Лейтенант и Змей Горыныч. Глава 20

                Глава  двадцатая.
                In  vino veritas ( истина в вине).  Лат.
                Встретишь Джавдета, не убивай его. Он мой.
                Из к\ф            «Белое Солнце пустыни».
 
                «Здорово, зёма»!-  пророкотал вдруг  знакомым голосом Амзука Горыныча левый крайний из объявившихся парней: «Молодец, что пришёл и профессора привёл, а то, я думал, забоитесь»! Тут только лейтенант сообразил,  что эта троица есть фигура цельная,  на манер сиамских близнецов. «Погоди»,- остановил  словоизвержение своего товарища  средний, пока  правый поправлял ему галстук: «Мы очень рады Вас приветствовать, товарищи, на нашей встрече. У нас накопилось  немало вопросов  и к науке, и к армии, но для решения их, я думаю, лучше пройти в дом. Там обо всём и поговорим. Кстати, там  стол накрыт»,- хитро прищурил он глаз: «И нам предстоит обмыть  или,  говоря культурно, ратифицировать наши соглашения».
                Вслед за Змеем гости направились в деревню.  Попавшиеся им по дороге дома были заколочены, но сохранились ещё  вполне пристойно. Над окнами одного из них была прибита звёздочка, обозначавшая, что в прежние года здесь проживал участник войны, на стене другого под слоем облупившейся краски с какими-то  призывами к очередному съезду проступали буквы вывески «МухоморовЪ  и сын. Бакалейные товары». Дома стояли редко, отделённые друг от друга колками берёзок и осин, зарослями бурьяна и пышным шапками Иван-чая. Эти  изрядные пространства между ними позволяли  судить о прежней величине села. Впереди показался дом с колоннами, украшенный вывеской «Правление  колхоза». Посреди клумбы перед домом располагалась  пышно украшенная Доска Почёта. Доска была немалых  размеров, но фотография на ней имелась только одна – лицо представительного мужчины в галстуке и с орденами на груди. 
                За всё время пути навстречу не попалось никого, не только человека, но даже и  не собаки, и не курицы.  Николай Иванович, видя лишь заколоченные дома, поинтересовался, сколько человек работает в колхозе. «Один остался. Председатель»,- отвечал Змей. Лейтенант, услышав такое,  задумался и переспросил: «Я, наверное, плохо разбираюсь в сельском хозяйстве, но разве может быть колхоз, состоящий только  из одного человека»?  «Может»,- усмехнулся средний: «Если это руководитель с таким политическим чутьём как у Леонида  Ильича. Товарищ Крутиков всю жизнь изгибался вслед за Генеральной  линией партии, указания всегда выполнял, и его колхоз до сих пор числится передовым». «Но здесь, же не сеют и не пашут»? «А на что погодные условия, ранняя зима, поздняя весна, сырое лето, заморозки и ливни? Не выросло и всё. Проверяющим же наливают здесь так, что просыпаются они обычно на второй день по возвращении в район, а под койкой уже похмелиться стоит от заботливого товарища Крутикова. Как такого человека обидишь»? 
                Миновав Доску Почёта,  они поднялись на крыльцо и, миновав обширные сени, вошли  в просторную комнату с росписью «щедрый урожай» в стиле сталинского ампира по потолку, посреди которой возвышался здоровенный аппарат, похожий на гигантский карбюратор. «Что это»?- удивился, глядя,  на эту штуку  лейтенант. «Это»,- отвечал ему  Змей: «Самогонный аппарат. Экологически чистый, гонит самогонку из воздуха. Его Лёньке зимой 41го года эвакуированный из Киева профессор за полмешка сорной пшеницы соорудил. Профессор вскоре помер с голодухи, но аппарат  уже который десяток лет пользу приносит». «Кому пользу»?  «Ну, это не важно»,- скромно потупился Змей: «Главное, чтобы Лёнька контрибуцию платил исправно».
                Гости обошли сей монументальный самогонный аппарат, и перед ними открылась гладь стола, украшенная разнообразной закуской и парой, как бы засланных в разведку казённых поллитровок.  Ближе к ним за столом  сидел Водяной в новой кепке, а в красном углу под лозунгом об «экономике», которая «должна быть экономной», фреской  триптихом «Путь колхозника», о которой  мы расскажем позже, и портретами Сталина и тёзки бровеносца, украшенный начищенными для ради такого случая звёздами героя, цвёл прославленный в ближайшей окрестности  вождь разбежавшихся народов Леонид Ильич Крутиков. Водяной был занят тем, что почём зря крыл Лёнины порядки: «ноги», мол, «в конторе велит вытирать, не сорить, не курить», на что тот отвечал: « У меня по штату уборщиц не полагается!»- но в момент появления честной кампании оба дружно заткнулись и включились в обычную для такого дела процедуру знакомств, рукопожатий и рассаживаний.
                Амзук Горыныч,  расположил свою сборную на жалобно скрипнувшем диване, постучал вилкою о бутыль, требуя внимания. Николай Иванович едва успел  нажать  на кнопку «запись» на магнитофоне, как  средняя голова Змея поправила расшитой импортными драконами галстук и важно произнесла:  «Позвольте открыть нашу встречу!  Я рад, мы все очень рады»,- поправился Змей: «Что, наконец, довелось встретиться с  нескептически настроенным представителем науки. Для начала объясню  свой сегодняшний облик. Мы, змеи, долго жили среди людей, и опыт, как известно, позволил нам на время приобретать людской облик. Я думаю, что так вам проще вести беседу, ведь общаться с обычным человеком, несомненно, проще, чем с говорящим,  и,  вдобавок,  пышущим пламенем змеем. Лёня привычный, а вам в новинку, и потому я предпочёл явиться к вам человеком. Я рад,  искренне рад, уважаемый Николай Иванович, что, наконец, после столь долгого перерыва наш уголок вновь посещён любознательным образованным исследователем, который  сможет описать, обобщить, опоэтизировать наш  жизнь и рассказать о ней людям. Да-да, тем самым людям, которые не верят, и пусть не верят в наше существование, но в тоже время зачитываются народными сказками и вечными пушкинскими строками «У Лукоморья дуб зелёный». Дедушка нашего кота по материнской линии помнил ещё, надо сказать, чернявого юношу в плаще-боливаре,  пробравшегося в наши леса, чтобы в течение  нескольких дней вести беседы   с мудрым прадедом нашего кота, матёрым седым котищей, феноменальным Баюном, одним куплетом усыплявшим целые косяки перелётных гусей. Сам дед нашего кота почтительно слушал их беседу из ветвей украшенного златою цепью дуба. Цепь эту, правда, сегодня предъявить вам мы не сможем. Её с нашего согласия  Шурка  Карпёнков снял для голодающих Поволжья. Обещал вернуть после победы мировой революции.
                Кстати, о Шурке. Тут некоторые будут болтать, что это я его погубил - не верьте сплетням.  Это Лёнька, морда колхозная, слухи распускает с неизвестною целью, а меня здесь вообще в   тот день не было, когда его порешили,  то есть в болоте он утонул. Хороший человек он был, к местным чудесам большой патриот. Говорил, что для построения коммунизма они не вредные». Так  Змей  мог говорить ещё долго, причём рожа Леонида Ильича в ходе змеевых объяснений, где собственно утонул в трясине Шурка (а утонул он именно там, где  сбросили его труп с грузовика в топь чекисты по лёнькиному совету и приказу своего командира) всё более багровела от возмущения. Подвёл Змея плюрализм. Левая голова толкнула правую в бок, показав на часы и на непочатые бутылки, а потом они на пару потянули среднюю часть Змея за рукав. «Хорошо»,- согласился побыстрее окончить речь  Средний и добавил: «Поживите у нас, Николай Иванович, освойтесь, ничего и никого не бойтесь, и, если для вашего эксперимента потребуется  моя помощь  – я всей душой. Только об одном прошу, Ваньку больше из прошлого не доставайте, а то он парень дурной и горячий»! «Давай ты»!- скомандовал он правому, и тот, откинув со лба вспотевший чуб, разлил всем по полной. «За удачу»!- рявкнул он и опрокинул стакан в глотку.  Первую закусили солёными груздями и, не допуская зазора, повторили. Вслед  за посланными в разведку казёнными поллитровками, на стол выполз авангард в виде ещё дореволюционного полуторалитрового штофа полного самогоном, но вскоре опустел.   Через стол, обнимая Просфорова за плечи, средний заверял его: «Будь спокоен, Николай Иванович, ваши с лейтенантом дела –  мои дела. Я вас в беде не оставлю»!
                Настал такой час, когда все говорили своё, и  никто никого не слушал. Водяной рассказывал  о самом Петре Первом: «Вон там за лесом на мысочке он и стоял».  «Кто он»? – не понял Просфоров. «Ну, он, антихрист! Великий Пётр был первый большевик. Глаза как у кота светятся, усы в растопырку, ножкой топнул и говорит: «Здесь будет город заложён! Флоту быть»! Народу нагнали – жуть. Команду дали, все топоры похватали, и давай лес рубить и корабли строить». «Ну а ты,  дед»?- увлёкся рассказом лейтенант.  «А что я»? «Ты ж явление аномальное, не от мира сего»…  «От мира, не от мира, от Него никуда не денешься, не спрячешься. Хотел в сыру землю впитаться  - набежали поручики с капитанами, из –под земли за бороду выдернули,  туманом рассеяться хотел – он так гаркнул, что я вмиг назад сгустился, так что сунули мне топор в руки и пошёл я на два года без приговора лес валить, и валил, пока король шведский на нашего царя войною не пошёл, и Пётр о нашей верфи за ратными заботами позабыл.
                Теперь-то ни верфи, ни озера – всё быльём поросло, а тогда – галер понастроили, причалы, склады, мыто-метено, чисто как в Голландии, и всё по линейке, по планам. Все строем ходили и на часы глядели. Страху-то было, Змей, и тот, под корягой сидел, носа не высовывал … 
                У нас завсегда так. Добрый царь – водку пьём и мохом обрастаем, а придёт ирод – кровушкой умоемся, чудес понастроим, да таких, что вся Европа дивится, и ждём, когда сдохнет. Авось,  опять добрый придёт – мы и запьём, и загуляем, заборы на дрова попилим и мохом обрастём»…
                «Был колхоз, а теперь ничего не осталось – одна контора и печать»!- не слушая его, вёл рассказ о своём Лёня Крутиков: «Ничего не осталось. И чёрт с ним! Всё равно, сколько мы минеральных удобрений внесли и пестицидов согласно директиве рассеяли, теперь поля лет двадцать родить не будут.  Главное, власть осталась. Я здеся главный, и за Советску власть, и за колхозну. Сам кампании объявляю, сам и провожу. Никто мне теперь не мешает, не критикует попусту, власть не подрывает, и принципами  поступаться незачем. А печать то при мне!
                Приезжал тут один, правда, из молодых, да ранний. «Нечерноземье», говорит, «хочу поднимать, аренду земли хочу», но я черканул, куда следоват, и, пока его проверяли да таскали, вся охота у него поднимать, чего не им обронено, пропала.  Хрипун ещё был с гитарой»,- обнажая нетраченные жизнью зубы, смеялся Крутиков: «Очень на нашу жизнь удивлялся. Побеседовали мы с ним о перспективах села. Я ему всё как есть обсказал, втолковал ему, недотёпе,  Генеральную линию. Она тогда про агрогорода была, приказ был дан доярку на третий этаж поселить, а бурёнку на седьмой, партия так решила, чтобы все культурные стали, понимать надо. Так он, гад, только посмеялся, над партией смеяться посмел.  А потом, говорят,  песню сочинил. «Лукоморья больше нет» называется, очернительскую  и вредную. Сам я её не слышал, но в райкоме о ней рассказывали. Вот какая в нём ненависть была к политике партии и нам, старым проверенным кадрам.  А Лукоморье  есть, товарищи. Наше советское Лукоморье с чудесами марксистской теории и социалистической практики!
                «Но ведь вы минимум десять лет ничего не производите»? -  наивно спросил  лейтенант Перевалов: «Ни молока, ни мяса». «Эх ты, молодёжь»!- рассмеялся Крутиков: «Не производим, да. Зато и не бунтуем, всё, что велят,  выполняем и отчитываемся день в день. В нашем деле главное – вовремя отчитаться и вовремя одобрить. А ещё полезно почины  брать – «пятилетку в три года» или «тонну свинины от одной коровы», они там наверху в сельском хозяйстве всё равно ни ухом, ни рылом, а, глядишь, и похвалят. Вот так-то. А ты говоришь, молоко»!  «А сколько же у тебя колхозников, дядя Лёня»?- сделав выражение лица ещё наивнее, не унимался Сергей. «А нисколько! Не выдержал народ подлец наших героических усилий, разбежался. Какие по городам, а какие – на погост, но я и тех, и этих осуждаю, потому как все они дезертиры трудового фронта»! «А как же ты один со всем справляешься»? «Справляюсь»,- важно насупился, кося пьяным глазом Крутиков: «Я же говорю, печать при мне, а больше мне ничего не нужно»!...
                Постепенно пьянка входила в своё русло.  Левый, обняв Просфорова за плечи, жаловался ему за жизнь. Клялся, что, кабы не подлец правый, он давно бы сделал в лесу всё по уму и добился бы  организации заповедника или национального парка. Водяной  пил  часто, закусывал плотно и  не хмелел. Николай Иванович время от времени фиксировал происходящее на  фотоплёнку и записывал рассказы на магнитофон. Ему было так интересно, что и его хмель не брал. А послушать было чего. Таков русский человек. Трезвого не разговоришь, а пьяный выложит тебе столько всего, что трём институтам на кандидатские с докторскими диссертации хватит  да ещё останется. 
                За час с небольшим совместного винопития  Просфоров  узнал столько об истории нашей Родины, сколько не успел за годы,  проведённые в архивах. Причём,  раньше ему приходилось выцарапывать факты из  выцветших строк  на истлевших листах,  написанных людьми, озабоченными повседневными личными  проблемами, а отнюдь не глобальными событиями своего времени. Для них мелкие распри княжих племянников  в своём уделе были на порядок важнее Ледового побоища, а  упавшая цена на овёс важнее утраты Тмутаракани. Тем более, что  при тогдашних средствах сообщения для жителя петровского пограничья стольный Киев или Владимир были, как для нас, обычных постсоветских граждан  города Рио-де-Жанейро  или Антананариву, городами  далёкими  и  сказочными, где, по слухам, дома-то были в  несколько этажей, а с чудесной рукотворной выси Золотых ворот видать было, аж, на десятки  вёрст, что для человека лесного, мир которого был ограничен ёлками у края пашни, было  уже чудом.  Ученый как уж на сковородке вертелся  меж перепутанных дат, известных личностей,  помянутых по забытым прозвищам, и градом размером с куриное яйцо, заслонившим в глазах летописца призвание варягов. 
                Теперь же  живые свидетели, сидя со стаканами в руках, степенно толковали о том, что Волх Всеславич  в конях понимал  получше Добрыни, какой урожай озимых собрали бы в 1568м году, если бы не ранние холода, и отчего на самом деле взорвался котёл на  бронепоезде при подавлении крестьянских волнений в 24м году.    
                При всём  притом, Николай Иванович не забывал и  об угощении. В нём недостатка не было. Змей гонял хозяина за самогоном, правая и средняя головы, глотая слёзы, орали: «Нам разум дал стальные руки крылья»!- и лишь левая была в состоянии поддерживать осмысленную беседу. Всё шло соответственно местному этикету и было достаточно пристойно для второго часа мероприятия – в салате мордой  никто не лежал и даже драться ещё  и не пробовали.
                Всё испортил Водяной. Упершись взором  в переносицу Крутикову. Будто это и не взор был, а кол острый, он спросил: «А на хрена ты, Лёня, дубы попилил на паркет да на гробы для  начальства? Отвечай»!- и хряпнул кулаком по столу так, что  только принесённый Крутиковым бидон с самогонкой упал на пол. Лёня посмотрел на  разлившуюся по полу жидкость как на павшего в бою товарища, утёр скупую слезу и взорвался. «А па-та-му! Потому что право имею»!-  опираясь на край стола выползало на свет Божий пьяное тело Леонида Ильича Крутикова. И венчала это тело брызжущая слюной голова. Тщательно проговаривающая слова: «Потому, что я! Генеральную линию! Нашей коммунистической партии большевиков! Всю жизнь! Целиком и полностью!  Одобряю и поддерживаю! И оттого право имею, творить, чего хочу»!  Стараясь сохранить равновесие, Лёня уставился стеклянными глазами на Просфорова и спросил: «Кто дал.   Разрешение.  На фотосъёмку»? Слова он выговаривал  так чётко и раздельно, что  казалось, будто в каждом из них содержится обвинение  в тягчайшем преступлении.   «Но как же»…- замялся Николай Иванович.  «А вот также»!- торжествующе  взревел Крутиков, выхватывая из рук его аппарат и засвечивая плёнку. «Лёня, сядь»!- схватил его за рукав перемазанной в томатном соусе рубахи правый: «Не дури»!- но остекленевший взгляд Крутикова был переведён на него. Лёня поймал Змея в перекрестье воображаемого прицела и спросил: «Ты хто? Я тебя спрашиваю? Как тебя сюда пропустили»?!!  Повернувшись к присутствующим,  Леонид Ильич возмущённо возгласил: «Я! Как дважды герой! И  преданный партии! Человек, не желаю! Чтобы за столом почётного президиума! Сидели гидры – ты и вы трое»!!!- ткнул он корявым пальцем в Водяного и Змея: «Проваливайте! Хочу иметь собутыльников со штампом о прописке»! «Перепил, страх потерял»,- перемигнулись змеевы головы, и хотели внимания не обратить, но Лёнька заливался  пуще прежнего:  «Не добил вас наш славный герой революции товарищ Карпёнков. Погублен гидрами на боевом посту. Так теперь что, некому вас бить,  скажете? С дотации мелиораторов найму, и хана вашему болоту»! «Кто гидра, кто»?- взвился Водяной  и въехал Лёне в физиономию: «Сам ты гидра! Лягушка! Мразь болотная! Сколько фашистов пострелять сумел,  пока на складах подъедался?! Ни одного! А Звёзды нацепил! А люди за них жизнью платили»! «Чего хочу, то на себя и навешиваю!  По труду и честь»!- орал Лёнька, вцепившись Водяному в бороду: «Да я тебя сгною как врага народа, тварь пучеглазая! Под мордовской корягой жизнь окончишь, жаба беспаспортная! А я действующий председатель колхоза, дважды герой  и ветеран войны и труда! Меня весь район знает и выше»! «Знают»!- Водяному удалось высвободить бороду, и он вновь приложил Лёньку кулаком в ухо: «Знают, что кровопивец ты и сексот. Мы под корягой живём, а про Двадцатый съезд слыхали»! «Какой Двадцатый съезд»??!- Лёнька саданул ему под глаз и, вновь овладев его бородой, вырвал изрядный клок её. «Не было никакого Двадцатого съезда»!- орал он: «Я вам дам Двадцатый съезд! Партия карала изменников, врагов народа, вредителей и кулаков, и все, кто карал, исполняя  её волю,  живут теперь в почёте и славе. Нет за вас врагов никакого спроса ни с кого! Вы и теперь живёте  только потому, что у меня до вас руки не доходят»! «И не дойдут»,- осклабился Змей: «Кишка тонка, да и не то время». 
                «А вот и дойдут»!- Крутиков нежданно-негаданно для всех выхватил из-под стола  немецкий карабин и передёрнул затвор, дослав патрон в патронник.  «Не ждали»?!- орал он: «Всех расстреляю на месте! Как врагов народа! Как предателей! Как Ваньку  вашего  Карпёнкова шлёпнул»!
                «Как»?- мигом протрезвел Водяной: «Ты что говоришь то? Да за что ты его?! Змей  поднял свои головы  на тонких шеях,  преодолевая хмель,  прислушался к спору. Вновь казались они змеиными, хоть и в человеческом облике. Змей трезвел на глазах  от услышанного, и, приходя в себя, пялился в упор на Лёньку, как голодный удав на  аппетитную мартышку. От этого взгляда начал приходить в себя и Крутиков, и знать сам не рад был своему случайному признанию, но слово-то не воробей. В  ответ он испуганно  зыркнул маленькими глазками. Случайный взгляд его глаз раньше приводил людей в ужас.   В них  согражданам мерещилась, ждущая приказа,  расстрельная команда, а теперь  усматривалось  лишь заваленное старыми  плакатами  и лозунгами неряшливое помещение.     Однако  Лёнька   знал,  «что  марксистское учение правильное, потому что оно верное», и, сам  верный этой логике, себя неправым  не чаял. Он  покрепче перехватил карабин и  заявил: «А за то»!- но, видимо, всё-таки счёл этот аргумент недостаточным, и закричал, переходя на визг: «За то, что слишком хорошим был, добрым, «добреньким», как товарищ Ленин говорил. А власть это власть, ей солидность нужна. Какая это власть, если она с простым мужиком ручкается или, вообще, за плугой ходит? Власть в кабинете сидит с пайками и телефонами, секретаршами огородясь. Мы, вожди на трибуне – народ внизу. Железная власть нужна, ежовые рукавицы, чтобы никто, вы слышите – никто! Не  смел поступаться принципами! Вождь он как в небе Бог, а в районе, в сельсовете, в колхозе я. Не Бог, так святой коммунистический угодник. А Иван, он  этого не понимал, и история его  моею рукой покарала! Да и кому теперь  эта правда нужна»…
                «Как это не нужна,  паскуда»!- пролетев над столом, ударили ему в рожу, совершив одновременно хук слева и хук справа, кулаки Водяного и левого крайнего: «Из-за тебя, гада, все болота тогда перерыли, лешего старика ни за что ни про что в расход вывели как элемента»! От их удара карабин  дёрнулся в Лёнькиных руках, но выстрелить  успел.  Пуля, покинувшая ствол уже в падении, заметалась ошалевшей осой от стены к стене и, слава Богу, никого не задев, вылетела в распахнутое окно. Минуту все следили за её полётом, а потом готовы были продолжить драку.   «Это тебе за Карпёнкова, он нас в голодные зимы кормил»!- Водяной желал повторить удар, но и Перевалову  самому захотелось  ударить негодяя, и от его неловкого удара, Крутиков уронил, наконец,  карабин и плюхнулся всем телом на магнитофон, будто печать поставил «восстановлению не подлежит». Водяной вскочил на стол и пинал Крутикова сапогами по рёбрам. Змею было тяжелее. Ежегодная самогонная контрибуция, взимаемая им с фальшивого героя Бог весть, сколько лет, подкосила здоровье Горыныча. Змей, казавшийся себе вечным, вдруг заметил, что стареет. Ему тяжело леталось, нападала сонливость, а из пасти вместо порядочного пламени извергалось чёрте что, ужасное с копотью пламя газовой плиты на кухне у нерадивой хозяйки. Главное, сам Змей стал не тот -  головы не ладили между собой, впадали в плюрализм, ссорились на этой почве, на ночь составляли график дежурств, а в итоге засыпали все разом, потеряв всякое представление о бдительности. Даже сейчас Средняя голова поссорилась с Левой, выясняя, стоит ли бить Лёньку или прибить его сразу на месте. Они вцепились друг в друга с яростью, молотя кулаками по лицам, и не обращались обратно в змея только потому, что, не ко времени встрявшая в их спор,  Правая голова, получила, не пойми от кого из них,  по макушке  бидончиком из-под самогонки. Бидончик оказался впору.  Он наделся на голову и застрял, мешая Змею безболезненно обрести свои прежние формы. Лейтенант полез отнимать Водяного у,  вновь овладевшего ситуацией, Героя, потерявшего в бою одну Звезду, но вырвавшего у противника ещё один изрядный клок бороды, и был изрядно помят этими бешеными старикашками, не имеющими никакого понятия о культуре рукопашного боя.
                Всё смешалось в колхозной конторе, и только Николай Иванович Просфоров  смиренно лежал под столом в обнимку с останками разбитого магнитофона. Он так и не узнал, да и мы с тобою, читатель, как то не заметили, кто приложил его  бутылкой по темечку. Пьянка, развязав языки и приоткрыв завесу над прошлым, рассорила всех и вся, сделала  своё чёрное дело, доказывая ещё и ещё  один раз, что самые высокие порывы и благородные помыслы не в силах  преодолеть бродов через её мутные бешеные потоки. Кругом творилось нечто невероятное. Дом  трещал по швам, сквозь разбитые окошки вылетали пожитки, мебель и остатки колхозного архива, так что стороннему наблюдателю могло показаться, будто возглавляемая телевизором  стая вещей и бумаг готовится к отлёту на зимовку в тёплые страны.