Не живущий жизнью

Иван Ильич сидел в своём кресле-качалке на крыльце родового дома, прикрывшись клетчатым пледом, немного выцветшим и застиранным. На коленях лежала книга в потёртой обложке цвета охры. Страницы были потрёпаны и засалены в уголках, но всё это ни коем образом не умоляло качества содержания самой книги.
Вечер стоял тихий, довольно тёплый и слишком уже осенний. Октябрь. Иван Ильич очень любил это время года, и никогда не позволял другим высказываться об осени нелестно. Мол, непогода, мерзко и слякотно. Нет, для него осень была самым спокойным временем года, умиротворяюще действовавшей на всё его нутро.
- Ваня, ужинать! – донеслось из кухни. Но Иван Ильич был погружён в размышления о том, что его лицо покрыто морщинами, что он не прочитал и одной миллионной всех книг мира, что его жизнь на закате, как то солнышко, что цепляется своими лучиками за верхушки деревьев из последних сил.
- Ваня, ужинааать! – вновь послышалось оттуда же. Кухня представляла собой небольшой флигель, когда-то выкрашенный в ярко-красный цвет, а со временем потускневший и выгоревший. Наличники являли собой единственное украшение данного сооружения. Своим белоснежным видом и резными вензелями они давали понять, что тут ещё существует жизнь.
Иван Ильич снял очки, сложил аккуратно, убрал в футляр и положил на книгу. Он долго смотрел на солнце, а оно заходило уже слишком быстро. Вечер переставал быть тёплым. Он укутался в плед посильнее и потянулся за чашкой чая, которая уже, конечно же, остыла.
 - Эх, согреться, видимо, не удастся, - разочаровано пробормотал он, борясь ещё с осознанием того, что придётся всё-таки выползать из-под тёплого пледа, который уже не справлялся во своей задачей.
- Ваня, сколько можно тебя звать, дорогой? – ласково, но пыхтя произнесла, оказавшаяся на крыльце рядом с Иваном Ильичом Марина…
Марина Игнатьевна, замечательная женщина, хоть и не красавица, домашняя, очень добрая. Такая женщина, возле которой можно почувствовать себя ребёнком и греться словно у русской печки. Это единственная причина, по которой она была супругой Ивана Ильича Дворского. Когда-то, он был влюблён в прекрасную, но недосягаемую для него, как ему казалось, девушку, что была из уважаемой семьи местного врачевателя. Он любил её тайно, потом его чувства открылись ей, но, увы, не им самим, а его другом, Фёдором Лариновским. Последний оказал медвежью услугу своему приятелю, прочитав как-то за ужином в доме Дворских один рассказ Ивана Ильича, тогда ещё Ванюшки, посвящённый некой прекрасной нимфе, живущей в сказочном лесу, в огромном дереве, и поющей сладкие песни на неизвестном языке… Трапезничающие поняли, что героиня сказки сидит среди них, в платье цвета чайной розы, а её сливовые глаза от стыда судорожно изучали узоры на скатерти. Едва Лариновский закончил читать, кто-то из гостей не удержался и выкрикнул: «Батюшка, так это же наша Армель!»
Тогда было модным называть девочек французскими именами. Армель переводилось как каменная принцесса. Таковой она не была, но после того вечера… От милой, нежной, отзывчивой, романтичной, весёлой девчушки не осталось и следа. Они с Ванюшкой дружили с детства. Отцы семейств частенько вместе рыбачили, во время чего жёны делали заготовки на зиму, а дети играли в саду. Зимой нередкостью были субботние посиделки в доме Дворских. За распитием чая взрослые обсуждали соседей и обстановку в деревне, а младшее поколение обычно уединялось в библиотеке, развлекая друг друга чтением сказок. Годы шли, а привычки оставались, те же рыбалки и чаепития. А для Армель и Ванюшки библиотека, представлявшаяся ранее огромной залой в замке, с бесчисленными книжными полками до самого потолка, стала простым кабинетом Дворского старшего; тенистые вишни в углублении сада, под которыми они дурачились, из дремучего леса превратились в 3 изящные деревца, впрочем с годами они тоже подросли. И вот они уже встретили восемнадцатилетние Армель, двадцатый день рождения Вани… Поменялись и книги, коими парочка обменивалась, чтобы не отставать от модных изданий и пополнить список тем для бесед; куклы и самокаты остались в прошлом; интересы сделались иными… Армель стали заботить красивые платья, романтические стихи, приезжающие артисты театров, музыканты. Ванюшка уже говорил о политике, ходил с тростью, выглядел солидно, но в душе был таким же романтиком как Армель, и думал только о ней. Писал что-то, а по окончании рассказа перечитывал и понимал, что всё о ней… И он не мог остановиться. Писал везде, вдохновение настигало его на скамейке под вишнями, на лодке за ловлей рыбы, на приёме у друзей его родителей, в гостях у Лариновского, да и просто во сне. Он просыпался, зажигал лампу, пока строчка, родившаяся секунду назад, ещё была на устах, старался успеть её записать. И ему это нравилось: ощущение того, что мысль бежит впереди слов, ты еле-еле успеваешь за ней, буквы кривые, слов порой не разобрать, но какое же это наслаждение, когда ты написал, отложил листы, а на другой день садишься прочитать написанное, и понимаешь, что будто и не ты писал. А кто-то сочинил эти строки про тебя, описал твои чувства и мысли. И это было уже не детство.
 На том ужине Армель расценила прочтение рассказа как сарказм. А ведь это не было написано для всеобщего лицезрения, Ванюшка писал это для себя, он выражал свои чувства так. А их вывернули и выставили напоказ. Наверное, Вы зададите вопрос «почему Иван Ильич не остановил чтеца? И как вообще попало в руки Лариновского это произведение?» Ответ прост: Лариновский был не очень хорошим товарищем, глупцом в силу молодости и неопытности. Он увидел в комнате Вани торчащие из-под подушки листки, заинтересовался, ну а начав читать, не мог уже остановиться. Войдя в комнату, где восседали гости семьи его тогда ещё друга, он преспокойненько сел на своё место, а когда Ванюшка вышел в другую комнату во время смены блюд, Лариновский обратил на себя внимание персон и стал читать. Когда автор искренних строк зашёл в зал, то все уже знали о его любви к Армель. Сама же героиня его рассказа сидела, потупив взор, почти бордового цвета, и чуть не плача. Когда Ванюшка всё понял, Армель не смогла больше находиться под пристальными взглядами окружения и выбежала в сад. Ему стоило бы последовать за ней в том же темпе, признаться в чувствах, а своего «друга» вызвать на дуэль или просто выгнать взашей за его поступок, но он не смог выдавить из себя ничего, окромя: «Я больше никогда не буду писать!»
С тех пор Армель боле не появлялась в семье Ивана Ильича. А её отец отказался даже при крайней необходимости помогать кому-то из Дворских. Жители окрестных сёл осуждали врачевателя, однако, никто ничего поделать не мог, ведь портить отношения с единственным врачом никому не хотелось.
Иван Ильич же после произошедшего просто свёл на нет общение с Лариновским, и, пострадав с годик, подался на Дальний Восток служить. После пяти лет добровольной ссылки, он вернулся в родовое гнездо, где отец, уже подобрал ему невесту. Бывшему писателю было безразлично жениться или нет, на ком… Девушка была скромная, примерная, хозяйственная и очень домашняя. С ней проблем быть не могло. Марина через месяц уже стала Дворской. Молодые жили в отдельном флигеле, в конце усадьбы. Но сколь они не были в браке, детей у них не было. У Дворского кроме благодарности Марине Игнатьевне не было ни капли чувств. Он пытался по первой выдавить из себя какие-то эмоции, но Марину всё устраивало, она готовила, стирала и убирала, по вечерам вышивала, а каждое утро собирала свежий букет цветов, если это была весна или лето, на чём её романтические представления о любви и заканчивались. Она, настолько сильно пытаясь создать домашний уют, совершенно не понимала, что её супругу необходимо нечто иное: эмоции, страсть, взрывы, искры! Он был очень творческой личностью, натурой живущей жизнью. И всё мог бы превосходно выражать в своих произведениях, не дай он когда-то себе обещание «не писать»…