Последний уголек войны залью печальными слезами

Я про это  узнал от мамы, когда не стало бабушки. Вообще-то в этой истории было два участника или, правильнее, участницы. Моя мама и её мама – моя бабушка. И больше никто ничего  не знал, не видел, разве что соседка какая досужая в окне торчала, да только так и не поняла, в чём дело.  А потом и мама ушла, стало быть, моя очередь следующая. Вот  я и  рассказываю, просто, чтоб осталось.
«День, когда война закончилась, у нас не задался. Боёв на нашем фронте не было уже, но армия наша …дцатая, словно ворочаясь и укладываясь на покой,  всё время меняла местоположение частей, и мы носились по следам кочующего  штаба армии. Мы – это команда связисток, шифровальщиц, секретчиц во главе с лейтенантом Гришей, командиром нашего девичьего  войска. Но, видимо, нужды в нас особой не было, поэтому, когда из-за поломки нашей полуторки мы застряли в небольшой литовской то ли деревне, то ли хуторе, нас никто сразу не хватился. Водитель на попутке отправился добывать какую-то запчасть  взамен вышедшей из строя,  а лейтенант Гриша, предвидя задержку, занялся нашим расквартированием. 
Устроил он нас на квартиру в одном из домов, где нашлась большая комната, почти зал. Да ещё и хозяева понимали по-русски.  Девчонки сразу же занялись обычными своими проблемами: мелкой постирушкой и починкой одежды, перебиранием и перечитыванием писем, которые каждая  возила толстой или тонкой пачкой всю войну на дне чемоданчика. Я тоже достала свою стопку писем, но, не развязывая ленточки, поглядела на последнее письмо из дома и заплакала. Я дословно помнила каждое слово в нём,  - мама сообщила, что вот  получили похоронку на Лёвушку – моего брата, погибшего два месяца назад в Польше. Под этим письмом в стопке лежало последнее письмо братика, в котором он – командир пульвзвода, с такой гордостью писал, что участвует в наступлении на город-государство….  Этот нехитрый шифр, пропущенный  цензурой, помогал узнать, что он находится под Данцигом, совсем недалеко от тех мест, где стояла наша армия. Я так мечтала встретиться с ним…
Но тут прибежали подружки: « Идем фотографироваться!»  В нарушение всех инструкций Гриша пользовался служебным аппаратом, чтобы запечатлеть хотя бы последние дни войны. Повесив на стену дома простыню, мы на её фоне в очередь снимались поодиночке, и группой, и с самим Гришей. Веселились вовсю, несмотря ни на что, потому что весна, потому что войне вот-вот конец,  и никакой работы, где отвечаешь головой  за каждую букву.
Хозяин дома, выйдя на крылечко, какое-то время смотрел на наше веселье хмурым взглядом, потом окликнул Гришу, приглашая его в дом. «Небось не понравилось ему наше веселье , а может, при немцах лучше жилось», - сделала вывод Галина, старшая и самая серьёзная среди нас. Однако  спустя полчаса, когда лейтенант наш вышел из дома, на нём вообще лица не было. Он молча подошёл к нашему «фотоателье», отмахнулся от шуток и вопросов и, помолчав ещё несколько минут, сказал:
 - Да, попали мы,  девочки, в переделку.
- Что такое, что случилось? – облепили мы его, встревоженные таким началом.
Оказывается, хозяин получил весточку «из леса».  Тогда по лесам ещё бродили то ли бандиты, то ли полицаи бывшие. И вот надо же: именно сегодня ночью они должны были прийти на этот хутор за продуктами. Каждому из хозяев был назначен «продналог», с  кого мясом, с кого хлебом, наш хозяин должен был поставить  соленья и самогон.  Обычно, сказал хозяин,  лесные гости не беспокоили жителей, бесшумно появившись, забирали выставленные в сени продукты и так же бесшумно исчезали. Но сегодня наше присутствие могло обернуться неприятностями и для него, и для нас.
Но день катился к вечеру, деваться нам было всё равно некуда, водитель так и не вернулся, ведь там, куда он уехал,  уже знали о Победе, и он «расслабился».  Оружия при нас было только что Гришин пистолет с двумя обоймами. Вот и вся оборона. Решили сделать так: мы ложимся на пол, чтобы не попасть под шальную пулю, а главное - не мешать. Гриша с пистолетом садится в запечек - за голландскую круглую печь, обитую железом, откуда видны и дверь, и оба окна, и караулит и ведёт бой, если, не дай бог, придётся.  Хозяйка набросала для нас на пол каких-то полушубков, ватников, и мы улеглись.   
Конечно, ни о каком сне речи не шло, лежали молча, что было настоящим мучением, потому что мысли в голову лезли самые  ужасные. Время от времени какая-нибудь  из девчонок не выдерживала и громко всхлипывала или даже начинала плакать, тихонько поскуливая, на неё тут же шипели в ужасе, а ближняя старалась погладить или обнять. Меня ещё отец приучил обходиться без лишних слёз, и брат и сёстры тоже были сдержанными в поведении, но тут мне подумалось, что вот брата убили, теперь ещё и меня убьют, каково будет родителям, - и тяжёлый комок сдавил горло. Вспомнился и милый мой Вася, твой будущий отец, бравый офицер-артиллерист, с которым познакомилась среди каменных сопок  Карельского фронта. Как я сдержалась , не знаю, но даже не пискнула, хотя была на грани обморока, а то и того хуже – истерики.  Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг в дверь поскреблись, и надтреснутый голос хозяина сказал из-за двери одно только слово: «Всё!».  Он тоже порядком  перетрусил, ведь семья его была в такой же опасности, как и мы, и когда он, решившись выглянуть в сени, не увидел приготовленных продуктов, в горле, видно, так пересохло ,  что он едва смог произнести  короткое слово отбоя тревоги.
Мы так и продолжали лежать молча, не шевелясь,  не чувствуя ни облегчения, ни радости избавления от опасности. Даже вроде дремалось, но тут же толчком тревожное пробуждение - и так весь остаток ночи. Само собой, утром мы вылезли на свет измождённые, растрёпанные и страшные как кикиморы.   Вернулся опять на попутке наш шофёр, привезя нужную запчасть и сообщение о победе.  Он был, кажется, ещё слегка пьян и возвышенно настроен, и тем сильнее удивился, когда в ответ на его крик «Победа, капитуляция, войне конец» девичья команда ответила истошным рёвом. Все залились слезами, оплакивая вчерашний страх, годы, безвозвратно прожитые на этой бесконечной , казалось, войне, потери - свои у каждой. Плакали в голос от счастья и от горя, от растерянности перед будущим, от перемен, ждущих впереди. За компанию с нами ревела и хозяйка - их бы точно не пожалели.  А я вот плакать не могла, видно, ночью психологически так зажалась, что ни слезинки выдавить не получалось.
- Тьфу на вас, бабы, - махнул на ревущую ораву Кузьмич и повернулся к Грише. - Так я, товарищ лейтенант, пойду машиной займусь.
- Ох, чуть не забыл, - он остановился и вытащил из-за пазухи помятый конверт, - тут вам пакет из штаба.
В пакете был приказ прибыть в городок  Н., где штаб армии наконец обустроился на постой. И для нас после столь мокрого праздника потянулись сухие и скучные будни. Армия подлежала расформированию, и нашему подразделению поручено было привести в порядок бумажные залежи документов, накопившихся за годы войны. Что-то шло в архив и подлежало отправке в Москву, что-то можно и нужно было уничтожить. И с  каждым документом надо было определиться ,куда его отнести, вписать в журнал, получить соответствующую санкцию. Даже списываемый документ требовал заботы. Жгли их в печи, сделанной из большой бочки, перемешивая пепел железякой вместо кочерги, а потом втроём подписывали акт об уничтожении. Работы было много, и это отвлекало от мыслей о доме, о скором возвращении …
Наконец  в  середине июня был получен приказ о нашей демобилизации. Сборы были недолги… Упаковать  небольшой чемоданчик, получить денежное довольствие, литеру на проезд  до дома и  записать адреса заветных подружек, где их искать в случае чего. Некоторые ведь возвращались на пепелища родных домов. Потом четверо суток от Кенигсберга до Москвы в купейном вагоне - какие ни есть, а мы всё ж офицеры.  Поезд подолгу стоял на каких-то разъездах, пропуская встречные и попутные составы. Потом, покачиваясь и вздрагивая на стыках, мчался мимо стоящих составов, которыми была забита вся дорога. И вот Москва. Дождик. День Парада Победы, но нам туда не попасть, поэтому  просто бродили по улицам, непривычно людным. Нас все замечали, подбегали поздравить, обнять. Один дядька купил всем троим эскимо и, держа за палочки, как букет , преподнёс нам. Господи, как захотелось скорее домой!   
И наконец-то  я уже почти дома, шагаю по деревянным мосткам, стуча каблуками. Вот он, мой новый дом: старый, из которого я уходила четыре года назад в армию, сгорел во время бомбёжки. Широкий двор с дощатой мостовой от ворот до сараев, высокое крыльцо, всё вокруг пронизано светом, пахнет нагретым старым деревом и молодой травой. А у крыльца стоит мама. Всё так просто получилось:  я подхожу к дому, а она стоит, вроде и не занята ничем вечная моя хлопотунья. Просто ждёт.
Меня увидела, руки вскинула, ни звука… Я подошла, глаза её серые почти белыми стали, слёзы льют, морщинки мелкие по всему лицу - что же с тобой, милая, война сделала. А она молчит, только, путаясь пальцами, пытается пуговицы на моей гимнастёрке расстегнуть, рукава, ворот.
- Мама, мамочка, что ты? Я вернулась, я теперь всегда рядом буду.
Не слышит, пуговицы, ремень расстёгивает, пытается гимнастерку с меня снять и плачет бесшумно.  Я ее обнять пытаюсь, увести, а для неё главное погоны  с меня снять, чтобы уж никогда…  Я тоже реву, тяну её к крыльцу, кое-как добрались до комнаты, где теперь семья располагалась, я гимнастерку скинула, осталась в нижней рубахе,  на диванчик с нею сели и залились в два голоса.  Так вот мы с мамой войну закончили.
Потом ещё всякое было, тяжело жили, но День Победы у меня всегда больше печаль вызывает, чем радость.  Мне кажется, что мы не то чтобы победили, а, точнее будет сказать, – одолели. И безумно жалко всех погибших и всех, кому война жизнь поломала».
Не знаю, нужна ли тут какая-то мораль. Что было, то и было. Я тоже считаю, что  9 мая скорее должен быть днём поминовения павших, чем грохочущим праздником. Недаром 20 лет после войны, пока было живо почти всё поколение, прошедшее войну, не было ни парадов, ни треска пропаганды. И теперь, чем меньше остаётся ветеранов, тем всё громче и разгульнее праздники, где почести достаются тем, кто при власти, а выжившим участникам войны приносят  подарки с убогим китайским ширпотребом.   
Мне же этот рассказ  вспоминается каждый раз, стоит мне оказаться в солнечный день  там, где запах молодой зелени листьев и травы смешивается с тонким ароматом нагретого дерева. И как-то исподволь, тонкой сердечной болью  возвращается тот день, когда две женщины среди двора заканчивают войну по-женски, плачем. И мне тоже хочется плакать.