Бес в подпупнике. глава 1

Наша костромская баба вкуснее Афродиты.
                Василий Розанов


                БЕС В ПОДПУПНИКЕ


                СОВЕТСКОЕ ШАМПАНСКОЕ
                ИЗ «ДНЕВНИКА» 1962г. ОТРЕДАКТИРОВАН В 2013г.
         
               
    – Не всё петь соловью, дайте почирикать и воробью, – говаривала Изабелла Марковна Ритц и почему-то ни к месту добавляла –  истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.
   А меня всегда мучила мысль, почему то, что отличает нас от животных, напрямую зависит от того, что нас с ними роднит.
   Между прочим, глобализация, в дурном смысле слова, произошла намного раньше, чем кто-то предполагает. Большая, многокомнатная коммунальная квартира с одним туалетом в конце коридора и одной ванной неподалёку на всех – это ж целый мир в миниатюре!  А жильцов – двадцать три особи! Чем не глобализация?!
   Аккурат впритык с нужником и жила Она, Изабелла Марковна. Мужа её, немца, обрусевшего уже в трёх поколениях, почти сразу после начала войны арестовали и выслали в Казахстан. Тётя Иза с ним не поехала, по не известным никому причинам. Но, как говорили, на «этой почве сошла с ума». Тихо и в общем-то безобидно. Не совсем, впрочем, безобидно. Во время очередного приступа она запиралась в уборной и оттуда начинала вопить: «Гитлер… Борман… Геринг… Гимлер… я насрала на вас…» и вопила вот так, пока её хватало. Война уже давно закончилась, а для неё ещё продолжалась, поначалу в психушке, потом на воле.
   Соседи улыбались, не возражали и не доносили. Лучшей пропаганды антифашизма, кажется, и придумать невозможно!  Такая непривычная злоба была вполне в духе времени. К тому ж тётя Иза знала наперечёт всю верхушку Третьего рейха. Благодаря ей я впервые узнал о существовании Бормана, Рибентропа, Мюллера, Фридриха Великого и композитора Вагнера, на которых она тоже почему-то испражнялась. Старую и новую историю Германии я стал постигать ещё тогда. И не только историю… Первые наглядные уроки безудержной любви, исключая уличную дилетантскую похабщину, преподала мне тоже она, мастерски и виртуозно. Не говоря уже о том, что в памяти подростка подобное образование застревает до старости и вспоминается не без некоторого удовольствия, как комиксы, нарисованные рукой гениального рисовальщика.
   А был я тогда по уши, но, вероятней всего, значительно ниже, влюблён по-настоящему не в тётю Изу, а в Ирочку Мельникову, уже вполне созревшую девушку, неприступную, как Брестская крепость. Тогда-то я впервые и начал слагать стихи, и всякий раз при слове «Ирочка» назойливо вылезала из подкорки Ирочкой незаслуженная непристойная рифма «дырочка», которую я гнал из головы, как только мог, но так до сих пор и не выгнал. Но в то очарованное время я и не подозревал, какие сокровища женского тела скрывает одежда и как они выглядят.
    Тётя Иза казалась мне пожилой дамой и не стоила внимания. На деле она была еще далеко не стара, лет ей было под сорок. Толстовата, на мой вкус, широкозада с жирными шаровидными ягодицами, крепкими, как у породистой лошади. Под всегда расстегнутым на две верхние пуговицы халатом шевелились, как живые, и подрагивали роскошные перси без лифчика. Их не грех было б назвать грудями или сиськами, но рука не поднимается. Груди Ирочки были размером поменьше, но тоже не маленькие, на ладони с разведёнными пальцами, пожалуй, хватило бы. 
   И лицом тетя Иза вышла довольно приятным, но несколько старомодным, на котором особенно выделялись огромные серые глаза. Словом, с такими внешними данными в наше грешное время она б и на пенсию заработала, и на шоколад с орехами. А тогда её соседи подкармливали. Как она, бедная, при такой жизни умудрялась сохранять цветущий вид, Бог ведает! Многое прояснилось позже, после ночного разговора отца с матерью, который я подслушал.         
   О глазах тёти Изы надо бы сказать отдельно. Их неподвижного взгляда я, как ни старался, выдержать не мог. Они смотрели на меня, не моргая, заглядывали мне прямо в душу, до самого дна, и я был уверен, что они знают обо мне всё, что я прятал от всех и даже в дневник не заносил.
   В то утро я корпел над ним, пытаясь передать словами то, что никому передать не удавалось – яркий, как в реальности эротический сон с Ирочкой в главной роли.   
    – Серёженька, вы позволите мне войти? – раздался вдруг за дверью громкий, уже чем-то возбуждённый голос тёти Изы, и я уже слышу за спиной: – Я сегодня прочитала статью о триумфе советской женщины и просто мечтаю, просто жажду поделиться с вами… Мне открылась бездна…
   Я закрыл ладонями уже написанное, но она успела прочитать последние слова «липкий, мучительный стыд», задумчиво повторила их вслух и, глядя не моргая на меня, говорит:
   – Я когда-то, во время войны, работала медсестрой в детской больнице, в отделении для подростков и хорошо знаю проблемы переходного возраста. У вас такое удручённое, трагическое выражение лица словно вы пережили нечто ужасное. Нетрудно догадаться, у вас ночью, скорее всего под утро, была поллюция и вам стыдно, хотя ничего постыдного в этом нет. Вы носите в себе огромный запас самой жизни, а избыток её забирает природа и вы просыпаетесь с уже мокрыми трусиками  от мучительно-сладкого наслаждения и стыда. От страха, что кто-то может узнать об этом, вы покрываетесь холодным потом. Глупенький…
   Слева от меня стояла немолодая безумная баба, заплывшая аппетитным жирком, в халате, наброшенном на голое тело, в рваных шлёпанцах на босу ногу и ровным голосом говорила непристойности, от которых у меня напряглось это самое, о чём она говорила, и я чувствовал, как к нему что-то подступает и уже требует выхода наружу.
   – Я безумно люблю вас, Серёжа, как мать, как старшая сестра, но я не знаю, как помочь вам избавиться от этого мучительного давления похоти. Меня, если я попытаюсь это сделать, опять отправят в психушку. А там ад! Там настоящее гестапо, а врачи – сущие фашисты. Напичкают меня аминазином и будут делать со мной всё, что захотят. Я бы вам рассказала, какие они проводят эксперименты над молодыми женщинами, но вам лучше не знать, вы слишком молоды. Меня считают ненормальной, сумасшедшей, шизофреничкой, а мне плевать! Зато я свободна! Моё безумие сделало меня свободной, независимой и самодостаточной, и я плюю на вашу, не на вашу, Серёжа, а на их лживую и подлую мораль. В нашей стране, чтобы стать свободной, надо свихнуться, умом тронуться, сойти с катушек и обезуметь. Милый мальчик, твоя неразделённая пока любовь всего лишь облагороженная стыдом и страхом, запрещённая общественным мнением похоть. «А что подумают мать, отец, соседи, если узнают?! А что она, о, Боже!, твоя возлюбленная подумает, если догадается, что у тебя закипает в голове, когда ты смотришь на её груди и пытаешься представить, как они ложатся на твои ладони, и ты ощущаешь, какие они упругие и тяжёлые. Твой детородный орган напрягается от прилива крови и готов лопнуть. А она смотрит на тебя строго, насмешливо, почти брезгливо, ты видишь это в её глазах, и словно наслаждается твоим мучительным желанием, стыдом и страхом перед внезапным в такие минуты семяизвержением.» Поверь мне, очень может быть, что и ей тоже хотелось бы поглядеть на него и даже пощупать. Но мы, женщины, умеем свои интимные желания скрывать и мастурбируем, как и вы, в полном одиночестве, только немного сожалея о том, что вы нас не видите.
   – Она не такая…
   – Возможно! Но она и не Пресвятая Дева Мария, зачавшая Бог весть как! Если хочешь, я могу помочь тебе избавиться о романтической, в кавычках, похоти, которую ты называешь первой любовью, и вернуть тебя с неббес на землю. А ты представляй, что всё, что я буду делать, делает она, твоя возлюбленная. …Молчание всегда считалось знаком согласия…
   Тетя Иза подошла ко мне сзади, наклонилась и, прикрыв ладошкой  глаза, стала расстегивать пуговицу за пуговицей ширинку, а потом, немного повозившись, осторожно извлекла наружу многострадальный орган. – «Боже мой, какой он у тебя маленький, просто прелесть…» Начинающий беллетрист застонал и услышал, как она, дыша ему в ухо, прошептала: – «Как её у тебя много…» И деловито добавила: – «Эти зёрна, упав на землю, умрут и уже никогда не прорастут. Но я не позволю им умереть. Эту божественную субстанцию я сохраню» и показала мне баночку тёмного стекла, в которую я исторгнул всю мою неразделённую с Ирочкой оюбовь.
   –О триумфе немецких женщин вам читать не приходилось?–спрсила меня тётя Иза, когда я немного пришёл в себя.                – –Приходилось! У Ремарка одна трактирщица для потехи выдёргивала задницей, как пассатижами, гвозди из стены.
   – Делать ей было нечего…
   – Вот именно…
   И вы ему верите?
   – Верю!
  – А я-то думала, женская, простите, попка предназначена не гвозди выдёргивать… А хотите, Серёженька, я вам фокус покажу? Мы не хуже немок, тоже кое-чего делать умеем!
   И, не дожидаясь моего согласия, взяла стоявшую на подоконнике бутылку из-под шампанского, поставила её на стул, широко расставила ноги и, держась за спинку стула, села на неё верхом. Потом я поверил свом глазам – она отодвинула от себя стул. Бутылка исчезла, а тетя Иза стояла предо мной, раскинув руки крестом, как артистка в цирке, с бутылкой под халатом, застрявшей где-то между расставленными ногами. Постояв так с минутку, она улыбнулась, грациозно извлекла её, поставила на место и ушла, унеся с собой баночку с моей божественной субстанцией и неразгаданную мною до сих пор тайну женской души. Но прозрение, «некоторое прозрение», пришло довольно бвстол…      



               

               
                Продолжение следует