Прекраснейшая, лучшая, первая женщина продолжает о

Людмила Дягилева, журналист, Ульяновск

Недавно большой друг нашего земляка Ивана Александровича Гончарова и его произведений, немецкий славист-переводчик художественной литературы Вера Бишицки из Берлина приняла участие в традиционной для Германии 65-й Франкфуртской книжной ярмарке. Ее пригласил Московский институт перевода с просьбой представить её последние «гончаровские» книги.

Благодаря Вере Бишицки читающая на немецком языке публика смогла познакомиться с рядом современных русских авторов и заново познакомиться с русскими классическими щедеврами Чеховa («Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Дама с собачкой» и многими другими произведениями), Гоголя («Мертвые души») и нашего земляка – Гончарова.

А Гончаров - это её большое увлечение, даже любовь – ведь за последние четыре года она занимается исключительно творчеством И.А.Гончарова, никак не хочет с ним расставаться. Роман «Обломов» в ее переводе и 100-страничные любопытные комментарии ( в которые вошли и отрывки из писем Гончарова или из других его произведений) вышел по поводу 200-го юбилея в 2012 году, а в августe 2013-го – вышла составленная ею из архивных материалов книга «Прекраснейшая, лучшая, первая женщина. Любовь в письмах» , в который вошли любовные письма писателя к Елизавете Толстой. В книге, кроме писем и нескольких фотографий главных героев, есть вступительный очерк Веры Бишицки о жизненном пути Гончаровa и ее эссе о том, как сложилась жизнь героев писем после того, как переписка закончилась. Гончароведам и в этом томе будут интересны ее подробные комментарии. Название книги взято из одного из этих писем. Какая женщина не хотела бы, чтобы ей писали такие письма!!!

Презентация этих книг во Франкфурте состоялась у стенда российской литературы, где Вера Бишицки рассказывала о своей работе и о восприятии этих произведений в немецкоязычных странах. Такие выступления она называет миссионерскими: она не может не говорить о своей любви к Гончарову – всегда она ставит себе цель, «заразить читателей». Кстати, по этой же причине она, несмотря на занятость, не смогла отказаться от предложения Государственного театра в городе Тюбинген перевести спектакль «Обломов» Сергея Пронина по мотивам романа Гончарова, который уже в феврале 2014 г поставят на сцене. «Я сразу же согласилась, - пишет об этом Вера Бишицки, - ведь я не хочу, чтобы ‚мой Илья Ильич‘ попал в чужие руки »!!!

А главным ее трудом в данный момент - это составление очередного тома с письмами Гончарова для немецкоязычной публики. Это том с пиьмами великого симбирянина к знаменитому юристу Анатолию Кони, который должен выйти в Германии весной 2015 года . В этот том она собирается включить , как она пишет, помимо 90 писем из периода 1879-1891 годов и другие материалы из пера Гончарова и также два эссе Анатолия Кони и Михаила Стасюлевича об Иване Александровиче.
Работа эта обогащает её жизнь, ей кажется, что беседует с любимым автором, принимает участие в его жизни, в его заботах, радостях. И конечно этим также хочет поделитиься с читателями.

Уже во время работы над переводом «Обломова» Вера Бишицки исследовала все оттенки любимого романа и жизни Гончарова. На состоявшейся год назад гончаровской конференции в Санкт-Петербурге она удивила коллег-гончароведов докладом «Какое безобразие этот столичный шум!» - где она говорила и о потребности в «идеальной тишине» в жизни И. А. Гончарова. И так как она «миссионер» своего дела, она и с нами поделится её находками.
Мы ниже печатаем её «мозаику цитат»: так она называет свое эссе.

„Какое безобразие этот столичный шум!“ – O ‘тишинe’, ‘покоe’ и ‘шумe’ в романе «Обломов» и o потребности в «идеальной тишине» в жизни И. А. Гончарова” - Вера Бишицки, Берлин
“Какой это счастливый случай для нас, что не все адресаты последовали известному призыву Ивана Александровича, которому он изначально дал название „Hасилие воли“, а позже, в 1889 г., опубликовал в „Вестнике Европы“ под заглавием „Нарушение воли“. Там в конце статьи мы читаем: „Завещаю и прошу […] не печатать ничего, что я не напечатал или на что не передал правa издания и что не напечатаю при жизни сам, конечно, между прочим, и писем. Пусть письма мои остаются собственностью тех, кому они писаны, и не переходят в другие руки, а потом предадутся уничтожению“.

Перед публикацией завещания он колебался, сомневался, обратился к редактору „Вестникa Европы“ Стасюлевичу с вопросом, возможна ли вообще такая статья и с таким заглавием. „Не слишком ли важно и пространно, тяжело и неуклюже везу я этот воз?“ Но Гончаров не был бы Гончаровым, если бы он не приправил серёзную тему щепоткой юмора. Итак: письмо в редакцию он заканчивает прогнозом, что этот вопрос «[…] затрагивает многое и многих, так что, пожалуй, не одна яичная скорлуп; и лимонные корки, но что-нибудь и хуже полетит в меня! Вам — ничего, а мне-то каково! Разве не подписать! Пусть в редакцию палят!“.

***
Очень многое уже сказано об эпистоляном наследии Гончарова и о его личности, о большом мастерстве, с которым написаны эти письма. Герои его произведений, их мотивы, языковые фигуры и многое другое проанализировано Гончароведами с разных сторон и с множества точек зрения. Добавлять еще одну интерпретацию мне не хотелось бы. Мои наблюдения и не претендуют на полноту, не входит в мои намерения и филологический анализ или оценка. Моя цель – обратить внимание на один аспект жизни Гончарова, который был чрезвычайно важен для его творчества и в котором я соглашаюсь с ним от всего сердца: на его потребность в уединении и тишине для творческого процесса. Возможно, мне следовало бы назвать свой текст «мозаикой цитат», потому что в первую очередь я хочу дать слово самому Ивану Александровичу, приведя избранные цитаты из его писем. Да простит он меня...

***
В 1910 году немецкий врач и лауреат Нобелевской премии Роберт Кох высказал такой прогноз: «В будущем человеку придется так же беспощадно бороться с шумом, как некогда с холерой и чумой». Мне кажется, что предсказанный момент наступил. Однако уже с давних пор – особенно в больших городах – люди страдали от всевозможного шума, вспомним хотя бы Марселя Пруста и легендарный кабинет его парижской квартиры, стены которого были обиты пробкой для защиты от уличного шума – здесь он написал большую часть романа «В поисках утраченного времени».

Конечно, бывают и авторы, которые пишут в кафе, как, например, венские литераторы Музиль, Верфель, Шнитцлер – так называемые «литераторы кофейной» - die Wiener Kaffeehausliteraten; в Праге, Берлине и Париже тоже были литературные кафе, в которых под г;мон посетителей создавалась мировая литература. Некоторые авторы из бедности выбирали своим рабочим местом кафе – как Хемингуэй, у которого в парижский период жизни зимой не хватало угля для отопления, и поэтому он нередко уходил писать в кафе.

Гоголь однажды описал ситуацию, как в момент вдохновения он сконцентрировался на работе даже среди толкотни и беготни. Из Италии он пишет о жалком трактире, с бильярдом в главной комнате, где гремели шары и слышался разговор на разных языках. Проезжающие мимо непременно тут останавливались, «особенно в жар», как рассказывает Гоголь. «Остановился и я. В то время я писал первый том «Мертвых душ» и эта тетрадь со мною не расставалась. Не знаю почему, именно в ту минуту, когда я вошел в этот трактир, захотелось мне писать. Я велел дать столик, уселся в угол, достал портфель и под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую глав;, не сходя с места“.

***
Совсем иная ситуация у Гончарова. В его письмах, особенно из-за границы, куда он уезжал, чтобы лечиться на курортах и писать в уединении, звучат все одни и те же жалобы о вездесущем шуме, людск;й толкотне, о несмолкаемом треске экипажей, мешавших ему писать... Рефреном бесчисленных писем являются его сетования, его стон, взывающий зов о помощи и сочувствии: «... мне нужна тишина. Боже мой! Неужели нельзя найти хорошенького уединенного угла!» (к сестрам Никитенко из французкой Булони, 1860).

Он боролся со своим «врагoм», как Дон Кихот сражался с ветряными мельницами. В письме Тургеневу (снова из французкой Булони) он описывает всю дилемму:
„Я здесь второй день — и напрасно ищу двух, довольно простых, но не дающихся мне никогда и нигде благ: это — уединения и тишины, но совершенной абсолютной тишины. В трактирах меня утомляет va-et-vient, в домах близко моря нет ни одной комнаты. Наконец нашел здесь, в отели, но к морю окнами, а оно в хорошую погоду шумит, а в дурную ревет, да кроме того, по набережной скачут телеги и потом опять англичане — и в колясках и верхом.

А мне хочется, то есть я покоен, когда никакой звук не доходит до меня. Хозяйка наконец предложила комнату на зады: […] — прекрасно, тихо, ничего не слыхать: как вдруг — вонь, так что тошно стало. Что это за запах, откуда? спрашиваю. А у нас, тут, говорит, внизу — blancherie, белье моют. Господи, камо убегу от шума и вони! Уйд; ли в преисп;днюю, взыду ли на г;ру — всюду шум и толкотня людск;я! Не то — так музыка одолевает: кто-нибудь поет или играет подле. В одном коридоре со мной, говорят, живет Карлотта Патти, я ее не видал и не слыхал пения, но зато г;рничная ее, как ласточка, раз пятьдесят прошмыгнёт взад и вперед по коридору. Я ничего конечно не пишу, кроме писем».

А в Мариенбаде он, наоборот, обнаружил идеальные условия для работы, вот где была „тишина идеальная“, обязательная для его творческого процесса. Неслючайно, что здесь произошло «Мариенбадское чудо». Так, в письме Евг. П. и Н. А. Майковым читаем: „Тишина идеальная; экипаж здесь редкость: весь Мариенбад — один парк, мешающийся с лесом“, а в другом письме, написанном годом позже, также Майковым: „В Мариенбаде [...] рай, и я намарал много бумаги и, если б остался там еще с месяц, то написал бы еще больше, благодаря совершенному уединению, тишине, тени и прочим подобным благам, необходимым для того, чтоб сосредоточиться“. Счастливый случай, что он останавливался в Мариенбаде именно в отеле Пасифик? Назывался ли отель тогда действительно Пасифик и было ли это то здание, которое мы сегодня знаем под этим названием – не смогла уточнить. Но слово Пасифик означает мирный; миролюбивый; спокойный, тихий (lat.pacificus ‚friedlich‘). Nomen est omen!!!

Тем не менее, приходилось ездить и на шумные курорты, ведь врачи прописывали ему морские ванны. Софии Никитенко он пишет из Булони: »Я был так весел, почти счастлив до вчерашнего дня, в надежде, что уединение и тишина, пуще всего тишина, дадут мне возможность заняться еще 15, 18 дней — и довести мое дело до той точки, с которой я мог бы предвидеть вблизи конец. … С этой надеждой я бросился сюда, и, конечно, прямо в старый, развалившийся, хорошо известный Вам домишко у моста, к м-r Valbin, где так гадко, сыро, где нечего есть: я всё презрел — ради одного, необходимого мне блага для работы,- ради тишины! и вдруг, какое разочарование: ни самого Valbin, ни жены его нет, ни даже тот дом не существует; он сломан, и на его месте устроен рыбный рынок. Пьяный комиссионер повел меня по городу, по отелям: “tout est plein, all is full” — только и слышал я в ответ — … Наконец … я нашел очень недурной и немноголюдный boarding-house […] за 8 франков в день с полным содержанием: оно бы хорошо, но — с утра до ночи раздается неумолкаемый треск экипажей — и моя надежда пропала!

Тишина — для меня необходимый элемент: можно снести не совсем чистый воздух, даже отчасти вонь, можно затворить окна, проработать часа четыре и потом бежать на берег освежиться: но куда спрятаться от этой адской трескотни? Хозяин предлагал мне комнаты на двор окнами, но там — опять шум другого рода: кухня и говор людей ежеминутно, так что до меня долетает каждое слово, а мне нужно безмолвие могилы, тогда только я сосредоточиваюсь, ухожу в себя и вижу ясно мои создания, смотрю на них, слушаю их разговор и спешу, как спешу, чертить бумагу. Я написал добрый том в Мариенбаде (вот где тишина!), […] Пожалейте обо мне […] Представьте, что в эту минуту едва могу писать это письмо: и коляски, и телеги со звонками — и черт знает что еще прыгает и скачет по мостовой! Врагy только зл;му посоветую я ехать в эту гнусную щель — Булонь! […] Боже мой: тишины, тишины, тишины пошли — и нет надежды — это ужасно!“

***

То и дело нам встречаются те же ключевые понятия, словосочетания, описания состояний и страстного желания Гончарова: ему нужна комната […], «тихая как могила»; «безмолвие могилы»; «безмятежная тишина»; «идеальная тишина»; «совершенно абсолютная тишина»; «уединенный угол!» Повторяются и причитания о том, что кругом «адская трескотня»; «толкотня людская»; «неумолкаемый треск экипажей»; и.т.д.

Как же эта потребность Гончарова в тишине и его страстное желание покоя отразились в «Обломове»? Материала по этой теме хватило бы на основательный разбор, на подробный анализ, что никак не укладывается в наши временные рамки. Поэтому простите фрагментарность моих высказываний и позвольте мне только приоткрыть эту тему:
В романе более 140 раз употребляются слова покой, спокойствие, тишина, тихo и производные от них – причем слово «тихо» учитывалось только в значении, противоположном словам «громко» и «покойно». Большинство этих слов употребляется с положительной коннотацией и нередко – в составе тех же самых формулировок, которые мы знаем из писем Гончарова. Так, в «Обломове» встречается «безмятежная тишинa»; «идеальная тишина»; «невозмутимая тишина»; «ненарушимая тишина»; «глубокая тишина»; «торжественнaя тишинa»; «тишина и невозмутимое спокойствие»; «гармония и тишина»…

В романе также постоянно встречаются такие словосочетания, как «тихое счастье»; «тихо и счастливо»; «светлый, тихий идеал жизни»; «тихий, безоблачный вечер»; «тихое утро»; «все тихо, покойно»; «так тихо, мирно»; «они останавливались в мало посещаемых затишьях»; «они поселились в тихом уголке»…

Конечно, на основании многочисленных примеров можно было бы сделать вывод и о том, насколько интенсивно ставится диагноз застывшему обществу и человеку, по тем или иным причинам обреченному на бездеятельность и саморазрушение. Ведь в тексте достаточно таких описаний, в которых выражением «мертвая тишина» описывается застой. Это относится и к выражениям „тишинa и неподвижность“ или «вечная тишина вялой жизни»; «вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни» (Обломова), к выражением „спокойствиe и апатия“ и другим словосочетаниям. Функция этих формулировок, конечно, иная, чем выражение описанного выше стремления героя к миру, покою и тишине.

Гармония и тишина иногда могут оказаться и в тягость, как видно на примере Ольги:
„... все было у них гармония и тишина. Казалось бы, заснуть в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды в день, зевая за обычным разговором, впадая в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и делать, и что «такова уж жизнь на свете» […], ее смущала эта тишина жизни“.

Tишинa и застой... В немецком языке их связь даже более очевидна, так как у нас слова для этих понятий близко родственны, это „Stille“ и „Stillstand“, - но я отказываюсь от оценок и от анализа и ограничиваюсь описью фактов, пока не приводя их в систему.

***
Вернемся к потребности в тишине и к желанию покоя и мира. Конечно, не случайность, что хитрый Тарантьев хочет заманить Обломова в дом своей “кумы“, рисуя перспективу покоя и тишины: „Ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворe…“. И действительно, в Гороховой „до Ильи Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих голосов: пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак. Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты. […] Ах! - горестно вслух вздохнул Илья Ильич. - "Что за жизнь! Какое безобразие этот столичный шум! Когда же настанет райское, желанное житье?“.

Да... Когда же... Стоит ли удивляться, что Обломов увлекся мечтаниями о тихой, спокойной жизни в деревне, с балконом на восток, с оранжереей ... без вечной беготни ... Кто же его не поймет...

Легкo представить себе, насколько страдал от этого «безобразия» не только Обломов, но и его создатель в квартирах в центре города – до 1852 года на Литейным проспекте и после возвращения с кругосветного путешествия с 1855 г. на Невском проспекте - с окнами на двор! Вспомним еще одну сцену из «Обломова»: «А тут раздался со двора в пять голосов: "Картофеля! Песку, песку не надо ли? Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа, на построение храма господня!" А из соседнего, вновь стрoящегося дома раздавался стук топоров, крик рабочих.» Кто здесь не помнит высказывание Гончарова: «Я писал только то, что переживал, что мыслил, что чувствовал»?

Только в 1857 г. он переехал на Моховую, откуда он писал Стасюслевичу в 1871 г.: «Но ведь кроме зимних — и то морозных месяцев — в остальное время года квартира имеет незаменимые удобства, и между прочим тишину.»

Наконец...
И можно понять, что Обломов, когда он вынужденно решился на переезд на Выборгскую сторону, тут же был очарован: „Какая тишина у вас здесь! - сказал Обломов. - Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.
Выражения как „Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной“ или „Все тихо в доме Пшеницыной“ можно смело рассматривать и в связи с собственным желанием Гончарова попасть в такой тихий, мирный уголок.

И разве удивит нас на этом фоне его участливый – пусть не без скепсиса – тон, которым он описывает Илью Ильича, смирившегося с судьбой и покорно живущего «на Выборгской стороне»: „Здесь, как в Обломовке, ему удавалось […] застраховать себе невозмутимый покой. Он торжествов;л внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих радостей и раздаются внезапные удары великих ск;рбей, где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни. […]наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.»

Итак, тишина у Ивана Гончарова – помимо синонима застоя всегда и противоположнось суетности и сиюминутности жизни. Тишина у него и синоним вечности. Тишина наконец важнейшая часть творчества и философии бытия Ивана Гончарова.
Что стало с Обломовым мы знаем. «На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятeжно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его».