Часть вторая Несостоявшиеся таланты

               
Дядя  Пётр  Алексеевич
            
     - Чего  так долго спишь? – спросил Дядя Пётр
Алексеевич, когда Саша подошёл к пригорку, где  уже собрались ребята. Он говорил сурово и  слегка презрительно. Вожаки всегда говорят так, а Дядя Пётр Алексеевич был вожак.
     – Спишь до обеда, – продолжал он   с грубоватой
насмешкой. -  Солнце давно  в попу упёрлось. Какой
из тебя работник? (Конечно,  как вы верно  предполагаете, он употребил совсем  другое слово, но  я-то его употребить не могу.) Мы вон в конюшню  играем,  - и он мотнул головой.
Четыре десятка ребят, привязанных к забору, захохотали, глядя на Сашу. Саша покраснел. Может быть, взрослый этого не помёт, но для Саши наступила решающая  минута. От того, как он себя поведёт, что скажет и что сделает, зависело многое. Или он теперь заставит уважать себя, или его осмеют, оконфузят, и он надолго, может быть, навсегда, станет предметом довольно небезобидных шуточек.
      Саша был самолюбив.  А какой мальчик не самолюбив? Из-за больной ноги он не мог играть и бегать наравне с другими. И он краснел  при мысли, что  кто-то будет глядеть на него свысока, считать хуже других. Словно не слыша хохота, он спокойно подошёл к Дяде Петру Алексеевичу, посмотрел на «лошадей» -  привязанных к забору мальчишек -  и, пожав плечами, небрежно бросил:
- Что это за игра в конюшню?! Что тут интересного?!
 Смех стих. Все опешили,  словно не верили своим ушам и,  широко раскрыв глаза,  со страхом и удивлением  смотрели на этого семилетнего мальчика, чуть ли не самого младшего из них, который так смело разговаривал с самим  Дядей Петром Алексеевичем. Даже ребята постарше не могли позволить себе этого.
       Дядя Пётр Алексеевич,  довольно щуплый двенадцатилетний подросток,  собрал вокруг себя сельских ребятишек семи-девяти лет и, подчинив их своей железной воле, сумел внушить им  беспрекословное повиновение. Он требовал, чтобы его называли  не иначе как Дядя Пётр Алексеевич. Пацаны смотрели на него с трепетом и  обожанием. И вот теперь все застыли от изумления, глядя на Сашу, который осмелился так разговаривать с  их  кумиром. Немного опешил и сам кумир. Все молчали, ожидая чего-то ужасного. Но ничего ужасного не произошло. Дядя Пётр Алексеевич пристально  поглядел на смельчака и, словно соглашаясь, что игра в конюшню и в самом деле неинтересная, небрежно сказал:
- Мы уже в другую игру собираемся играть, - а потом  крикнул  властно:
 -   Ваня! Отвяжи лошадей! Всех ко мне!
Ваня -  пацанёнок  шести лет, родной брат Дяди Пётра Алексеевича -  во всех играх (другого быть просто не могло)  занимал самые ответственные должности. Сейчас он был конюхом. Разморённые  от солнца «лошади» кружком улеглись вокруг предводителя и  ждали его новых идей. Идеи у него были всегда, и каждая встречалась командой  с волнением и восторгом. Этот двенадцатилетний подросток, придумавший себе  странный  титул «Дядя Пётр Алексеевич», имел врождённый талант руководителя, умел занять  и увлечь  мальчишек. Безусловно, он наслаждался своей командирской властью, своей ролью вожака, но, тем не менее,  делал большое и важное дело. Ребята   росли без надзора. Отцы их ушли воевать, а матери тянули непосильную  лямку на общественном дворе – так теперь, при немцах, назывался  передовой колхоз имени Кирова. Дети были предоставлены сами себе. Если бы не Дядя Пётр Алексеевич, они шатались бы без дела по дворам. И кто знает, на что бы их потянуло!  Страшнее всего было обилие брошенного оружия и боеприпасов,  которые постоянно взрывались.
              Не всегда, правда,  Дядя Пётр Алексеевич бывал справедлив. Иногда он был не в меру строг, иногда слишком снисходителен, но всегда умел сохранить какое-то властное превосходство, всегда умел остаться вожаком и кумиром.
             Иногда работа, которую он заставлял ребят делать, с точки зрения взрослого работника, была совершенно бессмысленной. Но, несмотря на это, можно смело утверждать,  что  в воспитании этих  практически беспризорных ребят он  играл огромную   положительную роль. Жили все впроголодь, были одеты кое-как, заняться было нечем – разве что милостыню просить, а Дядя Пётр Алексеевич собрал  этих диковато-вольных ребятишек, занял  делом, дал  первое понятие общности и общего труда.
Было ещё одно важное обстоятельство:   мальчишкам шести-девяти лет  нужен был авторитет отца, мужчины, пример старшего. Нужен был   человек, которым надо было восхищаться, подражать, чьё одобрение наполняло бы  семейной гордостью. Дядя Пётр Алексеевич заполнял ту пустоту, которая образовалась, когда отцы ушли  на фронт. Он стал  тем, кем должен был быть воюющий, погибший или пропавший без вести  отец или старший брат – образцом силы и мужества, примером для подражания, высшим судом и авторитетом. Его приказы выполнялись беспрекословно и с радостью, его похвала наполняла  счастьем.
     - Мы с Сашей решили, - неожиданно для всех и особенно для Саши  изрёк он, - что надо  придумать другую  игру.  Будем  играть в колхоз.  Делимся на четыре бригады (так было в реальном колхозе).  Сначала назначаю бригадиров, а после -  бригады. Бригадиром первой бригады  будет  Ваня. Вторая  бригада  - Вася Круглов (двоюродный брат). Третья -  Толя Подвальный (не родственник, но очень выделявшийся   своими способностями мальчик-сосед). Четвёртая… - тут он запнулся, поскольку родни больше  не было, а среди остальных  подобрать кандидатуру не успел…
-  Дворецкий,  – влез со своим предложением Саша.
И снова ребята испуганно посмотрели  уже  на Дядю Петра Алексеевича, но тот важно кивнул:
- Да, Вася Дворецкий...  В первую бригаду войдут… - и он назначил мальчишек в каждую бригаду.
Недовольных было много, но протестовать никто не осмеливался.
– Так вот, задача бригадам такая  -  нарвать побольше молочая и сложить в отдельные кучи на дворе. Втыкаю палку в землю. Её тень сейчас падает сюда – он сделал пометку на земле. - Как тень досюда дойдёт, все кучи  должны лежать  на дворе. Я буду  определять, кто  победил. Вопросы есть?
Вопросов не было, ибо задачи Дядя Пётр Алексеевич всегда  ставил предельно ясно.
          Бригады кинулись  выполнять задание, а Саша остался рядом с предводителем. Дядя Пётр Алексеевич, как все крупные личности, был не лишён некоторых мелких слабостей, например,  хвастливости. Он ужасно любил рассказывать истории, главное место в которых занимал, конечно, он сам. Он  рассказывал о себе очень важно, с пафосом,  вещал не хуже гоголевского головы  и ценил внимательных   слушателей. И Саше, у которого была больная нога и который  не мог наравне  с ребятами работать в бригаде, выпала роль слушателя. Вот что рассказывал ему Дядя Пётр Алексеевич в тот час, пока ребята по его приказу рвали  колючую траву.
- Бригадир дал моему отцу наряд выйти на общественный
двор и запрячь  пару быков. Но отец приболел и   послал меня. Людей  там собралось много. Все на подводах. Управляющий  сказал,  что  мы  повезём всех наших евреев в  Острожаны.  Ко мне  сели баба Сара,  баба Голда и  их внуки. Ехали ближней дорогой – через пруд. Но только  выехали из села, нас остановили немцы. Евреям приказали взять  вещи и идти по дороге – там, сказали,   стоят  другие подводы. А нам велели ехать назад. Евреи  очень испугались, старуха Сара  плакала и  кричала: «Что  с нами будет?!!»
       Рассказ Дяди Петра Алексеевича был о том, как немцы расстреляли у скотомогильника за селом 180 евреев. Убитых и раненных сбросили в глубокий котлован. Стон стоял несколько  дней, но сельчан туда не подпускали. А Дядя Пётр Алексеевич рассказывал об этом с мальчишеским ухарством,  подчёркивая свою особую роль в этой истории. В конце концов,  ему  было всего двенадцать  лет. Вряд ли он даже понимал, что произошло и  в каком страшном кровавом деле он поневоле участвовал.
         Сашу  рассказ потряс, хотя он давно  знал  про этот случай (о нём тогда говорили шёпотом,  никто толком не знал, как это произошло – у немцев ведь не спросишь).  Мать сказала, что кто-то – неизвестно, кто – уничтожил всех евреев,  которые  мирно жили в селе многие поколения. С побелевшим лицом и с ужасом в глазах говорила она бабушке: «За что  их так? В чём  они виноваты? И даже детей убили!»  Саша вспомнил ещё, как в их хате  прятали  мальчика Иосифа, а у тёти несколько дней скрывалась девушка Сара. И теперь он,  весь напрягшись,  слушал рассказ Дяди Петра Алексеевича, стараясь не выдавать своего ужаса.
         А тем временем час прошёл, и  бригадиры рапортовали о  выполнении задания. Дядя Пётр Алексеевич  важно и несколько  лениво поднялся, медленно прошёл во двор, посмотрел на  кучки бурьяна и спросил, где куча бригады №1. Ему показали самую маленькую, но он  объявил, что больше всех молочая собрала  именно бригада №1 бригадира Вани.
- Петя, это же неправда! – завопил   сам  Ваня.  Он хотел
убежать, но его остановили.
- Ладно,  по справедливости, больше всех собрала бригада № 4. Лезь  на чердак и принеси два  яблока.
И Ваня, забыв обиду,  молнией  слетал на чердак и принёс два крупных яблока. Был  июнь, но   яблоки сияли изумрудом, потому что  хранили  их  в сухом песке. У мальчишек  слюнки потекли. Дядя  Пётр Алексеевич торжественно наградил одним яблоком бригаду №4, победившую в импровизированном соцсоревновании. Второе   положил  на колено, приставил  по центру палец левой руки, ударил  кулаком, и   крепкое  яблоко раскололось на две равных части. Одну половинку он  взял себе, а вторую дал Саше, чтобы тот  поделился с Ваней. Доставшуюся ему четвертушку Саша делил с теми, кто был поближе. Так же сделали  и победители соревнования. Были, конечно, и  обиженные, но в целом получился  настоящий праздник труда с соревнованием и заслуженной наградой.   Ребята даже расшалились, и Дядя Пётр Алексеевич немедленно поставил новую задачу – он не любил пустого безделья:
- Теперь каждая бригада должна порубить  молочай на мелкие кусочки. Ваня, покажи!
Ваня вынес из хаты кухонный нож, сел у  корыта  и стал ловко резать  в него траву.  Но нож был один, а резать хотелось каждому, поэтому поднялся  такой гвалт, что  пришлось  устанавливать очередь.
- Нам бы   несколько ножей!
- Вот  что…это…  Я знаю, как  сделать ножи,  – изрёк  семилетний бригадир третьей бригады, у которого, как у настоящего бригадира,   в уголке рта тлела цигарка.
- Ну?
- Вот  что…это… нужно  искать  пулемёт,  там есть такая штуковина. Если её выровнять… (Фантазёр и изобретатель Толик больше показывал руками.)
- Всё понял!   Делаем  ножи! 
 И пацаны разбежались  в поисках материала. 
      Свой нож Саша  делал два дня. Металлическую пластинку пожертвовал ему  бригадир Толя, деревяшку для ручки -  Володя Малой, проволоку для заклёпок – Коля Стогрий,  а осваивать «технологию» помогал дед Иван.
Казалось, мытарствам  не будет конца:  пальцы  давно избиты,  ладони в кровавых ссадинах, рубаха прожжена искрами от костра. Однако  он  всё-таки сделал ножик  и принёс на суд  Дяде  Петру Алексеевичу.
- Плохо! – сказал предводитель.
- Что плохо?
- Нож должен брить, – заключил Пётр Алексеевич. – Посмотри!  Острый, как бритва.
И он показал чей-то сверкнувший  на солнце  нож.
А потом Саша увидел   отливающие в голубизну  бритые  затылки ребят. На фоне  косматых макушек выглядело это довольно смешно. Но именно так проверял  Петя Трофименко качество  выполненного  задания.  Сашин нож был безжалостно забракован – не бреет!  Почти весь следующий день он точил нож на кирпиче, плакал от обиды и злости, но точил. Проверял на своих волосах - нож не брил.   Опять точил,  опять проверял – нож не брил. Он представлял, как над ним будут смеяться мальчишки,  у которых  эти проклятые ножи брили.  В конце концов,   пошёл  к деду Ивану. Дед Иван отдыхал после ночной смены, но,  узнав, какая  у Саши беда, немедленно проснулся.
- Здесь нужен не кирпич.
Он тяжело слез с печки, нашёл в  комоде  оселок,  капнул на него   чуточку растительного масла из  малюсенькой бутылочки и стал править нож, проверяя его ногтем. И  Саше захотелось обнять деда Ивана -   захотелось жить,  ведь он  был спасён   от позора.
        Когда Саша предъявил  Дяде  Петру Алексеевичу  свой бритвообразный нож, тот скептически  улыбнулся:
- Плохо сделано, но принимаю. Вася, побрей ему  затылок.
И  Вася  насухую стал брить  ему затылок его ножом. Боль была невероятная,  обритый затылок  горел огнём, но  Саша был на седьмом небе  -  он как все, не хуже других. 
       А у Петра Алексеевича появилась очередная  идея:   поскольку нож без чехла не нож, вернее, нож наполовину,  надо всем сшить чехлы  и завтра представить их к шести утра.  Приказ был в высшей степени ответственный.   Вот только Саша  не  знал, с чего начать. Но он представлял, как все  принесут чехлы, а он не принесёт и капитально опозорится.   Зато бригадир Толя знал всё:  где взять кожу, как кроить, как сшивать. В обмен на  будущие груши  из бабушкиного  сада  он дал Саше  кусок старого сапога, объяснил, что нужны толстая иголка и суровая нитка, шило, ножницы.
        Чехол стал  очередным результатом коллективного творчества: кожу дал Толя, иголку и два метра суровой нитки под самую сильную клятву «ей Богу верну через час» - бабушка, не сумевшая отказать сумасбродному внуку,  шило пришлось делать из гвоздя и точить  опять же на кирпиче.  По общему мнению, чехол получился красивый.  Из остатков кожи Саша даже сделал   ремешок, чтобы вешать нож  на поясной ремень. Утром  Дядя  Пётр Алексеевич у некоторых ребят чехлы забраковал, а Сашу похвалил перед всеми. Надо ли говорить, как он был счастлив!
         Всех  идей и заданий  юного Дяди  Петра Алексеевича не перечислить. Они были разные и по сути, и по настроению, и по практической пользе. Иногда не лишены романтики, иногда дерзости,  а иногда были  просто опасны.  Каким-то невероятным образом уживались  в этом  деревенском самородке здравый смысл,  крестьянская рассудительность и авантюрность Тома Сойера.   Он умел так увлечь ребят, что те за великое счастье почитали его  «любезное разрешение»  скосить траву у него во дворе,  отбить затупившуюся косу, а потом косить,  сушить и носить  сено опять же к нему на чердак.   По его приказу крестьянские мальчишки  мастерили на танковых шарикоподшипниках тачки, на которых можно было увезти до центнера груза, вместе с ним  учились ладить из подсобного материала лошадиную упряжь,  оказывать помощь раненым. Однажды  последнее  очень  пригодилось.
       На краю села были остатки когда-то богатой и  довольно  известной  в   архитектурном отношении  усадьбы пана Подгорского:  изящный двухэтажный особняк с колоннами,  фигурная кирпичная стена, парк  с дорожками,  выложенными  изразцовой плиткой. Всё это  барское великолепие  колхозный строй, конечно,  бездумно  порушил, превратив в примитивный  общественный склад. Во время войны здесь находился общественный двор – так немцы переименовали  колхоз имени Кирова.  Часть  ограды ещё сохранилась, и за ней со времён  просвещенного пана была плантация  клубники. Управляющий (председатель колхоза) решил сохранить редкую посадку и приставил для   её охраны  старенького сторожа с дробовиком.               
      Наш Дядя Пётр Алексеевич решил осуществить нашествие на поспевающую  клубнику. Усевшись в кустах на окраине  уже дикого парка, он объявил ребятам план действий.
- Бригада №3  Толи Подвального по-пластунски проползёт до конца левого края  и   у пролома в стене  выманит  сторожа.  Пока тот  будет бежать к пролому,  бригада должна скрыться. В это же время бригада №4 подползёт по правому краю к шалашу. Когда сторож, ничего не увидев,  начнёт возвращаться, бригада №4  должна себя обнаружить. Сторож, конечно,  бросится   к шалашу,  тогда  бригада спрячется в кустах.  Пока   сторож идёт к шалашу, бригада №3   собирает клубнику, отвлекая сторожа на себя,  а потом уйдёт  через пролом в стене.  Васина бригада   в это время собирает   клубнику  на правом крае. Так мы заставим сторожа бегать с края на край. А в это время бригады №1 и  № 2   спокойно заползут  в центр  плантации.  Ясно?
- Ясно, Дядя Петр Алексеевич.
- Начинайте!
       И точно по сценарию бригады  стали дёргать старого сторожа  туда- сюда,  да так, что тот вскоре задохнулся и  перестал бегать, но использовал дробовик по назначению.  Пётр Алексеевич это предусмотрел и предупредил ребят, что стрельбы бояться  не надо -   он обычно только пугает, однако близко к сторожу не подходить.  Не учёл он только того, что ружьё настоящее и  старый солдат может выстрелить прицельно.  И он выстрелил.
       Бригадир 3-й бригады ойкнул  и, хромая, побежал к пролому, держась за ягодицу. Липкая горячая кровь текла по ноге. За проломом Толя заплакал. Ребята взяли его на руки, как учил  Дядя  Пётр Алексеевич  на занятии по оказанию помощи  раненым,   и быстро доставили к штабу. Предводитель встретил весть о ранении  спокойно и сказал:
- Терпи. Скоро пройдёт. Соль  рассосётся.  Приложите ему подорожник.  Дома о стрельбе   не  рассказывать!
Саша в вылазке не участвовал, он  вместе с двумя  младшими  братьями сидел «при штабе», и  его «зудило»  невыносимое желание принять участие в боевых действиях. Он  буквально умолял   Пётра Алексеевича, и тот сдался.    Пластунский бросок по  полю и  клубника  за пазухой  превратили его единственную рубашку, сшитую матерью из последней простыни,  в нечто невообразимое.
        Вечером мать горько плакала, потому что не было  больше  ни одной простыни,  не было  мыла для стирки, да и вряд можно  отстирать такую грязь. Трое  бойцов получили  бессрочный домашний арест и сидели  голышом.  Утром мать сходила на базар в соседнее село и выменяла «мыла».  Но после стирки  от одежды остались вообще одни клочья.  Оказывается,   ей продали толовые шашки, внешне похожие  на  хозяйственное мыло. Мать рыдала ещё больше. Пришла  бабушка  и несколько разрядила обстановку:
- У меня есть  довоенная пряжа. Попробую сделать  полотно.
 И спустя несколько дней из   домотканой дерюги  ребятам пошили жёсткие и колкие  рубашки  и штаны, которые не гнулись.  Мать предупредила, что если ещё  раз пойдут на  какую-либо  «операцию», то  уже навсегда  засядут дома  без штанов.  И через несколько дней Саша вновь появился в «колхозе»  Дяди Пётра Алексеевича  - так они называли свою ватагу.
     Как-то утром Вася Дворецкий вынул из-за пазухи что-то увесистое. Дядя Пётр Алексеевич  сразу  спросил:
- Что это?
- Граната.
- Отдай! Хочешь, чтобы руки оторвало? Оружие – не для нас. Мы – крестьяне.
     Наставление сработало. Ребята не искали и не приносили оружия, а если находили, то не трогали его. Поэтому среди «колхозников» за четыре года войны  не было  ни погибших, ни раненых.
      Врезался в Сашину память и ещё один эпизод.
      Было это осенью. Ребята трудились до седьмого  пота, помогая  Дяде Петру Алексеевичу убирать картошку и носить  её в погреб.   Потом складывали на дворе тыквы,  жгли картофельную ботву. К середине дня  закончили и уселись  на бревне. Дядя Пётр Алексеевич, как известно,   не  терпел, когда будущие крестьяне бездельничали. Он велел  разрезать  тыквы и выбирать из них семечки:
- Считайте, сколько семечек каждый  положил в таз.
И  сам убежал по каким-то делам. Шла война,  и ребята в школе не учились. Ни писать, ни читать, кроме  Дяди  Петра Алексеевича, никто не умел. Поэтому ребята  на счёте  спотыкались, но их подправлял   самоучка    Володя Федоренко. Только один  Саша преодолел  тысячу и считал дальше. Он понял систему, что за числом тысяча девятьсот девяносто девять пойдёт вторая тысяча и дальше он не ошибётся. Урок счёта  запомнился  на всю жизнь. Когда вернулся  Дядя  Пётр Алексеевич, то пацаны доложили, кто сколько вынул семечек. Он   тут же задал новую задачу:
- А сколько тыкв каждый разделал?
- Три,– сообщил Володя Федоренко.
- Четыре, – отрапортовал Саша.
- Три прибавить четыре,  сколько будет? – Ребята стали думать, и первым высказался Володя Федоренко, что будет семь.
- А сколько у каждого  кусков тыквы?   
- У меня девять кусков, – сказал Володя.
- У меня одиннадцать, – сказал Саша.
- А  вместе?
- Двадцать! – не своим голосом закричал Саша. И все ребята стали считать свои тыквы,  итожить, сколько обработала бригада, затем считали куски  вместе.
Они с удовольствием играли в  такую арифметику. Сложение и вычитание освоили буквально на ходу.  Урок  Дяди  Петра Алексеевича понравился ребятам до визга. Они  стали считать абсолютно всё, что попадало  под руки, задавали друг другу задачи и решали  тут же.
      Один раз   занимались чтением.
- Колесо – это какая буква?
- О, – сказал Володя Федоренко, и Саша запомнил свою первую в жизни букву.
- Трёхрожковые вилы?
 Букву «Ш»  знал только Володя, которого  научили читать родители.
- Молоток?
- Т.
- Коса?
- Г.
- Носилка?
- Н.
          К сожалению,  к азбуке  больше  не вернулись. Отец  Дяди  Петра Алексеевича был очень слабого здоровья,  и   пасти  общественное стадо ему стало трудно,   поэтому  однажды он сказал сыну:
- Завтра с утра погонишь коров на поле, с этим делом ты справишься.
       Когда утром  Дядя  Пётр Алексеевич собирал стадо, все четыре бригады, включая Сашу,  пришли  его сопровождать.  В поле пастух важно улёгся на  брезентовую накидку  и поручил Ване смотреть  за коровами. Ребята окружили предводителя и  как обычно  слушали его  рассказы. Вдруг Ваня крикнул,  что   коровы  бодаются.  Дядя  Пётр Алексеевич среагировал сразу:
- Бери  батог и  разгоняй!  Это опять Райка, небось! (Райка,
так звали одну из бодающихся коров,  своими прямыми и острыми рогами  пометила   уже   полстада, но не было лучше  её  вожака. Поэтому и терпели Райку и пастухи, и коровы.)
      Пасти коров  – дело скучное.  К тому же,  в сопровождении четырёх бригад,  совершенно малоподвижное. И тут пришла  Дяде  Петру Алексеевичу  очередная идея – сходить на бахчу. Самую надёжную Ванину бригаду оставили с коровами,  а  все остальные отправились за арбузами. Не стали препятствием  для аграрной атаки ни два километра туда - два обратно, ни незнакомый сторож с  ружьём.  План решили использовать проверенный, как на клубнике. Впрочем, были и дополнительные указания, как выбирать  арбузы на звук, чтобы не тащить зря неспелые.
       На этот раз операция не удалась. Едва  ребята вползли в грядки, как на дороге  показалась бричка.
- Староста! Уходим! – только и   успел крикнуть  командир своему войску.  Кучер что есть мочи гнал лошадей, староста яростно размахивал кнутом направо и налево, ребята разбежались,  а  Саша  вдруг остановился. Он  понял,  что с его  ногой   далеко не уйти.  Он втянул голову в плечи  и  ждал удара,  думая только об одном:   как бы не заплакать! Бричка  встала  почти рядом,   староста поднял кнут, но,  увидев маленького,  согнувшегося  над палкой  пацана, что-то  в ярости крикнул и  приказал кучеру ехать.  Много лет спустя  Александр Васильевич расскажет про этот случай своей дочери,  и та, естественно, задаст  единственно возможный вопрос, почему  староста не ударил мальчика? Оказывается,  у старосты был такой же хромой мальчик, сын, поэтому на больного не поднялась рука.
      Ещё два года Дядя Пётр Алексеевич пас коров, и мальчики  часто сопровождали его.  А когда село освободили, все пошли  записываться  в школу. Почти весь «колхоз» попал в первый класс, в который   зачислили  более пятидесяти человек – почти все переростки.  Тех, кто до войны учился,  спрашивали,  в какой  класс желаешь пойти.  Дядя  Пётр Алексеевич  до войны  окончил четыре класса, но коль    десятилетнюю школу немцы разбомбили,  то он согласился  опять учиться в четвёртом классе. Ребятам объявили, что учёба начнётся первого сентября, а сейчас будет концерт.  Школа  находилась  на высоком бугре  рядом с  дорогой,  с другой стороны тянулся длинный овраг. Во время концерта  некоторые дети шалили,  и учителя унимали  их. Часть ребят убежала на овраг  в кустарник. И вдруг  оттуда донёсся мощный взрыв. Директору  сообщили,  что будущий первоклассник Подвальный Иван,  или по-уличному Иван Головешка,  выстрелил из пушки, которую забыли в кустах.  Ствол пушки был задран вверх, поэтому неизвестно, куда улетел снаряд. Молва об Иване Головешке  мгновенно разнеслась среди учеников.  В одну минуту он превратился не то в героя, не то в пугало. На ходу появилась легенда о его силе и беспощадности.
         Ребята из «колхоза» не остались на концерт, а  дружно ушли с Дядей Петром Алексеевичем в поле, где оставался с коровами Ваня. Было  жарко, и  Ваня подогнал коров к небольшому пруду.  «Колхозники» тоже  улеглись  на  мягкой береговой траве. Разговор зашёл о школе.  И вдруг кто-то из пацанов вспомнил, что в селе появился   Иван Головешка, который стреляет из пушки,  избивает и калечит всех подряд.  Ребята говорили  о нём  прямо взахлёб, настолько он поразил их воображение. Дяде Петру Алексеевичу эти разговоры явно  не  понравились.  До сих пор героем легенд и восхищённых рассказов  был он, а  теперь у него появился соперник.  И Дядя Пётр Алексеевич   надменно-небрежно сказал, что он  нисколько не боится новоявленного Головешки, что он его вообще  в бараний рог свернёт.  И в это время мальчик-часовой  крикнул: «Спасайся!» Гром, топот копыт –  прямо на них мчался всадник на кавалерийской лошади и   в развевающейся плащ-палатке, с поднятой саблей в руке.  Мчался прямо на них!  Не успев понять, что происходит, все попрыгали в пруд. Как были -  в одежде. Прыгнул и Дядя Пётр Алексеевич.  Только Саша остался стоять - он замешкался.  А неведомо откуда взявшийся  всадник  мчался  прямо на него. Саша стоял ни жив ни мёртв.  Копыта прогрохотали рядом, просвистела над  головой сабля, из-под кубанки  сверкнули  глаза Ивана Головешки.  И  вот уже  умчался  он в сторону леса.  Разъяснилось всё позже.  В окрестностях села  бродило много одичавших за войну брошенных  лошадей.  Головешка, решив покрасоваться и попугать ребят, поймал лошадь, напялил  трофейную плащ-палатку, взял саблю и устроил  представление, которое, надо сказать, удалось ему великолепно. Всё это выяснилось уже потом. А теперь ребята,  как мокрые курицы, один за другим вылезали из пруда, всё ещё ничего не понимая.
       Дядя Пётр Алексеевич,  придерживая руками штаны, у которых не было ни пуговиц, ни  ремня,  тоже растерянно выходил из пруда.  С него, как  и  с остальных, вода стекала ручьём. Все окружили Сашу (он снова невольно оказался героем, как и тогда,  на  операции «Бахча») и чего-то ждали.  А ему стало вдруг смешно – бывает такой нервный неконтролируемый смех. Особенно смешным   показался Дядя Пётр Алексеевич. И вдруг захотелось подразнить его. Он понимал, что делать этого не следует, но в него словно бес вселился.
    -   Ну, что, - дёрнул он насмешливо головой в сторону  Дяди  Пётра Алексеевича,  - хорошо искупался? Что же ты Головешку в бараний рог не свернул?
            Дядя Пётр Алексеевич вздрогнул, словно его ударили. И тут в  первый раз на памяти ребят их предводитель  повёл себя не как вождь и кумир, а как самый  обыкновенный мальчишка, который идёт на всё, чтобы отомстить обидчику. Он,  уязвлённый Сашиной насмешкой, не знал,  что ответить. И вдруг с перекошенным лицом сказал какую-то похабщину о Сашиной матери.
          Саша побледнел. С минуту он стоял против  обидчика чуть не плача.  И вдруг  схватил горсть чернозёма и  бросил ему в лицо. Ребята   ахнули, застыли от ужаса. Застыл и сам Саша. Он стоял,  кулаком вытирая слёзы,   и смотрел на Дядю Петра Алексеевича, ожидая расправы.
           Дядя Пётр Алексеевич сначала  как будто не понял,  что произошло. Медленно выплюнул землю,  вытер рот, недоумённо оглянулся и, вдруг опомнившись, в ярости бросился на Сашу. Снова ахнули ребята,  кто-то вскрикнул,  кто-то от ужаса зажмурил глаза.  Саша не побежал, не отступил, не закрылся от ударов. Он стоял, ждал  и  плакал.  Их взгляды встретились.  В одном были обида и  ужас, в другом – бешенство.   Его – вожака, кумира – никто не осуждал,  но никто  и не поддерживал. В первый   раз его подданные  были не на его стороне.  И он сразу как-то  поник, плечи его осунулись.
       -  Я  не прав, –  с трудом сказал он Саше.
Все замерли,  не веря своим ушам, но все почувствовали,  что сейчас произошло что-то  неслыханное. Саша, всё ещё всхлипывая,  смотрел на своего кумира и вдруг понял, что тоже виноват – зачем  насмехался, зачем  унизил его перед всеми?  Дядя Пётр Алексеевич мог избить его до полусмерти,  но….. Горло сжалось.
     -  Прости меня! – крикнул он  плача. -  Я тоже был не прав! 
       Вскоре после этого случая  ребята   пошли   к старой  шелковице,  с  которой уже падали   сладкие тёмно-фиолетовые  плоды.  Там как раз  был Иван Головешка, которого все ребята в селе уже боялись, но  «колхозники»  были в большинстве и стали подзадоривать  необузданного героя  на драку. На нём была фуражка военного лётчика,  брюки галифе, подпоясанные  армейским ремнём, но ноги  босые. Агрессорам Иван ответил:
- На кого лезете, сопляки? Я вас  всех  сейчас на шелковице
развешаю.
 Ребята не унимались, и он  стал наступать на «колхозников». Те дрогнули, но  устояли. Навстречу Ивану двинулся Коля Заветряный  и ловкой   подножкой свалил его. Иван мгновенно вывернулся  и повалил Колю.  На них  почти одновременно навалились Вася Круглов и Саша Прокофьев. Но Иван легко  разбросал  всю эту кучу-малу, ударил Сашу по лицу и дал дёру, оставив  в качестве трофея  свою лётную фуражку.  С фуражкой поступили  по-мальчишески унизительно просто, а потом бросили вдогонку.
       Победы над Головешкой  не было. Была победа над собой. Ребята осознали, что не так страшен чёрт, как его малюют.
      Школа существенно  изменила отношения в «колхозе». Пётр Алексеевич  взрослел, ему шёл пятнадцатый год. На нём лежали заботы по дому и  учёба, к которой его  не очень-то влекло. Вскоре его из четвёртого класса почему-то  «понизили» в третий, а ещё  позднее – во второй. Учителя  не помогли талантливому мальчишке, не заметили его  своеобразия. Споткнувшийся  или непослушный  ученик был  для них обузой. Сталин боролся со своим народом, а учителя -  со своими учениками, побеждая, если не сказать,  ломая,  их.  Затем Саша узнал, что Петр Алексеевич учёбу бросил.  Пошёл работать в колхоз на лошадях. Однако и там  не дали свободы энергичному  мальчишке. Юношей, не желающих учиться в школе, силой направляли в ремесленные училища.  Его увезли в город, и ребята не встречались с ним год или полтора. И вдруг кто-то  сообщил, что приехал  Дядя Пётр Алексеевич. Весть молнией облетела   уже бывших «колхозников», и они без команды собрались как обычно  на знакомом  дворе. По давней традиции  Дядя Пётр Алексеевич улёгся на траву, а ребята окружили его кольцом. Они любовались его чёрной формой с погонами, фуражкой с ключом и молотком, широким ремнём  и,  немножко завидуя, гордились своим  теперь уже бывшим  предводителем.
- Теперь меня зовите Дядя  Пётр Алексеевич ФЗО №103.
Титул ребят не удивил. Они с затаённым дыханием слушали его рассказы о сказочной жизни в фабрично-заводском училище. А Саша чувствовал  что–то  совсем неладное. У него уже складывался свой, другой мир, отличный от того, в котором пережили  деревенские мальчишки  под руководством  Дяди Петра Алексеевича три года  фашистской оккупации. Саша чувствовал, что их наставник что-то растерял. Он ещё  не понимал, что  талантливого самородка  просто  сломали, сломали  в два приёма:  сначала дикой  школьной методикой,   необоснованно понизив на два класса,  а потом  государственным желанием сделать из потомственного,   влюблённого в сельский  труд крестьянина мастера железных дел.  Он пока  не понимал, что вместе с тем легендарным  Дядей  Петром Алексеевичем ушло детство, а этот  был  уже другой.
      Расставались грустно, словно предчувствуя,  что Пётр Алексеевич надолго  исчезнет из их жизни.   Так оно и случилось. Только через многие годы Саша узнал, что  произошло.  Пётр Алексеевич не смог своим крестьянским сердцем полюбить  станки и  обработку металлов - он страдал по  селу. Из училища он сбежал. Его хотели вернуть, но он наотрез отказался.  Тогда  его отцу до суда предложили возместить стоимость  учёбы сына. Законопослушный отец возместил, а чтобы не было стыда от односельчан, увёз непутёвого  парня в дальнее  село и женил  на молодой вдове  с ребёнком.
       Лет через пятнадцать Александр Васильевич случайно  встретил  своего кумира, усадил за стол  в сельской закусочной и попробовал рассказать,  какое  прекрасное детство он многим подарил. Пётр Алексеевич  слушал эти потрясающие рассказы,  смущался, краснел и в итоге сказал:
- Саша, а я ведь ничего не помню. Как тебе удалось всё запомнить?
- Видишь ли, я был болезненным мальчиком и воспринимал мир обострённо. Мне очень жаль с тобой расставаться:  сегодня у меня самый счастливый день в жизни. Я снова  встретил тебя,  незабываемый  Дядя  Пётр Алексеевич!
 Он обнял растерянного щупленького деревенского мужичка   невысокого  роста,  с добрыми глазами и  смущённой  улыбкой,  расцеловал и убежал,  смахнув нечаянную  слезу. Торопила жизнь.
               Так они расстались навсегда. Дядя  Пётр Алексеевич умер, не дожив до сорока лет. В возрасте 47 лет ушёл из жизни его замечательный брат Ваня. Молодым умер  фантазёр и изобретатель Толя, не реализовав  ни один свой талант.
               В прошлом Саша, а ныне Александр Васильевич Прокофьев низко склоняет голову у могил изумительных братьев и друзей, кладёт  цветы и, не стыдясь,  плачет:
- Дядя Пётр Алексеевич! Твой образ самородка-учителя  я пронёс через всю свою жизнь. Склоняю свою седую голову перед твоим самобытным крестьянским  несостоявшимся талантом. Ты  не ниже знаменитого Макаренко, но не дали тебе развернуться.  Обещаю, что ты станешь героем моей будущей книги!

Витя - железных дел мастер
 
          Однажды вечером, когда ребята играли на выгоне,  неожиданно началась стрельба и в небе повисли  осветительные ракеты. Село уже второй год жило в глубоком вражеском тылу,  и боёв здесь давно не было.  Одиночные зажигательные пули неслись  из глинища. Так называли  большую  яму, из которой  испокон веков брали  глину на постройку  хат. Ребята побежали туда и увидели мальчика  лет десяти. Саша, как самый любознательный,  подошёл  и спросил:
- Из чего  стреляешь?
- Из пистолета и  из ракетницы, – ответил незнакомец.
-     Где  взял?
- Сам сделал.
-     Са-ам?! Не ври! Нашёл,  небось?!
- Чего мне врать? Смотри! – и он показал самодельную ракетницу.
          Пацаны  с верхнего конца села плохо знали   нижних,  а незнакомец и вовсе оказался из  приезжих. Познакомились. Витя Карпинский жил ниже глинища в хате под тесовой крышей с матерью и сестрой. То, что он  мастерит оружие,  не просто заинтересовало всех, а  повергло в изумление, ведь не каждый день  встретишь пацана, который  сам  сделал пистолет и  ракетницу. Разглядывали  именно ракетницу. Оружия всякого после боёв  осталось  навалом, но брать его строго-настрого запрещалось, и немцами – расстрел, и родителями – порка. Да дети и не рисковали  после нескольких несчастных случаев.  Другое дело –  ракетница! Это ведь не оружие, а стреляет!
          Наутро Саша  уже стоял  возле  хаты под тесовой крышей.  Витя  по-хозяйски  сидел  на толстом бревне и  из  винтовочного патрона делал зажигалку. Он с видимым удовольствием, если не с гордостью показал несколько уже готовых, рассказал, где добывает кремешки и бензин. Откуда берутся патроны, Саша и сам  хорошо знал.
- Зачем  тебе так много?
- Я их на базаре продаю. Жить-то надо.
Тут  подошла  пожилая женщина, очевидно, соседка,  и попросила   огонька.
- Айн момент! –  весело сказал  Витя.  За тем, что он делал дальше, Саша следил, боясь пропустить хоть одно движение, словно перед ним был фокусник.  Экономными, размеренными, точно выверенными  движениями десятилетний мастер положил  в немецкую каску несколько  щепок, молотком вбил в бревно зажигательную пулю, достал из-под бревна нехитрый инструмент – планку с торчащим на конце гвоздём, приставил гвоздь к тыльной стороне  пули, ударил по нему уже другим молотком, и ….  содержимое пули –  какая-то горючая смесь - вспыхнуло. Не мешкая, он зажёг  сухую щепку и развёл в каске костерок.                - Тетя Мария, готово!   
Было видно, что добывание огня для него дело привычное.  Коробок спичек  стоил на базаре тысячу марок. А где взять эти проклятые марки?!
В свои десять лет он не только делал зажигалки и ракетницы, но  и  лудил прохудившиеся чайники,   пускал внезапно остановившиеся часы-ходики, прилаживал к почерневшим от времени металлическим тазам оторвавшиеся ручки,  точил тяпки, ножи и топоры,  даже изготавливал вёдра  -  словом, был железных дел мастером.  Его детские  руки  умели  кроить, резать  и гнуть жесть, паять и клепать,  сверлить и  загибать бортики….  Платы  он ни с кого не брал и  перед пацанами не кичился. Женщины разговаривали с ним серьёзно и уважительно. Никто и никогда не называл его ни Витька, ни Витёк – только Витя.
     - Здорово! – подумал Саша, глядя на разгоравшееся пламя.
     - Это что! - сказал Витя, словно читая мысли своего нового знакомого. - Баловство! Я сейчас коньки доделываю – вот это  работа! 
И он показал Саше  коньки. Не как заводские, конечно, но очень хорошие. Эти самодельные коньки окончательно  поставили  Витю  в мальчишеской иерархии  на второе место после Дяди Петра Алексеевича.
      Пришла ещё одна женщина, помоложе.
    - Витя, выручай! Ведро в колодце утопло.
Пришлось искать  проволочный крючок с четырьмя зубьями, который называют крабом, и идти   спасать  ведро.  Колодец  глубокий, метров тридцать, сруб высокий – не для Витиного малого роста, верёвка жидковата. Так что возился спасатель почти полчаса, но злополучное ведро вытащил.
       Потом Витя  демонстрировал  самодельный велосипед, на котором, правда,  можно было кататься  только с горки, потому что  негде было взять необходимую для передачи  цепь и  ни в одном из пулемётов не оказалось тормозов. Однако впечатление от велосипеда было  всё равно великолепное.     После, уже зимой, на  катке,  он откалывал  такие номера на своих самодельных коньках, что все мальчишки замирали от восторга. Это сегодня,  мимоходом взглянув на экран телевизора и  услышав   от комментатора,  что прыжок слабоват,  дескать,  четвёртый оборот  фигуристка не дотягивает, мы снисходительно говорим: «Куда уж ей! (то, что ей всего тринадцать лет и девять из них её учат-мучат сразу несколько  специалистов, остаётся за скобками). А в то  время   простой  прыжок через брёвно, скольжение «задом наперёд», волчкообразное кружение на одной ноге, «ласточка» расценивались и взрослыми, и детьми как вершина  мастерства катальщика-самоучки. Саша так завидовал Витиной славе,  что  сделал собственные коньки. Они были далеки  от Витиных, но  тоже свои. И научился кататься, невзирая на больную ногу.
               Талантливые люди редко угодны  начальству. Смелость, независимость, самостоятельность мысли, как говорят сегодня, самодостаточность  –  эти качества начальство не слишком-то любит. И Витиной учительнице  тоже очень не нравилось своеобразное мышление непоседливого  ученика,  а особенно его  задиристые вопросы, на которые она не всегда  могла ответить. И она  поставила ему «удовлетворительно» по поведению. Нынешнему школьнику этого не понять. За «уд» по поведению  могли оставить на повторный год, а за «неуд» -   вообще исключить из школы. Причём и «уд»,  и «неуд» были очень субъективны и зависели  только от учителя. Бегал и кричал на перемене, да ещё и  дразнил девчонку, а та  пожаловалась –  получай «уд».  Не согласен с учителем, споришь,  подрался – «неуд».  За  поведение  Витю оставили  на второй год в третьем классе, потом  оставили в шестом. Так что в седьмом выпускном  классе Саша его догнал. В связи с тем, что  во время войны многие  дети  не учились,  в одном классе могли оказаться ученики очень разного возраста. Этот седьмой класс заканчивали и  подростки четырнадцати лет (им повезло, потому что они пошли в первый класс вовремя, то есть по возрасту),  и юноши, которых уже ждал военкомат, чтобы  призвать в армию, и девушки на выданье. Вите  шёл  восемнадцатый год,  и  среди  «стариков» он  занял достойное место вожака.  Техникой он увлекался фанатически.  Сейчас больше всего его  привлекали автомобили. О карбюраторе, например, он   мог часами  говорить, словно поэму читать. Однажды  он пленил ребят тем, что  принёс чертёж двигателя внутреннего сгорания, повесил  на доске и воодушевлённо  рассказал о принципах его работы. До этого Саше казалось, что в технике он  никогда  и ничего  не поймёт,  вот стихи – это другое дело.  Но  Витина прямо-таки артистическая  автолекция  разубедила его:  технику, оказывается, можно  сравнить с поэзией.   
        Жизнь распорядилась так, что по окончании семи классов ребята расстались:  Саша  поступил в техникум, а  железных дел мастер Витя уехал к родственникам   в Среднюю Азию.  Они встретились уже взрослыми людьми лет через десять.  Встретились в том селе, где прошло их военное и послевоенное детство, где по-хорошему вспоминали, как десятилетний  чумазый мальчишка точил топоры и лудил кастрюли.  Конечно, говорили о школе. И это время, несмотря на голод,  бедность и придирчивых учителей, казалось прекрасным. Рассказывали друг другу о том, что было после. Жизнь Вити  сложилась  самым горьким и нелепым образом.  К сожалению, он не стал ни инженером, ни изобретателем, ни учёным. 
        Ещё в школе Витя начал копить деньги на автомобиль.  Причём не на какую-то там «Победу», а на «ЗИС» или «ЗИМ» –  на меньшее он был не согласен.  Сначала было всё  как у всех:  учёба, работа, армия. Служить он попал в Польшу.  Оказавшись в Европе, быстро понял, что  там дороже, что дешевле. Служил хорошо, чтобы дали отпуск. Когда ехал в Союз (так теперь  называли  СССР  русские  люди, оказавшиеся за границей), вёз не подарки родственникам, а духи,  пудру и  женские капроновые чулки  на продажу.   Ехал назад – прихватил  пару  наручных часов и  фотоаппарат.  Мечта вот-вот должна  была воплотиться  в  сверкающий чёрный автомобиль. Но тут вмешался господин случай.   Будучи в увольнении в небольшом польском городке,  Витя и его  приятель-сослуживец  зашли в кафе – нарушение инструкции  о поведении советского воина в увольнении.№1.  Ели и пили, неважно что – нарушение инструкции №2.  Повздорили с местной молодёжью и  ввязались в драку, «нанесли жестокие  побои дружественным польским товарищам» -  преступление.  Оказали сопротивление патрулю – преступление.  Отрицали, что были пьяны -  преступление. А дальше – арест,  следствие,  обвинение за нарушение присяги и, что особенно страшно,  политический  скандал.  Приговор -  восемь лет, сначала штрафбат, потом -  колония общего режима. Где-то около шести лет он отсидел.  Всё, разумеется, потерял: честное имя, возможность учиться, жить в столичном  городе,  работу, друзей.   Вернулся не в  Ташкент, а в родное село. Дважды женат,  оба раза неудачно. Работает  шофёром.  Выпивает.
          Была ещё одна встреча. Печальнее первой. Александр Васильевич   ехал  навестить мать.  От станции до  села  добирался  на попутке. Остановил грузовик.
- Какая встреча! –  радостно закричал  водитель. И сгрёб его в охапку
- Виктор, ты?!
Другу детства исполнилось  шестьдесят. Он был лыс и сед, много и нервно курил. Дорога неблизкая. О чём только ни говорили!
- Вот всё, чего достиг, - сказал он, прощаясь. -  Шоферю. Пью.  Остановиться не могу. А зачем?!  Жизни осталось на донышке.
     Как горько было  слышать эти слова! Талантливейший  человек, можно сказать, несостоявшийся технический гений. И вот ведь как получилось: жизнь без цели, без смысла, без  результата. Сколько  нового, хорошего и полезного мог бы совершить он, дорогой мне  Витя – мастер железных дел,   если бы  хоть чуточку поборолся, чтобы  изменить обстоятельства. А он сжёг свой необычайный талант умельца, способного подковать блоху.

Иван Головешка
    
               С Иваном Подвальным, которого все на улице звали Головешкой и цыганом  за чёрные как смоль  кудрявые волосы (а может быть,  и,  правда,  текла в нём вольная цыганская кровь), Саша попал в один класс. В первый. Хотя Саше было девять, а Ивану почти двенадцать, читать и писать они не умели одинаково. Школы в войну не было, а многострадальным их  матерям было не до обучения своих чад  немудрёным наукам. Учительница знала необузданный нрав Ивана, своего соседа-хулигана, и поставила его за  первую  парту. Да, именно поставила, а не посадила, потому что сажать было не на что.  Село только что освободили,  ещё шла война, жизнь очень медленно  возвращалась в привычное русло. Денег на оборудование школы, в которой фашисты устроили  конюшню,   район не  дал. Поэтому родители,  точнее, матери,  кое-как  насобирали  старых  досок и сколотили длинные  столы с ножками-козлами крест-накрест. В лесостепной Украине после трех лет  неметчины,  тяжёлых боёв и пожаров   практически не осталось   не то что досок, но и деревьев.  Но  на столы для школы  их как-то всё-таки  нашли. А вот на скамейки духа не хватило. Поэтому  месяца два ребята за партами стояли.
          Иван Головешка не был тем  чудовищем, о  котором вещали  деревенские легенды. Это был шустрый парень, крепкого сложения,  наглости и самоуверенности уличного деревенского уровня. Он умел  выгодно себя показать, мог собрать вокруг себя и ровесников, и ребят постарше, организовать их на какое-нибудь рискованное дело,  смело бросался в драку  и никогда не плакал, если ему доставалось.  И уж его мать тоже  никогда в жизни  не выясняла, кто ему разбил губу  или навесил фингал.  Ребята  бывшей третьей бригады, которые жили  с ним в одном проулке,  души в Иване не чаяли, заискивали перед ним и подчинялись  ему, как в былые времена Дяде Петру Алексеевичу. Вот ещё одно доказательство того, что детям нужны кумиры.
        Первые месяцы учёбы шли как-то вяло. Отвыкнув за три года  оккупации от привычной жизни,  предоставленные сами себе,  ребята слабо воспринимали науку и тем более школьную дисциплину. На переменах  Иван даже не дрался, никого не трогал, но всё время убегал на край  брошенного поля, где  в  низкорослом  кустарнике были две довольно глубокие   ямы, похожие на воронки. После  жаркого лета ямы были сухие.   Ребят просто любопытство раздирало: что он там делает. Курит? –   Так курили обычно за школьным сараем.   И вот на  большой перемене  они   тоже  подались  в кусты, чтобы узнать,  что же затевает Головешка. И увидели, что Иван вытащил из кустов   настоящую мину.
     -  Ложись!  – вопил  Иван. – Сейчас рванёт!
Пацанам, которые много раз видели,  как рвутся мины,  которые  не один час  просидели в   тёмных подвалах во время  бомбёжек, которые  пока не умели читать, но  хорошо знали, что такое взрыватель   –   этим пацанам не надо было командовать  дважды, так как они  прекрасно понимали, что  с минами не шутят. Они моментально   разбежались и залегли. Саша находился  от мины метрах в тридцати.  Он хорошо видел, как  Иван   направился к одной из  ям, оставил там мину,  а сам залёг  в другой яме,  метрах в десяти,  и  бросил  оттуда   какую-то железяку.  Раздался  взрыв, зашелестели листья, скошенные осколками, пошёл вонючий дым.
- Ура!   -  закричали со всех концов ребята, хотя не известно было, чему они радовались.
 Иван поднялся  и  гоголем  пошел впереди восторженной толпы.  Наверное, ему, как и всем доморощенным лидерам,  необходимы были  всеобщее внимание и почитание.  Впрочем,  слава бесстрашного уличного героя   сильно  кружила  ему голову. Скоро ребята поняли, что Иван часто ведёт себя  нагло. Слабые, боясь его кулаков, заискивали перед ним. Но бывшие «колхозники» во главе с Васей Кругловым держались независимо. В их компании появилось новое лицо – вернулся из эвакуации  Николай Заветрянный.  Он знал некоторые приёмы борьбы и учил  ребят драться «по науке». Был он  очень правильный мальчик, хотя и вспыльчивый,  несправедливости не терпел, Ивана  не боялся   и даже иногда провоцировал его. На одной из перемен  они сцепились. Иван сразу ударил  противника кулаком  в лицо, и  Николай  отступил. А победитель  хвастливо подбоченился и крикнул:
- Приходи  после уроков  к  оврагу. Я тебе покажу «свою» науку!
- Уступать нельзя,  - сказал Вася Круглов. – Кто пойдет?
- Надо всем идти, - ответил Саша. – Головешка    может привести  ребят с  проулка. Надо их переманить.
Ему и поручили переговоры.
          Четвёртая бригада  сразу сказала, что  драться не  будет,  что  так,  понаблюдает, но ни одну сторону поддерживать не станет.  Степан Кресало из первой бригады, которому было лет тринадцать и  который  казался  всем гигантом,   дал согласие помочь  только  в том  случае,  если  Иван будет явно побеждать.
         Стали готовиться к  новой битве.  На последнем  уроке учительницу никто не слушал:  Иван переговаривался со своими помощниками, а Вася инструктировал  своих.
      После уроков около полусотни мальчишек из первой смены двинулись  к оврагу, где должна была произойти  историческая битва.  Вторая бригада пришла  с  палками – на всякий случай.  Войско Головешки вооружено не было.
- Так не честно! –  закричали из толпы.  – Деритесь без палок!
      Драки в селе были часты. И не только между мальчишками. Война  быстро делает людей жестокими. Кровь, смерть, голод,  несправедливость, отсутствие родных  людей очерствляют душу, заставляют довольствоваться малым.  Поэтому дети войны  привыкали ценить преобладание физической силы. «Зверёныш», «волчонок», «дикарь» –  вот как их часто называли. И педагогам  не приходило в голову, что этим  «зверёнышам»  в силу известных причин не читали сказок, не покупали мороженого, не водили в кукольный театр - другими словами, не лелеяли их душу, они росли сами. Так что прости, дорогой читатель, моего героя!
      Поединок, как и положено, начался со словесной перепалки.
- Ну,  что, сопливый щенок,  выходи! Сейчас я тебе навешаю!
Впрочем,  единоборство продолжалось не больше минуты, потому что  с обеих сторон уже били копытами союзники, которые просто  не могли не ринуться на подмогу.  И теперь уже не поймёшь, кто кого бьёт в этой куче. Подножки, удары в никуда и всё равно куда – в лицо, в грудь, в плечо,  мгновенно вздувающиеся шишки,  синяки, визг, кровь из носу, советы и подначивания зрителей-болельщиков -  такова мальчишеская потасовка. Бьются до тех пор, пока кто-то  из зачинщиков не побежит. На это раз  первым  побежал Головешка с расквашенным носом, за ним – его  разновеликое войско.
      Победители стали считать раны и готовиться новой битве, потому что обязательным продолжением драки является месть.  К тому же, удирая с места боя, Головешка успел крикнуть, что переловит противников по одиночке и развешает на  деревьях
     Событие это  имело  и определённое  положительное  значение для сельской детворы: верховенство Ивана было  поколеблено, если не обуздано, бояться его стали меньше, а  он   перестал хвастаться своими  невероятными способностями. Но окончательная точка в его могуществе была поставлена только в каникулы, когда Головешка со сподвижниками всё-таки сошёлся для мести с ребятами из второй бригады на нейтральной полосе. На этот раз Николай не стал следовать борцовским правилам и  крепко поколотил Ивана (его братву  практически не трогали). 
      Заканчивался 1945 год.  В репродукторе ещё звучали бравурные марши Победы, в село стали возвращаться фронтовики, в районе  всё-таки нашлись  средства на оборудование  школы,  а юные герои моего повествования учились уже во втором классе. На одном из уроков, объясняя новый материал,  учительница   заметила, что  Подвальный  не слушает. Она,  как  это делала часто,  довольно язвительно спросила  нерадивого ученика:
- Подвальный Иван, тебе не интересно? Скажи-ка, о чём мы сейчас говорили!  А может быть, ты вместо меня  будешь объяснять?  Иди  к доске! 
Иван  поднялся и пошёл к доске, картинно расстегнув плащ-палатку -  все  ребята сидели в одежде, потому что отопления в школе ещё  не было.   И вдруг класс  ахнул:  вся грудь Ивана была увешана орденами и медалями.  Иван стоял молча и чуть покачивался,  чтобы  они  слегка звенели. Учительницу взорвало:
- Ты сорвал мне урок!  Сегодня же зайду к твоей матери!  Где ты это взял? По стопам своего дяди пошёл?! (Все дети  в классе знали, что дядя Головешки был в войну полицаем и мародёрствовал.) Вон из класса!
-    Есть! – с  каким-то превосходством  сказал Иван, взял из-под парты свою  шапку-кубанку, помахал ею классу  и  гордо вышел. Класс траурно затих. Чувствовалась  в этом какая-то несправедливость. Никто  не  предполагал тогда, что тринадцатилетний подросток  вышел не из класса, а  навсегда  ушёл из школы и ступил на путь,  сгоряча предсказанный учительницей.  Он дождался  конца урока, созвал во дворе свою гвардию, что-то   сказал ребятам,  и те побежали  в класс за своими торбами. Кое-кто подошёл к «герою», чтобы  рассмотреть «награды». А они оказались… самодельные. 
         Вместе с ним  ушло из второго«А»около двадцати человек,  не меньше и из класса «Б». На следующий день в школу они не пришли. А ещё  через день   все  говорили, что банда  Ивана Головешки среди  бела дня сломала замок  у только что открытого медпункта, взяла  какие-то  лекарства, остальные растоптала. Потом подростки ходили по селу и  распевали песни самого грязного пошиба. Сельсовет вызвал матерей  и требовал возместить ущерб, а ребят вернуть в школу. Но матери в один голос говорили, что  ничего сделать не могут, что денег нет и  взять негде, что хотите с ними, то   делайте. А сельсовет вообще ничего не хотел и не мог делать.  Написали  протокол, и всё.
        Через неделю  Головешка вывел пацанов  на  автомобильную дорогу. Они поджидали машины у крутого  подъёма  и воровали грузы из кузова.  Теперь ими  уже занималась   милиция,    несколько раз налётчиков  увозили, но быстро отпускали. Однажды в школе перебили окна. Молва всё относила на «бандита» Ивана и его шайку. Вернулся он лет через пять, уже взрослым, с татуировкой  и  жаргоном  известных мест, которые  никого не делают лучше.  Второй раз его забрали быстро, потому что  в милицейских бумагах он проходил как вор-рецидивист.  Со второго срока Иван не вернулся. Говорили, что его убили  дружки.
          Вот так бесславно  всего  на двадцатом году завершился земной  путь  красивого, сильного, волевого парня,  некоего деревенского Дубровского, из которого мог вырасти бесстрашный капитан или лётчик, упорный спортсмен или тот же милиционер.   До чего обидно сознавать, что люди и общество не понимают и не принимают, не хотят принимать тех, кто не как все, кто выламывается из серой массы. Иван был именно таким.

Продолжение =========================>>> http://www.proza.ru/2013/10/21/1002