Труба

Невозможность понять прошлое – основа для будущего. Думаю об этом не потому, что умнее других. Такие мысли приходят мне в голову по той причине, что мы с Александром Петровичем жили в одном московском дворе, в центре громадного города. Так нами жизнь распорядилась. Что и было заметно круглый год, но особенно летом. Тот же эффект обнаруживался и поздней весной. Ночами теплыми и светлыми он так просторно спал!
 
Вот только просыпался рановато: часов в шесть вскакивал. И по утру окно любил распахнуть. И крикнуть мне на другую сторону, где я на своей простыне отдыхал:
 - Подъём! Подъём! Труба зовет!
 
Как-то раз я пошел узнавать: зачем он по утрам кричит? Чего орет? Что за труба должна меня куда-то звать? Рань-то какая в самом центре столичной Москвы!
 
Он лежал в майке. Зелень диванного плюша потерлась на углах. Рядом – стул с высокой кожаной спинкой. На стуле – книга («Словарь иностранных слов» в ледерине), оранжевые носки всесезонные, будильник эмчеэзовский и труба. Она была из белого металла, и раструб в лучах солнца, размытого занавеской, мягко блестел.

День выдался мягкий и теплый. В городе две грозы уже отгремели. Я был одет в брюки техасские, кеды монгольские и ковбойку черную, с мышиным оттенком. Астролябия на плече, на груди – карманы с клапанами. В одном – коробок спичек, в другом – заработная плата. Я её получил накануне в окошке строительной кассы. Помню, как ехал с ней через весь город. Влажной от счастья ладонью, я гладил левый карман ковбойки, и жизнь казалась финансово обустроенной. Мерещился плацкартный вагон почти до самых до Японских остров. Но был уникальный вагон вскоре вытеснен узким галстуком и блоком сигарет «Ява» с коротким желто-коричневым фильтром. В связи с иллюзией дальневосточной поездки.
 
И вот пришел я к нему. И мы с ним немного о внешней политике СССР поговорили, а после о внутренней. А потом, скосив глаза на трубу, он мне сказал:
 - Вот ведь, Володя, какая история. Грядущие поколения не смогут забыть этот шикарный день нашей с тобой счастливой юности.
 - Это еще почему? - спросил я.
 - А потому, - сказал он, - что это – день твоей получки. Ты деньги взял в окошке строительной кассы?
 - Ну, взял... Я их еще вчера взял.
 - А чего тогда спрашиваешь?
 
Не могу скрыть: мне было приятно, что друг сказал: «Здравствуй, товарищ! Да не забудут грядущие поколения счастливый день твоей получки!». Хотя я не сразу сообразил: про что это он? Какие поколения? Они тут при чем?
 
Я и вслух хотел спросить его про тех ребят, которые неизбежно придут нам на смену. А еще по деньгам хотел уточнить. Напомнить ему, что 75 рублей, полученные мной в окошке строительной кассы – не такие уж и великие деньги. Не те, которые надо платить человеку в качестве компенсации за беготню с астролябией по обширной площадке.

Но не успел. Я рот-то открыл, чтобы ему сообщить о громадных размерах площадки и скромности денежной компенсации, а он, вместо того, чтобы меня внимательно выслушать, свои голые ноги с дивана свесил и взял со стула трубу.

Я замер на паркете; в комнате потемнело. А друг мой, не обращая на меня внимания, молча стал надуваться. Надувшись, он закрыл глаза и, выждав пару секунд, поразительно сильно, резко и мастерски выдохнул воздух в мундштук. И тотчас хриплый, невнятный, почти оглушительный зов наполнил комнату...

И он еще звучал в моих ушах, и душу тревожил мою, когда  влажная духота обняла меня в зазеркалье огромной витрины известного гастронома «У лётчиков».
Затем – стаканы граненые. Я и товарищ. Он земляную картошку на масле жарит и длинной острой вилкой огурцы из трехлитровой банки достаёт. Приятные были огурцы! И водоросли на дне банки росли замечательные. И юная певица, женщина польского происхождения, Эдита Пьеха, где-то пела.  И майский поздний закат угасал за окном. 
 
И вот дни пронеслись. Под вечер третьего дня устроился Александр Петрович на потертом зеленом плюше. Положив руки под голову, он монотонно глядел в потолок, затем произнёс:
 - Ну вот и всё. Теперь-то уж я наверняка знаю, куда ты хочешь, чтобы тебя мой инструмент позвал.
 
Вновь шумом и душной влагой дохнул на меня «У лётчиков». Я поглядел на стрелки «Победы» (это такие наручные часы на чёрном кожаном ремешке). И далекая островная страна возникала в сумерках, в узком окошке. Не вся, но частично. От Токио до американской военной базы на острове Окинава.
 
При чем тут Окинава, понять до сих пор не могу, но,  набегавшись за день, лежал, бывало,  на груде промасленных телогреек, а под окном, про что-то напевая и посвистывая, бродил мой начальник-геодезист в плащ-палатке и своей фуражке без звезды. Известнейший ветеран русско-японской военной компании. 

Короче, рот-то я снова открыл, а про Японию не сказал. Другие зарубежные страны тоже пропустил. И Штаты Американские, и Штаты Мексиканские, и Штаты Индийские. Я и про Лондон  умолчал, и про Пекин. Вместо этого, забрезжил вдруг тихими провинциальными огоньками какой-то Бдынск оборонный, памятник Циолковскому в ночи показался, и бывший полковник в фуражке без звезды что-то мне крикнул, и женщина кому-то рукой махнула на Большом Каменном мосту. И все у меня в голове  окончательно перевернулось. Все полетело, как говорится, верхним концом вниз. Да еще с какой скоростью! Будто был я теперь на другом конце города, а не сидел в его комнате, за столом, глядя в темнеющий двор…
- А туда! – с увлечением закричал он и схватил со стула трубу. – Туда! Туда!

«Это еще куда?» – успел подумать я.

А он, пару раз оглушительно дунув, продолжил кричать:
- На родину магнолий цветущих! Туда, где запахи горького миндаля! Туда, где морские дельфины! Туда, где женщины без лифчиков! Сухое вино в автоматах! Там – горизонты! Яхты с парусами! Уютный кафешантан! Симфоджаз на веранде! Я верю, Армяков! Я в симфоджаз приморский верю! И хрен с ней, с твоей Окинавой! Хрен с ней, с твоей страной островной!
 
И тут, вскочив с дивана и шагнув к окну, он снова мастерски дунул.
Зов получился еще оглушительней. Ну как бы если и не джаз, то «хриплые буги-вуги». (Он так сказал.) После чего мы отдохнули с ним. Ярко и тщательно.
***
Было у нас с ним человек пять женщин без лифчиков. Он их «бригадой» прозвал. Все они были разного роста, и по фигуре тоже разные, и по автобиографии, и по сексуальной ориентации, но каждое утро прощально фотографировались у подножия «Скалы грез». После чего с чемоданами грузились в автобус и разъезжались по всей стране.

А симфоджаз с веранды в густой звездной ночи южного курорта играл то итальянское, то советское, то американское, и эти мелодии напоминали мне то, о чем когда-то пела невидимая женщина в давней осенней квартире. Горели фонари на набережной. И, должно быть, по зову волшебного инструмента, Александр Петрович, важно побрившись и надев его мягкую костюмную тройку, выходил на причал и там громко дудел, и кто-то, казалось, отзывался с другого берега, хотя и не видно было, кто это – человек или какое животное в бескрайних пограничных водах.

Ничего не скажу про «мерзавца», которого он всюду носил с собой.

Нет, кое-что скажу. Это такая стеклянная бутылка ёмкостью 100 мл. Бог знает, где он её покупал. Я ни разу в продаже не видел, хотя по узкой тропе среди дикой лозы виноградной доходил до самого высокогорного магазина и там стоял на обзорной площадке, курил и разглядывал корабли, чаек и мелкие белые домики внизу.

Дельфинов не помню. Как и горького запаха миндаля. Зато лунная дорога шуршала у берега галькой. Куда она уходила по темной воде?

Иногда он в приподнятом курортном настроении (а был он в нём почти всегда) прогуливался по лунной дороге с  высокой, упитанной женщиной из верхнего железнодорожного санатория. (До этого у него была другая женщина, но из нижнего санатория, с ней он по лунной дороге не прогуливался.) А эта женщина была большая брюнетка и на свидание с ним приходила в вечернем танцевальном пышном туалете с бумажной розой на груди. Он сначала с ней танцевал на веранде, поил её сухим вином, а потом они по широкой лестнице спускались к морю, и она то басом, то визгливо  на всю акваторию принималась кричать: - «Так я ж не плаваю при луне!». А он ей басом в ответ: - «Но вы зато под ней ходите, приморская вы моя тетя Клава!». А я сидел на деревянном лежаке, курил уже не столичную «Яву», а симферопольский кислый «Прибой» и почему-то вспоминал чью-то мысль о том, что по ночам цветы в горах безмолвно разрушают камни.
 
А потом... Да ничего потом.
 
В гремящем тамбуре вагонном, без денег советских, с плечами, обожженными солнцем, с привкусом йода и соли во рту мы с ним в наш двор вернулись. Там дожди уже шли, и ветер гудел в подворотне. И что-то изменилось. То есть не «что-то». По-моему, всё. Кроме людей и деревьев.
***
На шестом этаже горели все четыре рожка люстры. Труба на стуле. Товарищ на диване, в майке и оранжевых носках. Помолчав, он мне с потертого плюша сказал:
 - Да-а, прилично побушевали по зову моего хрипатого инструмента, трем поколениям хватит. А теперь я дуну, и он позовет тебя на стройплощадку. Туда, где твой начальник-геодезист свистит и песню распевает. Ты в окно посмотри: осень в городе... Лист опавший по асфальту метёт, скоро грачи в другие края на зимовку двинутся. Так что пора тебе под дождём да по грязи с астролябией побегать. А как снова лето будет, так я опять в шесть утра окно распахну. Я высунусь в него и в день твоей получки на весь двор закричу:
- Вставай! Вставай! Труба зовёт!

Он выполнил обещание, хотя  «высунулся» лет через двадцать, а то и тридцать. И не из какого не из окна. Того, что с фикусом на подоконнике и мигавшего в сумерках. И даже не по зову измятой трубы к иллюзиям юности, а со страниц одной крупной газеты. Он в той газете, которую я до сих пор храню, написал, что он не какой-нибудь «фраерок доморощенный», а полноценный Александр Петрович с нашего двора. И он же – «человек, являющий собой тот личностный переход, совершенный каждым из нас по лунной дороге из прошлого в настоящее»...