My Tower

 Сегодня тюремный сторож снова пьян - он с трудом открывает дверь и шаткой походкой несет мне миску, разливая похлебку. От него разит перегаром и усталостью. Он ставит миску на пол и бредет обратно, грохочет дверью и замками. Вечно сырые стены моей темницы и ветошь в углу вместо постели недолго будут моим пристанищем - завтра утром меня казнят… Как? Наверное, повесят…
 В углах клубятся сумерки и никому не нужные воспоминания. Тощая крыса семенит к миске, но запах похлебки не способен привлечь даже ее. Она берет кусок хлеба и, не спеша, возвращается в нору. Да, она права - на что мне хлеб, если на рассвете ко мне придет капеллан, чтобы подготовить к встрече с палачом… Какая, к черту, философия смерти, если знаешь, кто завтра на рассвете поднимется на твой этаж… Но об этом сейчас лучше не думать.
 …Зато из моего окна, забранного частыми прутьями решетки, видны закаты и лес. Я прижимаюсь к решетке лицом, что есть сил, так, что она врезается мне в щеку, и тогда вижу блесткую ленту реки. Сегодня был, наверное, самый красивый закат. И вовсе не потому, что он для меня последний: солнце сгустком крови стекало на черно-зеленые зубцы леса у горизонта, и лес вспыхивал, алела река, а на серых замшелых камнях башни играли бордовые блики. И так хотелось жить… Но об этом сейчас лучше не думать. Затем краснота исчезла, небо стало золотисто-розовым, прозрачным; лес напустил на себя загадочность, которая сизой дымкой поползла над ним, превратилась в туман над рекой. 47 дней я здесь. За это время 38 раз стены окрашивались розовым и алым. В остальные дни шел дождь. 38 раз вся моя недолгая жизнь была пережита мной заново…
 О чем я буду жалеть, когда руки палача в перчатках из плохо выдубленной кожи наденут на мою изрядно исхудавшую шею веревку из пеньки? Может быть, я буду думать о том, сколько закатов сможет увидеть человек, доживший до спокойной старости. О тропинках, плетущих в лесу паутину, о плесе, тихих всплесках реки за бортом лодки, о том, как дождь шуршит по листьям, змейками сбегая в траву, о пяти дубах-великанах на поляне у моего дома. О том, что кто-то сплел эту пеньковую веревку вряд ли именно для того, чтобы вздернуть на ней меня: скорее, чтобы стреножить на ночь коня, подвязать детскую колыбель, или же, подпоясав ею рубаху и накинув дорожный плащ, заспешить вдаль от дома…
 Не знаю, что будет завтра, но сейчас мне кажется – я пребуду здесь вечно: пьяница сторож, тощая крыса, похлебка и закаты. Восходы мне не видны, - о скором восходе мне говорят лишь золотистые блики на листьях и пение разбуженных птиц.
 Неслышно, как черный кот на мягких лапках, подкралась ночь. Изредка, где-то в лесу, ухнет неясыть или проскользнет за окном тень летучей мыши. Звездно… На несколько часов сон берет свое. Меня будят крысиная возня и холод. Небо неумолимо светлеет. Я точно знаю – где-то у линии горизонта уже разгорается рассвет. Как страшно, Господи, и сейчас я молю тебя не о спасении, нет, - я прошу, дай мне силы прожить последние часы человеком…
 Солнце уже золотит листву. Может быть, у меня спросят о последнем желании. Я хочу еще один раз увидеть закат. А просить об этом, значит, просить еще об одном дне жизни. …Поэтому, я скажу им, что у меня нет последнего желания.
 Как стучит сердце! Я жмусь к склизким, покрытым плесенью стенам и мне кажется – это они стучат, или кто-то пробивает спасительный лаз? – Нет. Некому. Мне нет исхода…
 В коридоре гулким эхом раздаются шаги нескольких пар ног. Прощай, тощая серая крыса, мой хвостатый друг, мой добровольный сокамерник. Мы по-братски делились: тебе - черствый хлеб, мне - вонючая жижа. Прощай! Прощайте, груда пестрых тряпок и ветхий плащ - мое последнее ложе. Прощайте, лес, стекло реки, калейдоскоп неба - пребудьте вечно…
 Сторож все еще или уже пьян - он нервничает, суетится и возится у двери дольше обычного. Наконец, он открывает дверь. Ко мне входит капеллан…