиться на разведку угодий только в пять часов вечера перед самым открытием охоты. Во-вторых, по лугам, вот уже несколько лет невыкашиваемым по-настоящему, со старинными дорогами, сильно заросшими и поэтому труднопроходимыми для легковой машины, до многих луж и озерец нам просто не удалось добраться. И в-третьих, что самое прискорбное, все осмотренные нами небольшие водоёмы оказались к этому времени или полностью высохшими, или, если в них сохранилась хоть какая то водица, почти сплошь покрытыми телорезом. А в него, как известно, утки предпочитают добровольно не садиться. И действительно, на всём нашем пути мы не увидели ни одной утки, в том числе и на сравнительно больших и свободных от телореза озерцах. Это тревожило и угнетало. Но пока ещё теплилась надежда: а вдруг в лужах у Гусячьего брода сохранилась вода, и на ней утки?
По проходившей западнее этих луж сенокосной дороге мы с трудом приблизились к ним метров на двести. Далее я пошёл по двухъярусному травостою. Внизу стояло почти достигающее моего пояса и уже начавшее увядать разнотравье, среди которого, по моей оценке, преобладали мало пригодные для корма скоту грубые растения. А над ними возвышались толстые стебли какой то неизвестной мне колючки. Из их открывшихся коробочек на мои плечи сыпался белый, напоминающий хлопок, пух. Раньше здесь всегда, насколько я помню, летом радовало глаз море благоухающего разнотравья, и эти великолепные кормовые травы, как правило, убирали к середине июля. Даже в тяжелейшие годы Великой Отечественной Войны, когда совсем не было техники и мало оставалось лошадей, женщинам, старикам и ребятишкам удавалось управляться с сенокосом к середине августа. А позже они убирали ещё и отаву. После разорения колхозов демократами и прекращения правильного выкоса наших лугов мягкие низкорослые травы на них были вытеснены более крупными. И вот теперь я продирался как по бурьяну, временами спотыкаясь и обходя плотные скопления колючек.
Представив, как бы расстроился увидевший эту неприглядную картину мой отец, и переживая её сам, я вышел, наконец, не к серпообразной луже, как планировал, а к той, что примыкала к ней со стороны юго-запада. Осторожно выглянул из-за кустика, и моё сердце упало: лужа оказалась также практически высохшей. Лишь кое-где на её влажном илистом дне поблескивали крохотные остатки воды. А в центре лужи полубоком ко мне и с повёрнутой в мою сторону головой стоял молодой, ослепительно рыжий в лучах солнца лисёнок и напряжённо смотрел на меня. Его ноги до самого верха и часть белого меха подбрюшины были сплошь вымазаны илом. До моего подхода лисёнок явно промышлял на дне лужи или забившуюся в ямки с водой рыбёшку, или ещё какую-либо живность. Моё появление оторвало его от этого занятия. Я вышел из-за укрытия. Положение лисёнка не изменилось. Он продолжал с любопытством рассматривать какое то непонятное ему существо, которое он, судя по всему, увидел впервые. Наш поединок взглядами продолжался минуты полторы. Затем у лисёнка стал прорезаться инстинкт самосохранения, и он спокойно повернулся, и то и дело проваливаясь в ил, направился шагом к берегу лужи. Перед самым входом в окружающую её лещугу он ещё раз посмотрел на меня и неторопливо скрылся в ней. И далее, судя по шевелению верхушек лещуги, лисёнок убрался низом в стоящий на противоположной стороне лужи кустарник.
Неожиданная и столь приятная встреча с непуганым лисёнком на короткое время отвлекла мои мысли о вполне возможном срыве моей первой охоты на этом участке поймы. Но потом они вернулись опять, и на основании грустного вида последней осмотренной лужи я был вынужден признать, что в этом сезоне наши луга в утином плане мёртвы. Это подтверждалось и отсутствием охотников на них в такой ответственный момент перед самым открытием сезона. Они, по-видимому, заранее узнав о высохших здесь мелких водоёмах, обходили теперь эти угодья стороной. А мне было уже поздно ехать на поиск утиного участка поймы, и смирившись с тем, что первую зорю придётся провести в перемещении по неразведанным водоёмам, я направился к машине. Но вдруг мне почему то захотелось посмотреть на серпообразную лужу в осушенном состоянии. А в том, что она тоже без воды, я уже не сомневался.
Обогнув более мелкий и сплошь заросший лещугой северный конец только что осмотренной лужи, я пошёл к середине серпоообразной, и тут вспомнил, как в августе 1942 года на участке между этими водоёмами мы с папой убирали сено. И мне тогда, в одиннадцатилетнем возрасте, пришлось в первый раз, стоя на стогу, под руководством папы укладывать там подаваемые им навильники сена. Неожиданно моё пребывание в том далёком и дорогом прошлом было прервано мягким утиным кряканьем, донёсшимся от центра серпообразной лужи. Я остановился. Через несколько секунд такое же нежное, ласкающее мой слух, щебетание послышалось левее, от северного конца этой лужи, а чуть позже и от южного. То переговаривались чирки, следовательно, уток было не менее трёх. И находились они в осохшей не до конца луже. Я вздохнул с облегчением: утки найдены, и старая «заслуженная» лужа не подвела меня и на сей раз.
Не желая беспокоить уток, я не стал подходить к луже, а сразу же повернул к машине, чтобы, побывав дома и собравшись для утренней охоты, засветло вернуться и занять здесь место. Однако перед самым домом заглох двигатель моего старенького «Москвича». Оживить его удалось только уже в самых густых сумерках. Ночью же ехать в луг не имело смысла: если какой-нибудь охотник и занял облюбованное мною место, то сделал он это до наступления темноты. И вряд ли кто нагрянет туда позже.
На следующий день, перед рассветом, уже находясь на пути в луга, я решил приблизиться к серпообразной луже со стороны востока, от Гусячьего брода. Как мне представилось, там, на возвышенности, по более редкой и низкой траве подъезд к нашей цели будет легче. Пробивая фарами предутреннюю мглу и туман и блуждая в поисках нужной дороги, мы добрались до брода, где обнаружили идущий от него в направлении лужи чуть заметный среди травы машинный след. Он привёл нас к кем то выкошенной небольшой полянке, находящейся метрах в пятидесяти от серпообразной лужи. Я вышел из машины и прислушался. Выстрелов ещё не было слышно. В тревожном ожидании человеческого голоса, дававшего знать, что место уже занято, я двинулся к иве, стоящей на берегу лужи и возвышающейся над окружающим кустарником. Но всё обошлось. По крайней мере на этом берегу охотники, похоже, не находились. Уже оказавшись под ивой, я увидел воду, но её уровень был значительно ниже, чем в обычные годы. Из-за темноты и тумана оставалось неизвестным, какую площадь дна лужи она покрывала.
Время начала охоты ещё не подошло, и я, присев под ивой на её отвалившийся сук, стал прислушиваться: не дадут ли о себе знать утки в луже? Но там было тихо. И у меня возникла тревога: «А может быть, вчерашние чирки уже давно улетели, и теперь я сторожу пустой водоём?». Постепенно предутренняя темнота начала отступать. И вскоре в северной части поймы, на Солотчинской старице и на лежащих за ней больших озёрах, вспыхнул всё учащающийся разговор охотничьих ружей. А через минуту – другую загремели выстрелы и с противо-положной стороны, на всегда утиной Бабенке. И только на наших лугах царила пугающая меня тишина.
Неожиданно налетевший на короткое время юго-восточный ветерок быстро слизнул туман, и на восточной части небосвода редкая облачность опалилась оранжевыми сполохами предрассветного пожара. Немного посветлело. Я поднялся и в просвет между ветками увидел метрах в двадцати на воде под берегом размазанный силуэт, как мне показалось, маленькой утки. Возникло подозрение: «А не комбинация ли это травы?» Но вот силуэт медленно повернулся на 180 градусов. Сомнения отпали: «На воде живая утка». Поблагодарив судьбу за ранний подарок, я быстро навел на утку стволы. После выстрела она пошла низко над водой вправо, и через секунду её дальнейший полёт оказался скрытым ветками ивы. Было слышно, что вслед за выстрелом с поверхности лужи снялось, по моей оценке, не менее десятка уток. Некоторых из них я видел в просветах между ветками, но прицельный выстрел по ним сделать не смог. Не удалось мне и определить, в какую сторону утки улетели.
Переживая непростительный промах и неудачный выбор позиции для стрельбы, я направился к открытому берегу северного конца лужи. Во время перемещения раздались выстрелы сначала в близко расположенном косяке на озере, а чуть позже в более удалённом озерце Вонючка. И тут же резануло: «Наверно, там по «моим» уткам стреляют. И останется ли от них мне что-нибудь?» С такими мыслями я отступил от кустов вдоль берега метров на восемь. С этого места лужа открылась мне своей большей частью. При этом выяснилось, что, несмотря на резкое падение уровня воды, она всё ещё покрывала примерно 60% от обычной площади лужи. Водная поверхность показалась мне матовой. Лишь кое-где на ней торчали крохотные кустики чахлого стрелолиста, практически вытесненного в последние годы из наших водоёмов.
На новой позиции было удобно стрелять по налетающей со всех сторон и по севшей на воду дичи. Довольный этим, я стал искать укрытия среди стоящих вдоль берега колчей осоки. И в этот момент услышал за спиной, где то в центре лужи, всплеск воды, и почти тут же второй. Повернувшись и вскинув ружьё, я увидел двух уходящих крякв, которые были уже за пределами выстрела. Они, по-видимому, уже сев на воду, заметили моё копошение среди травы и тотчас же поспешно убрались.
Немного поостыв от второй неудачной встречи с утками, я замаскировался среди высокой осоки и, обегая взглядом большую часть неба и напрягая слух, стал ждать прилёта уток. А в том, что они появятся, я был теперь уже почти уверен. Тем временем первые пронзительные лучи набравшего за ночь силу дневного светила окрасили перистую облачность надо мной, а затем упали на пойму, придав ей грустно – задумчивый вид. Сквозь голубоватую дымку сказочно смотрелись контуры тут и там стоящих около водоёмов больших и малых деревьев и далёкая полоска таинственного противоположного берега поймы. Как мне показалось, сразу заметно потеплело. За моей спиной, в селе, мычали собираемые в стадо коровы. Просыпался трудовой день. Со стороны Старицы продолжала доноситься неторопливая перекличка ружей. Значительно реже теперь звучали выстрелы на Бабинке. А в косяке и в Вонючке всё уже успокоилось. Мертвая тишина по-прежнему висела над нашим лугом и под селом. В период же моей юности в этих местах в такое утро постоянно стреляли.
В ныне осохшей Слотине из года в год охотились болезненный, неразговорчивый, но очень добрый бывший милиционер Борис Родин; потерявший на фронте ступню, всегда общительный и жизнерадостный Василий Филимошкин, и ставший впоследствии прекрасным плотником мой одноклассник Сережа Зоткин. Их рассказы об охотничьих приключениях любил слушать старый, по нашим меркам, московский художник Сускин, который крайне редко стрелял сам, а тем более сбивал утку, но ежегодно приезжал на открытие.
Внутри нашего, лежащего между двумя улицами, ольха с челноков высматривали дичь гармонист и первый парень на селе красавец Вася Калачов и вернувшийся с войны с покалеченными ногами громогласный оптимист, портной Николай Каплин. Со значительно большего по площади и труднодоступного для охоты с берега Середневского ольха, бывшего как бы естественным заповедником, постоянно подкармливались два Николая: всегда с растрёпанным видом, весёлый и бесшабашный Левкин, готовый лезть для подъёма утки в любую мокретъ в самую труднопроходимую болотину, и ходивший на деревянном протезе бывший фронтовик, замкнутый Алдакушкин, а в ольхах и вокруг их охотился с сыновьями Аким Теняков, ежегодно приезжавший из Москвы в родные места на открытие сезона. Братья обычно бороздили на челноках водоёмы, а их мудрый отец чаще всего сидел на перемычке между ольхами и стрелял по перелетающим из одного в другой уткам. И в большинстве случаев был при этом не в накладе.
По затянутым утренней туманной дымкой и помеченным кустарником Ершовским лужам неторопливо бродил бывший артист, а позже учитель физкультуры в одной из московских школ, сердцеед сельских молодок Виктор Козлов. Он имел ружьё модели «Зауэр» с очень кучным боем и поэтому, по его мнению, больше мазал, чем попадал. Многие годы на охоте его сопровождал преподаватель физики из той же школы, пятидесятилетний одинокий Феодосий Николаевич. В каждую поднявшуюся вблизи утку он целился старательно и долго, а потом опускал ружьё и объяснял, что она летела уже далеко. А иногда взлетевшую утку Феодосий просто рассматривал в бинокль. Несмотря на такие, на наш взгляд, чудачества, он принимал самое активное участие во всех устраиваемых нами охотничьих экспедициях.
Между расположенными в районе кустов Арбузкина пчельника лужами бегал за перелетающими там утками муж сестры Виктора – слесарь Московского авиационного завода неугомонный Иван Туманов. Никогда не унывающий, весельчак и балагур Иван был прекрасным рассказчиком на привале и за дружеским столом и умел так заводить свои повествования о невероятных случаях на охоте и в жизни, что в конце их с трудом вспоминали: а с чего же он начал? Обычно после двухнедельного пребывания на Окской пойме Иван уезжал на свою родину, в Знаменский район Смоленской области, где, по его словам, была богатая охота на тетерева. Но его жена всегда добавляла при этом: «Если бы он хоть раз привёз оттуда одного отстрелянного тетерева, то об этом случае знала бы вся Москва».
Прокрутив эти дорогие для меня и постоянно живущие во мне кадры памяти и ещё раз перебрав ближайших охотников моей юности, я посожалел, что большинство из них давно покинули наши угодья, что все они, кроме Васи Калачова, уже «заняли места в устало летящей журавлиной стае», что нет уже здесь очевидцев, с которыми я бы мог поговорить о былом, и что теперь только я один, продолжая встречать рассветы, провожать закаты, и наслаждаясь всеми прелестями нашего общего увлечения, рассказываю молодой поросли о прекрасных Охотах тех далёких лет.
После короткой, с оттенком грусти, паузы память перенесла меня на охотничью тропу вдоль находящегося в семи километрах, за Старицей, большого полукольцевого Монастырского озера, где всегда держалась труднодоступная кряква, и куда я добрался только в начале 50-х годов. На этом месте цепочка моих воспоминаний оборвалась: на северо-западе, на фоне безоблачного неба, обозначились шесть летящих кучкой чирков. По мере приближения ко мне они, по-видимому, резвясь, разошлись, а потом уже на подходе разделились на две равные группы и, низом обойдя лужу с обеих сторон, сели в её дальний угол. Хотя во время пролета мимо меня они находились на доступном для выстрела расстоянии, но то ли из-за большой скорости их полёта, то ли из-за моей притупившейся за межсезонье реакции мне не удалось ударить по ним. Пережив и этот конфуз, я начал раздумывать: «Ожидать, когда чирки подплывут ближе, или делать обход к месту их посадки?» Последний вариант показался надёжнее. Но для его реализации было необходимо на первом этапе незаметно убраться из поля зрения чирков.
Когда же я, раздвигая осоку, отполз от своей засидки примерно на два метра, с востока послышался усиливающийся свист утиных крыльев, и через несколько секунд хорошая кряква, пройдя над северным концом лужи, стала заворачивать, снижаясь к её южному концу. На сей раз я успел прицелиться, и она свалилась в траву за лужей, метрах в 6 – 10 от берега. Судя по всплеску воды, одновременно снялись и чирки. Но мне было не до них.
Для облегчения поиска сбитой утки среди однообразного густого травостоя следовало как можно скорее пометить место её падения. Как мне показалось издали, самым надёжным маяком для этого могла служить наиболее широкая по сравнению с другими колючка, стоящая несколько дальше и метра на полтора левее. А путеводной вехой к ней на том берегу являлся находящийся там немного правее в осоке кустик зелёного хвороста.
Но когда, окрылённый первым успехом, я обогнул по оголённой, но всё ещё проминающейся полоске дна северный конец лужи, и, достигнув кустика, поднялся наверх, то все возвышающиеся над травой колючки выглядели практически одинаково. Перемещаясь вдоль берега, попытался всё-таки найти широкую колючку, однако ничего не добился. По всей видимости, с восточного берега, где был сделан выстрел, я принял за неё две, расположенные неподалёку и стоящие почти на одной линии со мной. С близкого же расстояния они смотрелись по отдельности. Так был потерян мною указатель места падения утки, что резко увеличивало площадь предстоящего поиска и значительно снижало шанс подвесить трофей к моему поясу.
Минут десять я прочесывал наиболее обещающий участок травы, чуть ли не доходившей мне до пояса, сильно перепутанной и кое-где уже полёгшей. Но утку не нашёл. Да и не мудрено: в таких «джунглях» её можно было заметить не далее чем в тридцати сантиметрах от осматриваемого оголённого места, а если она оказалась только зараненной, то давно уже убежала куда-нибудь далеко в сторону. Потом, уже чувствуя полнейшую бесполезность продолжения поиска, я остановился и хотел вернуться к луже. Но желание не потерять такую большую крякву победило во мне, и я, проклиная демократов, переставших убирать луга, и горюя, что уже давно не стало у меня четвероногих помощников, начал повторный осмотр уже изрядно примятого участка. А затем что то заставило меня посмотреть на северную часть неба. Там, уже неподалёку, к луже подходили четыре кряквы. Я присел. Однако они, явно успевшие заметить меня, развернулись и убрались восвояси.
Проводив их огорчённым взглядом, я опять стал перелопачивать траву. Но вскоре мой поиск был вновь прерван: над противоположным берегом лужи, резко набирая высоту и заворачивая к северо-востоку, улетал чирок. Он, по-видимому, подошёл к луже с юга с намерением сесть в её северный конец, но, как и кряквы перед ним, в последний момент обнаружил меня и ретировался. И здесь меня осенило: «Пытаясь найти уже практически потерянную утку, я помешал посадке на воду четырём кряквам и чирку, то есть, похоже, потерял больше, чем, возможно, мог бы заполучить». Встревоженный этим, я оставил это своё занятие и вышел на западный берег лужи. Сначала хотел остаться на нём, но затем из-за слепящих здесь лучей солнца вернулся на восточный берег и занял своё прежнее место.
Замаскировавшись и уделяя больше внимания осмотру северного направления, откуда, как мне казалось, должна была прибывать следующая дичь, я подбил итог минувшего этапа охоты: «При моём подходе к луже в ней с ночи сидело около десятка уток. Позже последовательно подлетали две кряквы, шесть чирков, кряква, четыре кряквы и чирок. В целом для хорошей охоты это немало даже по меркам периода моей молодости, не говоря уже о последних десятилетиях. И таким обилием дичи я не смог воспользоваться! И если дело пойдёт так и дальше, то останусь ни с чем. А ведь в прежние годы считалось: вернуться в село с первой охоты пустым так же стыдно, как и войти голым».
В конце этих переживаний я вспомнил о ненайденной крякве, которая могла бы быть неплохим спасительным трофеем. Теперь же она наверняка достанется или молодому лисёнку, которого я видел вчера, или какому-нибудь из его сородичей. И тогда, чтобы избежать повторения подобной неприятной истории, возникло решение: «Впредь буду стрелять только по уткам, севшим на воду или пролетающим заведомо над ней, но ни в коем случае не по проходящим над травой».
И потекли одна за другой минуты сладостного и тревожного ожидания, когда хотя и не знаешь, появятся утки или нет, но всегда до последней секунды надеешься на охотничью удачу. При этом в памяти временами выплывали кадры охот и приятных встреч на дальних больших озёрах. А иногда сквозь комариный гул доносился чуть слышный шум полёта уток. И тогда, загораясь желанием как можно скорее увидеть их, я твёрже сжимал ружьё и обегал взглядом весь небосвод. И сразу же выяснялось: то был просто обман слуха.
Наконец, вдали на северо-западном участке неба обозначились три точки – птицы. Вскоре в них уже можно было узнать крякв, идущих в мою сторону. А чуть позже они сели в лужу на некотором расстоянии друг от друга. Правда, несколько далековато для уверенного выстрела, поэтому сначала возник соблазн подождать их приближения ко мне. Но потом появилось опасение, что кто-нибудь из блуждающих охотников, подойдя к южному концу лужи, может их спугнуть, и это заставило меня отказаться от такой затеи.
После старательного прицеливания и последующего выстрела ближайшая кряква закрутилась на месте. Прекрасно понимая, что второй выстрел бесполезен, я всё же ударил по крякве, уходящей над водой. И, естественно, впустую. Уже за пределами лужи она, набрав высоту, присоединилась ко второй, и обе они потянули, по всей видимости, к нашим ольхам. Я вернулся к подбитой утке. Она с опущенной головой и вывернутым крылом медленно смещалась в сторону противоположного берега, но, достигнув стоящего на отшибе наклонённого стебелька лещуги, затихла под ним. «Всё! Один трофей есть! Возможно, он и останется единственным. Это уже не так важно. Главное то, что основной показатель полноценной охоты налицо». Наполненный этой радостью, я почему то сразу же поверил в неминуемый очередной прилёт уток и даже, скорее всего, в ближайшую минуту. И поэтому, не нарушая маскировки, остался в засаде, одновременно охраняя трофей на воде от наземных и воздушных хищников.
Однако минут через десять мой оптимизм по поводу прихода уток начал постепенно испаряться, а по прошествии примерно ещё такого же отрезка времени улетучился окончательно. И на смену ему поползли не совсем весёлые мысли: «Меня эта лужа больше не осчастливит. Она и так подарила сверхмного. А к имеющейся крякве хотелось бы добавить ещё что-нибудь. И этот довесок можно заполучить только на больших озёрах, где и в обычные дни на уток посмотреть то посмотришь, а вот дотянуться до них с берега ох, как сложно! А сегодня к тому же там все хорошие места уже, конечно, заняты, да туда ещё и ехать надо».
Потеряв надежду на новую удачу здесь, но ещё не созрев для перемены места, я на всякий случай стал воскрешать в памяти берега ближайших больших водоёмов и неожиданно наткнулся на заросший угол широкой излучины Оточки у северного края дубовой рощи. Утки его любили. А окружаю-щий излучину участок нашего луга всегда считался глухим из-за отсутствия идущих в ту сторону бойных дорог. И охотники, особенно городские, подходили к углу крайне редко. Теперь же по некошеному лугу добираться туда стало значительно труднее, а следовательно, сегодня нахождение там охотников маловероятно, и я начал прикидывать: в какую часть луга лучше подъехать на машине, чтобы до угла пришлось меньше топать пешком? Но не успел определиться с этим, так как за моей спиной послышался звук рассекаемого воздуха. «Летят», – напряглось всё внутри. Я поднял голову. Надо мной, целенаправленно планируя к луже, спускался чирок. Он был так близко, что, как показалось, посмотрел мне в глаза. В подтверждение этого чирок не сел, а повернув налево, с небольшим подъёмом потянул над водой. Решив, что он улетает, я разрядил в него мой правый ствол. Всё как будто было нормально: расстояние до чирка, прицеливание в него. Нормальным остался, однако, и дальнейший полёт чирка. Выйдя за пределы лужи, он плавно повернул на восток и скрылся за стоящей на берегу ивой. Далее я не нашёл его на фоне неба: по-видимому, он продолжил свой полёт низом.
В первый момент после промаха наступило, как обычно, его горькое переживание, а затем я попытался всё-таки докопаться до причины. И в результате пришлось признать, что промах явился, скорее всего, следствием ухудшения моего зрения и притупления у меня реакции при прицеливании в летящую утку. Во время переваривания столь «приятного подарка» в моей охотничьей жизни снова из-за спины, но только ближе к иве, пошли на посадку в лужу две маленькие кряквы. «Из запоздалого выводка», – оценил я. Одна из них приводнилась сходу. А вторая, повернув в мою сторону, села на воду метрах в семи – девяти от моей засады и настороженно замерла на месте. И тут выяснилось, что это не кряквы, а широконоски. Наряду с радостью возникло волнение: «В какую из них стрелять? Увереннее – в ближнюю, но её можно разбить. Вторая же – далековато». Наконец, всё-таки решился: во вторую. И после хорошего прицеливания и выстрела она осталась на месте. На душе стало легко и свободно: «Ещё один трофей добыт, и дневная норма отстрела выполнена». За полётом поднявшейся широконоски я уже не следил, а спокойно встал и пошёл подбирать уток. Там, где они лежали, глубина не доходила до моих колен. Поверхность воды вокруг была покрыта ряской, а в открытых местах виднелись подводные тёмно-зелёные волокнистые водоросли. А под ними, на илистом дне, как я обнаружил чуть позже, находилось много каких то малюсеньких жучков – рачков. Они то в сочетании с наводными и подводными растениями и притягивали, как магнит, уток к луже. Сначала я поднял крякву. Судя по её весу, она была из молодых. Потом добрался до широконоски. Прицепил обеих на одну удавку. Поднял связку. Осмотрел её. Смотрелась она как будто неплохо. Но по сравнению со связками далёких лет ей не хватало объёмной солидности. Продолжая стоять в воде, перевёл взгляд на южную часть лужи и метрах в шести – восьми увидел лежащего с вытянутой в мою сторону головой и раскинутыми крыльями чирка. Мелькнула догадка: «Да ведь это тот чирок, в которого я сделал сегодня свой первый выстрел». Добрел до него и осмотрел. Свежее кровоточащее ранение в бок, которым он сидел тогда в мою сторону, однозначно говорило о его принадлежности мне. После выстрела чирок, будучи смертельно поражённым, смог пролететь несколько метров, и далее, уже прикрытый от меня ветками ивы, ткнулся в воду и остался в таком положении.
Довольный неожиданно свалившимся мне довеском, я прицепил его к первым уткам. Внутренний голос подсказал: «Связка стала выглядеть значительно лучше, но всё равно в ней отсутствует что то объединяющее. Но это так, к слову. А по нынешним временам, в целом получился хороший трофей первого дня. Оказывается, не так уж испортилось моё зрение, коль, несмотря на плохую видимость, попал в маленького чирка». Успокоившись, что «есть ещё порох в пороховнице», вылез из воды и направился к машине. Но тут же вспомнил о ненайденной в траве крякве и надумал поискать её повторно в более спокойной обстановке.
Вернулся, перебрел через лужу и вышел далее к южному краю участка с примятой травой. Остановился в раздумье, как лучше провести осмотр. И решил пересекать площадь параллельными проходами с отворотом травы в каждом из них в одну строну. Прошёл по южной стороне участка. Выпрямился, чтобы повернуть обратно, и увидел крякву. С прижатыми крыльями и подвернутой шеей она лежала брюшком кверху на прилёгшем пласте травы, метрах в двух от ранее обысканной мною площади. Поднял её. Это оказалась действительно очень крупная утка. Как выяснилось позже дома, она весила около полутора килограммов. Связка стала с ней более весомой и более солидной. Сразу забылись все промахи и переживания. Наступило полнейшее удовлетворение, перешедшее затем в отличное, праздничное настроение. И на него не повлияла даже промелькнувшая мысль, что я превысил в два раза дневную норму отстрела, ибо этому существовало веское оправдание: всё это случилось непреднамеренно.
С песней на сердце я подошёл к машине, где жена – постоянная спутница большинства моих охот – поздравила меня с первым полем. А я подробно описал ей прошедшую охоту. Перед тем, как сесть в машину, я посмотрел в сторону лужи, которая преподнесла мне сегодня замечательный подарок. Там в лучах солнца, мелькая белёсой стороной крыльев, на посадку спокойно шли две кряквы.
По дороге к броду мы, следуя мимо озёрного косяка, увидели на берегу палатку и возле неё трёх охотников. Я подошёл к ним. Как выяснилось, это оказались сыновья моего старого знакомого Вени Филатова. На троих они взяли чирка и чайку. От косяка наш путь проходил мимо Вонючки. Под высоким берегом её дальнего конца, у самой лещуги, стояли две палатки, две машины, и ходили мужчины. Сделав небольшой крюк, мы завернули к ним. Я спустился вниз. Это были горожане: пять охотников, а из одной приоткрытой палатки с любопытством выглядывали две симпатичные молодые женщины. На траве, около перевёрнутой резиновой лодки, лежали три чирка. И это на пятерых охотников! Во время нашего разговора на середину Вонючки на недоступном для выстрела расстоянии приводнилась стайка чирят и поплыла в заросли заповедной части озерца.
После беседы с этими охотниками и моего возвращения к машине мы уже без остановок спокойно поехали к нашему старенькому сельскому дому. В пути, находясь под впечатлением от встреч с обеими группами охотников, я сравнил их трофеи со своими. Мои выглядели просто превосходно. Далее память перенесла меня на открытия летне-осенних охот в 40–50-е годы прошлого столетия, которые в большинстве случаев были весьма удачными. Сегодняшняя охота по обилию дичи и по впечатлениям не уступала прежним. И у меня возникло чувство, что сегодня я как бы побывал на экскурсии в одном из тех далёких годов и встретился там с дорогим и прекрасным прошлым.
Содержание
Об авторе 3
ПУТЬ В ОХОТУ 5
1. Моя Малая Родина в 30–40-е годы ХХ-го века 7
2. Детские игры в охоту 11
3. Ранние встречи с охотниками 15
а) Фрол Рыбкин 15
б) Появление группы городских охотников в селе 16
в) Приезд дяди Пети 18
г) Преподаватель института 20
д) Новый директор школы 23
4. Начало войны. Встреча с лисами по дороге в город.
Ружья в магазине «Динамо» 25
5. Рассказы дяди Жоржика об обитающих вокруг его
лесной сторожки диких животных 33
6. Учусь читать следы 37
7. Первые наблюдения за утками 39
8. Знакомство c потомственными охотниками 42
9. Мама соглашается с моей мечтой,
и охотники на нашем пути в город 46
10. Первые прочитанные книги о животных и об охоте 51
11. Моя двенадцатая весна 55
12. «Охоты» без ружья 60
13. Покупка ружья 62
14. Оформление охотбилета и моя разведка перед охотой 65
15. Наша первая охота 70
16. Один с ружьём в лугах 77
17. Моя вторая охотa 85
18. Третий день и согласие родителей на продолжение
моих самостоятельных охот 94
РАССКАЗЫ 107
Удачный выстрел 109
Весёлая история 121
Первые зайцы 127
Урок простофиле 151
Неожиданный трофей 158
 О чём поведали следы 163
Двухэтапная охота 168
 Полушубок .180
Мудрый заяц 187
Поиск уплывших домашних уток 193
Заколдованная уточка 199
Ночная охота на волков 209
Любознательная 216
Один из невезучих дней 218
Горелое болото 226
Последний день сезона 233
Глухой заяц 236
Мои первые охотничьи собаки 242
Мёдик 243
Бек 259
 Монастырское озеро 287
Зимовщик 298
Охота и ночь под Вереёй 301
Необычный трофей 312
Первые охоты на кабанов 316
Тетеревиное Эльдорадо 354
Cдвоенный выстрел 367
 Случайная охота 375
Встреча на дороге 383
Сплоховали 390
Первая северная утка 396
На весенней тяге 405
«Профессорша» 419
Утиная солидарность 424
Свидание с прошлым 426
Для заметок
Для заметок
Для заметок


Рецензии