У нас во дворе

Вот наш двор - лучший двор на Земле, потому что здесь прошло наше детство. Перед домом тогда, в 60-х, в два ровных и плотных ряда стояли пирамидальные тополя, как-то уж очень быстро постаревшие всего за десять лет своей жизни. Кто жил на юге, знает, сколь бесполезны и неинтересны для мальчишеских игр пирамидальные тополя. Забраться на них совершенно невозможно: тонкие, опутанные какой-то гадкой паутиной болезненные ветки плотно льнут к стволу, облепленному всевозможными тополиными паразитами. В листве пирамидальных тополей жили «вонючки» - крупные древесные клопы, притрагиваться к которым из-за омерзительного запаха брезговали даже самые отчаянные смельчаки. Рыхлую древесину тополей активно пожирали жуки-короеды, - они оставляли за собой извилистые лабиринты ходов, забитых коричневой трухой.
Плотно утрамбованная, отполированная, как булыжник, глинистая почва между рядами тополей никогда не выпускала из себя ни единого побега какого-либо растения, даже такого неприхотливого, как верблюжья колючка. Размягчался этот каменистый панцирь только ранней самаркандской весной на какие-нибудь десять дней, которыми мы спешили воспользоваться для игры в ножички. Глинистая земля из светло-серой превращалась в почти черную, мягкую и упругую. В неё так приятно было вонзать острое лезвие перочинного ножа!
  Посреди двора красовался большой, на несколько кабин, общественный туалет с примыкавшей к нему помойкой. Сортир был самым типичным, отражавшим невысокий уровень цивилизованности нашего народа: с выгребной ямой, овальными дырками в деревянном полу, с измазанными калом стенами внутри кабин. Не постесняемся припомнить здесь, что оштукатуренные углы в кабинах тоже были покрыты толстой коркой засохшего кала - точнёхонько на уровне задниц отроков 7-10 лет.
Будучи плоть от плоти собственного народа, мы не только не брезговали посещать дворовый туалет, а напротив, предпочитали его домашнему ватерклозету, особенно в тёплое время года. Во-первых, это избавляло нас от необходимости лишний раз бежать домой, - кто знает, а вдруг тебя там притормозит мама или старшая сестра с каким-нибудь поручением? Во-вторых, это было так романтично: ближе к природе, к земле, что ли…  И наконец, там между досками в нужных местах уже давным-давно нашими предшественниками были прорезаны такие удобные щелки для подглядывания за девчонками! Не беда, что дырки эти располагались на расстоянии всего лишь двух вершков от пропитанного мочой и хлоркой пола, - ведь игра стоила свеч! Прильнув, преодолевая брезгливость, одним глазом к щелке, мы имели удовольствие наблюдать, как задорно стрекочет струйка жёлтой водицы из потайного краника соседской девчонки Ленки или Таньки, а потом подробно расписывали товарищам то, что видели!
Маловероятно, что девчонки также льнули к тем щелкам, но и они в долгу по части подглядывания не оставались. Некоторые бесстыжие бестии запросто заглядывали в занятую каким-нибудь мальчуганом помладше кабину, легко откидывая запорный крючок палочкой или мизинцем, и, наглядевшись на свисающий над черной дыркой очка мальчишеский хоботок, с напускной рассеяностью восклицали: «А-а, так это - мальчишка!» - Извини, мол: ошиблись дверью, разыскиваем свою подружку...
Рядом с туалетом размещалась зловонная помойка с парой огромных дощатых ларей, крашенных натуральной известью. Дерево хорошо впитывало помои, и даже после полного опустошения ларь испускал невыносимую вонь - хоть нос зажимай! Для борьбы с запахом и инфекцией территория помойки обильно посыпалась хлоркой, в результате чего рождался неподражаемый амбре: «а ля рюс советикус». В туалете и на помойке жили-были, не тужили, размножались в невероятных количествах синие, зелёные и просто черные мухи – жирные-прежирные, наглые и назойливые.
Тяжел был труд мусорщика в те достопамятные времена! В качестве основного орудия труда он использовал почти забытые сегодня вилы, - никаких пластиковых мешков не было даже в проекте. Мусор в ларях спрессовывался в чавкающую, сочащуюся массу из старых газет, вощеной бумаги, овощных и фруктовых отходов, тряпья, осколков стекла и прочей дряни, извлекать которую можно было только с помощью этого небезопасного орудия. Специальных мусоровозов тогда тоже не было: раз в день на помойку приезжал надсадно визжащий ГАЗ-51 с металлическим кузовом, мусорщик загружал его доверху, и, подпрыгивая на ухабах, грузовик отчаливал, оставляя за собой длинные дорожки вылитых помоев.
Из живности, кроме собак и кошек, в нашем дворе разгуливали куры, индейки, а рядом с продуктовым магазином частенько стоял какой-нибудь ишачок, терпеливо ожидая своего хозяина, приехавшего из кишлака за самым необходимым: хлебом, спичками, макаронами. Ишаки повсюду оставляли за собой несметное количество лоснящихся чёрно-зелёных яблок, на которые немедленно набрасывались недремлющие мухи. Высохшие яблоки ишаков назывались кизяками, и длинными летними вечерами мальчишки и девчонки жгли из них костры, чтобы отпугивать комаров, слетавшихся на ночь глядя к человеческому жилью. Кизяки не горели, а только тлели, испуская густой белый дым. Этот дым медленно поднимался, стелился по земле, окутывал сизой пеленой дома и деревья. Запахом горелый кизяк напоминал тлеющую прелую солому, этот аромат нравился всем, поэтому против создания такой дымовой завесы никто не возражал.  Рядом с кострами из кизяков ребята разжигали костры для выпечки картошки. Обжигаясь, они съедали обугленную картошку тут же, предварительно круто её посолив. Все знают, что с этим лакомством не могло сравниться ни одно, даже самое изысканное, домашнее блюдо. Даже пирожные и шоколад, которыми мы были не избалованы!
Жарким летом всех обитателей двора словно магнитом притягивала к себе сложенная из кирпича водоразборная колонка. Немилосердное солнце выпаривало влагу из наших голых тел, мы через каждый час бегали к запотелому крану, чтобы восполнить её недостаток, и тугая серебряная струя прохладной воды била в щеку, забрызгивая пыльные сандалии...  Каких только рук, подставленных для омовения, не видывал здесь чёрный глаз водопроводного крана! – Смуглых, заскорузлых и мозолистых ладоней дехкан и торговцев арбузами, широких и сильных ладоней солдат местного гарнизона, мальчишеских ладошек, перемазанных алебастром, глиной и смолой, сложенных лодочкой смиренных пригоршен пожилых узбечек. Сколько здесь было промыто разбитых локтей и коленок, перемыто ягод и фруктов, купленных тут же, возле магазина, на самостийном базарчике! Вокруг колонки постепенно собиралась довольно большая незасыхающая лужица, на дне её вызревала ярко-зелёная, слизистая тина, и в разгар лета из-под тины, которую мы называли «лягушачьим одеялом», выныривали головастики, непонятно как попадавшие туда.
Закончить этот маленькое повествование о достопримечательностях нашего двора хотелось бы рассказом о деревянном сарае подполковника Помазкова.  То ли этому Помазкову не досталось отдельного бокса в общественном кирпичном сарае, протянувшемся длинной шеренгой напротив нашего дома, то ли ему не хватало места в отведенном боксе, но он единственный отстроил себе большой деревянный сарай с плоской крышей, на которую нам, пацанам, забраться не составляло большого труда. Расшатав одну из досок на крыше, мы обнаружили, что сарай почти доверху завален пиломатериалами запасливого подполковника, но под крышей оставалось такое уютное и укромное пространство, что мы просто не могли отказать себе в удовольствии устроить там штаб. Разогретое жарким солнцем дерево источало ароматы почти всех лесов нашей необъятной страны: сибирского кедровника, берёзовой рощи средней полосы России, высокогорного тянь-шанского ельника. Сарайная пыль плотной завесой дрожала  в воздухе, кружилась в ажурном танце в лучах яркого света, пробивавшегося сквозь щели в стенах; страх быть «застуканными», застигнутыми врасплох хозяином сарая добавлял остроты, накалял атмосферу «штаба» до градуса реальной, почти военной, опасности. В «штабе» мы говорили только шёпотом, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому голосу, доносившемуся снаружи. Неизвестно, хватило бы нашей отваги на дальнейшие «заседания» в сарае подполковника Помазкова, потому как вскоре рачительный хозяин покрыл крышу плотным рубероидом, рвать который мы уже не посмели…