Я думаю, что сделать

Как могла забыть я этот снимок! Меня обожгло радостью. Вот они: моя сестра и Валя Толмачёва. Обе хохочут. Нина смотрит вправо, Валя стоит к Нине спиной и её лицо повёрнуто влево. Фотография – как упругий пучок света! Им здесь по семнадцать. Самое удивительное, что снимок сделан у нас дома, а я  никогда не обращала на это внимания. Справа, немного выше Нининого лица, на этажерке в стеклянной бутылке из-под кефира - большая ветка  цветущей вишни, напоминающая  модную теперь орхидею. Слева, немного ниже Валиного лица в невысокой вазочке букет черёмухи. Вокруг этой чёрно-белой фотографии довольно широкая прямоугольная белая полоска - граница, усиливающая эффект свежести и чистоты. Фотобумага не пожелтела и не помялась, как-будто, их только вчера сфотографировали.
- У нас дома такой фотографии не сохранилось, - сказала я, будто извиняясь перед собой, а потом добавила, - это, наверное, их Сашка Велижанский сфотографировал.
За круглым столом, покрытым скатертью и кипой фотографий сидела Наталья Васильевна, - наша бывшая учительница по русскому и литературе. Ей уже за девяноста. Мы на её глазах взрослели, превращались из девочек в мамочек, толстели, старились, а она осталась такой,  какой была для нас сорок лет назад.
- Можешь взять себе. И вот эти куда-нибудь захвати. Мне они не нужны.
На такое богатство я не рассчитывала. Наталья Васильевна долго принимать гостей уже не хотела и не могла. Я проворно собрала со стола фотографии в большой старый и жёсткий полиэтиленовый пакет, кроме той, на которой Нинка с Валькой, - эту я положила к себе в сумку. За мной закрыла немолодая, потухшая ещё смолоду,  дочь Натальи Васильевны.
Потом целый день я ходила по всяким делам, и ощущение радости, почти счастья, было со мной, а потом я зашла к Лариске, и счастья ещё прибавилось,  выпить кофе и чая (одним кофе я никогда не напиваюсь)  перед тем, как пойти на занятия к вечерникам. У Лариски я оставила пакет с фотографиями от Натальи Васильевны.
Мы немного поговорили о том, что муж Натальи Васильевны был фотокорреспондентом, и это плохо: ей теперь некуда девать снимки, которые после его смерти остались в большом количестве. Я не стала говорить Ларисе о том снимке, который лежал у меня в сумке. Сначала я его рассмотрю в одиночку, потому, что это моё сегодняшнее счастье, и я  должна его переварить сама. А Ларисе останется целый пакет снимков.
Прошло ещё дня два прежде, чем я вновь взяла в руки снимок. И снова меня обожгло: тоской по дорогим мне лицам. Нина с Валей учились в одном классе, последние годы сидели за одной партой, - второй ряд, камчатка. Они были такие разные, такие красивые. Валюшка  –  с медно-рыжими кольцами волосами. Иногда казалось, что вокруг головы у неё обрамление из  стружки, смешанной с проволокой. Голубые глаза. Но главное настроение лицу придавал рот. Чуть приподнятая маленькая верхняя губа, контрастировала с крупной, сочной нижней, в уголках которой всегда играла тихая, готовая выплеснуться радостью улыбка. Из-за всего этого Валя была обладательницей уникальной свободной и лёгкой королевственности. Когда она слушала кого-нибудь, то смотрела на собеседника, слегка наклонив голову вправо, вложив маленькие ладошки одна в другую, снизу левую, сверху правую, и держа их перед грудью.  Незадолго до смерти Валя подарила мне рыженькое полотенце, которым я пользуюсь до сих пор. Валя ушла в середине ветреного несолнечного лета, намного раньше Нины.
Какой была Нина? Из-за того, что она – моя сестра, я не очень точно могу описать её внешность. Я не умела видеть Нину со стороны. Темноволосая шатенка с белой кожей, европейский тип лица. Тонкие, будто выписанные  черты, среди которых выделялись собольи, нет куничьи – тонкие и длинные брови, оттенявшие раскосые, «горячие до гари», сверкающие озорством глаза. Точёный профиль, маленький нос с нехищной горбинкой. Быстрая, всегда в движении,  готовая в любую минуту прийти на помощь тому, кто в ней нуждался (такие моменты придавали ей ещё больше решительности), она была обладательницей множества внутренних комплексов.  Свои неудачи Нина неимоверными усилиями скрывала под своей такой тонкого китайского фарфора внешностью.  Нина ушла чистым молодым декабрём, припорошённым почти девственным снегом.
К моей радости от встречи с дорогими лицами примешалась далёкая уже печаль.
А потом я увидела тёмную церковь в чужой стране, гроб, на  низкой широкой скамейке, покрытый затёртым ковром. Перед гробом, в стене этой церкви, приоткрытый большой и глубокий металлический ящик, с лицевой стороны, украшенный инкрустированной и резной темной доской, на которой белела прямоугольная вставка светлого дерева.  А в ящике сотни снимков, в том числе и этот. На снимках советские люди в самом расцвете своей красоты и силы.
Потом длинный каменный подземный коридор,  в середине которого на голом камне, как на завалинке с правой стороны сидит толстая, одетая в простую славянскую одежду женщина. На коленях, прикрытых широкой и длинной юбкой, держатся её локти, над которыми накренилась её тяжелая, круглая спина и простоволосая  голова. Наверное, имя этой женщины зависть и ненависть.
Сразу без перехода я увидела огромный бугор, над которым, как деревья поднялись сотни молодых  мужчин. Все они в серо-голубых майках с узкими длинными плечиками, таких, какие носил и наш с Ниной отец, и многие другие советские  мужчины. Их фотографии  тоже лежали в подобных ящиках по всей Европе и Америке. В чужих церквах их поливали грязью, окуривали «опиумом для народа», чуждой религией, - для того, чтобы свести с Советским Союзом  и с ними счёты. Таскали их по тюремным церквам и ворковали над ними и шаманили чужие священники.
Не имея больше сил думать об этом, я поехала к Ларисе, мы с ней ведь тоже сидели на камчатке за одной партой, только в третьем ряду. Она сказала, что не успела просмотреть все фото и что некоторые снимки очень интересные. Мы ещё немного поболтали. Я взяла пакет и ушла.
Теперь эти снимки у меня, и я думаю, что с ними сделать.