До боли сердечной

               
                повесть               
         
   Она бежала по дороге и кричала вслед уезжающей машине:
- Будь ты проклят!
 И вдруг как будто что-то внутри оборвалось, в груди стало горячо, голова загудела. Что она делает? Что?
     Старуха остановилась и, медленно переставляя натруженные ноги, согнувшись ещё больше, пошла к дому.
- Боже мой! Что делаю?! На кого кару господню насылаю. На сына?!   Нет! Нет, нет!!!
  Но всё уже было сказано, соседи, высыпав за ворота, уселись на лавках – им было, что обсудить.
Боль в груди прошла, голова не кружилась: всё-таки бог здоровьем не обидел. Во дворе её никто не встретил, да и кому встречать? Муж Михайло не поддержит, он на стороне сына. Ефросинья устало опустилась на стул в летней кухни и застыла в горьком раздумье. Что же случилось? Шесть детей у неё было. Почему – было? Четыре дочери, два сына… Фёдор – любимый. Так,  по крайней мере, считали девчонки. Особенно, Клавдия с Лариской, ревновали. А виновата во всей истории она, невестка! Приехала, окрутила, верёвки вьет из Федьки, а он её всё Любушкой, Любашей кличет…
   Сына прокляла….  Как же так, как посмела? За что! За то, что не смирился, за то, что старается не давать в обиду (как говорит, на растерзание) свою жёнушку, постоянно на её стороне. Схватившись за голову, стараясь остановить  непрошеные слёзы, старуха сидела, облокотившись на стол. Сидела неподвижно, и если бы не редкие всхлипывания, можно было подумать, что она умерла. Как ей было плохо – никто не знал. Даже Бог не сумел помочь. А  ведь сколько молилась…
 От горьких раздумий старуху  отвлёк негромкий хриплый кашель: по двору шёл, опираясь на тросточку, Михайло,  её благоверный – так в разговоре с подружкой – соседушкой, часто называла мужа Ефросинья. Она с неприязнью, готовой вылиться в брань, прислушалась. Интересно, куда ходил старый хрыч? К Фёдору?  Нет, сама только что оттуда. Старуха вдруг вспомнила, что прибегала Лариска и просила отца унять рассвирепевшего кабана. А что он, слабый уже старик, сможет? Так подумала, но прикусила язык, не дала вырваться язвительным словам, смолчала.
Отворилась дверь, и на пороге показался Михайло. Высокий, ещё статный, с окладистой бородой, он сразу же располагал к себе. Старуха это всегда чувствовала, и зависть разъедала её душу. Вот и сейчас….   Даже старый,  он казался красавцем.
 Михайло молча  посмотрел на жену. Это ещё больше озлобило старуху. Она вскочила, закричала: «Ненавижу!»  Схватила топор и замахнулась. Маленькая, вспыльчивая, в злобе она была страшна и смешна одновременно.
   Изумлённый Михайло смотрел на неё.
    Взбесилась, что ли? – произнёс тихо, но твёрдо.   - Всю семью разломала, разделила, врагами сделала. Эх ты, мать-героиня. На всю деревню опозорилась. И детей, и внуков ославила, а на меня злобу выплёскиваешь. Сколько яду в тебе, задохнёшься же ведь. И нас, и себя травишь. За что?
Опять этот вопрос: « За что?»    
Когда же это всё началось?..
За окном темнело. Старик готовил что-то себе на ужин: они давно питались врозь, деньги и кое- какие ценные вещи держали каждый в своем сундучке и под замком. А ведь раньше всё было по- другому.
   «Что  же это со мной?» - подумала старуха и на мгновение впала в забытье.
   И вдруг она увидела ту девчонку, которой когда-то была…. Как забылась, так и очнулась. Глаза её блестели от слёз. Но прошлое звало назад. Время для нее  вдруг повернуло вспять….
     … «Фроська – бедовая девчонка», - говорил её отец.
   Худенькая, прыткая, сто очков любой раскрасавице даст. Одёжка на ней скромная: юбка- колокол да самошитая кофта- распашонка, но всё так ладно, всё по ней.
   Тятя (так она называла своего отца) трудился в поле за себя и жену Арину, хозяйствующую по дому. Они вместе нажили большое семейство .  Мысли о дочери часто занимали Ивана: какая-то она не такая, не похожа на своих.  Чужая, редко улыбнется, вся в мечтах шалых.  Чего от неё ждать - не знаешь.  Девке  только шестнадцать стукнуло, как вдруг замуж заегозилась.  Говорил ей сколько: «Рано тебе: выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть».   Да что, разве убедишь? Известно – бабы каются, а  девки собираются.
   Парней, мужиков – всех взглядом любопытным , порочным провожала, а они не заглядывались: уж шибко девка худая, на язычок острая – того и гляди порежешься. Чувствовал тятя,  ещё покажет себя эта хитрая шельма. И точно….
   Братья Поповы, соседи Слепневых, ждали в гости своего двоюродного брательника Михайлу. И вот он зимой приехал.  Как увидела его Фроська – сердце девичье зашлось от какого-то необъяснимого  тревожного предчувствия: он это, её «прынц» (так, посмеиваясь над дочкой , говорила мать).  И, правда, многие девчата, принарядившись в яркие плюшки, накрывшись огромными цветастыми платками, вдруг «случайно» забегали в дом к Поповым. И соль, и лук, и спички – всё сразу понадобилось. Влюбленная девчонка всё это видела в окно.  Отец, наблюдая за дочерью, понимая её любопытство, посмеивался: «Чуть соседей не разорили,  прям  выставка девичья». Но ухо Фроська держала востро. Она уже знала – страшную трагедию пережил Михайло: жёнушку, Акулину, милую сердцу, потерял. Ушла из жизни юной и красивой, оставила его бобылём. Утешения искал убитый горем мужик.  Тут она и появилась.  Где улыбкой, где покорностью, где лаской, где хитростью, а пришлась чем -то по душе эта дивчина Михайле, зацепила его раненное безутешной болью сердце.  И утешить сумела…
    Но ничего не предложил Михайла, уехал домой. А что говорить? О чём? Рана-то не зажила ещё.  Акулинушка по ночам снится, смех её чистый, заливистый часто слышит. Не зря колокольчиком серебряным звал, не зря.  А пела как! Эх, да что там – утешением была жена, радостью. Но век одному – тяжело… . И  мать уговаривает: «Женись. А дети пойдут, душой отойдёшь, отогреешься». Отец из семейских, из Сибири пришедших, суровый мужик Кирилла больше молчал. Ох, и строг был, но справедлив. И тут не стал свое навязывать сыну, понимая , как ему тяжело. И только перед богом, не скрывая своей тревоги,  просил лучшей доли для Михайлы. Просил и надеялся, что встретится на его жизненном пути  та, верная, добрая, которая сможет  вернуть его к жизни, сделает его счастливей.  А уж он-то, Кирилла, все постарается сделать, чтобы будущая невестка стала в его доме родной и любимой.  Их семья зажиточной слыла – сколько земли, дом пятистенный, сеялка, лошади… . Завидный жених, что ни говори.
   И вот февральским  морозным вечером – стук в ворота, лай собак. Выскочил Михайло – за судьбой выскочил: перед ним стояла Фроська, иззябшая, холодная, полная надежд.  Не побоялась замёрзнуть в пути – больше двадцати пяти километров одолела.  Что её  вело – страсть, любовь или  страх одиночества?
-Ну, проходи, раз пришла. Замерзла  небось? И отошел в сторону, пропуская нежданную гостью.
    Да, судьбу не обойдешь и не объедешь, что ждёт их, что с ними  будет?
   А тем временем Михайла, не обращая внимания на незваную гостью, разговаривал с братом Леоном. Фроську же привечала Анфиса. До уха девушки, обиженной таким холодным приёмом, долетали обрывки разговора мужчин. Сделку им предложили выгодную (это она сразу поняла, не зря хваткой считали): из тайги привезти пушнину, которую закупил деревенский лавочник Лаврентий. Путь ожидался далёкий, опасный. А Михайле того и надо – забыться хочет, уйти от людей подальше.
    Фроська отогревалась около печи и рассказывала  о своем житье в родительском доме приветившей её хозяйке. Вкусно пахло съестным – время шло к ужину, мать собирала на стол, гостья ей помогала, прибирала к рукам будущую свекровь (в этом она не сомневалась),  умасливала. Глаза девушки светились загадочно и томно. Она часто бросала взгляды в сторону мужчин, которые, помолившись, садились за стол, в  центре которого царственно расположилась большая чаша с дымящейся картошкой, рядом на тарелке – варёное мясо,  остро пахнущее чесночком; тут же постоянные попутчики любого крестьянского стола – огурчики из кадки, квашеная капустка,  приправленная постным маслом   и,  конечно же,  хлеб.  Хлеб высокий, с запечённой  румяной корочкой, с аппетитно лопнувшим бочком, а запах!
   Фроська, ничего не бравшая в рот с раннего утра, смотрела на это изобилие, и голова у неё шла кругом. А сесть нельзя, закон семейских суров: сначала мужики едят, они кормильцы, а потом что останется, - женщины и дети.
По всей России в деревнях такой порядок был: женщину в дом брали для тяжелой домашней работы и удобства –уют создавать, мужа ублажать да детей рожать. Мужик несёт благо в дом, баба – что с неё толку? Не считались с ней. В ходу была поговорка: «Волос у бабы длинён, а ум короток». Так и в этом доме было, пока Кирилла не привёл Анфису женой. Сумела баба всё расставить по местам, муж понял её цену, дорожил ею. Она это знала, но за стол с мужем  долго не смела сесть. Правда, при гостях за столом хозяйкой была, по правую руку от мужа сидела.
 Михайло пригласил к столу гостью. Она посмотрела на него благодарными глазами, но покачала головой: стеснялась ещё.
                2
   После ужина каждый занялся своим делом. Кирилла пошёл посмотреть, в порядке ли скот, сыновья поспешили помочь ему. Анфиса убирала посуду, ставила тесто для хлебов. Уж в чём, в чём, а в этом деле мало кто мог перещеголять её. У неё, у своей будущей свекровки, и научилась Фроська  хлебы печь.
   Вдруг резкий крик прорезал вечернюю тишину. Фрося, накинув на голову платок, выскочила из хаты. Кричали какие-то люди, махали шапками и вскидывали вверх руки с крепко сжатыми кулаками:
   -Ну, что, кулачьё! Смерть вам, гады, гниды!
   -В Питере революция, царя свергли. Конец и вам. Посмотрим, кто кого.
   Все собрались в дом, наступило тягостное молчание. Знали – теперь сгорят. Уж слишком много зависти вокруг, а что скажешь – жили лучше, чем соседи. Чем многие в деревне…
  Нарушила молчание Анфиса: она имела вес в семье, к её словам сам Кирилла прислушивался.
   -Хватит ныть! Что они, дикие звери? Не люди, что ли?
   Что же делать? Бежать? – выдохнул Леон.
   -Никуда не надо бежать,- ответила Анфиса. – Надо прятать… (и слово заветное – золото – чуть с губ не сорвалось).
   Все посмотрели на съёжившуюся, сжавшуюся в комочек, уменьшившуюся под настороженными  подозрительными взглядами,  почти забытую всеми Фроську.
   -Ты ещё здесь? Ну, теперь вы главные, - дрожащим от ненависти голосом сказала ещё недавно так по- доброму улыбавшаяся ей Анфиса.
   -Вот она и спасение наше,- раздался тихий голос Леона.
   Все повернулись к нему. Он стоял у окна, весь в отца и мать: красивый статный юноша.
   - Почему? – удивлённо взглянув на сына, спросил отец.
   - А что объяснять?  Михайла её привадил, к нему она приехала. Семья Слепневых самая бедняцкая, авось породнимся.  Так ведь, брат?  Тогда и соседи успокоятся: как-никак бедноту пригрели, не посчитали зазорным.  Вот и будет хорошо.
   Михайла промолчал. Зато Кирилла решил сразу поставить точку в этом неприятном разговоре.
    -Ну,  и как, Фрося? Согласна? – спросил он, исподлобья поглядывая на девчонку, которая быстренько всё поняла, на всё была согласна и как-то засветилась ожиданием счастья.
   Счастливый человек всегда красив. Так и Фроська, зардевшаяся от предвкушения будущей свадьбы, была хороша.
   Но надо было что-то срочно предпринимать: крики приближались, уже раздался стук в ворота, собаки заливались. Все переглянулись, знали: ночь – время тёмных сил. Кто же пришёл? Пьянь, голытьба ленивая или уже организованная в деревне революционная тройка с помощниками, присвоившая себе право казнить или миловать?  Кого надо больше бояться?
   Анфиса бросилась к образам, к Богородице – заступнице, опустилась на колени и стала горячо молиться: «Господи, спаси и сохрани». Она плакала, и тихая молитва превращалась в крик молящего о пощаде человека. Мужчины сидели молча. Выходить во двор никто не спешил. Берегли силы.
   Собаки заходились от ярости и бессилия – крепко держали цепи. Толпа за воротами тоже притихла. Шли-то сюда с тем, чтобы посмотреть, как унижаться  будут хозяева, кулачье проклятое, молить о пощаде, но ответом на угрозы было молчание и тёмные глазницы окон в доме. Это охладило пыл самых ярых противников.
   Фроська тоже Бога молила, чтобы всё обошлось. А тем временем собаки стали лаять реже, затем и вовсе замолчали. Все успокоились и облегчённо вздохнули. Одна беда (надолго ли?) отодвинулась. Надо что-то срочно делать, что-то предпринимать.  Знали – жить по- прежнему уже не будут.  Делиться надо, сеялку продавать, лошадей. А с землёй что?  Да, её и так заберут … Хорошего ждать от власти пролетариев не приходилось.
    Анфиса,  покосившись на Фроську, ещё не доверяя ей,  вполголоса сказала: «Пойду в чулан, надо срочно достать золото, разделить и спрятать». Она говорила о золотом песке, который достался семье в наследство: отец Анфисы старателем был на Алдане, там и здоровье оставил, и жизнь. Всё хотел дочери любимой приданое собрать. Собрать-то собрал, но недолгий век был у Степана.
   Анфиса берегла золото, чувствовала: пригодится на чёрный день. « Вот он и наступил. Неспокойное, лихое время. Теперь у власти те, кого в деревне брезгливо называли в деревне  «голь перекатная». Почему? А почему трава такое же название имеет?  Потому что нигде не может прижиться, корни пустить  - ни тепла от неё,  ни добра. Так и эти – петь да буянить мастера, а трудолюбивых хозяев кулаками,  скупердяями,  кровососами зовут. А дай им работу, пусти их в поле – прополоть ли, сорную траву убрать, тут-то истинное нутро и высветится. Эти лодыри – бесштанники,  безлошадники и есть самая сорная трава – перекати поле», - так думала Анфиса, пока в чулан ходила да назад в избу возвращалась.

    Она торжественно прошла к чисто промытому деревянному столу, аккуратно разложила свёртки. В каждом из них было золото. Кирила смотрел на всё происходящее как-то отстранённо, будто это его не касалось – он себя не считал хозяином всего этого богатства. Зато с Фроськой чуть удар не сделался. Ещё совсем юная, она никогда не слышала о золотом песке, а тут столько… Глаза её распахнулись, в них загорелся  странный огонёк – или это только показалось Михайле, случайно взглянувшему на неё?  Может, это отсвет от жаркого пламени печки да тусклого света керосиновой лампы, чадящей над столом, где мерцало золото…
   И Анфиса вдруг испугалась: а если среди родных ей людей тоже алчность прорастёт, а может быть, уже прорастает дурман-травой?  И тогда будь проклят тот день и час, когда отец отдал это сокровище. Заметила она и блеснувший огонь в глазах будущей невестки (разве её прочили Михайле?) и удивлённый взгляд сына. Всё заметила и успокоилась. А успокоившись, сказала просто, как будто решила поделить между детьми игрушки: «Сейчас всё поделим. Поделим поровну». Взяла весы и начала взвешивать жёлтую россыпь. Все притихли. А она всё делала просто, обыденно, словно занималась привычным домашним делом. Наконец, всё разложено, выверено до грамма: золото и в граммах вес имеет, да ещё какой.
 Анфиса взяла один свёрток и с поклоном (как в старые времена) подала мужу. Следующий свёрток получил Михайла.  Леон тоже взял ему  причитающееся. Взял спокойно и деловито, будто уже знал ,  как им распорядится.  Всё это происходило в какой-то странной, таинственной тишине. Все осознавали необычность момента. Происходило нечто большее, чем просто раздел богатства, происходил раздел семьи. Это понимала и Фроська. Теперь не одна дружная семья была в доме, а три. И заботы, и хлопоты – всё теперь надо будет делить на три. А горе…,  оно будет на всех одно.
  Золото поделили, а с остальным, казалось, будет легче. Мужчины пошли на скотный двор: три лошади, две коровы, несколько свиней – крепкое хозяйство по тем временам. Что делать с ним?  Убить, разделать, пустить на мясо? Рука не поднималась, но знали:  голытьба не оставит, всё себе заберет. И вот решились. Быстро и бесшумно завалили телёнка – он и не понял, сонный был… . Со свиньями пришлось повозиться, но и тут справились. Хотя нет-нет а смахнет Кирилла непрошеную слезу со щеки.  Мясо тут же делили на куски и,  обваляв в соли,  складывали в бочки.
   Уже рассвело, когда мужчины закончили работу. Убрали окровавленную солому – подстилку, подмели: докажи-ка теперь, что поредело хозяйство за ночь, и изрядно. Бочки тщательно закупорили и закопали в разных местах. На чёрный день мясо припасли. Это несколько приободрило всех  и, собравшись в избе, теперь думали, что делать дальше.
   Лошадей решили отдать, коли потребуют, хотя жаль было до слёз. Это же кормильцы, всё на них: и пахали, и сеяли, и гуляли. И свататься ездил Михайло на них – нарядных, сытых, весёлых. И гривы их были украшены лентами и колокольчиками.  Да… .  Слезы не сдержал и Кирилла, вспомнив , как Гнедой спас его от волчьей стаи прошлой осенью, когда ездил в тайгу дрова готовить. Иначе не сидеть бы ему здесь среди своих понурых и молчаливых детей и жены. Загубят родимых ленивые, всегда пьяненькие горе-конюхи: за своими не ухаживали – не было, а за чужими что смотреть-то? Но ничего не поделаешь. Надеялись, что хоть корову оставят на дворе – умрёт ведь дом без скотины, не крестьянский это будет дом, не крестьянский…
Постепенно ночь вступила в свои права. Уставших  хозяев сморил сон.
А Фроське не спалось. Было и страшно, и интересно: что их ждёт утром? Но она одно знала, наверняка и точно: из этого дома никуда не уйдёт, про золото, которое считала уже своим, пусть режут – не скажет. Здесь, в этом доме, её судьба и её жизнь. Она тихонько встала, подошла к образам и, перекрестившись, начала молиться.
   О чём она просила Бога? Да,  о том, о чём может просить любая девушка, которой скоро замуж, - о любви, о счастье. Ему, Всевышнему, она вполне могла довериться. В её душе жила надежда, маленькая такая, но своя надеждочка: ей казалось, что всё  как-то обойдётся, образуется как-то.
   Помолившись, она прилегла на лавку и тут же, успокоившись душой, уснула. Ей приснился цветной и яркий праздник. Сколько народу пришло к ней на свадьбу – не протолкнуться, соседки очередь занимают, чтобы Фросю, нет, Ефросинью Ивановну поздравить с началом новой жизни. Музыка звучит, всё красиво и празднично. И столы ломятся, все завидуют ей, жене зажиточного крестьянина. А рядом он, радостный, полный счастья, глаза светятся любовью, наклонился к ней, хочет поцеловать. Она с готовностью голову откинула, глаза закрыла в блаженстве. Как вдруг подбегает к ней собака, рвёт зубами платье. А она не может ничего сделать, не может  даже пошевельнуться….   Неожиданно сон отодвинулся в сторону.  Она открыла глаза и увидела стоявшего рядом Михайлу. Он сосредоточенно смотрел на неё . О чем же он думал? Наверное, о том, что теперь рядом с ним  по жизни пойдет эта  почти незнакомая девушка, о том, будут ли они вместе  и в радости, и в горе.  Даст ли она ему счастье? А он? Сможет ли он полюбить её?  Ведь  сердце его не трепетало, не выпрыгивало из груди так,  как было при встрече с Акулиной.  Михайла понимал одно: как-то нелепо всё, несерьёзно получается.
   А утреннее солнце уже заглядывало в окно ещё до конца не проснувшегося дома, будто говорило: «Вставайте, люди, день новый начинается!»
   Мать уже возилась у печки, отец пошел задавать корм оставшемуся скоту. Всё выглядело так буднично, что не верилось, что вчерашние события были реальностью.
   Позавтракав, все разошлись по своим делам. Братья подались в деревню, узнать, что к чему. Кирилла возился во дворе: у хозяина всегда забот полон рот. А Анфиса решила поговорить с Фроськой.  Она любила Акулину, жену Михайлы, была для неё настоящей матерью. И когда той пришло время рожать первенца, берегла и холила невестушку. Да не уберегла – и ребёнка, и мать, ещё совсем девочку, Бог к себе забрал. Смирилась, покорилась Анфиса горю, а на сердце тяжело. Жалко её, бедную, а сына - и того больше. Сердце заходилось, когда видела, как плакал её могучий сын, а утешить ничем не могла.
   И вот пришла другая… . Что же, жизнь есть жизнь. День сменяет ночь, так и человек - человека на земле. С этими мыслями она подошла к убиравшей посуду девушке. Захотелось поближе познакомиться, получше узнать будущую невестку или, бог даст, невестушку, доченьку.
   Фроська заметила перемену в настроении хозяйки. Их глаза встретились. И они улыбнулись друг другу. В это время Кирилла зашел в избу и, кивком позвав к себе жену,  шепнул: «Я поеду к Слепневым, надо побыстрее свадьбу готовить. С отцом Григорием договорился: он готов обвенчать молодых». Анфиса согласно кивнула.
День прошёл в хлопотах и заботах. Из чужих никто не приходил. Фроська тоже уехала, Михайла с нею: по обычаю он должен свататься.  Леон с матерью остался. А к вечеру стало тревожно на сердце у Анфисы. Что-то ей говорило: не всё  так ладно. И точно, в ночи запылали ближние усадьбы. Было так страшно, что хотелось бросить всё и бежать,  бежать, куда глаза глядят. Страх заставил и про золото забыть, а тут вдруг стук раздался в ворота. Леон вышел во двор, прихватив отцовское ружьё. Решил – одной жизнью живём, двух смертей не бывать. Но за воротами были свои да ещё с гостями – вся слепневская родова приехала. Тревогу старались не показывать. Но она пропитала воздух, заставляя людей оглядываться по сторонам.
   Свадьба, предсвадебные хлопоты – как всё не к месту, не вовремя. Это понимали и хозяева,  и гости. А сколько радости обычно приносят эти хлопоты и молодым,  и их родителям. Но не сейчас, и не в этой семье. Такая судьба выпала Михайле и Фросе… .  Но  было у них тогда то, что не смогло отнять лихое время: молодость и надежды.
   Прошла неделя, и свадьба, нет – свадебка, состоялась. Анфиса помогла невестке сшить платье. Скромненькое, оно ладно сидело на девичьей фигурке. Нашли туфли, правда, Фрося выдержала в них всего два часа – нога то у неё не золушкина.  Подружки не зря смеялись: «Тебе отцовские сапоги впору будут, примерь – да,  на гулянку». На что Фроська говорила: «Зато на земле крепко стою».  И была права.
   А ровно через месяц партячейка постановила: их семейство – классовые враги. Кириллу погнали в тюрьму – там и сгинул, Анфиса тоже недолго прожила. Дом забрали под контору. Братья, а с ними и Фрося, взяв кое-какие пожитки, покинули деревню – ушли  в поисках лучшей доли.  Сколько таких семей мыкалось по России в те  страшные  своей  жестокостью годы, одному господу известно.  Сколько судеб исковеркано… .
   Сельцо,  куда они пришли, было небольшим, дворов на двести. Оно стояло на берегу быстрой реки. Степь, разбросанные кое- где берёзовые рощи, сосновые боры –  все настраивало на ожидание чего-то хорошего.
                3
   Стук в дверь прервал горькие воспоминания Ефросиньи – старухи лет семидесяти, сухопарой, невысокого роста, сохранившей ясный взгляд светло -голубых глаз. Ещё не отойдя от воспоминаний, она встала и направилась к двери. Пришла соседка Настя, её ровесница, добродушная и спокойная, – в подружках ходила. «Видимо,  что-то понадобилось», - со злостью подумала Ефросинья. Так и есть, попросила воды взять из колодца: свой -то не водился, а соседский, где паслась, чистить взялись.  Пришлось разрешить.  Леший с ней. А то разнесёт по селу.
   Соседка ушла. Прибежали внучки – Наташка с Танькой, Фёдора дочки,– молоко принесли. Себе Ефросинья не взяла, всё -  деду. Девчонки стояли у порога, переминаясь с ноги на ногу. Пришлось позвать на чай, а тут и Лариска пришла с детьми. Эти сразу за стол полезли, знали: для них что-нибудь вкусненькое найдётся.  «Вот и почаевничаем, - решила старуха, и вдруг ворохнулось что-то в душе: дед-то, видно, в хату ушел, лежит, наверное, в потолок смотрит, всё думает о чём-то, всё ворошит своё прошлое.  Небось, опять вспоминает  ту, первую, будь она неладна.
   Старуха сидела за столом, но ничего не ела, только чай пила. В чём, в чём, а в чае толк знала – предпочитала чёрный кирпичный, крепко заваренный, почти кипяток, чуть припудренный молоком. Старший сын Матвей посмеивался над этой её страстью, но всегда, приезжая, привозил ей лучшие сорта, благо возможность имел такую: в общепите работал.
   Федькины дочки ушли, Лариска о школе что-то говорила, но мать её слушала через слово. Иногда даже головой кивала, а сама задумчиво смотрела в кружку и помешивала чай маленькой ложечкой.  Она никак не могла отделаться от нахлынувших воспоминаний, с нетерпением посматривая на загостившихся дочь и внуков. Наконец,  и они ушли. Старуха прошлась  по двору, проверила, всё ли закрыто на ночь, и вернулась в дом. Его, вот этот самый дом, они построили с мужем очень давно,  когда были молодые, сильные и здоровые.
   Вечерело, от клуба послышалась музыка.
   Ефросинья вышла за калитку, присела на деревянную скамейку, и голова её в  светлом чистом платке, аккуратно, в бантик завязанном под подбородком, тут же повернулась к домам сына и дочери, стоявшим рядом, по соседству. Глаза, усталые, но ясные ещё, подёрнулись влажным блеском. Снова вспомнилось утро. Что же произошло, как же так случилось? Знала:  после её слов, страшных своей жестокостью,  полных почти звериной злобы, Фёдор её не простит.
   …Совсем стемнело.  С реки доносились звуки моторных лодок. Звёзды сказали ей, что завтрашний день будет погожим, а значит, встать надо будет пораньше: огородные хлопоты в самом разгаре. Думать ни о чем не хотелось. Она встала, лениво потянулась, позёвывая и по привычке крестя рот, медленно пошла в дом… .
   Дед ещё не спал. Он вообще мало спал. Шутил, что в молодости много чести отдавал этому делу. Он вспоминал прожитый день и чувствовал, произошло что-то очень серьёзное, почти непоправимое. Видел, что Ефросинья ходит сама не своя, будто  пришиб её кто. О том, что случилось утром, он кое-что  знал, но не всё, и  даже подумать не мог, что старуха способна на проклятье.
   Раздался скрип двери, и послышались едва уловимые ухом, осторожные шаги. Так ходить умела только она. Постоянно крадучись, всегда чего-то опасаясь. Она почему-то везде видела для себя опасность. Почему так, Михайло не знал, за собой вины не чувствовал. А вот боялся, боялся  непредсказуемости её характера.
   Как-то (давно это было), проснувшись поздней ночью от какой-то тревоги, чуть не умер от разрыва сердца. Такую картину увидел: стоит перед ним Ефросинья с топором в руках. Ударила бы или просто решила попугать – так и не узнал. А  утром она выглядела весёлой и на удивление приветливой. Когда Михайло спросил, зачем она испугала его  ночью, старуха удивлённо округлила глаза и неожиданно весело рассмеялась: «Вот тебе и кошмары стали сниться».
С той поры их отношения совсем испортились, а  дед , обычно добродушный и мягкий по характеру, сделался подозрительным и осторожным.
Скрипнула кровать под высохшим тщедушным телом Ефросиньи. Ночная тишина успокоила вконец расшатанные нервы, и Михайло забылся сторожким  старческим сном. Уснула, видимо, и старуха. Им, как и всем старикам, снилась молодость.
   Наступило утро. Первый лучик уже успел прошмыгнуть через отодвинутую занавеску в окне и заиграл на зеркале, цветах, на ещё спящем, но беспокойно тревожном лице Ефросиньи. Она почувствовала ласкающее тепло проснувшегося солнца, и тонкие, когда-то влекущие губы растянулись в улыбку. Вот и ночь позади, и день проклятущий.
   Старуха поднялась и обула мягкие тапочки – Клавки, старшей дочери, подарочек. Спешить было некуда. Скотину давно не держали, хотя несколько курочек несушек и петушок ещё жили. Готовить завтрак для себя не хотелось, деду уже давно не варила – он стал опасаться, как бы не отравила.  Смеху-то, смеху,… дурак старый. Ну, пошутила как-то над ним, а он и поверил.
   Да, уж сколько лет вместе. Обосновались, обустроились, детьми обзавелись, и всё здесь, в этой деревне… .  Вставать раздумала. Понежиться захотелось. Она  снова прилегла на еще теплую постель, спрятав застывшие ноги под одеяло, и вновь окунулась в воспоминания…
   Ненависть к мужу притихла, сошла на нет, а вместо неё вернулась … любовь. Старуха закрыла глаза, сладко потянулась, и пять десятков лет как не бывало. Вот она юная жена.  Жена… Свадьба печальная была, но свадьба: правда, потом вместо белого чёрное платье пришлось примерить.  И надолго  чёрный цвет одежды стал для неё обычным. Смерти отца и свёкра, матери и свекровки,  нелепая, но страшная смерть сестры от рук пьяницы мужа – всё это перенесли, пережили они с Михайлой и выдержали, выстояли.  Правда, из деревни этой  пришлось уйти.
   На новом месте их приняли как погорельцев. Отдали во временное пользование баньку, разрешили строить дом, даже   место  под него отвели. Ей оно очень нравилось – на холме, далеко вокруг видно, и, главное, паводок весенний, наводнения летом и осенью обойдут их стороной.  Пригодилось тут и Степаново золото. Михайла съездил с соседом в город,  поменял его на пару гнедых кобыл и сумел договориться насчет леса, чтобы дом строить. За полгода и построили небольшую избенку, в которой до сих пор жили. Она души не чаяла в своём  Михашке (так называла ласково). Да,  и он старался быть внимательным. Правда, о любви никогда не говорил,  но и не обижал. И ещё редко когда смеялся, шутил с ней. «Чужая я ему,»-часто приходило ей в голову. Но она гнала от себя эти страшные мысли.
   А пока, несмотря ни на что, счастливая, ждущая первенца, ходила вокруг нового дома и мечтала о долгой жизни, о том, что всё сложится, по крайней мере, не хуже, чем у других, хотя сердце частенько ёкало  от какой-то необъяснимой тревоги.
   Вспомнилась старухе и её первая брачная ночь.  Молодых оставили в горнице, а родные разбрелись по разным комнатам. Фроська присела на краешек кровати, на которой кипенно белели простыни, заманчивая поблёскивая в свете луны, бессовестно любопытной в эту ночь. Михайло подошел к ней, опустился на кровать рядом. В каком-то томном ожидании, дрожащая от страха  перед  неизведанным и от любопытства (как будет то, о чём много раз слышала, о чём часто думала и только догадывалась), Фроська повернулась и,  счастливо улыбаясь, закрыв глаза, положила голову ему на грудь.  Он, осторожно прикоснувшись губами к её чисто вымытым волосам,  пахнущим  травами, молоком, летом и ещё чем-то необъяснимым, вдруг крепко обнял и, запрокинув ей голову, поцеловал в губы. Фроська этого ждала и боялась одновременно: уж так это было сладостно, как во сне, исполнялись все её мечты.
   … Платье её валялось на полу, всё нехитрое бельишко тоже.  Михайло спал, ровно и спокойно вздымалась его широкая грудь – всё это увидела Фроська утром, когда очнулась от сладкого забытья, которое и сном- то назвать трудно.  Она тихонько подкатилась к мужу, осторожно и ласково погладила небольшую кудрявую бородку и залюбовалась красивым профилем.  Но тут же, как ужаленная,  отпрянула, почти отпрыгнула от него.  Она услышала, нет, просто увидела, что он шевелит губами и произносит не её, а той, покойной своей жены. Вся радость, всё счастье, переполнявшее её ещё мгновенье назад, исчезли, растаяли.
Как быть? Что делать?  Ударить…, уйти… . Мысли метались. Обессиленная от горьких раздумий,  опустошенная,  Фроська,  как -то сразу отяжелев, постарев или …  повзрослев от ужасной правды, о которой она знала, но в которую не хотела верить, выбралась из -под одеяла и, кое-как накинув на себя уже не праздничную юбку и простенькую кофтенку, подошла к окну…
   Как же теперь жить-то?  Сердце охватил страх от этой мысли. Она взглянула на спящего мужа. Грудь его равномерно вздымалась, на лице блуждала какая-то блаженная улыбка.
   «А может, мне привиделось? – подумалось ей.- А может, пусть так и остаётся, как есть?  Ведь любви не обещал? Не обещал! Что ж так обиделась-то? Теперь терпи, живи по русской поговорке. Надейся, авось стерпится - слюбится». Но сердце не соглашалось с голосом рассудка. Молодое сердце, горячее… . Оно ещё не знало, что зародилось под ним новая жизнь, что вскоре все обиды отойдут, отодвинутся на задний план, а впереди будут только хлопоты и заботы о будущем малыше.
   Или от её взгляда, или от солнца, заглянувшего в окно, или от аппетитного запаха жаренной на сале с луком картошки, но Михайло проснулся. Позёвывая, крестя рот, он смотрел на жену. Его взгляд был ласков и заботлив. Он уловил настроение Фроси, но не понял, где и когда обидел её.   Для неё же этот взгляд голубых глаз, обрамлённых длинными ресницами, очень много значил. И если б она была более опытной, то поняла и простила ему сказанное во сне. Но ей было только шестнадцать,  и гордыня взяла верх. Она поспешно ответила на его озабоченный взгляд ничего не говорящей улыбкой:  мол всё в порядке, не волнуйся, и отвернулась. Её душили слёзы, слёзы злости на него и жалости к себе.  Михайло подошел к ней и погладил по плечу.  Фроське   же  хотелось крикнуть, выплеснуть на него злобу, но сдержалась, осталась рядом, хотя сердце замирало от бессильной ревности к покойнице. Да, Фрося осталась рядом. А куда было деваться?
   Так начиналась её замужняя жизнь…
   Как же давно и недавно это было. Даже думать не могла, что всё, до мельчайших подробностей, и радость, и горечь обиды пронесет через все годы. Не думала Ефросинья,  что то чувство опустошенности и разочарования, испытанное ею в первую брачную ночь, часто будет заставлять её совершать такие поступки, которыми только оттолкнет Михайлу от себя. Не думала, что эта обида будет долгие годы разъедать ей душу и сердце и не позволит ей стать ближе к нему, не даст возможность мужу почувствовать её нежность и любовь.  А неурядицы, как снежный ком, разрастались, уже правили бал в её неудавшейся замужней жизни. Упрёки и ссоры из-за пустяков изводили их обоих, но в молодости зализывали душевные раны сначала вместе, ночью: особенно старалась Фроська, уж ласковая была, да еще какая ласковая. Так миловала мужа, что всё забывал… .
   Но проходило время, и всё повторялось, Вода камень точит, а слово – душу. Ласковое – лечит, а злое – калечит.  И пришло к тому, к чему уже давно шло: однажды после очередной порции яда, выпущенного злым языком жены, Михайло не обнял раскаивающуюся и клянущую себя за несдержанность Фроську.  Не сказав не слова, он взял подушку, полушубок и впервые за долгую жизнь не разделил с нею ночь, не обнял её во сне такой тяжелой, но такой надёжной рукой. Впервые Фроська до утра не спала, искусала до крови губы, стараясь не плакать, крепилась. Несколько раз она вскакивала со сразу опостылевшей кровати, подходила на цыпочках к дивану, но не смела даже  дотронуться до плеча Михайлы.  Никогда его не боялась, а тут страх сдавил горло: вся она превратилась в один оголённый нерв… .
   Ефросинья плакала. И эти слёзы принесли не то облегчение, не то какое-то необъяснимое волнение. Они будто умыли её лицо утренней росой, и старуха, открыв покрасневшие от слез глаза,  снова поднялась с кровати.
   А за окном вовсю жила деревня: слышались голоса детей, рёв моторных лодок на реке. Только в их доме стояла бы мёртвая тишина, если бы  не жужжала муха у стекла. Эта муха и вывела Ефросинью из оцепененья. Старуха, как в молодости, резво встала и, одевшись, подошла к умывальнику. Про иконы и утреннюю молитву не вспоминала, хотя раньше, бывало, часто на коленях перед образами стояла: то за детей, то за жизнь арестованного и сосланного на работы Михайлы беспокоилась и взывала к Богу.
   Но это было раньше….
   Много воды утекло, много лет прошло. Дети выросли, разлетелись по белу свету. Михайло вернулся. А за себя меньше всего хотелось просить, о себе мало беспокоилась. И всё чаще под образами скапливалась пыль, а иконы, уже тусклые от времени и накопившейся пыли, смотрели на мир, на людей и ничем не могли помочь ни Ефросинье, ни Михайле . А  чем поможешь? Ведь ни она, ни он не повернулись друг к другу, не подали руки, ни встретились влюблённым взглядами. Не вспыхнули их глаза пламенем любви, всепоглощающей и всепрощающей, не стерпелись, не слюбились, как надеялись в молодости… . Не вышло… .
   И свечи,  горевшие возле икон и освещающие их загадочным светом чуть колышущегося пламени,  поникли.  Заплывшие, неухоженные, они доживали свой век на уже  давно не белоснежном полотенце, и  вместе с хозяевами считали дни так же, как отсчитывали безвозвратное время большие старинные часы с боем, купленные Ефросиньей много лет назад.
   Да, Ефросинья часто забывала помолиться. Видимо, не так был нужен Всевышний в старости.
  Дед тоже завозился на своей лежанке, кряхтя, встал и подошел к образам. Наверное, больше по привычке. Он принёс дров, растопил печь.  Жизнь продолжалась… .  Старик вскипятил воду, налил чай в большую кружку, нарезал белый пышный хлеб ломтями и присел к столу. Дел у него на сегодня много: дрова порубить, поленницу сложить, к Фёдору (он сына только Фёдором звал) сходить. Михайла чувствовал себя лучше, чем вчера – привычная головная боль притупилась, рана на ноге не беспокоила. Он хотел позвать жену к столу, уже имя её готово было сорваться  с до сих пор сохранивших  красивое очертание губ, но вовремя вспомнил, что она ответит. И снова согнулся над кружкой, вдыхая аромат чая и ни с чем несравнимый запах свежего хлеба.
  Звякнула щеколда на калитке, и во двор вошел высокий статный сорокалетний мужчина, огляделся, нахмурившись, и, казалось, нехотя двинулся к летней кухне. В окошко выглянула Ефросинья, но, увидев сына, отшатнулась. Бросилась к двери, обрадовавшись, что пришёл, затем вернулась, испугавшись разочарования. Она надеялась, что сможет всё  поправить. А Фёдор даже не взглянул на взметнувшуюся в окне занавеску… . Он шёл к отцу. Зашёл в кухню и , поздоровавшись, присел к столу, тоже налил себе чаю, забелил только что принёсённым, ещё тёплым, хранящим в себе еле уловимый аромат трав молоком, Мужчины помолчали. Фёдор жалел отца и не спешил отвечать на немой его вопрос: что вчера случилось? Да, и время идти на работу: он шоферил в совхозе. О матери ни слова, будто её и нет. Махнув отцу рукой на прощанье, закрыл за собой дверь. Уже во дворе поднял высоко голову и горько вздохнул: «Эх, мама, мама, что же ты делаешь со своими детьми. Жалеешь одних, поносишь других…».
   Фёдор шёл по пыльной деревенской дороге и вспоминал вчерашний день. Он встал раньше Любаши, жены, растопил в летней кухне печку, покормил скотину, собрался  было корову подоить – он не считал это для себя зазорным, не мужским делом, но Люба уже встала и шла ему навстречу – утренняя, ещё сонная и вся такая родная. Так начался день… .
   В полдень же он потерял мать.
   …Она прибежала, когда все обедали: девчонки пришли из школы, жену привёз с работы. Старуха остановилась на пороге, взъерошенная, волосы из-под платка выбились, глаза горели какой-то бесноватой злостью. Фёдор, увидев мать в таком состоянии,  встревоженно поднялся и пошел ей навстречу, спрашивая:
   -Что случилось, мать? С тятей  что?
   А она задыхалась от охватившей её ненависти.
   -Почему ты ударил Лариску? – кричала она.
  – Опять из-за этой? –Ефросинья показала рукой на Любу.
   -Ты что? Спятила? – не сдержал грубого слова сын.
   -Нет. Лариска пошла в больницу, там показала синяки, которыми ты, изверг, её наградил.
   -Мать, да ты что? Никого я не бил! – закричал Фёдор.
   Он беспомощно оглянулся вокруг. Девчонки за столом притихли, жена сидела молча, не зная ещё, как вести себя. А старуха тем временем  разошлась не на шутку :
   -Бил! И Катька, и Димка видели, подтвердили! За что?
   -Да, не было этого. Ходил я к ней, когда она, обозвав Любашу, плюнула мне в лицо, не выдержал, оттолкнул её и, боясь, что не сдержусь, сразу же ушел.
   -Почему? Что вас мир никак не берёт?
   -Лариска хотела взять без очереди в райпо мотоцикл, а Люба сказала, что только по списку, - ответил Фёдор.
   -А тебе что, жалко своим поблажку сделать? Сами живёте, как сыр в масле, а Лариску, одинокую, несчастную, не жалеете, - кричала вне себя старуха.
   -Мать, успокойся и сядь. Пообедай с нами, - примиряюще предложила Люба, до этого спокойно наблюдавшая за происходящим.
   Она привыкла к таким сценам. Но Ефросинья, не слушая её, выскочила из кухни и быстро, не по годам  шустро, пошла, нет, – почти побежала к калитке. Громко звякнула щеколда… .
   Закончив обедать, девчонки убежали по своим делам.  Люба, убрав посуду со стола, присела рядом с  растерянным Фёдором. Вдруг она подняла глаза на мужа и сказала:
   -Уедем. А? Федор, ну сколько можно. Зачем так мучиться. Слышишь?
   -Как всё надоело! Сил нет! Неужели они не видят, что всё своим горбом добываем! Горбом! – вне себя от бессильной ярости громко и обиженно говорил Фёдор. – А они на берегу речки каждое лето. В деревне живут, а хозяйства не держат. Э, да что там!
   -Ну,  ладно,  чего пожар раздувать?  Не в первый раз. Позлятся,  попсихуют и успокоятся. Обойдётся, - сказала Люба.
   -Ты всё их защищаешь, а они тебя грязью поливают! – вскочил, вспыхнув, Фёдор.
   -Тебя жалко, Федя.
    -Не надо меня жалеть!
 Фёдор поднялся и уже у дверей, на ходу бросил:
 -Ладно,  прости и не переживай, здесь нет твоей вины.  Я  поехал. На зерновом надо забрать груз.
   -Я тоже через двадцать минут выйду,- ответила жена.
   Фёдор вышел из кухни, по привычке проверил, всё ли вокруг в порядке, и пошел к машине.
   Все машины,  на которых пришлось поработать   Федору,  всегда были ухожены и, наверное, поэтому слушались его беспрекословно. Он  же был уверен, что железная подруга его не подведет. Вот и теперь его «Захарушка» ( так любовно называл он машину) завелся с пол-оборота. Сыто и спокойно заурчав, машина  плавно тронулась с места.
   Мать же его еще бежала по дороге, еще задыхалась от гнева, когда самосвал проехал мимо.  Старуха, не понимая, что творит, не помня себя, неожиданно для самой крикнула: «Будь ты проклят!» Федор, услышав проклятье в свой адрес, резко нажал на тормоза.  Вот тогда он впервые почувствовал, как сжимается его сердце в комок. Откинувшись на спинку водительского сиденья, он какое-то время не мог даже дышать, так прихватило. 
   Мать, его мать, родившая и вскормившая грудью, проклинала сына. За что? За то, что не стоит ни оха  ни вздоха, за железку чертову, которую захотела купить ее младшая любимица-дочка Лариска… .
  Это было вчера, а сегодня он шел на работу и не знал, что только начинает разворачиваться вокруг него и его жены травля,  которую возглавили самые родные люди: его мать и сестра….
   Старуха утром ушла в лес, вернулась к обеду, а тут и Лариска опять по пути домой зашла. Поговорили, пошутили, заодно и пообедали: мать угостила перловой кашей с маслом. Старуха смотрела на Лариску и внимательно слушала ее рассказ, а может, только делала вид , что слушала – кто ее знает. Глаза ее, синие в молодости, сейчас поблекшие, были опущены вниз, она помешивала ложечкой сахар в кружке с чаем и иногда вставляла несколько слов, поддерживая беседу. Наконец,  дочь встала  из-за стола: наелась, теперь и домой можно.    Ефросинья снова осталась одна. Неторопливо убрала со стола, вышла на улицу, присела на скамейку и невольно глянула в сторону домов сына и дочери. Живут рядом, а вот мира нет.
   Стукнула щеколда на калитке, вышел Михайло, видать,  в гости собрался. Он молча посмотрел на старуху и, опираясь на клюку, медленно пошел, прихрамывая, по пыльной дороге.
   А Ефросинья,  глядя ему вслед,  снова окунулась в прожитое, в прошлое. Вспомнилось, как Михайла пришел к ней, только родившей Матвея, первого ее мальчика, еще не отошедшей от той боли, которую испытывает каждая женщина, становясь  матерью. Пришел с подарком – янтарными бусами -  и сказал: «Это тебе на счастье и здоровье».  Она, действительно,  была в тот миг счастлива, счастлива по -настоящему, горда за себя, за то, что сын родился здоровым, и верила,  что все будет хорошо.  Как давно это было… . Но бусы Ефросинья до сих пор любила надевать.  На солнце янтарь сиял золотистым загадочным светом.  Ей было приятно от этого теплого солнечного прикосновения, когда янтарные шарики, уютно укладываясь на груди, ласково обвивались вокруг шеи, будто обнимая ее.
   Машинально рука дотронулась до груди – бусы на месте, а вот счастье потерялось,  ушло из жизни давно. Остались горечь и зависть.  К кому? Да,  ко всем, у кого семья, кого судьба любовью наградила.
    Старуха сидела неподвижно, как изваяние. Она грелась на солнце и печально вздыхала, отгоняя от себя так неожиданно пришедшее прошлое…
   Солнце потихоньку уходило из деревни,  вот его последние лучи нехотя скользнули по крышам домов и окрасили их в алый цвет.  День прошел тяжело, завтра снова не радующий душу день, впрочем, как и все в жизни Ефросиньи.  Темнело.  Печальные окна избы блеснули последним отсветом заката.
   Михайла домой еще не пришел – задержался у сына.  Он любил  к нему ходить,  попадая  будто в иной мир, где не было места зависти и злобе, где жили любовь и счастье.   Вот и сейчас, сидя  за столом, он наслаждался уютом и   покоем, царившими в этой семье, наблюдая, как споро накрывает на стол Люба, жена Федора. Старик повернулся к окну и увидел пламенеющий закат .  И вдруг подумалось:
- Да, так и моя жизнь. Не заметил, как  жизнь моя, словно солнышко, почти за горизонтом оказалась. А что унесу с собой туда за горизонт?  Только воспоминания.
 
 Старик снова взглянул на Любу и окончательно  окунулся в прошлое. Чем-то Люба напомнила Михайле его первую единственную любовь, любовь всей его жизни, Акулинушку. Такая же светлоокая, весёлая и в то же время застенчивая. Даже фигурой своей ладной напоминала она его первую жену (или так только казалось). Но Михайла, видя  невестку, всегда вспомнил свою молодость. Так случилось и в этот раз.  И вот он, снова двадцатидвухлетний парень, ловит завистливые восторженные взгляды деревенских мужиков, когда идет с юной женой либо с поля, либо с берега реки домой… .
      Михайла встряхнул головой, словно пытаясь стряхнуть с себя тяжесть нахлынувших воспоминаний. Но они уже  овладели его сознанием и не отпускали,  и тогда он, вновь отвернувшись  к окну, отдался этому наваждению
… Да,  вот оно, то роковое воскресенье. Он, весёлый и счастливый,  ранним утром, стараясь не разбудить свою Акулинушку,  тихонько опустил с кровати ноги,  босым осторожно прокрался в соседнюю горницу. В доме было тихо. Родители спали, жена - тоже.  А ему хотелось сделать ей приятное: принести с поля цветов – за рекой всё красно в эту пору от маков, а это её любимые цветы.  И повод есть: не сегодня -  завтра он станет отцом. К  берегу реки дошёл быстро, спустил на реку лодку, гордость семьи. Не у каждой семьи  была своя лодка. Река горная,  быстрая. Только мужским  крепким рукам справиться с сильным течением и успеть на середине реки обойти смертельные воронки, которые уносили жизни многих храбрецов,  насмелившихся переплыть эту реку (но это к слову) . Спрыгнув на галечный берег,  он подтянул лодку, закрепил её за причудливой формы гигантский корень неизвестного дерева, омытый волнами и отполированный ветром, песком и галькой,  и  побежал к полю.  Собирая маки, представлял себе  Михайло радостную улыбку любимой,  которая совсем скоро подарит ему первенца.  Вдруг потемнело, в воздухе запахло свежестью, и неожиданно ( как всегда в это время года) набежавшая туча разрешилась сильным дождём.
  - Дождь -  это к доброму урожаю, - подумалось Михайле, - это хорошо. 
     Он решил переждать непогоду под сенью густой листвы роскошной  черёмухи.  Она росла  здесь повсеместно. Деревенские в эти августовские дни вёдрами привозили чёрные ягоды, а дети любили пугать друг друга чёрными от ее  ягод языками. Хозяйки сушили, мололи, варили варенье и  зимними вечерами пекли очень вкусные пирожки с черёмуховым джемом, который  тоже готовили сами. Славным было и вино из черёмухи. Готовили его самым простым способом: в большую стеклянную бутыль заливали колодезную воду, сыпали туда сахар и черёмуху,  а остальное всё делало летнее  тепло… .  Дождь тем временем почти сошел на нет, и  Михайло с огромным букетом пламенеющих маков спустился к воде , но  от неожиданности замер.  Лодки не было. Он метался по берегу и не знал, что делать. Но вот  крик радости вырвался у него, когда увидел свою лодку на отмели. Её отогнал туда штормовой ветер, а песчаная коса не позволило судёнышку уплыть дальше.  Добравшись до лодки,  Михайло уложил драгоценный букет на дно и столкнул её на воду.
  -Ну и приключение. Акулине расскажу -  посмеётся, - подумал и улыбнулся, представив, как он, крадучись, входит в избу и кладёт рядом со спящей женой алые маки. Вдруг он вздрогнул, и сердце сковал страх.  Он потряс головой, отогнал от себя дурные мысли ( мало ли что померещится), но от  берега к дому Михайла не шёл, не бежал – летел. Уже на  подходе он  почувствовал неладное . Мелькнула мысль:  неужто предчувствие не обмануло.
  …  Схватки у Акулины начались внезапно. Анфиса, услышав стоны невестки,  поспешила к ней в спальню и увидела бледное, как полотно,  лицо молодой женщины. Анфиса растолкала спящего мужа и отправила его за повитухой.  Тётка Домна прибежала быстро,  она осмотрела Акулину и потребовала всё необходимое для родов.  Но сил молодой женщине не хватило. Её побелевшее лицо,  широко открытые глаза и душераздирающий крик -  вот всё,  что увидел и услышал Михайла,  ворвавшийся , несмотря на протесты своей матери, к молодой жене. Ребёнок родился,  но жизненных сил у него не было, а  молодая мать умерла,  даже не приходя в сознание.  Михайло упал у кровати на колени и не закричал, не зарыдал,  скорее зарычал,  от боли,  от потери,  от ненависти к самому себе. Потом он оглянулся,  тяжело поднялся.  Мать,  встревоженная его реакцией, подошла и обняла его:
    - Поплачь, сынок, легче станет.
 -   Я сейчас. Сейчас,-  прошептал Михайла.
 И снова повторил:
- Сейчас.
           Он вышел в прихожую, собрал рассыпавшиеся по столу уже чуть привядшие маки и вернулся к постели жены. Как и представлял себе там,  за рекой,  Михайла положил алые маки на белоснежные простыни рядом с его Акулиной.   Как же так, как же так?  За что?  Он рыдал,  не стесняясь подходивших сельчан. 
…Так Михайла стал бобылём. Ну а позже появилась Фрося, и … закрутилось, завертелось.
… Старик поднял голову, будто проснулся.  Воспоминания оставили на сердце горечь и тоску.  Горечь от нерастраченной любви и нежности, а тоску по той,  которая не отпускала. Да, и  он не хотел отпустить те драгоценные моменты своей жизни, которые были для него просто бесценны. Вернувшись назад, он увидел себя  в окружении внучек и сына с женой. Они встревоженно смотрели на   него.
- Тятя, ты в порядке?  - взволнованно спросила Люба.
- Все-все. Да,  что-то прошлую жизнь свою вспомнил, -  проговорил,  как выдохнул,  Михайло.
 И заторопился  домой, где никто его и не ждал. Но внучка Наташка не отпустила. Она уселась с ним рядом и сказала:
- Нетушки, нетушки, деда, пока не поужинаешь с нами, никуда не пойдешь.
 Кому-кому, а ей перечить он не стал. Все равно на своем настоит - не переспоришь. Да и после возвращения из прошлого, не хотелось ему идти в свой такой уже давно постылый дом.
 Тем временем темнело.   В деревенских окнах блеснул последним отсветом закат.

- Пора ужинать, да -  на боковую, - подумала  и старуха, в последний раз взглянув в сторону сыновьего дома. Она  поднялась со скамейки  тяжело и обреченно – впереди ночь, бессонная стариковская ночь….

                4
   Сенокос -  пора горячая, и Люба с Федором встали чуть свет, когда дети еще спали.
Решили косить по росе: и коса лучше идет, меньше тупится, и сено будет слаще.  Уже отъезжая, услышали голос отца.  Он тоже собрался им помочь – здоровье еще позволяло, да и день обещал быть солнечным. Вот и решил Михайло поразмяться.
   Часов в восемь утра вернулись уставшие и довольные:  выкосили много. 
    В полдень Михайло с сыном поехали ворошить и сгребать пьянящее, душистое сено в копны. Девчонок не взяли – пожалели, пусть перед школой отдыхают, а Любаша была на работе…
   Она то и дело поглядывала на часы. Скорей бы уже этот день, какой-то беспокойный, неуютный заканчивался. А стрелки будто дразнили. Они медленно и неохотно ползли от одной цифры к другой и совсем не спешили заканчивать отсчет рабочего времени.  Небо было чистым, солнце сияло по-летнему. Ничто не предвещало грозы.  Ну, разве может  легкий ветерок, ласкающий кудрявые волосы склонившейся над бумагами женщины, принести тяжелые, черные, страшные своей разрушающей силой грозовые тучи? Но какой-то обостренный, как никогда, слух  ее уловил далекие,  едва слышные громовые раскаты. Люба не сразу сообразила, что надвигается гроза.
    Посвежело как-то сразу, неожиданно. Она обеспокоено посмотрела на часы. Вот и домой пора. К дому не шла - бежала.  У ворот машины Федора не было.
   «Значит, не вернулся еще.  Да что это я?  Ведь на мотоцикле Федор.  Хоть бы девчонок с собой не взял», -  промелькнуло в голове.  Дочери были дома, но волнение росло.  И  Люба, какая-то беспокойная, отругала Наташку за немытую посуду, досталось и собаке во дворе.
   Уже темнело, когда подъехал Федор. Она не узнала мужа – бледен,  за сердце хватается.
   - Что случилось? – бросилась к нему.
   - С тятей беда, - ответил Федор, - молнией прошило. Наверное, не выживет.
   - Молнией?  Значит не зря, отзвуки близкой грозы так встревожили меня, - прошептала жена и присела рядом с устало опустившимся на ступеньки крыльца Федором.
  - Врача вызывали?
   - Он не хочет.
   Люба решительно встала и почти приказала:
   - Быстро за врачом.
Федор вскинулся было, не ожидал от жены такого тона, но, молча,  встал и пошел к мотоциклу.
   …Михайло выжил,  выдюжил.  То ли судьба пощадила, то ли ангел – хранитель крылом успел прикрыть, то ли не время еще в землю- матушку отправляться.  Он лежал на кровати бледный и спокойный, чистый, на все готовый.  В прихожей собралась родня – дети приехали. Все  по- волчьи смотрели на Фёдора,  – виновным в беде считали.  «Вот видишь, до чего довёл старика, всё готов себе захапать», - казалось,  говорили взгляды Анны и Лариски.
Все ждали  Матвея.
Михайло тихонько стонал. Рана оказалась страшной, но сознание было ясным.
Люба пришла в тот момент, когда приехал Матвей с женой. Он был очень похож на отца: такой же статный, правда, несколько обрюзгший. Жил в областном городе, занимал руководящий пост и к своей деревенской родне относился несколько высокомерно, видимо, считая, что имеет право. Правда, любил выпить с Фёдором, закусить, чем угощала Любаша.
   Её он любил, может, и брату завидовал, что жена у него толковая и красивая. Любаша это чувствовала, да и случай подтвердил.  Как-то приехал Матвей с женой в гости. Братья сидели за столом долго, разговор шёл своим чередом: как волны рябью покрывают неспокойное море, так и речь выпивших братьев то громче становилась, то, стихая, журчала спокойным ручейком.
   Люба постелила гостям в зале – так в деревне большие парадные комнаты называли. Сюда, в залы, звали гостей, здесь отмечали юбилеи, провожали в последний путь, играли свадьбы, справляли родины. Комната убрана по- городскому,  чем гордилась Люба, и что вызывало завистливую злобу у свекрови и Лариски. Женя,  третья уже жена у Матвея,   улеглась, приготовилась к сладкому сну,  и затихла.
   Люба вышла на крыльцо, обхватила руками резную балясину и задумалась, глядя на звёздное небо.  Здесь, в деревне,  ночное небо почти касалось  земли,   и звёзды были гораздо ближе к людям.
   «Завтра надо будет блинов напечь, гостей побаловать», - подумала она, и вдруг на плечо опустилась тяжёлая мужская рука. Другая властно повернула Любу, и она, вместо Фёдора,  увидела Матвея. Его глаза горели огнём страсти, губы шептали: «Иди ко мне, желанная моя». Звонкий удар пощечины будто взорвал наступившую тишину. Матвей засмеялся: «Ну-ну, недотрога. Шутка это. Испытывал». Люба тоже усмехнулась, нашла в себе силы: «Ну,  хорошо. Только больше так не шути. Не ровен час, не поймёт Фёдор, если ему расскажу». И она поспешила на кухню, на ходу бросив: «Спокойной ночи».
   Всё это было давно, ни он, ни она не вспоминали этот порыв, но чувство неловкости осталось. Вот и сейчас при встрече Матвей, спрятав глаза,  поздоровался и прошёл к отцу в избу.
   Люба зашла в комнату, когда Матвей уже распоряжался властным голосом: «Перенесём отца в машину и в город к врачам». Братья осторожно перенесли Михайлу и,  усадив его поудобнее, сразу же поехали в городскую больницу. До неё не близко, 35-40 километров. Плохая дорога и тряска измотали старика. Ехали молча. Матвей сердито курил, выпуская дым в раскрытое окно машины.
      -Знаешь,  Фёдор, правы сёстры, что говорят, будто ты загружаешь стариков работой, - произнёс он.
    -Матвей, да не хотел я тятю брать. Сам пришел, сам захотел косить и убирать, - оправдывался почти заболевший от напряжения Фёдор.
   -Как это случилось? Расскажи всё без утайки, - потребовал старший брат.
   Фёдор откинулся на спинку сиденья, повернул голову к отцу. Михайло сидел спокойно, он терпеливо переносил боль.
   - Матвей, ты не вини Фёдора, это моё желание. Давно косы в руках не держал. Видать,  так судьба распорядилась, -  тихо, но твёрдо проговорил старик.
   Фёдор прикрыл глаза, и вчерашняя трагедия разыгралась в памяти снова …  Работали слаженно, отец одинаково славно владел и косой и граблями и вилами. Копны свежего душистого, сочно-зелёного, напитанного солнцем и землёй матушкой сена, становились одна за другой, как на параде. Аккуратно уложенные, любовно оглаженные, они горделиво смотрели в голубое, не предвещающее грозы небо, и радовали косцов – непогода сену теперь не страшна.
   Жара отпустила, ветерок превратился в прохладный ветер, облака из отдельно бегущих стали собираться в белые стаи, вот и солнце спряталось за тучами. Фёдор с отцом стали работать быстрее, с тревогой прислушиваясь к раскатистому гулу приближающейся грозы.
   Успели, - радостно выдохнул Михайло и довольно потянулся, а в это время крупными тяжёлыми каплями прошил мужиков дождь. Ярко сверкнула молния, будто предупреждая об опасной близости.
   -Тятя, ты иди под копну, а я спрячу вилы и грабли, с собой тащить неохота, - сказал Фёдор.
   -Иди, иди, я найду себе место, косу уберу только, - проговорил отец.
   Фёдор помнил, как он шел с граблями за спиной и держал вилы в руке…,  но они вдруг ожили…, раздался треск, и он увидел огненный всплеск.   Молния, ослепившая и сбившая с ног Фёдора, решила оставить его и побежала дальше, желая порезвиться, как умела только она. Стальная коса показалась занятной игрушкой. Молния схватила её у старика, оказавшегося на пути, прошила его огненным взглядом, вошла в его тело и выскочила, оставив обезумевшего от испуга и боли человека, направилась к копне и вспыхнула вместе с ней огненным столбом.
Михайла сознание не потерял, он видел,  как молния обошлась с сыном, но ещё не почувствовал боль в ноге, залитой кровью, еще  не видел зияющей в ней чёрной обуглившейся раны.  Фёдор лежал на земле и стонал. Сознание пришло так же внезапно, как и потерялось. Он медленно, как во сне, поднялся. Его качало, в глазах плыли багровые круги. Голова раскалывалась от боли.  Превозмогая боль и боясь снова потерять сознание,  Фёдор,  оглядевшись  вокруг, увидел черенок от вил, который  валялся рядом, словно отрезанный от металлического трезубца неизвестной силой.
   Не понимая ещё, что случилось,  он  повернулся и потихоньку, неуверенно переставляя ноги, направился к мотоциклу. Но, сделав несколько шагов,  вдруг краем глаза увидел костёр, который никто не разводил. К нему вернулся слух, и первое, что он услышал – крик: «Фёдор, спаси!» Мгновенно забыв  про свою боль, он поспешил на помощь отцу. Тот лежал вблизи горевшей факелом копны – огненный язык уже почти дотянулся до ног старика. 
       Михайла видел, как молния поиграла с вилами и граблями, видел, как Фёдор упал навзничь, будто сраженный неведомой силой, видел, что он  потом, придя в себя, встал, но почему-то  пошел в другую от отца сторону, будто был  не в себе. У  раненого старика хватило сил крикнуть, позвать сына, и тогда же он почувствовал запах дыма, сильный жар.  Копна, объятая пламенем, постепенно оседала, языки жадно лизали подсохшие травинки, приближаясь к человеку. Старик понял, что отодвинуться, уползти не сможет, что ждёт его страшная гибель.  Почти непослушной рукой он взялся за крестик, висевший на шее на черном шнурке. Он молился, молился так, как до этого редко.
   Так Михайла  молился только тогда,  когда любимая жена умирала, но тогда Бог не внял его просьбе… .
    Фёдор, услышав мольбы о помощи,  успел подбежать и сбить пламя с уже загоревшегося ватника. Старик и в жару брал его с собой, чтобы не на голой земле отдыхать после работы. Фёдор тащил отца волоком, стараясь спасти от огня. Помог дождь. А может, Бог молитвам  внял… . Тем временем затихли  громовые раскаты и сполохи молнии поблекли: гроза отодвигалась. Всё случилось быстро, за какие-то полчаса. Тучи уплыли дальше, унося  с собой  бесновавшуюся молнию и рокот грома, но оставив после себя страшную беду…
… О грозовых бедах все здесь знали.  Почему-то именно тут молнии  прожигали насквозь даже столбы. Однажды  Наташка, дочка Фёдора, тогда пятилетняя девчушка, погладила такой столб, и ладошки её стали походить на ежей. Девчонка, заходясь криком от боли, подбежала к деду: хорошо, рядом оказался. Ефросинья смазала ей руки самогонкой, пошептала над ними что-то, внучка успокоилась, боль утихла. А занозы вытаскивали несколько дней. Ладошки её распухли, но боли девочка не чувствовала – так бабкин заговор помог.
   Михайла с той поры побаиваться жену стал – не колдунья ли с ним в одном доме поселилась? Может, отсюда и беды у них в доме? Даже такое в мыслях было.
   Однажды во время большого наводнения, что случалось нередко в этих местах, разразилась сильнейшая гроза. Молния искрами рассыпалась по проводам, рисуя замысловатые узоры. От этой страшной красоты нельзя было оторвать взгляда. Но не радость будила она в людях, а каким-то животным страхом наполняла души, возвращая людей, не верящих ни в бога, ни в черта, в состояние первобытного человека, чувствующего над собой власть природы….
   - Фёдор, ты будешь рассказывать? – спросил раздраженный долгим молчанием брата Матвей.
     -А что рассказывать? Страшно было! Очень страшно, - тихо промолвил Фёдор. Ему не хотелось ни говорить, ни видеть кого-либо. Только одна мысль не давала покоя: «Как помочь отцу? Как ему помочь?!»
   -Впереди паромная переправа, потеряем час – два, -  сказал водитель Матвея, мужчина лет сорока семи.
   А Михайле становилось всё хуже. Он чувствовал нестерпимый жар, рана на ноге сверлила сердце такой болью, что,  казалось, не выдержит оно, сдастся и остановится, измученное, отдохнуть. Старик, теряя сознание, уронил голову на спинку сиденья. Машину остановили. Что делать?
   - Дай аптечку. Там нашатырь! Быстро! – скомандовал Матвей водителю.
   - Тятя! Не умирай! Тятя! – закричал Фёдор.
   Открыв дверцу машины,  он стремительно бросился к воде, принёс и рассыпал каплями по бледному лицу отца. Свежий воздух, нашатырь, вода помогли Михайле.  Глаза его открылись. Все облегчённо вздохнули. А тут и паром подошёл и – о счастье! – на нём оказалась машина «скорой помощи». Матвей неожиданно резво для своего грузного тела не побежал, а полетел к стоявшему у борта врачу.
   Михайла тем временем приходил в сознание. Доктор послушал сердце, посмотрел рану, измерил давление и, узнав о причине недуга, изумлённо поднял брови: «И он ещё жив? Вот это богатырь! Значит,  жить будет» Он открыл свой чемоданчик и , достав несколько ампул, ввёл лекарство в вену старика. Фёдор смотрел на врача полными слёз глазами, как на бога, милостиво разрешившего ему жить.
   Уже смеркалось, когда Михайлу привезли в городскую клинику. И тут Матвей показал себя во всей красе. Нашлась палата, нашлись врачи, лекарства. Ещё бы – его начальственный вид и бархатно раскатистый баритон, а  кроме того, несколько соблазнительно хрустящих бумажек, благополучно перекочевавших из его бумажника в карман накрахмаленного, сверкающего белизной и чистотой халата заведующего хирургическим отделением, творили чудеса.
    Фёдор, сидя в коридоре, ожидал приговора врачей, надеясь на чудо и на могучий организм отца.  Медсестра, выглянув из палаты, кивнула ему, приглашая зайти. Фёдор вошёл и кинулся к отцу. Тот,  порозовевший от влитого в кровь лекарства, с помощью медсестры принялся за еду.
   Вдруг лица врачей, отца и брата отдалились, сделались неясными призраками… Фёдор падая, ударился о ножку стола. Он потерял сознание. Этот сильный, здоровый, никогда не жалующийся ни на что человек не выдержал страшных событий прошедшего дня. Его привели в сознание быстро. Матвей  уложил брата на соседнюю с отцом кровать, сам вышел с врачами в коридор больницы.
   - Ну и денёк, - тёр он виски.
   - Всё, Матвей Михайлович, всё обойдётся. Вот увидите, - успокаивал его заведующий.
   Фёдор, отлежавшись, встал – голова ещё побаливала. Он потрогал рукой ушибленное место, оно даже опухло. Посмотрел на отца. Михайло спокойно спал, и  тогда, немного успокоившись, Фёдор на цыпочках вышел из палаты.
   В деревню приехали ночью. Люба ждала мужа дома. Управившись с хозяйством, она сидела на кухне и чистила картошку -  обед на завтра готовить собиралась.  Фёдор зашёл в дом и расправил плечи. Как хорошо, что и этот день закончился более-менее благополучно…
   К Михайле в больницу приезжали дети. Наконец, и Леон, брат родной, нашёлся, с семьёй – женой Катей и двумя дочерьми -  приехал. Судьбой доволен, а глаза печальные какие-то. Много чего испытать пришлось. Но выручало желание жить, всё вытерпел, выстоял… .
   Когда брат и его семейство ушли, на Михайлу нахлынули воспоминания.
Ефросинья была беременна вторым, когда его забрали на допрос (кто-то прослышал про золото и донёс).  Михайло решил,  что про своё - расскажет честно, а про братово - смолчит,  пусть хоть режут. Резать не стали, поверить поверили, вроде, но два года пришлось отбыть на казённых работах: тройке НКВД хотелось запугать на его примере деревенских, вот и без суда, без следствия наказали ни в чём не повинного человека. И он для себя понял, что правду говорят только дураки,  нельзя было законникам правду открывать о себе. Когда рассказывал  про золото , глаза у них разгорались от алчности.
   И Михайло уже тогда понял, что правдивое признание сыграет с ним злую шутку. Так и случилось… . Отбыв два года на казённых харчах, Михайло вернулся домой, в деревню, исхудавший, озлобленный и уверенный, что правда – матушка, может и есть где, но не для него.
   Врать  же не любил и не умел, поэтому, молчальник от рождения, стал ещё более замкнутым и угрюмым. Редко кто, разве только внуки видели его улыбку. А она у него была славная.
   Когда она появлялась, пред теми, кто был рядом, свершалось чудесное превращение. Глаза старика лучились добрым светом, в уголках, как вокруг солнца лучи, собирались весёлые морщинки, нос смешно морщился, губы добродушно улыбались, показывая прекрасные крепкие белые зубы.
   …В больнице Михайла пролежал месяц.
   Однажды к нему приехала жена. Привёз её Фёдор. Это было так неожиданно. Она вошла в палату, перекрестилась и подошла к мужу.
 Он молча смотрел  на неё и ждал…. Ефросинья смотрела на его бинты, на поседевшую бороду, и у неё защемило сердце, на глазах блеснули слёзы. Давно она не жалела его, а тут вдруг вспомнились прожитые годы, и взгляд её голубых глаз потеплел. Михайло сразу же откликнулся ответной улыбкой. Казалось, вот-вот примирение состоится, и возвращение домой станет для него мечтой. Но это секунду только и длилось. И вот в глазах жены то  же выражение, что и всегда. Он,  подавшийся к ней, приготовившийся к тёплой встрече, сразу уловил перемену в Ефросинье, как-то устало опустил голову и прикрыл глаза густыми ресницами.
   Фёдор, стоящий у изголовья отца, наблюдал эту картину. Да, ему хотелось, чтобы они помирились, но он, зная характер матери, он не надеялся на чудо и поэтому, оставив фрукты на тумбочке у кровати,  попрощался с отцом и вышел из палаты. Почти сразу же вышла и Ефросинья. Она была очень довольна поездкой, ведь увидела , что Михайло хочет помириться. Это было всё, чего она хотела.
Старуха села в кабину, задумалась. И было о чём. Ефросинья боялась признаться себе в том, что с ней случилось. Она, кажется, влюбилась.  Да, да, да! И не на шутку. А началось всё ещё год назад.
   Лариска, наконец-то, нашла себе мужа. Леонид  давно приметил Лариску, ходил к ней, помогал то сарай починить, то огород посадить. Она сначала смотрела на него равнодушно, потом привыкла к его присутствию, уступила его просьбами,   пошла к его родителям. Они жили на окраине деревни. Большой дом, хозяйство, огромный огород – всё говорило о зажиточности семьи.
   Мать и отец встретили её приветливо. Они уже знали кое-что о Ларисе. Знали, что есть у неё дочь, что был муж, но наркоманил, пил. Помоталась с ним по разным местам Лариса да ни с чем домой вернулась. Окончила педкурсы и устроилась на работу в местную школу.  Она прекрасно рисовала, и директор предложил ей вести уроки рисования. Это было подспорьем: хотелось достойно  жить, одеваться, дать образование дочке. Брат Фёдор помогал, но Лариске казалось, что мало, что он смеётся над ней, что его Любаша тоже не любит её.  Она завидовала брату, ему повезло: дети и жена любили его. А она одна растит дочь, впереди ничего хорошего. Зависть постепенно переросла в ненависть. Вот и придумывала  то сцены избиения, то оскорбления.
   Тут и появился скромный, молчаливый, правда, не чурающийся выпить Лёнька. Замуж за него не хотелось – работник не очень. Но прельстило одно: его родители будут рады, что сын,  наконец-то женат, что у него семья, а они уж помогут, чем смогут.
   И вот, как и положено, пришли родители Лёни знакомиться с родителями  невесты. Те тогда уже жили плохо, почти не разговаривали, а если случалось, то Ефросинья подбирала такие оскорбительные слова, что Михайло только крякал от возмущения, хлопал дверью и скрывался в сарайчике, где оборудовал себе превосходную мастерскую.
   Дед славился умением бондарить. Бочки у него одна другой краше, каждая свой нрав,  казалось,  имела. Там, в мастерской своей, только и находил душевный покой Михайло. Там, сиживая часами, вдыхая смолистый аромат свежевыструганных досок, часто задумывался о чём-то своем. Заказов он получал много, работы хватало. Ефросинья изредка заходила к нему.  Наводила порядки, ругалась, что чёрт ногу сломит у него в сарае.
   Когда пришли Василий и Катя, родственники Ларисы уже собрались. Сватовство прошло по всем правилам. Застолье продолжалось до позднего вечера. Фёдор тогда принёс и видавший виды баян. Все пели, и была иллюзия большой дружной семьи. Вечер испортила сама невеста. Показалось ей, что слишком долго разговаривает Лёня с Любашей, женой Фёдора. Грубо оборвав их разговор, Лариска позвала жениха и показала на место рядом с собой.
   Неловкую паузу в разговоре заполнил Фёдор. Он хорошо пел и играл на баяне и на гармошке. Только объяснить не мог, как понравившаяся мелодия сама ложилась на нужные кнопки. Его заскорузлые, грубые от работы пальцы с нежностью и какой-то необыкновенной ласковой осторожностью касались инструмента,  и тогда над деревней взлетала мелодия полюбившейся ему песни. Вот и сейчас Люба положила руки ему на плечи, он посмотрел на неё, понимающе кивнул, и прекрасная мелодия вальса «На сопках Манчжурии»  полилась, прервав затянувшееся молчание…. 
   Только Ефросинья, сегодня как никогда принаряженная, причёсанная на особый манер (волосы заплетены в косички и аккуратно уложены вокруг головы короной) долго что-то выговаривала дочери. Видно было, что она недовольна Лариской, её выходкой, а сама глазами искала Василия. На  жену его и не смотрела, уже в расчёт не брала – уж слишком та толста была, на двух табуретах сидела. Ей хотелось быть поближе к свату, но не решалась пока напрямую действовать. Василий ей понравился сразу. Крепкий ещё в свои шестьдесят шесть, невысокий, правда. Зато, не в пример лысине Михайлы, тёмно-русые густые кудри на голове. Приветливо говоривший со всеми, он располагал к себе сразу.
   «Тю, дура, чего надумала», - ругала она себя. А сердце стучало, как в далёкие шестнадцать…
   Уже расходились гости. Вечер, несмотря на всё, удался. Молодые тут же решили – будут жить одним домом. На следующий день их расписали в сельсовете. И он, и она счастья ждали. А будет ли оно? Любви-то особой меж Лариской и Лёней не было. Хотя,  вроде налаживаться всё стало, и через два года она сына родила. А вот Лёнька спиваться стал. Винил жену – поедом ела, да и, надо сказать, было за что – лень вперед него родилась.
   А вот у Василия с Фросей дела шли хорошо. Она так изменилась, что это заметил Михайло. На него она теперь не смотрела, Даже домой подарки Василия приносила. Соседки шептаться стали. До Фёдора дошло, попробовал он с матерью поговорить. Пустое! Одурела старуха, с ума сошла. Ефросинья знала и про слухи, и про сплетни, но никого не слушала. На всё и всех плюнула и бегала на свидания: решила, наверное, отлюбить за всю жизнь сразу. Михайло, узнав о ее отношениях со сватом, решил с этим покончить.
   - Ты что, старая, очумела.  При живом муже бегаешь на свиданья! – кричал он на жену. – Лучше уходи, но не позорь ни меня, ни детей.
   -  Дуреешь ты, кто тебе наплёл? Настя, что ли? – смеясь, говорила помолодевшая и счастливая Фрося.
   - Смотри, застану, обоих убью, - строго сказал он.
   А сам назавтра пошёл к свату. О чём говорил с Василием – неведомо, но пришёл расстроенный,  жалко ему было жену Василия Катерину – она заболела, сердце прихватило, «скорую» вызывали. Врач прямо сказал свату, что жена его долго не протянет, а в больницу не повезли – слишком тяжела. Об этом Михайло рассказывал Фёдору – с сыном он любил поговорить.
  После разговора с Михайлой  Василий в деревне долго не появлялся:  да и жена при смерти, и  он от неё не отходил, будто нечаянную обиду, которую нанес ей, бегая на свидания с Ефросиньей, замаливал. Лариска с мужем и детьми перебралась к ним, она крутилась, помогала, чем могла, тоже невольную свою вину заглаживала перед свекровью, за мать извинялась.
Беда пришла в дом Кирцовых внезапно: ещё вечером, казалось, Катерине полегчало. Она пришла в сознание, щёки порозовели, взгляд был спокоен. Огляделась: вокруг неё собрались сыновья, Василий, Лариска с дочкой. Екатерина улыбнулась и закрыла глаза… . А ночью сердце остановилось….
   Похороны, хлопоты отвлекли Василия, он уже стал привыкать к тому, что в деревне называли его бобылём, но к сватам идти не спешил. Ефросинья несколько раз пыталась с ним встретиться, но он её избегал. А к весне вообще уехал к сыну в город.
   Ефросинья плакала, не стыдясь мужа, детей, внуков, не скрываясь от любопытных взглядов соседушек, не боясь пересудов.  Ей нечего было терять. Она ждала счастья, надеялась на него, спешила к нему, но поздняя любовь не принесла ничего, кроме горечи. Теперь она верила – не будь Михайлы рядом, были  бы они с Василием вместе. Дочери Клавдия, Анна, Лариска сочувствовали матери, оправдывали её позднюю любовь и понимали ненависть к отцу, а вот Ксения и Фёдор осуждали. Они так и сказали ей:
   -Негоже, мать, тебе отца позорить. Уж уходи тогда от него.
   Она бы и ушла, да Василий не позвал…
  Уехал  как в воду канул. Лариска и сорок дней, и год отметила, как не стало свекрови, а Василий не появлялся. Дом продал через родню – хотел сыну оставить,  но тот не взял на себя такую обузу. К тому же пил страшно. А через год после смерти матери и сам ушел за ней. Лариска осталась с двумя детьми. Жила тяжело, крутилась, как могла. Вот тут бы и примириться с братом, но зависть чёрной лентой захлёстывала, дышать не давала. И тогда родная сестра решила действовать.
                5
  Уже вечерело. Ефросинья спать укладывалась, как стук в дверь заставил её вздрогнуть. Она открыла дверь, Михайла тоже поднялся, но, увидев дочь, вернулся в свою спаленку за печкой.
   -Что случилось дочка?
   -Мама, я предложить тебе хочу вот что: надо заставить Федьку выплачивать тебе алименты, а то ты двенадцать рублей получаешь. Что это, деньги? Давай через суд зто сделаем, - говорила, пряча глаза, дочь.
   -Ты что, сдурела! На сына в суд? – почти кричала Ефросинья.
    А что. Они богачи. А ты мяса досыта не ешь.
   - Он мне приносил несколько раз, я отдавала: ведь у них только что пацан родился. Нет, на это я не пойду. Что придумала! Из-за этого прибежала? Иди домой, бесстыжая.
   - Мама, да ты что! Я как лучше хотела, - сквозь слёзы шептала Лариска.
   - Иди домой, проспись, - зло сказала старуха и почти силой выпроводила дочь за дверь.
   Стукнула щеколда на калитке. Ночная тишина снова вступила в свои права. А покой Ефросиньи был нарушен. Злоба на сына, который, не желая того, оказался по ту сторону, не с матерью и сестрой, а с женой, снова вернулась к ней. Вспомнила, как живёт он, как бедствует Лариска, И вдруг ожил червячок сомнений в своей правоте.
   Но представила, сколько грязи выльется, сколько сплетен, слухов и пищи для разговоров и пересудов – и всё это о её семье. А как Михайло это воспримет? Ладно, утро вечера мудренее, решила, устав от дум. Она закрыла глаза и задремала. Но робкий сон испугал надрывный кашель мужа.
   - Будь ты неладен! - в сердцах выругалась старуха.
 Сон окончательно расстался с ней, а ночь не спешила уходить. Она плотно укутала своим покрывалом село, реку. И, лишь ветер противился её силе и своенравно перебегал с дерева на дерево, с листа  на листок, весело играя пылью на дороге,  взвивал ее вихрем и, подгоняя, заставлял бежать…. Погода менялась, воздух свежел, и громовые раскаты, недовольно ворча,  приближались к спящему селу. Вот и первые капли застучали о крыши домов. Но гроза обошла село стороной, лишь дождь шел тихо, неторопливо, смачивая пыль на дороге, тропинках, превращая её в шарики, которые весело катил – а куда? Куда вынесет.
   Так и жизнь. У кого-то она похожа на пыльный шарик: катится, а куда – неизвестно. Лишь бы катилась….
   Ефросинья, услышав, как первые капли ударились о стекло, встала и подошла к окну. Она долго стояла и смотрела на мокрые деревья, на траву, сверкающую капельками дождя, похожими  в ночи на рассыпавшиеся бриллианты.
 Дождь,  не прекращавшийся около часа,  стал отодвигаться к реке. Это ветер-забияка решил теперь порезвиться с тучами; и они, послушные его причудам, полетели дальше, унося прохладу и влагу, оставляя после себя умытое, посвежевшее село да ни с чем не сравнимый аромат земли,  отдохнувшей за ночь от летней засухи и зноя,  напоенной  живительной силой дождя.
   Старуха снова прилегла, хотя сон окончательно покинул её. Село тем временем уже просыпалось. Привычные звуки не угнетали, а наоборот, успокаивали. Жизнь продолжалась, шла своим чередом, одним давая возможность жить честно, другим  подсказывая иные пути к благополучию, иногда кажущемуся.
   Лариска знала, что, если мать согласится подать иск на алименты с Фёдора, ей тоже перепадёт – она привыкла, что мать ей,  даже подарки, полученные от детей, отдаёт. Шло время, а мать молчала, делая вид, что разговора такого не было. Фёдор же её обижал молчанием – простить не мог злых слов. Неужели не понял, что сгоряча так вышло, сгоряча проклятием отметила?
   Вода камень точит, так и разговоры о Фёдоре и его семье, которые умело вела с матерью Лариска, делали своё черное дело. А тут ещё как на грех машину Фёдор купил, «Москвич» - редко у кого в деревне легковушка была.
   Тогда-то последняя капля яда переполнила чашу зависти. Мать заявление подписала, а Лариска уж постаралась расписать нищенскую жизнь матери и отца и «роскошную» жизнь семьи Фёдора. В суд на сына?! Могла ли предположить такое раньше Ефросинья? Село же просто кипело от страстей. Нашлись и такие, кто поддержал старуху и Лариску. Не меньше было других, считавших, что старуха обезумела.
   Фёдор? На него было больно смотреть. Какая-то траурная тишина страшным грузом легла на его всегда весёлый дом. Он забыл   про шутки, про баян. И однажды случилось страшное: Фёдор пришёл домой пьяным. Это была настоящая катастрофа. Щеколда на калитке долго не слушалась его неуверенных рук. Это разозлило Фёдора. Он пнул собаку, которая кинулась к нему , приветливо помахивая хвостом. Испуганно взвизгнув, пес спрятался в будку, а хозяин подошёл к мотоциклу и зачем-то стал выгонять его на улицу.
   Люба,  выскочив на визг собаки из кухни, увидела, что он взял несколько верёвок, ведро, резиновую лодку, сгрузил это всё в люльку. Она подошла к мужу, сначала даже не поняв, что он пьян, мертвецки пьян. Увидев его безумные глаза, Люба позвала Наташку.
 -Беги,  позови Васильевых, пусть Иван придёт, поможет загнать мотоцикл. А я пока отца уведу в избу, - стараясь быть спокойной, говорила она.
   Но Фёдор был уже за воротами и пытался завести мотоцикл. Наташка, увидев, что затеял отец, бросилась к нему.
   - Папка, перестань, не позорься, - закричала она.
   Глаза её были полны слёз, но девчонка их не замечала. Ей было стыдно за отца, и страшно, но она подбежала к нему и стала упрашивать вернуться домой,  даже угрожала, что уйдёт из дому. Но,  чем больше она говорила, тем злобнее становился его взгляд. Он,  даже в дочери,  видел врага. Мотоцикл завёлся, и Наташка решилась. Она уже была рядом с отцом. А тот, ничего не видя и не слыша, готов был на всё, лишь бы уехать подальше от села, от злых и насмешливых взглядов недругов, от жалеющих глаз жены. Он громко выругался и с силой рванул дочь, отталкивая её от мотоцикла, но та, как пиявка, вцепилась в его рукав одной рукой, а другой продолжала обрывать провода на мотоцикле. В деревне не спрячешься, тут же прибежали дети, игравшие на полянке у соседнего дома. Они с испугом наблюдали происходящее. Не выдержав детских взглядов, Фёдор схватил дочь за руку и так крутанул её, что Наташка взвыла от страшной боли, но провода выдернула, и мотоцикл заглох.
 Крик её услышал сосед, учитель, и выскочил на улицу. Из соседских дворов выглядывали соседки .  Но появление Леника, как  все дети звали его , вмиг отрезвило отца, хотя руку дочери не отпускал, продолжая её выворачивать..
   Люба тоже выбежала на улицу, услышав крики. Она прогнала любопытных и перепуганных соседских детей, схватила Наташку и почти вырвала её Фёдора. Тот обезумевшими глазами осмотрелся вокруг, как будто только проснулся, провёл рукой по лицу и неожиданно для всех заплакал, опустившись на пыльную дорогу….
   Эта история долго не давала покоя Фёдору. Он, казалось, потерял себя….  Наташка на него не обижалась, хотя боль в руке  ещё долго не уходила.
 А суд состоялся через месяц. Народу собралось – как на театральное представление. Присудили Фёдору выплачивать Ефросинье по десятке. Но этого было Лариске мало. На судебное заседание приехали все дети Ефросиньи. Они тоже разделились на два лагеря: по одну сторону Фёдор, Ксения, Матвей, по другую – Лариска, Клавдия, и Анна.
   Развела жизнь семью, разделила. Ведала ли Анфиса, думал ли Михайло, что они приютили у себя в доме той далёкой тёмной ночью беду, горе страшное, непоправимое.
Судья вынес приговор, но зрители, ожидая страстей, не спешили расходиться. Матвей подошёл к судье и предложил пересмотреть дело, заявив, что алименты тогда нужно высчитывать с шестерых, а не с одного. Тот согласился внести предложения в приговор. Лариска тут же вскочила с криком:
   - Нет, это неправильно. Я не согласна платить. Мне жить не на что!
   Но приговор зачитан. Аппеляцию же подавать Лариска не стала, одумалась. Постепенно страсти утихли. Новые события заставили людей забыть об этой истории. Жизнь покатилась своим чередом.
- Ничего, выдюжим.  Мы же сильные, зато теперь ты не будешь считать себя обязанным, суд определил твою долю, плати и успокойся, - говорила Любаша мужу, видя, что нет-нет  да и пригорюнится он, вспомнив, как водка сумела заставить его, большого здорового мужика, так жестоко поступить. И с кем? С дочкой! С кровинушкой! Чем же он лучше тех, кто ему приносил столько печали.
   Но время лечит. Мир в семье восстанавливался. Сёстры, Матвей чаще стали собираться вместе, встречались на именинах, в праздники.  Лариска успокоилась… . А помог ей давний почитатель Колёк (как он любил величать себя).  Он всё чаще останавливался у неё на ночлег. Это Ефросинье не нравилось, она ворчала:
   - Или сходитесь, или врозь живите. Что, как ненормальные, спите вместе – живёте отдельно.
   Михайла в дела Ларискины не вмешивался, зато она очень зорко наблюдала за отцовской заначкой. Он говорил, что копит деньги на смерть, а может, хотел и детям что-то оставить – как Анфиса, мать его, когда-то золотом детей наделила. Золота не было, богатства не было, а вот по тысяче на шестерых скопил, и этим был горд. Но однажды дочь подошла к нему  и предложила положить деньги, хранившиеся в укромном месте  его сундука, в сберкассу.
- Тятя,  и деньги целее будут, и проценты набегут. А то мало ли что может случиться.
 Он вначале посомневался, а потом и согласился.  А через несколько дней он услышал, как Лариска  рассказывала матери о том, что решилась и  деньги  отцовские  потратила.
   Он, рассердившись, подошел к Лариске и потребовал объяснить,  где деньги. Она расплакалась и сказала, что всё ушло на учёбу дочери (та уже в институте училась). Михайла только крякнул от возмущения, но что сказать? Денег не вернёшь. Ефросинья об этом знала, сама участие принимала и только посмеивалась, видя, что Михайло остался ни с чем.
 Дед долго не мог простить Лариску, но жалел  дочку, задумывался часто над её судьбой и удивлялся, почему умная и образованная женщина носит в себе какую-то злобу, странную ненависть к работяге- брату, его семье. Хотя часто видел, что племянники и племянницы бегали к ней. Она им книжки читала, угощала печеньем, пирожками, которые готовила искусно. А шила как! Все племянницы ходили в нарядах от тети Ларисы.
   Фёдору старик побоялся рассказать про похищенные дочкой (да как хитро!) деньги, знал, что тот не сдержится, схватится опять с сестрой.  Но деревня есть деревня. Ефросинья (потом сто раз проклинала свой язык) по секрету поплакалась подруге Насте, что Лариску Михайло обидел, попрекал какими-то грошами, которые та сняла с его сберкнижки. Та, посочувствовав и,  согласно покивав в такт неторопливой речи соседки, поспешила поделиться с теткой  Полиной – вот и пошло «сарафанное радио» судачить, перемалывая беззубыми,  но острыми на язычок ртами новости. Дошли они и до Любы. Но та не пустила эти слухи  в свою  семью и сторожко следила, чтобы кто из гостей по (доброте душевной) не наплёл чего не надо Фёдору.
   Вот так и жила, как на вулкане, большая, разорённая неурядицами, распрями, раздробленная, но продолжавшая себя считать единой семья. А ведь когда-то Ефросинья и Михайла, несмотря на тяжелые голодные военные и послевоенные годы, дали своим детям то, что не всякая семья смогла: из шестерых оставшихся в живых,  пятеро получили хорошее образование. Две дочери Лариска и Клавдия стали учительствовать. Матвей, благодаря своему напористому характеру, занимал долгие годы, пока бес не попутал, руководящий пост в областном общепите. Анна и Ксения выучились на бухгалтеров. И только Федор, окончив четыре класса начальной школы, не учился больше.  Ефросинья считала, что он должен помогать по дому. Так и было: сначала помогал по хозяйству, подрос – отдали в ученики сапожнику. Выручила армия, только там он и понял, что у него две страсти в жизни - музыка и машины.
 Машины – его любовь, его  утешение. Он к ним тянулся всей душой, и они его любили. За сорок лет работы за баранкой он ни разу не попал в аварию.  У других водил  машина вдруг закапризничает в самый неподходящий момент,  и, устало чихнув, затихнет. Что только не делает отчаявшийся, уставший до изнеможения шофер, а она, словно посмеивается, наблюдая за его напрасными ухищрениями, словно говорит ему: «Напрасно бесишься! Сядь,  неумёха и недотёпа!  Сядь, неряха,  разгильдяй, задумайся, вспомни, когда в последний раз чистил и мыл,  лоск наводил. Не помнишь? И я не помню.  Тогда посиди,  повспоминай».   
      Вернулся Федор домой, отслужив положенный срок, возмужавшим и видным парнем, красавцем, высоким, подтянутым ( военная служба  сделала свое). 
- Вылитый  Михайла в молодости, -  увидев сына, охнула  Ефросинья.
 Привыкший к труду, он не стал лодыря гонять после армейской службы и сразу же устроился в местный совхоз  шофером. Так там   и остался до конца своей жизни, верный своим железным подругам, которые  платили ему той же монетой.  Федора уважали и побаивались в селе за его прямой и честный  характер. И  даже самые отчаянные парни, любившие показать себя этакими ухарями, особенно, когда рядом девчата, не лезли на рожон.  Шло время, мать уже и невесту приглядела сыну, в гости ее частенько зазывала. Но сказать Федору напрямую о ней, как о его будущей жене, не решалась: боясь встретить отпор. Она выжидала, наблюдая за сыном, за его отношением  к Зиночке( так звали выбранную ею девушку). Та приехала работать бухгалтером в сельскую контору. За веселый и задорный нрав  ее быстро признали в деревне своей, и многие матери  хотели видеть ее  женой своих сыновей. Так что Ефросинья была не одна такая, хотя, в отличие от других, смогла подружиться с Зиночкой и частенько приглашала ее  почаевничать.  И еще одна причина была зазывать  к себе девушку. Уж очень разговорчивая Зина могла  болтать обо всем и обо всех.  После таких встреч Ефросинья знала все новости конторы, знала  все нехитрые девичьи секреты  как самой Зиночки, так и ее подружек. Федор уже привык к тому, что девушка  частенько попивает чай с его матерью, что  их посиделки часто длятся часами.  Он все посмеивался: и о чем можно так долго разговаривать. Мать на его насмешки только загадочно улыбалась. И однажды она, будто невзначай,  предложила сыну проводить девушку. Федор в ответ посмеялся: кто же днем провожает, и от кого охранять Зиночку: мол, она не из таких.   Так незаметно и подружились Зина с Федором. То на танцах, то на посиделках частенько оказывались рядом.
    Вечерами, когда молодежь собиралась у реки,  у кого-то в руках неизменно оказывалась гармошка, и  тогда приятный голосок девушки осторожно поддерживал бархатистый баритон  Федора.  Когда они  запевали,  другие голоса и  не пытались  с ними соперничать. Уж слишком хорош был этот дуэт. Даже Лариске нравилось, как поет брат.
     Но никто не знал о мечте, которая давно была у парня. Ему очень хотелось иметь гармонику. Втайне от всей семьи он копил на этот дорогой инструмент. Однажды  вечером перед выходным днем он достал заветный сверток,  пересчитал    деньги  и счастливо улыбнулся: мечта - в его руках.   Ранним  воскресным  утром на цыпочках, чтобы не разбудить родных, выбрался из дома и поспешил к речному причалу, где швартовался теплоход, на котором он и  направился в город, где в одном из магазинов был музыкальный  отдел.   Витрина этого отдела являла собой сказочное разнообразие волшебных инструментов,  с помощью которых  талант претворял свои мысли и   чувства  в волнующие сердце и душу  звуки . Продавец, уже немолодой мужчина, долгие годы служивший при полковом оркестре, прекрасно разбирался не только в музыке и музыкальных инструментах, но и в тех, кто подходил к его отделу с другой стороны прилавка.   Вот и сейчас, глядя на молодого,  красного от охватившего волнения  парня    старый музыкант сразу уловил его настроение, понял его душу и спросил только, какой инструмент показать.  Федор как-то внезапно охрипшим голосом не проговорил - прошептал:
- Мне во-он ту гармошечку с перломутровыми кнопочками … . 
  Дрожащими от волнения пальцами прикоснулся  он к  гармонике.  Продавец, видя состояние парня, уверенно и властно взял инструмент, прошелся тонкими пальцами по клавиатуре,  и … родилась мелодия, увлекая всех находившихся в помещении магазина   в волшебный мир музыки и грез.
 - Ну, как инструментик, молодой человек? Хорош?  Берем?
- Да, да, беру, вот деньги, - проговорил Федор.
- А это от меня подарочек- футляр. Уж больно ты мне понравился,  парень. Давай, давай, играй, наяривай.  Радуй себя и людей.
Федор и не помнил, как  оказался на пристани, как  провел время в пути. Только сойдя с палубы теплохода,  пришел в себя. Встряхнув головой, будто сняв с себя  чары мастера-музыканта,  он направился к дому. Но неожиданно для себя,  вернулся к берегу. Сам от себя таясь, самого себя стесняясь, но не в силах преодолеть желание еще раз посмотреть и потрогать лакированную поверхность гармошки, Федор открыл подаренный  футляр и, как ребенок,  радуясь, дотронулся до нее. Вот, наконец-то, его гармошечка  в его руках. Своя.  Теперь  и  у него появилась собственная вещь, заработанная собственным  трудом и потом. И вдруг испугался: а вдруг не получится, ведь ни нот, ни музыкальной грамоты не знал. Не у кого было учиться. Но, стряхнув с себя минутный страх, дрожащими от нахлынувшего волнения руками взял гармонь и поставил себе на колени. Левая рука, будто зная свое место, скользнула под кожаный ремень, поближе к басам. Пальцы правой  коснулись голосовых  кнопочек инструмента.  И … пробежались пальцы  вверх и вниз по перламутровым кнопкам , будто знакомясь, и  развернулись меха. Песня, что жила в душе,  вылилась наружу, сопровождаемая еще не очень умелым, но схватившим нужную мелодию аккомпанементом. Окрыленный первым успехом, осмелевший Федор  начал, напевая,  подбирать,  путем проб и ошибок,   другую песню.  К его удивлению и несказанной радости,  тут же начала вырисовываться очень робкая, а затем, как птица, расправлявшая  крылья перед полетом, все увереннее и увереннее набирающая  силу мелодия.  Отдавшись полностью только что родившемуся вдохновению, забыв обо всем на свете, Федор  запел. И его песня, будто получив долгожданную свободу, взлетела  над рекой, несущей свои воды к далекому морю, над крутым  берегом, над родным селом.  Отведя душу, умиротворенный, он аккуратно и осторожно, как ребенка в колыбельку, уложил приобретенное сокровище  в бархатное ложе футляра и направился к дому. Зайдя во двор, решил блеснуть перед родными своей покупкой. Он присел на крыльцо и достал гармонь, прошелся пальцами по  уже почти  послушным кнопочкам, наклонил голову набок, закрыл глаза…; и снова полилась мелодия, сначала несмелая, но все более и более узнаваемая. Услышав музыку,  вышла на крыльцо Ефросинья, присела рядом с сыном. Ей было радостно слышать, как тот играет на гармошке. Михайло одобрительно улыбаясь, тоже подошел к Федору. А тот был просто счастлив, увидев, что родители довольны его покупкой.
 Все испортила младшая сестра . Лариска прибежала из школы, увидела, что привез брат из города, и скривилась:
-  Нашел, на что деньги тратить.
 Привыкший к ее нападкам, парень, только мельком взглянув на нее, бросил:
- Много ты понимаешь.
Теперь каждый вечер не берегу реки деревенская молодежь пела и под его гармошку. Музыка сплотила молодёжь. И  как только парни и девчата управлялись с делами, все спешили на толкучку – так называли  место, где любила собираться молодежь. Здесь
пели ,танцевали, здесь знакомились и заводили романы, здесь назначались свидания. И здесь же лились девичьи слёзы от обиды и разлуки с любимым. Тут же и парни, словно петухи, выясняли,  кто прав, кто виноват.  Но стоило Фёдору появиться с гармошечкой под мышкой,  и все страсти стихали. С ним рядом оказывалась и Зинуля,  как её ласково называли и стар и млад за  смешливый и весёлый нрав. Девушка уже считала себя невестой Фёдора. Ей казалось, что он выделяет её своим вниманием.      
…  Ефросинья не торопила сына с выбором невесты.
Она даже не сомневалась – Зинуля будет его женой, но чуть позже. А пока пусть сын привыкнет к её обществу.  Судьба же не слушает и не слышит.  Не суждено сбыться мечтам и желаниям материнским. Ну, кто бы мог подумать, что  в деревне появится,  и  как-то очень незаметно, еще одна красавица. А это случилось. Да, еще и поселится по в одном доме с Зинулей, под крыло которой, уже набравшей опыт и умевшей разбираться в счетах, приходах и расходах, и приняли молодого счетовода в местную контору райпо. Девушки сразу прониклись доверием к друг другу и подружились. Люба несколько дней вообще не выходила со двора. Новичкам всегда тяжело, а тут на неё свалилось столько бумаг со всякими отчётами. Она настолько уставала, что никуда не хотелось идти. Лишь спустя две недели,  Зине удалось уговорить новую подругу « выйти в люди».
   -Любаша пойдём в клуб, там фильм интересный привезли, посмотрим, а то сидишь, как царевна в темнице.
Хозяйка, у которой снимал совхоз угол для молодых специалистов, тетушка Полина, услышав про фильм, не преминула вставить свое словечко :
   -И то правда. Сколько можно дома сидеть. Так и жениха не найдешь. Всех разберут, и на твою шейку некому будет «хомут» накинуть. Давай-ка, дивчина, сбирайся.
--Да, пойду, пойду. Уговорили. И женихи тут не при чем, -  поддалась на уговоры Люба. 
 Принарядившись, подружки поспешили в клуб.  У кассы, как всегда,  толпились желающие купить билетик на сеанс. Девушки решили дождаться своей очереди, как вдруг к ним подошел высокий красивый парень в лихо задвинутой на затылок фуражке с черным околышем.
   -Привет, Зин,- поздоровался парень.
И, взглянув на разрумянившуюся от волнения Любу, спросил:
- Зиночка, откуда такая красавица взялась. Почему не знаю?  А ну, познакомь меня.
    Так появилась в жизни Фёдора его единственная любовь,  которой он остался верным до конца своих дней.  Зинуля вначале даже обиделась. Собственно, она сама не знала, на кого: Фёдор ничего ей не обещал, домой не провожал, свиданий не назначал.  Да и Люба о нём ничего не знала, так что обижаться было не на кого.  А тут еще, пока Фёдор знакомился с Любой, к Зинуле подошёл приезжий парень и пригласил на прогулку перед сеансом, билеты на который Володя, так звали парня, уже держал в руках.  Фёдор же ни на шаг не отходил от Любаши и после сеанса пошёл ее провожать.  Они долго гуляли по берегу реки. И говорили, говорили, говорили… .  Им казалось, что этим звёздным вечером на высоком берегу быстрой реки они одни. Одни среди отражающихся в речной воде звёзд.
   - Ой ,смотри звезда упала,-  прошептал влюблённый парень и, взяв руку девушки, продолжил, - загадала желание?
  -  Да, -  тихо ответила она  и  не отняла руки..
   Назавтра было решено  встретиться  на этом, теперь уже их месте. Но вечером Фёдор на свидание не пришёл. Люба стояла на берегу и кляла себя за легкомыслие:
 - Это ж надо такой глупой быть. А? Поверила,  вот дурная. Только познакомились, и уже напридумывала себе бог знает что, – ругала она себя.
И в то же время, таясь от себя самой,  надеялась на встречу.  Вернувшись домой, увидела, что на скамейке у дома в обнимочку сидят Володя с Зинулей. Та, увидев расстроенную Любу, кинулась навстречу подруге:
   - Люба, ты не представляешь, что случилось. Фёдор в больнице. В городе. Он топором чуть не отрубил себе ногу, сейчас на операции.  Что будет, что будет,- причитала Зина. Люба охнула и, еле- еле передвигая ноги, дошла до скамейки и устало опустилась на неё. На следующий день она поехала в городскую больницу.  Но встреча не состоялась. Врачи к Фёдору никого не пускали. Да и, кто она ему. Просто знакомая.
       Молодость, характер, сила воли и, конечно,  желание вновь увидеть любимую   быстро подняли парня на ноги. Правда, месяца два на костылях ходить все-таки  пришлось. Но он на это внимания не обращал и как только после больницы вернулся домой,  тут же на костылях, не дождавшись вечера , прямо в контору, где работала его зазнобушка ,так соскучился. Их любовь удивляла всю деревню. Фёдор встречал  Любу после работы, и влюблённая пара шла к своему любимому месту на крутой берег реки. Блеск в глазах, улыбка, развёрнутые плечи парня, весёлый взгляд - всё говорило о том, что он счастлив. Любу тоже было не узнать, она, и так всегда следившая за собой, хорошела прямо на глазах.
            Не радовалась счастью сына только его мать Ефросинья.  Почему не понравилась эта девушка,  ей самой было непонятно. Скорее всего, потому что  выбирал сын, а не она..  Зато Михайло обрадовался за сына, когда тот апрельским вечером подошёл к родителям и попросил их благословления на свадьбу. 
  Несмотря на недовольные лица матери и сестёр,  Фёдор готовился к свадьбе. Как и положено,  он со своей невестой отправился к её родителям. Свадьбу сыграли скромную. Молодожёны начали свою семейную жизнь в доме родителей Федора, где  им отвели крошечную горницу, половину которой занимали огромные, выросшие из семян лимонные и мандариновые деревья. Плодов они не давали, но росли ухоженными и роскошными.  А молодым много и не надо. Было бы, где понежиться всласть, отгородившись от посторонних взглядов, пусть даже  тонкими фанерными загородками. Житейские мелочи не омрачали счастья  молодоженов, хотя Ефросинья и вмешивалась во все их дела.  Она сразу не приняла невестку  и всем своим видом показывала сыну, что тот не ту выбрал ,что не пара она ему.  Так пролетело несколько лет.  Вскоре молодые построили дом и стали жить отдельной семьей.  Как часто потом вспоминали Фёдор с Любой: пришли в новый дом с двумя деревянными чемоданами, в одном из которых лежала гармошка, но принесли они в дом  гораздо большее - своё счастье.  Жизнь продолжалась, росли дети.  Федор и Люба  тяжёлым трудом добывали в свою семью достаток. Жили лучше многих, и это тоже не нравилось Ефросинье и ее завистливым дочерям.               
   Прошло много лет, а злоба  не уходила. Больше того, она заразила и детей сестер и братьев. В малолетстве и юности дружные, они, повзрослев,  постепенно отходили друг от друга и, как родители, тоже разделились незаметно для себя на два лагеря.
   А маленькая, сухощавая (в чем душа держится) Ефросинья всё чаще пугала Михайлу. Ей нравилось доводить мужа: так она мстила ему за не любовь, за ласковые слова, обращённые к умершей жене, которые сразили её той ночью, когда она, окрылённая ласками Михайлы, в мечтах видела его влюблённый взгляд. Столько лет прошло, но обида жгла раскалённым железом её сердце. Не могла старуха простить ему и недавнего поражения, когда, влюбившись в Василия, уже видела себя рядом с ним. Но не суждено было ей насладиться и  этой, пусть тайной от всех, любовью.
Она и жила, казалось, держась за эти чувства, которые давали ей силы, а иногда и душили, чувствуя её бессилие перед могуществом любви и добра.
  Тем временем  Михайло слабел,  он всё реже ходил к реке,  на своё любимое место, реже стал  гостевать у сына .  Глаза его застилали слёзы, когда он, сидя на скамеечке у дома, наблюдал за жизнью деревни, которая его уже не звала и потихонечку забывала.
    Это лето для старика было последним . Он ещё ходил медленно и тяжело по двору, ещё готовил себе еду, даже баньку иногда протапливал сам…
   В то утро Михайло только встал, когда прибежала уже взрослая внучка Наташка. Приехала к родителям и к старикам заглянула, принесла пирожков и молока. Она посидела с дедом, поболтала о бабушке, о погоде и улетела. А старик вышел во двор. Он решил опустить молоко в колодец,  чтобы не закисло. Старуха с Лариской сидели на кухне и о чём- то судачили,  Михайла  проходил мимо окна, раскрытого настежь, и вдруг до него долетело:
   -Чтоб ты сдох быстрее, проклятый.
   -Замолчи, мама, услышит тятя, опять поругаетесь, - урезонила Лариска Ефросинью.
   -А что? Никакая холера его не берёт. Куда ты несёшь бидон?  -  вдруг закричала она.
   Но Михайла, словно не слыша, уже подходил к колодцу. Ефросинья неожиданно  резво вскочила и побежала за ним.  Как у неё в руках оказалась лопата, старик не заметил. Уже нагнувшись над срубом, он услышал её крик:
   -Надоел,  проклятый! Господь хоть бы прибрал тебя, что ли!
    Опустив бидон,  старик выпрямился, насколько спина позволяла,   и хотел повернуться к жене, чтобы в который раз попытаться успокоить совсем обезумевшую от злобы старуху.  Но не успел и слова сказать… . Удар лопатой пришёлся по затылку и был таким неожиданным,  что старик даже защититься не смог.
   Михайла  упал, в его  глазах стоял туман, звон в ушах казался ему тем отзвуком колокольного звона, под который он просыпался в детстве и отправлялся с матерью к заутрене….
   Лариска побежала за матерью следом,  но опоздала. То, что она увидела, испугало. Отец лежал у колодца, рядом с ним валялась лопата. Она бросилась к старику, голова его была как-то странно повёрнута, под ней скопилась лужица крови. Михайла был без сознания. Лариска опустилась перед ним на колени, осторожно приподняла голову отца, и ее руки почувствовали липкие от крови волосы  на затылке, алые капли стекали по её пальцам. Она закричала, но тут же услышала холодно-деловитый голос матери:
   -Чего орёшь? Всех соседей поднимешь.
 Дочь повернулась и увидела застывшее лицо, обезумевшие светлые глаза, в которых прочитала приговор отцу. Между тем,  Михайло очнулся, хотя силы уходили вместе с тоненьким ручейком крови. Он открыл помутневшие голубые, как летнее небо над ним, глаза.
   -Дочка, пить дай, - прошептал старик.
   -Подожди, сначала давай-ка перенесем его в хату, - распорядилась Ефросинья. –Уберём здесь. Споткнулся старый о  лопату,  вот и поранился. Ни черта ему не сделается, живучий.
   - А поверят? – прошептала перепуганная насмерть Лариска.
  -  И ты туда же? Сказано – споткнулся, ведь я сама видела,-  торопилась объяснить все старуха.
    Но дочь не верила.  Она перевела взгляд на истекавшего кровью и опять потерявшего сознание отца.
   -Ты его убила! Ты!
   -Заткнись,  дура! Бери за плечи, я – за ноги, и поволокли, - злобно пробормотала старуха.
   -Ты, мать, как хочешь, а я за врачом, если не найду, то хоть фельдшера приведу, - проговорила с беспокойством Лариска.
   Дуся, расторопная молодая женщина, быстро, не вдаваясь в подробности, поспешила к раненому.  Когда они пришли в дом стариков, ничто не говорило о разыгравшейся драме – всё чисто,  тихо, спокойно. Бледность Михайлы не понравилась докторше, она осмотрела рану и посетовала:
   -Что же вы лопаты не убираете с дороги?  Ведь старый он совсем. Сколько ему?
   -Да за девятый десяток уже, - проговорила Ефросинья.
   Михайло под влиянием лекарств постепенно возвращался к жизни. Он лежал молча,  и только взгляд его, тусклый и безжизненный, был обращён туда, где блестела лампадка, да лик святого безучастно глядел на грешницу и ее жертву.
   Старик молился, губы его чуть шевелились, даже можно было разобрать некоторые слова. О чём он просил Бога? Наверное, просил отпустить свои грехи, и сам прощал жену.
   Дуся ушла. А деревню весть обошла: «Угробила старая деда. Отходит он, не жилец».
   Ещё несколько дней  Михайла  находился на грани жизни и смерти. Врач, привезённый Матвеем, осмотрев старика, сказал:
   -Мог бы выжить, если бы боролся. А он не борется, жить не стремится.
   «Устал ли, заездили ли? – подумал, поглядывая на старуху, безучастный взгляд которой казался сейчас странным,  опытный доктор и уверенно подвёл итог своим размышлениям. - Заездила».  Он подошёл к Матвею:
   -Я здесь больше не нужен, извини, уезжаю. 
Тот проводил его к машине, приказав водителю отвезти врача домой.
– А знаешь,  Матвей, не сам упал старик, ударил, видать, его кто-то, - сказал доктор, прощаясь.
   -Ты что! Серьёзно? - воскликнул тот. – Думаешь, что говоришь?
   -Не моё это дело, – милиции, - сухо проговорил, уже жалея о своих словах, доктор.
   -Всё это только твои домыслы, держи их при себе, добро? – закончил разговор Матвей.
    В сознание старик приходил долго, а когда очнулся, понял, что он в комнате, на  кровати. Все дети его были рядом. Последнее, что увидел  Михайла, был весёлый солнечный зайчик, который стал ему прощальным приветом из жизни – такой прекрасной, такой долгой и такой тяжёлой.  Улыбнулся старик… , так и умер, улыбаясь. То ли так попрощался с теми, кто остался жить, то ли душа его,  наконец,  встретилась с той,  которую любил  и столько лет помнил.
   Когда все поняли, что осиротели, что никогда уже больше не увидят его добрых, излучающих ласку и любовь глаз и  что теперь у них нет отца, первой  бросилась т отцу с криком Лариска.  Тихо плакали Анна и Клавдия, были мокрыми от слёз лица Матвея и его жены.
   И вдруг, решительно отодвинув всех своих детей, к мужу подошла Ефросинья. Она смотрела на него,  не понимая, что  то, о чём мечтала, сбылось, что теперь она свободна, свободна!
   Но,  странное дело, …  не радовало её это, пустой теперь казалась жизнь.  И тогда завыла, заголосила Ефросинья так, что казалось непонятным, как из этого тщедушного тела льются такие мощные звуки, полные неподдельного горя, любви и боли.
    Она признавалась этим прощальным криком в своей любви к тому, кто теперь безучастен был ко всем земным делам и бедам, радостям и горестям. Он был теперь не подвластен ее нападкам и выходкам.
   Старуха металась у его тела, билась в истерике и выла, как израненная волчица. Она и любила, и ненавидела его, такого близкого и такого теперь далёкого. Ненавидела даже сейчас, ненавидела за то, что никогда в течение всей долгой жизни не услышала от него того, чего ждёт влюбленная женщина, - признания в любви. Одно бы  его «люблю»растопило всю её ненависть.
 И была бы у него и у неё  совсем другая жизнь….
   Она никого вокруг себя не видела, ничего не чувствовала, она отрешилась от всего и всех.  Сейчас,  в эту минуту,  Ефросинья была только с ним.  Её стоны, причитания шли из самого сердца; в эти минуты она была честна перед собой и перед ним.
   Но  неподвижно лицо  ушедшего,  спокойны его черты.  Всё, о чём плакала, в чём каялась, за что просила прощения, его уже не касалось… .
   Матвей,  не выдержав, подошел к матери и, крепко обняв за плечи, повёл её от Михайлы прочь.  Лариска принесла валерьянку, заставила выпить и уложила старую убитую горем женщину  на кровать. Остекленевший взгляд голубых глаз Ефросиньи встревожил её – такой никогда не видела она свою мать. Никогда старуха не казалась такой беззащитной, такой слабой.  Проворная,  ловкая, быстро принимающая пусть не всегда разумные решения, то злая, то весёлая – такой её видели дети, к такой и привыкли.
                7
   Вечно спорящие и ссорящиеся между собой, они сходились в одном: их тяготили отношения между отцом и ею. Одни больше жалели отца, другие – мать, но никто даже не догадывался, что в основе ссор между стариками лежит то давнее событие, когда влюблённая Фроська пришла к Михайле, а тому пришлось выполнить волю семьи, жениться на нелюбимой.  Да,  Михайло пытался стерпеться,  пытался увидеть в юной жене, весёлой и бойкой, ту,  свою Акулину, но не увидел, не смог, а может, и не захотел.  Не захотел вглядеться в её влюблённые глаза, не захотел рассмотреть то хорошее, что было в Фроське. А ведь было! Было….  Работящей и ласковой оказалась жена.  И любила, и детей рожала, и ухаживала за всеми,  как могла.
   Тяжко ей пришлось тогда, когда Михайлу арестовали, - рядом никого из близких,  деревня чужая.  Как жила – трудно представить: одна с пятью детьми, двое из них умерли совсем маленькими, совсем крохами, а за судьбу одной, двухлетней Марьюшки, всю жизнь корила себя Фрося. Она была уверена,  что похоронила дочку живой. А случилось это тогда, когда ни в чём не виновный Михайло уже отбывал срок в Сибири. Было жаркое лето. Фрося, Матюшка (так в детстве Матвея звала) да Клавка, десятилетняя девочка, взяв вилы, грабли и нехитрую провизию (хлеб да вода в бутыли) отправились на покос. Младшие остались дома под присмотром старушки соседки. Вернулись усталые до изнеможения уже  поздно вечером.  Дома тихо, спокойно, детвора спит. А ночью Марьюшка заплакала, Фрося кое-как поднялась (так умоталась за день), подошла к дочери, дотронулась до неё и мгновенно проснулась – так горяча была девочка.  Глаз не открывая, она металась, мать звала….
   Бросилась Фрося к Матвею: беги к фельдшеру….  Сын мигом обернулся – нет доктора на месте, уехал доктор.  Всю ночь  несчастная женщина просидела около Марьюшки, всю ночь глаз не сомкнула. А на утро побежала к бабке знахарке. Та вместо врача в деревне была: грыжи вправляла, от испуга  лечила, сглаз изгоняла – тем и жила. Пришла со свечой  Макаровна, с воском и кусочком угля, подошла к девочке, но  та лежала в беспамятстве. Посмотрела на больную знахарка и сказала:
   -Не знаю, смогу ли помочь. Лучше в больницу в город вези.
 На чём? И денег нет, и корова ещё не отелилась, нечем платить, а кто так повезёт? – плача, говорила Фрося.
   -Не горюй, я старого пошлю, поедет, никуда не денется, - сказала Макаровна.
   -Сделай что-нибудь, а уж я отработаю, отблагодарю. А довезёт ли? Ведь горит вся! И личико в крапинку сделалось, - тревожилась мать.
   Примочки притирания, заговоры помогли отчасти – девочка уснула. Уже не плакала, не вскрикивала, вроде жар пропал, но дышать стала прерывисто. К обеду фельдшер вернулся и зашел к больной девочке. Он сделал укол, но малышка только ресницами вздрогнула. Успокоившись, понадеявшись на доктора, а, может быть, просто на чудо, Фрося опять ушла на покос. А что было делать – ораву  кто кормить будет? Если коровы лишиться, всем -  конец. С Марьюшкой оставила Клавку, быструю и смышленую девчушку.
    А вечером фельдшер сказал страшные слова: « Безнадёжна, умрёт, готовься, Фрося». Через полчаса он поднёс зеркало к губам больной девочки, и мать всё поняла. Три дня и три ночи Фрося не давала хоронить дочку. Сидела рядом с трупиком. Сама на труп похожая… . Как рассказывала много лет позже,  лицо её доченьки оставалось румяным, не было никаких признаков тления, когда гроб закрывали.
   -Лежала,  как живая. Наверное, и была живая, как сейчас говорят – сон «лергический», - часто плакала старуха, снова и снова переживая смерть дочери .
   Михайла, вернувшись из ссылки,  потерявший веру в людей, озлобившийся, не испытал радости от встречи с женой.  Зато детей приветил, жалел об умерших. И с головой ушёл в работу: семья большая, детей на ноги ставить надо. А позже ещё трое родилось. Да, трудно жили Михайла и Фрося, но худо-бедно, а невзгоды и напасти преодолевали, всех детей пристроили в жизни.
   И вот Михайлы не стало….
   Валерьянка сделала свое дело – высушила слёзы на глазах старухи, успокоила. Но тут подошёл Фёдор. Ему ещё никто не сообщил о смерти отца. Он шёл с надеждой: выкарабкается старик, ещё поживёт, но, зайдя во двор, услышал рыдания, доносившиеся из открытого окна. Быстрее птицы взлетел на крыльцо, вбежал в дом и всё понял: нет больше тяти. Осиротел… . Фёдор подошёл к кровати, на которой лежал отец.  Все обернулись к нему, рыдания прекратились. И  промолчать бы ему сейчас, но не сдержался, посмотрел ненавидящим взглядом на сестёр, на мать, и вдруг как-то сразу охрипшим и сникшим голосом прошептал:
  -Уходили!  Уходили тятю! Уходили-таки.  Сволочи….
   -Что?! – забыв о только что пролитых слезах, закричала Лариска.
   Она подскочила к брату и вдруг стала его подталкивать к двери. Ефросинья шустро поднялась с кровати и тоже подбежала к сыну.
   -Это кто уходил? Кто? Ах,  ты,  змеёныш, вишь,  как Любка подковала-то! – кричала размахивая костлявыми кулачками, старуха. – Мы уходили? Ишь  ты какой! Чего пришёл? Вон отсюда! Вон, будь ты проклят!
   Матвей ошалело  смотрел на разъярённую мать.
   - Мам, успокойся! Фёдор,  замолчи. Лариска, да что же вы?! Ведь перед телом отца стоите! Что же вы делаете-то? Стыдно ведь!
   - Проклинаю! Всех проклинаю, всю твою семью: и тебя, и жену твою ненавистную, и детей твоих! – исступленно кричала старуха.
 Ей вторила Лариска. Они обе толкали Фёдора к двери, а тот молча смотрел на них, будто  ждал,  что будет дальше. Он смотрел на  словно обезумевшую мать и надеялся, что она, успокоившись, придет в себя и пожалеет о сказанном, он надеялся, что вся эта безобразная сцена, устроенная старухой  - следствие горя, обрушившегося  на нее. Затем, не выдержав, отодвинул  бесновавшихся мать и сестру и сказал, глядя на отца:
   -Стыдно мне, тятя,  стыдно. Прости меня за всё….
   И, медленно повернувшись, не обращая внимания на сестёр, на мать – они больше для него не существовали - направился к двери. Матвей поспешил за ним:
   -Фёдор, не пускай сюда Любу и детей. Мало ли что? Я с тобой, подожди.
   Братья шли по пыльной дороге и молчали. Горе переполняло их.
   Люба, узнав о кончине свёкра, не слушая мужа и Матвея, всё-таки пошла проститься с ним. Она любила и уважала Михайлу. Они как-то сразу сошлись характерами, любили беседовать долгими зимними вечерами. Благодаря свёкру,  Люба вытерпела два тяжёлых года в доме мужа: слишком донимали юную жену сёстры Фёдора. Помогала им в этом и  свекровь. Только с Ксенией у неё сложились отношения,  добрые и ровные, хотя она стремилась жить в мире со всеми.  Но неудачно вышла замуж Анна, развелась с мужем Клавдия,  одна воспитывала дочь Лариска. Сёстры видели счастье Фёдора и Любаши, видели и завидовали. Ефросинья тоже завидовала. А известно – цветы от зависти не дарят, улыбками не встречают.
   Люба вошла в дом и, коротко кивнув всем, опустилась на колени перед телом  Михайлы. Она не закричала от горя, она тихо заплакала. Платочек, скомканный в руках,  скоро насквозь пропитался слезами. А   через несколько минут в полной тишине (за всё это время никто не проронил ни слова) Люба встала, поцеловала Михайлу в лоб и прошептала:
   -Прощай, тятя.  Любила я тебя,  как отца. Прощай и прости.
  И  в каком-то тревожном, казалось,  ощутимом в воздухе, гнетущем молчании родни, вышла из избы….
   На следующий день Михайлу хоронили … .
                8
   Два года Ефросинья жила одна.  Она совсем исхудала, её светлые глаза излучали только печаль.  Всё так же суетилась,  всё так же куда-то спешила, ещё чего-то хотела от жизни….    Но ушла  былая уверенность, старуха замкнулась, реже стала встречаться с такими же, как она теперь, одинокими соседками. Всегда лукавый огонек ушёл из глаз. Ефросинья угасала.  Её  теперь ничто не держало на земле, ведь она умела жить лишь чувствами. Сначала это была большая любовь, пусть безответная, но первая, всё поглощающая; затем забота о детях, отодвинувшая на долгое время всё остальное. Наконец, пришла ненависть, раздиравшая душу и сердце, заставлявшая совершать такое, за что потом проклинала себя, но творила зло снова и снова.
   Ушёл из жизни Матвей, но и  это горе не встряхнуло старуху, даже на похороны не поехала, хотя всю ночь, узнав о смерти сына, простояла на коленях перед забытыми печальными и пыльными образами. Всегда чистоплотная, брезгливая, она всё чаще и чаще не обращала внимания на то, во что одета. Она совсем забыла себя.
   Фёдор редко, очень редко, но все-таки  заходил к матери. Лариска же  чувствовала себя хозяйкой в её домишке, Клавдия и Анна приезжали редко. Михайло,  так трагически ушедший из жизни, унёс из дома с собой всё то, чем жив человек. Он забрал с собой, сам того не ведая, у Ефросиньи желание жить.
   Ксения тоже поспешила за отцом. Ефросинья, узнав о её гибели, долго горевала. Но горю слезами не поможешь. Надо жить. А как? Как придётся… . Надо вставать, встречать солнце, надо есть, двигаться, спать….  Всё это делала старуха,  но как-то механически, не ощущая радости от нежного прикосновения солнечного утреннего луча, от улыбки внуков, от наступившего дня.
   Больше всего она боялась ночи. Как только темнота приходила в её дом и  расползалась по- хозяйски по углам,  Ефросинья забивалась под одеяло и тщётно пыталась забыться. Сон не приходил долго, и  лишь под утро, измотав её до изнеможения, будто милостыню нищей подавал, - дарил ей несколько часов целебного забвения. Однажды приснился Михайла.  Он стоял у окна, озарённый лунным светом, и смотрел на неё,  лежащую на их общей когда-то кровати. Потом медленно поднял руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал:
   - Иди, кайся! Иди, иди! Иначе опоздаешь. Сейчас же, завтра поздно будет. Меня убила, так сына пожалей. Иначе не прощу.
   К кому идти, Ефросинья знала. К тому, кого родила, кого на ноги подняла, любила, а потом прокляла….  Рано утром она встала с необыкновенно бодрым настроением. Решение принято: надо выполнить всё, что приказал ей муж.
    Старуха достала из комода аккуратно уложенную юбку, сшитую из ткани, подаренной Любашей; светлую кофту, беленький в мелкий чёрный горошек платочек, оделась и пошла туда, куда приказал ей Михайла. Часто вечерами шла к этому заветному дому, но у калитки останавливалась и, постояв немного, медленно возвращалась домой. Сегодня неуверенности не было: она выполняла волю мужа….
   В то воскресное утро Фёдор почему-то встал против обыкновения рано. Ему не спалось. Зима выдалась морозная, снежная, на дворе ещё темно.  Люба,  разбуженная неловким движением мужа, недовольно проворчала:
    -Спи. Сегодня выходной. Чего ты подскочил?
   -Не хочется что-то, пойду,  печь растоплю, - сказал Фёдор.
   -А я ещё полежу, - сонно пробормотала жена.
   В это время и стукнула щеколда на калитке. «Кто бы это мог быть? В такую рань?» - подумал Фёдор. Осторожный стук ещё больше озадачил его. Открыв дверь, он остолбенел – перед ним стояла мать. Да, это была Ефросинья. Она не прошла в дом, прямо на пороге опустилась перед сыном на колени и заплакала, запричитала:
   - Прости меня, Федя, за всё прости. Не могу больше. Сна нет, день мне не мил. Жизни нет мне без твоего прощения.
   Фёдор молчал. Он надеялся на встречу с матерью, и всё-таки это было так неожиданно. Подняв мать, провёл её в дом. Люба уже не спала. Да,  и какой сон – свекровь пришла, столько лет не переступала их порога, а тут явилась. Что принесла с собой? Яд проклятия? Так этим уже угостила всех, даже детей.  Люба поднялась, накинула на себя халатик и вышла к незваной гостье.
   Ефросинья сидела на стуле в кухне, Фёдор растапливал печь. Оба молчали. Что говорить, когда мать прощения попросила? Желание выгнать её за дверь, появившееся сразу же, как только увидел на пороге, исчезло. Пришло облегчение. Сын снова  почувствовал себя сыном, у него снова появилась мать….  Но всё так хрупко, так шатко, так непрочно….  Как бы это не разрушить, как бы сохранить робкое чувство радости обретения.
   Увидев Любу, Ефросинья поздоровалась и встала. Она попрощалась с сыном, на невестку же лишь взглянула и пошла к двери. Фёдор проводил мать до ворот, вернулся с улыбкой на лице, глаза блестели. Он был счастлив.
   Больше Ефросинья не ходила к сыну. Она всё сделала – через себя перешагнула. И вспоминая, как упала перед Фёдором на колени, кляла себя. Зачем? И так бы простил. Мало ли что в жизни бывает…
   Внешне ничего не изменилось в отношениях старухи и сына. Но она чувствовала себя лучше, сон вернулся. Теперь Ефросинья с удовольствием укладывалась в кровать, легко просыпалась. Да и Михайло ей больше  не снился – ушёл из её снов навсегда.
   Лариска тем временем перешла в родительский дом. Стали жить вместе. И вот тут-то Ефросинья поняла, что за человек её дочь. Всё чаще старуха просиживала на лавочке в бесконечных разговорах с соседками, домой не спешила – не хотелось. Шла только тогда, когда темнело, да соседки расходились, да желудок требовал. Чувствовала она себя в своём доме лишней. Всю её мебель, всё нажитое дочь перетащила в ту самую мастерскую, где бондарил Михайло, где всё о нём напоминало, даже запах древесных стружек до сих пор ощущался. Вот туда-то и снесла весь скромный домашний скарб Лариска, а в доме затеяла ремонт. Ефросинью это не радовало. Теперь ей отвели каморку за печкой, ту самую, в которой долгие годы жил, спал, мечтал, вспоминал былое, лёжа на широкой семейной кровати, любовно сделанной его же  руками, Михайло. Теперь этой кровати не было, ничто не напоминало о прежнем хозяине, но старуха не хотела даже находиться в этой комнатёнке.  Ефросинья совсем постарела, согнулась и, когда сидела на лавочке у дома, казалось, будто не сидела, а что-то искала на земле, но найти не могла….
   Умерла она как-то неожиданно для всех. Ещё утром, лёжа на диване, в прихожке (так и не пошла в каморку), разговаривая с приехавшей проведать её Анной, попросила Лариску приготовить чай. Есть старуха совсем перестала,  чаем лишь и жила. Только кружку поднесла к губам, отпила немного,   откинулась на подушку, глаза закрыла, коротко вздохнула и затихла, будто заснула.
   В это время в окно дома, где жил Фёдор, раздался стук. Он подбежал к окну, раздвинул шторы,  но никого не увидел.
   -Наверное,  воробьи, - сказала Люба. – Может быть, весть  принесли какую?
   Фёдор вдруг побледнел, устремил застывший сразу взгляд в сторону материнского дома и чуть слышно проронил, будто выдохнул:
   -Знаешь, Любаша, старуха моя умерла.
   -Ты что придумал? – Люба испуганно посмотрела на мужа. – Такое сказать.
   -Да, умерла. Всё, нет больше у меня матери. И отца нет, - проговорил сквозь слёзы Фёдор.
   А сёстры сначала не поняли, что Ефросинья умерла. Она лежала, закрыв глаза.  Можно было подумать, что она спит. Так подумали  и потихоньку вышли из избы. Им было,  о чём поговорить, но разговор прервался неожиданным приходом Фёдора.  Кого-кого, а уж его здесь не ждали.
   - Что мать, умерла? – спросил, стараясь быть спокойным, Фёдор.
   
– Да, ты что?! У тебя только и мечта – мать быстрее схоронить! – набросились на него сёстры.
Это смутило Фёдора. Он вдруг испугался: зачем он здесь, в родном когда-то дворе… Зачем?   
Лариска, между тем, закричала:
– Кто тебя сюда звал? Иди отсюда! А мать спит. Спит, живая и здоровая.
– Нет, я мать хочу видеть, – решительно направившись в избу, сказал Фёдор.
– Не пущу я тебя. Понял? Это мой дом.  Мой! – не унималась та.
– Да, не нужна мне эта халупа, мне мать надо увидеть.
И, оттолкнув Лариску, стоявшую в дверях, он вошел в дом. За ним поспешили сёстры. Он подошёл к матери, осторожно поднял её руку, безжизненно свисавшую с дивана, и бережно положил на грудь. Сёстры с ужасом смотрели на него. Мать действительно была мертва…
Так ушла из жизни неуёмная Ефросинья…
 Похоронили  ее рядом с Михайлой.
А  позже  Лариса решила заказать им общий памятник, заказала, все получилось красиво. Каменная плита, на ней две фотографии: сколько не искала она общую,  не смогла найти, хотя помнила, что были. Но как только поставили тот памятник, потеряла покой Лариска.  Родители стали сниться ей каждую ночь. Мать требовала убрать надгробие, и отец тоже просил ее об том. Катя, дочь Ларисы, слушая жалобы  матери, только плечами пожимала: « Мама, у нас в роду сумасшедших не было. Что ты выдумываешь».  Но, видя состояние матери, перепугалась не на шутку. Она  не верила ни в бога, ни в черта. А тут решилась и пошла в церковь. Встретившей ее служительнице храма сразу и рассказала, что происходит с  матерью.  Увидев расстроенное лицо посетительницы, к ней подошел священник. И ему рассказала она о состоянии матери. Внимательно выслушав ее , тот  просто  спросил:
- А почему не выполнить волю ушедших в мир иной? Надо это сделать, тогда душа твоей матери будет спокойна. 
- Хорошо, я передам ей ваши слова, - растерянно ответила Катя.
А про себя подумала: глупости все то.  И зачем я пришла сюда.  И повторила: глупость, конечно. Еще  немного и в жизнь загробную поверю.
Лариса отругала дочь за то, что та  ходила  в церковь, но, подумав, все-таки заказала два памятника.
Разделила … отца и мать. Навсегда разделила…
И случилось то, что  предсказал священник: больше они ей не снились, не тревожили.
            Но покоя все равно не было: мысли ее часто возвращались к тем страшным событиям у колодца. Лариса не была уверена, что мать ударила Михайлу, но и отрицать это тоже не могла. Так и жила с тяжестью на сердце. Когда уже не могла выносить эту ду-шевную муку, когда стало совсем невмоготу, решилась. Вспомнила, что крещеная. И, переступив через свои сомнения, через гордыню, пошла, все-таки пошла в церковь. Разговор со священником был тяжелым. Она рассказала ему всю свою жизнь, рассказала о Федоре, о происшествии с отцом. Поставила свечи за упокой ушедшим, за здравие - живущим  и, к своему удивлению, почувствовала такое облегчение, будто сняла с себя ту самую могильную плиту, которой хотела объединить ( хотя бы в смерти) своих самых родных людей,  так и не пожелавших понять и простить друг  друга не только в жизни, но и после ухода из нее. 

 Дополнено  в 2022г.