Гл. 4. Раскол, ставший непреодолимым

4. Раскол общества,ставший непреодолимым

Податная реформа Петра провела непреодолимую черту между высшим и низшим сословиями - дворянством и тяглецами. Этот невидимый Рубикон расколол русское общество на два полюса. Оно стало, как сейчас бы сказали, двухполярным. Отныне быт господ и холопов не соприкасался ни в чем, они стали как бы жителями 2-х разных государств в государстве, причем многочисленное «государство» холопов было «колонизировано» куда менее многочисленным кланом государственного аппарата в союзе с совсем уж малочисленным сословием дворян. Госаппарат представлял собой грозную силу для крепостных, ибо в свете предпринятых Петром государственных реформ, пользовался неограниченным правом решать их судьбу и при этом рос, как на дрожжах. Потенциал социальной напряженности между двумя полюсами общества, как между пластинами конденсатора, накапливался, дойдя к началу XX века до критической величины, после чего общество, превращенное прихотью Самодержца, жившего за 200 лет до этого, в подобие  накопителя социальной емкости, взорвалось. Реформы Александра II «Освободителя» - и в этом сходились многие его современники - пришли слишком поздно, когда «точка невозврата» Россией уже была пройдена. Слишком глубоко пустили корни губительные процессы разделения в русском обществе. Слишком далеко разошлись различные по статусу и имущественному положению сословия России. И одними политическими реформами их было не объединить. Главная проблема была даже не в имущественном разделении, хотя и она была огромна, но в духовном расколе общества, которое больше не было единым, каким, хочется верить, оно было в допетровской Руси, объединенное Церковью и бесконечными войнами с общим врагом. У русских – и у дворян, и у холопов - были единые культурные корни и традиции быта. И те, и другие пели одни песни, ходили в одну церковь, вместе ели блины на Масленицу, праздновали Пасху и другие праздники. Их объединяла общая русская культура и традиция. Жизнь помещиков где-нибудь в российской глубинке мало, чем отличалась по своему укладу от жизни зажиточных мужиков. До Петра между правящим классом и холопами не было столь коренных различий.
С нововведениями Петра, которые затронули лишь дворянские слои общества, традиции и обычаи русского народа и знати разделилась: народ остался верен преданиям старины, а знать – новомодным установлениям власти, касавшимся и одежды, и быта, и культуры. Русские обычаи в глазах знати стали казаться грубыми и старомодными, не имеющими у тогдашних молодых людей, происходивших из знатных родов, никакой ценности. К XIX веку через 100 лет после начала Петровских реформ русская жизнь представляла собой сочетание 2-х несовместимых духовных пластов: патриархальный народ с многовековыми традициями и устоями древней Руси с одной стороны, и класс дворян помещиков-душевладельцев, чуждых русскому обычаю, говоривших по-французски лучше, чем по-русски. Между ними (особенно активно после реформ 1861 года) начала формироваться прослойка революционно-демократической интеллигенции, чуждой и агрессивной Православию, ищущей духовный смысл жизни вне религии, - исконной духовной российской твердыне, помогавшей древней Руси выстоять в годы самых тяжких испытаний. Ее новые духовные лидеры - Чернышевский, Герцен, Белинский - видели революцию единственным средством избавления от тирании. Уже выступление декабристов показало глубокий кризис всей общественной системы Петровской России, оставленный в наследство безумным и развратным XVIII веком. Тем не менее, она просуществовала еще почти век, подтвердив в XX веке слова библейского пророчества, что дом, разделенный в себе, не устоит. Россия не устояла, и в гибельном надломе, в ней образовавшемся, повинна тяжелая рука Петра, старавшегося сделать из русских не то голландцев, не то шведов.
Уже спустя 100 лет после смерти Петра крепостные холопы смотрели на своего барина, вернувшегося на минуточку из заграничного круиза, чтобы через непродолжительное время вновь отбыть в Европу, скинув все заботы по имению на управляющего, не то, что как на иностранца, но как на инопланетянина. Последние философские веянья, волнующие тогдашние русские умы — Вольтерьянство, труды Прудона,  Адама Смита и др., - увлекавшие богатую молодежь, были как китайские письмена для жителей крестьянской общины, сохранившей быт своих предков. В свою очередь, и дворяне, в пятом-шестом колене живущие в реформированном Петром русском обществе, не представляли уклада жизни и всей общинной философии своих холопов. Дворянские дети начинали говорить сперва на иностранных языках, и уже после, как дополнительный необязательный язык «факультативно» изучали русский.  Одним словом, сословия в России смотрели друг на друга удивленно и непонимающе, как, наверно, смотрели друга на друга южноафриканский папуас и западноевропеец в пробковом шлеме, впервые попавший на африканский континент. Диковинная ситуация для жителей любой из современных тогдашней России европейских стран!
Вообще, молодой дворянин, только вступавший на жизненное поприще в начале XIX века, должно быть, удивленно оглядывался вокруг. Что за удивительная страна! Почему в ней все так чудно устроено? Почему все поставлено с ног на голову? Как мог тогда реализовать себя молодой человек? Только 3-мя способами: либо служа в военной - сухопутной или морской, - либо в придворной, либо в штатской службе, зарабатывая выслугу лет в канцелярии. Служить, поднимаясь со ступеньки на ступеньку - от чина к чину, согласно тогдашней табели о рангах. По всем видам службы полагалось служить, начиная с нижних чинов, таков был указ самого автора табели - Петра. Но, если во времена начала Петровских реформ это и казалось в какой-то степени оправданным (возможно, лишь самому Петру), когда бурному строительству нового государства требовались свежие военные и гражданские силы, то, спустя 100 лет, когда были воочию видны результаты Петровских реформ, приведших к созданию полицейско-бюрократического монстра, следование всю жизнь «Табели о рангах» казалось и вовсе бессмысленным. В глазах иностранцев она вообще выглядела китайской грамотой Результаты государственного строительства, предпринятого великим реформатором, выразились в бурном, невиданном доселе росте бюрократии, мракобесии параграфов, по которым выстраивалась жизнь в обществе, и как следствие, - в безудержном взяточничестве, кумовстве и казнокрадстве. Тогдашнее общество все это прекрасно видело, но, не будучи в состоянии ничего изменить, продолжало тянуть бессмысленную бюрократическую лямку, поддерживая чудовищно запутанную административную конструкцию, при которой реальные дела можно было устраивать, лишь втайне, обходя существующие абсурдные установления.
В подтверждение своих слов приведу случай, описанный Герценом в «Былое и думы» (Часть II, гл XVIII), произошедший с деревенским старостой его отца во Владимире.
«Мужик  он  был  умный,  бывалый, ходил в извозе, сам держал несколько троек и лет  двадцать  сидел  старостой небольшой оброчной деревеньки. В тот год, в который я жил в Владимире, соседние крестьяне просили  его сдать за них рекрута; он явился в город с будущим  защитником  отечества  на веревке и с большой самоуверенностью, как мастер своего дела.
- Это, батюшка, - говорил  он,  расчесывая  пальцами  свою  обкладистую белокурую бороду с проседью, - все дело рук человеческих. В  запрошлом  году нашего  малого  ставили,  был  такой  плохенький,  ледащий,  мужички  больно опасались,  что  не  сойдет.  Ну,  я  и  говорю:  "А  что  примерно, православные, прикладу положите -  немазано  колесо  не  вертится".  Мы  так потолковали промеж себя, мир-то и определил двадцать пять золотых.  Приезжаю я в губернию и, поговоривши в казенной палате, иду прямо  к  председателю  - человек, батюшка, был он умный, и меня давненько знал. Велел он позвать меня в кабинет, а у самого ножка 'болит, так изволит лежать на софе.  Я  ему  все представил, а он мне в ответ со смехом: "Ладно, ладно, ты толкуй, -  сколько оных-то привез - ты ведь жидомор, знаю я тебя". Я  положил  на  стол  десять лобанчиков и поклонился в пояс - они их так в ручку взяли и  поигрывают.  "А что, говорит, не мне ведь одному платить-то надо, что же ты еще  привез?"  Я докладываю: с десяток, мол, еще наберется.  "Ну,  говорит,  куда  же  ты  их денешь, сам считай - лекарю два, военному приемщику два, письмоводителю, ну, там на всякое угощение все же больше трех не выйдет, - так ты  уж  остальные мне додай, а я постараюсь уладить дельце".
- Ну, что же, ты дал?
- Вестимо, что дал - ну, и забрили лоб оченно хорошо.
Обученный такому округлению счетов, привыкнувший к такого рода  сметам, а вероятно, и к пяти золотым, о судьбе  которых  он  умолчал,  староста  был уверен в успехе. Но много несчастий может пройти между взяткой и рукой того, который  ее  берет.  К   рекрутскому   набору   в   Владимир   был   прислан флигель-адъютант граф Эссен. Староста сунулся к нему с своими лобанчиками  и арапчиками. По несчастию, наш граф, как героиня в "Нулине", был воспитан "не в отеческом законе", а в  школе  балтийской  аристократии,  учащей  немецкой преданности русскому государю. Эссен рассердился, раскричался  и,  что  хуже всего, позвонил, вбежал письмоводитель, явились жандармы. Староста, никогда не мечтавший о существовании людей в мундире, которые бы не брали взяток, до того растерялся, что не заперся, не начал клясться и божиться,  что  никогда денег не давал, что если только хотел этого, так чтоб лопнули  его  глаза  и росинка не попала бы в рот. Он, как баран, позволил себя уличить,  свести  в полицию, раскаиваясь, вероятно, в том, что мало генералу предложил и тем его обидел. Но Эссен,  недовольный  ни  собственной  чистой  совестью,  ни  страхом несчастного крестьянина и желая, вероятно, искоренить  in  Russland  взятки, наказать порок и поставить целебный пример,  -  написал  в  полицию, написал губернатору, написал в рекрутское присутствие о злодейском покушении старосты. Мужика посадили в острог и отдали под  суд.  Благодаря  глупому  и безобразному закону - одинаково наказывающему того, который, будучи  честным человеком, дает деньги чиновнику, и самого чиновника, который берет взятку - дело было скверное, и старосту надобно было спасти во что б ни стало.
Я  бросился  к  губернатору  -  он  отказался  вступать  в  это   дело; председатель  и  советники  уголовной  палаты,   испуганные   вмешательством флигель-адъютанта, качали головой. Сам флигель-адъютант первый, сменив  гнев на милость, говорил, что он "никакого зла сделать старосте не хочет, что  он хотел его проучить, что пусть его посудят,  да  и  отпустят".  Когда  я  это рассказывал полицмейстеру, тот мне заметил:  "То-то  и  есть,  что  все  эти господа не знают дела; прислал бы его просто ко мне, я бы ему, дураку, вздул бы спину, - не суйся, мол, в воду, не спросись броду, - да и отпустил бы его восвояси, - все бы и были довольны; а теперь поди, расчихивайся с палатой".
Два суждения эти так ловко и ярко выражают русское имперское понятие  о праве, что я не мог их позабыть.
Между этими геркулесовыми столбами отечественной юриспруденции староста попал в средний, в самый глубокий омут, то есть в  уголовную  палату.  Через несколько месяцев заготовили решение, в силу  которого  старосту,  наказавши плетьми, отправляли в Сибирь, на поселение.  Явился  ко  мне  его  сын,  вся семья, умоляя спасти отца и главу семейства. Жаль мне было смертельно самому крестьянина, совершенно невинно гибнувшего. Поехал я снова к председателю  и советникам, снова стал им доказывать, что они себе причиняют вред, наказывая так строго старосту; что они сами очень хорошо знают, что ни одного дела без взяток не кончишь, что, наконец, им самим нечего будет есть, если  они,  как истинные христиане, не будут находить, что всяк дар совершен и всякое даяние благо. Прося, кланяясь и посылая сына старосты еще ниже  кланяться,  я достиг в половину моей цели.  Старосту  присудили  к  наказанию  несколькими ударами плетью в стенах острога, с  оставлением  на  месте  жительства  и  с воспрещением ходатайствовать по делам за других крестьян.
Я веселее вздохнул, увидя, что губернатор  и  прокурор  согласились,  и отправился в полицию просить  об  облегчении  силы  наказания;  полицейские, отчасти польщенные тем, что я сам пришел их просить, отчасти жалея мученика, пострадавшего за такое близкое каждому дело, сверх того зная, что  он  мужик зажиточный, обещали мне сделать одну проформу. Через несколько дней явился как-то утром  староста,  похудевший  и  еще более седой, нежели был. Я заметил, что  при  всей  радости  он  был  что-то грустен и под влиянием какой-то тяжелой мысли.
- О чем ты кручинишься? - спросил я его.
- Да что, уж разом бы все порешили.
- Ничего не понимаю.
- Да, то есть когда же наказывать-то будут?
- А тебя не наказывали?
- Нет.
- Как же тебя выпустили? Ты ведь идешь домой?
- Домой-то домой - да вот о  наказании-то  думается,  секлетарь  именно читал.
Я ничего в самом деле не понимал и, наконец, спросил его: дали  ли  ему какой-нибудь вид? Он подал мне его. В нем было  написано  все  решение  и  в конце сказано, что, учинив, по указу уголовной палаты, наказание  плетьми  в стенах  тюремного  замка,  "выдать  ему  оное  свидетельство  и   из   замка освободить".
Я расхохотался.
- Да ведь уже ты наказан!
- Нет, батюшка, нет.
- Ну, если  недоволен,  ступай  назад,  проси,  чтоб  наказали,  может, полиция взойдет в твое положение.
Видя, что я смеюсь, улыбнулся и старик,  сумнительно  качая  головой  и приговаривая:
- Поди ты, вон эки чудеса!
"Экой беспорядок", - скажут многие;  но  пусть  же  они  вспомнят,  что только этот беспорядок и делает возможною жизнь в России».
Военно-бюрократическая пирамида, созданная Петром, была жива и при Советах. Она рождала апокалипсическое восприятие жизни у мыслящих жителей СССР. Вот разговор двух героев Сергея Довлатова в его повести «Компромисс»  («Компромисс восьмой):
-  Мишка, -  говорю, - у тебя нет  ощущения,  что  все это происходит с другими  людьми...  Что это не ты... И  не я...  Что это  какой-то идиотский спектакль... А ты просто зритель...
    - Знаешь, что я тебе скажу, -  отозвался Жбанков, - не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать  не думаю. А будешь думать -  жить не захочется. Все, кто думает, несчастные...
     - А ты счастливый?
    - Я-то?  Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю  минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться...
    - Что же делать?
     -  Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя...
    - Что же делать?
    - Не думать. Водку пить. - Жбанков достал бутылку».

Только рехнувшийся человек мог бы всерьез увидеть в службе в канцелярии со всеми ее лабиринтами делопроизводства залог процветания и преуспеяния России. Личного, когда-нибудь, быть может, да, но - не России.
Описания жизни канцелярий мы находим в многочисленной художественной литературе XIX века, оставляющих тяжелое чувство духоты, всеобщей скованности подобострастием и чинопочитанием, лестью вышестоящим и доносами друг на друга господ чиновников. Конечно, быть может, в произведениях разных авторов от Гоголя до Салтыкова-Щедрина были несколько сгущены краски, однако, некий отзвук реальности в них, несомненно, есть.
Естественно, что жизнь в стране (вообще-то, самой огромной и привольной на земле, природными богатствами превзошедшей все другие страны, где каждому хватило бы места под солнцем), продолжающей свое движение в сторону, указанную Петром, не могла вызвать ни в ком, сохранившим еще стремление принести пользу Отечеству, ничего, кроме неприятия и отвращения. Так выглядели воплощенные в жизнь «светлые» идеи Петра, спустя 100 лет. Спустя еще 100 лет они стали уже, если выражаться медицинскими терминами, несовместимыми с жизнью русского общества. Реформы Петра подготовили не одно поколение революционеров, хотя бы потому, что они, как это ни парадоксально звучит, были созвучны их бунтарскому духу. Революционеры, живя в Петровской России, порожденной его революционными реформами, чувствовали с Петром духовную близость: любовь к разрушению. Бунтарь против старого, отжившего - Петр, - заразил бунтарством всю Россию. Через 200 лет оно разлилось по стране, захватив самые патриархальные и неподвижные в социальном плане слои населения. Никто, ни одно сословие после 1917 года  (как до этого в XVIII веке войдя в эпоху Петра) не осталось прежним и неподвижным. Всех перемешал вихрь революции, разметав многих русских по всему свету, поселив невиданный хаос и запустение в Российском доме.
Петру казалось (как после него – коммунистам), что сломом всего старого можно утвердить новый, невиданный доселе «правильный» порядок, ведущий общество к невиданному процветанию. Но эта логика в разной мере распространялась и на сами его новшества, которые имели свойство, как все на свете, устаревать, а, следовательно, должны были в свою очередь пойти на слом для замены новыми, во имя непреходящей светлой цели построения «правильного» общества, - цели столь же недостижимой, как и линия горизонта. Заставив Империю напрячь все силы для построения своей утопии, Петр заразил русских неистребимым стремлением к «светлому будущему», которое уже не первый век толкает их совершать поступки, заставляющие дивиться человечество.
Позицию переустроителей России в начале ХХ века можно сформулировать, образно говоря, следующими словами: «Петр порушил то, что сам не  строил, весь многовековой уклад жизни на Руси, обложив строителей (а Россию обживали монахи – С.С.), как загнанных зверей, красными флажками (в планах Петра было закрытие монастырей и превращение их в богадельни – С.С.), а сам построил свою лучшую, по его мнению, кривую башню, именуемую ныне военно-бюрократической Российской Империей. А мы сломаем, в свою очередь, плоды его шкодливых ручек, чтобы возвести свою - еще более кривую, но, по нашему мнению, лучшую на свете, и назовем ее новой Россией. А монахов вообще перестреляем, потому, что они тунеядцы, обжоры и, вообще, как бельмо на глазу, потому, что мутят голову пролетариату, отвлекая его от классовой борьбы».

* * *
 
Вслед за Петром вольнодумные взгляды исповедовала и Екатерина Великая, состоявшая, как известно, в переписке с вольнодумцами Дидро и Вольтером, известными своими либеральными взглядами, а также нападками на религию и монархию, как институт власти. В своих письмах Екатерина признавала необходимость либеральных реформ в России, и даже отмену крепостного права. И все-таки, декларируя на бумаге свои свободолюбивые мысли самым известным тогда европейским вольнодумцам, Екатерина поглядывала при этом из окна Зимнего дворца на стены Петропавловской крепости, известного узилища, используемого Самодержавием для политических преступников.
«В своих преобразовательных планах вы упускаете из виду разницу нашего положения», – писала она Дени Дидро, – «вы работаете на бумаге, которая все терпит, ваша фантазия и ваше перо не встречает препятствий; но бедная императрица, вроде меня, трудится над человеческой шкурой, которая весьма чувствительна и щекотлива».
  Будучи прогрессивной правительницей на бумаге, она в действительности укрепила позиции крепостничества в стране, введя за годы своего правления крепостное право на Украине (чего не успел сделать Петр). Помимо победоносной поступи русского оружия, присоединившего к России Польшу, Крым, все Северное Причерноморье, ее царство отмечено расцветом фаворитизма. Екатерина, как никто другая, привечала фаворитов, раздавая направо и налево казенные деревни, транжиря казну и укрепляя все государственные институты, доставшиеся ей от Петра. Уж слишком высок был соблазн строить благосостояние свое, а заодно - и страны, за счет рабства. «Люди никогда не испытывают угрызений совести от поступков, ставших у них обычаем», - написал столь уважаемый Екатериной Вольтер. Быть может, говоря это, он думал как раз о России?
Екатерина не могла ничего поделать с устоявшимся Российским общественным мнением, что холопы даны дворянам в полную нераздельную собственность, и что так было и будет до века. Екатерина писала также: «… если мы не согласимся на уменьшение жестокости и умерение… нетерпимого положения (крепостных), то и противу нашей воли сам оную возьмут рано или поздно». И все-таки, все-таки! Рабы не требовали никаких материальных вложений, плодились исправно - о демографических проблемах тогда и слыхом не слыхивали, - стоили дешевле грязи, - почему бы было не воспользоваться этим, обещавшим никогда не оскудеть источником? «На наш век хватит, а после нас хоть потоп», - так рассуждала тогдашняя власть  в России. Всем хороши рабы - и дешевые, и бесправны - одно плохо, в один прекрасный момент они вдруг превращаются в неуправляемые полчища головорезов, которым попросту нечего терять. Крестьянская война Емельяна Пугачева прозвенела для Екатерины и для самодержавия в целом, как первый звоночек, сигнализирующий, что нельзя достичь устойчивого роста и процветания страны, загоняя в бесправие и рабство большую часть ее населения. Тем не менее, эта формула худо-бедно работает в России по сегодняшний день.
Государство после Никоновского церковного раскола, разъединившего и гражданское общество, воспользовалось его замешательством и окончательно подмяло под себя, заставив забыть и думать о каких-то гражданских свободах, превратив все население без исключения, окончательно в холопов государевых.  Холопы, как известно, исторически на Руси в своих правах приравнивались к домашнему скоту, так и все подданные, включая и русскую холопствующую знать, являлось собственностью Государя. И это почти 200-летнее бесправное существование подавляющего большинства населения России привело к тому, что традиционно такие понятия, как закон, честь, достоинство, неприкосновенность личности и по сей день остаются в России пустым звуком.
И это тем более удивительно, что и властители, и их рабы являлись, вообще-то, соотечественниками, русскими, имевшими одну общую историю язык, религию и культуру. Хотя, касательно религии - это отдельный вопрос. Не секрет, что Петр, а следом за ним Екатерина II ввели в традицию русской жизни взгляд на религию не как на, собственно, средство, ведущее к спасению души, равно значимое, как для правителя, так и для простолюдина, но как на средство держать необразованную чернь в подчинении. Т.е. на религию стали смотреть не как на духовное явление, но, скорее, как на идеологическое и политическое средство держать народ в покорности. Очень недурное средство, применительно к темной массе неграмотного народа для удержания его в узде, но вовсе необязательное, как оказалось, в рассуждении образованных слоев общества - дворян, которые, благодаря наукам, знают, как все «на самом деле» устроено, и находят «сказки» из Библии занимательными, чуть наивными, но уж во всяком случае, не имеющими к окружающей действительности прямого отношения.
Петр был известен прозападными материалистическими взглядами, начинающими захватывать в общественном мнении Европы главенствующие позиции: благо человека, всеобщая справедливость без Бога, предварявшие эпоху просвещения. Его внук Петр III  по происхождению был немец, поэтому, не чувствуя вслед за Петром свой связи с русской традицией, хотел было продолжить реформу русской церкви, которая после Петра и так была лишена возможности высказывать самостоятельное мнение, скованная коллегиальным правлением святейшего синода (не говоря о прочих ограничениях церковной жизни – о чем см. главу «Город-бунтовщик»). Петр III пожелал и вовсе устранить Православную церковь из русской жизни, онемечив ее, введя лютеранский порядок богослужения, но к счастью, будучи свергнут собственной женой – будущей Екатериной Великой, не успел осуществить свой план. В Манифесте Екатерины II по случаю восшествия на престол от 28 июня 1762 года Петру III это ставилось в вину: «Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона».
И, тем не менее, Петровские реформы церкви довольно быстро принесли свои плоды. «Рыба гниет с головы», - как утверждает пословица, и моральное разложение русского общества началось, естественно с верхов. Впрочем, справедливости ради, нужно заметить, что сходные процессы во всей Европе начались веками ранее. Во Франции, например, общая разнузданность нравов двора сменилась диктатурой и кровавой вакханалией французской революции. Россия, хоть и стояла особняком, но не могла оставаться в стороне от мятежных ветров, дующих с Запада Европы. Известно знаменитое восклицание Николая I на балу: «Господа! Седлайте коней, во Франции провозглашена республика!». Последние годы династии Романовых, связанные с предвоенным расцветом Российской Империи, сменились десятилетиями красного террора, жесточайшего в российской истории и невиданного по масштабам. Годы расцвета угасающих  цивилизаций, связанных с общим растлением нравов и брожением умов, сопровождающих эпоху заката, сменяются, как правило, на противоположные веянья – годы кровавых тираний и диктатур.
В конце XVIII века среди молодежи высших слоев русского общества хорошим тоном считалось хвастаться своим вольнодумством. Одержавший недостаточное количество побед на любовном фронте был окружаем всеобщим презрением. И, наоборот, в чести были наиболее отличившиеся на любовном поле брани, совершившие наибольшее количество любовных подвигов, что, как понятно, шло в разрез с православной традицией древней Руси, проповедующей воздержание и неприятие блуда. Вспомним крепостные гаремы, заводимые помещиками, которых Россия до Петра не знала, что свидетельствовало о заметном разложении русской духовности.
Итак, знатная молодежь открыто блудила и хвасталась этим друг перед другом, будучи выведена реформами Петра из-под власти церкви. Но это была только одна сторона жизни русской знати, другой стороной стали «прогрессивные» рассуждения и взгляды на русскую жизнь в целом под воздействием Вальтера, Дидро и иже с ними. В самом деле, логика проста: если мы, вслед за Европой, отвергли власть церкви, если нравы и светские обычаи нашего высшего света вполне отвечают европейским, то почему бы не перевернуть всю русскую жизнь по европейским образцам (как этого желал сам родоначальник реформ Петр), и по примеру той же Франции установить военную революционную диктатуру? Апофеоза эти взгляды, как известно, достигли на Сенатской площади. В программе восставших было отречение царя от престола и установление военной диктатуры. События, предшествующие восшествию на престол Николая 1, повергло в оцепенение все тогдашнее общество. Самодержавная власть как бы говорила дворянству: «Вы, конечно, можете притворяться европейцами, перенимать их обычаи и нравы, но только лишь в пределах своего ограниченного анклава. Вот вам выделили райский садик, ограниченный вашими фамильными имениями, бесчисленной дворовой челядью (количеством - в зависимости от знатности) и наследованными капиталами. В нем вы можете играть в прогрессивность и светскость, в демократичность и вольнодумство, в вольтерьянцев, или, возомнив себя столпами античности, воздвигнуть у себя в усадьбе что-нибудь вроде небольшого Парфенона, но только у себя дома, между собой, не высовывая нос из-за забора. Покусившихся на устои ждет веревка или вечная ссылка». Такой примерно смысл таился в прозвучавших на Сенатской площади пушечных залпах, и игры в просвещенных европейцев были на ближайшие 40 лет оставлены. Непокорные остались в эмиграции, вещая о своем несогласии с царящими на Руси порядками в пустоту: Герцен издавал на свои средства «Колокол» с критикой власти, всегда с удовольствием читаемый в России чиновниками от цензуры, т.е. в первую очередь, теми, кому это и было положено по должности.

*  *  *

Но удержание власти, только при помощи кнута, который Петр вложил в руки Самодержавию, создав для него опору не в духовном авторитете церкви, но в лице все разрастающегося бюрократического аппарата и полиции, было бесперспективным делом. Дворянское сословие, отделенное от всех прочих слоев населения своими привилегиями, и могущее, по идее, стать локомотивом прогрессивных, проводимых в стране реформ, им не стало. Скованному отсутствием поля самостоятельной деятельности, лишенное политической воли, закутанное в паутину Петровской «табели о рангах», живя в стране, где все подчинено всеобщей, тотальной субординации, дворянству о личной инициативе нечего было и думать. Не имея возможности приложить силы на ниве реальных дел, оно изошло на слова, охоту, чудачества, спесь и сутяжничество с близкими родственниками, карты и кутеж, разврат и туманные разговоры о прогрессе и просвещении. Дворянство ушло, оставив России лишь отдельных гениев, запечатлевших в истории свои имена в области науки и искусства. «А это не мало», - скажет читатель. Конечно, но это капля из того, что могла бы дать огромная, великая страна, не будучи скована отжившими 100 лет назад установлениями, душащими инициативу на местах, принятыми в угоду неуклюжим общественным теориям века минувшего,  не имевших ко дню сегодняшнему совсем уж никакого отношения. Петр бесконечно ломал и строил вновь существующий политический порядок, исходя из текущего момента тогдашней русской внутренней и внешней международной политики. Он властной рукой то и дело вносил коренные перемены в жизнь своих подданных, забывая, что государство не может жить инициативой одного человека, пусть и столь могущественного, как Петр, идя в фарватере его то и дело меняющихся устремлений. Ибо кто займет его место, в отсутствии устоев, обычаев, законов, которые он все переломал, не обозначив толком новых, ожидая, очевидно, что будет вечно править порядки, существующие на Руси? Создавая коллегии и прочие институты власти под своих конкретных сподвижников и фаворитов, надобность в которых вместе с их смертью становилась подчас сомнительной, он дал вековую жизнь этим монстрам, отбросившим в дальнейшем Россию на столетия назад, подминавшим под себя всякое живое движение общества. Создавая свое законодательство, Петр вместе с тем положил одну чисто российскую традицию, которая жива по сей день: писать законы под интересы конкретных людей или группировок (по современному, финансово - политических кланов), не сообразуясь подчас ни с интересами населения, ни с государственными выгодами, ни даже порой с велениями элементарного здравого смысла. Таким указом Петровской эпохи может служить, к примеру, указ о престолонаследии (о котором уже многократно писалось выше), который был принят Петром против клана Лопухиных, чьего прихода к власти он столь опасался.
Придя в 1861 году уже почти к коллапсу экономического развития, благодаря доставшемуся  России в наследство от прежних времен крепостному праву, Александр II, хоть и с оговорками, отменил его. И это стало началом конца Российской империи, ибо нельзя было менять одну составляющую государственного устройства, изолировано от всех прочих устоев общества. Ну, нельзя было отменить крепостное право, не отменив привилегии дворян и никак не меняя сам институт Самодержавия. Они были спаяны нераздельно, являясь тремя основными столпами тогдашнего общества: Православие, Самодержавие, Народность. Православие было подмято Самодержавием через управляемый штатским чиновником Синод, диктовавший церкви ее курс, Самодержавие включало в себя царя, опирающегося на дворянский корпус,  Народность зиждилась на крестьянской общине. Сделав землю предметом купли-продажи, Самодержавие начало ломку веками складывавшейся этой самой крестьянской общины. И от этого зашаталось само! Александр II «освободитель» был первым Самодержцем, на которого началась охота террористов. Только он один пережил целых 6 покушений 7-е оказалось роковым. Либеральные реформы Александра разбудили зверя терроризма, показав, что Россия продолжает оставаться чуждой демократическому пути.  Рабская психология, формировавшаяся в людях веками рабства русской жизни, в сочетании с первыми ростками свободы, связанными с реформами Александра II, не могли привести Россию ни к чему, кроме бунта.