Псих

               
                Глава 1

       Той весной лозунг «Понаехали всякие!», так полюбившийся аборигенам российской столицы, я бы придумал и сам.  По телевизору то дело твердили о том, что таможенники не справляются, а москали, угрюмо поглядывая в объектив, обещали: «В нашу ріднесеньку Україну  – ни ногой». Однако вначале мая все центральные паркинги Киева были захвачены автомобилями с российскими номерами. В барах и ресторанах загудело фривольное аканье. Город заполнился слегка пьяным и немного вызывающим диалектом, не очень-то походившим на ту речь, которой вещали на российских каналах. В местах отхожих стало грязнее. Как и таможня, автоматические и полуавтоматические приспособления для смыва человеческих дефекаций, увы, не справлялись.
       Я пристально наблюдал за вторжением вторую неделю, и честно признаюсь, за своих   мне было чуточку стыдно. Справедливости ради я должен сказать  –  я русский, правда, наполовину. Мой отец украинец.
       Вначале семидесятых красивый и молодой офицер со сверкающими глазами и до блеска натертыми пуговицами на кителе отбыл в отпуск на юг. Оказавшись проездом в Москве, он отправился на променад. Видел Ленина, красную площадь и Кремль. Столица столиц его впечатлила невероятно  и даже немножечко возбудила. Оттого в поезде, в одном из вагонов Москва-Сочи  он с таким невыносимым восторгом  заговорил о Москве с молоденькой проводницей, что дело дошло до шампанского, они немного забылись, и как это в жизни случается, ею овладели сладкие, дивные мечты, а он легкомысленно воспользовался её чувством. И зачали меня под монотонный стук колес на невысокой скорости, в тесном купе, на дерматине. Всего несколько прелестных минут слабости – и жизнь соскочила не на ту колею и покатилась  не в  ту сторону. Жених и невеста почти не смеялись на свадьбе, а спустя девять месяцев,  на краю зимы, где-то в средней полосе России, на втором этаже захудалого роддома  раздался тонкий пронзительный крик. Когда же оформляли свидетельство о рождении  и добрались до графы национальность, новоиспеченные родители безрадостно улыбнулись и пожали плечами. И тогда регистратор ЗАГСА, немолодая женщина, повидавшая на своем веку всякого и давно ничему не удивляющаяся, с лучезарной улыбкой иронично вздохнула, макнула перо в чернильницу, и русских в России прибавилось. На что мои мама и папа волнительно переглянулись и не проронили ни слова. Затем внебрачный ребенок, вернее зачатый вне брака, пустил под откос их мечты. Офицер не стал генералом, проводница вернулась в село.  Папа озлобился на жидов. Мама молилась еврейскому Богу.
            «Воистину причудливость этого мира неизъяснима!»
     Эта мысль проникла в меня еще в детском саду. Я обожал манную кашу, но её готовили только по средам и сыпали манки мне меньше других. Гречку варили трижды в неделю. Её я на дух не выносил, но по какой-то трудно объяснимой причине невкусного варева мне доставалось всегда от души.  Осмысление этого факта  вначале меня встревожило, затем стало сущей мукой и первым моим душевным терзанием. Я всем сердцем возненавидел окаянную повариху. Она стала первой женщиной, которую я осознанно невзлюбил и первым человеком, которому от моей нелюбви было ни холодно, ни жарко…
       Со временем  всё становилось ещё непонятнее, еще запутанней, если не выразиться покрепче. Психологи говорят, будто человек испытывает постоянную потребность в конфликтах. Это хоть как-то все объясняет.
       Дома, отец самозабвенно, с несдержанной вспыльчивостью обвинял  в своих неудачах проклятых жидов, а на досуге силой луженой глотки, лозиной или ремнем  мне делал прививки незыблемых ценностей, которые по моему глубокому убеждению нам навязали евреи. И чем усерднее отец развивал мою личность, тем сильнее во мне росло желание вырваться на свободу, тем сильнее я ненавидел все то, что стесняет меня и не дает задышать полной грудью. И год за годом я мало-помалу выработал в себе иммунитет. Про таких как я, обыкновенно говорят – как с гуся вода.
       В школе дела обстояли не лучше. Одним ясным весенним днем наш класс зачем-то построили и будто на расстрел вывели в широкий, залитый солнцем холл. Директор школы широко улыбнулся и толкнул заунывную речь. Затем нам на шеи повязали красные, прекрасные галстуки, холл взорвался неискренними аплодисментами, и нарочито ликующий голос комсорга нам объявил: «Вы пионеры!»
         « Пионеры так пионеры. – подумал я – Какая мне разница.»
       Но следующим утром всё изменилось. Наступили «волшебные времена». Мне в руки всучили горн, назвали меня не простым пионером, и начались репетиции: багровея и дрожа всем телом, я выдувал из блестящего предмета с ограниченными возможностями всё, на что был способен мой организм. Я лез вон из кожи, но извергаемый звук  толи от старости инструмента, толи от моей бесталанности  не соответствовал требованиям. Через неделю наш музыкальный отряд затосковал и на репетициях мало кто упускал возможность вспомнить моего предшественника, который был настолько хорошим горнистом, что смог без труда вдуть в трубу амбушюр. Сильнее других предался грусти долговязый своенравный недоросль из 7-Б класса с легкой картавостью и противным пушком над верхней губой. Он прозвал меня поц. И пока я не понимал значения этого слова, мои возражения были слабы. Я смущенно извинялся, ссылаясь на свой не идеальный музыкальный слух, и просил заменить меня другим пионером, более достойным высокого званья – Горнист.
       – Положа руку на сердце, неидеальный слух бесполезен, как дерьмо человека! – говорил долговязый – Я буду его наставником.
       Как же он меня раздражал. Хуже гавна на подошве. Его настырная физиономия день за днем выковывала во мне жгучее, ослепительное желание ударить его трубой прямо в редкий пушок. Когда же добрые люди растолковали про тайное слово, которым он меня называл, я с бойкой горячностью заявил: «Как бесполезно дерьмо русского человека! Ведь у жидов и дерьма-то никакого не может быть!»
        Наставник схватил меня за ухо, больно скрутил его и что-то произнес назидательно. Я размахнулся, сбил его с ног ударом трубы по лицу и массивным носком своего ботинка сломал ему челюсть…
        В пятнадцать лет я подружился с поповским сынком и тот ненавязчиво сунул мне в руки Библию. Вначале со священным писанием я знакомился бегло и невнимательно. Но когда отец застал меня за чтением Нового завета и благим матом посоветовал его не читать, я проявил к Пятикнижию самый живой интерес. Я читал  его тайно, не торопясь и вдруг понял - а евреи-то молодцы! Молодцы - в смысле отлично всё обустроили. И не то, что бы я проникся идеей, просто обострилась проблема отцов и детей. В этом возрасте отроку запрещать – все равно, что подсказывать в какую сторону направляться.  А чтобы подразнить отца,  я в его присутствии в том или ином смысле признавался евреям в любви и крестился без всякого на то повода…
        В семнадцать лет времена поменялись. И студенчество прошло легко,  под эгидой «А не пошли бы вы все к черту!»  Запах свободы – острее всего ощущает, когда вспоминаешь. И опуская не очень приятные нюансы, связанные с постоянным чувством голода и отсутствием денег, студенчество было самое счастливое и беспечное время моей жизни...
        Когда же учеба была окончена,  и в душе забрезжило то прекрасное чувство «Теперь все двери открыты –  выбирай!» Мне этой дверью со всего размаху заехало по лицу. Лицо – в кровь, переносица перебита, а главное –  я больше слышу запах свободы. Я залетел. Жениться не хочется, но обстоятельства вынуждают. Как же отец тогда возмущался. Его внуки родятся евреями. Но еврейский вопрос захлебнулся в порядочности и ответственности. Затем свадьба в пьяном тумане, вымученные походы в роддом, и если бы при родах мы не потеряли ребенка, я бы с высокой степенью вероятности кого-нибудь невзлюбил.  Не евреев, конечно, но в мире ещё столько всего для нелюбви. 
        В общем, переживал я недолго, и очень скоро в мой паспорт  влепили печать о разводе. Я вроде бы снова вздохнул свободно, но одолеть впечатления от короткой супружеской жизни  быстро не вышло. Это сейчас я понимаю – отчаянное желание свободы  есть такая же несвобода. Разницы никакой. Зависимость очевидна. Тогда же на меня обрушился и надолго во мне засел мутный, неизгладимый страх несвободы, который год за годом  превращал меня в неисправимого женоненавистника, и одновременно в большого охотника за дамским обществом. Мое сердце сжалось, стало маленьким и неспособным любить. Хоть на самом деле мне казалось, будто женщин я обожал, правда, недолго, и немного иначе. Я просто не хотел каждый божий день засыпать с ними в одной постели, видеть глаза полные нежной преданности, производить на свет совместных отпрысков и передавать им в наследство психастению. Жизнь моих женатых друзей не была моногамна. Их всех было трудно обвинить в супружеской верности, но все они были твердо убеждены в двух вещах. В верности своих благоверных и в том, что мои убеждения по части брака  крайне далеки от убеждений, которыми  должна быть наполнена голова настоящего мужчины. Мы могли спорить часами, но никто из них не мог сказать ничего вразумительного, на казалось бы простенький вопросик «Зачем?»
        – Зачем всё это кривляние с белыми платьями, брачными танцами и клятвами на всю жизнь, если человеческая моногамия существует только в литературе и воображении художников? Ведь в  жизни моногамия – явление редкое, как шаровая молния или золотистый лемур. 
        – Фундамент семьи – мыльный пузырь, – продолжал я.  – Крепкой основы не существует. Семья в привычном ее понимании не что иное, как неразумный предлог ведения совместного хозяйства, которое хрупче самого тонкого стекла в силу того, что даже невинная измена одного из основателей этого хозяйства  зачастую чревата полной разрухой.  – Так надо,- убеждаем  мы друг друга под неутомимым натиском социума, который составляют такие же несчастные и нервные супружеские пары, смирившиеся со своим положением. Мужчины пребывают в постоянном вожделении чужой жены, женщины – тоже страдают, ожидая, вот-вот и уйдет к молодой. Объединяет людей только страх – кто же в старости воду в стаканчике принесет!

                Глава 2.

         Но вернёмся в Киев.
         Благоуханье весны. Погода великолепная. Каштаны цветут. Листья почти не колышутся. Ясное безоблачное звездное небо. Близится томная полночь. 
         И если я не храплю, уткнувшись лицом в подушку, если я хоть немножечко пьян, то к полночи мой внутренний голос слово за слово превращался в зануду и бухтел, и бухтел, донимая  меня всякой ерундой.
         – Пора бы уже и домой, – негромко зазвучало в моей голове. – Если бы ты только знал, к какому печальному эпизоду приведет этот вечер, ты бы удрал из любимого города на полгода, а может и на год…
         По своему обыкновению я еще со школьной скамьи никогда не дослушивал длинных рекомендаций, теряя к ним интерес после первой же запятой. А посему опасения внутреннего голоса просыпались мимо.  К  тому же сейчас я был всерьез озабочен другим. Сегодня был вечер пятницы. Его мы ждали всегда с нетерпением. Он вырывал нас из будничности, невыразительности, рутинности и был олицетворением чего-то приятного и увлекательного. Но если быть откровенным, то с годами вечер пятницы  все сильнее напоминал самодельный салютик, произведенный несколькими растяпами, который, как полагается, не гремел, высоко не взлетал и выглядел блекло сравнительно с праздничным фейерверком. Под словом мы, я подразумеваю меня, человека которому было скучно иметь интимные отношения только с одной девушкой, и нескольких женатых недотёп, которые вот уже несколько лет  каждую пятницу собирались в одном и том же баре  под предлогом поговорить о жизни. На самом же деле мы пили водку и до утра доказывали друг другу, и в первую очередь самим себе, то, что женщины еще не утратили к нам своего интереса.  А быть может, таким вот нелепым образом от заката и до рассвета мы уносились в беззаботную юность, когда и веселы были, и были свободны. Но как бы там ни было, вечер пятницы мы по привычке считали красным днем календаря, и если он проходил скучнее обычного, лично я очень расстраивался. Сегодня был именно такой вечер. Во-первых, помещение бара в женской его части поразительно напоминал крокодилотеррариум, и разгуляться по-настоящему не представлялось возможности. Во-вторых, мы собрались с опозданием, водки выпили меньше привычного, и несчастные подкаблучники не расхрабрились, как прежде, а в один голос заныли про нервы своих половинок. Мы вышли на свежий воздух, и все как-то быстро пропали. Я же все также стоял у обочины, вялой рукой тормозил такси и чувствовал, как  во мне мало-помалу пробуждалось желание чего-то отчасти безнравственного, отчасти душевного. Так бывает, когда остаешься совершенно один в жестоком ночном пространстве, где библиотеки, музеи, театры закрыты, а все оставшиеся удовольствия неумолимо требуют алкоголя.
        – In vino veritas! – сказал я в окно остановившегося передо мною такси, – что для меня означало -   до зарезу хочется выпить, а для таксиста - извините, я передумал.
        После полуночи на улицах Киева стало гораздо свободней. Замелькали длинные ноги, остервенелые глазки, высокие каблучки, которые вряд ли встретишь при свете дня. Дорогие автомобили, освещаемые фонарями и рекламной иллюминацией, казались еще шикарнее, а дороги, по которым они вальяжно перемещались, казались ровнее и чище. 
       – Я знаю, ты не любитель громкой музыки. Но умоляю, зайди в ночной клуб. Совсем ненадолго, –  предложил мне мой внутренний голос.
       – И выложить за “недолго” гривен так 300… И столько же за коктейль… Да ты в уме ли? Таких денег не всякое удовольствие стоит, а уж за пытку платить изволь, – с улыбкой сострадания самому себе ответил я и, не ведая того, что за углом меня поджидает злобный розовощекий стервятник, прошел мимо сверкающего всеми цветами радуги входа в клоаку.
       – Удачи! –  с едкой иронией пожелал внутренний голос, и в груди у меня что-то кольнуло.
       Шагов через тридцать я заскучал. Без привычных нотаций  я испытывал непривычное состояние. Никто не спорил, не досаждал, не остерегал, а вопрос “Где бы выпить еще?” на фоне внутренней тишины  мучил как-то особенно.
       – Сюда не пойду, здесь малолетки. Тут клоуны неформалы. Здесь слишком пафосно, – привередничал я и протащился еще метров сто вдоль улицы Красноармейской.
       Вдруг внутренние метания, все до единого, куда-то исчезли. Свежий воздух стал гораздо свежее, настроение как-то само собой приподнялось. Повеяло чем-то, что описывать сложно, как предвкушение страстного телесного упоения. Я задышал свободно, легко, восторженно.  Со мною такое и раньше случалось, перед какими-нибудь неприятностями. Но всякий раз это чувство меня охватывало всецело, и тревоги из прошлого мне не мешали снова ступать на грабли.
      И вот в таком состоянии я, мужчина средних способностей, средних лет и среднего роста, наткнулся на два подозрительно молоденьких очарования. Издали  на вид им было лет по шестнадцать. Это пугало и возбуждало одновременно. Девушки в полумраке всегда и прекраснее, и моложе, и даже в движениях  много обмана.  И посему в неторопливой походке двух соблазнительниц я заприметил и удрученность, и провокацию, и магнетизм. Они были невысокого роста, одеты не броско и приближались ко мне на самой, что ни на есть, сексуальной скорости. Когда же  мы почти поравнялись, предо мной предстала довольно соблазнительная парочка лет двадцати, с прекрасным опорно-двигательным аппаратом. Свежая неиспорченная женственность и красота набросились на меня, перемешались с водкой, бродившей во мне, и чуть было в клочья не растерзали среднюю часть моего организма. Страх тотчас растаял в бесшабашности полумрака, и возбуждение продолжило нарастать. Сопротивляться амальгаме моих эротических грез я был не в силах.
     «А не завязать ли ни к чему не обязывающий уличный флирт? – подумал я, упиваясь великолепием молодости. – Эх, какая досада. Нужно было махнуть еще грамм пятьдесят. И развязности прибавилось, и сексуальные чаянья не были столь утомительны».
       Я с трудом взял себя в руки, прилепил на лицо гримасу легкой непринужденности и сподобился на что-то мало-мальски схожее с предложением познакомиться:
       – Теперь уже поздно.      
       «Никчемная реплика на ходу вряд ли обернется знакомством, – засуетились мысли в моей голове. – Они не поняли.  Срочно что-то добавь».
       Я принялся  суматошно трясти свою память, но к моему удивлению ничего подходящего не обнаружил. Ситуация своей нелогичностью ввела меня в ступор, и сгусток серого вещества, хранивший в себе столько ненужного, словно отправился в отпуск и самым подлейшим образом мне отказал.
       «Когда не о чем говорить, обыкновенно вспоминают погоду, – из недр моего существа снова послышался сардонический тон внутреннего голоса. – Киевский климат больно хорош.  Бескрайнее поле для непринужденной беседы. Несуровые зимы. И лета, и осени, и весны -  всего в достаточной мере. Об этом заговорить будет кстати. Беспроигрышный вариант».
       Я не совсем понимал, что со мной происходит. Подобное чувство растерянности я испытывал только однажды. Во время секса. Она застонала, я – захрапел, и все попытки заполнить пылкую страстную паузу только сильнее сбивали с толку.   
       Я прошел мимо красоток, вдруг зашагал быстрее,  и чуть было не побежал, но какая-то неведомая сила вцепилась в меня, и, полуобернувшись, я на мгновение замер.
       Девушки мне улыбались. Теплый весенний воздух наполнил мне грудь и вспыхнул во мне жарким пламенем. Языки огня  коснулись сердца. Сердце с трепетом застучало, и  причуды воображения приятно разволновались. Мной  овладело не очень возвышенное влечение, и перед моими глазами один за другим замелькали кадры незатейливого немецкого фильма. Я словно оказался внутри собственного воображения: великолепнейшую из брюнеток  держала за руку соблазнительная блондинка. Они застенчиво переглядывались и перешептывались, а сквозь тонкую ткань девичьей стыдливости все ярче мерцал огонек обжигающего вожделения и властно манил к себе. В мою голову ворвалось несколько сценок, которые описать врожденная скромность не позволяет. Скажу только, спокойствие я потерял, я покорно подался, я был не в силах противиться. Не имел никакого права  из чувства долга, коим наделен всякий настоящий мужчина перед вожделением женщины. Зрелость пред молодостью затрепетала от умиления, и мной овладели смешанные эмоции. Я одновременно чувствовал, будто могу всё, что угодно, и будто это нехитрое занятие мне больше не по зубам.
       Встряхнув головою, я пытался освободить немного места реальности, но неугомонной фантазии было все нипочем. Она упрямо продолжила упражняться. Она издевалась надо мною во всю и напористо заполняла собою всё пространство во мне  и возле меня. Заскакали и пошли хороводом  молекулы. Флюиды пригласили феромоны на аргентинское танго.  Я подпрыгнул, изобразив неаккуратное антраша и, поддавшись порыву, воскликнул:
      – Свершилось!!!
      – Веселиться  нужно сообразно своему возрасту, – сухим, равнодушным тоном произнесла брюнетка.
      – Мадам! Во хмелю  я забываю о возрасте, а когда гаснет свет, я не могу не признаться!!! –  с пылкой восторженностью парировал я, затем  втянул живот, чтобы выглядеть завлекательней, и безупречной походкой направился к незнакомкам.
      – Вам незачем признаваться, я и так Вас явственно представляю у себя на приеме.
      – Вы венеролог? – спросил я и тут же об этом пожалел. 
      –  Не совсем… Но если у Вас проблемы… У меня знакомства найдутся… Правда… в Москве… Вы приезжайте, если периферийные доктора Вас не вылечат.
    Паузы и местоимение “Вас” обворожительная брюнетка подчеркивала особой интонацией, так сказать эмоционально окрашивала. Видимо, таким образом, сдерживая себя, чтоб не сменить нейтральное местоимение довольно конкретным и оскорбительным подлежащим. Обидно задело и высокомерие, с которым было озвучено «периферийные».
     – Так  вы москвички? – спросил я, пытаясь воссоздать голосом издевательски-шутливый манер брюнетки.
     – Вы поразительно прозорливы, – сказала она и так трогательно скривилась, что я чуть было не чмокнул ее в губы. Мне отчего-то тогда казалось, будто в природе не существует иного способа вернуть естественное состояние ее милому личику.
     А между тем блондинка не вмешивалась в разговор. Она только рассеяно улыбалась своими красными пухленькими губками и глядела на меня так, словно какими-то образом  подключилась к моему воображению и вникала в сюжет, созданный моей творческой мыслью. Фильм ей явно понравился. Она прониклась идеей, ее ноздри немного расширились, и в маленьких сереньких глазках блеснула готовность.
      Бывало, чего там греха таить, интуиция меня подводила. Воображение впечатляло излишне, а желаемое с действительным менялось местами. Но не теперь. Я выпил немного. И хоть не в моей власти было приструнить разыгравшуюся фантазию, я отчетливо помнил –  соприкасаясь с не затуманенной спиртом действительностью, меня привлекали независимые, неглупые, не лишенные здорового цинизма брюнетки. С ними тягаться не так оскорбительно для интеллекта. Но кто бы посмел отобрать у двух молодых москвичек возможность оторваться по полной. Кто угодно, только не я…
     – Я полагаю, вы никуда не торопитесь? И если я пробудил в Вас желание поехидничать, предлагаю выпить по чашечке кофе, – выразился я слегка театрально, указав рукою в сторону бессарабского рынка.
     На бледном лице брюнетки разлился нездоровый румянец, видимо в ее милой головке выделилась новая порция яду, но прыснуть им она не успела.
     – А почему бы и нет, – заговорила блондинка. –  Я тоже умею язвить.
     «Так. Блондинка -  сбитая тушка. Брюнетка  - зверек похитрее, – подумал я».
     –  Уверен, у Вас получается это неплохо, но ваша подруга кусает больнее и точно знает куда.
      Брюнеточка улыбнулась. Честно признаться, на положительные эмоции я не рассчитывал. Я  ожидал новую порцию желчи и скрежет зубов, что послужило б сигналом – действовать нужно по правилу номер один.  Слушай, не возникай, старайся понравиться, говори комплименты. В данном же случае нужно было использовать правило номер четыре.  И посему, я решил закрепить расположение ее духа и снова обратился к блондинке:
      – Ваша подруга настоящая профи. Подозреваю… Вернее, в этом нет никаких сомнений… Ей знакомы все уязвимые точки мужского самолюбия, и при необходимости она без особых усилий высосет у мужчины мозг из любой кости.
      – Она психолог,  – произнесла блондинка зловещим голоском и шутливо зарычала, направив на меня свои длинные розовые коготки. – Из дурдома! Она может превратить тебя в овощ!
      Ей удалось меня напугать.  К своему стыду я немного опешил и отвечал неуверенно:
      – Наверное, я не ту книжку читал. В ней писали, будто психологи избавляют таких недоумков, как я, от странностей.
      – Бывает. Теперь не пишет только ленивый. Я тоже часто читаю не то, – поддержала меня блондинка.
      – Постараюсь язык держать за зубами, – пообещал я, изобразив правой ладонью жест, будто застегнул молнию на губах.
      – Мы так и будем болтать посреди улицы? – чуть нервно спросила брюнетка.
     Мне показалось, что в  ее беспокойном голосе проявилась пусть малозаметная, но все-таки ревность. И мне почему-то стало неловко и неуютно. Но спустя секунду  ситуация меня уже забавляла, к тому же неблагопристойное воображение явило в моей голове новый немецкий сюжет. С элементами садо-мазо.
      – Идемте, я знаю одно приличное место, – предложил я с комически-глупой улыбкой. – Атмосфера уютная, демократичная. Настолько демократичная, что, если я ляпну не то, и вам вздумается сбить меня с ног и потоптать каблучками, мешать вам не станут.
      – У нас нет каблуков, – сказала блондинка и, согнув ножку в колене, показала подошву своих изумительно-кошмарных сиреневых макасин, густо усеянных серебряным бисером.
      Обладательница таких стройных ножек  не могла не вернуться в мой фильм,  в новый сюжет в роли ведущей актрисы. Этому не смогли помешать даже ее макасины.
      – Мое имя Сергей,  –  представился я, досматривая короткий ролик.
      – Зина. Наташа, –  ответили девушки.
      «Наташа? – не без иронии переспросил внутренний голос и добавил,  – Блондинка. Наташа. Такой вот турецкий афродизиак.»
      Дорогой к бару Наташа разговорилась. Она словно куда-то спешила, болтала без умолку про Киев и про Москву, не давая мне вставить ни слова.
      «Мне нужно выведать что-то про Зину, – размышлял я. – Что-нибудь эдакое. Какую-нибудь легкую инсинуацию о неудовлетворенной страсти, зуд от которой становится невыносим, как только родные пенаты скрываются за горизонтом, за что после краснеют и за что еще долго бывает стыдно.  У мужчин с этим делом все очень просто и примитивно и без намека на стыд. А вот возбуждение женщины порою зависит от неожиданных обстоятельств. В таком деле не сразу все ясно. Это может показаться смешным, но иногда дурные манеры впечатляют сильнее, чем деликатность».
      Мы потихонечку шли. Неиссякаемый поток болтовни блондинки стал только звуком, на фоне которого я украдкой разглядывал Зину. Ее волосы были скучены в маленький тюльпан на затылке, тонкая изящная шея  несуразно торчала из воротника  не очень женственной кожаной куртки коричневого цвета. Эту деталь ее гардероба я невзлюбил с первого взгляда. Отчего-то она пугала меня до чертиков. В уме, пользуясь горсточкой знаний, я пытался составить ее психологический портрет личности. После коротенького анализа основными предположениями стали: быть может, это подарок, без сомнения, очень мужественного, но не очень крупного байкера, благородно скинутого на дрожащую толи от холода, толи от возбуждения, даму сердца.
     «Воспоминания о миниатюрном, но мускулистом теле с какими-нибудь забавными татуировками могут существенно усложнить наше сближение, – подумал я, и перед моими глазами мелькнула бойкая сценка: природа, запахи, звуки и краски, два тела на куртке и стон наслаждения слились воедино».
     «Нет, это полная ерунда, сущий пустяк, – продолжал я размышлять после короткой паузы.     – Несравнимо, как укус комара и удар кого-нибудь из Кличко, если не знать другом допущении, которое вкратце звучит как-то так  - Я на таком чертенке одета, что продай ты хоть дьяволу душу, тебе с ним не совладать. А станешь упорствовать – пожалеешь…»
     «Ну да Волков бояться… – успокоил я себя. – Будет о чем в старости вспоминать…»
     – До старости нужно еще дожить, –  не удержался внутренний голос.
     А между тем  стройные ножки с такой гибкостью ступали по улице, что я готов был просто плестись позади и мечтать, бормоча себе под нос строки Пушкина:
      Ах! долго я забыть не мог
      Две ножки… Грустный, охладелый,
      Я все их помню, и во сне
      Они тревожат сердце мне.
      Но ножки свернули налево и оказались в кофейне. В кофейне… а что в кофейне? Обычное заведение, пропитанное ароматами кофе и раскрашенное в коричнево-желтый цвет. Официанты в фартуках в тон стен  таскают туда-сюда белые чашки и белые блюдца. Мы небольшими глотками степенно пьем капучино. На нем  - белая пена, на пене -  сердечко из тертого шоколада. Блондинка не умолкает, увлеченно натирая на языке мозоли, ножки спрятаны под столом, за ними наблюдать не с руки, и я ощущаю себя на распутье. Выпить еще, опроститься и посмотреть, чем кончится дело, или корчить из себя невесть что, создавая иллюзию. Иллюзию, которую обыкновенно вымучивают из себя мужчины до секса, и которую вдребезги разбивают после него. Когда же я взглядом встречался с Зиной то, тут же проваливался в ее огромные зеленые зрачки. Я растерянно бродил в них и не находил там ничего, кроме мягкого беспристрастия. Но, не смотря на это, или вопреки этому, я все сильнее хотел вырвать из нее стон, увидеть ее оргазм и навсегда разрушить ту степенность и то равнодушие, с которым она на меня смотрела. 
      – Вчера захожу в Интернет. Открываю почту. Вижу письмо от моей бывшей подружки, – сказал я так, будто им обеим было известно о моей злополучной истории, тянувшейся длинной змеей из тридцати в сорок лет.
      Я заговорил об этом толи оттого, что печальные истории вызывают в женщинах жалость, толи хотелось узнать от постороннего человека  с высшим медицинским образованием, что со мной происходит. Но скорее всего я стрелял одной пулей в двух зайцев.
      Лицо Зины  вдруг оживилось, глаза заблестели. Она оказалась не из тех аналитиков, которых после работы разговоры о психологии напрягают, и которые всей душой ненавидят больных.
      – И что ты почувствовал, когда письмо прочитал? – спросила она и заинтересованно наклонилась ко мне.
      –  Я расскажу все как на духу, – ответил я, и сочинил с три короба обстоятельств, в которых, как мне показалось, я выглядел и простодушным, и ни в чем неповинным.
   Она задавала вопросы, внимательно слушала, а минут через десять с улыбкой спросила:
      –  Твое сердце, видимо, еще в синяках, оттого ты так часто путаешься в показаниях?
     В глазах профессионала моя невинность оказалась под таким же вопросом, как и невиновность серого волка перед умирающим от холода ягненком с перекушенной ногой. Нужно было как-то выкручиваться.
     – На самом деле письмо мне написала не она. Это выяснилось позднее, – выдал я малую толику правды. – Это был вирус. Он сделал рассылку с ее адреса. И, кажется, я опять немножечко заболел. Кажется, эта зараза с собой притащила немного печали, немного надежды… Я думал, все выветрилось… Ведь прошло восемь лет…
     –   Если ты еще реагируешь на сообщения от  нее, значит, до конца ты нездоров, а болезнь может стать хронической. Рекомендую не запускать. Тебе не очень-то удается под маской жертвы скрывать обиду на эту женщину.
     – Обиду?  – искренно удивился я.
     – Есть риск превратиться в старого ворчуна. Ты часто меняешь женщин?
     –  Понял-понял. Ты хочешь сказать, мол, психика у меня неуравновешенна?
     Зина ничего не ответила, только слабо улыбнулась и отхлебнула капучино.
     – С таким диагнозом на что-то рассчитывать - большая ошибка, – протянул, смакуя последние два слова, внутренний голос.
     Но мне было не до него.
     Я понимаю, актер я не очень. Зина  - не сахарная булочка. Но нельзя же так беспощадно забрасывать помидорами. Да и не это меня беспокоило. Я мог поправить все что угодно, только не возраст. Второе упоминание о моей неумолимо приближающейся старости я игнорировал с большими потугами. От молоденькой нимфы -  все что угодно, только не это!  Услышать такое было крайне болезненно, и внутренне воспринималось чрезвычайно неадекватно.
 «Меня принуждают оглушить себя алкоголем. Иначе я не удержусь и при случае всерьез нахамлю, – подумал я, и на моем лице явилась самая глупая из моих улыбок».
     – Вы со мной выпьете? – спросил я у девушек и рукой подозвал официанта.
      Они отказались, а я заказал пятьдесят грамм водки, хоть на самом деле хотелось прямо из горлышка принять пол литра.
     – Кому нужны старики? – под видом шутки снова заговорил  я в надежде услышать что-нибудь обнадеживающее.  –  Целуешь внучка, а он кривится, будто лизнул унитаз. На автобус не успеваешь. Полчаса наклоняешься, час выпрямляешься. И прочее неудобства связанные с нарушениями моторных функций организма. Обуза.
      – Это точно, –  ехидно улыбнулась Зина
      – Кстати, куда подевалась Наташа? – спросил я, понимая, здесь, старик, тебя никому не жалко.
      – Ушла носик припудрить.
      – Зачем его пудрить. Какие это решает проблемы? – спросил я с подстебом.
      – Не стоит искать рациональности в женщине. Ей нравиться необходимо. Без этого она угасает гораздо быстрее.
      – Пудра все только портит, а макияж -  такое же мошенничество, как силиконовые подкладки. Терпеть не могу ничего наносного, даже в характере.
      – Тебе нелегко на свете живется, – продолжала язвить Зина и, достав из сумочки телефон, прочла вслух смс  с таким довольным лицом, словно хотела меня доконать. –  Я в гостиницу… Хочу спать… Наташа.
      Нервное возбуждение разлилось по моим жилам, но я продолжил беседу уравновешенным насмешливым тоном:
      – Между людьми сплошной обман! Попытки себя приукрасить всё только путают.
      – Между людьми, в первую очередь, существуют  отношения, причем разные... Мы не сторонние наблюдатели нашей жизни, а  активно взаимодействием с миром... Это часть современной жизни.
      – Современная жизнь своею готовностью разнести вдребезги не только архаику, но и классику, напоминает тяжелый танк, до отказа набитый бронебойными снарядами. А современное искусство не то шедевр не то тяп ляп.
      – Надо уметь двигаться дальше, переступать через архаику.
      – Но не уничтожать! Ведь ничего взамен не предлагают! Только дрянь всякую! – сказал я, немного повысив тон.
      Подлость блондинки, ее невежливость не на шутку меня зацепили. Обида так просто не отпускала, и держать в себе это чувство становилось сложнее. Но придавая тону бодрого равнодушия, я добавил:
      – Если тебя в сон не клонит, предлагаю прогулку по городу.
      – Ладно, пойдем, – тяжело вздохнув, согласилась Зина, как соглашается доктор, принявший безнадежно больного, от которого уже  все отказались.
      Чувства во мне забурлили.  Я вспомнил о том, что никогда не любил низкорослых людей. Они ненавидят любого, кто выше. И для этого удовольствия лучше других подходит профессия врач. Разденьтесь. Оденьтесь. Нагнитесь. Присядьте. Любую команду доктора всегда выполняешь без лишних вопросов, пилюли глотаешь, не вникая в раздел побочные действия. А уж психологи – это совсем черти что! Оставят вмятину в мозге, заполнят ее какой-нибудь ерундой, и ничего не докажешь!
      Я понимаю, маленький человек обязан быть и умнее, и хитрее большого, а если он подкован пятилетней учебой на факультете психологии – сегодня мои шансы на секс равны нулю в минус трехсотой степени. Приходят на ум слова мамы, росточек которой еще ниже Зининого, –  По течению только дохлая рыба плывёт. 
      И я все же решаюсь проделать какой-нибудь фокус, затащить психолога в койку. И пусть мой успех послужит примером борьбы всем, кого маленькие женщины порабощают, а иногда и пытаются раздавить.
      – Сейчас мы проходим самое отвратительно место во всем Киеве. Его название ты можешь прочесть сверху, – сказал я, указывая на здание справа.
      – Мандарин плаза, – чуть слышно произнесла Зина.
      – Я не люблю его, – продолжил я. – Напоминает рынок Троещина.  Там продаются дешевые вещи, здесь – дешевые души.
      – Скажи, что тебя больше всего удивляет в людях? – спросила Зина, опустив глаза, словно что-то пыталась скрыть от меня.
      – В каком смысле?
      –  В смысле, что ты сам себе не можешь объяснить, а то как они это объясняют, тебе не подходит.
     – Меня удивляет, как много человек совершает ненужного только для того, чтобы было о чём поговорить.
     – А тебя?
     – А меня учили шесть лет все понимать.
     – Да неужели? – прищурив левый глаз, спросил я. – Отшутиться не выйдет.
     – Дай подумать.... Меня удивляет в людях склонность оправдывать самый злой поступок, если это надо для дела.
     –  К добру и злу много вопросов. Ты научилась их различать?
     – В широком смысле – вопрос вечный, но по большей части я  гуманист,  поэтому православные догмы мне ближе.
     – Но ведь писали посредники?  А если верить Булгакову  – он ходит за мной и неверно за мной записывает.
     – Извини. Не хочу показаться грубой, но ты пытаешься сыграть в футбол на поле для гольфа.  Давай разделять религию и Бога.  Религия создавалась людьми. 
     – Ладно. И ты извини, если затронул религиозные чувства. Но все же… Создающий зло и есть зло? Или зло - лишь проявление, поступок ?
     – Думаю, проявление. 
     – Если проявление, то падшего ангела нужно поймать, простить и перевоспитать. Отчего этим вопросом никто не занимается?
     – Эти глубины пока не досягаемы для моей подводной лодки. И отчего-то мне кажется, что и для твоей. Всё просто: когда задействованы исключительно собственные убеждения - они зачастую ошибочны, для понимания более сложного  необходимо не только желание, но и тщательное изучение. 
     – Другой бы спорил, а я… Согласен. Глупо в такую ночь надрываться неподъемным, когда столько насущного, – сказал я, но на самом деле с языка чуть было не сорвалось  – Мужчины все тужатся, тужатся что-то понять, вдруг видят красивые сиськи, и дальше  всё ради них! И коттеджи, и автомобили, и положение в обществе.
     Дальше мы шли  молча, изображая умные лица и делая вид, будто всерьез озадачены этим вопросом.  Мне даже казалось, будто я немного переиграл, и теперь мне не удастся скользнуть до интима. Останется только одно – дойти до гостиницы и навсегда распрощаться.
     – С добром и злом вышел провал, – начал я с милой улыбкой. – Предлагаю обменяться самыми забавными историями, которые произошли в нашей жизни. Если хочешь, я первый начну. У меня в запасе есть парочка: одна для мужчин, другая для женщин.
     –  Ну почему же, могу и я начать, если пообещаешь мне рассказать историю для мужчин,  – сказала Зина и тоже заулыбалась.
     – Чем же история для женщин тебе не подходит?
     – Во-первых, мой ящик для женских историй и так не пустой. А во-вторых, я, конечно, могу ошибаться, но полагаю, твоя история для женщин – это какая-нибудь каверза, которая предназначена для ослабления бдительности очередной жертвы или, по крайней мере, обыкновенная западня, пролог к сексуальной истории. Проявляя деликатность и подбирая правильные выражения, думаю, это имеет успех.  Девушкам нравится грязь, но под белою простыней. 
     – А вот и ошиблась!!! – обрадовался я как ребенок, которому удалось обдурить старшего. – О сексе я говорю свободно, а чтобы затащить в койку, лучше немного подкорректировать и растянуть историю для мужчин, сделав ее более  романтичной.
     « Попалась, – подумал я и сказал: – У меня два коротеньких тезиса. Первый. О сексе заговорила ты и если верить твоим коллегам, сама понимаешь… Второй. Во избежание всяческих подозрений тема секса на сегодня закрыта, если ты конечно не против.
     Зина взглянула на меня с некоторым недоумением. Недоумение сменило сомнение, которое срочно нужно было развеять, пока оно не окрепло и не обосновалось в ней.
     – Ты знаешь, я еще недавно был счастлив. И чтобы ты не думала, Письмо от бывшей, на самом деле выбило меня из колеи.  Глаза ведь не в силах скрывать той печали, которой переполнено сердце. Я это говорю потому, что вижу в твоих глазах грусть. К твоей грусти примешана злоба. С тобой случилась какая-то неприятность. Совсем недавно. И я понимаю. Тебе сейчас  не до глупых поступков. Ты просто хочешь про это не думать.
     Ее черные ресницы, вдруг задрожали, в самом краю левого глаза блеснула слеза и по ее лицу словно пронесся холодный ветерок. Лицо на мгновение переменилось и стало другим, совсем не красивым.
     –  В целом ты все правильно понял, но тактичнее было бы промолчать – тихо сказала она и медленно отошла к металлической статуе ежика.
     Остановившись у инсталляции, Зина по-детски шмыгнула носом и гордо выпрямилась. Когда же я к ней подошел, размышляя над мыслью «Сквозь женскую слезу можно глубоко забраться» от ее минутной слабости не осталось следа. Она подняла руки, распустила свои длинные с рыжым оттенком волосы и я вдруг захотел ее по-другому, не по-немецки.
     Готовая отбить любую мою атаку, она молчала и улыбалась. Я снова немного злился, оттого что все мои безотказные уловки перестали работать. Я даже начал паниковать и представил себя одиноким беспомощным старичком, безнадежно отставшим от молодежи и от всего того от чего в таких случаях отстаешь.
     – Нужно собраться, расслабиться и пустить ситуацию на самотек. – приказал я себе мысленно, с твердым намереньем сделать все что угодно и этой ночью добраться до тела Зины. 
     Мы еще немного постояли у ежика, трогая его остренькие шипы из длинных шурупов, и направились дальше. Откуда-то издали заревел форсированный двигатель, и через несколько секунд мимо нас  промчалось новенькое БМВ, сотрясая воздух и разрушая нервную систему не крепко уснувших жителей.
     – Сразу заметно –  за рулем приятнейший человек. – заметил я, стараясь оттенить злобность, улыбкой.
     – Может у него сущность такая. Мощная и свирепая.
     – Да брось. Ты же не серьезно. Если бы автомобили отображали истинную сущность их владельцев и при несоответствии не заводились, давно бы все перепрыгнули в жигули.
     – Ты бы в каком авто оказался?
     – На совдеповском дырчике. На Карпатах или может быть Риге.
     – Дырчик?
     – Так  мы в детстве называли мопеды и велосипеды с моторчиком.
     – Скромничаешь?
     – Я же не менеджер среднего звена, у которого в голове только одна извилина с одной только мыслью – как бы на мир произвести впечатление.
     – Кто-то подкупает автомобилем, а кто-то манипулирует скромностью. Цель-то от этого не меняется.
     – Последствия разные. Нескромность, кончает не весело. Не очень успешной кредитной историей, коллекторами, а случалось и скоропостижным бегством из страны. А я родину люблю.
     Дальше мы пошли по Крешатику и я, как мне показалось, изящно перевел разговор на каштаны, историю Киева и рассказал откуда взялось название главной улицы города. Проходя мимо верховной рады, я удачно пошутил о депутатах, она рассмеялась, и так  шаг за шагом мы вышли на смотровую площадку.
     Я не знаю лучшего места в городе для первого романтичного поцелуя. Отсюда открывался чудеснейший вид, особенно перед рассветом. Левый берег Днепра пробуждался. Он был еще усыпан тысячами маленьких бледных огоньков, которые медленно растворялись в бархатной  дымке. Наступало тихое спокойное утро. И меня зацепило романтикой, я снова разволновался, и мной овладела несвойственная мне робость.
     – Я не осмелюсь ей предложить поехать ко мне. – прорывалась мысль в мою голову и погрузила меня самокопание.
      Откапываю: – утром, на смотровой площадке я был только однажды. Дело кончилось плохо. Романтическое настроение в первый вечер, совершенный сюрприз. Дело-то дрянь. Нужно взглянуть на часы и так многозначительно произнести –У-У-У- надо бежать.   
      – Вы когда уезжаете? – спрашиваю я, с той непринужденностью, с которой обыкновенно интересуется метрдотель пустого отеля. 
      – Сегодня. В семь вечера.
      – Ну и слава тебе Господи! – с облегчением заговорил внутренний голос – Ты погляди на себя со стороны! С первой минуты вашего знакомства с тобой творится что-то неладное. Если эта маленькая бестия не исчезнет из твоей жизни сейчас, то завтра в твоей душе, в твоем сердце и в твоей голове, начнутся необратимые преобразования. Она легко залезет в твой черепок и обогатит твой внутренний мир, словно новая хозяйка квартиры – запущенное жилище.  А ты! А ты превратишься в жалкий придаток. Будешь все время заискивающе ей улыбаться, приторной халдейской улыбкой, и смыслом твоего существования, станет ее одобрение. Станешь отвратительно часто спрашивать у нее – Нравится? Она в ответ промочил, только пальцем что-то укажет, а ты на фоне этой оглушительной тишины, снова продолжишь двигать мебель по комнате, с испариной на лбу и сверкающими от счастья глазами.
      Всем своим существом я чувствовал – внутренний голос не так уж не прав, но характер у меня сложный, упертый, и сбить с намеченного пути меня не так просто. 
      – Я могу все испортить… – изображая смущение и застенчиво заикаясь, начал я мысленно репетировать  – Но если… Буду жалеть… И поэтому все же спрошу… Поедим ко мне… – Соблюдая приличия, она соглашалась не сразу, но все ее доводы я разносил в пух и прах обещанием – Тебе нечего опасаться.            
      Репетиция оборвалась неожиданно. Зина остановилась и с грубой мужской требовательностью притянула меня к себе. Я послушно к ней наклонился. Мои губы обожгло горячим дыханием. Мы в унисон засопели, одна из ее рук скользнула вниз по спине, вцепилась в мои ягодицы и мы окончательно поменялись ролями. 
      Окунуться в подобный сюжет, забавно в воображении. Но на деле, я не выносил никакого превосходства женщины. Даже в интимной части своей жизни. Когда к браздам правления тянулись хрупкие женские ручки, уязвляя мою мужскую гордость, из меня невольно карабкалась всякая чепуха. Я начинал все делать не так. Что-то нашептывал, вслушивался в свой шепот и всегда оставался, чем-нибудь недоволен. Толи сальностью признания, толи жеманностью выбранной интонации, толи еще чем-нибудь. К тому же внутренний голос в такие моменты молчать не старался и не упускал возможности отвесить какую-нибудь нестерпимую похабень.  И мое недовольство собою быстро росло, разбухало и в конце концов, заслоняло собою желание. Затем происходил внутренний переполох и мозг, чтобы не спятить, самоостужался какой-нибудь странной защитной реакцией. Я мог расхохотаться дичайшим гомеровским смехом прямо в лицо моей визави или переиграть с эротичностью и простонать с невыносимой вульгарностью. Так уже было однажды.
       – Я без ума от тебя. – вышептал я с какой-то законченной пошлостью и тут же мысленно сказал сам себе. – А в голове-то звучало так сексуально.
       К моему великому удивлению, истрепанное признание, пришлось моей визави по душе. Ее глаза расширились в сладкой истоме, она тяжело задышала и в неуклюжем, не опробованном движении, подсмотренном в каком-то кино, подскочила вверх и заключила меня в двойное кольцо своих цепких ручек и ножек. Стройное упругое возбуждение тут же расстроилось, и я чуть было не психанул, чуть было не сбросил ее с себя, и чуть было не рванул куда-нибудь в зону недосягаемости. На крайний север или в Китай, где между сосен или китайцев я бы смог затеряться.  Но заскок не удался. Отчего во мне возник страх неизбежности импотенции. Он обрушился на меня с такою силою, что принудил меня подыграть ей. Я сымитировал пылкое чувство, припал к ее  полуоткрытым влажным губам, сделал три решительных шага к кровати, вяло напрягся и доиграл свою роль. Мне эта роль совсем не понравилась. Я будто над собой надругался и изнасиловал свое самолюбие.
     – Попа слишком костлява. –  проснулся подленький внутренний голосок и перебил мои мысли, которые совершенно некстати немножечко затянулись – Губки уж больно тонки. И ротик такой махонький. Будто целуешь младенца.
     – Ты сводишь меня с ума, – тихо сказал я и под однообразные лобзания нашептал еще несколько липких заезженных фраз, которых секунду тому назад хотел избежать.
     Затем у меня помутилось в голове, я немного отстранился от нее и не смело предложил ей ехать ко мне.
     – Не могу…Просто не могу… –  неуверенно произнесла Зина, но холодным решительным взглядом, словно острым тяжелым топором, отрубила другие возможности.
     Поцелуи мало-помалу теряли прежнюю страсть, я вновь обозлился, но теперь не то на ее глаза, не то на собственное бессилие. В голову вторгается образ моей придавленной от поражения физиономией. Пленка всех эротических фильмов вдруг засветилась. Заплясала температура моего тела, меня бросило в жар, да и терпение меня покидало. И вроде бы сам с собою договорился – «Лучше не надо» – Но почему, так сложно переварить отказ?
     – Как трогательно прекрасно ее бледное лицо, распущенные волосы и тонкая шея. –  в ядовито оскорбительном тоне, подливая масло в огонь, заговорил внутренний голос –  Неуловимая магия томности. Как русло реки с непринужденным изяществом меняет свое течение, так и она меняет одно положение другим и заставляет тебя стесняться, своей неуклюжести. Рядом с нею  ты ощущаешь себя грубым медведем, который пытается сорвать нежный подснежник. Тоже мне Фифа! 
      Во мне забурлили эмоции, и я торопливо проводил свою московскую гостью к гостинице, заполняя неловкость пустыми словами. Затем  вернулся домой, весь взъерошенный, недовольный, разочарованный, и вечером к поезду не поехал.

Продолжение следует...