Не падал, дедко, духом!

   Дедко  Артемий  Гордеевич,  а по деревенскому Ортя  Гордич,  живёт, на белом свете,  уже девяносто пять лет. Сколько себя помнит, вся жизнь пролетела   в работе. Приговаривать частенько любил:
 « Я с  роботой, мужики,  родилсэ, с   ней и  помру».

     В  довоенное-то время в работе принимали  участие , от мала до велика, с раннего ранья и до познего  позна. Больше жонки любимой да дролюшки тайной, работу любили да гоили. Ведь раньше так уработаешься да уханькаешься за день-то, что одна дума в башке: лишь бы поскорей домой попасть, что-то пожевать и   на койку пасть,  да до утра всласть поспать. А утром, до солёного поту и кровавых мозолей, снова работу ломить. В работе  креп его дух, закалялся характер, проявлялась сила воли. Падал и брюхом, падал боком,  да по всякому и по разному, но не падал никогда духом. От жизненных ушибов   становилось обидно,  досадно,  иногда и не совсем ладно.

Другой  человек  на его месте, давно бы смирился с судьбой, но кто-кто, но только не Гордич. Силой духа  себя поднимал,  да вновь оживал. С ударами судьбы лишь только  дух крепчал,  который не сломили   прожитые годы, да жизненные  трудности.

Закалку получил в большой, крестьянской семье, на второй мировой войне и на послевоенной, колхозной, работе.  Какие только  трудности не  пришлось пережить,  но выстоял и, до таких лет,  дожил с честью и гордостью.

 Поэтому  домашнюю обредню зовёт не работой, а пустоголовицей. Иначе и не назовёшь. Ведь всё,  что-то забыл,  и утерял. Если не туда положил, то  не скоро вспомнишь. Целый день в поисках проходит, пока утеряху отыщешь. Голова как решето, всё просыпалось.
В народе говорят:  - « Дурная голова ногам покою не даёт», -   так и с дедком Ортей происходит.
Пошёл, не знаю куда, пришёл -  не помню зачем.  Долго так, в тишине и одиночестве,  стоит да размышляет:
«Зачем на мост-от  пришёл?  Чего хотел найти да в избу унести?»
 
    Самая главная Ортина забота,  с утра из сарая,  на истопель,  принести дров.
Давно охапкой в избу дров-то  не носит.  Руки-крюки худо держат поленьё, а ноги-кокоры запинаются.

  Но не стал дедко духом падать, а усовершенствовал, механизировал, доставку поленьев в избу.   Если раньше носил охапкой, то теперь привяжет полено на брючной ремень, и тянет да волокёт  до крыльца. Крыльцо-то  невысоконькое, в две ступеньки, по ним волоком и уже  на мосту. В избе-то дивья, по крашенному-то полу,  полено само за хозяином бежит да подпрыгивает, опередить норовит . В русскую печь, на утреннний истопель, надо семь-восемь средних поленьев. Велик ли шаг да бег у  старика?
Шаг шагнёт,  а два назад отшагнёт, покачнулся и вперёд. Хорошо если не запнулся, и не упал. До полудёнка весь в работе да заботе, ведь ещё надо на маленькую печку две-три охапки приволокчи. Поработает, аппетит нагуляет, а потом подремлет, с Муриком,  на печи и, вскоре вечер  забрезжит.  Пора вставать да с печи слезать и,  маленькую печку топить, а потом  спать ложиться.
Ещё один день, не зря,  прожит, крепок сон нажит. 

А вот  когда шибко-то, да порато-то, тоска кручина найдёт, нападёт и  навалиться на его душу,тогда-то и  заболит да заноет, незнамо отчего, сердце.

 Возьмёт в руки старенькую хромку  и,  заиграет да запоёт, тоскливо и заунывно,  старинные песни, что покатятся, из старческих глаз, скупые слёзы. Да только с годами, что-то  память стала  подводить. Редко поёт, длинные-то,  песни-то.  Ведь чтобы слова  песнию знать, надо почаще петь. 
  Начнёт с первого куплета, а там под край:  где начало, когда конец или середина песни. Ведь осудить да подправить  некому, один слушатель, и критик, кот Мурик на печи. К песням, то ли из-за вредного характера или отсутствия слуха,  не проявляет должного  внимания и понимания.
А вот  когда гармонист дойдёт до частушек, едрёных да матюкастых, кот от стыда и срама, уходит прочь из избы, в подполье. В расстроенных чувствах  мышей ловит и, перед трапезой, жалуется на своего хозяина.

    У дедка Орти и  частушки тоже стали путаться, забываться. Начало да матюкастую  концовку  знает.  Которые  слова не вспомнит, то там рявконёт погромче, да ногой поярее притопнет.
  После, душевной,  игры на гармони заиграет, забурлит, по жилам кровь, дойдёт и до стариковского сердца. Свалится с души камешок тоски да печали, кабыть опять  заново народился. Мурик-кот  из подполья вылезет, возле ног тереться станет, мурлыкая свою песенку:
«Мур-мур - мур-мур -,  молодец хозяин, дельно поиграл и попел пора и,  меня, кота накормить».
 Чувствует, что хозяин в добром расположении духа и угостит рыбкой.

    Вот так жил да поживал Ортемий Гордеевич, ни у кого, из родных, помощи не просил,  не ждал, а дети рядом жили.  Предлагали свою помощь отцу да деду, к себе на зиму жить звали, но не ехал к ним, не хотел.
 Говорил своим родным:
« Пока я робята с роботой да с заботой, дак я живой. Без роботы-то, я  у вас завяну и засохну, как,  без воды и воздуха, чветочек,  а я веть жить пока хочу, а не как небудь – по настояшщому!»
 
   Как говорил, так по его словам всё и произошло.   Стал вечером маленькую печку растоплять, и сдало, остановилось ретивое да беспокойное сердечко. Родные нашли лежащим на полу, а  в руках, зажатая на растопку, лучина.
Не зря, в народе,  говорят: «Не бойся дела, бойся безделья».   

На чёрно-белой фотографии – выйские старики.