Мы обреченные, мы - беззащитные

Мы, гражданские люди, всех возрастов, национальностей, обреченные, оставались без защиты, брошенными под ноги врагу.
Агония последних дней перед приходом немцев. 11 мая 1942 года. в центре села Катерлез, в небольшом, но уютном домике. Хозяин его разрешил нам пожить в нем некоторое время. Сам он собирался на несколько дней к родственникам в деревню Булганак. Часов в 16 к дому подкатила большая телега, в которую были запряжены упитанные красивые кони. На телеге красовалась огромная бочка с сухим белым вином.  Ее привезли два лейтенанта и ездовой. Все они были хозяйственники, или, как их называли когда-то интенданты. Они попросились на ночлег. Отец дал «добро» и они провели с нами вечер, за столом, за кувшинами вина. У них была прекрасная закуска. Они много пили, не пьянея. Не отставал от них и отец. Потом один из них играл на балалайке, другие ему подпевали. Пели, скажу откровенно, неважно. А вот балалаечник был просто великолепен. Я загляделся на быстроту  движений его пальцев. Он заметил мой восхищенный взгляд, протянул мне балалайку и сказал:
«Бери, мой подарок тебе! Мне она уже никогда не понадобиться!»
Никто не обратил внимания на конец его фразы, хотя в ней было столько тоски и обреченности. От балалайки я не отказался, хотя и не научился играть на ней, просто мне скоро стало не до балалайки...
Утром наши «гости» уезжали, прощаясь с нами, как прощаются с близкими людьми. Через полчаса после, мы из окон дома видели последние цепи отступающих наших солдат. Они бежали, но это не было паническое отступление, они отстреливались от невидимого нам противника. Еще через четверть часа по центральной улице села по направлению к городу прогрохотало полтора десятка немецких танков. А потом был более часа обстрел нашей советской артиллерией села, в котором никого не было, кроме мирного населения. Снаряды ложились неподалеку от дома, два из них разорвались на огороде. Было страшно. Поступило предложение выпить вина, чтобы уменьшить страх. Пили его из кружек большими глотками, без закуски. Вино мне понравилось. Слегка кисловатое, с каким-то вяжущим привкусом. В голове у меня все поплыло, стало весело. Страха не было, он куда-то исчез. Мы сидели на полу дома и комментировали неумелую стрельбу артиллеристов...
   На следующее утро внезапно вернулся хозяин дома. Мы уходили со своими котомками и подаренной балалайкой, оставив хозяину почти полную бочку вина. Как мы не пили, а выпитого оказалось мало. Я с матерью и отцом направлялись на городскую квартиру, тетя Ира с остальными на улицу Чкалова. Прохожие сновали по улицам, таща из военных складов все, что только могли. Я решил к ним присоединиться. Неудачно. У входа в табачную фабрику уже стоял немецкий часовой. Я побежал на широкий мол, откуда тащили соленую сельдь. Подойти к самим чанам мне не удалось, в них, по колено в рыбном рассоле, стояли бабы, нагружая сумки селедкой. Плохонькую, не удостоившуюся их внимания, они выбрасывали на пол, чтобы она не мешала отбору. Вот этой, отброшенной сельди я и набрал десятка два с половиной. Я складывал ее в холщевую сумку и трясся всем телом, ожидая немецкого окрика. Мы уже знали, как немцы соблюдают все международные соглашения и конвенции – их обращение с нашими военнопленными, массовые расстрелы населения. Здесь, на Широком молу, мае 1942 года, можно было еще раз убедиться, что пределам зверств их нет конца. Мол усеян трупами наших солдат и командиров. Они лежали в одиночку и группами, в обмундировании и нижнем белье, в бинтах и шинах. Ясно, немцы расправились с ранеными, которых не успели переправить на ту сторону пролива. Неподалеку я видел труп молоденькой женщины в военной форме, штык прикалывал ее к тому, кого она перевязывала. Трупов я уже не боялся, к виду их  привык. Не было ни одной бомбежки, чтобы трупы не вывозили телегами, чуть-чуть прикрыв простынями. Вернувшись с селедкой домой, и, понимая, что время упущено и поживиться ничем больше не удастся, я и родители принялись приводить квартиру в порядок. Окон в ней не было, двери распахнуты настежь; кругом пыль, запустение, но вещи оставленные нами, были не тронуты. Мы заколачивали окна досками. За этим занятием нас застали немцы. Они забрали и увели отца, и не только его, а всех мужчин из нашего и соседнего дома, имевшие один, общий на всех, двор. Не брали только подростков, глубоких стариков и калек, чьи дефекты были отчетливо видны, чтобы их не заметить. Больного туберкулезом мужчину, показывавшему немцу справку о состоянии здоровья, пристрелили на месте. Второго, с такою же справкой, немецкий солдат отвел во двор гостиницы. Прозвучал резко, лающе, выстрел...По прошествии времени, думаю, что расстрелы больных немцами были сделаны осознано. Немецкие солдаты, не задумываясь, выполняли приказания своего командования. Это мы еще не знали, что больные туберкулезом и психическими заболеваниями, подлежали, по приказу из Берлина, уничтожению.  Но, стало ясно, что предъявлять медицинские справки – опасно!  Мать, приказав мне оставаться в квартире, побежала вслед за отцом. А дальше события развивались следующим образом. Колонна мужчин, в несколько сотен, в гражданской одежде, в оцеплении конвоя медленно тянулась по направлению к Колонке. Намерения немецких вояк были откровенно прозрачны.

 Всех людей ожидал расстрел. Так бы оно и случилось, если бы вслед этой колонне не двигалась вторая, в юбках и платках. С толпой женщин поравнялась немецкая  легковушка с открытым верхом. Сидевший в ней важный немецкий генерал спросил через переводчиков, что происходит? Женщины с ревом и плачем, перебивая друг друга, пытались объяснить немцу свои печали. Генерал, досадливо поморщившись, приказал развернуть колонну и направить ее в Ислам-Терек (нынешнее Кировское), где располагался огромный концлагерь. Туда и направилась колонна  мужчин, среди которых находился и отец. Мать вернулась одна. Вдвоем на городской квартире нам делать было нечего. Заколотил досками окна, закрутив проволокой кольца входной двери, и, попросив соседей приглядывать за нашим жильем, мы с матерью, с печалью на сердце, покинули нашу квартиру. На улицах лежало много трупов наших красноармейцев. Их переместили на тротуары, под стены зданий, чтобы не мешали движению. Хотя, по здравому размышлению, их давно следовало предать земле. Они уже были в стадии разложения, зловонный сладковатый запах преследовал нас. мысль невольно лезла в голову: «Почему немцы не разрешают убирать трупы?» Трупов немецких солдат нигде не было видно, их захоронили. Местом захоронения стала площадь перед немецкой кирхой.. На  Госпитальной, напротив больницы, на дереве был висел вниз головой труп красноармейца. За что его так? Чем заслужил такую жестокую смерть? На Шлагбаумской стояли разбитые советские санитарные машины, все детали их  блестели никелем, в салонах трупы  расстрелянных немцами раненых. Слава богу, мы среди своих.  Встревоженные тетя Ира, мой брат Виталий и другие ждали. Узнав, что с нами нет отца, все плакали. Потянулись дни томительного ожидания. В ночь под пятницу мать, помолившись, загадала святой Параскеве Пятнице на отца. Шел пятый день, как немцы увели главу нашей семьи. Вечерело, мы сидели в комнате и молчали. Вдруг раздался стук в окно и женский голос, который мы слышали все, сказал: «Дома он». В интонации звучал вопрос, и мать, машинально ответила: «Нет!»  И тут же стала горько плакать, причитая: «Что же я наделала? Сама своим ответом отвергла его!» Мы, как старались, утешали ее. Все – напрасно. Она проплакала всю ночь, встав наутро с красными опухшими веками. Часов в 10 утра в дом вошла высоченная фигура отца. Он здорово исхудал, густая черная борода с проседью сильно старила его. Мать, да и мы все чуть не умерли от радости. Отец рассказал, что делал неоднократные попытки бежать по пути следования колонны, и только третья, сделанная уже в самом лагере Ислам-Терека, оказалась удачной. Борода служила охраной – он выглядел стариком.Военные действия в городе кончились. Потом уже, когда к нам пришла тетя Мария, наша близкая родственница, проживавшая на Колонке, мы узнали еще об одной трагедии. Немцы на Колонке встретили яростное сопротивление. Захватив ее, они выгнали жителей из домов, а сами дома подожгли. Мою двоюродную сестру, Раю, девушку 18 лет, они у порога дома, на глазах у матери, расстреляли. Тетя Мария была в старенькой кофте и юбке. Все, что она имела, сгорело в доме. Одна, опустошенная, с усталым взглядом, она ничего и не о чем не просила. Мать и отец оставляли ее, но она, поделившись с нами горем, ушла. Задерживать ее было бесполезно. Попытки вмешательства часто в таких случаях приводят к суициду. Потом, уже через значительное время, она вновь наведалась к нам, сказав, что живет в Табичике. Хотя село Табичик  расположен всего в 20 км. от города, у нас не было возможности попасть туда. Дальнейшая судьба тети Марии мне не известна. Мы многих родственников потеряли в той войне. И слишком мало знаем об их судьбе.
   Делать на Чкалова больше было нечего, пора была возвращаться к себе. Но не туда, не на К.Маркса, от которой мы за эти месяцы отвыкли, а в новое жилище. На этот раз, по ул. Крестьянской,  нас ждали две приличных размеров комнаты, кухня и коридор. Это уже были барские апартаменты в сравнении с тем, чем мы владели прежде. Одновременно с нами, в квартиру рядом, поселился брат матери с семьей. Их квартира была разрушена полностью взрывной волной. Новоселье не совсем случайное, мать использовала административное право, работая управдомами шестой части города. На этот раз двор мал, в нем всего три квартиры, В противоположной стороне от ворот - холм земли и груды камня ракушечника, - все, что осталось от прямого попадания бомбы в двухэтажный дом, стоявший на этом месте. Во дворе десять сараев. Следовательно, погибли жильцы семи квартир. Ворота наглухо отгораживают нас от остального мира, открыть их можно снаружи только ключом. Открывая изнутри, ключ не требуется. С жильем мы устроились, с питанием дело обстоит намного хуже. Селедок давно нет. У нас есть килограмм тридцать соленой конины и 20 литров касторового масло. Крохотные кусочки конины составляют основу приготовляемых первых блюд. Начало лета, зелени много. Отец постоянно что-то «химичит» с касторкой. Благодаря его трудам у нас нет расстройств кишечного тракта. Во дворе, как я уже сказал три семьи. В целях повествования я умышленно опускаю историю жизни брата матери. К элементам ее я вернусь позднее. Третья квартира занята супружеской, бездетной парой. Она – Амалия Мартыновна, он – дядя Боря.
Амалия Мартыновна., латышка, женщина неопределенного возраста, скорее старая, чем молодая. Она высокая, некрасивая, плоская, костлявая, но с силой ломовой лошади. Я видел, как она, ударом  большого молота проломила голову лошади, часть мясо которой мы теперь и употребляли. Амалия Мартыновна ходит, как мужчина, широкими шагами, носит она только мужскую обувь. Она отвечает на приветствия, но словоохотливостью не обладает. Вызвать ее на открытый разговор не удается. Чрезвычайно деловита, Практически она делает все, не деля на мужскую и женскую работу. Ни минуты покоя, - вся в движении. Она и в поле, где успела засадить зеленью и картошкой большой кусок земли. Ее примеру последовала и наша семья. Но соревноваться с ней всей нашей семье не под силу. Дядя Боря – ее придаток. Лицо у него с четко выраженными семитскими чертами, приятное и лукавое. Волосы короткие со склонностью завиваться. На макушке лысина размерами с пятак царя Петра. Он старше жены, но насколько?.. Нет эталона для сравнения. Нос с горбинкой, вокруг светло-коричневых глаз сеть глубоких морщин. Он всегда гладко выбрит. Ходит по двору в майке и серых хлопчатобумажных брюках, подчеркивающих его небольшой рост и излишние жировые отложения. Говорит, что он – караим. Мы верим ему! А почему не поверить, если караима и еврея по внешности не отличить. Отличие одно: немцы караимов не трогают, евреев – убивают. Дядя Боря – откровенный бездельник, Я никогда не видел его за работой. Амалия Мартыновна не потакает мужу, напротив – она строга с ним. И нередко можно поймать почти неуловимый, мгновенно мелькающий страх дяди Бори перед своей женой. Дело, наверное, не в кулаках супруги, дядя Боря и сам физически не слаб. Тогда в чем? Этот вопрос никем, из живущих во дворе, не решен. Дядя Боря не выходит за ворота. Обычная осторожность в первые месяцы под властью оккупантов, или, что иное? Взрослые уходят со двора, по делам своим. Мы становимся собеседниками словоохотливого караима. Он знает много смешных и интересных историй. Рассказывает он подробно и великолепно. Лицо его в такие минуты становится подвижным. Глядя на него, мы видим того героя, о котором он нам рассказывает. Из его разговоров мы узнали, что в молодости он работал в цирке. При этом он демонстрирует нам свои бицепсы, Мы, с искренним восхищением, ощупываем их. А он повествует о схватках, из которых всегда выходил победителем. И мы опять верим ему. Из взрослых дядя Боря часто беседовал с моим отцом. Отец становился словоохотливым только после спиртных возлияний, в обычное время из него извлечь информацию было делом затруднительным. Но отец умел слушать, не перебивая  вопросами, покуривая «козью ножку» - самокрутку из махорки. Дядя Боря не курит. Тема их разговоров – будущее страны. Для меня этот вопрос решен – я только за советскую власть. У моих друзей такие же убеждения: чтобы не случилось, но наши, красные, победят немцев!
Прошло не более месяца. Был прекрасный летний день, большая часть нашего двора была на базаре. Во дворе оставалось трое: отец, дядя Боря и я. Отец с дядей Борей только вошли в коридор нашей квартиры, как послышался слишком резкий и повелительный стук в калитку наших ворот. «Чужой!» - мелькнуло у меня. Думаю, что такие же мысли возникли и у взрослых. У каждого из наших был ключ от калитки. Чтобы не потерять, его вешали на шею, на веревочке. Отец подал мне знак, я пошел открывать. Дядя Боря метнулся вглубь нашей квартиры. Открыв калитку, я увидел полицейского с винтовкой на плече. Ни о чем меня не спрашивая, слегка отодвинув  в сторону, полицейский вошел и пошел по тропинке. Навстречу ему вышел отец. Оказалось, отец хорошо знал полицейского. Тот до войны работал сапожником в артели «Сельремонт. Я тоже знал многих сапожников артели, работая на каникулах учетчиком в этой организации, но этот не был мне знаком.
«Где еврей?» - спросил полицейский, обращаясь к отцу.
«У нас нет евреев!» - ответил тот.
« А Борис?
«У нас есть Борис, но он караим, а не еврей!» - сказал отец спокойно.
« Какой там караим? – усмехнулся полицейский.- Самый настоящий еврей. Его отец до революции москательную лавку имел...»
«Ты ошибаешься...» - начал было отец.
Полицейский прервал его вопросом:
«Где он?»
«Ушел на рынок с женой».
«Хорошо, пойду, проверю!» - сказал полицейский, поправляя винтовку на плече и направляясь к воротам.
Из нашей квартиры выглянул испуганный дядя Боря. Лицо его было белым, с капельками крупного пота на лбу.
«Борис! – сказал ему отец решительно.- Беги через развалины и соседний двор. Беги в любую деревню»
Борис заметался. Отец развернул его за плечи по направлению к развалинам.
В калитку опять постучали. Я уже не торопливо, пошел открывать, надеясь, что дядя Боря за это время успеет убежать. Вошел тот же полицейский. Никуда не сворачивая, он направился прямо к нашей квартире. Отец одиноко стоял на пороге, дяди Бориса не было. Я не понимал, как мог успеть за такое короткое время полицейский сходить на рынок, потолкаться в толпе и вернуться?..
« Ты, Петр Иосифович, сбрехал мне! – сказал полицейский просто, не меняя скучного выражения лица. – Никуда Борис не уходил. Здесь он!»
Он отодвинул плечом отца в сторону и вошел в нашу квартиру. Прошел из комнаты в комнату, открыл дверцу шифоньера, заглянул туда. Глянул под кровати. Затем решительно вышел во двор и стал осматривать сараи, один за другим. В четвертом полицейский нашел дядю Борю. Тот притаился за бочкой, прикрыв лицо небольшим куском фанеры. Руки по локоть были видны за краями фанеры...
«Выходи!» - приказал полицейский.
Дядя Боря вышел, его трясло, как когда-то трясло меня при малярии.
«Пошли!» - поворачиваясь спиной к задержанному, сказал полицейский. Он, не снимая винтовки с плеча, шел к воротам, за ним понурив голову, шел дядя Боря. Я ожидал увидеть, как стальные бицепсы вздуются на руках нашего любимца, как пальцы рук сломают полицейскому шею. Но, похоже, была у дяди Бори сломлена сама воля к сопротивлению. Я даже злился: «Ну, что же он? Никого, кроме нас!  И терять уже нечего, стоило рисковать»... Но мои внутренние моления были ни к чему. То, к чему я мысленно призывал, не произошло. За обоими захлопнулась калитка.  За дядей Борей – навсегда!
Отец с матерью долго перебирали варианты, пытаясь определить предателя. Ясно было одно, без наводчика здесь не обошлось, - слишком целенаправленными были действия полицейского. Но, кто?
Мы исключались, исключались и наши ближние родственники. Невольно подозрение пало на Амалию Мартыновну. Тем более что она слишком спокойно прореагировала на арест мужа.  Мы плохо знали характеры прибалтов?  Кто заглянет в темень латвийской души?..
Теперь в городе вовсю  действовал «Новый порядок».
         Вера, истина, право, правда – сколько приятных слов, в основе которых находится насилие. Щука права, проглатывая пескаря, а пескарь пользуется правом растерзать личинку.  Сколько раз за тот короткий отрезок времени, названный жизнью, мы становимся свидетелями изменения права. Самое странное состоит в том, что при изменении его, независимо от того какую форму не принимало бы право, простые люди остаются бесправными перед ним.
На основе пресловутого права в мою бедную головушку вколачивались разные идеи. Внешне их облекали в удобную для заглатывания форму, как это делает аптекарь, заключая в облатки горькое, как полынь, снадобье. Как бы то ни было, я был убежденным сторонником советской власти. Ведь иное было мне не доступно: прошлого не знал, будущее скрыто, а настоящее – вполне устраивало. Так как в душе моей царило безбожие, то я и не задумывался о том, как сочетаются во мне самом  материальные проявления идеи с человеческой духовностью? Я еще не задумывался над многим, во мне еще не рождалось и многократно не звучало великое – ПОЧЕМУ? Почему человека, хорошего человека, не причинившего никому зла, приговаривают к физическому уничтожению только за то, что он не может убить себе подобного? И ведь такое положение было во все времена. Что же удивительного в том, что иудейские первосвященники простили убийцу и распяли невинного Христа?  Право позволяло им совершить бесправие, обагрить в крови руки свои, многократно повторяя о любви к ближнему своему. Истина приятна, как слово, и не терпима в материальности своего проявления. И убивающее доброе, прекрасное, возвышенное назвали правом! Кощунственно, но факт. Мы осуждали «Новый порядок», созданный Гитлером. Но, что, в сущности, сделал он? Заменил слово «Право» другим словом « Neues Ordnung» - новый порядок. Сущность осталась прежней, но человек лишился права защищать себя. Не может истина (Warheit)  блаженствовать под сенью приказа (Befehl).  Ведь абсурдно право защищать правом» Для меня, проживающего за пределами Германии, порядок намного ужесточился. Если для немцев просто порядок, то для меня он – Новый! И в этот, Новый порядок, не вписывались многие народы: евреи, цыганы, славяне, а из последних, в первую очередь русские. Значит, не вписывался в него и я!  Нет, не глуп был Гитлер, заменивший право на порядок! Попробую пояснить. Цыганы, ни в какие времена, не следовали порядку, сама жизнь их проходила в беспорядочных блужданиях, но правом на жизнь они обладали. Видимость порядка находилась в руках цыганского барона, он и использовал его по своему усмотрению. Могут ли немцы надеяться на то, что можно изменить генетический код народа, не признающего порядка?  Того народа, который отрицает не только земной, но и божий порядок, даже существование самого Бога? Что делать с теми, кто никогда не воспримет порядка? Ответ един – уничтожить! Евреи внешне подчиняются порядку, но для этого порядок нужно постоянно поддерживать силой! Внутренне, еврей не может следовать чуждому ему порядку! Будь иначе, евреи, распыленные по белу свету, давно были бы ассимилированы другими народами, растворились бы в иных племенах и народах за свою многовековую историю. У еврея есть один закон, данный Богом Моисею, закон, заключенный в торе. Этот закон отшлифован, на основе его создан  порядок – талмуд. Его не смеет ни один еврей нарушить, если даже и станет трактовать талмуд по-своему. Можно навязать свой порядок тому, кто жил и живет по своему порядку, не подчиняясь иным? Ответ один – нет! Что нужно сделать с таким народом? Напрашивается одно: уничтожить! А русские как попали в этот список?  Да русский народ, генетически склонен к бунтарству. Вся история его – бунты, да  революции. По счастью еще, что мир весь своим бунтарством не заразили! Заставить русских слепо следовать предписаниям Нового порядка, невозможно. Что делать с русскими?  Уничтожить! То, что этого сделать немцам не удалось, обусловлено не желанием, а условиями. Большой по численности народ, живущий на необъятных просторах, добраться до которых не удалось, оказался не по зубам... Только дураку пришла бы мысль в голову начать тотальное уничтожение народа, еще его не покорив! Это планировалось на будущее, и в общих чертах было изложено в плане «Барбаросса» Я привел здесь обоснование ответа на тот вопрос, который бужируется иными обывателями сегодня , что с ними бы было, если бы победила Германия?
 О Новом порядке было сообщено письменно, о нем говорили вслух. Теперь не сгоняли массы людей на площадь, для последующей казни. Теперь, как  в случае с дядей Борей, забирали по одиночке, семьями. Сначала людей уводили в гестапо, в то здание, где прежде был НКВД. За зданием закрепилась зловещая слава. Попав туда, оттуда редко выходили на свободу. Бесследно исчезали. Люди в городе заговорили, что по улице стала ездить «Душегубка», специальная машина. Теперь не надо было  расстреливать. Подлежащих уничтожению помещали внутрь машины, пускали газ, и – все. Мертвых ссыпали в ямы, а машина возвращалась за другими людьми. Внимательно всматриваюсь в машины, собираясь увидеть нечто особенное. Особенных, необычных, машин не видно. Перестаю присматриваться, когда один шофер рассказал, что такую машину можно сделать из любого автофургона,  нужно только выхлопную трубу направить внутрь машины, отравить можно и выхлопными газами. Людей продолжали уничтожать, но теперь это делалось по закону. Думалось, что же это за закон, позволяющий уничтожать человека, ничего не сделавшего преступного, только за то, что он принадлежал к другой национальности. Стали убивать тех, кого не трогали в ноябре-декабре 1941 года, так называемых лиц смешанного брака. Среди таких был и мой ровесник – Николай. Сколько раз я дрался с ним до войны? Я бился с ним  русским размахом руки, он ловко пускал в ход колено, и мог швырнуть меня на землю, если ему удавалось ухватить меня за пояс. А, в общем, мы с ним дружили. Соперничество не рождало зла между нами. Отец Николая был крымский татарин, мать – крымчачка. У Николая было две, успевшие стать девушками сестры, и маленький брат- Измаил. Отца завалило камнями при взрыве авиабомбы, он погиб. Семью погибшего приютили татары, родственники, живущие неподалеку, а теперь бедолаг, потерявших главу семьи и кормильца, забрали в тюрьму. Николай сбежал. На следующий день, на воротах того двора, где проживали его близкие, немцы повесили объявление. В нем говорилось о том, что, если сбежавший не будет доставлен в течение трех суток в гестапо, все жители двора, без исключения, будут расстреляны. Николай сам, без силового принуждения, пришел в гестапо. Я тогда примерял себя к поступку Николая, но так и не решил: «Как бы я поступил?»
    Людские трагедии продолжались. Карательная машина действовала, смерть вольно гуляла по городу. Одного незнакомого мне пацана повесили в казенном саду за карман сорванных полузеленых абрикос. Казенный сад – общественная собственность! Эти абрикосы, не сорви их мальчишка, валялись бы на земле... Да и казнь была необычной, за такой привычный нам поступок - несчастного повесили за ноги. Мать билась в истерике здесь же, рядом. Ей даже не разрешили забрать труп казненного.
 Не стал бы описывать человеческие судьбы, если бы не слышал значительно позднее от тех,  кому возраст не позволил это все видеть: «Если бы немцы победили, мы жили бы намного лучше...Пили бы баварское пиво!»
      Примерно, в то же время, я увидел «аджимушкайцев». О том, что в каменоломнях Аджимушкая скрываются красноармейцы, мы слышали, о том, что там немцы применяют против них газы, взрывами заваливают входы – знали. Теперь же довелось их и видеть. По Правой Мелек-Чесме, напротив стадиона вели колонну пленных из каменоломен. Их окружали немецкие конвоиры. Колонна была небольшой, человек 60-70. Это были молодые люди, изможденные, едва державшиеся на ногах. Не было среди них грязных, заросших. Да одежда запыленная, хлястики оторваны (немцы отрывали у военнопленных хлястики шинелей). Во втором ряду спереди шли три командира, у всех на петлицах по два кубика. Двое поддерживали того, кто шел посредине. Трагедия разыгралась на глазах у нас, подростков. Тот, кого вели, вдруг освободился от опеки товарищей, нагнулся, поднял с земли большой камень, намереваясь кинуть его в голову конвоира. Но сил не хватило, камень выскользнул из его рук, и он, сам, рухнул ничком на землю. Поднять его с земли двум другим конвоир не позволил. Колонна двинулась дальше, обходя неподвижное тело. Когда все прошли, немец вернулся, двинул ногой в бок лежащего, сказал: «Рус, вставай!» Лейтенант даже не пошевелился. Тогда немец приставил ствол винтовки к его голове и нажал курок.
Когда колонна отошла на приличное расстояние, мы подошли к лежащему телу. Крови было мало. Он хрипел, когда мы его поворачивали лицом вверх. Грудь равномерно поднималась и опускалась. Мы позвали взрослых, чтобы они помогли нам его перенести. Подошедший мужчина сказал: «Ему уже ни чем не поможешь!» Мы не верили. Лейтенант еще полчаса показывал признаки жизни, не приходя в сознание. Потом затих. Мы его похоронили у берега речки, насыпали холмик земли, придав ей форму могилы. Документов у него не было.  Еще один, без вести пропавший...
      Первые две недели после захвата города, наши обстреливали город с той стороны пролива. Стреляли по ночам. Грохот разрывов беспокоил, но особого ущерба ни городу, ни немцам этот обстрел не причинил. Военных действий до осени 1943 года в городе Керчи не было. Наша авиация не докучала. Немцев в городе значительно поубавилось. Поэтому на постой к нам они не приходили. Правда, в квартире дяди Миши, брата матери, поселились два оберста: немец и француз. Оба были летчиками. Оба высокого роста, у француза –  огненно-красного цвета шевелюра. Они заняли самую лучшую комнату в квартире, окнами, выходящую на улицу. Нас, славян, они не удостаивали своим вниманием, проходили мимо, не задерживая взгляда, надменные, высоченные столбы. Прислуживал им один денщик, Франц. Двум денщикам делать было бы просто нечего. У Франца была тьма свободного времени, которое он не знал, куда деть. Летчики уходили рано, возвращались поздно. Франц, на редкость, был добродушен. Это был молоденький солдат, на внешний вид не старше шестнадцати лет. Сколько ему было на самом деле, не знаю. Он был небольшого роста и женского сложения. Нет, грудь у него была мужская, но с нежно-розовой, как у поросенка кожей, а вот зад у него был очень широк и мясист, резко натягивая ткань брюк, толстыми были и ноги его. Растительности на лице у него не было, голос тонкий, как у кастрата. Ел он много, и все подряд, не разбирая. Он съедал не только то, что ему полагалось по нормам довольствия, но и то, что оставалось от офицеров, а оставалось у тех многое. Между ним и нами, мною и моими братьями, установились мирные отношения. Отсутствие знаний чужого языка нам не мешало. Мимика и жесты – большего и не требовалось. Правда, болтал он много, но мы, не понимая его слов, не прерывали его. У меня к нему выработалось нечто, вроде симбиоза презрения и ненависти. Ненависть перенес на него ту, что накопилась в душе против немцев вообще. Презрение вызывалось его поведением. Мало того, что он был толст и прожорлив, но он был еще невероятно  неряшлив. Как его только терпели немецкие офицеры?.. Каждый из нас, исподтишка, пакостил ему. Самая распространенная пакость состояла в том, что мы подливали ему в суп обычную воду, к тому же в немалом количестве. Франц съедал все. Складывалось впечатление, что он ест, не разбирая того, что находится в его котелке! Мы откровенно радовались, когда эта троица убралась из нашего двора.
   Но двор наш не долго был без «постояльцев». У Амалии Мартыновны вскоре поселились две немки, ходили они в гражданской одежде. На головах вечные бигуди. Лица бледные, лишенные естественных красок. Фигуры без выпуклостей, свойственных женщинам. Чем они занимались, мы не знали?  Поговаривали, что - актрисы?..
Они были для нас индифирентными, инородными телами. Вспомнил о них  только потому, что было смешно наблюдать, когда «актрисы» направлялись в общий, дворовой, туалет, вооружившись палками.  Они шли осторожно, следя за действиями петуха. Но уследить за ним было трудно. Петух делал вид, что не видит их, копошась со своим куриным гаремом. Но только стоило, кому-то из немок заглядеться, проигнорировать его, как он в одно мгновение оказывался рядом. Без боя он их не пропускал. Так и норовил подкрасться к ним сзади и клюнуть в ногу. Они отбивались от него, тыча в его сторону палкой.  Дворовых он не трогал. Не трогал он и немцев, мужчин. Чем объяснить его поведение по отношению к двум обычного вида женщинам, не знаю? Может, петух унаследовал что-то из характера своей хозяйки – Амалии Мартыновны?
Немцы нередко нарушали проповедуемый ими же порядок. Многое мне, воспитанному на идеалах коммунистической морали, было непонятно в поведении немецких солдат. Скажем, я никогда не слышал, чтобы красноармейцы чем-то торговали? Для немецких солдат торговля была обычным занятием. Их немало торчало на Сенном рынке, торговали они камешками для зажигалок, швейными иголками, лезвиями для бритв и иной мелочью. Попытки продавать шнапс не имели успеха. По качеству он уступал даже нашему плохому самогону. Наши мужчины курили простую махорку, или местный табак, предпочитая их немецким сигаретам. Немецкие сигареты имели приятную для глаз оболочку, но содержали эрзац табака (мелконарезанная папиросная бумага, пропитанная никотином). Вообще красивая внешность немецких товаров часто не соответствовала содержанию. Как-то мне пришлось развертывать нечто, старательно упакованное. Сначала шла плотная красиво оформленная бумага, за ней оболочка из тонкой белой бумаги, потом свинцовая фольга, затем слой лощеной бумаги. Все это скрывало небольшой черный хлебец, весом в 600 граммов. Давность выпечки – три года. Я попробовал его на вкус. Плотное образование без хлебного вкуса и запаха
      Все остальные эпизоды 1942 года связаны с повседневным стремлением найти пищу. Подкармливал нас огород, зелени почти хватало. Но белков явно недоставало. Часто, слишком быстро наступало ощущение голода. Чтобы ликвидировать дефицит белка, мы посадили много фасоли. Огород был неподалеку от городского кладбища, там было множество других огородных участков, размерами 10 соток каждый. Кто их выделял, какие были для этого основания,  не знаю.. Но целый месяц провел там, охраняя его от возможных похитителей. Обращаясь взглядом в прошлое, я удивляюсь тому, что родители мои слишком большие задачи возлагали на меня. Отправлялся на огород ранним утром, возвращался перед заходом солнца. Немцы, уверенные, на этот раз, в своих силах и возможностях, не вводили комендантского часа. Теперь немецкие солдаты не патрулировали регулярно наши улицы, не разрывали ночную тишину очередями из своих автоматов. Но, время от времени, наряды солдат, появлялись на улицах, останавливали запоздавших пешеходов, проверяли документы. Теперь, лиц не имеющих специальных пропусков, не стреляли на месте, а доставляли в гестапо для проверки, а там задержанному сложно было выкручиваться. Гестапо, оно и есть гестапо, там следовало ожидать кучу немалых неприятностей, от тюрьмы, до отправки в Германию на работы. Так что не так просто было бродить по ночам.
     Что может быть неприятнее для подростка, чем ограничение в подвижности, да еще при условии полного одиночества. Не передать моего томления на солнцепеке целый день на 10 сотках земли, где и смотреть-то не на что? Подумаешь, кукуруза, на которой нет еще початков, да фасоль с зелеными стручками, в которых не фасоль, а что-то недоразвитое находится. Картофель у нас в Крыму всегда плохо рос. Оставались только огурцы, да редиска...  Чтобы избавиться от досадного одиночества, пригласил троих друзей, нарисовав им самую радужную перспективу времяпровождения. Они клюнули на мою приманку. Чтобы удержать их около себя, я стал невероятно изобретательным. Использовав свой природный дар красноречия, стал им пересказывать все, ранее мною прочитанное. Тут  были «Три мушкетера» Александра Дюма, сказки «Тысяча и одна ночь» «Рустэм и Зураб» из «Шахнаме», «Айвенго»,  «Квентин Дорвард» Вальтер Скотта и бесконечные подвиги Робин Гуда. Если бы авторы этих произведений услышали, как я разбавляю их бессмертные творения своими наскоро испеченными историями, они бы пришли в великое негодование.
Естественно, я прекрасно знал содержание романов и сказаний, но мне они казались несколько пресными... Удивительно, друзья слушали меня внимательно, не перебивая, и, когда, уставая, замолкал, тут же требовали продолжения. Кстати, став взрослыми и перечитав произведения, с которыми я их знакомил, они удивлялись тому, что не находили там того, что их особенно увлекало.

Но я понимал, что одними рассказами моих друзей на огороде не удержишь. Я не мог ничего придумать. Поле есть поле, даже не поле, а огороды. Бегать по ним, повреждая все растущее, было невозможно. И тут кто-то предложил развести костер и испечь картошку. У нас на огороде картошка не росла. Значит, предложение для реализации требовало кражи. Я  в другое время ни за что не согласился бы на это предложение. Меня соседи по огородам тоже просили приглядывать за  их имуществом. Но опасение остаться вновь одному было неприемлемым для меня, и я согласился. Подрытые кусты картошки результатов не дали, - мало того, что картошка была еще молодой, но она и величиной была чуть-чуть  больше гороха. Костер горел, вместе с принесенной охапкой бурьяна  в костер кто-то из нас подбросил  обойму патронов, от нашей, советской винтовки. Они начали взрываться. Моим друзьям это очень понравилось. Мы не подумали над тем, что на выстрелы к нам могут пожаловать немцы. О них мы забыли на время. Чтобы не пострадать от взрывающихся патронов, в моем шалаше был отрыт окоп, вполне вмещающий всех нас.. Теперь поступали так, раскладывали все необходимое для разведения костра, помещали туда несколько обойм с патронами, от костра  и до окопа насыпали дорожку из пороха., а сами, спрятавшись в окоп, поджигали порох и ждали... Взрывы патронов были неодновременными и напоминали очереди из пулемета. Дальше больше, нам хотелось не только слышать звуки, но и видеть, как это происходит. Метрах в 20 от огорода стояли столбы бездействующей высоковольтной передачи электроэнергии, поставленные в виде пирамиды. Решено было забраться наверх  для обозрения. Когда было все готово для эксперимента,  я с одним из друзей забрались на столб... С высоты столба я увидел «вора» Это был раздетый до пояса мужчина, с мешком за спиной. Он ходил по огородам, часто наклоняясь. Один из друзей побежал к нему, чтобы прогнать. Вором оказался немецкий солдат. Он оставил мешок и погнался за нашим другом. И я не нашел лучшего решения, как крикнуть тому, кто оставался около костра: «Володька, поджигай!»
Трескотня выстрелов сделала свое дело. Немец убежал. Никогда бы не подумал, что так быстро мог бегать взрослый мужчина. Нашими трофеями оказались полмешка свежих огурцов. Мы их забрали, но оставаться на огороде становилось опасным. Я понимал, что немец поднимет тревогу, сюда придут солдаты прочесывать местность...  Мы быстро ретировались. Чтобы не встретиться с немцами, уходили через кладбище. Домой вернулся намного раньше обычного. Я не стал оправдываться. Подошел к отцу и обо всем открыто рассказал. Отец выслушал меня, не стал наказывать и сказал: «Все, на огород ты больше не пойдешь!»
На огород мы ходили уже всем семейством. Убрали кукурузу и фасоль. А вот плети огурцов посохли давным-давно, между ними лежало несколько желтых, похожих на дыни, семенников.
 А до этого, повседневное блуждание в поисках чего-то неопределенного, но съедобного. Постоянное ощущение чувства голода  Как-то мы услышали, что можно поживиться.  у немецкого продовольственного склада. Склад располагался в здании огромной кирпичной мельницы, рядом со стадионом. Мы пришли туда днем. Перед широкими дверями стояла толпа людей, преимущественно женщин и детей в напряженном ожидании. Я с двоюродным братом – Володей стали в сторонке. Брат отличался от меня резким непредсказуемым поведением. Если бы я знал, что произойдет, то никогда бы не пошел с ним?  В открытую дверь вышел немец  с корзиной отходов  (гнилые яблоки, картошка). Вид содержимого корзины был непривлекательным. Немцы, народ бережливый, выбрасывают только то, что уже утилизировать просто невозможно. Толпа бросилась к немцу. Он отсыпал часть содержимого на землю. Люди упали, подбирая гнилье. Тогда немец, оставшееся в корзине, стал сыпать им на головы. Нужно было видеть, какое выражение лица было у немца. Я и сейчас, когда вспоминаю об этом, зажигаюсь непреодолимым гневом. Мы не тронулись с места. Мой вид ничем не отличался по одежде от тех, кто составлял толпу. Володя выглядел щеголем. Видимо это заставило немцев сделать такой шаг. Он кинул половину яблока, которое грыз, брату. Я увидел, как Володя, поймав яблоко на лету, бросил его в немца. Удар был великолепным. Яблоко попало немцу в голову. Немец бросился в помещение склада. Мы не стали ждать его и побежали. Нашему примеру последовала толпа, рассыпаясь во все стороны. Немец, выскочив, из помещения, поднял стрельбу. Что там происходило далее, я не знаю? Об этом происшествии в городе молчали, значит – все обошлось?.. Появляться в районе склада, и без Володьки, я не решался.