Прощение

Павел Шилов
Прощение
Рассказ
К нам в школу пришла молодая учительница русского языка и литературы. Её карие глаза со смешинкой были добрые и ласковые. А порой, когда она злилась, мне казалось, что она просто забавляется своей злостью. Мне было смешно смотреть на неё. Девчонка, совсем девчонка. В это время Людмила Павловна была похожа на взъерошенного воробышка. И мы, конечно, подсмеивались над ней, а она ещё больше выходила из себя. Однажды кто-то подставил  пёрышко в парту ученику, который сидел впереди меня. Пёрышко было длинное и острое. Вовка Куськин вскочил и от боли закричал, глядя мне в глаза:
- Ты, ирод царя небесного, это сделал?
Он задыхался от боли. Его крючило.
Учительница подбежала ко мне и, схватив меня за рукав куртки, крикнула:
- Выйди негодяй, и придёшь с отцом. Сумку на время оставишь у меня.
Сгорая от негодования, я хотел оправдаться, но она не хотела меня слушать. Постояв у двери, пошёл гулять. Гнев на несправедливость нарастал с каждой минутой. А на улице светило яркое весеннее солнце. Говорливые ручьи сбегали вниз к Волге. Река уже посинела и вздулась. Она уже должна была вот-вот разрядиться и только готовила силы, чтобы прорваться и сбросить свой гнев ещё неведомому ей врагу. А хлопотливые грачи в парке уже хозяйничали в своих гнёздах. Они носили ветки, траву, пух и всё это складывали у себя в жилищах для удобства своего потомства.
«Весна, - подумал я, - всем хорошо и только мне плохо». И боль вошла в самое сердце. Оскорблённое самолюбие требовало возмездия. Но как поступить, я ещё не знал. Проходя по деревне, увидел мальчишек, пускавших кораблики. В другое время я поиграл бы вместе с ними, подсказал бы им какие лучше, но сейчас даже не взглянул. Ноги самопроизвольно шли к дому в сторону села Сменцево. И тут увидел мостик, который был сорван талой водой, которая создавая невообразимый шум и, пенясь, устремилась в Волгу. Меня вдруг осенило:
- Ну, постой Попова, уж я тебе отомщу.
И стал готовить запруду. Подлетел скворец. Его чёрное оперение сверкало в лучах солнца. «Фиють», - пискнул он, повернув на меня свой взгляд, как будто спрашивая для чего всё это? Но я, обидевшись, кинул в него кусок льда, и он улетел.
«Будет ещё спрашивать для чего? Тебя забыл спросить. А если придёт учителка и наклепает на меня, отец даст рвань, да такую, что на задницу не сядешь. Дети опять будут смеяться, мол, получил Васька снова от отца, так тебе и надо, а то весь класс в страхе держишь, потому что тугие кулаки», - подумал я.
Вспыхнувшая обида разгорелась:
«Не я поставил пёрышко на сидение Вовке, а все на меня, хулиган, мазурик. И слов больше нет, как выйди вон – негодяй. Наверное, Колька Пеночкин мстит исподтишка и мне и Вовке, а эта не разобравшись, пошла поливать».
Казалось моя злость и ярость уже не может войти в берега, а тем более утихнуть. Было такое ощущение, что меня обокрали в каком-то близком и родном. Время тянулось медленно. Часов у меня, конечно, не было. Если судить по солнцу, то времени было где то за полдень. Учительница должна была появиться с минуты на минуту. Изобретение моё действовало безотказно. Оно было проверено уже не один раз, правда, не на людях, а так для поднятия чувств и адреналина в крови. И сейчас осталось только ждать, а терпения как раз и не было. А воды становилось всё больше и больше. Вот-вот она должна была прорвать мою запруду и вырваться на свободу Мостки, которые были положены в этом месте, чтобы переходит ручей еле, еле держались. К запруде тянулась тонкая невидимая проволока. Я сидел в кустах и грелся на весеннем солнце, зорко следя за дорогой. Наконец-то появилась и она. Людмила Павловна шла хмурая, что-то ей не давало покоя. Опустив свой взгляд в снежное месиво, продвигалась неторопливо. Русые волосы выбились из-под белой косынки и падали на её узкие плечи. Набежавший ветерок трепал их. Молодая учительница будто парила в поднимающемся в небо испарении. В руках была моя сумка и пачка тетрадей. Я смотрел на неё из своего укрытия неотрывно и впервые подумал: «Зачем затеял я всё это?» Но увидев её злое лицо, во мне что-то хрустнуло, и нестерпимо заболел зад и спина, как будто батько меня ожигает своим тонким ремнём. Боль была настолько ощутима, что я уже больше ни о чём не думал.
«Ну, что, Людочка, хочешь, чтобы отец мне зад выдрал, тогда подходи, но за что? Пойми, я не виноват, вернись, - подумал я, - Людмила Павловна, вернись. Не бери грех на душу». Но она упорно шла. И я уже шептал, видя, что мои мольбы до неё не доходят. Ну, что же подходи, не бойся, ничего с тобой не случится». А она, как назло, остановилась, прощупывая настил, положенный через бурлящий ручей. Но всё же, как ни странно, осмелилась. И когда она оказалась на середине, у меня снова заболел зад, и я дёрнул за проволоку. Мощный поток холодной воды вместе со снегом и кусочками льда устремился в узкий проход. Людмила Павловна зашаталась и упала в бушующий водоворот. Тетради и учебники поплыли. И она, растерявшись не на шутку, хватала их и выбрасывала на берег. А я злорадствовал: вот тебе, вот. Будешь знать, как клепать на меня отцу. В это время я боялся показать ей свой нос, а тем более придти девушке на помощь. Учительница выбралась на берег и побежала домой, где жила на частной квартире.
На следующий день мне надо было всё же идти в школу с отцом.
Преодолев страх, я сказал ему:
- Папа, тебя вызывает учительница по литературе.
- Новенькая? Хорошо. А что опять у тебя приключилось? – спросил он и строго посмотрел на меня.
Чтобы опередить события, я рассказал отцу всё без утайки, но только то, что было в школе.
Он нахмурился и сказал:
- Ладно, пойдём.
Мы пришли, но учитель Панова заболела. Врачи признали воспаление лёгких, и её увезли в больницу.
«Отомстил, - пронеслась коварная мысль, и вместо радости появилась на сердце тяжесть. Учительница стояла перед глазами, маленькая с распущенными волосами, ну совсем девчонка – подросток. А когда начинала говорить, у неё как будто вырастали крылья. И я решил, - будь, что будет. Пусть даже отец мне задаст хорошую трёпку, лишь бы она простила меня».
Её голос, то взлетающий высоко, высоко, то падающий будто с обрыва, как мне казалось, был для меня и для класса необходим. Ученики в классе посмотрели на меня, но они, конечно, не могли догадаться, кто виновник её болезни. А я молчал. Было страшно признаться в своих грехах. Уж больно мелко падал я в глазах всех, а особенно девчонок. Заводило и драчун, и вдруг так сделал, что даже самому неприятно, хотя девочек часто защищал, а тут задели самого, и на тебе, выплеснулось самое гадкое, которое сам презирал у других.
Людмиле Павловне было тяжело. Пожилая учительница, навестившая её, сморкаясь в платок, сказала:
- Плохо ей, бредит и температура под сорок. Совсем девчонка, двадцать два года, только окончила институт, и вот не повезло.
В воскресение собрались ученики навестить свою учительницу, звали и меня, но я отказался. Я не знал, как вести себя с ней, боялся, что она догадалась о моей подлости, и сейчас закричит на меня при всех учениках, а ей это очень вредно. И я решил идти один.
До больницы было километров семь лесом по раскисшей дороге. Но она меня не страшила. Страшнее было увидеть её карие глаза полные боли. Первая учительница, которая сумела встряхнуть мою душу и увести её в мир ощущений чего-то возвышенного и доброго. Наконец-то я стал понимать  Печорина и Чадского, да и других героев книг. Теперь, когда она заболела, мне стало одиноко, она была для меня путеводной звездой в литературу. А сейчас её нет.
Группа учеников ушла, а я смотрел из окна своего дома, не зная, куда себя деть. Вместе со всеми был и Игорь Пеночкин, из-за которого и разыгрался весь сыр бор. Он печально посмотрел на меня и отвернулся. Сомнений быть не могло. Это он поставил Володьке пёрышко в парту, и тот сел на него.
«Скажет он Людмиле Павловне или струсит?» - подумал я и пошёл домой читать книжку про шпионов.
В понедельник только и разговоры были об учительнице и её здоровье. И я не выдержал. Как только кончились уроки, бросил сумку и побежал один в больницу. Под ногами хлюпала вода. Лес оживал. Кругом сновали суетливые птицы. Жаворонок, будто подвешенный на нитке, висел в небе над полем. Он пел весёлую песню. А мне было не до веселья.
Больница располагалась в сосновом лесу. Я был здесь всего только раз и то только с отцом.
- Можно к Людмиле Павловне Пановой? – спросил я в приёмном покое.
- А вы кто ей будете? – промолвила заученные слова женщина в белом халате.
- Её ученик, - ответил я тихо.
- Надень халат, можешь пройти. Жар спал.
Я вошёл. В палате был полумрак, и сразу ничего не мог заметить. Когда присмотрелся, у окна увидел свою любимую учительницу. Она смотрела на меня, похудевшая и почерневшая. Я хотел ей сказать сразу, чтобы не затягивать, дескать, прости, Людмила Павловна, но она меня опередила.
- Василий, я ждала тебя, думала не придёшь. Я виновата, поступила с тобой несправедливо, извини. А пёрышко  Вовке поставил Пеночкин, хотя он и не признался, но сделал это точно он и никто больше. Галя Черкашина сказала, что видела, да и глаза он прячет.
Я смотрел на неё и чувствовал себя обезоруженным. Вот она нашла в себе силу воли, если извинилась, а я не могу.
- Людмила Павловна, а ведь я искупал вас в ручье, - выдавил я из себя слова признания, которые конечно мне дались с большим трудом.
Она долго молчала и смотрела на меня. Мне хотелось провалиться сквозь этот пол и не видеть её взгляда. Думал, она закричит, забьётся, выгонит меня из палаты, но она промолвила:
- Я так и подумала, когда отодвинулась запруда, и потоком воды сбило меня с ног. Всё надеялась, что ты придёшь на помощь, но ты не пришёл. Эх, Василий, Василий! Ты уже почти взрослый мужчина.
- Прости, Людмила Павловна, прости, - сказал я волнуясь.
- Да что тут, сама виновата. Поделом мне, - ответила моя милая учительница, и слёзы закапали у неё из глаз. – Поеду в Ярославль к папе и маме, видимо мне это не по плечу.
«Вы что, Людмила Павловна, а как же я»? – хотел было я ей сказать, но не сказал, удержался, но она, как мне показалось, догадалась о моих чувствах.
- Вам нельзя уезжать, дети вас полюбили, - вздохнул я тихо. – Если что, я буду вас защищать.
Она грустно улыбнулась, мол, молод ты ещё, но ничего не сказала, да мне было ещё горше, чем ей. Пусть бы она меня отругала, пусть бы даже двинула по лбу, только не это. И мне уже было всё равно, что обо мне подумают в школе.
Но выйдя из больницы, Людмила Павловна ничего, ни кому не сказала. И я как то стих, заинтригованный её характером, с большим интересом слушая каждое её слово. Класс недоумевал, что со мной случилось, ведь раньше я её не слушал вообще, но спросить меня боялись, зная мои тугие кулаки. Я стал писать стихи, и многие посвящал ей.