Три бабули за окном

    Днём заботы отнимают почти всё их время. Устают. Перенервничают. Да и неспокойно нынче. Вот оборвали все вишни под окном. Видимо, ночью ребятня шалила. Хоть бы толком рвали – ветки изувечили. Когда теперь куст выправится?
  Воюют с владельцами личных автомашин, которым, будь они неладны, обязательно надо причалить своё авто под окном, проехав через живую зелень, посаженную руками пожилых женщин. Звонят в мэрию. Приезжают, составляют акты и... ничего не меняется. Да что ты будешь с ними делать? Если гоношишься без толку, а соседи твои те ещё люди: с толстой кожей – не пробиться через неё.
  Полину уже давно прозвали Ястребихой, не только из-за того, что её фамилия Ястребова. А потому, что та первая на всё обращает внимание, никогда мимо не пройдёт, обязательно остановится, возмутится или же похвалит – если это того стоит. Она и на работе все сорок пять лет всегда таковой была: кидалась защищать слабых, ругать нерадивых.
- Да кто вы такая, чтобы тут везде и всем командовать?- возмущались жильцы.
- Как кто? Человек! А вы что за народ? Сами тут живёте, сами же и гадите, и детям своим не запрещаете. Я больна и стара, стараюсь, чтобы кругом цвели цветы, а вы по ним ездите. Места всё не хватает. Вон, кругом его полно. Вам обязательно клумбы подавай!
- Так ночью из окон за машиной следим, чтобы ничего с ней не сделали.
  Это продолжалось без конца. Полина Николаевна записывала номера машин, сообщала в Органы. Становилась настоящим ястребом. Нападала сама.
- Куда бы вас сослать?- однажды воскликнул сосед со второго этажа.- Прибить что ли? Может, денег дать?
- На свои деньги купите лучше гараж. А я ещё в войну отбоялась. Поняли?
                *     *     *
...Дом заселили недавно, всего лет пять назад. А до этого люди бок обок прожили в двухэтажных деревянных с насыпными стенами домах. С той войны Отечественной, которая отгремела почти семьдесят лет назад, когда эвакуированный вместе с рабочими катушечный завод из Ленинграда разместили внутри дерево - обрабатывающего комбината в Волжске. До сих пор ещё в руках детей в песочнице иногда можно увидеть те маленькие деревянные катушки.
  Жители бараков Коммуны с удовольствием наблюдали, как через дорогу от них начинают строить пятиэтажку. Знали – он для них. Все должны были получить благоустроенную, улучшенной планировки квартиру, ведь их привычное жильё со всеми удобствами на улице, с печным отоплением и колонкой через дорогу пойдут, как им объяснили, под снос. И сараи кругом тоже.
  Сначала привезли сваи. Люди готовы были вытерпеть всё ради будущего счастья. Целый световой день бухала свае забивающая машина. А сваи те... проваливались куда-то в пустоту и исчезали в недрах земли. Привезли другие – длиннее. Эти оставались наружу высотой на пару метров. В уже выстроенном, но доделываемом доме старушки, не переставая, добровольно помогали строителям: где обои клеить, где цоколь красить, подмести, да мусор вынести. Постоянно гадали: «Которая из квартир будет наша?»
...И как жили в одном коридоре, так и поселились эти три бабули на одной площадке пятого этажа. Сразу сложились и заказали красивую металлическую ажурную стену с одним общим входом. Отгородились. Чтобы никто не придирался, на стене у них висел обыкновенный новенький огнетушитель. Если уходили – у них у каждой был свой ключ от замка. Ходили друг к другу, как и в старые времена, в носках. Такая была у них чистота. Они чувствовали себя сёстрами: озорная и хорохористая бывшая станочница русская Ястребова Полина, тихонькая длиннокосая с монетками на концах шлифовщица крымская татарка Салахутдинова Фаина, рыбачащая на Волге зимой на мормышки и летом на удочку клейщица шпона, марийка Почаева Зоя.
  Полина колдовала над пирогами, любила их стряпать, Фаина лепила манты и хинкали, Зоя ежедневно приносила рыбу, солила, сушила. Иногда ходила на базар, продавала излишки, раздавала рыбу всем желающим соседям. Осенью ещё собирала грибы под тополями возле пристани - рядовки.
  Старушки одинаково любили свои цветы и деревья, посаженные на участке под окнами. Рьяно за ними ухаживали. По мере их роста начинали ворчать недовольные соседи с нижних этажей, просили срубить сливу, иргу, рябину и калину, чтобы не заслоняли им свет в окна. Общими усилиями приводили деревья и кустарники в надлежащий вид, и на время все успокаивались.
  По весне всё белокипенно цвело, прохожие останавливались и любовались этим оазисом на песках.
- У наших бы домов такое сделать,- вздыхали некоторые.- Никому неохота возиться...
  Вечерами бабули обычно собирались у Полины Николаевны. Чаёвничали в зале, вели беседы. Они знали друг о друге всё. Да не всё. Полина и раньше о себе почему-то мало говорила, а слушать любила. Лишь однажды в метельную ночь поведала она откуда и как попала в лесной марийский край...
- Даже мужу не рассказывала. Любую любил. Пусть земля ему пухом... – перекрестилась она.- А людям говорить, что под немцами жила, раньше боялась – мало ли что придумают и припишут сверху, осудят, шептаться бы стали вслед... 
                *     *     *
...Родилась она в ноябре 1929 года в Новгородской области, в деревне Бородино Старорусского района. Отец, Николай Семёнович, был председателем богатого колхоза. Жили неплохо. Ничего не предвещало беду. Но пришла война. Отца забрали. Многие ушли...
  Вскоре началась суматоха, так как всем велено было собраться и уйти. Спешно увели колхозный скот. Собрав кое-какие вещички, мать увела из родного дома трёх своих детей: Полюшку, Федюшку и Шурочку. Но успели отшагать недалеко – пришлось вернуться назад. Сказали, что дальше уже некуда.
  В августе 41- ого деревню заняли немцы. Летом она была ещё цела, а с приходом немцев ничего не осталось. Непонятно было, почему жгли, дома ведь не стреляют, а скотина-то в чём была виновата? Огонь да смрад заполнили небо и землю окрест.
  Люди рыли землянки на склоне горы возле леса, вгрызаясь как бы в норы, стараясь глубже забраться, чтобы от пуль да от бомбёжек спрятаться, чтобы от холодов тепло сберечь. Ходили на пепелища бывших своих домов, где в подпольях спеклась от жара картошка. Доставали её и ели.
  Помнит Поля, что за два зимних месяца их деревня несколько раз переходила из рук в руки. Бои шли страшные. В занесённых снегом землянках сидели в безопасности, сначала их не трогали, но всё больше и больше давал знать о себе голод.
- Потом выгнали со всех землянок детей, женщин и стариков, погнали вместе с пленными советскими солдатами. Люди были ещё хоть худо, но одеты, а солдаты-пленные шли босиком по снегу. Плелись по дороге. Крепко держала за руку братика Федю, мать несла на руках Шурочку. Из снега вдоль дороги, где рука торчит, где ногу видно – смерть глядела стылыми глазами со всех сторон. Страшно,- Полина Николаевна не плакала.- Слушайте, девочки, а давайте-ка мы выпьем понемножку?
  Пошла, достала их шкафа хрустальный узорный графин, принесла стопки. На закуску выложила в тарелку маринованных опят (сама собирала – её гордость!) Выпили. Задумались.
- Сколько же тебе тогда было?- не утерпела Фаина.- Зоя одёрнула её за подол.
- Двенадцать, Федечке – семь, сестрёнке Шуре – три годика. Мать тогда молодая ещё. Ей всего тридцать два года исполнилось... Пришли в Дновский район. Обычных сельчан там оставили, пленных увели дальше. Я просила милостыню. Стыдно было, зябко, а есть хотелось сильнее, старалась не смотреть в глаза тем, в чей дом входила, робко стучась, как заторможенная, тихим голосом говорила: «Подайте, если можете...» Мать с Федечкой и Шурой ждали у околицы.
  До апреля 1942 года так помотались, ночевали, где придётся. Потом снова пошли в родные места. В те норы у реки в горе вернулось ещё несколько семей из наших соседей. Продержались кое-кое как...
  Весна пришла. Кто что сумел наскрести. У кого-то, оказывается, зерно было зарыто. Сеяли, сажали на страх и риск увидеть урожай изъезженным танками. Женщины за еду ходили стирать немцам бельё. Те германцы, которые в ту пору в оставшемся целом доме жили, спокойные были, никуда не спешили, на людей не бесились, как те первые, когда в сорок первом явились, и куражились.
   Ели мох, белый такой. Доставали белую глину – она использовалась при стирке одежды, мылилась в руках. Жирная, потому что, была. Многие умирали от голода. Особенно детей валило, как срезанных цветов. Когда стреляли, скотина и та понимала, что опасно. Видела я, как чья-то приблудившаяся из леса корова ложилась и вытягивала шею, прижималась к земле, когда самолёты прилетали, и бомбы вниз скидывали. А наша тогда сгорела вместе с телёнком, когда дом со всеми постройками подожгли немцы...
  Тут Полина заплакала, Фаина с Зоей давно вытирали слёзы, а они униматься не желали: заполняли морщины, стекая по щекам.
- Мать увела нас в небольшую лесную деревушку Харино, к дальним - предальным родственникам, так – пришей к кобыле хвост, которые вдруг оказались самыми что ни на есть душевными людьми, приютили, а в доме стало в два раза теснее,- продолжила Полина.- Стали там жить. Лес кормил, согревал, лечил и оберегал – в глухой лесной хуторок немцы не заглядывали. Зато баня была. Настоящая. Мы так соскучились без неё. Умывались в речке, купались в ней. Но когда после тяжёлого боя выше километров на десять, по речке поплыли трупы, мы уже стали бояться лезть в воду. Пошли с матерью хворост собирать для костра, а в кустах убитый солдат лежит. Глаза открыты, в небо глядят. Молоденький пацанчик. Мы с мамой его похоронили.
- А документы не смотрели? Имя у него, может, узнать можно было?- поинтересовалась Зоя.
- Какое... Не до того же... Да и как будешь у него по карманам шариться? Мертвец, да ещё немец. Там возле реки целый большой холм получился, когда просто в одну яму всех убитых вместе уложили.
...Почти три года немцы находились в районе. О папе ничего ниоткуда нельзя было узнать. В феврале 1944года, когда прогнали с наших мест немцев совсем, пришло письмо от отца. До почты было семь километров, но я бегом бежала весь путь. Потом обратно тоже ни разу не останавливалась. А мать, вроде, и не обрадовалась. Или сил не осталось, или надломилось что-то в ней. Отец писал, что живёт он на Урале, в Пермской области. Был тяжело ранен в лёгкие. После госпиталя направили его в колхоз для выздоровления. Затем комиссовали.
  Учил он там ребят тракторному делу. Познакомился с молодой женщиной Анной. Высокий ростом, светлый – не мог не понравиться. Когда из моего письма узнал, что мы живы, приехал, но мать обратно папу нашего не приняла. Ой, как он просил: «Татьяна, подумай о детях!» А она в ответ: «Не сдохнут! Вырастут!» Измученная страданиями, она озлобилась, и когда злилась, становилась некрасивой. 
  После немцев остались блиндажи. Папа пока был с нами, они с мамой разобрали один такой, а из брёвен построили небольшой дом. Помог и уехал снова в Пермский край. Плакал, прижимая нас к себе одновременно всех троих. (Мать так потом и прожила всю жизнь одна, ни кого к себе не подпускала). К тому времени из Германии пригнали коров. Их запрягали, пахали землю. Я ходила работать в поле вместе со всей подросшей молодёжью, в комсомольских бригадах дисциплина была жёсткой.
  Отец писал письма, ему отвечала только я. Мать и так-то была женщиной крутого нрава, горячей. Бывало, не успею сделать что-либо вовремя, так и кулаки в ход пускала. В сердцах могла оплеух таких надавать, что я падала. Братик с сестрёнкой бросались меня поднимать, но силёнок не хватало. И они в голос плакали, жалели. Младших мать не трогала почему-то. Я сильно походила лицом на отца, вот она и вымещала на мне всю свою злость на него, за любовь, которую вытащила и выбросила из своего сердца, как ненужную колючку. Он-то в чём виноват? Ведь как ушёл на войну, сколько лет о нашей судьбе не ведал.
...В августе 1947 года случилось так, что я не вышла в поле. Не могла - падала в голодные обмороки. Сурово критиковали, прорабатывали на комсомольском собрании. От обиды, сжигающей сердце, и несправедливости я (шестнадцатилетняя) решила уехать к отцу. Со мной увязался и Федя. Ему тогда было двенадцать лет. Шурка что? Она мала, с мамкой осталась. Мать не стала нас держать. На прощанье не обняла. Отвернулась и ушла на задворки.
  Когда доехали до Москвы, Федя отстал в толпе и потерялся. Металась, кричала, звала, рыдала. Только по вокзальному радио услышала, что он нашёлся.
  Денег не было. Плача, уговорила проводницу взять нас к ней в вагон. Доехали до города Пермь. Дальше надо было плыть по Каме, на пароходе до пристани Слутка. Как быть? Открыли чемодан, где лежали яблоки – гостинцы отцу. Продавали их, пока не набрали денег на билет.
  Приехали на полевой стан, где отец был бригадиром тракторной бригады. А его нет. Уставших от долгой дороги, измотанных до предела, нас сначала накормили, уложили спать. Поздно вечером вернулся папа. Проснулась я, а папа рядом сидит, гладит нас и плачет. Боюсь открыть глаза. Думаю: ну, сейчас он нас отправит обратно. Мы ведь не сообщили о своём приезде.
  Отец отвёз нас к Анне, ставшей к тому времени ему официальной женой. Сказал: «Откорми их, пожалуйста». Сходил в правление колхоза и выписал на своё имя продукты.
  Мы с Федюшкой привыкали к новому месту, местному говору, потихоньку поправлялись. Молодой организм быстро набирал силу. Федя к жене отца никак не мог привыкнуть, звал её «Она», а я к мачехе обращалась по имени, называла Нюрой. Та лишь на десять лет старше меня была. А старая мать Анны, спокойная, в преклонных годах, нам очень нравилась. Чистит, бывало, морковь, ворчит: «Лонись морковь была хрушка, хрушка, а сёгуды – ни к чорту».
- А о чём она толковала?- прервала Фаина речь Полины.- Да и налей ещё. Холонуло меня от того, что пришлось тебе пережить.
- В прошлом году та была хороша, а нынче плохая,- местные так говорили. Сначала нам с Федей было смешно, некоторые слова мы повторяли и спрашивали их значение.
  До войны я ведь закончила всего пять классов. Здесь пошла в вечернюю школу, работала на овощесушилке. Давали хлебные карточки. Федя стал учиться в четвёртом классе. Затем окончил школу и поступил в военное училище. Дослужился до подполковника...
- Дальше-то как? Про своего мужа покойного поведай, где познакомилась да как жили,- Зое стало невтерпёж.
- Пожалуй, хватит на сегодня. Давайте разбредёмся по койкам. Шагайте к себе. Завтра твоя очередь делиться,- полушутя, полусерьёзно ткнула Фаине пальцем в плечо и вдруг созорничала – дёрнула ту за монетку в косе. Все трое засмеялись. А Полина запела частушку: «Мой милёнок – чувашонок, он за Волгою живёт!.. Как захочет это дело – в решете переплывё-о-о-т...»
- Греховодница старая,- пожурила Фаина и утёрла выступившую слезу.
  Ни сама Полина, ни её подруги уснуть в ту ночь так уже и не смогли.