Sphinxfox

SPHINXFOX (из петербургской топографии; по мотивам русской народной сказки "Колобок")

Невозможно жить на Лисьем Носе (Носу?), или в Лисьем Носу (Носе?), словом, в посёлке Лисий Нос, и ни разу не бывать на острове Котлин.
Иван Головкин не бывал. Правда, в Лисий Нос он переехал не так давно. В устье Охты, в небольшой сталинской квартирке на Конторской десять, было неплохо – хороший вид, спокойный район, относительно тихий. Если бы не затея с башней, он, пожалуй, там бы и остался, не услышал знакомого ощущения, однажды заставшего перебраться с Волковского, что у Литераторских мостков, в охтинскую двушку. 
Ощущение было странное, похожее на сезонное обострение гастрита. Как будто в солнечном сплетении у него, Ивана, появлялся запрятанный до поры до времени рым, а к нему, неведомо откуда, цеплялся крепкий литой, на стальном тросе, крюк… Нет, конечно, не так сурово. Скорее, в такие минуты, а их у Ивана за всю жизнь было, до недавнего времени, три, Иван сам себе представлялся неким ровно и упруго растянутым полотном, и вот будто некто защипывал это полотно где-нибудь посерединке, и начинал оттягивать на себя, медленно, но настойчиво; и всё полотно постепенно вытягивалось в некую пирамиду с вершиной в утягиваемом кончике, и становилось совершенно невозможно не переменить место. Не в том смысле, чтобы перевернуться на другой бок, а именно в смысле места жительства.
И если на Волковском ощущение было уже знакомо (первый раз он долго и мучительно менял доставшуюся от деда квартиру на Бабушкина, у самой Рабфаковской, и возникшая тогда тяга была настолько целеустремлённой, что едва не довела до синих кругов), и связано с неожиданно развившимся раздражением на паломников, измотавших его вопросами, на какой дорожке Салтыков-Щедрин или Миклухо-Маклай, здесь ли похоронены Ахматова и Блок, а если нет, то почему, а если потому, то где, и как туда добраться…; то сейчас, когда он только что, можно сказать, устроился на новом месте – курортный район, чистый, по сравнению с центром, воздух, действительно тихо, даже несмотря на довольно близкую железную дорогу (дорога! да волковская дребезжащая «десятка»!...), ощущение было мало что неожиданным, так ещё и каким-то новым.
Тянуло его на Котлин.
С Оксаной он познакомился Вконтакте. Он любил ходить по «друзьям», и «друзьям друзей», открывать «любимые» хозяйские аудиозаписи и работать под эту музыку. Иногда с материалом везло, иногда не очень. Он не помнил и не хотел вспоминать, с кого попал на Оксанину страницу, но, начав слушать её музыку, он – редкий случай – не перепрыгивал треки, не торопил их, не перемешивал, а наоборот, только и делал, что удивлялся совпадению настроения, биения, и не сиюминутного, а наоборот, настоящего, его собственного глубокого пульса, похожего по прихотливости ритма на строенный метроном – три маятника на одной коробке, крайне редко совпадавших высотой положения бегунков, и того реже (даже в случае их, высот, совпадения), – синхронностью тактов.
У неё был интересный ник – Sphinxfox, которым она игриво гордилась, называла собственной придумкой, а когда он спросил о его значении, она пожала плечами, и ответила – просто красиво звучит – Oxana Sphinxfox – кс-кс-кс.
Оксана Сфинксфокс была рыжая, как морковь.
Оксана Сфинксфокс жила в Кронштадте.
Вообще говоря, странно жить в Петербурге и не бывать в Кронштадте. Но военно-морской историей Иван не интересовался, экскурсию, которую организовала в пятом классе учительница, он проболел. И сейчас, удивляясь странности своего несовпадения с Кронштадтом, он вспоминал деда: «Нам, Головкиным, на Котлин со времён Петра дороги нет…».
Иван в своё родство с Первым канцлером государства не верил. Одно время он заинтересовался вопросом и узнал, что обе ветви того, исторического, головкинского рода прервались ещё до середины девятнадцатого века. Но дед упорно, до самой смерти, бывало, говаривал, что потому, мол, и перемёрли, что не послушал один потомок канцлера кого-то то ли из вепсов, то ли из чуди, обронившего походя его знаменитому предку: «Нет тебе, Колоб, дороги на Крысиный остров, на лисий язык: и самому пропасть, и дому твоему…». Так ли сказал – колоб, не колоб, голова, не голова, чем канцлер не угодил аборигену – кто теперь ответит. Но «перемёрли», продолжал дед, не все, на первый раз простили. Не то, что простили – вроде как откупились. Дед что-то мутил о связи этой странной истории с наводнением 1824 года – четыреста двадцать один сантиметр от ноля кронштадтского футштока. От этого наводнения, пока непревзойдённого, теперь соорудили и защитную дамбу, с запасом на подъём воды четыре пятьдесят пять. Вероятно, вода не может подняться выше?
С тех пор Головкины, по рассказам деда, как и сам дед, на Котлин не ездили.
Иван ехал по дамбе, ветер, тот самый, запирающий, несмотря на жизнерадостные прогнозы пустоголовых радиоведущих, усиливался.
Они договорились встретиться в 12 часов, в миг, когда пушка пальнёт с Нарышкина бастиона. Пусть выстрел отсюда не слышен, ведь пушка выстрелит, а они – встретятся. Как будто сам город ознаменует всем своим более чем трёхсотлетним эхом, что встреча их неслучайна.
Из двадцати одного, если верить навигатору, километра от его крыльца до Оксаниного, позади было уже около шестнадцати, когда в его голове сверкнула мысль. Даже не то чтобы сверкнула, как, например, молния, она возникла и зависла, подрагивая и потрескивая, как дуговой разряд. Иван резко затормозил и включил аварийку: Заячий остров…
Нельзя сказать, что он всерьёз верил в байки деда, особенно насчёт колобка, но, на жизнь свою оглядываясь, никаких «сказочных» закономерностей не отмечал. Даже когда он с лёгким покалыванием в затылке однажды сообразил, что от дедушки на Бабушкина он «ушёл» на Волковку, оттуда - на Охту, что в переводе с ижорского «медведица»; даже когда (от Медведя ушёл) впереди замаячил Лисий Нос, эта цепочка его не только не насторожила – рассмешила. Зайца, как ни крути, решительно не хватало.
Вот, значит, какая лиса понадобилась, чтоб вытащить его на лисий язык Котлина!
Сейчас, стоя на дамбе, подставив лицо усиливающемуся ветру, он понял, что совершил ошибку. Он посмотрел под ноги, под дамбой был остров. Он посмотрел на часы, было двенадцать. С Нарышкина сейчас, конечно, раздался выстрел, и ветер, запирающий ветер, легко унёс его звук, рассеял его дым… Вода поднималась. Скоро, давая сигнал городу о наводнении, с бастиона снова выстрелят. Иван повернулся к Петербургу. Где-то там, на востоке, на Заячьем острове, в чётком кольце бастионов Петропавловской крепости, строго симметрично Нарышкину, ориентированный на север, как последнее звено, замыкающее идиотскую цепочку никому не известного пророчества, готовился к последнему  наводнению его - Головкин бастион.