Это что, правда, что ты еврейка? Школе 4, специаль

Звали меня Лена, имя для Советской России 1980 годов завальное. Лучше придумать не могли, спорили-спорили, а назвали как все. Куда ни придешь, везде одни только Лены. А как это тягостно быть одной из них, когда осознаешь себя совершенно необыкновенной, Изабеллой какой-нибудь или Маргаритой. Но к необыкновенности мы еще вернемся. А тогда я ходила в школу, специализированную, которая считалась «по контингенту» лучше других.

«Контингент» у нас был всякий. Удивительное дело: прошло столько лет, а я о некоторых ничего не могу сказать, ни разу не перекинулись словом. Есть такие дети: проходят стороной, как тени, ни за что не задевая, почти ничем не выдавая своего присутствия. Потом из них люди получаются, родители там и всякое такое. Чудеса. А ведь казалось, что они только фамилии.

Меня всегда интересовали фамилии, я к ним приглядывалась и прислушивалась. Часто они у меня забавно ассоциировались, т.к. у меня богатая фантазия, за которую я однажды жестоко поплатилась. Но это другая история.

Вот, например, такая нехитрая фамилия как Данилов мне очень нравилась, потому что ассоциировалась с Малахитовой шкатулкой Бажова, моей любимой книжкой в толстом переплете с изумительными картинками. Помните, Данила-мастер? Фамилия Гаврилова мне не нравилась, потому что ассоциировалась с чем-то жестким и совсем не подходящим миловидной веснушчатой девочке ее носившей. Фамилия Работнова ассоциировалась с Азимовым и его книжкой Я – робот, так что мне казалось забавным, что роботов придумали недавно, а уже есть такая фамилия.

Был у нас мальчик с удивительными, совершенно белокурыми волосами, его фамилия была Кармановский. Так его фамилия, естественно, вызывала в памяти штаны, покрытые множеством карманов. Фамилия Полякова напоминала о гражданской войне, Стрелов – о стрелецком бунте, Кизилова – о чем-то вязком и тягучем. Почему-то всегда приходили на ум оладьи при фамилии Паринкин, сказка Дикие лебеди при фамилии Киселева, дятел – при фамилии Дуткевич… Фамилия Филимонова ассоциировалась с многочленной гусеницей: фи-ли-мо-но-ва.

Есть, правда, фамилии, которые ничего не напоминают и ни о чем не говорят; типа Александров, Иванов, Михайлов. Хуже нет. Меня всегда удивляло, как это Алексеевы соглашаются быть Алексеевыми.

Но зато была у нас в классе фамилия, которая меня загипнотизировала с первого раза, когда я ее услышала: Шацилло. Новые учителя всегда произносили ее неправильно, и мальчик терпеливо поправлял. Я помню, что у него был глухой голос. Фамилия казалась настолько загадочной, что мне казалось, мальчик, ее носивший, тоже должен быть немного необыкновенным. (Позже, когда я посмотрела фильм Кин-дза-дза Данелия, я вдруг поняла, что такое Шацилло, там было много таких яйцевидных, металлических слов). Узнать же, какой был сам мальчик, не было никакой возможности. Мальчик отличался крайней замкнутостью, и никто толком ничего не мог о нем сказать. Позже я познакомилась случайно с подружкой или родственницей его мамы и меня поразила мысль, что женщина тоже может быть «Шацилло» и что они все – Шациллы. Эта подруга или родственница сказала мне, что мальчик в семье был хорошим мальчиком, очевидно, она знала его с другой стороны.

У меня у самой была, как мне казалось, хорошая фамилия. Меня особенно не дразнили, и фамилия имела преимущество быть короткой и приходиться на середину алфавита. Теперь я осознаю, что моя фамилия имела один непростительный недостаток: она была не русской. Дети – удивительные существа. Многие годы мне даже не приходило в голову, что моя фамилия не имела приличествующего месту и времени окончания. Но, как мне кажется, проблема была не столько в моей фамилии (ведь у Шацилло тоже не было окончания), сколько в моем лице.

То есть лицо мое мне нравилось, даже можно сказать, сверх меры, ну прямо как Чичикову, и никаких претензий к нему у меня не было и нет. Да и многим одноклассникам и всяким другим мальчикам оно очень даже нравилось. В общем, на личном уровне лицо было подходящее, а на общественном – нет. Лицо было тоже не русское, и как выяснилось впоследствии, ну то есть совершенно. Осознаю, что это, наверное, многовато даже для русского долготерпца.

В общем, теперь, когда я выросла большая и у меня у самой есть сыночек, у которого, правда, несколько лучше обстоят дела с лицом, я привыкла и смирилась с тем, что я всегда похожа на какую-нибудь национальность, но всегда не на ту, на которую нужно в данный момент и в данной географической точке: так в Германии принимают за турчанку, в Финляндии за румынку, в Израиле (вот тут-то оно и пришло, смирение!) за палестинку.

Но это сейчас, а тогда, я еще не знала, что у меня такое каверзное лицо, и жила себе спокойно, наивно полагая, что я просто «брюнетка» или «чернявая», как в сердцах называла меня мама, которая почему-то ожидала произвести на свет белокурое «славянское дитя», ничуть не смущаясь тем фактом, что в семье в четырех поколениях не было блондинов.

А, оказывается, вокруг моей внешности, в частности, моих черных толстых волос уже бурлили ожесточенные споры, видимо, подогреваемые интеллигентными родителями. Тут-то и всплыло страшное, непроизносимое слово, которым ругались мальчишки во дворе (мне и сейчас трудно его написать даже применительно к себе) – еврейка. И произнести по-русски тоже трудно, язык не поворачивается.

Влюбленный в меня мальчик даже подрался однажды из-за меня, доказывая, что я – цыганка, так невыносимо ему было это «оскорбление». А это и было оскорбление, и употреблялось машинально, типа: «ну что ты все делаешь по-еврейски» (то есть не так, как надо) или «Ты что, еврей?» Учителя слышали, конечно, и ничего, ни гу-гу. Коммунистический интернационализм на эту категорию граждан не распространялся. Один раз это было сказано в классе, на уроке истории, тем самым влюбленным мальчиком, который повзрослел и, убедившись, что дерись, не дерись, все равно ей не понравишься, инстинктивно выбрал для мести традиционное оружие посредственностей – антисемитизм. Я что-то там не выучила, и рассерженная учительница, имевшая долгие и дружественные связи с райкомом партии, язвительно спросила: «Ты, что же, считаешь, что тебя не касаются задания для всех, ты у нас особой крови?» А мальчик, как нож в спину, крикнул с места: «Да, еврейской». В классе было очень тихо и мне казалось, что теперь все узнали мою тайну, что если раньше можно было сомневаться, теперь все было кончено, все узнали, кто я. А раз знали они, значит, знала и я.

Про евреев я не знала ничего. Мой отец, еврей, на которого я имела несчастье быть похожей, давно ушел от нас, и в его уходе не было ничего еврейского, скорее наоборот, это был признак ассимиляции; матерей-одиночек у нас было полкласса. Воспитывала меня бабушка, царство ей небесное, русская православная женщина, на всю жизнь приучившая меня к ладану, крестам и пасхальным куличам. Бабушка мне ничего не сказала о моем лице, не потому что хотела скрыть, а потому что по простоте душевной и ангельской своей кротости, никогда не видела в лице внучки ничего кроме любви. Она, казалось, и вовсе не замечала, какие у людей лица, кроме как «хорошие и нехорошие». Когда в Америке к нам пришли в мое отсутствие рабочие, она потом никак не могла мне сказать, негры они были или белые.

Позже, когда окружающие убедили меня, наконец, в том, что я еврейка, бабушка очень удивилась т. к. для нее евреи – это люди, которые ходят в синагогу, говорят на идиш, отмечают еврейские праздники. В чем же ее собственная внучка была еврейкой, она никак в толк взять не могла. Но ведь этого в России не объяснишь. Есть только «похожа-не похожа», а раз уж попалась и похожа, то тут уж не рыпайся, признавайся. И лучшая подруга, из лучших побуждений, будет выискивать у себя ну хоть что-нибудь еврейское: нос, волосы или сомнительную прабабушку. В России прямо-таки неприлично стало лезть в интеллигентные люди, не запасшись хоть капелькой еврейской крови. Парадокс. И бывший влюбленный мальчик придет с извинениями через 14 лет, доверчиво объясняя в три часа ночи на моей кухне, как он любит евреев и ничего не имеет против, и тому подобный вздор, который говорят в таких случаях. И только мое воспитание не позволит мне, черт бы его побрал, указать заматеревшему мальчику на дверь.

Прошло много лет и, в общем-то, я неплохо пробиваюсь в этой жизни, учитывая недоразумения с лицом. Я выросла. Выросла и девочка с убийственной фамилией Авербух, которая отчаянно доказывала с (возможно искренним) убеждением, что эта фамилия у нее случайно, а мама у нее грузинка. Девочка была услужливая, ей хотелось понравиться, она даже давала списывать русским мальчикам в надежде, что проклятая фамилия забудется, спрячется куда-нибудь хоть на время. Но нет, мальчики зорко следили за тем, чтобы фамилия падала на девочку каждый раз тяжелым молотом: Авер –бух –Авер –бух. Знай свое место, смуглая худенькая девочка с огромными черными глазами.

Так как ни мне, ни ей не сказали вовремя, что мы, оказывается, еврейки, то не было между нами ни малейшей солидарности, ни малейшей поддержки. Много лет спустя я встретила ее случайно, мы посмотрели друг на друга как в зеркало, и она сказала, что школа была для нее адом: «Ну, для таких как мы, ты понимаешь, о чем я говорю». Даже теперь это самое слово выговорить оказалось невыносимо.

Теперь-то я понимаю, я понимаю, что она испытывала то же, что и я. Но тогда, в детстве, каждый из нас, кажется, всего только троих, страдал в одиночку. Был этот третий мальчик, Миша, умный такой, который сбежал из этой проклятой школы тогда же, что и я. Но он, кажется, был из еврейской семьи, и ему в этом смысле было легче, потому что он знал. Он знал, кто он, с самого начала, с пеленок, до того момента, когда начнутся комментарии по поводу лица. Я же только в 12 лет узнала про «проценты», которых во мне оказалось, как выяснилось, явный перебор. Люди, дети и взрослые, делились на 25 %, 50 %, 75 %. Но и меньшие проценты не оставались незамеченными. Всякие там прадедушки и подозрительно (или, наоборот, ободрительно, как в случае с моей лучшей подругой) глядящие со старых фотографий предки учитывались тоже. Ну и, опять же, фамилии.

Позже, в институте, доверительно сообщалось, например, что такая-то «скрывает» (Несчастная! Я-то уже знала, что это бесполезно при нашем высочайшем уровне народной бдительности), а на самом деле, она, тоже, на четверть. Или такой-то, очень знаменитый, взял фамилию матери, а на самом деле он – Ротман. Бывало, что тайное становилось явным в официальном порядке. Например, при отборе в Англию, ежегодном позорище, целью которого было проверить «анализы» всех кандидатов. И тут уж все знали, что с подмоченными анализами и соваться нечего. Я, например, и не совалась, чтобы избежать огорчений и себе и взрослым дядям и тетям, которые обливались потом при виде отчества моего отца еще до того, как увидят мое свидетельство о рождении, заменявшем на моей родине вкупе с пятым пунктом желтую звезду.

И находились же такие, однако, которые совались все-таки, глупо рассчитывая, что не очень очевидная фамилия прикроет очевидное лицо или что бабушка Мария Моисеевна не всплывет в ответственный момент как спрятанный утопленник. Но тщетны были эти жалкие попытки, встреченные с нашей стороны презрением и насмешками. Помню, как вышла одна оттуда, с очень кудрявыми волосами, что называется мелким бесом, очень умная девочка, блестяще говорившая по-английски (уехала, наверное, давно), вся в слезах, а другая, та, что с бабушкой Марией Моисеевной, как ошпаренная, с перекошенным лицом, и бросилась в туалет. Зла она была не на дяденек и тетенек из отборочной комиссии, а на нас, остальных, кудрявых и не очень, из-за которых ее, с ее длинной русой косой, не пустили в украинки, а, значит, и в Лондон. А потому что нечего, знай свое место. Будет и наше время, когда русские захотят пролезть в евреи, чтобы уехать куда угодно, и «еврей» превратится из оскорбления в счастливый билет «туда», в то самое средство передвижения, как в то время популярном анекдоте.

Но все это будет потом, а пока мне, кажется, 10 лет, и все тот же влюбленный мальчик подойдет ко мне на перемене на лестнице, и, краснея от стыда за меня, скажет: «Это что, правда, что ты еврейка?»