Пурга - 5

                ПУРГА - 5

Через полощущиеся края разрезанного брезента задувало слегка снег, проникал слабый мерцающий дневной свет и в кабине вездехода, как в глубоком подвале, стояла плотная темная серость и свежесть.

Доктор поерзал на своем сиденье, подтягиваясь кверху. С боку темнела расплывчатая фигура Андрея, застывшая в откинувшейся на спинку кресла позе с запрокинутой назад головой и слегка прислонившись к борту.

"Ну и трепло! Для него горе, что мать нашел... Ну, вот вырасти такого оглоеда и станешь для него горем. Вот это сыновняя благодарность!.. Неуклюжее оправдание своего разгильдяйства. И правильно делает Владимир Иванович, что давит этих забулдыг: работать надо на всю катушку, а не отбывать рабочий день,  да не жрать бормотуху где и с кем попало!" - с неприязнью думал он, поглядывая с презрением на блеклый неподвижный, словно заледеневший профиль.

Снова долгое  молчание. Никому не хотелось ни спорить, ни доказывать, ни оправдываться.
Андрей вдруг шевельнулся, наклонился вперед, обхватил руками голову, уткнувшись локтями на приборный щиток, и глухо, медленно, с трудом и нерешительностью прерывисто заговорил, словно на исповеди перед неким духовным пастырем приоткрывая глубинные тайны своей души, свое сокровенное, о чем не всегда говорят даже с близкими людьми.

- После гибели в аварии отца... мать… потихоньку запила, - тяжело вздохнул, будто всхлипнул глотая слезный ком, замер, прикидывая раскрываться ли дальше, молчал долго, но после очередного глубокого вздоха-всхлипа решился: - А потом…  в загул пошла... Немного погодя... сдала меня в интернат, а сама... с каким-то очередным мужиком укатила куда-то на север…якобы на заработки… Каждый почти день я ревел потихоньку... не мог привыкнуть к той жизни... и к мысли, что теперь я покинутый... никому не нужный... и всеми навсегда забытый шкет... Как я страдал там... как мучился, - с саднящим надрывом, дрогнувшим голосом выдавил последние слова и затих.
Надолго.

Вверху, нисколько не ослабевая, яростно бушевала пурга...
Доктор замер, пораженный неожиданным и необычным откровением Андрея, начиная испытывать чувство неловкости и смущения за недавние еще бестактность и презрение, за прежнее высокомерное, пренебрежительное отношение к нему. Вжался в сиденье и боялся шевельнуться, чтоб не отвлечь его и он не замолк бы совсем. Навсегда. Глубоко обидевшись, заподозрив оскорбительное безразличие и невнимание к своему признанию, которое и делает, судя по всему, впервые, переступив через свою гордыню.
               
Чувствовалось, что у парня наступил кризис, когда уже невмочь хранить дальше, таить в себе накопившиеся горечь, злобу и ненависть, чувство безысходности, щемящей тоски и какой-то обреченности; когда вдруг нестерпимо хочется высказать кому-то, кто разделяет с тобой последние невзгоды и опасности, все накипевшее на душе словно на исповеди, будто пройти некое очищение словом и молчаливым участием другого человека…

-Через год за мной приехал дед... по матери, забрал к себе, - продолжал Андрей каким-то надтреснутым голосом. - Потом умерла бабушка, и остались, мы с дедом одни... Он заменил мне отца, мать и самых преданных друзей... После армии - служил в Приморье - подался на Сахалин к геологам: хотел подзаработать... Сначала все было хорошо, - он иронично хмыкнул, - даже в доверенных числился, пока черт за язык не дернул... Дед ведь приучил меня к честности и порядочности, а эти качества в наше время только вредят. И вот теперь все наперекос идет.

Он призадумался, что-то перебирая в памяти, потом продолжил медленно, тихо и тоскливо:
-А где-то месяц назад дед написал, что объявилась наконец мать, о которой больше десяти лет мы ничего не знали, думали, где-нибудь загнулась от водки... Приехала к нему... грозится найти меня... подать на алименты. Денег нет, жить трудно, но пьет по-прежнему, - он шумно выдохнул, будто встряхнулся. - Вот и выпил с горя с радистом, а он завод ной оказался: как повело, так три дня в отрубе... Потом пришел ко мне в общагу, подсунул мне эту пасту похмелиться. Уверял, что здорово снимает похмелье. Ему да, а мне отрава…

 Вот с того дня, да с вашей легкой руки вообще житья не стало от начальника, - внезапно озлобившись,  заговорил Андрей. - С ремонтов не снимает; где самая тяжелая никчемная работа - сует меня. Ну и заработка, понятно, никакого... Совсем задергал, гад...затравил... Я уже веру в себя потерял: что ни сделаю, все не так... Только и слышу от него: богодул, разгильдяй, да выгоню по статье.

-Хи-хи-хи! - неожиданно проскрипел сзади зловещий смешок Никиты, о котором они на какое-то мгновение даже забыли, и раздался внятный голос его: - Давай, трави, давай... Ишо, ишо... давай, Манюха!
Оба вздрогнули, повернулись в недоумении друг к другу. Никита вдруг  застонал и так же внезапно умолк.

-Он ч-что... уже оклемался... или чокнулся? – грубо и обиженно спросил Андрей, подумавший, видно, что это над ним посмеялся будто подслушивавший их разговор Никита.
-Нет, - прислушиваясь, перегнувшись через сиденье, медленно ответил доктор. – Бредит – хреновые дела, похоже, начинаются.
-А-а... С женой, что ли, говорит?
-Нет... с клячей своей. Он же конюхом работает.

Рассказ Андрея подействовал на доктора угнетающе, придавил своей тоскливостью и кажущейся безысходностью, но неожиданный бред Никиты всколыхнул его, насторожил. Что это - агония?.. Или организм с помощью лекарств борется с болезнью?.. Наступает перелом?.. А дальше что?

И тут же с раздражением подумал о Владимире Ивановиче, о том, как он предвзято, мелочно и, оказывается, подленько представлял ему Андрея. "Сколько же можно наказывать человека за правду, если уж говорить честно? - возмутился он. -Ну, показал свою власть, урезал за месяц зарплату и хватит. Зачем из человека делать покорное животное, подхалима какого-нибудь? Может, прислушаться, что критикуют, да заработать по-новому? А столько давить человека - попахивает психологическим садизмом... Ну, погоди, начальничек, круто поговорим с тобой на эту тему".

Внутри все кипело от бессилия и злобы. Хотелось двигаться, что-то делать, ругаться даже. Но нужно было сдерживаться: за спиной - полупокойник, сбоку – живой, но  с легкой пока ущербностью психики. Расслабляться  никак нельзя.

«Ну и ситуация, черт возьми,- с досадой продолжал рассуждать.- Как в ловушке сижу: сзади один борется со смертью, рядом сидит - с надломленной душой, вверху - настоящий ад, а самому даже не размяться в этой железной клетке. Как быть дальше? Что же предпринять?»
Сзади снова  раздался громкий, надсадный стон Никиты, будто рыдал в беспамятстве.
Превозмогая боль в занемевших суставах, он перелез через стонущего Никиту, подобрался к зияющей уже дыре, снял шапку и осторожно высунул наружу разгоряченную голову - подышать свежим воздухом, успокоиться.

В лицо ударил упругий ветер, полоснуло будто тысячами иголок, слепило глаза. Щурясь, он озирался вокруг на бушующую стихию. Ураганный ветер клокотал серой снежной массой,  свистел в торчащих из-под сугробов ветках, в разметавшихся на голове волосах.
Эта снежная круговерть словно жизнь наша с людскими судьбами: кто вверху куролесит, кто в середине мечется, а кого уже трамбует шквал книзу, в сугроб, - подумал с грустью, морщась от саднящей боли в лице. - Но Иванович, оказывается, тип еще тот - злопамятный, мстительный, безжалостный... Сам знаю, парень не врет, наглейшим образом занимается приписками, всякими аферами и темными делишками, только бы нарисовать выполнение плана.

 Кровь из носа, любыми путями, но даешь план! Это премиальные, это почести и прочность положения... Действительно, раньше частенько собирались вместе и, естественно, иногда и выпивали с ним. А что... надо бы с этим конюхом - ближе к простому люду, да о клячах судачить? Всем не угодишь... Верно, недавний работяга: вкалывал как папа Карло, а получал, как Буратино. Но вовремя сообразил, прикинул, как говорится, хрен к носу и понял, что надо влезать в партию – руководящую и направляющую силу страны, иначе от кирки и лопаты никогда не оторвешься в своем пролетарском прозябании. Выторговал за пару обильных выпивок у таких же прохиндеев-коммунистов нужное количество рекомендаций, как признавался сам иногда в изрядном подпитии, и стал членом партии, проскочив как-то незаметно кандидатский срок. И сразу же  началось карьерное движение вверх.
 
И теперь, вот, начальник геологоразведочной партии, студент-заочник  юридического факультета  Хабаровского института, коммунист Владимир Иванович. Кто был никем, тот станет всем... Командовать, начальствовать ой как любит - не отнимешь. Если не скинут вовремя - сделает карьеру. А  кто скинет?! Всем хорош!.. Пока под суд не пойдет. Вот тогда-то все завопят, что давно, мол, знали о его проделках, неоднократно устно предупреждали и собирались уже принять меры по партийной линии, но, увы, органы опередили... Руководящие партийные лицемеры.

Страшна маленькая власть в руках  выскочек по всяким там линиям, будь то политика или экономика... А Андрей, оказывается, молодец, а не пополизатор за лишнюю десятку-двадцатку. Поддержать как-то надо его... Не дать этому начальнику самодуру сломать парня окончательно.
Доктор с трудом втянул под брезент заснеженную голову с мокрым и, казалось, распухшим лицом.

-Варька!.. Варька! - со стоном звал Никита. - Неча... неча... м-м-м!.. Сымай!.. Нутро жжет!.. М-м-м!
-Может, разбудить? - включая свет, тревожно спросил Андрей. - Мучается ведь…А?
Доктор, утирая лицо носовым платком, осторожно начал тормошить и звать Никиту.
-А?.. Че?.. Рази ж прикатили? - выходя из тяжелого бредового сна, оторопело и отрывисто заговорил он. – А? Уже?
-Нет, Никита, еще не приехали, - спокойно, неторопливо сказал доктор, просовывая ему под мышку градусник. - Но доедем!.. Как самочувствие, дружище?
-Дак... ниче вроде... Рази ж тока внизу... малость побаливает,- шумно, тяжело дыша, будто задыхаясь, прерывисто и сбивчиво заговорил Никита. - Ишо не помер... доктор...и то слава Богу.
-Ты брось о смерти говорить! Даже думать не смей!.. Переживем, Никита, и это. Обязательно! Только не раскисай. Думай о жизни, о жене, о детях – о хорошем. Понял?
-Худо мне, доктор, - после короткого молчания  тоскливо промычал он. – Ей-ей, худо.
-Ну, не надо, не надо, Никита, паниковать... Скоро доедем. Сейчас еще уколы сделаем - все легче будет, - мягко, участливо и подбадривающе говорил доктор, поворачивая перед глазами градусник, где тускло поблескивал столбик ртути под отметкой тридцать девять.

-Х-хошь коли... хошь р-режь... только б не помереть, - судорожно, с трудом короткие слова выталкивались из горла. - П-па-паца-нны ж малые... жаль. В-варьку жаль... как же од-дной-то ей? - он глухо прохрипел и со стоном, сквозь накатившие слезы жалобно-тихо попросил: - Пособи... мил человек... ишо… маненько… пожить... Эх-х-х!.. Житуха наша…
Что-то дрогнуло в груди у Евгения Андреевича, сдавило горло, с горечью пронеслось в голове: "Чем же помочь еще, Никита? Чем?.. Если б можно было собственной жизнью поделиться - поделился бы. Но...увы… Так хоть прости за обман: никуда не едем, стоим, заваленные снегом... Стоим и ждем. И колем тебя чуть ли не тройными дозами антибиотиков».

Осторожно закутал Никиту, заботливо подоткнул все одеяла, хотя они уже и не согревали его – были жесткими, настывшими, задубевшими, и тот опять погрузился в полузабытье, в полудрему. Потом не спеша, аккуратно уложил шприцы, безразлично отбросил в сторону пустые ампулы и флаконы, закрыл чемоданчик, посидел в задумчивости на корточках возле больного, потом медленно перелез на свое место...

Оба настороженно молчали, с тревогой прислушиваясь, не раздастся ли снова сзади бредовое бормотание и жалобные выкрики.
Нудно, тоскливо тянулось время...
Наверху неистово ревело и ухало...
А за спиной тревожная тишина: ни стона, ни предсмертного храпа.
Они сидели, привалясь плечами к боковым дверцам, думая каждый о своем и испытывая все нарастающие приступы жестокого голода. Это ощущение притупляли на короткое время скудные порции глюкозы с витамином и со снегом. Но и ее сейчас надо было расходовать экономно, растягивать: наступил вечер, а пурга свирепствовала по-прежнему и неизвестно теперь, на сколько суток запуржило, когда смогут выйти спасатели и как долго им придется еще голодать...



Они долго сидели притихшие, отрешенные, в состоянии какого-то полудремотного оцепенения...
-Ну... и что думаешь дальше делать? - вдруг нарушил молчание доктор, не меняя положения, будто самого себя спрашивал.
Андрей не шелохнулся, молчал, словно уснул, потом, выпрямившись на сиденье, спокойно сказал:
-Что тут думать?.. Увольняюсь и... к деду.
-Опять дед?! Оставь его в покое!.. Самому надо пробиваться в жизни, а не к деду под крылышко. Ты же нормальный мужик!
-Ну и не терпеть же оскорбления и унижения этого прохиндея, -перебивая, обиженно начал оправдываться Андрей, - и постоянно ждать, когда выгонит с работы этот товарищ работодатель, после какой придирки... Нет! Тут уж мне не работать - дохлый номер.
- Почему дохлый номер? Бороться надо за свою правоту до последнего!..
 Если, разумеется, ты прав.

-Бороться, - презрительно хмыкнул Андрей. - Вы жизни еще, видно, не знаете... Плетью обуха не перешибешь.
-Ну, действительно, и демагог ты, - сказал с оттенком неприязни. – На всякие жизненные неприятности у тебя есть успокоительное объяснение, готовый рецепт... Грамотный! Знаешь, оказывается, как приспособиться к жизни. Такие вот...

-Да боролся, боролся! По горло сыт этой борьбой! - перебивая, раздраженно выпалил Андрей. - Даже комиссия приезжала разбираться. А толку?.. Вечером начальник со своим активом устроили сабантуй и комиссия ужралась халявным коньяком с деликатесным закусоном до рвоты. А на следующий день мне прицепили ярлык кляузника, ну, а начальнику посоветовали: "Таких правдоискателей гони, но умело". Он и старается, - помолчал, немного поостыв: - И что самое обидное и подлое - это наши люди... За глаза все почти недовольны, ропщут, все называют начальника деспотом, ахают-охают, возмущаются. Но комиссии... никто не пожаловался. Даже когда спрашивали, чем недовольны, какие есть нарушения. Сплошное угодническое молчание. А некоторые лизожопы даже хвалили начальника.

-Так почему же такая трусость, подлость у ваших людей?
-А у ваших?.. За лишние четверть ставки могут предать, оговорить, подсидеть коллегу... Деньги-то все хотят большие загребать. Не будет приписок - и заработка не будет приличного. Все это знают! Абсолютно все!.. Но никто ничего решительного не делает. Всех это устраивает: снизу доверху... Теперь никто не хочет брать на себя никакой ответственности, ругаться с кем-то за работу, наживать, как говорят, лишних врагов...
 
Вот где общая грамотность проявляется. Потому что все знают, что начальник останется на месте, ну, погрозят пальчиком в виде выговора - для общественности. А недовольных жалобщиков ему еще и помогут раздавить. Так кому это нужно? - возмущенно воскликнул Андрей и тут же ответил: - Только тем, кому уж слишком не дают жизни на работе. Те и дерутся в одиночку, как Дон Кихоты.

-Хорошо!.. Но если ты не хочешь дальше бороться, я не захочу, другие тоже не хотят: боятся за свое временное благополучие, если мы, молодые, образованные, полные энергии не желаем бороться со всякими авантюристами, тупыми начальниками самодурами, с бесхозяйственностью, - запальчиво говорил он, все больше возбуждаясь, - если все мы будем приспосабливаться, пресмыкаться, приноравливаться под какого-то ограниченного, властного Иваныча - только бы начислил побольше зарплату, так к чему мы придем, в конце концов?.. К чему?!.. Задумывался когда-нибудь над этим? Да и откуда берутся такие Иванычи?.. Кто ставит их руководителями?.. И почему мы их терпим?

Андрей молчал. Ему надоели эти бесплодные рассуждения еще в общежитии, когда он доказывал свою правоту всем: и тем, кто его  поддерживал, сочувствовал ему, и тем, кто его обвинял, что он посягает на их заработок, не понимает рабочей ситуации, за мелочами не видит грандиозного.
-У вас, доктор, все еще студенческое понимание жизни и взаимоотношений между людьми, - назидательным тоном произнес, наконец, Андрей, как бы обрывая тему разговора, а про себя подумал: "Погоди, переедешь куда простым врачом работать, да на ставочку, узнаешь, как и откуда появляются эти Иванычи. И захочешь ли тогда заступаться за кого-то перед начальством".

-Мне только одно не понятно, - не унимался доктор. - Какого же черта ты держишься за эту экспедицию? Неужели на Сахалине не найти получше места, если уж решил побыть здесь и подзаработать?
- Вы думаете, один такой умный? - съязвил Андрей: - И место нашел, и письменное отношение начальнику принес, чтоб дал перевод, а он мне комбинацию из трех пальцев под нос, ваш приятель любезный - отпущу только по собственному желанию. А у меня уже две надбавки, да скоро третья. Терять не хочется, иначе нет смысла здесь оставаться: уж лучше к деду.

Доктор хорошо знал это положение о десятипроцентных надбавках на Сахалине: если человек увольняется сам, без перевода, он теряет все выработанные надбавки. Перевод в течение дня на другое место по согласию обоих руководителей оставляет все надбавки, все льготы в силе. И существует это положение для закрепления, якобы, кадров на месте. Но если человек нашел лучшее место, если у него возникли резкие трения с начальником, то от такого работника уже мало проку, он просто отбывает рабочее время, и лучше, по доброму, от такого работника избавиться.

Но это еще и сильнейшая возможность сведения счетов с неугодными. Не нравятся порядки - увольняйся по собственному. И увольняются даже со всеми пятью предельными  надбавками. Людей ничто не удерживает, когда не дают нормально работать.
Такой барьер, по мнению доктора, надо ставить "летунам", кто бегает с места на место в поисках больших денег и малой безответственной работы.

Сейчас, в так называемых низах, все достаточно образованные, сообразительные, но, правда, редко кто смел, и сразу же "раскусывают" самодурство тупого, ограниченного руководителя. И кто сразу же уходит на другое место, кто делает вид, что работает, чего-то выжидая.

Доктор искренне возмущался таким положением вещей, и в разговорах убежденно доказывал, что когда с предприятия бегут работяги, кидая все надбавки, убирать надо руководителя. Это в партийных верхах считают таких начальников незаменимыми номенклатурными кадрами и перебрасывают их с одного разваленного ими предприятия на другое и только начальниками. Хотя по экономическим соображениям их надо судить показательно, как вредителей, как было во времена Сталина.  Но все мало-мальские начальнички – коммунисты, и за такие мысли вслух можно схлопотать в лучшем случае пожизненно психушку…

- И давно ты просил у него перевод?
-Да все время, как понял, что давит.
-Тогда это нехорошо с его стороны, - произнес с сомнением. - Как-то не вяжется такая мелочная месть с его широкой натурой.
Андрей резко повернулся к нему всем корпусом, уставился молча, как бы хотел рассмотреть его в густой полутьме.

-Конечно, вы будете защищать его, он же ваш приятель, но мне теперь плевать на него сверху, так и можете передать, - озлобленно сказал Андрей. - Или вы одобряете его действия, или еще не знаете... какой это законченный подонок, ничем не брезгующий в достижении своего... Ничего святого нет. Даже в отношениях с друзьями пакостный козел, - с презрением цедил он сквозь зубы. - Об этом вам может здорово подрассказать наш техрук Александр Семенович, с которым они вместе приехали на Сахалин, работали на севере острова и сюда приехали вместе и даже живут здесь в одном доме, как ни в чем не бывало...

 Я же с ними на севере проработал почти два года, вместе, можно сказать, начинали там... Да, он может расположить к себе, влезть в душу, ваш Владимир Иванович, но так в ней нагадит при случае, что впору удавить его, - замолк, шумно дыша, и без всякого перехода вдруг спросил прямо: - Он вам еще не хвалился, как жену Александра Семеновича сделал своей любовницей?
-Не-ет, - с некоторой оторопью и настороженностью сказал Евгений Андреевич, повернувшись к нему. - Про это не рассказывал.
Но он лгал.

                Окончание следует.