Язык мой...

Как начать эту маленькую историю длиной в человеческую жизнь, откровенно говоря, не знаю. Известно, что от первой фразы многое зависит, если не всё.
Она как скрипичный ключ в музыкальном опусе, задает тональность всему тому, что будет изложено дальше, определяет явный и скрытый язык повествования, а значит, понимание, а значит, и жизнь его героев…

Посмотрим, как начинались романы наших классиков. Вот «Война и мир» - описание салона мадам Шерер. Или у Куприна: «В середине августа, перед рождением молодого месяца..."
Так, значит, надо начинать с указания или места, или времени. Что ж, так и сделаю.

Это, действительно, была осень. Еще не та глубокая и  мертвящая, с преобладанием черно-белого в природе, с искусственным огнём и теплом, а осень, еще живо помнящая о буйных соках и ярких красках совсем недавнего среднерусского лета.
 
Они прожили вместе тридцать три года. Да-да, совсем как та парочка из сказки о золотой рыбке. Да и жили примерно так же – на грани вечного развода.
Он – Виктор Иваныч – бывший - теперь уже - брюнет, но всё ещё импозантен, имеет широковатую шею и диплом о высшем техническом образовании, многоопытен как в своей стройке, где проработал всю жизнь, так и в сфере отношений с прекрасным полом. Происхождение разночинное – где-то кулаки, где-то военные, где-то почтовые работники и другая сфера обслуживания.

Она – Анна Петровна, почти красавица, если не всматриваться вблизи,  инженер проектного института,  не утратившая к своему бальзаковскому возрасту ни болтливости, ни стройности, а даже наоборот, слегка усохшая. Видимо, по причине стервозного характера. Так всегда отзывался о ней Виктор Иваныч, не скрывая сложных отношений с женой от окружающих. Он по обыкновению не выбирал выражений в разговорах ни с кем, разве что с самым высоким начальством – там, в верхах, как-то: администрация района, партком – он крякал  или издавал многозначительное «Гм», если ситуация казалась ему неоднозначной. В отношениях же с равными панибратства не допускал, тогда как сам мог позволить себе плохо завуалированное хамство и крепкое словцо, чаще всего, на букву «м». А про общение с подчиненными, которых было большинство в его профессиональной деятельности, говорить и вовсе не приходится. Язык здесь был уместен один – неформатный.

"Темные, тупые массы – да что они вообще могут соображать? – басовито возмущался Виктор Иваныч, - стадо баранОв! Блеют, а слова толком сказать не могут...".  Сам же завернуть спич при случае, особенно с дамами, мог виртуозно и по-своему харизматично.

Женщинам он нравился. Особенно с виду – шикарный мужчина. Но длительных и возвышенных романов у Виктора Иваныча не случалось ни разу. Бабы – дуры – что с них взять? Но в малых дозах полезны – поучал он молодняк своего стройтреста на прорабских днях. Эти дни традиционно приходились на пятницу. Засиживались иногда до полуночи и дольше. Когда не хватало водки или коньяка, в дело шёл спирт, выписывавшийся на технические нужды. Виктор Иваныч мог выпить больше всех, что давало ему основание для законной гордости и самоуважения. И коллеги стыдливо сжимали плечи, слыша  энергичный бас Иваныча «Учись, слабак!» и старались не отставать от посланного им свыше лидера. С плохо скрытой завистью поглядывали, как тот не без элегантности поправив сползший галстук, точно и ловко вписывался крупным телом за руль новенькой белой пятёрки и срывался  места в карьер (все гаишники – кореша!) в любом состоянии – нет, не домой, а к очередной даме сердца… Гусар!

Анна Петровна по молодости и наивности, продолжавшейся у неё лет до сорока, пыталась отслеживать "левые" маршруты своего не в меру резвого супруга и затевать скандалы на местах как труда, так и отдыха, а точнее, преступлений против морали. Однако ВиктОр, как его часто называли дамы, категорически не желал встраиваться в многочисленные шеренги подкаблучников и трусов.

- А! Следить за мной надумала?! Не выйдет, жёнушка, растак твою маму…! - он сходу грохал кулаком по столу и не опускался до жалких объяснений. 
Но и Анна Петровна, извините,  не из тех, кто уступает без боя: «настырная, ограниченная бабёнка» имела острый и ничем не стесненный язычок, обсыпая «подлюку» многокрасочными выражениями, плача и плюясь при этом, не щадя по такому случаю дорогой  польской туши и блеска перламутровой помады. Ну, любила женщина, что поделаешь? И помаду перламутровую, и гада-мужа. И словечки колкие, народно-убийственные. По причине обоюдного темперамента, перепалки с женой частенько заканчивались рукоприкладством – синяками на нежном тогда еще теле Анны и алыми царапинами на мужественном лице ВиктОра.

Было дело, и разъезжались, и заявление в загс носили два раза на развод. А потом кто-то забирал, не важно, кто – кажется, в первый раз она, а во второй, как ни странно – он, три недели отлежавший в больнице с поджелудочной. То ли капельницы его размягчили, не понятно, но "заяву"-таки пошел и забрал, выкурив предварительно пачку "Парламента" на ободранном крыльце районного, совсем не торжественного загса.

Между делом, однако, у этой не совсем гармоничной пары родилась и выросла дочь Юля, единственная и любимая, как положено, выученная и своевременно выданная замуж, а потом и внучку подарившая бабе с дедом. Постепенно отболели своё и покинули сей мир родители  -  и его, и её. С горем и нещадной взаимной руганью пополам, Анна Петровна и Виктор Иваныч досмотрели их, погребли честь по чести, с поминками и словами «Земля пухом», ну, не без того, чтобы припомнить взаимные обиды и снова поругаться, нет, не на покойных – а друг на друга. А потом даже начали строить небольшой – на полтораста квадратов - коттеджик, да не успели - распался на почве приватизации могучий колосс строительного треста, что имело для Виктора Иваныча самые плачевные последствия.

Внезапно оказавшись не при должности, он впал в жестокую депрессию, от коей не спасали привычные средства в виде водки и женщин. Тем более, не спасала жена – от её брюзжания и однообразных финансово-кризисных тем у снизу живота к горлу поднималась темная  и мутная волна ярости, переходящей в ненависть, всё это ударяло в голову и он не ручался за себя. Не возвращала былой любви к жизни даже маленькая внучка, да и молодежь не слишком любила появляться у вечно собачившихся «предков».

- На кой ляд я теперь им всем сдался? – вздыхая так, чтоб не слышала «Анька», и ворочаясь по всей ночи, думал Виктор Иваныч, и начинал третью пачку теперь уже дешевых сигарет, - скоро полтинник, куда идти, сторожем, блин, что ли, в Сити-Молл…  Тьфу! Он сделал себе логово в гостиной, подальше от красноречиво-укоризненных, подведенных трагически голубым, очей супружницы.

«Это она во всём виновата! – однажды прозрел он. Открытие этой глубинной причины его нынешних бедствий занимало его некоторое время – он подводил под него логическую базу, собирал аргументы и факты. Ясное дело - если бы не ее, Аньки, беспросветная глупость и подозрения, он бы… Что именно, Виктор Иваныч точно не сформулировал, ну, например, завел бы свой маленький бизнес. Так она же, клуша, курортов всё требовала, да шмотки безвкусные в дом таскала. Вон хламу сколько!… Недаром же говорится, что у умной жены и муж удалый. А тут курица: «куда пошёл, куда пошёл…»

Когда он сообщил об этом своём открытии Анне Петровне, та взвилась как от ожога, в мгновение превратившись в разъяренную фурию. Или медузу, как её… Гормону, то есть, Горгону.
- Что?! Ах ты, свинья неблагодарная! Да пропади ты пропадом!
Сверкнув еще не смытым на ночь макияжем, она бросилась на мужа, норовя кулачками нанести ему удары по сивой голове. «За открытия надо страдать» – мелькнуло в нём. Но Анька этим не ограничилась – она схватила тяжелый подсвечник, и Виктор Иваныч поспешил, еле набросив дутую куртку, выскочить на площадку. Вслед неслись энергичные проклятия. «Вот она, энергия заблуждения» – новое открытие или откуда-то всплывшая фраза опять сверкнула молнией во всклокоченной голове несчастного.
 
- К кому-то надо пойти ночевать - вслух подумал он, перебирая в памяти товарищей по работе и возлияниям.

Но, как вскоре выяснилось, друзей у него тоже не было. Не нажил. Или оказались дерьмом? Приглашали на пьянки к себе и сами ездили, пока он при деньгах и власти сидел… Из серии «ты меня уважаешь?» Еще раз тьфу!

Не возымели действия ни таблетки, прописанные невропатологом, ни ходьба по городу пешком, сказали, надо пять километров в день проходить…. Никакого результата. Даже наоборот – при встречах со знакомыми ему хотелось спрятаться под землю, казалось, что все понимают его положение, что он на их глазах превращается в полубомжа, если Анька-зараза насовсем выгонит, а она только об этом и трендит… Омерзительно-визгливый голос супруги звенел, не умолкая ни на минуту, внутри его пустой башки: «Здоровый бугай, чего-йто ты -  на моей шее сидеть вздумал? Щас, так я и разбежалась тебя, скотину блудливую, кормить! Не для тебя ишачу – для Юлечки, чтоб ипотеку им взять. А ты козёл, сколько крови моей выпил, не помнишь? Давай вали, куда хочешь! К своим проституткам…

И Виктор Иваныч перебрался на поселение в деревню – там еще доживал своё  кряжистый дядька восьми десятков лет, брат покойного отца. Неделю поглядев с нескрываемым презрением на то, как не выходящий из запоя, опухший племянник валяется на койке, почти не отрывая небритого лица от настенного коврика с лебедями, он не стерпел - плюнул, выругался от души и выволок бывшего ТОП-менеджера на новенький снежок двора.

- А ну скидай с собя усё! – безапелляционно приказал дядя и,  ничтоже сумняшеся,  вылил на не посмевшего сопротивляться Виктора Ивановича ведро ледяной воды. Так началась психотерапия по-народному рецепту. Обливания, потом распил и рубка и дров, потом возведение нового забора и таскание ведер с водой из родника. Вскоре Виктор Иваныч откопал на чердаке пыльную подшивку журналов и вечера у него стали заняты. В основном это была «Роман-газета», невесть откуда взявшаяся. Первым, кто ему попался, был писатель Астафьев - «Фотография, на которой меня нет», потом другие. Вчитываясь в мелкие буквы и слова сквозь дядькины очки в толстой оправе, он неожиданно удивился:

- Ё-маё, какие слова, надо же! Я раньше и не знал таких! Ведь в самую душу проникают, елки-палки... И выворачивают наизнанку, и детство всплывает и мечты подростковые – дерзкие, романтичные, трогательные… А о любви как сказано, эх… Вот пишет тезка! – чуть ли не до слез восхищался читатель-неофит.

Дальше – больше. Виктор уже не мог без того, чтоб не прочесть хоть пару страниц Астафьевской «Царь-рыбы», «Прощания с Матерой» Распутина или «Белых одежд» Дудинцева. Потом и до стихов даже дошло, грешным делом, особенно Мартынов ему нравился. Это был совсем другой язык – смутно знакомый, сильный и живой, но прочно позабытый им, Виктором Иванычем, бывшим начальником стройуправления. И этот, не подлежащий чердачному тлению, язык оживлял  его, будто нажал на нужные кнопочки и задел в нём то, что еще не до конца омертвело от пьянки и крушения всех надежд. Этот язык делал своё дело.

Виктора Иваныча буквально заворожило это занятие, притянули к себе слова - такие, как "созерцая", "смятенный", даже такое словцо, как "зловещий" он прочитывал как ребенок, впервые видящий буквы и они обрастали на его глазах огромным озадачивающим смыслом, захватывающей дух глубиной и высоким небом...

Спустя пару месяцев такой жизни Виктор Иваныч взялся уже и за «Идиота". Он постепенно стал походить на прежнего ВиктОра, только немного странного, похудевшего и притихшего, и потихоньку возвращаться к норме. И - в какой-то из предвесенних дней –  к жене. Та не выразила никаких эмоций по этому поводу, что-то пробубнив про гречку на плите. Она металась из кухни в комнаты и явно была охвачена идеей-фикс. И точно, обсудив что-то с кем-то по телефону в коридоре, через полчаса она позиционировалась между телевизором и мужем и затараторила, как всегда:

 - В общем так я всё продумала просчитала пока ты там дурью маялся пень старый стыдно от людей так и лезут с расспросами паразиты мол крыша что ли съехала в психушке твой что ли вот и слушай теперь меня раз уже не смыслишь ни черта надо срочно продать нашу квартиру отдать половину денег «детям» на жильё ты ж видишь той суммы уже не хватит, дефолт проклятый чтоб им всем кровопийцам пусто было и на оставшиеся достроить дом будем овощи выращивать не китайские яблоки разные там крыжовник на тебе ж пахать можно воздух для внучечки опять же тебе-то понятно начхать дубина бесчувственная…

- До чего ж голос противный – в это время невольно отмечал про себя «возвращенец».
… Хотя, если бы медленнее говорила… А то ведь сыплет, как торговка на базаре…И за что она меня так ненавидит? Ну подумаешь, леваки случались, с кем не бывает, а дом есть дом… Хотя какой это дом? Всё ненастоящее – и цветы в вазе, и лицо этой женщины, называется, жены, и сама жизнь… Кто она, в сущности, эта крашеная в рыжий цвет, крикливо одетая женщина? Что можно о ней сказать? У неё даже нет любимой книги, так, желтая пресса с бульварными романчиками…  Разве понимает она красоту и силу слова? А что это она там про дом  несёт?

Среди всей этой собачьей чуши он услышал одно только близкое и теплое слово - «дом». И оно, это слово, зацепило его остреньким крючочком за оставшееся живое. Опять же дочь и внучка – это святое. И, к изумлению Анны на этот раз Виктор Иваныч быстро согласился с ее «идеей». Только, поморщившись, велел жене не трещать сорокой и не спешить со сделкой. Мозги-то куриные...

Сказано-сделано. После долгих переговоров и смотрин отдали ключи покупателям и переехали в полуготовый дом, фактически просто «коробку». Поначалу спали в кухне, ее доделали первой. По причине отсутствия лишних денег работали сами. А Анна еще и успевала шабашить - делать проекты. Уставали оба к вечеру так, что на лишние разговоры времени не оставалось. Ограничивались краткими «есть будешь», «сколько насыпать»,  «забери мусор»,  «когда платить» и так далее. Деловой, лаконичный язык. Ничего личного… А мат отчего-то больше не воспроизводился речевым органом Виктора Иваныча. Вот дела...

Дом и сейчас еще не везде обставлен, недоделана терраса – не сразу Москва строилась. Виктор Иваныч иногда временно где-то подрабатывает – то в охране луна-парка, то консультирует молодых, ничего толком не знающих «строителей», подвозит Анну на работу. Всё практически молча – а что уже им обсуждать и что делить? Лучше держать зык за зубами. Не то вновь посыплется…

Зато по вечерам, когда стихают дневные шумы и утомительная суета, поужинав в тишине, они расходятся по своим комнатам и включают ноутбуки – подарки Юлечки и зятя, уехавших вместе с внучкой на заработки в Ямбург.
И в наступающих осенних сумерках под чириканье пернатых за незашторенными окнами они стучат по клавишам – еще не так бойко, с расстановкой, но зато с чувством. Они - пишут. И выискивают, и находят совершенно новые для себя слова -  откровенные, нежные,  прекрасные. Может быть, их вдохновляют подросшие яблони и вишни, может быть, маленькая церквушка на горизонте, видимая в ясные дни, может быть, что-то еще… Но они пишут искренне и увлечённо, с усердием первоклашек, осторожно формулируя вопросы и тщательно обдумывая ответы, заглядывая при этом в Гугл или Википедию, а также в художественную литературу. И в свою доисторическую память. Они пишут о своих сожалениях и ошибках, просят прощения и делятся маленькими открытиями – о смысле жизни…
 
Они пишут письма друг другу. Уже давно - с весны.
А этой необычно красочной, но тихой, по-евангельски кроткой осенью даже стали отправлять их  -  электронной почтой.
Соседи же по улице всё чаще называют эту парочку "чокнутой"...