Мой дядя самых честных правил...

Он был рецидивистом. Мой родной дядька Лёнька был рецидивистом.
Я, правда, не слышал о том, чтобы он кого-то убивал, но, тем не менее, это факт.
Он бОльшую часть своей жизни провёл в тюрьме. Когда я уже взрослым встретился с ним у бабушки, навестив её с бутылкой полусухого вина, то первое, что он сказал по этому поводу было, - ну чего ты с «компотом» то к бабушке в гости?
Бабушка в самом деле прожила не самую сладкую жизнь, не только в оккупированном немцами Минске, но и раньше, и позже. До какого марочного вина ей в те годы было наверное? Если уж праздновать удавалось, то  конечно без излишнего баловства, - хотя бы ста граммами, но беленькой - пить так пить.
Например тогда пить, когда минский вокзал в начале тридцатых прошлого столетия в какой-то момент был переполнен беженцами из охваченной голодомором Украины; а она, сходив туда с картошкой в мундирах, собственными глазами увидела как они голоднЫ, и за сотни километров от  ада голоднЫ. Они ели картошку в мундирах целиком, не очищая и не откусывая. Просто запихивали в рот с лушпинами, и практически проглатывали. Разве после подобных «зрелищ» пьют вино?
А прожив три года с четырьмя детьми от 4-х до 17-ти напротив минского гетто, да ещё с не совсем, прямо скажем, славянской фамилией? А прожив рядом с хорошо видимым Домом Правительства, из окон которого в конце тридцатых выбрасывались ( сами!) те, кто мог объявить «врагом народа» любого из её улицы ? И какая разница от Ежова с Волковым это выпрыгивали, или именно те, кто от их имени писал анонимные доносы и обвинял? Даже один совершенно посторонний, выбросившийся из окна на ваших глазах оставит глубокий шрам в душе на всю оставшуюся жизнь...
Но речь не о бабушке Вере.
Да, он ещё в тот вечер при мне и «чифирил».
Не приглашал, правда, разделить удовольствие, но...


 Лёньке к началу войны было девять лет. Я где-то видел его фото в пионерском галстуке.
И вот первая бомбёжка.
Их было совсем немного, немецких бомбёжек. Минск был взят немцами до окончания первой недели войны. (Тем не менее на разрушенной кондитерской фабрике "Коммунарка" можно было набрать сладкой патоки с песочком.) Бомбоубежище было недалеко. Бабка с тремя детьми  4-х , 6-ти и 9-ти лет добежала туда одной из первых. Кто мог знать, что это опаснее, чем оставаться в одноэтажном деревянном доме, тогда в июне 1941-го? Их , всех четверых, очень быстро прижали к стене. Взрослые всегда испытывают некоторый стыд, когда притесняют детей. И тогда это не было исключением. Детям, всем троим, практически было нечем дышать. Подобное повторилось (ровно!) через 58 "политических" лет на станции метро Немига с десятками жертв. С одной стороны стена каменная, а с другой то, что ниже спины. И тоже сплошной стеной. Бабка или не успела, или не смогла поднять на руки четырёхлетнюю дочку, тётю; и девочка стала элементарно, падать в обморок. Девятилетний пионер, нет, рецидивист конечно же , вдруг, находит булавку. Женскую булавку, в которой есть и иголка. Когда этой иголкой колят в попу, то это  достаточно больно. Достаточно для каких то кардинальных решений взрослых.
Очень быстро живая стена развернулась, упёршись руками и локтями в стену. Получилось маленькое, детское убежище, в которое очень быстро были "переселены" и все остальные дети, попавшие в то бомбоубежище.
Сколько бы чего ни бомбили, оставленного безхозно мало для того, чтобы прокормиться и большой семье, и большеватому городку.
Деду было 55 тогда же. И он продолжал работать. Но этого заработка тоже было мало. Даже не советские это были заработки. И не только в этой семье. Минские пацаны в войну не играли в войну, и не соревновались в лёгкой атлетике на школьных стадионах.  Дядька жены, например, после ухода в лес отца, и, особенно после  расстрела отца, как безымянного бандита на их же огороде — рыбачил.
Озеро, "Комсомольское" озеро, было рядом с домом, на "Стрелковой". По дороге рыбу  никто не отберёт. Оставалось «всего только» смастерить крючки и «лески» с удилищем. Потом он ещё будет неоднократным чемпионом БССР по рыбалке.
Как то после застолья с моими родителями, проходя по мостику над Свислочью, он у меня на глазах покажет десятку рыбаков конца 60-х как можно ловить две рыбины за одну минуту там, где по пол часа-часу ни у кого не клюёт, причём первой попавшейся в руки удочкой.

Но дом моего деда был ближе к дому правительства, и напротив гетто, где стреляли не церемонясь ни с каким возрастом.... И где голодали куда более впечатляюще.

Минские пацаны не игрались и не соревновались. Они добывали еду. И себе, и в семью.
В один из налётов на немецкий продовольственный склад был взят в "пионерско-тимуровскую команду" и мой уже 7-8-ми летний отец. Он неудачно спрыгнул с крыши, когда там начали стрелять. Его взяли. Продержали. Посмеялись вдоволь над его «лёгким испугом» перед ожидаемой казнью с петлёй на шее. Невероятно, но факт. Отпустили.
Короче не смог он быть равноценным помощником старшему брату Лёньке тогда.
Правда, когда эти так называемые, уличные «байструки» выпустили из вагонов в Германию, согнанных туда к концу оккупации минских же девушек , может и вместе с их старшей сестрой, то и он участвовал, отец. Может на шухере просто стоял... Караулил караул.

           Вы думаете с освобождением Минска что-то изменилось? Для оставшихся в живых местных практически ничего.  Пайками обеспечивались прежде всего приезжие строители, и новые руководители, отстраивающие проспекты на месте жилых кварталов, разрушенных советскими лётчицами-бомбардировщицами.  И сами, редкие жители временно оккупированной территории тоже, отстраивались этими строителями-руководителями.
Те же «компашки» местных, уже повзрослевших пацанов, в принципе, к этому времени уже тоже пионерами — героями не были. В конце концов даже после того, как на их глазах, на окраине «еврейского кладбища», «чёхом» расстреливали и эсэсовцев, и тех, кто всё-таки, иногда отпускал пацанов этих. А расстреливали с живописным разбрызгиванием мозгов в немецких пилотках и без. У этих минских пацанов, у всех наверно, (если даже и у девяти-десятилетнего отца) уже не было к участникам расстрела не только большущей жалости, но и такой же ненависти.
К обоим сторонам расстрелов.
Так и бывшего пионера Лёньку, дядьку, однажды уговорили постоять «на шухере» не похода за едой к немцам, а вылазки уже за «шмотками», к конкретно-обеспеченному приезжему. Если бы дед знал.... Если бы дед только  знал, что новый будильник на столе не выторгован на сигареты, а получен за участие  в ограблении, то конечно бы Лёньке не дали в его четырнадцать лет десятку. Не нашли бы тот  будильник просто нквдисты, и всё.
Тот, кто награбил всё, что там плохо лежало, зачинщик влип, прогорел. Голову вскружила удача. И что же ему оставалось для того, чтобы отделаться «лёгким испугом»?
Правильно. Он сдал всех, кого сам же вовлёк. Все получили по десятке лет лишения свободы, а его в течение года  отпустили, может за заслуги, а может в целях безопасности. "Телеграф" во всех замкнутых пространствах есть всё-таки.
Дядька не сразу понял, что всё это не шутки. Он очень быстро сбежал. Домой пришёл, и сказал деду, что его уже освободили.
Если бы дед знал... Он, шестидесятилетний дед так и сказал на суде. Если бы я знал, что он сбежал, то вы бы его у меня второй раз не отняли.
Но он не знал. И мой дядька стал таки рецидивистом.
Как он старался нам с двоюродной сестрой показать и рассказать о городе Минске во время его первого освобождения уже при нашей с ней жизни! А как же иначе?
У него то своих детей  не было и нет, наверное.
А ещё он показывал как легко и просто можно играться с полуторапудовой гирей, которую и двумя руками всего только от пола  оторвать  мне,  пацанёнку тогда  было сложновато.
Одной его пятернёй, вернее четырнёй без обрезанного начисто, до основания ладони мизинца, он наглядно показывал, что такое "хорошо", и что такое "плохо".


На изображении  будильник, очень похожий на будильник, упомянутый в тексте. И время на нём достаточно символичное:
 Три минуты двеннадцатого. Через неполных пять часов началась война. А пока было всего только одиннадцать.