Свет облетающих кленов

               
               
                Не уходи, не исчезай
                В людской толпе,
                в безвестной дали.
                В напрасной суете не дай
                Утратить вдруг в   конце пути
                Ту радость,что нам судьбы дали.
                Не исчезай. Не уходи.

                Елизавета Дейк.

                I. «Я слышу твое дыхание...»

   Полыхает радостью сентябрь, ее самый любимый месяц. Кажется, она поняла это еще в своей преджизни. Но чем хуже, скажем, июнь или июль? А май, апрель или август? И февраль, когда бурная весна посылает вперед своих первых гонцов, настойчивые солнечные лучи, и вдруг оживает каждый человек, все сонное царство вокруг? Конечно, она  любит и все те месяцы. Но осенние занимают в ее душе совершенно особое место.
Он бы сейчас шутливо-торжественно сообщил: «Это потому, что я родился в сентябре». Да, да, он родился в конце сентября, в осенней позолоте, и не далее как вчера был его день рождения. Уже достаточно солидный. Но такое она говорила только себе, тихо  радуясь, что сама на целых семь лет моложе. Он бы сейчас очень настойчиво, так, чтобы каждое слово легло ей на душу, сообщил: «Ерунда! Ты еще молодая! Можешь мне поверить!» Она бы стояла рядом и глуповато улыбалась. И потому, что счастлива была услышать это от него. И еще потому, что так приятно обманывать себя самое, особенно когда очень дорогой человек поддерживает тебя в этом обмане...
А он бы тут же добавил: «Я, пожалуй, мог бы сказать, что я старый, но не ты. Да и о себе так не скажу. Слово «старый» очень неточное, ибо всё на свете относительно. Знаешь, как я иногда говорю о себе? Не «старый», а «давнишний». Она всегда заливалась смехом, если он в очередной раз сообщал ей эту важную истину, забыв, что уже говорил о своем открытии. Считал: раз она смеется, значит, он удачно выразился.
Да, так вот сентябрь... Может быть, он, сентябрьский уроженец, потому и пришел тогда в ее жизнь, что знал: она очень любит этот месяц? Для многих он означает начало увядания, а для нее он – начало надежд. Месяц обещаний и ожиданий...
Вспомнилась забавная сценка. Он задремал и слегка всхрапнул. Она улыбнулась. Потому что нередко получала от него наставление: «Если буду храпеть, растолкай меня в бок». Нет, расталкивать его ей не хотелось. Она чуть приподнялась, уткнувшись локтем в подушку, и просто смотрела на его лицо. Оно было таким умиротворенным и счастливым, будто он только вчера родился и совершенно точно понял, что впереди его  ждут нескончаемая радость и, конечно, всегда любовь. Она с особым удовольствием  смотрела на его красивую голову, углубившуюся в мягкую подушку. Почти все мужчины его лет давно облысели или поседели, а у него сохранилась роскошная шевелюра, которая очень неохотно седела. Он дремал, а ей казалось, что разговаривает с ней и повторяет то, что она часто слышала от него: «Это ты сделала меня таким... новым. И молодым. Знаешь, я действительно чувствую, что изменился. Что мой возраст пошел вспять. Миленькая, люби меня всегда. И никогда не предавай, слышишь?»
Как можно было такое не услышать! И даже сейчас, пока он сладко дремал, добирая в грезах радости их любви.
До ее девятого этажа легко доносились выкрики торговцев с улицы: «Арбузы! Кому самые лучшие астраханские арбузы?», «Персики! Подходите! Лучше нигде не найдете!», «Маечки! Всех цветов и размеров! Ну же, девочки, налетайте, прикидывайте!» Захотелось скатиться с постели, одеться, побежать вниз. От радости купить себе сразу несколько разноцветных маечек. И пакет разбухающих от сладкого сока персиков. Наверное, он проснулся бы в ее отсутствие и рассердился: мог бы сходить за фруктами сам. Но все равно был бы рад. Он всегда радовался, когда она делала что-то для него или из-за него - просто потому, что он снова был рядом...
Рука немножко затекла, и она опустила голову на подушку. А он неожиданно бодрым, вовсе не сонным голосом вдруг запел:

В лунном сиянье
Море блистает,
Ветер попутный
Парус вздымает.
Лодка моя легка,
Весла большие...

 Так он, оказывается, не спал, только делал вид? «Знаешь, миленькая, так приятно было лежать с закрытыми глазами и слушать твои мысли!» - неожиданно признался вслух. «И что же ты услышал?» Она очень смутилась. «Что ты любишь меня!» Но это же понятно! Хотелось услышать и обратное: что ТЫ любишь меня... «Я говорил тебе это тысячу раз, - сказал он, прочитав ее мысли. – С удовольствием повторю снова. Но вот в чем дело... – Он секунду помолчал. -  Я люблю тебя гораздо сильнее! И секрет в том, что я без тебя не могу, а ты, если что, сможешь!» Ох, как она разозлилась! Вскочила. Оделась. «Что значит – я без тебя смогу? Откуда ты знаешь? И это дурацкое «если что»...» Хотелось немедленно узнать, что конкретно он имел в виду. Да ничего не может быть! Они не для того так поздно встретились, чтобы рано расстаться!
Хорошо, что он тогда неожиданно рассмеялся. Притянул ее к себе. И сказал, что она «самая обыкновенная маленькая дурочка». Но как он произнес эти слова!.. Да если бы, наоборот, сообщил, что она самая необыкновенная умница и красавица, это прозвучало бы совсем не так сладостно.
Надо было вставать, ополоснуться, перекусить. И – в путь. Не ей – ему. И еще надо было выслушать в дверях каскад его упреков – в том, что во всем виновата она, он мог бы никуда не уходить. А утром – дела, вот тогда бы и ушел. Но лишь с тем, чтобы к вечеру вернуться. И это было бы так естественно. О-о-о! Ей больше нечего было на это сказать, ибо сколько раз можно повторять одно и то же? Три-четыре дня пронесутся быстро, и он снова будет здесь. «А пока – иди. Ну, иди же!»
Он досадливо махнул рукой и направился к лифту. А через пару минут появился уже за деревьями дома, метрах в десяти от подъезда,  и направился к  автобусной остановке. На секунду обернулся. Подняв руки, помахал ей обеими сразу. И поспешил вперед. А она подумала: как изменилась его походка! Он стал похож на молодого лося, уверенного в себе и крепкого...

И в ту минуту, и в другие похожие, стоя у окна, она смотрела, как он торопится к остановке, и вспоминала его «самую первую» походку, в день их знакомства.
Они тогда так забавно познакомились! На скрипичном концерте в консерватории.
Она вошла в зал буквально за пару минут до начала. Отыскала свой ряд в партере. Какое же место ее, все уже заняты? И тут поняла, что на ее месте сидит незнакомый  пожилой господин. Подумалось: неудобно просить его встать... Но народу собралось столько, что пустых кресел в зале не было, поэтому, как ни жаль, пришлось сказать: «Извините, вы заняли мое место».
И она протянула господину свой билет. Он кивнул: да, это место ваше.
В следующую минуту «нахал» забавно перескочил на откидное сиденье, крайнее у прохода. Не успели обменяться больше ни единой фразой: концерт начался. Она так заслушалась, что и думать забыла о соседе. Но он странным образом  напоминал о себе чуть ли не каждые десять минут. В темноте зала она то и дело ловила на себе его взгляд. Нервозно думала: «Чего ему надо? Наверное, жалеет о том, что сидит на откидном месте? Оно же без спинки». Раз-другой посмотрела на него, и вдруг стало очень стыдно за свои заземленные мысли, потому что взгляд, обращенный к ней, был вовсе не «с откидного места» - откуда-то еще... Сосед с явным удовольствием смотрел на нее. Чувствовалось, очень хочет что-то сказать. Вернувшись к сцене, иногда восторженно шептал по поводу очередного номера: «Великолепно!» Она даже услышала, как он подпевает кому-то из выступавших. Никто не сделал ему замечания, хотя голос его был слышен: просто у всех душа была переполнена единой радостью.
В антракте она сразу убежала. Приехала на концерт не из дома, проголодалась: «схватить» бы что-нибудь в буфете. Когда вернулась, сосед почтительно встал с откидного места, пропуская её на законное.
 А по окончании концерта они невольно встретились у выхода из театра. Или он специально ждал ее? До станции метро Пушкинская шли вместе. И вот тут явно что-то изменилось. Она шла немножко быстрее – привыкла вечно торопиться. Но он тоже прибавил шагу и не отставал. И говорил, говорил что-то... Довольно торопливо и сбивчиво. Она расслышала некоторые слова о том, что неплохо бы скоро снова сходить на концерт, и  это ведь совсем не сложно, и не согласится ли она  пойти с ним...
Ему явно было нелегко идти так быстро. И весь он казался суетливым, шаркающим. Честно говоря, ей хотелось скорее дойти до метро, вскочить на эскалатор,  попрощаться и убежать в свой поезд. Он не то чтобы не понравился ей – нет, пожалуй, человек приятный, эрудированный. Не понравилось, что неожиданно стал совершенно явно ухаживать за ней. Это-то зачем? Неужели вдовец? 
Скорей бы метро Пушкинская, думала она, идя рядом с ним сквозь озорную пургу. Он что-то говорил, говорил, но из-за его суматошности и торопливости трудно было понять конкретные слова.
В метро он будто вдруг обрел второе дыхание и ринулся в ее вагон. Неужели было по пути? Довольно скоро стало ясно, что совсем нет, ему надо ехать в противоположную сторону. «Но как же можно вас не проводить?» - удивился он.  Может, и действительно было нельзя, час-то поздний. Только... зачем это? И она сказала первое, что пришло в голову: «Нет, нет, провожать не надо. Вас же дома жена ждет!» Спросил: «Откуда вы знаете? Вы что – ведьма?» Вот тут она рассмеялась: попала в точку! Однако ему как бы сочувственно сказала: «Нет, нет, что вы! Просто у вас облик семейного человека».
- Мы так и не познакомились, - вдруг сказал он.
Она о таком даже не подумала.
- Артур!
- О, да у вас королевское имя.
- А вы…
- Майя.
- А у вас такое… природное, прекрасное имя.
- Может быть, - улыбнулась она.
- Главное – что мы теперь знаем друг друга.
Через три остановки она убедила его выйти и поехать восвояси. Он согласился, но только при том условии, что она оставит ему свой телефон: «Не могу потерять вас!» «Да пожалуйста!» - небрежно сказала она, чтобы поскорее отвязаться.
Он вышел и стоял на платформе у вагона, пока двери не закрылись. Почему-то снял шапку. Помахал ей рукой. Казалось, что глаза его крепко ухватились за прицеп и он поедет провожать ее до самого дома, даже если она этого совсем не хочет...
Через день он позвонил. Позвал на очередной концерт. Пошли вместе. И опять сидели в зале рядом. Он что-то говорил, говорил, а она, увлеченная зрелищем на сцене, едва слушала. И снова общая дорога до метро. И опять «борьба нанайских мальчиков» перед ее вагоном: он рвется проводить ее, а она совсем этого не хочет. И вдруг ощущает: дело даже не в его жене, которая, наверное, ждет не дождется его дома. Поздно, далеко, холодно... И ей жалко его. А он снова повторяет то, что она уже слышала: «Дома никто меня не ждет. Я так мало там нужен!»
Ей удавалось уговорить его ехать домой, но расставаться совсем не хотелось. Может быть, уже протянулась какая-то особая ниточка между ними. Хотя... Вполне возможно, что пока это было лишь узнавание своего, родного. Божественное ощущение. Не надо ничего прятать, оправдываться и объяснять; всё понятно, любой штришок...
Каждый раз, перед тем как расстаться, они успевали немножко посидеть на станции метро Новокузнецкая, откуда их пути расходились. Выбирали какую-нибудь из тамошних почти старинных скамей, садились. Как два школьника, симпатизирующих друг другу, которым выпало неслыханное счастье: посадили за одну парту. Дождавшись, пока народ схлынет в подошедший поезд, он придвигался к ней  поближе и широким жестом обнимал за плечи. А она... передергивалась: что за вольности? Он послушно снимал руку и обиженно смотрел на нее, всем своим видом спрашивая: «А что – нельзя?» Ну, конечно, ни в коем случае нельзя! «Ведь ты не свободный человек. Ты крепко и пожизненно женат».
А дальше начинался своеобразный разговор, который одновременно шел двумя, а то и тремя струйками-ручейками. Артур снова напоминал ей, что отношения с женой у него  уже давно никакие, что сам Бог послал ему ее; она именно та женщина, о которой он многие-многие годы мечтал... «Не понимаю, - журчал второй ручеек. – Мы уже давно знакомы. У нас так много общих интересов. А ты никак не пригласишь меня к себе в гости!» Был и третий «ручеек»: он начинал убеждать ее, что она значительно моложе и поэтому ничего не понимает в том, что происходит. Да что происходит? Самое смешное, что она настолько не допускала даже мысли о каких-то глубоких чувствах между ними, и если говорить всерьез, она и впрямь ничего не понимала. И даже... не считала нужным оправдываться.
Поболтав о том, о сем (обычно просто делясь впечатлениями об увиденном на вечере), они поднимались. Он опять доказывал, что проводит ее, а потом схватит такси и быстро доберется до своей обители. Она отказывалась. Какое такси! Давно поняла, что жил он предельно скромно, на одну пенсию и проехать на такси через всю Москву ему было совсем не по карману. Вслух об этом не говорила. Махала ему и исчезала в направлении своей платформы. Иногда оглядывалась назад – в полной уверенности, что он уже ушел. Но он стоял и смотрел ей вслед... И тогда Майя скорее торопилась прочь.
Станция метро Новокузнецкая так и оставалась их «общим домом».
А как-то днем она сидела у себя. Зазвонил телефон. Определитель подсказал: он. Ну, что ж, он звонил ей не просто каждый день, а не меньше трех раз на день... Сняла трубку, приготовилась выслушать новые упреки, потом радостные слова, дальше -неизменную часть всех их разговоров: что-то о книгах, излюбленная общая тема. А он сказал, что звонит просто так и торопится. Спросил, что она, как, куда собирается сегодня. Да никуда, дома дел невпроворот. Ну да, ну да...  Это не отложишь. Попрощались.
Она вернулась к работе. Пылесосила квартиру, подметала, потом гладила выстиранное белье, подсаливала веточки укропа, чтобы убрать их в морозильник на зиму. Не поняла, сколько прошло времени, прежде чем услышала звонок в дверь. Удивилась: никого не ждала. Подошла. Глянула в глазок. И обомлела.
По ту сторону двери стоял Артур с ворохом цветов. На лице играла  довольная улыбка, будто прибыл старый генерал, который неожиданно выиграл трудное сражение...
Она открыла дверь. В его глазах бегали чертики. «Ну, что? – говорили они. – Я пришел напомнить тебе, что из нас двоих мужчина я, и хватит тебе подавлять мою инициативу. Сказал – приду, и вот я здесь!» Она посторонилась, молча пропуская его в дом. Только возразила: «Ничего ты не говорил». «Да я всегда говорил это, с нашей первой встречи! – возмутился он. – Надо лучше слушать».
Где он взял ее адрес? Она никогда ему его не давала. Но вскоре стало не до расспросов! Господи, это неожиданное ласковое объятие уже в прихожей... Влажный, жаждущий любви поцелуй... Настойчивые руки, которые, не спрашивая разрешения, жадно скользили по ее  телу... Божественная истома, вдруг охватившая ее... Потом испуг и вопрос самой себе: «Значит, и я этого хотела?» «Да, да, и ты хотела, моя миленькая... моя славная... Моя родненькая... И ты тоже...» Да как он услышал вопрос, который она вслух не проговаривала? Постеснялась бы... Услышал... Потянул ее в спальню, будто сто лет тут жил. Она что-то возражала, хотя туман, окутавший голову, вдруг смял всю ее  решительность и  возражения... Лишь один раз спросила: «Ты же хотел книги мои посмотреть...» «Ну да, хотел, - согласился он, - но мы посмотрим их потом, да, солнышко?»
Да или нет, всё смешалось. Ей хотелось сопротивляться и возражать, хотелось сдаться, сразу и навсегда. Снова и снова слышать давно забытые ласковые слова... Развинтить все гайки своей души  и тела, которые крепко-накрепко закрутила уже давно... Господи, неужели можно жить расслабленно, в ласке, не принимая никаких волевых решений, никого не ругая и никуда не посылая... А он неистовствовал. Обнимал, целовал, проникая в потаенные глубины ее существа... И бормотал какую-то ерунду. Кое-что она  расслышала и очень удивилась, поняв, что это вовсе не ерунда, а самые нежные слова любви... «Маленькая моя... Детонька... Девонька... Любимая моя! Наконец, мы с тобой вместе, и теперь ты никуда не уйдешь от меня, слышишь, никуда! И не надо больше прогонять меня! Не надо тебе ничем мучиться! Говорю тебе в который уже раз: я никому не нужен, кроме тебя, хотя внешне в моей жизни всё в порядке. Только внешне. А нужна мне – ты, ты одна...»
В приоткрытое окно доносился свежий весенний ветерок. Апрель полностью вошел в свои права и будто аккомпанировал их чувствам. Артур шептал что-то милое и одобрительное. И снова целовал ее. Забыв о своей недавней решительности, она  теперь не просто растворялась в его ласке, но и сама исходила страстью...
А потом они пили на кухне чай, прижимаясь друг к другу, как дети. Он уверял, что, конечно же, останется, «мы еще совсем не всё сказали друг другу»... Но нет, тут ей стало страшновато. Правда, принимать решения сама она уже больше не могла, только попросила: «Поезжай домой! Мы потом разберемся!» Он озорно кивнул: «Теперь уж мы никуда друг от друга не денемся!»
Минут двадцать спустя, накинув теплый халат, она смотрела с балкона, как он выйдет на дорогу, ведущую к остановке транспорта. Густые, хотя еще безлистные апрельские деревья закрывали всю дорогу, отступив в сторону лишь в самом конце. Он неожиданно вынырнул из-за них, остановился, повернулся лицом к ее дому. Может быть, и заметил ее на балконе, потому что в комнате горел свет. И радостно, приветливо замахал обеими руками. Она будто слышала, что он кричит ей: скоро-скоро мы снова будем вместе...
Когда он уехал, она еще долго стояла на балконе, обмякшая, счастливая. Апрельский воздух ощущался теплым и полным надежд. Душа пела. Деревья, уже почти доросшие до балкона, словно развернувшись, тянулись к ней, пытаясь разделить неожиданную новость... Ликовали вместе с ней. Природа что-то обещала. Говорила: «Ты давно заслужила счастья». Артур с каждой минутой отъезжал все дальше, а у нее было такое ощущение, что, наоборот, он только приближается...
Потом она ушла в комнату. Зазвонил телефон. Подняла трубку, не взглянув на определитель. «Любимая! – послышалось в трубке. – Я с тобой! Это только оболочка моя передвинулась на другой конец Москвы. Но я весь с тобой. Солнышко мое! Спасибо тебе за то счастье, которое ты мне даешь! За то, что ты вдруг вошла в мою жизнь! Спасибо, родненькая! Я буду считать часы до нашей встречи. И ты считай, ладно? Я знаю, ты тоже любишь меня, хотя сегодня ни разу не сказала об этом! Любишь»...

Артур часто дарил ей книги и всегда надписывал их на старый манер. Теперь книги не надписывают, разве что автор поставит автограф. А он поступал, как в годы их молодости. И на одной из книг вывел: «Какое чудо, что жизнь соединила нас и закружила в счастливом танце...» Она и сейчас нет-нет да снимет с полки ту или иную из подаренных им книг, прочтет то, что он написал там. Подивится: где он брал столько прекрасных слов, никогда не повторявшихся, но в одном неизменных: это были слова любви к ней. Слова надежды на то, что никакие силы на земле не смогут их разлучить.
Никакие силы... Если она вдруг в чем-то усомнилась, пока они были рядом, он одним движением руки отметал прочь все сомнения. Без конца повторял, что у него есть только она, она одна, на всей земле. А у Майи он был не один: незримой тенью между ними всегда стоял третий лишний, его жена. Точнее, третьей лишней была как раз она. И вскоре  стала с горечью доказывать, что им надо расстаться. Он прожил с женой больше трех десятков лет, много вместе пережили, а раз так, то не жена, а она должна уйти; и вообще - она же ничего не хотела, не нужно было и начинать этих отношений. Иногда он возражал, иногда просил ее замолчать. А однажды сказал просто и ясно, как отчеканил: «Если ты от меня уйдешь, я умру». И она вздрогнула, поняв, что это совсем не красное словцо...
Жизнь изменилась. Еще вчера она понятия не имела о том, что где-то живет такой человек, которому она, именно она нужна больше всех на земле, а сегодня он появился и для нее тоже стал всем. Или почти всем. Он готов был приезжать к ней каждый день, но она сдерживала его. Во-первых, нужно было и работать. И выполнять какие-то свои обязательства перед жизнью и перед близкими – как же иначе? Но всё это действительно отошло на далекий план. Сейчас позвонит – седьмой раз на дню. Приедет послезавтра, а как до тех пор дожить? Она ничего подобного никогда не произносила вслух, но он каким-то особым образом умел слышать, что там шуршит у нее  в душе. Разобрав, что она, оказывается, ждет не дождется, пока пробегут эти два дня разлуки и он снова будет рядом, ворчливо брюзжал: «Я же хотел приезжать чаще, а ты не согласилась!»
Как рассказать об этой любви? О том неслыханном счастье, которое она дарила им обоим? Кажется, уже столько прожили на свете, всё-превсё познали. А любовь раскрывалась перед ними какими-то новыми, неизведанными гранями, остротой чувств, океаном взаимной нежности. Их удивительная любовь оказалась вне возраста, вне времени и даже вне места, потому что, по всем правилам жизни, была совершенно невозможной. Как рассказать о том сказочном полете души, который рождала каждая их  встреча? И о том, что такое рай на земле? Однажды она прочла, что ад находится не на небесах, а именно на земле: это самые тяжелые и страшные наши переживания, особенно те, которые никогда или очень долго не кончаются. А рай? Его любовь открыла ей секрет: рай тоже находится на земле, и он – в их любви, в неистовой радости, в неимоверном взаимном притяжении... В чувстве уверенности, поддержке и защищенности. Даже в водопаде слез, который почему-то иногда изливался из ее глаз. Артур очень пугался и спрашивал: «Миленькая, что с тобой? Ну скажи, пожалуйста, не таись. Я тебя чем-нибудь обидел?» Какое там!.. Но она не могла объяснить причину этих слез. Она не испытывала никаких предчувствий, никакой боли или горечи. Видимо, так нечаянно прорывалась в их  безоблачье оборотная сторона ситуации, и, как на оборотной стороне всего на свете, там были иные чувства и переживания...
Совершенно неожиданным оказалось одно обстоятельство: он хорошо пел и  обязательно услаждал ее песнями, ариями из опер, оперетт, романсы. Это было очень приятно.

В грустный час,
В час расставанья,
Слезы сдержи, дорогая,
Не плачь, не тоскуй.
В грустный час
Ты на прощанье
Крепче целуй меня,
Крепче, родная, целуй.
Бесаме, бесаме мучо...   
 
                х х х
Я помню вальса звук прелестный
Весенней ночью в поздний час,
Его пел голос неизвестный,
И песня чудная лилась.

Да, то был вальс,
Прелестный, томный,
Да, то был дивный вальс!
            
Теперь зима, и те же ели
Покрыты сумраком стоят,
А под окном шумят метели,
      И звуки вальса не звучат...

Где ж этот вальс,
Старинный, томный,
Где ж этот дивный вальс!    

            
Ах, как всё это вспоминается теперь! Любое чувство, всякая его улыбка... Чудо, что их счастье состояло не только в физической близости. Было – всё: и взаимная помощь, где можно помочь, и тончайшее внимание к настроению друг друга, и умение успокоить другого, если ему грустилось или произошло что-то нежелательное... А их общие интересы, интеллектуальные развлечения? Они были достаточно разными людьми, но одинаково любили книги. И говорили, говорили, говорили. Так получалось, что она еще  работала, хотя тоже уже вышла на пенсию, у нее оставалось меньше времени и возможностей ездить по городу – скажем, в поисках неожиданно понадобившейся книги. Но стоило ей  заикнуться, как он всё бросал и мчался в неизвестные ей магазины, перекапывал горы книг на прилавках Книжной ярмарки и уже при следующей встрече привозил то, что понадобилось. Едва раскрыв новую книжку, они приступали к разговорам. Еще сидя за чашкой чая или рюмкой вина. Или даже в прихожей, едва он пришел. Но гораздо чаще – в постели, «после всего», опомнившись, радостно отсмеявшись по поводу каких-то милых глупостей или анекдотов, вспомнившихся к случаю. Удивительно! Они лежат вместе, тесно прижавшись друг к другу, и говорят, говорят, говорят... Или он поет...
...Господи, какой чепухой она сейчас занимается! Пытается «разложить на составляющие» их любовь! Определить некую «формулу» этой любви! Вдруг вспомнилась телевизионная передача, в которой рассказывалось о том, как грамотно, тонко и точно работают «по теме любви» балтийские ученые. Особенно поразила ее одна сухопарая, изысканно одетая эстонская ученая – именно так: ученая, а не ученый. Она вышла на трибуну в шляпе с опущенными полями, за которыми почти скрылось лицо (наверное, ей казалось, что так она лучше сохраняет свою женственность). Сухим, несколько трескучим голосом стала «раскладывать по полочкам» составные части любви мужчины к женщине и женщины к мужчине...  Вычерчивала на доске формулы. Скандальным тоном возражала, если кто-то пытался перебить ее вопросом или опровергал какой-то тезис. Всё это было так странно, так нелепо, хотя, наверное, и умно... А они... Какие там составляющие, какие детали! Какие соотношения между физической любовью и духовной! Он звонил в дверь, она открывала. Он входил. Скидывал пальто или куртку, пристраивал на вешалке. На несколько секунд прижимал ее к себе... И она становилась маленькой-маленькой, а он ласково шептал: «Не исчезай! Только не исчезай!» Будто никак не мог поверить, что она действительно стоит рядом с ним... Кружилась голова. Плыли мысли. Бушевали чувства. Потом она спохватывалась, вырывалась от него, спешила на кухню, чтобы выставить на стол приготовленную еду и включить чайник. А он словно опоминался: «Нет, нет, потом! Сейчас не до этого, любимая!» Исчезал в ванной, чтобы ополоснуться с дороги, а она растерянно стояла над вкусными салатами, рыбой, котлетами. Всем, что приготовила. Но думала совсем о другом. О том, что слово «любимая», которым он стал теперь называть ее и которое казалось ей давнишним, устаревшим, особенно на фоне десятков других его ласковых слов, начинает ей очень нравиться и вместо книжности она слышит его истинную суть. Любимая!..
Вот она, лучшая «формула любви»! Он обнял ее, она прижалась к нему, и мир ожил, засветился сразу всеми цветами радуги, взволнованно вздохнул, запел, заискрился... Всё стало важно и очень значительно.
Неужели это действительно было, а не просто приснилось ей?
Потом он что-то напевал, а она лежала, прикорнув у него на плече. Он поглаживал ее, восхищаясь тем, что пока возраст как бы не властен над ней, а ей хотелось сказать: «Говори еще и еще! О том, что именно я нужна тебе больше всех на свете!»
Однажды он выкопал из глубины памяти замечательную песню Ободзинского, очень теплого и нежного певца. Как она звучала в сладости их встречи!

Эти глаза напротив – калейдоскоп огней...
Эти глаза напротив ярче и всё теплей.
Эти глаза напротив чайного цвета,
Эти глаза напротив – что это, что это?
Пусть я впадаю, пусть
В сентиментальность и грусть,
Воли моей супротив
Эти глаза напротив...
Вот и свела судьба,
Вот и свела судьба,
Вот и свела судьба нас,
Только не подведи,
Только не подведи,
Только не отведи глаз...

При всей глубокой симпатии к певцу Ободзинскому она слышала не его –  только своего любимого, самого дорогого человека!
Довольно долго их отношения были  совершенно безоблачны. Кроме одного: окончания каждой встречи. Они одевались, ужинали. И Артур с ухмылочкой говорил: «Ты, конечно, считаешь, что я сейчас поеду домой? Да никуда я не поеду! Я же дома! Дома!» Увидев, как она моментально насупилась, он деланно возмущался: «А что? Разве нет? Ну пойми же: в том месте, где я прописан, я никому не нужен. Жена? Она уже лет семь как совсем не жена мне! Да ее вообще ничто во мне не интересует. Только в день получения пенсии или зарплаты – я же подрабатываю – она несколько оживает. А в других случаях... Нет, тарелку борща она мне подаст. Белье в машине постирает. А вот если заболею, не очень-то вникает. Иногда ляпнет: «Я и сама сто раз больная!» А уж чем душа жива, ей абсолютно безразлично. А у нас с тобой...» Он умолкал, даже затихал. «У нас с тобой»... Да, у них всё было совершенно иначе!
Но она вставала из-за стола и просила: «Поезжай домой! Ты не можешь предать ее!» Эти слова она произносила вслух. Как же так – ведь вместе прожиты десятки лет. Вместе выстраданы жуткие вещи – они когда-то потеряли ребенка. Вместе... Это ему, как и многим мужчинам в такой ситуации, кажется, что она не жена больше. А для нее самое страшное – потерять его.
И она начинала терпеливо объяснять, что для многих женщин даже формальный брак это брак. И потерять его – смерти подобно. Потому, что муж - опора во всем. Стена, за которой она спряталась. Это самое важное из всех чувств – защищенность. Для многих женщин, особенно пожилых, потерять всё это куда страшнее, чем если прекратилась физическая близость и ушли другие части совместной жизни. Он слушал кисло, время от времени ругаясь. И снова говорил, что имеет право – хотя бы на старости лет! – пожить для себя. В любви и ласке. В покое и взаимности. С потрясающим ощущением общности. С великой надеждой на то, что впереди много-много прекрасных дней...
Все равно она настаивала, и он уходил. Она задумчиво стояла у окна и с грустью думала, что просто он никогда не был одинок. Нет, не так – одинок был и есть, сколько угодно. Но не был и не жил один, «в-однором». Он всегда ухмылялся, когда слышал это ее  словечко, точно такое же, как «вдвоем», «втроем». Пару раз он возвращался, удивляясь, как можно одновременно так любить – и быть такой сухой и непреклонной. Наверное, именно потому она  была такой, что очень любила его и не хотела, чтобы он  был, как все, чтобы в тяжелой ситуации был эгоистом.

Они продолжали вместе ходить на концерты, в кино, изредка в театр. И однажды попали на концерт памяти Анны Герман в Польском культурном центре.
Она случайно узнала о нем, сказала Артуру, и решение пойти возникло мгновенно. Отмечали какую-то годовщину смерти замечательной певицы.
Они пришли заранее, догадавшись, что народу будет очень много. Польский центр  славился интересными вечерами для интеллигенции, они пользовались большим вниманием тех, для кого устраивались.
Им удалось сесть, и они торжественно ждали начала. А народ прибывал. В итоге людей набилось столько, что стояли по стенам, в проходе между рядами, на лестнице, спускавшейся к самой сцене. Хозяева зала, обычно холодно-любезные и очень требовательные по части порядка, сейчас не волновались, понимая, что такая популярность замечательной певицы и для Польши честь.
Майя смотрела по сторонам и на сцену, не пропуская ни единого штриха, заслуживающего внимания. Артур тоже. Оба очень любили Анну Герман, кое-что о ней читали или слышали. Вспоминали некоторые странички ее биографии. Как эта певица вдруг стала в России очень известной. Дома нашлось несколько ее пластинок, которые можно было послушать. Некоторые песни помгились наизусть. Самыми популярными были «Нежность» и «Эхо». Но она особенно любила ее «Черемуху» («Белая черемуха, душистая...») или вот эту военную - «Он погиб у города Медыни...», очень напоминавшую судьбу  многих российских женщин.
Помнилось, как потрясла всех весть о том, что Анна Герман попала в Италии в аварию; пострадала неимоверно; ее спасли только потому, что очень любили: каждый врач, каждый человек, причастный к ее лечению, хорошо знал эту певицу и хотел спасти ее. Она действительно пела настолько пронзительно, нежно и чисто, что такое пение невозможно не полюбить. Популярность Анны была неимоверно высока. Как все радовались, когда стало известно, что Анну спасли и путем долгого, кропотливого лечения не просто вернули к жизни, но и к пению тоже.
Пока они сидели в зале в ожидании концерта, она вспомнила одну газетную статью, где рассказывалось, как Анна боялась возвращения в певческий мир. Лечилась долго, прошло немало времени, в мире музыки многое изменилось. Она опасалась, что теперь ее пение не будет востребовано. Голос в результате аварии не пострадал, ей очень хотелось петь, петь для людей, а вот как они примут ее?
Ее приняли... наверное, как богиню, спустившуюся с Неба на Землю. Она стала еще более популярна, репертуар очень расширился. Каждое выступление превращалось в  праздник для людей.
Некоторое время спустя после аварии Анна, уже поправившись, родила ребенка, хотя врачи категорически возражали: очень боялись за ее здоровье. А она не испугалась. Как смогла выносить его, как родить, знали только она, врачи и Всевышний. Родился сын. На том  концертном вечере, как объявила ведущая, муж и сын Анны сидели в зале. С первого ряда поднялись и поклонились всем присутствующим два высоченных мужчины с одинаковыми именами и единой фамилией, два Збигнева Тухольских, самые дорогие для Анны люди. Было грустно! Каждый зритель очень переживал их горе из-за потери Анны.
Когда Анна вернулась в строй, никто не думал, что ее век будет столь коротким. Она умерла сорока шести лет от роду. Говорили, что авария не прошла бесследно и со временем вызвала рак, настолько интенсивный, что спасти ее не смогли. Беды этой прекрасной женщины откликались в каждом сердце, люди молча молились за нее.
Развернулся концерт. Ведущая, очень знающая и приветливая женщина,  рассказывала об Анне, как о близком человеке. Ее слова перемежались кинокадрами на экране, голосом Анны в записи. Казалось, что Анна жива и поет со сцены.
Один номер был необыкновенным. На сцену вышел невысокого роста мужчина, возможно, итальянец. Оказалось, что несколько последних лет жизни Анны он был ее  главным партнером. На экране показали их выступления. Бросалась в глаза и вызывала улыбки на лицах зрителей огромная разница в их росте: певец едва доходил Анне до плеча, она ведь была очень высокой. На экране, если  они пели стоя, он всегда смотрел на нее снизу вверх, забавно и трогательно.
Сейчас на сцене был некий прообраз Анны: рядом с партнером установили включенный микрофон. Он размещался на двух соединенных штативах, чуть «согнувшихся» в середине, совсем как человеческая фигура, и на самом верху укрепили  микрофон, напоминающий маленькую человеческую головку. Где-то там вмонтировали   магнитофончик, оттуда лились песни Анны в ее исполнении. Партнер подпевал ей  снизу вживую. Очень грустная, но чуть ли не волшебная идея, создававшая эффект реального присутствия Анны на сцене.
А в их ряду происходили свои события. Они сидели, держась за руки, будто со сцены слышались их голоса, а вовсе не артистов. И это он рассказывал ей о своей любви, а она ему о своей. Каждое слово и нотка были их общими. Торжеством их любви. Это они оба  в тысячный раз говорили друг другу о том, что никогда не расстанутся. Их свела сама Судьба.
Апофеозом вечера стала песня «Эхо», в последние годы жизни Анны самая главная. Она принесла ее людям совсем незадолго до того, как уйти в свою последнюю болезнь и в небытие. Песня «Эхо» потрясла тогда всех, не осталось ни одного равнодушного человека. И каждый, конечно, примеривал ее к себе, к своей жизни, где очень редко было что-то такое же, в миллион раз чаще ничто подобное и близко не стояло, но, возможно, продолжала жить мечта о том, что если такая потрясающая любовь возможна в принципе, она возможна и для других.

Покроется небо пылинками звезд,
И выгнутся ветки упруго...
Тебя я услышу за тысячу верст,
Мы – эхо, мы – эхо,
Мы – долгое эхо друг друга...

Артур и Майя отличались от очень многих других в зале и вообще в жизни, так что песня, конечно, была - про них. Про их любовь и взаимность. Про невозможность жить друг без друга.

И мне до тебя, где бы я ни была,
Дотронуться сердцем не трудно.
Опять нас любовь за собой позвала.
Мы – нежность, мы – нежность,
Мы – вечная нежность друг друга...

В темноте зала они нет-нет да переглядывались. Чудо, что кто-то сумел сказать эти слова за них, но не меньшим чудом было то, что такая любовь жила в их сердцах.
Когда концерт окончился, люди встали и минут десять аплодировали замечательной певице, тому, что она приходила в их жизнь и осталась в ней вечной памятью. Каждому казалось, что Анна здесь, в зале, слышит зрительский восторг и  благодарность. Что она видит: голос ее всегда будет звучать для людей особенно и ее жизнь на земле продлится вечно.
Они  вышли  вслед за всеми остальными на улицу. До метро нужно было идти минут десять пешком, и они шли, держась за руки. Торопиться совсем не хотелось. Этот концерт, замечательная певица подняли их на такую высоту, где существуют только самые искренние и чистые, абсолютно взаимные чувства.
В метро, посадив Майю в подъехавший поезд, Артур пошел в другую, свою  сторону. Она  «нагнала» его в своем вагоне. Он остановился и растерянно смотрел в ее  строну, не понимая, как можно после такого вечера расставаться.

               
                2. Лазурный берег

В тот сентябрьский день они решили поехать на книжную ярмарку. Он надеялся  купить важные для себя книги. И очень радовался тому, что теперь по-настоящему приобщит её к самому сокровенному в своей жизни.
Они приехали на ВВЦ, тогда главный выставочный центр, заблаговременно. Вошли в ворота. А там – чуть ли не танец-хоровод на деревенских посиделках: симпатичные девушки в русских народных костюмах встречают гостей. Да так приветливо! Так зазывно! К каждому подходят, предлагают какие-то билетики.
Тогда только начинался сумасшедший рекламный бизнес, который всем известен теперь. Оказывается, девушки приглашали  в английский павильон, находившийся рядом с книжным, и предлагали билетики лотереи. Нужно было взять у них билет, стереть поверхностный слой в кружочке, и могло оказаться, что ты выиграл. Ну что за ерунда!   Сначала Майя прошла мимо, устремившись вперед, и потащила Артура за собой: мол, идем, куда собирались. Но он разбалакался с девушкой. Бывают такие минутки, когда взрослые становятся абсолютными детьми... Выиграть в лотерею! Неужели возможна такая удача? Кажется, вспомнились и собрались в кулачок все детские мечты сразу.
На его билете выигрыша не оказалось. Зато на ее... «Поторопитесь в павильон, к администратору, окошко такое-то. У вас большой выигрыш!» - улыбалась девушка, увидев, как они стремительно понеслись вперед и вскочили в симпатичный местный автобусик, который курсировал по всей территории выставки. Минут через семь-восемь уже поднимались по ступенькам английского павильона. И еще через несколько минут  беседовали с оператором, которая подтвердила выигрыш. Девятьсот долларов! Неужели бывают такие чудеса? Они смотрели друг на друга, как дети, только что выползшие из-под новогодней елки и обнаружившие там замечательные подарки.
Майя протянула туроператору паспорт, чтобы получить выигрыш, но та с улыбкой остановила ее: прямых выигрышей они не дают, это только право купить здесь  хороший заграничный тур; номер в отеле оплачивается ее выигрышем. Шикарный номер, подчеркнула операторша. Осталось совсем немного: выбрать тур, время поездки, оплатить всё, кроме номера, и погрузиться в счастливое ожидание радостной поездки.
О-о! Только бы кто-то подсказал, где взять остальную сумму, для них совершенно  нереальную...
В Британском павильоне проводилась семейная акция, и, конечно, их тут же записали как мужа и жену. Они лукаво переглянулись, опровергать уверенность фирмачей в законности счастья не стали и, сославшись на то, что им надо еще подумать, договориться с детьми, выбрать место поездки, попрощались и отправились в павильон книжной выставки. От неожиданности Артур, кажется, напрочь забыл, что именно хотел посмотреть и приобрести там. Теперь он говорил только о  том, куда именно они поедут в отпуск.
Решили еще раз зайти к туроператору.
Она встретила их, как родных. Приятно улыбалась, что-то обещала, почти заискивала. Обычный стиль общения с клиентами. Мило, однако что-то и отталкивало. Неискренность, что ли. Или явная заинтересованность. Будто их  собирались сильно-сильно надуть и заранее предвкушали большую радость от этого.
Они еще не успели озвучить свои вопросы, как дама-турагент начала усиленно расхваливать «номерочек» в отеле. Получалась сказка! Огромная комната, в ней всё вместе: гостиная, спальня, комната отдыха. Есть и другие номера, где всё врозь. Но это – как уж получится, на любителя. Простор, солнце, воздух! А главное – совершенно потрясающее место для спанья. Его не назовешь ни диваном, ни кроватью, ни тахтой. Нет, пожалуй, тахта – подойдет. Что такое ваша кровать, например? Нет, нет, извините, я не имею в виду так конкретно. Просто... что такое вообще супружеское ложе в нашем представлении? Ну... Два двадцать в длину, два в ширину, так? А там... Нет, вы только представьте себе! Три на четыре метра! Почти как целая комната. Двенадцать квадратных метров. И это – кровать, понимаете? Тахта, а не комната! Настоящий отдых! Хотите – вы вместе, решили отдохнуть друг от друга – устроитесь в разных углах. Понимаете? Окна открыты, в них задувает игривый морской бриз... Ложе три на четыре метра! И это  оплатил выигрыш.
Они стояли перед ней совершенно растерянные, похожие на детей, которых подвели к чудесному аттракциону и сказали: «Катайтесь на чем угодно!» Чудо!
Слушая велеречивую турдаму, они забыли о своих вопросах. А она  говорила в основном про остров Тенерифе. Называла отели : «Оазис Параисо», «Эсмеральда плайя», «Соль элите Тенерифе». Чуть ли не пела  про море и солнце. Они увидят там небывалой высоты секвойю, когда-то завезенную на остров из Америки. Любой отель стоит прямо на берегу, до  пляжа считанные шаги. А какие рестораны и кафе! Меню роскошное, много замечатльных рыбных блюд. Какие музыкальные площадки!..
Они уточнили, какой остался срок для изыскания средств, и поспешили прочь. Время не стояло на месте, они и не заметили, что провели на ВВЦ несколько часов. Артур крепко держал ее под руку, опасаясь, что от волнения Майя может упасть. А она шла и смеялась. Он не спрашивал, почему, подозревая, что она смеется просто от счастья. И еще потому, что уже мечтает о прекрасном путешествии. Где-то в середине пути до ворот выхода с ВВЦ он вдруг распелся, да так громко, что люди оборачивались:

Как прекрасна даль морская,
Как влечет она, сверкая,
Сердце нежа и лаская,
Словно взор твой голубой.
Слышишь в рощах апельсинных
Звуки трелей соловьиных...

Она даже шикнула на него: неудобно, люди подумают, что он пьян. «Да, пьян! –   сказал он взахлеб. – Пьян от счастья! И пусть смотрят! Пусть завидуют! Миленькая, я, кажется, специально добрался до этих дней, почти прожив уже жизнь, чтобы мы с тобой поехали в такое путешествие. Неужели ты не понимаешь?я». «Понимаю! – отшучивалась она. –  Как и ты».
Они расстались в метро на своей «родной» станции Новокузнецкая. И всё никак не могли оторвать рук друг от друга, будто только что, сегодня их связали совершенно особыми узами, навсегда, неразрывно, как же можно их разрывать?..
Несколько встреч после того они, кажется, только и говорили, что о предстоящей поездке. Он деловито и конкретно прикидывал, что именно наврет жене. Да самое простое: что его неожиданно отправляют в командировку. Срок тура – восемь дней – замечательно совпадал со сроком средней командировки. Он всерьез подсчитывал, в какой день удобнее было бы выехать, чтобы потом прихватить еще один денек и провести его у нее дома. Она слушала его, весело подыгрывая. Ну какая командировка?! Какая деловая поездка? Даже если бы они могли вырваться, где взять денег на выкуп тура? С каждого причиталось еще по две тысячи долларов... Даже одолжить невозможно, потом же надо отдавать. Вот ей ничего и не оставалось, как подыгрывать ему, вслух подсчитывать и прикидывать дни, когда именно будет удобнее выехать.
Иногда Артур почти забывался в мечтах.
- Я так легко вижу тебя на море! – говорил он, утыкаясь лицом ей в шею. – Так легко! Вот ты идешь... такая же, как сейчас. Мы уже там...
- Где? – удивилась она. - Мы ведь еще не решили, какой взять тур. Совершенно неизвестно, куда мы «поедем отдыхать». А ты так конкретно размышляешь...
- Я до сих пор не сказал тебе, где? – Он так искренне удивился, будто по углам уже стояли их собранные чемоданы, а она, дурочка, так и не усвоила, куда же они  едут... – Ну, конечно, на Лазурном берегу Франции! Я всю жизнь мечтаю туда съездить. Моя золотая мечта... И поехать туда с тобой, родненькая!.. Господи, я дожил! Я уже почти дожил до таких времен! Знаешь, как это называется? Исполнением самой большой мечты. Лазурный берег!.. Ты хоть представляешь себе, что это и как там отдыхается?
Представляла ли она? Ну... наверное. Когда-то хорошо училась в школе, любила географию. Правда, с тех пор пробежала почти вся жизнь, так что Лазурный берег Франции наверняка стал совсем иным. Но, с другой стороны, что там могло измениться? Дома-домишки? Отели, кафе и рестораны? Дворцов понастроили? Да они наверняка были там и раньше, пусть даже не столь благоустроенные, как теперь... Но солнце! Море! Теплый морской бриз! Голубые волны! Берег мечты! Это ведь не могло измениться!
- Так легко представляю себе, как ты идешь по кромке моря. Одета...
- Ну, конечно, мы же с тобой не дома в отеле на тахте три на четыре!
Смешно! Как будто только что играли в такие вот прятки-жмурки, и она исчезала из поля зрения;  он долго искал ее, кликал, звал к себе, а у нее было очень веселое и она просто спряталась... Куда? Может, скатилась на пол... прямиком под «три на четыре»? С правой стороны или с левой? Там, где три, или где четыре? И ему ни за что не найти ее! Но он нашел.
- А знаешь, как ты одета? – продолжает он свою игру.
- Ну как? Естественно, в купальнике, мы же на пляже!
Ее рассуждения кажутся ему настолько простенькими, что он воспринимает их как совсем примитивные и очень практичные.
- Э, нет, - «опрокидывает» он ее мнение. – В купальнике это потом. А пока ты идешь в голубом шелковом платьице, в таком... сарафанчике с тоненькими бретельками. И одна из них сползает по твоему плечу. Ты поправляешь ее, а она тебя не слушается. А поправлять нелегко, потому что в другой руке у тебя шлепанцы. Да и шляпу надо придерживать, ее может снести ветер, она улетит прямо в воду...
- И поплывет по голубым волнам, как яхта...
- Ну, да, поплывет. Только ведь солнце припекает. А я знаю, что ты плоховато переносишь его, тебе обязательно нужно носить шляпу.
- Ну так мы купим другую, они там продаются на каждом шагу.
- Конечно! Но забыла: ты так придирчиво выбирала вот эту, что я даже не знаю, найдется ли другая подобная. Потому все-таки придерживай ее, ладно?
- Угу.
- И вот ты идешь, идешь, в голубом шелковом платьице-сарафанчике, и вокруг такое же голубое море... И лицо твое – нет, личико твое – по-южному освещено... Ты слегка прищурилась, лучи попадают прямо тебе в глаза. В твои чудные глазоньки, любимая моя, в твои глазки... Ах, шляпка почти слетела! Но ты поймала ее на лету, однако соскочил один шлепанец! Ничего, я сейчас мигом подбегу. Я почти на лету хватаю его, отдаю тебе. Ты смеешься, так весело и радостно, так открыто...
- Ну уж ты скажешь...
- И... чуточку... слишком откровенно... Самая прелесть, родненькая. Надо срочно сфотографировать тебя, прежде чем мы уйдем на обед. Да, моя хорошая? Да? Я обязательно должен тебя сфотографировать, вот такой, как сейчас, на Лазурном берегу, в шляпке и сарафанчике, босиком... Твои ножки утопают в песке, как в воде, и это тоже какое-то особенное, почти мистическое зрелище. Этот песочек... Знаешь, я завидую ему! Он забирает твои ножки! Это я должен ласкать их, целовать, любить! Это я...
- А где ты сейчас? – неожиданно просыпается ее любопытство.
- Где? Да совсем неподалеку. Вон видишь тот широкий зонт от солнца? Да? Ну  так это же я сижу под ним. Загораю. И пою. Разве ты не слышишь?

Прочь все заботы,
Прочь все печали,
О, мой Неаполь –
Чудные дали.
Радость безмерная –
Нет ей причины.
Санта Лючия!
Санта Лючия! 

- Вот теперь слышу! – улыбается она. – А то ты пел слишком тихо.
- Слушай, слушай меня, родненькая! Еще слушай!
- Ну как можно не слушать такую песню? Она же про солнце, про Италию. Почти про Лазурный берег.  Про море и радость, про мечту и надежду...
- Она про тебя, ласточка моя! Про тебя! Ты моя золотая девочка! Господи, почему ты в юности жила совсем в другом районе Москвы? Почему я никогда не ходил твоими дорожками? Если бы я хоть однажды увидел тебя, я бы обязательно побежал за тобой. Я бы никогда не выпустил тебя, потому что это была бы потрясающая любовь с первого взгляда! Потрясающая, солнышко мое! Я бы тут же помчался к твоим родителям просить их благословения! И если бы даже тебе было пятнадцать или шестнадцать лет, а мне уже на семь больше, не забывай об этом, я все равно просил бы у них твоей руки! Просил бы их благословения и разрешения. И чтобы отдали мне тебя прямо сейчас, ни минуты не медля.
- И думаешь, они бы согласились? – спрашивает Майя так серьезно, будто «поимка» ее пятнадцатилетней уже состоялась и они не только идут к ее родителям, но  поднимаются по ступеням лестницы прямо к их квартире... - Боюсь, что они рассердились бы и напомнили мне про уроки. Про то, что завтра сочинение по литературе или контрольная по математике. Но даже если я уже ко всему подготовилась, дома так много дел, что хватит глупостями заниматься. Наверное, так и сказали бы: «Заходите, молодой человек, в выходные, тогда и поговорим. И мы напомним вам, что наша дочь еще несовершеннолетняя и даже не закончила школу!»
- Не-ет, родненькая, разговор был бы совсем не таким! – возражает он. – Я бы сказал им, что ты суждена мне Свыше. Что я тебя безумно люблю. Что нельзя нам расставаться ни на минуту. Нет, нет, я не буду нарушать правил, ты будешь совсем моей, лишь когда тебе исполнится восемнадцать, и, если они так хотят, то только после свадьбы. Но пусть пока разрешат тебе жить в моем доме. У меня там мама и папа, они будут охранять твой покой, и мы будем вместе.
Она молчит, будто и впрямь обдумывает, возможен был бы такой разговор или нет. Ее дорогих, бесконечно любимых, незабвенных родителей уже давно нет на свете, но все запреты и табу, их разрешения и одобрения, которые существовали в детстве и юности, остались...
- Смотри-ка, а люди потихоньку расходятся! – замечает он. – Уходят обедать. Ну да, сейчас солнце уже слишком горячее и опасное, это же юг Франции. Пора и нам!
- Так вставай из-под своего зонта и пошли в номер. Мы как будем сегодня обедать – в ресторане или закажем обед в номер?
- А ты как хочешь?
- Так же, как ты!
- Ну тогда пойдем. Ой, держи шляпку, она опять задумала улететь и поплавать по волнам!
Они идут по пляжу в сторону отеля и ресторана, в сторону своего «три на четыре» слегка неохотно. Видно, солнце совсем разморило. Он надел черные очки, они ему очень идут – такой импозантный вид! Эта его пышная шевелюра, так неохотно седеющая! Бронзовый загар. Лоб уже в морщинах, но они не портят его – наоборот,  с ними он чуть-чуть напоминает одного киноартиста. Бельмондо! В этих очках, «в загаре», в пляжном костюме он действительно похож на киногероя. Наверное, и она, самую малость, тоже из кино, в голубом шелковом платье-сарафанчике (бретелька так и сползает у нее по правому плечу). Он всегда говорит, что они и внешне, не только по духу очень подходящая пара. Ей  нравится его рост – она ему по плечо. А ему нравится ее рост – он всегда поглядывает на нее чуточку сверху, немножко снисходительно... Нет, это было бы неприятно! Ласково-снисходительно. И она так любит этот его взгляд! Ей тепло от него! И так всё в жизни понятно! Так радостно на душе! В такие минуты и даже секунды она забывает, что как бы украла чужое счастье. Что он вовсе не ее, а чужой муж. И его любимая фраза, такая устаревшая, даже архаичная, но вечная: «Мы с тобой принадлежим друг другу!» - в эти минуты становится абсолютно достоверной. Будто они действительно один человек, одно целое в своей невероятной любви...
Они уже входят в отель. Нажимают кнопку лифта, и он мгновенно уносит их на седьмое небо. И не хочется никакого обеда – только бы быть рядом...

Конечно, на самом деле они никуда не уехали. Где было взять денег? Где было взять свободы души, чтобы вот так просто откинуть в сторону все моральные проблемы? Разве он мог уехать от семьи? А она – разве могла надолго оторвать его от них и умчаться так далеко? Что бы Артур сказал дома? Версия о командировке отпадала, ему  никто не поверил бы. Что уезжает за кордон отдыхать? О-о-о... Даже страшно представить себе, какой была бы реакция! «А я когда отдыхаю? Только и делаю целые дни, что работаю, как каторжная!» - услышал бы он. Так он не отдыхать поехал, а лечиться? Ну, да, у человека его возраста, хотя он очень хорохорился, уже должно быть немало болячек, так что полечиться бы ему – в самый раз. Но что услышал бы он, если бы дома заявил о своем намерении? Или хотя бы желании? «У меня и самой сто болячек, только мне не до лечебы!» И его «речь» она тоже слышит в себе: «Ей тысячу раз наплевать на меня. Я четыре десятка лет служу семье, могу же что-то себе позволить? Тем более что от моего здоровья в какой-то мере зависит и семейное благополучие: мог бы больше зарабатывать». Он зарабатывал копейки, так что, окрепнув, стал бы зарабатывать... десятки копеек, вот и вся разница! Не рублей и уж тем более не долларов – все тех же копеек... А если бы все-таки поехал,  тут же получил бы нож к горлу: «Где взял? От семьи отрываешь!» И, правда, где бы он взял деньги? У нее их тоже не было. Правда, ей бы дети дали. Но ей – не ему...
Голубое, прозрачное, ласковое море вновь подступало к их сердцам, и они уплывали по нему вдвоем, обнявшись, куда-то очень-очень далеко... Туда, где не нужны были никакие деньги. Только море, солнышко, он и она...
Но в общем-то теперь они стали «ездить на Лазурный берег» постоянно. Он приезжал чаще, обедал или ужинал, в зависимости от времени «отплытия  рейса», потом они быстренько занимали на катере свои места и направлялись прямо-прямо к Лазурному берегу. А кругом звучали песни, такие замечательные, мелодичные, итальянские, неаполитанские, солнечные, воздушные, цвета морской волны... Как хотелось всей душой  погрузиться в голубые волны моря и плыть, плыть куда-то вперед, вдаль, в ту счастливую землю под названием Благодать, где были только он и она, а с ними море и солнце... И звучали бы песни...

Видишь, море, как живое,
Серебрится под луною,
Льнет к ногам твоим волною,
Словно хочет удержать.
И сады листвой зеленой
Тянутся к тебе влюбленно.
Молит всё тебя остаться –
Каждый взгляд и каждый звук...

Они не заметили, как за окном стало темно. Ему давно пора ехать домой!
- Ничего, скоро опять будет рейс на Лазурный берег, - обещает она, пока он одевается.
- Не так-то скоро... – ворчит он, как настоящий пассажир в порту.
- Да уже через неделю!
- Хватило бы и трех дней.
- Ладно, а пока ты поспеши. Подумаем потом.
Она провожает его до дверей, молчаливо прикидывая, что домой он приедет поздно, и как бы не было сцены...
- Приеду – сразу позвоню, - обещает он. – Если ситуация будет штормовая, скажу какие-то глупости, вроде... Ой, ладно, просто скажу: «Я».
Последнее, что она видела, это его улыбку, счастливую, умиротворенную, довольную и совершенно бездумную. А лифт приближался.  И вот уже он нахмурился. О чем вдруг подумал? О «расписании»? Или о возможной домашней буре? Она поспешила отойти от двери, и в ее ушах в который уже раз  отчетливо звучал его голос: «Ты зря беспокоишься! Я никому в этом доме не нужен, ни ей, ни детям. Она сумела так настроить их против меня, что для них важны только мои заработки. И еще – чтобы купил картошки, не забыл вынести мусорное ведро, отдраил ванну. Это моя почти армейская обязаловка».
Проходило не шесть дней, и не семь, от силы пять или четыре. Он звонил и сообщал тоном, не допускавшим никаких возражений: «Я уже в пути, любимая!» Как в пути? Они же не договаривались... Но в трубке телефона-автомата гудки отбоя уже отыгрывали свой праздничный марш, и тогда она однозначно понимала, что сердиться бесполезно, что надо спешно прибраться, если у нее был беспорядок, что-то сготовить... Через час он врывался в дом, обнимал ее своими нетерпеливыми ручищами, гладил по голове, успевая одарить десятком поцелуев. Лазурный берег сам подплывал к ним. Вбирал их в свое горячее солнце, а прозрачные чистые волны спешили прикрыть их от всего света своим легким, ласковым одеяльцем...
            
                3. Побег

И все-таки она устала. Они начали ссориться. Подходил к концу уже третий год их встреч. Майя нередко ловила себя на мысли, что им надо расстаться. Зачем? Такой вопрос мог бы задать человек, который никогда не был в подобном положении. Такой вопрос задавал и Артур, если она проговаривала свои мысли вслух: «Зачем, любимая? Зачем нам расставаться? Я всю жизнь тебя ждал, искал, мечтал о тебе. Ты, знаю, тоже. И вдруг – расстаться...» Она молча смотрела в пол, а губы сами проговаривали: «Я устала любить чужого мужа». Вот тут он заводился с полуоборота: «Я сразу сказал тебе, что никуда не уйду отсюда! Что завтра же разведусь, и мы будем вместе! А что ты мне ответила?» Неужели он забыл, что она  ответила? Что они с женой прожили вместе целую жизнь; что какими бы ни были отношения, он ей нужен и нельзя разрушать семью; что они вместе пережили неслыханное горе – потерю ребенка, который долго и страшно болел, - как же он может предать свою жену? Проговорив это снова и снова, она опять повторяла фразу, ставшую для нее глубоко символичной: «Я всё сделаю для того, чтобы ни один волосок не упал с ее головы». Он смотрел на нее... Как он смотрел на нее при этом? Очень непросто. Неоднозначно. Благодарно – это она видела сразу. И... возмущенно. Всё сразу. Потом умолкал, обнимал ее, желая поскорее забыть то, что могло бы, должно было бы последовать за словами «я устала любить чужого мужа». Забыть так крепко и прочно, чтобы эти слова никогда не вспоминались снова. Вытеснить их. Изгнать прочь из своей души. Пусть всё будет так, как есть.
Пару раз он всерьез разозлился. И тоже неоднозначной была эта злость.
- Миленькая, - нежно говорил он, чуть остыв. – Если бы я не знал тебя так хорошо, как знаю, я сказал бы иначе: что ты просто дура, потому что ни одна женщина не повела бы себя так на твоем месте; любая думала бы только о себе и свое счастье рвала бы зубами. Но... что ж  поделаешь, такая вот ты есть...
Ей было очень грустно.
– Пойми: жизнь – та же война, и здесь всегда идет бой за себя, - вытряхивал он мощный аргумент.
Наверное, она никак не ожидала от него такого практицизма. Казалось, что у них необыкновенные отношения и с ними никогда не может случиться того, что было кругом у очень многих людей. И вдруг – эта трезвость мышления... Впрочем, он ведь невольно делал ей большой комплимент. Однако...
Может быть, дело в том, что совершенно незаметно она стала как бы членом его семьи. Когда это началось? Года через два после знакомства? Точно и не вспомнишь. Но он вдруг стал больше всего говорить с ней именно о своей  семейной жизни, и постепенно это стало раздражать ее.
Поначалу всё шло естественно. Он объяснял, что дома его не понимают. Что  жена относится к нему слишком высокомерно. Ей ничего от него не надо, только зарабатывай и приноси деньги в дом. А что у него на душе... Он был замечательным книжником, библиофилом высокого полета, но каждый раз, когда приносил в дом новую книгу, ему  изрядно попадало. Жена откровенно злилась на то, что, как она говорила, он тратит семейные деньги на всякую чепуху. Он доказывал, что приобрел редкое издание, в нем необыкновенно интересные комментарии, шрифт, бумага, а жена смеялась над ним.  Потом начинала орать не на шутку и даже требовать, чтобы он немедленно отнес книгу туда, где купил ее, и вернул деньги, необходимые для хозяйства. Он не понимал, почему даже на старости лет (в такие минуты он не откидывал слово «старость», которое вообще-то в их отношениях никогда не звучало), почему он не может доставить себе маленькую радость? Его сын давно вырос, завел семью. Жена еще работала. Он получал приличную пенсию. Почему нельзя купить себе нужную книгу? Он же ни у кого для этого денег не брал, не снимал с общего с женой пенсионного счета, а заработал, выполнив задание своей прежней конторы.
Она слушала молча. Иногда что-то говорила. Например, такое: может быть, в семье не хватает денег и тогда его покупка выглядит нелепой. «Не то слово нашла, миленькая, - с досадой возражал он. – Не «нелепой», а полоумной. Жена так это называет». И снова говорил о том, что у него с ней очень большое непонимание в духовном смысле.
Такие разговоры еще ничего. Но вскоре чуть ли не все их время заполнилось его  рассказами об их семейных дрязгах и ссорах, о любых  хозяйственных проблемах и даже мелочах. О том, что сын под влиянием матери стал относиться к нему высокомерно и считать чуть ли не ничтожеством. Артуру это было  страшно обидно, но говорить с сыном он не решался, боясь услышать какую-нибудь дерзость. Даже жена сына, женщина тоже практичная, больше всего на свете любившая материальный достаток и всякое добро, тоже, как он однажды открыл, стала считать его дурачком.
- Понимаешь, как это горько? – говорил он теперь при каждой встрече. – Я же муж, отец, глава семьи. Я создал этот дом, я всё в нем купил. Всегда тянул на себе главный материальный воз. И душевный тоже, они это знают. И вдруг – я дурачок...
Что ей было сказать на это? И сейчас непонятно. Она слушала его душеизлияния молча. Потом и вовсе пошли какие-то рассказы об их  бытовухе. Эти разговоры незаметно так мощно вползли в их встречи, что стали их самой важной частью!
У нее было наоборот: она никогда не говорила ему о своей семье, своих отношениях с родными, а если он что-то спрашивал, отвечала, что всё у них замечательно. «Ну, вот, видишь... – с непонятной досадой говорил он. – А у меня так...» И тут же подначивал: «Наверное, если бы ты не развелась, то никогда бы не стала со мной встречаться». Вместо ответа она как-то спросила: «А ты в таком случае – стал бы встречаться со мной?» «Я... – замешкался он. – Я... Я бы вырвал тебя у него, вот и весь разговор». Интересно... Не очень поверилось.
 А как-то он попросил у нее одну книгу, она понадобилась ему для выполнения  работы, которую взял на своей прежней службе. Книга по экономике производства – как и почему она оказалась в ее библиотеке? Он заметил на полке. И сказал, что в следующий раз возьмет. Да,  пожалуйста. Но на следующий день выяснилось, что книга понадобилась срочно. Майе как раз нужно было ехать в город, и она  предложила подвезти книгу прямо к его станции метро, ехала в том же направлении. Он даже не стал отказываться, работа была неотложной.
И вот они встречаются на его станции. Он очень благодарен за книгу, за  приезд. За то, что сэкономила его время. Целует ручки. И... оглядывается по сторонам. Она поняла: боится, что сейчас вынырнет откуда-то  жена, сын или невестка, тем более что как раз был час-пик, когда все возвращаются с работы. И она быстро попрощалась, поспешив по своим делам.
Однако, едва она собралась уйти, как он сказал:
- Невозможно просто так расстаться! Это... как-то ненормально для нас. Давай выйдем и немножко пройдемся.
Хорошо. Они поднялись наверх, вышли из метро. Всё кругом уже успело покрыться первым ноябрьским снегом. Потом он растает, но пока что было красиво, свежо. Напоминало о том, что не за горами Новый год. Казалось, что уже сейчас в воздухе сквозит аромат душистых елей.
Куда было пойти? Просто по улице?
- У нас тут есть один скверик, - сказал он, - можно по нему погулять. Сделать несколько кругов. Тебе понравится. Я покажу тебе свой дом.
Ну, ладно, пошли на сквер. И действительно стали ходить по нему кругами, как цирковые лошади. Он рассказывал, как переехал сюда после смерти родителей, но не жалеет о прежней квартире в Центре, потому что здесь и воздух лучше, и вообще... И что именно сюда он когда-то привел свою жену. Вздохнул: «Как жаль, что не тебя!»
Но не это взволновало ее, а то, с какой тревогой он поглядывал на свой десятый этаж, на заснеженные окна, за которыми угадывался электрический свет, рано включенный в этот пасмурный день. Она смотрела на него искоса и читала его мысли: он очень боялся, что оттуда кто-то из его родных увидит их и тогда...
- Не бойся, нас не увидят, - сказала она, отвечая его мыслям. Да и своим тоже.
От неожиданности он даже остановился. Посмотрел на нее очень серьезно.
- А я хочу, чтобы увидели, - сказал с бравадой. – Пусть знают, что у меня есть ты! И что я... я...
Как ей захотелось скорее уйти! Вот сейчас снова пойдет разговор про унижение, про помойное ведро, посуду, картошку и морковь, которые ему навсегда поручено закупать на всю семью... Может быть, с ее стороны это было эгоистично, но она  поспешила в сторону метро. Это был какой-то апофеоз того, что она называла: «Я устала быть членом твоей семьи».  Конечно, она понимала, что ему нужно как-то освободиться от постоянного домашнего напряжения, от всего того, что угнетало и обижало его дома, и кому, как не ей, человеку, которого он считал самым близким себе, было всё это рассказывать? Но, видимо, получился  слишком большой перебор. Возникло ощущение, что они живут в постоянной лжи. И врал он. Ей было некому врать. Конечно, он любил свою жену, и все слова о том, что она надоела ему, он разлюбил, любит теперь только ее, Майю, то есть всё то, на чем держались их отношения, стало вдруг зыбким...

Однако она все больше понимала, что просто так уйти от него не сможет. И потому решила... уехать. Но – куда? И на какое время? У нее тоже дети, пусть взрослые, жившие  отдельно. И работа в тот период была. Обязательства. И очень немного денег. Куда податься?
Но однажды нашла выход из положения. Пусть временный, но все же... Первый шаг, за которым может последовать другой, а потом еще...
- Я купила себе тур, - сказала она ему по телефону. При встрече не решилась. И откладывать свои действия на неопределенный срок больше не хотела.
- Что значит – тур? На сколько дней?
- На... пять! – соврала она; тур был всего на два дня.
- Целое путешествие! А почему мне не сказала? Я бы тоже с удовольствием поехал.
- Ну... как-то так...
- Понятно. Решила от меня отдохнуть. Или... сбежать?
- Да... нет.
- И куда же ты едешь?
- В Кострому.
- Да что там делать целых пять дней? И при плохой погоде!
- Ну... отдохнуть немного. Будут экскурсии.
- И когда ты уезжаешь?
- Завтра. В восемь утра должна быть на месте сбора.
- Это где же?
- Ну... какая разница? Ты прямо... как папа с маленькой девочкой разговариваешь.
- Ладно, я тебе еще позвоню. Сейчас больше не могу.
Она положила трубку с явным облегчением. Главное сказала. Осталось совсем немного. Вот только как это сказать? Прямо сейчас...
Он перезвонил через полчаса. Голос был насмешливым.
- Значит, начинаешь мне врать? – спросил без тени сомнения. – Туров до Костромы на пять дней не существует, я узнал.
У-ух!..
- Существует двухдневная экскурсия по маршруту Кострома-Плес. Не сомневаюсь, это и есть твой маршрут.
Она замерла: ну и ну!..
- Не ожидала? – как-то недобро спросил он.
- Почему же? Ожидала...
- А зачем врала?
- Да просто так.
- Просто так не врут даже дети в детском саду. Так что же ты задумала, моя дорогая? Почему прямо не сказала, что хочешь поехать прокатиться, отдохнуть?
- Потому что ты не согласился бы.
- Да. Хотя и правильно, но не совсем точно. У тебя есть какая-то еще причина?
Если бы он не пытал ее так пристрастно, она бы и не решилась дальше говорить откровенно. Но он пытал. И она почувствовала, что не может больше врать.
- Знаешь, я не вернусь к тебе, - сказала она, наверное, очень театрально. Это и для нее было неожиданно.
- Что?!
- Не вернусь. Я... не могу так больше, понимаешь? Мы с тобой уже говорили об этом, но ты не хочешь слышать меня. Я люблю тебя, но больше не могу. Устала от наших встреч. Встреч с чужим мужем. Здесь нет выхода из положения, только расстаться.
Наверное, она приготовилась к большому бою. Слова сами откуда-то выскакивали в ее сознание, мгновенно озвучиваясь. Говорила решительно, однозначно.
И вдруг осеклась. Услышала его молчание! Ужасное, непривычное, ледяное. О чем он молчал? Почему ничего не говорил?
Телефонная трубка нервозно подрагивала в ее руке, словно понимая, что она совершает предательство, и никак не желая согласиться с ним.
Сколько они молчали? Пять минут? Три секунды? Полчаса? Майя уже решила попрощаться. Даже приготовила какую-то витиеватую фразу – мол, спасибо тебе, дорогой, я никогда не сомневалась в том, что ты меня поймешь.
И тут  услышала странный звук в трубке. Будто Артур положил ее на стол, а та решила выдать ей свое «фэ»: что-то стонала, торопливо и неразборчиво проговаривала... Что? Понять бы...
- Ты... – вдруг услышала она его голос. И вздрогнула. – Ну как ты можешь? Это не по-людски, миленькая моя...
Она вдруг поняла  то бульканье и вздохи «трубки»! Он же плакал! Господи...
- Не по-людски! – повторил он.
Она не знала, что делать. Все ее торжественные слова враз куда-то провалились. Не по-людски... Только тут она поняла, какой глубокий смысл он вкладывает в эти слова! И... сама разревелась «в телефон».
- Не надо! Не делай этого, моя хорошая! – уже открыто и откровенно рыдал он. - Ну что я могу сделать? Я предлагал тебе: разведусь, женюсь на тебе, мы будем всегда вместе. Ты не согласилась, и я понял тебя. И как же быть? Не можем же мы сбежать куда-нибудь на край земли! Любимая, ради всего святого, не бросай меня, слышишь?
Наверное, ей надо было просто сказать: «Да, да, ты прав, это глупости! Я никуда не денусь!» Но вместо этого голос ее вдруг обрел твердость, даже... едва ли не поучительность, и она сказала весьма размеренно и почти спокойно:
- Ну ладно! Съезжу на два дня, вернусь, и тогда поговорим.
- Ты не предашь меня? – спросил он почему-то очень высоким голосом, и она поняла, что он просто пытается сдержать слезы, однако они его  не слушались.
- Нет, конечно!
Вот теперь разговор закончился. Ей действительно надо было торопиться лечь  спать, потому что подъем предстоял в шесть, выход из дома в семь, встреча на Комсомольской площади, куда подавался экскурсионный автобус, в восемь. Она быстро собрала сумку. Приготовила термос, чтобы утром налить в него чай. Поставила будильник на шесть.
Легла. Но сон, словно в отместку за ее действия, отступил и не собирался приходить. Принять снотворную таблетку она не могла, потому что тогда не услышала бы утром будильник. Так и лежала без сна, уговаривая себя заснуть, но бесполезно. Зато их  разговор вспоминался все отчетливее. Она ругала себя за то, что не хватило смелости сделать так, как задумала. Но тут же вспоминались его слезы, слова... Жуть какая-то! Ох, как же нехорошо ей было той ночью, если бы он только знал!  Заснула уже утром, когда до подъема оставалось всего-ничего. И вскочила ровно в шесть по звонку будильника, как ошпаренная. Собралась даже слишком быстро. Не позавтракав, помчалась к остановке. В итоге  приехала на место встречи на двадцать минут раньше положенного. Говорить ни с кем не хотелось. И ехать тоже. Больше всего на свете ей хотелось вернуться домой, сесть на диван и просто ждать, как он позвонит в дверь, потом сядет рядом, посмотрит ей в глаза... Скажет, что всё понимает, но, наверное, не надо создавать дополнительных сложностей. Главное ведь в том, что есть  их любовь, разве не так?

Поездка вышла непростая. Однако экскурсовод оказался очень знающим. Едва они выехали за пределы Центра Москвы, как он начал рассказывать. Майя слушала и не слышала. Но именно теперь, оторвавшись от своего обычного напряжения последнего времени, к тому же измученная почти бессонной ночью, она почувствовала жуткую усталость. Хотелось опустить кресло и подремать, однако было неловко: что подумали бы другие экскурсанты? Мол, вот дура старая, дорвалась до поездки и не нашла ничего лучше, чем дрыхнуть! Нет, нет, неудобно, надо как-то держаться. Надо... Надо...
И все-таки, к своему стыду, она заснула. Разбудил ее резкий тормоз. Оказывается, они проехали почти два часа, и теперь им предлагали выйти, размяться, воспользоваться туалетом. Кругом был лес. Такой грозный, мрачный, почти заповедный! Сусанинский лес… Холодный ветер, словно специально ждал их в лесной чаще, теперь вырвался наружу и обдувал каждого весьма старательно. Было холодно, но так дико и красиво кругом, что она с удовольствием задержалась бы здесь, погуляла... Подумала! Вот теперь, после двухчасового сна в автобусе, мозги стали ясными, чистыми. Но никак не просветленными! Да, говорила она  сама себе, нам необходимо расстаться. И когда я приеду, мы объяснимся окончательно. Я ничем не могу помочь ни тебе, мой дорогой, ни самой себе. Такая, значит, у нас судьба...
Остальная часть экскурсии настолько смешалась в ее душе, что она ничего толком и не восприняла. Кострому запомнила смутно. Холод стоял лютый. Их водили из одной церкви в другую, много рассказывали, она внимательно слушала, но душа ее ничему не откликалась, будто ее свело судорогой. Потом они снова бежали в автобус, покупали по дороге мелкие сувениры: значки, полотенца, наволочки. И снова ехали. И торопились на обед. Опять ехали. Спешили на ужин. Не экскурсия, а скачки. Впрочем, это только у нее было такое ощущение, потому что на самом деле организаторы поездки как раз всё устроили очень продуманно, экскурсанты были довольны.
Важнейшим местом экскурсии стал для нее городок Плес. Сколько лет она мечтала туда съездить, но по разным житейским причинам мечта не осуществлялась, рассеивалась, расплывалась в стороны, совсем как закатные лучи солнца: неторопливо, но и неотвратимо. И вдруг... Неужели она наконец стоит на берегу Волги, в этом городке?
Да, стоит. Вот он, дивный, нежный городок на берегу широченной в этих краях Волги. О чем сокровенном собрался он поведать великой реке? Церковь замерла на берегу, похожая на маяк для дальних путешественников: увидят ее даже с большого расстояния и поймут, что место, куда они плывут, недалеко.
Уже почти вечер, тихий, милый, элегический. Городок, уставший от дневной суеты, наконец угомонился и спокойно отдыхает. Вместе с ним отдыхает и природа вокруг: река, зелень, кусты, деревья. Дышишь ароматным, напоенным речной свежестью воздухом, и он не только «вентилирует» твои легкие, но словно очищает душу от всякого нежелательного «мусора» - раздражительности, гневливости, недовольства, агрессивности. Стоишь перед миром неожиданно очистившейся от любой скверны, просветленной.
Вспомнилась картина Левитана «Вечер. Золотой Плес», одна из самых великолепных у него. И пусть уже было не лето и не золотая осень, все равно та картина будто оставила здесь навеки свое сияние.
Мир на ней огромен, безграничен. Тем, наверное, больше подчеркивается «малость» человека по сравнению с бесконечным пространством, в котором он существует. Может быть, об этом собрался вечером побеседовать или тихо напеть замечательный Плёс? Не отвлеченный разговор провести – нет, самый конкретный, касающийся каждого человека, любой живой души. Это вообще очень важно – как ощущаешь себя в жизни, чем живешь.
На картине «Золотой Плес», бесконечно красивой, элегической, просветленной, без тени тоски, все равно сквозит первогрусть раннего августа и вечера. Легкая, но  неотвратимая печаль приближающейся осени, сумерек года. Эта грустинка картины, ее добрая приветливость и тепло, переплетенные тонкой вуалью левитановской печали, устремляются в душу ясным и чистым светом.
Картины Левитана так ярко и вечно живут в душе!
В памяти всплыла одна история, которую она где-то прочла. Однажды, когда Левитан сидел на берегу в Плесе и рисовал эту картину, мимо проходила нищая старушка. Подойдя к художнику, остановилась и долго-долго смотрела на него, на холст, где он писал. Потом перекрестилась, достала из своего узелка копеечку, положила в его ящик с красками, отвесила художнику земной поклон и пошла себе дальше...
Вдруг вспомнилось, что сама она еще в детстве, совсем девочкой, школьницей впервые увидела эту картину. Она тогда не знала, что есть такой городок, думала, что слово означает просто большой разлив реки, в данном случае Волги. Но и теперь, увидев город, поразилась тому, какой он прошлый и уютный, как красиво взбирается вверх или спускается вниз по холмистому, полого-высокому берегу. Старые приветливые домики, милый ушедший мир... Оторваться от группы было никак нельзя, потому что могли бы уехать без нее и тогда всё усложнилось бы невероятно. Поэтому она отходила лишь ненамного, заглядывала в глубокие лощины, на дне которых лежала пожухлая опавшая листва, увлажненная растаявшим первым снегом. Глянешь вверх, а там еще задержались отдельные листочки, но если прикрыть глаза, то казалось, что золотая осень пока никуда не ушла.
Левитановская осень... Она ведь совершенно особенная. Не всегда золотая. Часто очень печальная. Но все равно – совершенно живая, а не мертвенно-мрачная. Одухотворенный период года, лиричный, нежный, обещающий. Левитан, наверное, лучший из российских художников певец осени и очень значительный на мировом художественном небосводе. Он умел чувствовать каждую точечку родной земли, само ее дыхание. Замечательную красоту осени, всегда немножко грустную, но не тоскливую, поэтичную, загадочную, сожалеющую о прошедшем, но и мечтающую о будущем.
Почему она всегда особенно любила Левитана? Его живопись  не давит, не пригибает к земле, не рождает чувства безысходности, неуправляемой тоски. Не истребляет губительным вопросом: «Зачем вообще жить?» Почему его печаль одаривает надеждой? Вовлекает тебя, не губит душу, а обогащает ее? Почему она способна пробудить лирический родник в сердце даже трудного, тугого человека, вовсе не склонного к «такой чепухе», как поэзия природы?
Плес, как ничто другое, подсказывал ответ. Печаль Левитана светла – вот в чем его великая сила.
Именно в этом городке она с особой остротой чувствовала: чтобы по-настоящему понять этого, как говорят, самого русского из всех русских художников, важно никогда не забывать о том, что он был евреем по национальности, составу крови и строю души. Печаль Левитана – это еврейская грусть, порожденная его генетикой и безмерными бедами, унижением, которые всегда щедро выдавались евреям на нашей земле, Левитану в том числе. Всю свою жизнь он прожил в России, которую безмерно любил, но где знал и невыносимые унижения. Вечная борьба тоски и радости в его душе, более частая победа печали, но светлой, как бы освещенной изнутри солнцем, и есть проявление грустного еврейского оптимизма. Достаточно послушать любую еврейскую мелодию, даже самую праздничную, даже свадебную, веселую и радостную, и непременно услышишь на ее донышке печальные ноты. Это то же самое, что так щедро представлено на картинах Левитана.
Однако чистокровный еврей Исаак Левитан, по сути своей, наверное, был как бы полукровкой. Он здесь родился, он вдыхал российский воздух, который растворялся в его крови, несколько «поджимая» еврейские корни и особенности, фактически соединяясь с ними. Тем не менее, он всегда оставался евреем, и его тоска – это проявление еврейской мировой скорби, которая живет в каждом иудее.
И… как силен в его картинах еврейский оптимизм, насквозь пропитанный вечной болью, горечью и страхом, но неистребимый (дай Бог – никем и никогда!)! Удивительное, очень сложное явление, заслуживающее большого уважения.  Мощное  желание одолеть любые беды, вырваться из цепей навета, клеветы и унижений. Не позволить пессимизму, депрессии, черной и какой угодно еще меланхолии победить твою жизнеутверждающую силу.
На любой его картине грусть-печаль обволакивает. Обнимает. «Несопротивляемо» ложится на твои плечи. Она... странное дело... будто хочет успокоить тебя, а вовсе не лишить радости и погрузить в отчаяние. Наоборот – вознамерилась убедить тебя в том, что радость без печали невозможна и жизни без тоски тоже не бывает: в ней вечно сочетание радости и грусти, сладости и горечи. Печаль Левитана... как бы защищает тебя от глубокой горечи и кручины, чувства безысходности. Настраивает философски и лирически одновременно, в этом ее сила. Она удивительна – особенно печаль сумерек, вечера, осени. Всегда подсказывает: здесь ты почерпнешь жизненные силы, ощутишь зародыши будущей радости. Только постигая настоящую грусть, познаешь и радость.
Как ей вдруг захотелось, чтобы Артур оказался рядом! Как бы они поговорили сейчас о Левитане!..
Не теряя группы из виду, Майя все время отходила в сторону, и ее не покидало ощущение, что он идет рядом. Вроде бы она уже почти сбежала от него. Хотела доказать самой себе, что они обойдутся друг без друга.  А он, оказывается, примчался сюда вслед за ней. Он словно был рядом! В гуще поздней осени! Ее золото уже ушло, а он был здесь...
Если она совсем отрывалась от группы, переставала слушать экскурсовода и ходила кругами, чтобы не потерять людей из виду, но все-таки побыть одной, он появлялся  мгновенно. Подходил, брал ее под руку. И очень много шутил: «А-а, попалась! Надумала убежать, но я тут как тут, правда?» Или, наоборот, стоял поблизости очень грустный и просил: «Никогда не предавай меня!» И она согласно кивала: «Нет, нет, что ты!» Потом спохватывалась и говорила совсем другое: «Я так больше не могу, ну пойми же. Не могу!» И снова старалась куда-то сбежать от него. Удавалось... Остановится. Оглянется. Его нет... Но едва так подумает, как он снова откуда-то выныривал. И говорил странные вещи. Например, вот такое: «Хорошо бы нам с тобой остаться навсегда в этом городе, вернуться в далекое прошлое, зажить совсем иной жизнью, а?» И она согласно кивала: «Хорошо бы». И даже добавляла – не вслух, про себя: «И тогда мы были бы с тобой только вдвоем, совсем одни. Лишь ты и я».
Потом им надоедало болтать, и они молча смотрели на Волгу, уже предзимнюю, задумчивую, даже тяжелую и печальную. Домишки Плеса как бы сбегали вниз, чтобы попрощаться с Волгой до весны, очень живые, похожие на людей. Волга затягивала, настойчиво звала к себе... Наверное, хорошо, что  экскурсовод торопил: «Пожалуйста, все в автобус, мы едем в музей Левитана на набережной».
В музей Левитана!.. Удастся ли ей хоть когда-нибудь еще побывать там? Это был... как бы поточнее сказать?.. праздник исполнившейся мечты. Она  ходила от картины к картине, замирала у некоторых из них, слушала вполуха экскурсовода, пропадала в том, что видела. Вспоминала стихи. Или самые пронзительные минуты жизни, они сейчас будто заново проходили перед ней. В памяти вынырнула строчка Есенина: «О возраст осени! Он мне дороже юности и лета». Возраст осени... Для человека, который всего-то прожил тридцать лет... Возраст осени – это просто осень, самая что ни на есть душа Левитана, его благая грусть, которая где-то на небесных высотах сказочно соединяется с солнечностью... Кажется, любая картина рассказывала о самом главном, самом сокровенном: о любви. В его осени она всегда видела не увядание, а надежду и полное созвучие с собственной душой. И как бы Артур, ее нежный друг, понял ее сейчас! Он ведь всё понимал в ней, и, может быть, это было самым главным.
В музей он тоже пошел за ней. Она все время чувствовала его стоящим прямо за своим плечом. Вот он чуть пригнулся и шепчет ей на ухо что-то очень важное о той картине, которую они сейчас смотрят... Но она  знает его секрет: он пригнулся еще и для того, чтобы легонько коснуться ее лица губами, незаметно поцеловать, шепнуть самые родные слова... И она спешит, пока никто не заметил их тайны, ускользнуть в сторону, к другой картине Левитана. Но едва останавливается, как видит: он уже и тут догнал ее...
Закончилась, однако, и эта часть экскурсии. Туристов спешно призывали в автобус. Опаздывали на ужин, который в этот их второй и последний день устраивали совсем рано, чтобы успеть до полуночи вернуться на своем автобусе в Москву. Как ей не хотелось уезжать, если бы он только знал! Будь она  посмелее душой и захвати с собой достаточное количество вещей, она бы просто оторвалась от группы, осталась в гостинице Плеса, провела там ночь, а наутро вернулась бы сюда, на берег и ходила бы, ходила здесь одна без конца... И ей совершенно не было бы страшно, потому что она точно знала, что Артур  идет где-то рядом, он с ней. Как бы они бродили! Как бы прятались в деревьях от холодного ветра. Как спускались бы к самой воде. Как брели бы по глубоким лощинам, узким оврагам между холмами-горками, из которых состоит весь берег. Как бы их проветрил этот упоительный воздух! Сколько бы навеял мечтаний и надежд! Наверное, нигде, даже на «их Лазурном берегу» они не чувствовали бы себя настолько единым человеком, как здесь, на ноябрьском, уже ледяном берегу левитановской Волги...
На обратном пути в автобусе было почти тихо. Экскурсовод уже рассказал  всё, что входило в его программу. Люди, уставшие и расслабленные, в основном подремывали, откинувшись на сиденьях. Ей спать не хотелось, она все время смотрела в окно, за которым было черным-черно, но ей казалось, что видит роскошный лес, он провожает ее до самой Москвы. Вспоминались разные минутки экскурсии в Плес, хотелось заново пережить их. Однако Москва приближалась, перестраивая ее мысли и чувства. Майя  представляла себе, как войдет в квартиру и тут же услышит телефонный звонок – это Артур позвонит узнать, как и что, а на самом деле - чтобы услышать  ее голос, он раскрыл бы ему очень многое из того, что делалось в ее сердце…
Почти в самом конце пути усталость свалила ее, она тоже задремала, как другие. А открыла глаза уже в Москве, когда их автобус стоял на площади и экскурсанты по одному вытягивались на Комсомольскую площадь. Спасибо соседке - обратив внимание на то, что она спит без задних ног, растолкала и сообщила: приехали. Она с трудом открыла глаза, поднялась. Взяла свой рюкзак, в нем почти нетронутой осталась еда, которую брала в поездку, и потащилась к выходу. Шла самой последней, все остальные уже вышли. Спустилась на одну ступеньку, и еще на одну. Они обледенели. Кто-то подал ей руку, чтобы не поскользнулась. Она  хотела поблагодарить человека. Подняла глаза и ахнула: Артур! Настоящий, не тот, который «ездил» с ней в Плес. Реальный, живой.
- Не ожидала? – спросил он с  улыбочкой – А я просто подумал, что возвращение у вас очень  позднее, вот и решил встретить.
- Да как же ты... Откуда же... Кто тебе сказал, когда и куда мы приезжаем?! – наконец проговорила она членораздельно.
- Догадался!
- Да ну, будет врать-то!
- Миленькая, мы же в Москве живем. Всё узнал по телефону еще до твоего отъезда.
Они уже шли к метро, и она только и сказала:
- А жаль, что мы не в Плесе.
- Правда? – не поверил он. – Что – там так хорошо?
- Да, очень!
- И с кем же ты там была? С кем тебе было там так хорошо?
- С тобой.
Он замолчал. А метро, похоже, само распахнуло перед ними двери. Москва, даже ночная, буквально летела ей навстречу, вкручивала душу в свой водоворот, напоминала о том, что поездка, мечта и ее побег закончились.


                4. Беда

Так закончилась ее главная попытка уйти от него. Всё возобновилось быстро и естественно, будто не возникало никаких трудных разговоров, никаких ее решений. Был он. И с ним была она. Снова он и она. Позвонив в очередной вечер в ее дверь, он заходил, скидывал куртку, нетерпеливо обнимал ее в коридоре. Обязательно подводил к большому зеркалу, которое и сейчас висит на том же месте. И говорил:
- Посмотри! Вот наш семейный портрет в домашнем интерьере. Мы дома. Мы вместе. А всё остальное не имеет никакого значения. Правда, любимая?
Может, ей и хотелось снова сказать ему, что это не совсем правда. Иногда раздражение нудной зубной болью гудело в сердце. Но тут же уходило, едва он говорил: «Любимая». Это старомодное слово, которое он за время их четырехлетней любви произнес, наверное, тысячу раз, всегда усмиряло любой ее бунт и недовольство, прогоняло тягостные мысли, если они были близко, приглаживало ершистость. А главное – наполняло душу такой нежностью, что всё остальное действительно отступало бесконечно далеко.
Пожалуй, теперь их отношения стали еще проще и лучше. Они буквально чувствовали дыхание друг друга, каждый слышал мысли другого. Всё было очень тепло и хорошо. Он по-прежнему часто пел ей разные песни и романсы. Особенно хорошо это получалось у него после их близости. Наверное, голос лучше бы звучал, если бы он поднялся, встал в нужную позу певца на сцене. Но он и думать об этом не хотел, пел, лежа рядом с ней, обхватив ее обеими руками, будто все еще опасался, что она может удрать. Вместо ругани, выяснения отношений, как это обычно нередко бывает у многих «после любви», он – пел... И вместе с ним – как плод этой любви и как ее великая охрана – пела их общая нежность...
Да, всё вернулось на круги своя. Казалось, что впереди целая вечность любви.
А жизнь их не баловала. У нее болели и уходили родные. Младший брат, которого он лично не знал, но о котором много слышал. Он умер пятидесяти шести лет от роду, и это было очень большое горе. Тяжело заболела ее младшая сестра. Онкология... Перенесла операцию. Осталась жива. Но врачи предупреждали:  впереди – ничего хорошего. Тяжко болела, перенеся инсульт, его сестра, ее почти полностью парализовало. Он очень переживал, понимая, что процесс  необратимый, впереди только жуть, но еще до той жути было много неимоверных сложностей. Артур приезжал к Майе расстроенный, рассказывал, что у него и как. Она спешила поведать ему о своем. Они очень поддерживали друг друга. Вместе было легче.
Как относительно счастье! Теперь то время кажется ей не самым плохим. Тяжелым, грустным, но еще полным надежд и желания деятельности. Пыталась  бороться за здоровье близких. Делала какие-то важные дела. Еще очень хотелось жить.
А теперь она поняла кое-что важное. Время идет совершенно по-разному. И если оно движется обычным темпом и каждый день происходят какие-то банальные вещи, и даже если иногда брюзжишь, что хотелось бы улучшений, - это нормально и естественно. Но если оно вдруг как бы замедляет ход и начинает медленно ползти, тогда жди беды...
Именно так началась ее беда. Она вдруг почувствовала, что время замедлило ход. Остановилось рядом с ними и приглядывается: мол, как тут у вас?
В обычной жизни мы, наверное, называем подобное дурным предчувствием...
Его сестра умерла, едва время замедлило свой ход возле них. Артур был собран и деловит. Организовал похороны, утешал семью сестры. Но сам очень грустил. Он устал от ее тяжкой болезни и, может быть, испытывал естественное облегчение. Вспоминал  светлые или просто забавные минуты, связанные с их молодостью. Но всё это было очень скоротечно: печаль возвращалась и крепко держала его за душу.
Однако Майя предчувствовала и что-то еще. Здоровье ее младшей сестры ухудшалось, но пока еще она работала и, человек с большим чувством юмора, иногда лукаво поглядывала на других: мол, вот как, все ждут моей смерти, а я еще живу и даже работаю; и более того – надеюсь жить долго, я же многого еще не сделала.
Когда она виделась с сестрой, немного успокаивалась. Когда уходила в свою жизнь, ей снова становилось очень грустно. И – вот странное дело: понимала, что не только сестричкины дела угнетают ее. Что-то не то стало происходить с ней самой. Самочувствие ухудшилось. Приходил Артур, но она встречала его очень уставшей, хотя работала не больше, чем обычно, и душевные проблемы и хлопоты были те же. «Что с тобой, миленькая? – тревожно спрашивал он. – Наверное, очень поздно легла, да? Надо ложиться пораньше! Я теперь буду проверять. В десять звоню тебе последний раз на дню, и ты ложись. Хорошо?» Она кивала, хотя ничего подобного делать и не собиралась. Решила, что просто накопилась усталость, на дворе уже весна, она выматывает силы. Пройдет март, за ним  апрель, а там и легче станет, так всегда бывает. Но понимала: от чего-то прячется.
У нее над диваном висела тогда большая карта России, во всю стену, и она часто смотрела на нее. Географию и путешествия любила с детства. Теперь иногда лежала и подолгу смотрела снизу вверх на эту карту. Она ей не нравилась! Казалась искаженной. Уже распалось государство под названием Советский Союз, в котором все они родились и выросли. И карта, от которой отсекли Украину, Белоруссию, Прибалтику, Казахстан, Среднюю Азию, стала похожей на дерево с обрубленными ветвями. И все же... она  смотрела на карту со странной надеждой на то, что можно удрать в какой-то волшебный, заповедный уголок, где всё будет гораздо лучше, где нет здешних мучительных проблем... «От меня удрать хочешь? Опять?» - иногда спрашивал он. Но шутливым тоном. Однако в нем проскальзывала тревога, словно прежние их размолвки, ее побег в Кострому и Плес, другие схожие обстоятельства не ушли до конца. А она и сама не понимала, откуда взялось крайне странное желание удрать от всех-превсех, подальше, где никто не мог бы ее найти... Иногда, глядя на карту, она всерьез мечтала об этом.
Но пришел момент, когда жизнь резко развернулась совсем в другую сторону. Ей стало плохо. Позвонила своим. Слово за слово, пришли дети, посидели с ней. Вроде всё ничего. Но почему-то очень встревожился сын. И через день он уже вез ее к знакомому врачу, работавшему в платной поликлинике на Арбате. Здравствуйте! – Здравствуйте! На что жалуетесь? Ни на что? Просто самочувствие плохое? А чем вы вообще болели?  А сейчас – давно ли неважно чувствуете себя? Ну, ложитесь на кушеточку, посмотрим.
Он долго мял ей живот, проверял, как говорится, по всем статьям. У доктора было доброе и толстое лицо, и, глядя на него, она настойчиво думала о том, что всё у нее в порядке, иначе доктор нахмурился бы. Ну, вот и конец осмотра. И он говорит, что дела обстоят  неплохо. Только она должна прийти к нему на более тщательное обследование в институт гастроэнтерологии, где он заведует отделением. Там, мол, и аппаратура хорошая, а здесь ничего нет, обследовать можно только пальпированием и опытом. Ну да, ну да, конечно, это тоже немало... Так когда прийти? Послезавтра, к десяти часам. Адрес такой-то, не забудьте захватить простынку – сами понимаете, все больницы сейчас очень бедные, а гигиена превыше всего: не ляжешь ведь на кушетку, где кто только не лежал!
Она прощается и выходит в коридор. А доктор пальцем подзывает сына зайти в кабинет. Понятно: надо же расплатиться! О том, что он хочет сказать ему что-то совсем другое, нежели ей, она не думает. Однако  какой-то червяк точит ее сердце...
Сын выходит через несколько минут. Она замечает, что он очень бледный и смотрит в сторону. Спрашивает вполголоса: «Расплатился?» Он кивает, но не слишком торопливо. Она не догадывается: это для того, чтобы отвлечь ее от других возможных вопросов...
И вот она в институте гастроэнтерологии. Сидит. Ждет. Уже давно не десять, но доктор не спешит принять ее. Теперь понятно, что он хотел дать ей возможность немного адаптироваться к больничной обстановке. Потом вызывает, проверяет. Процедуры трудные, мучительные. Тревога, которую она ощутила, пока ждала его, дошла до предела. Невыносимое предчувствие терзает ее...
Обработав на компьютере ее данные, врач протягивает ей бумагу. Она смотрит. Схема желудочно-кишечного тракта. Хорошо. Только – что она в ней смыслит? Какие-то латинские буквы. В ту минуту она напрочь забыла, что у врачей есть свой шифровой код для каждой болезни. «Всё нормально?» - спрашивает его. Он смотрит на нее по-доброму, по-толстомордому, почти весело. «Всё хорошо, - говорит, не отводя глаз, - только вот полипчик у вас вырос в глубине кишечника, понимаете? А полипчики штука неважная, они могут малигнизировать. Это... как бы вам попроще объяснить? Они могут перерождаться. Так что вам надо поспешить».
Куда поспешить? Или с чем поспешить? Она стоит перед ним, вперив глаза в бумаги, вроде бы читает их, но ничего не понимая. А он уже уточняет: «Надо оперироваться. Быстро сдайте все анализы в поликлинике – с этой бумагой вам сразу всё сделают. И – на операцию». «Ой, а нельзя ли обойтись без нее?» Кажется, ее голос звучит, как у противной капризной девчонки. Просто однажды она уже проходила полостную операцию; давно это было, но как запомнилось! Вся та тяжесть, трудное выздоравливание, страхи, боль... Зачем новая операция? Полипчик! Наверняка есть  консервативные способы лечения каких-то там полипчиков, на дворе же ХХI век.
- И поспешите! – вдруг жестко говорит врач, его пухло-улыбчивое лицо «длиннеет», взгляд становится таким странным, что ей кажется, он уже прорезал ее скальпелем насквозь.
- Так когда надо ложиться? – жалковато спрашивает она, сдаваясь.
- Вчера! – говорит он резко и громко. – Вчера! Ваш полип уже начал слегка малигнизировать. Поторопитесь!
Всё. Разговор окончен. Вот ваш гонорар. Спасибо. До свидания. Хотя – нет, в больнице, вспоминает она примету, нельзя так прощаться, просто чтобы никаких «свиданий» больше не было. Надо сказать иначе. Как? Слова –  провалились. Потом одно слово вспоминается. «Всего хорошего!» - говорит она, выпихивая себя в коридор.
Этот врач со странным именем Аполлинарий... Видит его и сейчас! И физиономию, во всех ее проявлениях. Теперь, вспоминая его, она ощущает в душе прилив тепла и  признательности. Тогда она ненавидела его за то, что, как  считала, он зря загоняет ее в больницу. А потом стала считать его одним из лучших, во всяком случае – для нее, - людей на земле. Он ее спас дважды. Тем, что поставил диагноз и заставил пойти на операцию. И тем, что наврал ей с три короба с этим «полипчиком», с этим «ничего особенного»... Он, оказывается, потом разыскал телефон ее ребят, позвонил и велел сыну немедленно отвезти ее в больницу, сказав ему всё открытым текстом, без «полипчиков»...
Нет, она не хочет об этом вспоминать! До сих пор так ни разу больше и не была на Арбате, около театра Вахтангова, где располагалась та поликлиника. Это как бы проклятое для нее место. Не может вспоминать и никого из пациентов, лежавших рядом в больнице. Операцию ей сделали, но она так ничего и не поняла до поры до времени. Никто из медсестер, а тем более врачей не проговорился, что с ней на самом деле. И она верила, что  «полипчика» больше нет, его удалили; придет день, когда она вернется  домой. Только никто не собирался торопиться с ее выпиской. Да и самочувствие не позволяло. Скоро она стала вставать и немножко ходить по больничному коридору. И никак не могла понять, куда же девались ее килограммы: она была довольно упитанной женщиной – «плотного питания», как записал в своей бумаге доктор Аполлинарий, а сейчас халаты «оборачивали» ее два раза. Она смотрела на себя в зеркало и удивлялась: кто это там, в глубине? Странная, незнакомая женщина, подозрительная, очень бледная... Догадывалась, что это и есть она, но как можно так измениться? Оперировавший ее врач иногда подходил, спрашивал, как она и что, радовался, что ходит, и даже уже немало. Потом он отправлялся в ординаторскую и так тепло улыбался ей, что в ее сердце что-то оттаивало. Хотелось, подойдя к зеркалу, снова увидеть в нем свое прежнее лицо... Позднее она узнала, что этот врач бывал очень резок с персоналом, а с больными, наоборот, ласков, и чем серьезнее случай, тем он становился приветливее...
Дети приезжали к ней каждый день. Друзья и знакомые тоже, откуда-то их взялось очень много. Потом некоторые из них быстро исчезли – неужели приходили только для того, чтобы посмотреть, как выглядит человек «с полипчиком»? Может быть, она и несправедлива. Почему-то все как один повторяли: «У тебя не было метастазов, будешь жить». Она смотрела на них, глупо хлопая глазами: при чем тут метастазы, они же бывают при опухолях, а у нее полип. Вспомнила словечко своего первого доктора – «малигнизировать» - и решила, что и от «полипчика» тоже могут пойти метастазы. Ну, да, наверное... Странное у нее было состояние. Очень хотелось домой. Подумала, что процедуры, которые ей делают в больнице, можно обеспечить и дома.
Но дети не спешили забрать ее. И Артур тоже не спешил, хотя говорил, что очень соскучился. Приходил в больницу через день. Что она лежит именно в этой больнице, он разузнал опять какими-то своими хитрыми способами.
Он входил в отделение, не боясь, что могут выставить вон. Хирургические пациенты – мало ли какую инфекцию могут занести посетители! Но он познакомился с одной старой медсестрой, рассказал ей, как любит свою подругу; она тут же дала ему  халат и сама привела к ней. Майя помнила его первый визит, еще до операции. Медсестра вывела ее на внутреннюю лестницу, и она увидела Артура. От неожиданности испугалась и сразу сказала: «Уходи! Здесь тебе делать нечего!» Но он заявил, что никуда не уйдет, на нем белый  халат, и вообще ему она нужна куда больше, чем этой больнице. Поболтав минут пятнадцать, они расстались. Она поспешила на анализы, а он – домой.
А потом он пришел уже после операции. Она пролежала в реанимации целых четыре дня, потому что было два выходных, к ним примкнул новый июньский праздник России, еще какой-то день. Затем перевели в палату. Там было шумно, все друг другу что-то рассказывали. Разговоры вертелись вокруг темы рака... Ей не хотелось слушать – это же не про нее. Делала вид, что спит, накрывалась с головой, затыкая уши от разговоров, которых очень боялась, считая, что они могут накликать беду и на нее...
Он приходил теперь часто. Погода стояла отменная: конец июня, лето в разгаре. Едва ей разрешили выходить в больничный дворик, как он стал выводить ее туда при каждом посещении. Они медленно и почти торжественно шли по этому дворику, и люди смотрели им вслед. Иногда доносилось: «Вот так надо жить! Таких мужей иметь! А то – стоит жене заболеть, как муж был таков!» Услышав чьи-то одобрительные слова, они переглядывались с улыбкой.  Да, да, конечно, мужья должны быть именно такими...
Он всегда доказывал ей, что осталось совсем немного и скоро она будет дома, а уж тогда он займется ею как следует: будет ухаживать лучше всякой сиделки. Ну да, ну да... Как-то прямо при нем ей стало нехорошо. Еще одна дань операции, жуткой потере веса. Она почувствовала, что падает. Он помог ей лечь, присел на край постели. Хотя палата была, конечно, женская, никто не собирался его выгонять. Всех, наоборот, очень трогало, как он ухаживает за «своей женой». А он пригнулся к ее лицу и прошептал: «Миленькая! Родненькая моя! Я с тобой, сейчас всё пройдет, вот увидишь». Но она пока лежала в полуобморочном состоянии. Потом стало легче. «Только не исчезай! – горячо шептал он ей на ухо. - Только останься живой. Любой, какой угодно, ты мне всякая дорога, слышишь? Я выхожу тебя!»
И в больнице, и после нее он повторял эти слова много раз. Она всегда молчала, потому что в них ведь было не только его золотое обещание, но и явное ее неблагополучие, так, наверное. «Доктор сказал, что тебе можно помочь и всё обойдется», - горячо шептал он. Какой доктор? И что имел в виду? Она пристала с  вопросами, и ему ничего не оставалось, как признаться: ходил к ее палатному врачу, который на операции был ассистентом, и подробно говорил с ним. Но сначала тот спросил, кто он ей, и Артур, как сам же говорил, гордо сказал: «Самый близкий для нее человек на земле». Вот так: самый близкий...
Погуляв, она неохотно возвращалась в палату, хотя от слабости хотелось лечь. Он явно торопился, потому что каждый или почти каждый день вырваться из дома ему было трудно. И все же уходил, лишь удостоверившись, что она вроде бы уже ничего, сейчас заснет, и это хорошо – после прогулки-то. Целовал ее на прощанье и снова шептал: «Ты моя, родненькая, слышишь? Я люблю тебя, и ничто на свете не заставит меня разлюбить мое солнышко!» Потом он направлялся к дверям, вежливо со всеми прощался. Люди ласково смотрели ему вслед, и чувствовалось, что каждый хочет сказать свое доброе слово.

...Нет, она не может, не хочет вспоминать ту историю, свою операцию, больницу. Но воспоминания приходят сами, не спрашивая, нужны они ей или нет. И сейчас... В такие дни  ей бывает особенно тяжело. Чтобы сдать кровь на специфический анализ, она должна пройти через весь больничный двор, оплатить в коммерческом отделе анализ, только тогда его сделают. Обычно надо очень торопиться, потому что лаборант работает лишь один час, довольно рано утром, а ехать ей не близко. Пока доберется, останется всего минут двадцать  работы медсестры, а ведь может быть и очередь... И она галопом мчится через больничный двор. Но обязательно в какую-то минуту или секунду вдруг остановится, не может не остановиться. Вон там, в особом дворике, отгороженном от улицы старинным металлическим забором-решеткой с пиками. Там очень романтично, и все больные, если только могли выбираться на прогулку, обязательно гуляли в этом дворике. Она тоже. С ним – и без него. С ним они обсуждали последние свои новости, мечтали о ее  возвращении домой. Если он видел, что она захандрила, спешил чем-ничем рассмешить ее. А вот когда она гуляла там одна... Может быть, именно по принципу контраста ей никогда и нигде не было так плохо, как там, в этом дворике. Как она смотрела на ту жизнь, что шла за решеткой забора! Иногда подходила к нему вплотную, прислонялась лицом прямо к решетке, отнюдь не очень чистой, но ей было наплевать. Чуть ли не впивалась в нее лицом, совсем как заключенный в тюрьме. Как ее ранило всё, что видела снаружи! Люди, кусочек старинного бульвара, машины... Все куда-то спешили, в жизнь, в дела, в проблемы, которые нужно непременно решить. А она сидела здесь, между небом и землей. Куда точнее было бы сказать: между жизнью и смертью. Тоска сгибала ее душу в бараний рог! Выйдет ли она отсюда живой? А что, если возникнет рецидив, вырастет новый полип? Иные минуты жизни хуже смерти. Как было тяжело! Не передать словами! Ей не хотелось возвращаться в палату – зачем? Она часто думала в те дни, что если сама какое-то время еще и поживет, то все равно невыносимо зрелище людских страданий, двусмысленные глаза медсестер, которые торопились к очень тяжелому больному с уколами или процедурами, желая помочь ему выкарабкаться, а в их глазах было однозначно написано: «Не выберется! Всё бесполезно!»
Она возвращалась в палату, и нередко кто-то из близких или знакомых, пришедших навестить ее, уже ждал в коридоре. Пока шла одна через больничный двор, она часто ловила на себе своеобразные взгляды других пациентов: как бы немножко размягченные и удивленные сразу. Она понимала оба эти чувства! Потому что они касались Артура. Люди очень любили смотреть, как он выгуливал ее по двору. Сколько говорили об этих двоих! Только потому, что такое зрелище в принципе очень непривычно, какая-то особенная, подчеркнутая, необыкновенно преданная любовь. В этой больнице легких больных не держали, так что каждый понимал: если она тут, если прошла операцию, значит, она тяжело больна; и поскольку он так трепетно ухаживает за ней, значит, очень любит. Однажды она случайно услышала разговор в туалете, как раз об этих двоих. Одна пациентка вполголоса говорила другой: «Да нет, он наверняка не муж ей, потому что мужья, особенно в возрасте, ТАК любить не умеют». Она сделала вид, что не слышит. А грустными, даже немного разочарованно-грустными глаза людей бывали, именно когда она шла одна  через больничный двор. Они разве что не спрашивали напрямую: «А где же он?» Она проходила мимо, шла восвояси, снова погружаясь в очень невеселые мысли.
Человек так уж устроен, что ему всегда хочется домой. Если дом нормальный, хороший, конечно. А уж как хочется домой в больнице, об этом и не рассказать. Иногда... глупо хочется, потому что прекрасно понимаешь: ты еще больна, ты пока никак не можешь уходить. Нет, хочется домой – и всё. Она приставала с вопросами к медсестрам, пытаясь у них разжиться информацией. Одна сестричка, очень сочувствовавшая ей, как-то сказала: «Завтра вас на выписку». И она стала считать часы, потом минуты. Почти не спала ночью. Домой!.. Неужели такое счастье возможно? Домой! До-мо-ой!!! Но оказалось, что то ли медсестра что-то перепутала, то ли врачи решили подержать эту пациентку еще несколько дней и тогда не выписали. Она усмотрела в этом чуть ли не дурное предзнаменование. Буквально сходила с ума от страха. И сестры, и пациенты уговаривали: «Не торопись! Хорошо, что тебя задерживают, пусть швы заживут». Нет, она готова была бежать из больницы, только бы скорее домой. И лишь когда снова в дверях палаты или в больничном дворе появлялся он и она издали видела его красивую, седоватую, волнистую шевелюру, так много ей напоминавшую, она почти интуитивно, словно боясь испугать его своими страхами, брала себя в руки, и к тому моменту, когда они оказывались рядом, улыбалась ему во все лицо...
А день выписки приближался. И она узнала о нем как раз накануне. Предупредить его не могла - как бы позвонила из больницы? Мобильника у нее еще не было, у него тоже. Ну, что ж, заранее думала она, узнает потом, и это будет сюрпризом...
Встречать и забирать ее приехали сын с женой. Она давно уже собралась, переоделась, сложила все вещи, боясь оставить в больнице хотя бы ниточку, - чтобы по примете не вернуться туда. Они стояли втроем в коридоре и ждали, пока освободится старшая медсестра, подготовит и выдаст документы. Смотрели в окно, во двор больницы, на какие-то одноэтажные пристройки к главному зданию, выкрашенные в желтый цвет, не подозревая, что это больничный морг. Уже кончался июнь, и роскошный двор-палисад больницы украсился пышной листвой старых деревьев. Хорошо было. Ах, как хорошо было там, за окном! Ну что  же медсестра так медлит с документами? Неужели не понимает, как она хочет домой?!
И тут неожиданно  увидела Артура. Оказывается, не зная о выписке, он просто приехал проведать ее. О, сколько радости! И смущения одновременно. Ребята давно знали о нем, об их любви, но лично знакомы с ним не были. Сейчас  все приветливо перезнакомились, а она стояла у стены коридора и чуть-чуть улыбалась: надо же, как всё получилось! И складно, и нескладно одновременно...
Узнав, что ее выписали, он очень обрадовался и шепнул ей на ухо, что завтра же навестит ее дома. Дома! До-ма!!! Неужели такое возможно? Вот только никак документы не выдадут... Ну чего старшая медсестра так тянет?
И едва она не на шутку рассердилась – внутренне, конечно, ничем не выдавая своего гнева, - как та вышла из своего кабинета с бумагами в руках. Майя протянула руку, чтобы взять их, но медсестра категорически покачала головой и протянула их кому-то из родных. Что-то в ней сжалось, сердце всплеснулось неожиданной болью. Так медработники поступают, когда пациент болен крайне серьезно. Но это же не про нее, правда? У нее лишь полип кишечника, который стал чуть-чуть озлокачествляться, так говорил доктор Аполлинарий. Уже всё удалили. Она и так знает о своих делах, почему нельзя отдать документы ей в руки? Она же не маленькая! Уберет их в сумку, может ничего не читать, если не положено. Наверное, настойчивость слишком явно сквозила в ее глазах, потому что медсестра  снова покачала головой. Заперла кабинет и удалилась прочь, выполнять другие свои обязанности. А ребята и Артур стояли и читали ее выписки. Нет, не так... Они просто разговаривали, как бы забыв о бумагах, но она заметила, что все втроем пытаются искоса прочитать, что там написано. И в какую-то минуту  она взяла у них документы...
    Надо ли говорить о том, как она впилась в них глазами! Слов и фраз было очень много, но она мгновенно нашла самое главное: диагноз. Против этого слова, написанного сокращенно двумя латинскими буквами, было выведено по-русски еще два слова, и первое из них, состоящее всего лишь из трех букв, было то самое, страшнейшее слово нашего времени. Оно расположилось так близко к ее фамилии, что сначала она даже испытала дурацкое чувство удовлетворения: ну да, всё правильно, документы же ее, а это слово ее не касается. Но уже в следующую секунду  вдруг осознала: страшное слово «рак» относится к ней, и оно значит, что у нее вовсе не полип, а именно ТА жуткая болезнь... Почему ей никто ничего не сказал?
Дорогие гости были в ту секунду очень заняты процедурой взаимно приятного знакомства и беседой, потому не видели ее  и уж тем более того, что с ней делается. А ей стало очень плохо. Сердце будто решило остановиться. Показалось, что она сходит с ума. Подумать только, что у нее за болезнь! И – почему у нее? За что ей такое? Что она сделала страшного, чтобы Бог решил так ее наказать?
Вдруг она почувствовала, что падает. Точнее, соскальзывает на пол. Кто-то из них мгновенно оказался рядом. Удержали ее, пытались подвести к креслу. Решили срочно позвать врача. Это слово, однако, быстро привело ее в чувства. Они волновались, суетились, не понимая, как же ее ТАКУЮ, в полуобморочном состоянии везти домой? Надо скорее позвать врача. И никаких разговоров!
Кто-то несердито шумнул на нее. Понятно: чтобы одолеть свой собственный страх. Чтобы привести ее в чувство. Но она, не дойдя до кресла, вырвалась из их рук и направилась к выходу из отделения. Они растерянно смотрели ей вслед, но она ничего не объясняла. Просто шла вперед. На улицу. Скорее прочь отсюда! И выбросить бы куда-нибудь эти проклятые документы! Может быть, она даже сделала такой жест, потому что кто-то из них выхватил у нее из рук бумаги и сразу спрятал их.
А она не шла – плыла по коридору отделения, потом вниз по широкой лестнице, потом, словно забравшись в темную часть морской пучины, плыла во мраке вестибюля. «Куда же ты? Сядь! Ну, пожалуйста, сядь!» «Надо машину найти, потом пойдем на улицу!» Машину? Зачем? Она ощутила неимоверную слабость. Да, да, сесть. Она подождет.
Ребята вышли, а Артур остался с ней. Усадил ее на стул, сел рядом. Молча поглаживал руку. Потом, уже дома она сообразила, что он же всё давно знал, и дети знали, и врачи и медсестры тем более. Как и тот самый первый врач-гастроэнтеролог Аполлинарий. И никто ничего ей не сказал... Да как они могли?! Ведь обманывали ее!
Слова вырывались из горла, но застревали на кончике языка. И какие-то совсем другие слова уже готовы были сказаться вслух... Слова благодарности. Они же все специально обманули ее, чтобы она не переживала. Врали ей ради нее самой!
Моментально вспомнилось, как когда-то  в десятом классе, изучая пьесу Горького «На дне», они изобличали лгуна и обманщика Луку, который всем и вся врал во спасение, а большевики признают только одно спасение – правду. Какими же они были идиотами! И еще большими идиотами были те, кто учил их всему этому!
Мысли проносились у нее голове, как ослепительные зарницы после грозы. Она  молча сидела рядом с ним, а он неторопливо поглаживал ее руку и что-то говорил вслух. Вдруг она расслышала: «Миленькая, ты будешь жить! Будешь, моя хорошая! Мне и врач так сказал, и я сам так чувствую». Она ничего не отвечала,  в душу шурупами ввинтился еще один стереотип: слова «рак» и «жизнь» несовместимы...
Ей хотелось, чтобы ребята поскорее вернулись, хотя она понимала, что он-то поехать с ними не сможет, сразу поспешит домой. А если нет, она сама попросит об этом, он и так слишком часто и подолгу отсутствовал дома в последнее время. Приедет потом. Хотя... в больнице она твердо решила, что больше они встречаться не будут: хватит ему своих переживаний, зачем к ним добавлять ее проблемы? Знала, что скажет это ему потом, по телефону – сейчас у нее не хватит храбрости.
Наконец, ребята появились в дверях. Он тоже пошел за ними к выходу. Машина-«левак» стояла у крыльца больницы, будто пациентка и двух шагов не сделала бы сама...
Они усаживались неторопливо, осторожно. Он сам, будто ухаживал за маленьким  ребенком, проверил, удобно ли она сидит. Всё в порядке. Чмокнул ее в макушку и выкарабкался из машины. Дверцы захлопнулись. Он отступил чуть дальше, чтобы не мешать им развернуться и уехать.
Как она помнит эту минуту даже сейчас! Какое у нее было странное чувство! Она сидит сзади, раздавленная только что полученной информацией. До нее еще не всё доходит по-настоящему. Кроме одного, пожалуй: мир перевернулся, и прежняя жизнь, какой бы она ни была – трудной, подчас горькой, иногда веселой, праздничной, проблемной, всякой – уже невозможна, она навсегда покинула ее, и то, что есть теперь, что будет дальше – не очень ясно. Непонятно даже, как теперь жить. И будет ли  вообще эта новая жизнь... Сердце ее сжато тяжелым обручем. Или чьей-то крепкой ладонью. Чьей же? Дьявола? Или  все-таки Бога? И будет ли Он милостив к ней?
Ребята о чем-то спрашивают ее, она отвечает. Машина неторопливо – везде народ, вокруг больницы всегда топчется немало людей – разворачивается, чтобы выйти на проезжую часть. А она вдруг ощущает что-то совсем иное. Неимоверную тоску. Жалость. Не сомневается: к самой себе – из-за всего, что случилось. И неожиданно понимает: да нет, не к себе, к Артуру! Но почему? Среди них всех сейчас она самая несчастная. И еще -  сын, потому что если ее не станет, его жизнь очень осложнится. Пока ходил в больницу, пока уговаривал ее крепиться, держаться, верить в будущее, думать о хорошем, сам-то сколько пережил! В его густой шевелюре появились «дырки» - кружочки лысинок, и жена отправила его к врачу. Тот объяснил, что это временное облысение на почве переживаний. Так что... она действительно должна взбодриться и плыть по жизни дальше, ради сына, плыть, держась за волны, за само течение, за воздух... Ради него!
Но почему ей так дико грустно? Из-за Артура... Она уезжает в свою новую, непонятную жизнь, а он-то возвращаешься в привычную, где каждая мелочь помогает держаться на плаву...
Машина разворачивается, и она смотрит назад. Очень пристально. Люди расступились, разошлись, и он остался совсем один на фоне здания больницы. Почему он стоит, сжавшись? Его очень жалко: они втроем, а он один... Опять ругает себя: ну какой же один, он сейчас поедет домой, у него всё ничего. Или это ему так жалко ее? Или он сам, как и она, только что понял, что именно произошло с ней и насколько туманно ее будущее? Ну почему, почему у него такой грустный, подавленный, даже жалковатый вид? Она никогда не видела его таким. Что случилось, родной?
Ей хочется попросить ребят, чтобы машина вернулась назад, чтобы они взяли его с  собой... Но он не может ехать с ними, ему надо домой.
Машина выравнивает путь, а она смотрит и смотрит назад, до той минуты, пока он не исчезает из виду...
Жизнь со временем всё объясняет. Придет объяснение и этому странному ее чувству. Даже – предчувствию, которые у нее часто бывают очень точными. Но это еще не сейчас будет. Нет, нет, не сейчас. Не так скоро, не так скоро...

                5. Не исчезай...

Стояла самая середина лета, последние дни июня, потом начался июль. Жаркий, но не беспощадный, как иногда бывает  в Москве. Накупив ей продуктов, кое-что сготовив, ребята уехали к себе. Приезжали каждый день. Это было очень важно, потому что она совсем отключилась от людей, ушла в свое подполье. Очень не хотелось, чтобы соседи догадывались о ее обстоятельствах. Она давно живет в своем доме. Но теперь это словно была вовсе и не она, а какая-то новая жиличка, очень стройная внешне, бело-желтолицая, слабая. От нее осталась только тень. От жары спасали открытый балкон и холодная вода: горячую отключили, так что она мыла посуду холодной водой с новым моющим средством «Фери», а вместо душа обливалась слегка нагретой водой. Именно возня в холодной воде успокаивала ее, снимала напряжение жары. Заставляла мозги работать, думать о будущем, хотя было ясно, что и думать-то особенно не надо, в ее жизни на службу заступила Судьба, а она сама всегда знает, что и как ей решать...
Артур звонил теперь по восемь-десять раз в день. Начинал одними и теми же вопросами – о  ее самочувствии и о том, когда ему можно приехать. На первый вопрос она  отвечала по обстоятельствам, а на второй всегда одинаково: «Нет, нет, сейчас еще нельзя». А душа ее в эти секунды неизменно проговаривала совсем другое: «Никогда, мой хороший, никогда больше, потому что ТАКОЙ я встречаться с тобой не смогу. Он бы, если бы услышал монологи ее души, спросил бы очень удивленно: «Да какой такой?» И тут же добавил бы: «Какой бы ты ни была, я люблю тебя, только живи, только будь!»
Нет, ее самоощущение было на редкость твердым: всё кончено. Она коротала дни за книгами, иногда у телевизора, нередко слушая музыку на кассетах и дисках или по тем видеозаписям разных концертов, которые сама сделала. Почему-то настойчиво вспоминались детство и юность, и она часто просто сидела на диване, глядя в окно и мысленно перебирая в памяти оживающие детали прошлого. Это странным образом успокаивало. Прошлое помогало, хотя она без конца плакала. В какие-то дни ребята снова возили ее в больницу: то вдруг обнаружила, что загноился шов, то возникали другие проблемы. Пока они ехали в машине, она никогда не была уверена, что вернется назад. Но и когда возвращались, все равно из души не уходило печальнейшее ощущение: прежней она больше не будет. Однако Артуру она не рассказывала о своих переживаниях.
А лето, отполыхав жарой, уже смотрело на землю приветливым августовским солнышком, потом и застенчивым сентябрьским. Вот уже и октябрь обметал всё вокруг золотой листвой. Она часто вспоминала одно стихотворение Артура, с которым он однажды приехал к ней – Господи, как давно это было! – и с порога, обняв в прихожей, проговорил... как-то особенно, нежно и печально, всё сразу:

                У любви моих лет
                Нет гитар и балконов.
                Только призрачный свет
                Облетающих кленов.

Сказал, что сам сочинил. Вообще-то он стихов не писал, только стишата, рифмовочки – по случаю чьего-то дня рождения, юбилея, иного праздника. И всегда трепетно спрашивал: как получилось? Обычно ей не нравилось, но она спешила сказать, что хорошо. Это стихотворение, особенно две его последние строчки, ей понравилось. Призрачный свет облетающих кленов... Наверное,  потому, что они уже сами стали этими облетающими кленами, и любовь их была именно призрачной, более точного слова не найдешь. Как-то еще до ее операции они услышали по радио Эмиля Горовца, который давно эмигрировал. Очень известный людям их поколения эстрадный певец, его песни они знали. «Есть у нас один секрет, на двоих нам сорок лет...» - «пело» радио. Когда концерт закончился, она тоже кое-что Артуру спела: «Есть у нас один секрет, на двоих сто двадцать лет...» Как он рассердился! А она рассмеялась, поспешила утешить его: «Подумаешь, немножко больше века». Он надулся и замолчал, а она  продолжала смеяться. А вот когда он рассказал о «призрачном свете» своей любви, она поняла, что да, в их возрасте она никакой больше быть не может – «по определению», как теперь часто говорят...
Каждый путь когда-то кончается. В середине октября кончился и путь их  разлуки. Он снова примчался к ней, как мальчишка, с радостью разглядывал, замечая слабый румянец на лице. Утверждал, что она выглядит совершенно нормально. «Стала такой стройной козочкой!» - улыбался он, а ей казалось, просто успокаивает.
Как теперь странно смотрится всё это! Они были полны энтузиазма, чуть ли не решили начать жизнь заново. Больше видеться, куда-то ходить. Он чуть ли не клич кинул: «Давай вообще забудем о том, что с тобой произошло. Ничего не произошло. Ты здорова, слышишь, здорова! И всё у нас с тобой хорошо». Потом даже промурлыкал давнишнюю  песенку: «Всё у нас с тобой по-прежнему, только годы катятся. Ты все та же моя нежная, все в том же синем платьице». И горячо заверил: «Обязательно съездим на Лазурный берег! И я буду любоваться тобой. В шелковом голубом сарафанчике, одна бретелька небрежно спустилась по плечу... Красиво! И шляпку не забудь, слышишь? По жаре нельзя ходить без головного убора, а эта соломенная шляпка тебе очень идет». Он говорил так убедительно, что оставалось только протянуть руку к шляпке, надеть и тут же отправиться на пляж Лазурного берега Франции...
Она сейчас отчетливо видит тот миг. И ей кажется, он просто валял дурака. Очень хотел спрятать истинное волнение за нее. Шутил, чтобы она перестала хандрить, плакать, жить в страхе и депрессии.
Знал бы он, как ей видится сейчас человеческая жизнь! Очень земная ассоциация! В прежние времена на юге – на югах, как тогда говорили, - куда съезжалась отдыхать, в столовых часто бывали конвейеры для использованной посуды. Поел – возьми свою посуду, подойди к конвейерной линии, поставь, и она сама «уедет» в мойку. Официанток не было, конвейеры. Одна партия посуды уезжала в глубь мойки, другая была наготове, третью партию только-только поставили. Так и человеческие жизни: одна жизнь уже прекратилась, сойдя с конвейера, другая подошла к краю и вот-вот сползет вниз, третья уже изготовилась...
Им оставалось так недолго быть вместе, а они решили начать жизнь сначала...
«Солнышко мое! – шептал он ей, боясь притронуться. – Не волнуйся, я буду очень осторожным, твои швы не разойдутся».
Да она и не беспокоилась, нисколечко. Швы начали свою новую жизнь, вовсе не ту, изначальную, больничную. Он робко проводил по главному шву рукой и убеждал ее, что от его прикосновения – это ведь касание Любви! –  скоро и следов от шва не останется. «И вообще – не было этого! – горячо убеждал он. – Ничего не было! Есть только ты! И я, конечно. И мы с тобой вместе».
Ну да, есть...  Она не спорила! Она... Он...
Майе теперь всегда хотелось, чтобы он поскорее ушел. Дело было уже не в операции. И тем более не в нем. Она стала совершенно другой. Он и не знал, что львиную долю времени она проводила в слезах. Однажды посмотрела по телевизору фильм. Как он назывался? А, вспомнила: «Долгая дорога в дюнах», о Прибалтике до войны и потом. Хороший фильм. Но ее буквально иглой пронзила одна песенка оттуда, чуть ли не колыбельная. И были там такие слова: «Как хорошо там на небе...» Слова эти звучали в ее душе  непрестанно, и она горько-горько плакала. Понимала: она совершенно сломалась, вот что. Но не хотела ему этого показывать. Кроме перенесенной операции и всего этого ужаса, у нее было плохо с родными. Беды продолжались: тяжело болела младшая сестра, еще тяжелее старший брат. Она не хотела нагружать Артура своими переживаниями. И он ничего не заподозрил. До поры до времени, конечно. Потому что, если любишь человека, то как бы он ни хорохорился, все равно разглядишь, что ему  плохо.
Он уловил это в телефонном разговоре. И в момент понял главное: что хотя она улыбается ему при встречах и пытается, как он велел, делать вид, что ничего вообще не произошло, на самом деле ей очень плохо. Не спросив, хочет ли она и может ли с ним встретиться, он уже через час был у нее. Она не ждала. Не подготовилась. Не «приклеила улыбку» на лицо. Встретила его очень мрачной и печальной, вся в слезах...
- Миленькая моя! Родненькая! Ну не надо, пожалуйста! – уговаривал он. - Всё будет в порядке. И с тобой, и у нас вместе. Ну же, успокойся!
Достал из портфеля очередную новую книгу, «Афоризмы, мысли и шутки знаменитых мужчин», стал что-то рассказывать о ней.  Майя открыла, прочла надпись: «Женщине свойственны, как известно, семь возрастов. Но ты, моя дорогая, исключение. Твои возрасты: 1) новорожденная; 2) ребенок; 3) девушка; 4) молодая женщина; 5) молодая женщина; 6) молодая женщина; 7) молодая женщина… С любовью. А.»
 Потом Артур сел рядом, пел ей. Все те же песни, неаполитанские и похожие на них, которые  пел ей постоянно раньше и которые ей так нравились в его исполнении. «Солнышко мое! – шептал он. – Успокойся. И не смей расстраиваться, слышишь? Если бы ты только могла помочь близким...» Он уже знал о ее делах.
Наверное, самое главное в любви - быть искренними, ничего друг от друга не скрывать, тогда и любовь будет глубокой. Настоящей, как принято у нас говорить. Ну да. Ей явно стало немного легче, а он, как солдат на посту, никогда теперь не забывал о том, что ее надо утешить, поговорить на все тяжелые темы. Потому спрашивал, говорил, утешал. И ей, совершенно точно, становилось легче.
Они очень редко ходили гулять или выбирались в свет. Ему,  считала она, надо скорее торопиться домой. Он и сам часто нервничал и действительно торопился. Каким-то образом его жена, с которой он много лет, как сам рассказывал, «общался только по хозяйству», что-то заподозрила. Нет, нет, это ни к чему. Давай пропустим одну встречу, ладно? Это предлагала она, но он поспешно соглашался. Ей и в голову не пришло бы обижаться на него. Такова их ситуация, ничего не поделаешь. Торопись. Не нужны никакие разоблачения на  семейном фронте. Когда-то она сказала: «Пусть ни один волосок не упадет с головы твоей жены из-за нас». Теперь, похоже, волоски начали падать.
И все же он задерживался. Иногда даже выводил ее на улицу. Пусть всего на пятнадцать минут. Говорил: очень важно, чтобы она немного подышала. Они уходили за дом, шли неторопливо, говорили о том, что осень уже отошла и зима расходится вовсю. И как жаль, что они не могут поехать куда-нибудь в деревню, поспать на теплой печке, походить на лыжах по первозданному лесу. Бывало, только начнут  разговор, а уже пора уезжать. Жалко, но ничего не поделаешь.
Они поднимались к ней, прощались в коридоре. «Ничего, денечки быстро пронесутся, и я снова буду с тобой!» - с этими словами он выходил на лестницу, и она закрывала дверь. Ее лютая подруга тех дней, глубокая печаль, уже поджидала в коридоре..
А земля плавно катилась к окончанию года и приближению нового, уже 2002-го. Еще не так давно все восторженно и удивленно говорили: надо же, мы живем в эпоху смены не только веков, но и тысячелетий! Теперь к этому привыкли, и 2002-й воспринимался просто как очередной новый год.
Не встретить его вместе было для них просто невозможно. Она хотела, чтобы он приехал тридцатого декабря, тогда они могли бы не спеша провести вечер, посидеть, поговорить, помечтать. Но он сказал, что нет, приедет тридцать первого, это очень символичный день, последний в году, нельзя не встретиться. Она снова возражала: «Новый год – праздник семейный, и ты должен быть с семьей». Нет, настаивал он, увидимся тридцать первого. Нашли компромисс: он приедет к одиннадцати утра, немножко посидят, и он вовремя вернется к себе. Соломоново решение!
В то утро он приехал к ней с пышной еловой веткой. Она так благоухала, будто сюда, в обычный жилой дом, явился целый лес. Артур был очень деловит и собран. «Столько всего надо сегодня успеть! – резонно заметил, едва сняв пальто. – И посидеть, и поговорить, и... Нельзя же без этого! Теперь мы увидимся уже только в следующем году!»
Дела, которые требовалось выполнять, делались тем утром очень быстро. Даже поболтать-помечтать времени не оставалось. Время было только для одного: для спешки. И когда уже «после всего» они сидели на кухне, он разливал по рюмкам чудесное виноградное вино, а она выкладывала на тарелки их новогодний ланч, им тоже было очень некогда. Оба нервозно поглядывали на часы.
- Ладно, - сказал он примирительно, будто они поспорили или поссорились. – Потом наверстаем, хорошо? А пока, моя любимая, мое солнышко...
- Ну, ладно, ладно, - перебила она. – Надо же спешить!
- Мое солнышко, - продолжал он, - давай выпьем за уходящий год. Он выдался очень суровым, но и хорошим: спас тебя и... не позволил нам потерять друг друга. Выпьем же за нас обоих. И за этот уходящий год.
Они выпили вино. Потом дружно стучали вилками по тарелкам, пили чай.  Молчали, будто переговорили уже обо всем на свете. Проголодались изрядно.
- Просто невозможно! – сказал он вдруг. – Мне бы сегодня никуда не спешить, провести эти новогодние сутки с тобой, а я тороплюсь, как на пожар...
- Ладно, ладно! – отмахнулась она. – Всё же давно ясно и решено.
Будто сговорившись, они глянули на часы: те показывали два.
- Ну... мне попадет дома, как школяру! – сказал Артур, вставая. – Ладно, что-нибудь придумаю. Скажу, что транспорт еле идет, на улицах скользко.
Они поцеловались, как у поезда, который через секунду должен тронуться в путь и увезти одного из них. Помахали друг другу, тоже как у поезда, – она уже в вагоне, а он на  платформе. Она закрыла дверь. Привычно подошла к окну. На улице было скользко, и она с тревогой думала о том, как бы он не упал. Нет, ничего, всё хорошо. Лишь на секунду он остановился, повернулся, как обычно, лицом к ее дому и помахал обеими руками.
Ей тоже надо было спешить - кое-что сготовить. Ребята попросили сделать два салата, и она деловито принялась за работу.

Почему-то ей плохо спалось после этого Новогодия. Легли после трех, но уже в восемь она вскочила, быстро попила чаю и поехала домой. Ребята удерживали ее, не понимая, к чему такая спешка, ведь праздник. Но она все равно ушла, что-то гнало ее домой. Может быть, хотелось услышать его голос по телефону.
Он действительно был первым, кто позвонил ей в новом году. Ласковые слова, поздравления. Чувствовалось, что он выбрал удобный момент и может немного поговорить, хотя все, по-видимому, находились дома.
Они договорились, что он приедет в ближайшие день-два. Но когда точно, оставалось неясным: праздник же, все дома. Ну, конечно!
На следующий день он не позвонил. Она не придала этому особого значения, решив, что, конечно, трудно выбрать подходящую минуту. Но когда он не позвонил и на следующий день, она заволновалась. Невероятно! Даже при самых трудных обстоятельствах он нашел бы возможность позвонить и сказать ей хотя бы пару слов! Но телефон упорно молчал. Она очень беспокоилась. Набрать его номер самой? Если подойдут его родственники, можно просто положить трубку или попросить какую-нибудь Марь-Иванну. Недоразумение выяснится тут же. А вот если подойдет он... Нет, нет, ей не хотелось ставить его в неудобное положение.
Нехорошо было у нее на душе. И даже некому позвонить, узнать, в чем дело. О них как о паре знал только один человек, его ближайший друг Юрий Юрьевич. Артур иногда радостно говорил ей: «Вот как бывает! Жил, был, молодой, средних лет, работал, но ни друзей особых, ни любимой женщины не было. А теперь у меня есть ты и он». Но позвонить Юрию Майя не могла, не знала его телефона.
И только четвертого числа раздался звонок. Она так разволновалась, схватила трубку. Хотела сразу выговорить Артуру, что так нельзя, надо было найти две-три минуты и позвонить. Алло! Алло!
Но это был не он. Она сразу узнала голос Юрия, который был большим патриотом их любви, она могла говорить с ним как со своим человеком. Но сейчас он почему-то молчал. И она снова задолдонила в трубку: мол, где Артур, почему не звонит?
- Он в больнице, - сказал Юрий.
- Как в больнице? Что случилось?
Она очень испугалась. И не столько из-за самого факта, сколько из-за мрачного  голоса Юрия.
- Беда случилась, – сказал он.
- Господи, да в чем дело? Ну говори же!
- Еще второго числа я заехал к нему. Посидели, выпили. И он пошел проводить меня.
- Ну же... Ну...
- Мы стояли на его автобусной остановке. Он у кромки тротуара, я рядом. Ждали автобуса. Я отошел купить сигарет. И в эту секунду...
- Что?! Что случилось?!
- Какой-то идиот несся на машине с бешеной скоростью. Заскочил на тротуар и сбил сразу трех человек. Две старушки скончались на месте, а его отвезли в больницу.
- О, Боже!.. – только и могла вымолвить она.
Но страх сам озвучивал ее вопросы дальше.
- В какой он больнице? Скажи, я сейчас же поеду!
- Подожди. Не торопись. Там жена. Артур в коме. Когда я провожал его на «скорой» в больницу, он еще был в сознании. Говорить почти не мог, только несколько слов, так сильно ударился головой о столб. И он сказал... Он сказал... Что очень тебя любит.
- Господи, что же делать?
- Надо ждать. Он в реанимации. Врачи считают, что надежда есть.
- Надежда? На что?
- Ну как – на что? Что останется жив.
- О-о-о!
- Сознание он потерял уже на подъезде к больнице. И вот третьи сутки в коме.
- Господи...
- Подожди, миленькая, подожди. Врачи же сказали: надежда есть.
- Боже мой, что же будет? Я его так люблю...
- Думаю, это главное, - сказал  друг Юрий. – Если очень любишь, то ты спасешь его своей любовью.
- Дай Бог!
 Юрий положил трубку. Она то металась по квартире, то сидела, внезапно отупев. Опять предчувствия не обманули ее!..
Юрий позвонил лишь через день. Сказал только одно слово: «Всё!» Наверное, она вскрикнула. Он стал успокаивать, доказывал: лучше, что он умер, потому что состояние было крайне тяжелым, мучительным, и если бы он остался жить, это была бы такая степень инвалидности, что лучше уж смерть.
Помнилось, что потом она долго носилась по квартире, как сумасшедшая. Кому-то звонила, что-то выясняла. Искала способы помочь!.. Но как поможешь в такой ситуации?  Села на диван. Сколько просидела на нем, словно парализованная? Да кто же знает! Терзало ощущение дикой нелепости ситуации. И всё маета какая-то, маета... И только одна картинка застыла перед глазами: как летом они уезжали из ее больницы, а он стоял один, и неимоверная тоска, неуправляемая, мучительная съедала ее душу в те минуты. Теперь стало ясно, что почему-то она предчувствовала тогда его беду. Но не такую ведь! А... какую? Разве она это понимала? Могла хоть что-то объяснить?
Через три дня она пришла вместе с Юрием в морг больницы. Видела его жену, детей, близких знакомых. Пробыла недолго: боялась, что слишком горько расплачется, невольно выдаст их тайну. Он лежал в гробу такой неожиданный, с горьким упреком на лице, будто вот теперь хотел сказать миру что-то очень скверное...
Юрий посадил ее в метро и попрощался. Хотелось поскорее добраться до дому. Теперь многое становилось ясно. Почему тридцать первого декабря они только проводили старый год и не выпили по рюмке вина, чисто символически, за Новый, наступающий? Им  было некогда, они об этом даже не вспомнили... И уж меньше всего предполагали, что видятся в последний раз...

...И вот на дворе снова сентябрь. Только совсем другого года. Завтра день рождения Артура. Майя всегда мысленно отмечает этот праздник с ним вместе.
Сентябрьский вечер опускается быстро. Да и погода что-то испортилась, зарядил дождь. Золотые листья, только что приветливо заглядывавшие в ее окно, сразу сникли. Ничего, завтра вернется солнце, и они оживут. И таким ощутимым, таким сладостным будет призрачный свет облетающих кленов... Как она любит и эту строчку из его стихотворения, и сам призрачный свет листвы кленов! И сентябрь, их месяц...
Ночь наступает быстро. Майя расстилает постель, ложится. Воспоминания слишком сильно взволновали ее. Она лежит в темноте, смотрит в щелочку между двумя шторинами, не очень тщательно задернула их, и видит кусочек ночного неба. Видит любимого. И ее губы сами шепчут слова из одного стихотворения, которое прочла совсем недавно:

                Не уходи, не исчезай
                В людской толпе,
                в безвестной дали.
                В напрасной суете не дай
                Утратить вдруг в конце пути
                Ту радость, что нам судьбы дали.
                Не исчезай. Не уходи.
               
                .
 Не исчезай…