Созерцание

Было раннее яркое утро. Его новосозданные лучики вытанцовывали на крышах домов под трогательное звучание «Весенней песни», доносящейся из соседнего дома - там жил начинающий пианист. Всё так знакомо. Музыка веков: полонезы, польки, ноктюрны, вальсы, симфонии.
Огромное облако задевало блестящие буквы, которые красовались на высоком здании с узенькими окнами - мануфактуре, производящей движение. Это облако было свидетельством присутствия некой странности, находящейся над городом: над всеми строениями, улицами, бульварами, скверами, площадями и людьми…
- Хм, интриги, весёлые интрижки, как я от них устал, но всё ещё моя мантия главного интригана! - подумал я.
Было яркое раннее утро. Я сидел на скамеечке, рядом с пешеходной улицей. Читал…
Я любил сюда приходить, особенно по утрам, когда у меня было свободное время. Обычно его, конечно же, не было, как и у всякой полутворчесокой твари. Сюда я приходил для того, чтобы просто послушать, посмотреть, подумать. А может, убить время? Нет. Свободное время не убивают - его используют… Помнится, также - пример - грандиозный органный вечер. Воздух в трубах инструмента поначалу молчит, а после тяжелого нажатия клавиш вырывается вовне - вот его беспредельный полёт! Свободен? Нет, он уже пойман нами - использован. (Именно тогда я написал одно из лучших своих стихотворений.)
Читал изумительного поэта, одного из немногих опережающих свой век, что-то мило-мечтательное: «Цветущая кротость неба и звёзд и всего остального опускается, словно корзина напротив откоса, - напротив лица моего, - и образует благоуханную голубую бездну…». После: «Бульвары театральных подмостков. Деревянный пирс от одного до другого конца каменистого поля…» И возвращаясь: «Невозможно передать этот матовый цвет, изливаемый неподвижно-серыми небесами, этот царственный блеск строений, этот вечный снег на земле…»
- Пожалуйста, остановись, - послышался тоненький, но строгий голос.
Я поднял глаза и увидел девочку лет шести в светло-голубом платье. Её глаза, Боже! - детская наивность… Они неподвластны моему грубому взору. В то мгновение я узнал в них удивительные цветы - белые распускающиеся лилии; далее что-то изменилось: сам, незнаемо как это возможно, увидел (скорее всего, не увидел, а почувствовал) огненную стихию.
Девочка с золотыми кудрями, перед которыми меркнет «Самое само», назвала меня по имени и взяла нежно мою руку - помогла приподняться. Она, не отпуская меня, указала на крохотную часовню. А потом - выше, выше и выше. Закрыл глаза - стало невыносимо смотреть, - её ладонь была устремлена к солнцу. К солнцу!
- Думай, куда идёшь, - сказала девочка.
Смирение, смирение, смирение - только оно. И тот, который среди прочих был истинным мерзавцем в душе и был истинным консерватором в делах и труде… Я-я-я-я… который был слишком горд, слишком горд, - переступил рахитичную ступень антропоцентризма.
Девочка отпустила меня.
Я очутился внутри зеркальной сферы: сплошная изогнутость отражений, - где каждое движение украдено многолико и ненужно.
Стал кричать, но из меня вырывались не те фразы, которые мне бы хотелось, а слова совершенно иного свойства: «Проповедь, стиль, популярность, физиогномика, турбулентность!» Нелепейший набор…
Но на самом деле было ничего не слышно - ни звука, ни шороха - голос оказался бессилен - тишина…
Оставалось лишь молча смотреть на себя, и, что забавно, он, мой трикстер, будет лицезреть меня, но с наименьшим участием, и притом - отовсюду…