красиво обутый мужчина и женщина за углом

к р а с и в о   о б у т ы й   м у ж ч и н а  и   ж е н щ и н а   з а  у г л о м

                «Кто сказал, что бесполезно
                биться головой о стенку?»
                Наутилус П.

Операция была не такой уж и рискованной: 70-80% успеха – и он проснулся. Однако, проснулся другим.
Спустя неделю после выписки у Ловрентия случился день рождения, и он вспомнил сам. В этот вечер в общаге было до странного тихо, будто все перестали пить, буянить и жить – это была случайность. Он бездумно сидел на табуретке, то и дело вставал и прохаживался по комнате, останавливался у окна без занавесок и пытался по уличным фонарям угадать, как выглядят улочки внизу, маленькие улочки Новопятигорска.
Он ловил себя на том, что ничего совершенно не думает, да и не хочет думать и даже радуется – как уже много лет холостяцкой и одинокой жизни не радовался – после пятидесятилетнего юбилея, который никто ему и не вспомнил – вдруг всё стало не так, он сбился с ритма жизни и перестал интересоваться всем на свете, но и самочувствие, поганое, его не могло занять полностью. И эти пять лет он прожил бездумно, и кто-то за него ходил по инстанциям, списывал его долги за коммуналку, а он, несколько раз испробовав работать, так и стал человеком мусорника и встретил даже своего одноклассника Четыряева, тоже школьного медалиста и тоже теперь шнырка мусорного, только бомжа, бесквартирного и тоже постаревшего не по возрасту.
И, вот, эти пять лет прошли, закончились такой удачной операцией – впрочем, не давшей ему инвалидности (то есть, третью группу выхлопотать он мог, да понял, что родная пятигорская комиссия его прежде до инфаркта дотянет – стоит ли дёргаться?), но он был жив, и вот эта мысль – если это была мысль – постоянно занимала его, будто он не остался живым, а даже воскрес после смерти, и она, эта мысль, так и эдак крутилась в голове – вовсе не радость, а некое чувство.
Он подошёл к выключателю и несколько раз щёлкнул. Лампочка вспыхивала и гасла, будто жизнь. Свет пробил к нему от себя сосед, экскаваторщик Валя, у которого самого было трое детей малЫх в одной комнате – даже не потому провёл, что надеялся занять комнату Ловрентия, когда тот умрёт – провёл ещё до болезни, так что вполне из сочувствия, так.
Ловрентий потёр пластмассу выключателя, будто видел его в первый раз в жизни. Провёл рукой по шершавой стене и с любопытством посмотрел на испачканную мелом ладонь.
Вот это да. А могла бы эта ручка сейчас гнить в землице. И жена не знала бы какое-то время – бывшая жена; она не виновата, она устала, конечно – что из того, что он не пьянствовал. Он, что называется, опустился и без водки – да что там – опустился! он и не поднимался: ещё в студенчестве его научные работы настроили против него всех… Глупое упрямство мальчишки. Мальчишка, предложивший модель языка, то есть не какой-то новый искусственный язык – модель языка вообще.
Профессор Лавриненко – из Москвы, он посмотрел на завкафедрой:
- Это студент нам расскажет, что такое язык?
А по его учебникам Ловрентий уже сдавал общее языкознание.
Странно ещё, что Ловрентий дипломную защитил, да ещё по своей идиотской теме – только что лишился красного диплома и попал в село Горькая Балка учить детей английскому.
Но мог бы и не получить: он в списке литературы упомянул некоего Зельмана, выступившего с теорией нематериальности языка, вышедшей не где-то на Западе, а в самом что ни на есть советском Свердловске.
Но получил,  отбыл положенные три года в селе и вернулся домой в Пятигорск – разумеется, невеста Лёлька его не ждала.
Ловрентий пошёл рабочим - иначе не прописывали – да, обязаны были по закону, и родители, участники войны, писали в Президиум Верховного Совета, но отвечал председатель горисполкома Усыськин, известный торговец казёнными квартирами – мол, нет оснований.
Ловрентий пошёл в геологию рабочим, а наукой лингвистикой продолжал заниматься – однако, с тем же успехом: только послал одну статью в Лондон, да ответа не получил, а пригласили его в КГБ и предупредили.
Надо было быть большой дурой, чтоб выйти за него – а Лора была умницей и далеко не дурнушкой – родила ему дочь и много с ним провозилась, промучилась – даже в геологии, в поле ему не удавалось долго держаться на одном месте – благо организаций было много, так что однажды его даже перевели официально в техники, но после звонка из КГБ обратно перевели в рабочие и даже отстранили от ведения документации – фактического исполнения обязанностей техника, что он делал уже не один год. Ловрентий стал шурфовиком. То есть, копал лопатой ямы. А вечерами писал свои труды, и рабояги смеялись, иногда по пьянке зачитывали его странички, просто до упаду ржали – смешных слов, мудрёных было много. Но надо признать – ни разу ничего не порвали, пока не спалил главный инженер экспедиции – но он за дело спалил бумаги Ловрентия – Ловрентий заговорил с замминистра геологии на «ты», будто не понимал, что замминистра может всем тыкать.
Ловрентий даже вздохнул, вспомнив, как на его глазах горели тетрадки с теорией нелинейных функционалов речевого потока. Он потом сотни раз пытался восстановить – но будто сами мысли сгорели, ничего так и не склеилось. Может, там и чепуха была, но всё время казалось, будто именно в тех тетрадках были зацепки…
Он даже удивился, что вспоминает, думает и слова ощущает – глядишь, может, снова писать? Да куда – без библиотеки… У него была потрясающая библиотека по фундаментальной лингвистике – пожалуй, лучше, чем в институте – а куда она делать? Ловрентий не смог даже приблизительно вспомнить – что у жены не было… это он помнил точно – год назад приходил дочь поздравлять с днём рождения.
Его даже оставляли, за стол звали, и он что-то видел при всей сдержанности дочери – есть у ней какая-то грусть об отце. Но не остался – просто не мог с ними сидеть, не знал, что говорить, если уж совсем опустился… Не то, чтоб они чужие совсем стали – нет, но… он был уже… далёк от них, ему казалось, что им легче его любить, когда он далеко. А он… иногда подглядывал – дочь училась в десятом, он прятался у школы – за трансформаторной будкой -  и иногда её видел, хотя зрение было и неважным – её видел. И жену подглядывал – как со двора выходила утром.
Он и сам понимал, что это и глупо и смешно – но что не глупо и не смешно – придумать не мог.
Он же пытался несколько раз работать.
И не смог. Какой-то совсем стал… неправильный: когда ему врали, он говорил: это неправда. Естественно, его за это увольняли. Вернее, он сам уходил: раз вы мне врёте в этом, - а как на вас честно работать? Зачем?
Начальник вневедомственной охраны на этот вопрос не ответил, скривился и подписал заявление: человек говорящий честно – опасный сторож.
Ловрентий поковырял стенку, снова подошёл к окну и подумал: а, ведь, если вдруг не помрёт – мало ли что бывает после операции – уже скоро сможет гулять. Во-первых, надо собрать хоть немного бутылок и сдать на пивзавод – хреномантия, когда тебя соседи кормят – у Валентина – трое детей, у Обычной – свои вечные беды, у старухи Ковковой – сама с палкой ходит. Откуда у них бабки чтоб чужого кормить?
Да и поесть хотелось чего-то. Ну, они кормили даже здорово. Он сам так не ел года два: и котлеты, и колбаса – приносили. И картошку.
А шёл сентябрь. Ловрентий представил себе Верхний рынок – то-то завалы огурцов и помидоров! И дыни, и арбузы. Ладно, арбузы – дорого, да и не дотащит уже – от любого усилия его распиленный череп теперь так трещит… А, вот, огурцы – скорее всего, бутылки три-четыре – вот и кило огурцов. Но… как быть с постным маслом? Ловрентий озабоченно нахмурился: может оказаться, что на поллитра подсолнечного масла не сумеет собрать. А хлеб – надо? Раз выйдет – уже не жди от соседей. И картошки  надо. А картошка! Он слышал в коридоре разговор – восемь рублей картошка… Да какое там… постное масло…
Но на рынок надо пойти – где картошка откатится, где огурец. И бутылочку там подобрать можно – местные «бутлегеры» ленивые и зажратые. И не заметят.
Ловрентий подумал о дочери. Она школу закончила, куда теперь? Вот, сентябрь – а она в школу уже не пошла, где она? Он, папаша, не знает, не поинтересовался. Даже не знает, как сдала выпускные. Ладно, без медали – это ясно… А он, как раз, в конце мая начал падать и в июне загремел в больницу. Ещё три недели разбирались, что ему делать без полиса, но когда он уже стал отрубаться – главный хирург плюнул на все «условности»  и провёл Ловрентия через «скорую помощь», якобы без документов.
Так что не сильно его и спрашивали, когда брили на столе – он в отключке был. Ну, и распилили, и лишнюю часть мозгов убрали.
А он проснулся – хотя, конечно, первые деньки после операции даже теперь, столько недель спустя – он жизнью не назовёт…
Жизнь вернулась – и Ловрентий это повторил несколько раз.
Конечно, подумал он, надо пойти к дому, увидеть жену и дочь – так, тайком. Сейчас, в таком виде, лучше не появляться. Они не знают, что он так влетел – конечно, беспокоятся – но он  передал дочке шоколадку – выписался после операции дядя Коля, сосед по койке, честный мужик – потом пришёл и рассказал, как передал и сказал, что дочка у Ловрентия видная, русская красавица.
А шоколадка взялась от Иванькова – ему передали, а он после операции не проснулся, и его дочь плакала и раздавала в палате всё, что осталось из тумбочки – все брали, не хотели её больше расстраивать, хотя брать от покойника было страшновато.
Так что, наверное, думают, что Ловрентий жирует лето, когда бутылок навалом. А на самом деле не осталось ему ни бутылочки, такая вот получилась игра.
Может быть, они сегодня, как раз, вспоминают, что день рождения у меня, подумал Ловрентий. Хотя не надо думать, что, прямо-таки, радуются: он повесил содержание дочери на плечи жены – что, ещё надо что добавить?
Он заметил, что стал совсем равнодушным к своей вине, раньше переживал. Вообще, он не мог как-то сосредоточиться – наверное, вырезали ему как раз такую часть мозга.
Надо подумать о жизни – раз она есть, раз он проснулся – что-то подумать, хотя, что именно – он не мог придумать. Но и не напрягался. Очень неплохо, что идиотом не стал – даже день рождения помнит, да и, вон, сколько о своей жизни помнит.
Может быть, заняться наукой – только он не помнит, где его библиотека и где рукописи – снова вспомнил горящие тетрадки и предположил, что всё это как-то пропало.
А тогда уж чего заниматься?
Но можно и просто жить: глядеть в окно, собирать бутылки и есть.
Ведь так живут старики. Вот почему они так живут. Конечно, ему пятьдесят пять – вроде бы и не старость, операция подкосила, но, ведь, жив.
День  рождения.
Он  оглядел внимательно комнату. Койка. Тумбочка. Да – нет стола. Поесть – места хватает. Слушай… А… если б у него были фотографии? Ну, детства. Дочки. Когда маленькая была. У них есть, естественно – но… просить – не так уж просто. Он, как подумает – нет у него аргументов на их удивлённые взгляды. Будто не знают, что он сентиментальный.
Конечно, пустовато – но что ему надо?
Он покривлялся, изображая усмешку – поднял руки и оглядел себя – в пижаме. Хорошо, нет зеркала – можно представить, как выглядит – небритый, голова, как у Щорса. В больничной пижаме – выдали и даже выписали в ней…  Одежда совсем разлезлась. Ну и пижама. Но это не казённая, вот в чём штука – Ловрентий вполне понимал, что это как раз до него кто-то оставил – кто-то не проснулся.
И с любопытством посмотрел на свои ноги – он ходит в этих красивых туфлях, которые ему подошли от Иванькова – его дочь отдала, потому что размер подошёл Ловрентию. Всё у него с покойников. А сам – жив.
Он порисовал пальцем по стеклу.
Внизу в улочке горел старого образца уличный фонарь, и под ним виднелась тень определённо женская, а самой женщины не было видно, так как она стояла за углом.

+++