Дамы мои, дамы

        Престарелая дама с остатками былой красоты… Что-то трогательное есть в этой фразе, однако, пожалуй, мало в ней все-таки оптимизма. Гораздо лучше, когда красоты становится больше, чем было ее раньше, даже в молодости. А так бывает? Бывает, бывает, еще как бывает, говорю я вам, всматриваясь в лица этих ангелов. Нет, я еще не на небесах.Я по земле хожу и смотрю в эти лица, и не налюбуюсь. А «любоваться» здесь слово самое подходящее. Бабушки мои, прабабушки... Не буду вас так называть, скажу, что это взрослые женщины, которым за восемьдесят и дальше. Наверное, только бог может сотворить такие глаза небесные неземные, чистые и лучистые. Или, может быть, страдания создают такие глаза, только непонятно тогда, почему в них столько добра, а не злобы человеческой?
       Тепло и вселенская доброта будет струиться от нее до горизонта, куда бы она ни шла. А я вот стою в очереди в некую земную кассу, хочу заплатить коммунальные платежи, вернее не хочу, а приходится. Злюсь, конечно, так как времени мало, и злятся все окружающие, молодые и здоровые. Шутят: «Заплати налоги и спи спокойно! Чтобы им хватило на трехэтажные особняки!» Потом смеются, шутят опять, и так очень долго, очередь ведь большая. Мне становится скучно, и я хочу пропустить вперед бабушку, рядом стоящую. А она не хочет, потому что и не торопится и ей даже и веселее как- то с народом. Кто- то в толпе пропищал в отчаянье: «Кормим их, кормим, а им все мало, мало…» И тут она сказала тихо мне на ухо: «А Сталин ходил в одном кителе. И в шинели. Так и похоронили. Особняков не строил. Оставили б уже его в покое. А я на него не злюсь, хотя и папа в лагере умер, а мама одна нас пятерых воспитала, строгая, знаете ли, была мама, хотя и неграмотная почти». А я смотрю на нее и думаю: «Да и не скажешь, что матушка у нее неграмотная. И воспитала такую даму, что и шляпка, и прическа и пальтецо драповое, хоть и старое, седые кудри ухоженные, просто француженка преклонных лет». Набираюсь смелости или наглости и прошу рассказать ну хоть про маму. И тут лицо ее озаряется таким светом, что моя скука тает на глазах. И шепчет мне на ухо: «Мама дожила до 97 лет, хорошая была, всех любила. А хорошие люди долго живут. А воспитывала нас строго. Один раз я не поздоровалась с соседками по коммуналке, так она меня полотенцем так отхлестала! Я теперь со всеми здороваюсь, хороший урок она мне дала. И всех кормлю: и кошек и собак. А особенно тех, кто умер. Я спрашиваю: «Как это вы их кормите, не понимаю?» Смеется и отвечает: «А у Вас бывает так, что Вы лишнюю вилку на стол кладете случайно? Ну вот, родители Ваши тоже хотят покушать. Это у меня уж привычка такая. Все умерли давно мои, а я все равно готовлю много и утром всех соседок и кошек угощаю и говорю, чтобы поели за моих-то. А мама мне никогда не снилась, только один раз приснилась коротко так, пришла и сказала: « Дочка, рыбки бы. Рыбки хочется!» А я, знаете ли, и вспомнила, что рыбку-то я давно не готовила и соседок и кошек их давно уж  не угощала. Вот теперь решила меню разнообразить. Стараюсь». Она засмеялась и стала еще красивее. Я залюбовалась на нее, незаметно подошла моя очередь, но теперь я уже жалела, что придется расстаться с моей дамой. Кому нужна эта моя вечная суета, мне стало так хорошо с ней, что я забыла о том, что я, оказывается, в больнице лежу, бегу сейчас туда на процедуры, меня просто отпускали домой на пару часов хорошие врачи, и я не могу их подвести.
       А мне тут нравится, и что удивительно,  в моей палате у окна лежит необычная больная…Я даже не ожидала встретить такую красивую женщину в отделении гастроэнтерологии, ведь ангелы не кушают. И вот Евдокия Ксенофонтовна, 94 года. Таких в больницы  у нас не кладут, старая очень. Но ее взяли, так как много лет назад она здесь лифтером работала, и все ее помнят, любят и помогают. А она заметная - такую не забудешь! Огромного роста, глаза большие, как черные бусины, просто некрасовская какая-то героиня, которая войдет и в горящую избу и коня остановит на скаку. А выражение этих глаз детское, но умное, как ни странно. Не слышит ничего, но то, что ей надо слышит всегда. Ночью ходит по палате, говорит шепотом, но громко. Правда, если рассыплет свои конфеты по полу, то ругается матом. Очень трогательно ругается как-то даже интеллигентно. Стоически терпит все процедуры, в том числе многочисленные клизмы, постоянно смеется над этим, и, что удивило меня сразу, всех моментально запомнила по именам и не путает. Семерых детей родила, трое умерли. Сразу показала мне свой живот, на котором нет живого места, одни швы слева и справа. С юмором поведала, что врач немного ошибся адресом, и шестьдесят лет назад и разрезали слева и ничего не нашли, но зато справа потом нашли, вот и хорошо. А она не обижается, поэтому и живет долго. А работа тяжелая была у нее. Даже про невеселые вещи говорит с юмором, улыбается:  «А я на хлебозаводе сначала работала, а была уж замужем, да и беременная. А срок то большой, кушать хочется, вот выбрала минутку и, пока никого нет, достала картошку, разложила на газетке «Правда» на коленках и решила почистить да и съесть. Хорошо-то как! Но донесли на меня девчонки-то. Ведь от работы отлыниваю, да и нашу газету осквернила что-ли. Вот заразы, как будто бы сами с ней в туалет не ходят! Суд мне назначили товарищеский. Но мастер у нас был хороший, говорит, мол, пойдем, расскажешь все, как было мне. А где поговорить-то, люди везде, завод работает, вот и пошли мы с ним в душ, там до конца смены никого нет. Вот и поговорили, вышли мы из душевой, а уж толпа стоит, встречает нас. И ж тут нас стали в разврате обвинять и опять, как водится, товарищеский суд чуть не назначили. Хорошо, что мастер был уже пожилой и защитил меня. Все обошлось, обошлось. А теперь здоровье уже нехорошее, вот уж в последний раз обследуюсь и буду помирать».
       Из другого угла палаты слышу реплику Фаины: «Ешкин кот, а необследованная-то ты не хочешь помирать что ли?» Скажу о Фаине. Лет ей много, достаточно много, чтобы я могла ею залюбоваться, но не любуюсь. В чем дело? Много злости у нее, она дама фабричная, на фабрике работала, труд это тяжелый, он ее видимо и сделал такой недоброй. Все критикует, все подряд, любимая фраза у нее: «Довольствуйтесь этим!» Короткая  стрижка стиля ей не придает, а наоборот, делает лицо туповатым. Как- то всем завидует, даже Ксенофонтовне, потому что видимо «жизнь была легкая у нее, вот и живет долго». У Фаины есть поклонник, пациент из мужской палаты, они сошлись на почве критики: «Ну как тут у тебя? Да, достали уже! Да тут все куплено! Едой травят! Довольствуйтесь этим!» И только в тот день, когда Фаину стали выписывать, я поняла, что я не очарована ею, не любуюсь, мне просто жалко ее. Некрасивая она. Когда я спросила, кто ее ждет дома, она сказала, что даже кошки нет у нее, а муж утонул, а сын пропал, а дочь бросила. И в больницу она ложится часто, готовить самой лень, да и поговорить дома не с кем. А с ней тут особо никто говорить и не собирался. Вот с Ксенофонтовной-другое дело. Пришла  я домой из больницы, и скучно мне стало без Ксенофонтовны. И сразу вспомнила…
       Вспомнила я бабулю свою. Вот уж у кого была трудная жизнь и длинная. Звали ее тоже Евдокия, и дожила она аж до 96 лет, и  уже очень устала жить и умереть хотела, не вставала уже давно. Но она всегда шутила, радовалась приходу моему и пыталась как-то помочь, хотя помогать-то должна была я. Хоть жизнь ее уже и не радовала, она была все-таки мне благодарна за то, что я уговорила ее на операцию, и она еще много лет жила, а то умерла бы от гангрены. Веселый рыжий врач по фамилии Огнев, фамилия тоже рыжая, не соглашался ампутировать ногу, ведь бабке уже за восемьдесят и она просто умрет на столе у него. Не умерла, он и сам потом ею восхищался, в обход к первой подходил моей красавице с комплиментами. А она у него спрашивала: «Где же моя ножка? Вы мне уж ее заверните, как же я на тот свет без нее?» Милая моя бабулечка, у тебя не только ножка, у тебя и дочка единственная давно там же, оставила она тебе трех своих детей, и забыла ты все свои болезни многочисленные и всю свою предыдущую тяжелейшую жизнь. И всех приласкала, и воспитала, и никогда не жаловалась. Ты и не плакала никогда, а если и плакала, то так тихо и незаметно, как будто стыдишься плакать-то. И чем старше ты становилась, тем красивее было твое лицо. Не лицо, а образ. Это как  в храме. Есть свеженаписанные, нарядные, а есть на старых деревянных полотнах богородицы. И видели они все на своем веку: и войны, и пожары, и смерть, и унижение. И от этого еще красивее они стали. Намоленные, говорят. Вот и эти лица намоленные…
       Знаю еще один прекрасный лик. Лицо моего учителя, Зои Федоровны. Есть в нем что-то от серебряного века, что-то ахматовское. Красота грациозная, интеллектуальная, штучная. На всем свете не найдешь больше и этого мягкого голоса, и этих голубых волос. Поэтому-то так тянутся к ней все. Интересно с ней! Жизнь у нее была нелегкая, а человек она легкий, как перышко! Ни на кого не обижается, никому не завидует! Филолог от Бога про таких говорят, Пушкина знает и любит. И  дочери кончили филологический, и внучки. И при этом ни капли снобизма, никакого учительского пуританства. Сидим с нею час, поговорили уже и о Брюсове и об экзаменационных тестах и вдруг слышу: «А теперь я Вам покажу, как моя Шурочка снимается в рекламе хорошего французского белья. Сейчас включу компьютер». И лицо ее становится невероятно наивным и при этом умным и красивым. Она учится всю жизнь и учится, с нею не соскучишься. То в ледяной воде купается до морозов, то компьютер осваивает, девчонок она своих понимает и принимает такими, какие есть, потому что она молодая. Вот она, вечная молодость и вечная красота. Ей много лет, но не хочется говорить, сколько. Она естественна, всегда остается собой.
       Как сказал, кажется, Оскар Уайльд: «Будь собой, прочие роли уже заняты». Я вспоминаю  еще одну даму, учительницу немолодых лет, которую я уговорила поехать в Рим, Италия очень подходила к ней, она добавила этой женщине полета и жизнелюбия. Какая-то раздрызганная на клочья жизнь, развод с пьющим мужем, проблемы с детьми, но при этом очень красивая и цветущая  веселая дама  с картин Рубенса. Ну и занятия йогой, и диета, и даже молодой поклонник, конечно, сделали свое дело. При всей ее наивности и несуразности ей, оказывается, очень у нас завидовали. И помогли уволиться. На ее место пришла солидная дама, всю жизнь занимавшаяся научной работой. Научную работу она решила оставить и сказала всем: « Хватит мне быть умной, теперь я буду красивой, как она». И что вы думаете, у нее это получилось? Нет, не получилось совсем. Хотя она купила такое платье, сделала такую прическу и наполнила глаза какой-то томностью и беззаботностью. И  во взгляде появилась какая-то сделанная наивность, но она больше была похожа на идиотизм. Видимо нельзя пятьдесят лет быть как бы умной, а с выходом на пенсию стать нереальной красавицей. А молодые красивые дурочки в старости становятся только дурочками. Красавицу надо вырастить в себе  и  выстрадать, и без ума этого не сделаешь. Как-то надо заполучить у вселенной такую красоту. Ту, которая не уходит с годами, а приходит с морщинами, со временем. Как ее добыть? Я не знаю ответа. Может, просто дожить до нее? Но ведь жить можно по-разному…  ( Рассказ опубликован в журнале " Юность ")