Бунтарь

25.10.2013, 27.04.2013
Павел Григорьевич Кузнецов


                Бунтарь


Революционный дух полностью сводим
к возмущению человека своим уделом.
Революция всегда со времен Прометея,
поднимается против богов, тираны же и
буржуазные куклы тут просто предлог.

Альберт Камю

 

ПРОЛОГ

И произошла на небе война: Архангел Михаил и ангелы его воевали за дело Господа с Сатаной. Сатана и ангелы его воевали против них. Низвергал Архангел Михаил воинов сатанинских в бездонные пропасти, на самых ярых наваливал горы огромные, сокрывая их в гееннах огненных.
Но велика и сила сатанинская: вытаскивали плененных их товарищи с воли, из под каменных завалов, спасали из бездн и геенн. А те, что оставались в неволе, становились еще бешенней и нетерпимей к Господу.
И задумался бог Иегова (Саваоф, Яхве): где и как содержать пленных, ибо из-за бессмертия их душ не мог сделать врагов прахом.
И решил сотворить Тюрьму, создав для этого Землю с зеленью и деревами плодовитыми; птицами, гадами, скотами и зверьми на суше; с рыбами, пресмыкающимися - в водах. А на тверди небесной поставил Господь два светила, (прожекторы), дабы освещали Тюрьму днем и ночью, препятствуя входу в нее и выходу.
И сотворил Господь мужчину (Адама) и женщину (Еву), сказав им:
 - Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю себе подобными, не зная нужды ни в еде, ни в питье.
И увидел Господь все, что создал и вот, хорошо весьма, ибо, кроме всего этого, вложил в тела человеков по крепко усыпленной, на долгие времена, душе из пленных врагов. И вознамерился по мере размножения человеков делать это и впредь, дабы были они темницами и сторожами душ -божьих недругов, сами того не ведая.
И дивились небожители на создания Господа и прославляли его. А враги говорили:
- Зачем эти недоумки из праха земного?
И сам Сатана не мог открыть тайны сей, пока не преступил к человекам отведать плодов райского дерева, дабы узреть нутро их.
И были эти плоды вкуса меди, соли, желчи; запаха земли и диких плевел, а цвета – бузины и волчьих ягод (1). Ели их человеки, ощутив в себе силы огромные, ибо от плодов встрепенулось сокрытое в них.
Увидел Сатана души своих соратников, раскрыл тайну Господа и сказал человекам:
- Будьте как боги, знающие добро и зло!
И возгордились человеки, не ведая обмана, ибо были они оболочкой и прахом, а трепетанье – душ чужих. Восторгались они до забвенья самих себя, а, очнувшись, почувствовали, как сок съеденных плодов обжег их рты ядом слюны – пенной и зловонной и побежал кровью по жилам воспаленным. (1а)
Поняли они обман, ибо тела их внове стали безобразны в своей наготе и зловонны от пота.
И сказал им Господь:
- За содеянное вами -  проклята отныне земля; в поте лиц ваших будете есть хлеб и в муках рожать детей, доколе не возвратитесь в землю, из которой взяты; ибо прах вы и в прах возвратитесь!
И отошел от них, унося с собой свет духовный и не стало дерев с плодами чудными, но появились волчцы и тернии. И впредь во все дни Земли воцарились на ней холод и зной, лето и зима, ночь и день.
И не дал человекам ни крыльев для парения над землей; ни густого меха для защиты от холода; ни быстрых ног. И остались их тела голые как у червей дождевых. И не дал им Господь разума светлого и мощного, а дал разум слабый и раздвоенный. Водил этот разум во все века человеков как слепых лошадей по кругу, но не мешал славословить Господа и быть темницами душ чужих.

И произошло из чресел Адама людей великое множество, больше чем нужно для сокрытие душ. Было среди них много благочестивых и покорных своей участи. Но другие были хитры, лицемерны. И находили человеки травы и плоды, действию подобные плодам дерева познания добра и зла; ели их и появлялось от того много таких, в чьих телах просыпались души сокрытые. И метались такие души в телах как заживо погребенные, принося и себе и им большие страдания. И разрушались от этого тела – темницы, но, выйдя из них, не могли преодолеть души крепость самой Тюрьмы. Ловили их слуги божьи, заключали в новые тела – темницы, но и после того продолжали они бунтовать и злодействовать.
И тогда послал Господь на землю мессию и сказал тот душам:
- Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!
И велел им возлюбить Господа взамен обещая свободу в будущем. Невзлюбившим Господа пригрозил же жестокой расправой.
И многие из прежних соратников Сатаны, уязвленные угрозами и посулами, отвернулись от оного и стали верно, служить Господу.
И прошло еще много времени. Вспоминали человеки речь Иисусову: пусть мертвые хоронят своих мертвецов и понимали: не для них спускался с неба мессия; ибо были они (человеки) для Господа средством, но не целью. И возопили к нему:
- Доколе нас будут мучить холод и зной, болезни и голод?! Почему нечестивые и злые тысячи лет процветают за счет нас? Почему уходим в прах, не увидев счастья?
Души в отличие от человеков не вопили, но поняли: мессия Христос обманул их, за две тысячи лет не освободив никого.
Не отправил на этот раз Господь на землю сына своего, зато Сатана, услышав вопли человеков послал своих проповедников и стали те говорить так:
- Где он – ваш Бог, чем он помог вам? Не было его и не будет!
И проповедовали, что нет Бога, кроме Праха Вселенского.
И навеяли эти проповеди на людей страшную смуту. Отвалились их руки от мирных дел и в ожесточении набросились они друг на друга. Отец - на сына, дочь - на мать. И произошла на Земле ужасная бойня, где не было пощады ни малому, ни старому. Вылетали души с криками радости из разверзнутых человеческих тел - темниц, но вновь ловили их слуги Господа, заключая их в новые тела.
И поняли посланцы Сатаны: надо разрушить самое Тюрьму. И стали создавать оружие страшное и ранее на Земле невиданное. Кроме того, начали они искать заточения своих соратников под землей и водой, предполагая, что Земля – Тюрьма многоэтажная. И стали с этой целью иссушать озера, переворачивать вспять реки, взрывать скалы и землю.
И испугались слабые человеки таких деяний. Возопили к Господу, и отогнал он слуг Сатаны подальше от Земли. Уверовали вновь люди в его могущество, но уже мало кто из них верил в существование у Саваофа – Иеговы добрых помыслов в отношении их дальнейшей судьбы.


БИБЛЕЙСКИЙ РАЗБОЙНИК

Был май месяц 1929 года. Александр Климов, парень лет шестнадцати любил свою мать. Вот и в этот весенний вечер он жалостливо смотрел на нее – маленькую худенькую старушку, похожую на уставшую небольшую птицу.
- Мама, может печку затопить? Ты не озябла? – ласково спросил он ее.
Она подняла на него глаза, затянутые мутными пленками, провела рукой около себя.
«Хочет, чтобы я был рядом с ней!» – догадался Александр и пересел поближе к матери.
- Может печку затопить, мама? Не озябла ты? – повторил он свой вопрос.
- Нет, сынок, уже поздно, да и не холодно. Ты лучше почитай перед сном Святое Писание. Сам знаешь, что мне нравится больше всего. Александр полистал Новый Завет, привычно открыл книгу на том месте, где описывалась казнь Христа на Голгофе (2) и стал читать. Он часто перечитывал это место и знал, как отнесется старушка к каждой фразе, к каждому слову написанного. И сейчас, после особенно чтимого матерью стиха он прервал чтение и посмотрел на нее. А у той из больных глаз текли слезы, и она сокрушенно восклицала:
- Принять такие муки и ведь за нас грешных!
Александр не торопился читать дальше, ожидая еще какого-нибудь высказывания и вдруг услышал чей-то громкий презрительный смех. Он был хлопцем не робкого десятка, но от неожиданности похолодел, волосы встали ежиными иглами. Однако, в стремлении преодолеть это наваждение, встал, прошелся по тесной коммунальной каморке, заглянул во все углы, под кровать, осторожно открыл створку шифоньера. Никого! Чтобы не побеспокоить мать, он делал это медленно и бесшумно, но, слепая, старушка все же забеспокоилась.
- Голова что-то закружилась. Я мама, на двор выйду ненадолго. – сказал он ей.
Юноша вышел из комнатушки, прошел длинным коридором мимо дверей соседских каморок, вышел во двор к своему окну. Накануне прошел снег и по снежному покрову было видно: к окну никто не подходил.
Соседи, похоже, уже спали. Кто же это мог так страшно смеяться? Он вернулся в каморку.
-Тебе плохо, Сашенька? - обеспокоилась мать.
– Нет, мама, уже лучше. – успокоил он ее. – Устал я сегодня. Давай спать, а завтра я тебе еще почитаю.
Мать покорно встала, ощупью добралась до своей постели и стала разбирать ее. Александр тоже вознамерился спать. Он взял библию, хотел закрыть и положить в шкаф, но тут его взгляд упал на строки: «Вели с Ним на смерть и двух злодеев…»
Он много раз читал матери эти строки, однако упоминание о злодеях не волновало его. Мало ли злодеев было на свете! Всех не упомнишь. Но теперь, уже лежа в постели, он размышлял о том, какое преступление совершили эти злодеи? Сколько им было лет, как их взяли? Шли ли они по делу Вараввы – мятежника и убийцы или попались на своем собственном?
Сон, в конце – концов, волной навалился на него, и он увидел… Голгофу, Иисуса, прибитого к кресту и двух молодых парней лет двадцати пяти. Они были привязаны за руки к вершинам высохших деревьев, находившихся рядом с крестом, на котором висел Христос. Лица всех троих были искажены болью. Поодаль гудела огромная толпа народа. Цепь вооруженных воинов сдерживала ее натиск, не позволяя, приблизится к месту казни. Вдали от Голгофы, на холмах громоздились здания древнего Иерусалима.
На лице одного из злодеев сквозь судороги боли проступил гнев.
- Падла – ты! – Произнес он хриплым, ненавидящим голосом, обращенным к Христу. – Ловили-то тебя, а на нас случайно наткнулись. Скажи своему папашке Иегове, чтобы освободил нас. Такая игра нечестна! Иисус молчал.
- Зачем ты сюда пришел? – Гневно вопрошал злодей. – Учить нас любви к себе и своему папашке?! А сами-то вы кого любите? У, мразь, как я вас ненавижу! Злодей плюнул, и плевок попал в лицо Иисуса.
- Не кипятись, дружище Исав! – Подал голос второй злодей. – При чем тут он? Разве не говорил тебе: уходить надо из города. Не послушался, вот и влипли!
Оказывается, и ты ссучился, дружище Яков, разве не видишь перед собой стерву лягавую? Зачем ты его защищаешь? – Вопрошал первый злодей, презрительно и горько рассмеявшись. «Так вот чей смех я услышал!» – Сообразил сквозь сон Александр и ему показалось: не злодей, а он сам висит на дереве, что он сам – Александр Климов испытывает нечеловеческие муки.
Солнце клонилось к горизонту, но его лучи жгли как раскаленные угли. Полчища насекомых лезли в глаза, уши, нос; кусали нижние части тела. Исчез подельник Яков, Христос, злорадствующая толпа, римские солдаты. Исчезло все и лишь одна боль терзала тело Александра.
Потом он почувствовал падение с дерева, увидел над собой фигуру воина. И вновь пронизывающая боль. Дробили его голени, чтобы не убежал. И опять боль, боль и боль…
Он пришел в себя, когда на Голгофу опустились сумерки. Солнце не впивалось больше в него раскаленными иглами. Дул легкий освежающий ветерок. Боль во всем теле и перебитых голенях стихла, но мучительно хотелось пить. Он осторожно, боясь встревожить тело, повернулся со спины на бок. Его лицо почувствовало прикосновение влажной травы. Он стал жевать ее остатками выбитых зубов. Потом он вытянул руку и ощутил тело Якова. «Отмучился!» – С завистью подумал он, и, прижавшись к его холодной спине, впал в забытье, из которого вывел его какой-то подозрительный шорох. Он открыл глаза. Над Голгофой пробивался рассвет, обнажая силуэты креста и двух дерев. Рядом, в трех шагах от себя, он увидел большую костлявую от голода собаку. Чуть поодаль их была целая свора. Ближайшая собака оскалила зубы и кинулась на него.
- Цыть проклятая! – попытался взмахнуть рукой Александр, но та уже терзала его тело.
- Сынок, миленький, что с тобой!
Открыв глаза, он увидел приблизившуюся к нему мать.
- Родимый мой, тебе плохо?! Ты так сильно кричал!
Мать наклонилась и пощупала его лоб. – Батюшки, да от тебя так и пышет жаром. Сейчас я попрошу соседей, пусть вызовут карету скорой помощи!
- Не надо, мама, принеси воды полный ковшик. Поняв, что он не на Голгофе, а у себя дома, Александр приходил в себя. Выпив большой ковш воды, принесенный матерью, он под одеялом ощупал свое тело. Руки, ноги, туловище – в порядке. Голени – целы. Но тут же он понял: увиденный им сон – не простой. Он – отражение его прежней реальной жизни. И что библейский разбойник и он – Александр Климов – одно и тоже. И как бы в подтверждение этого услышал вновь страшный и безжалостный хохот. Но теперь он понял: смеется не кто иной, а он сам и воспринял это как должное.
Взволнованная мать сидела около его постели, и он спросил:
- А скажи, мама, зачем бог дал нам жизнь.
Мать удивленно вскинула на него слепые глаза и после некоторого раздумья, сказала:
- Господь дал жизнь для испытания страданьем. Через страдания придет наша любовь к нему. Когда мы возлюбим Господа, он даст нам вечную жизнь и прекратит страдания.
Рассуждения о страданиях нравились матери, и она, в который раз, начала рассказывать, как страдала, рожая своего первенца Михаила. Как страдала, получив известие о гибели мужа и сыночка Мишеньки в 1916 году. Она рассказала, как страдала, когда ее и малолетнего Сашу большевики лишили жилья и ей пришлось долго мытарствовать, прежде чем она обрела вот эту комнатенку в бараке. Затем она поведала, как много страданий она приняла из-за его многочисленных болезней в раннем детстве.
- Мама, из-за меня, моего старшего, ныне покойного брата Миши ты приняла много страданий, но за это и любишь нас. Большевики тебе принесли тоже много страданий, и ты их ненавидишь. Почему так? – вопрошал Александр.
- Те страдания, что принесли мне вы с Мишей – естественны. – Ответила мать. – Я еще до вашего рождения была готова к их принятию. А люблю я вас не за страдания, а как победу над этими страданиями. Сатана же через большевиков спровоцировал Господа на введение новых излишних страданий и за это я ненавижу как его самого, так и его прислужников - большевиков.  Во все века жизнь людей была бы более счастливой, кабы не происки Сатаны. Вспомни хотя бы страдания Иова, спровоцированные Сатаной!
Александр много раз слышал материнские рассуждения на эту тему, и они вызывали в нем сочувствие. Сейчас же наоборот, его охватила злоба к ней. Отвращение к ее худой, птичьей фигуре, лицу с глазами, покрытыми тусклыми белесыми пленками, но, сдерживаясь, он сказал:
- Но, мама, кто бы ни спровоцировал, страдания-то на людей насылает все же Господь. Это – одно, а другое: почему он так часто позволяет себя провоцировать и после каждого провоцирования отыгрывается на людях? Помнишь, у нас сосед был, которого все били и деньги у пьяного вытаскивали, а он – в отместку – жену свою бил и голодом ее морил. Не таков ли Господь твой?
- Саша, Сашенька! – Испуганно завопила мать. – Как ты можешь такое говорить!
- Ну а ты, мама, почему все валишь на Сатану? Он, что вполне возможно, - субъект не очень приятный, но разве он создал ад, геенны огненные? Разве Сатана проклял Землю и выгнал людей из рая?
- Геенны огненные существуют для больших грешников, продавших и тело, и душу Сатане! – вскричала мать.
Александр все больше наливался злобой и, уже не сдерживаясь, тоже закричал:
- Тело принадлежит Господу. Если я, к примеру, отрублю себе ногу, наделаю из нее котлет, чтобы продать на базаре, то он вправе сурово наказать меня за это. Если я изувечу случайного прохожего с этой же целью, Господь вправе еще больше покарать меня. Но душа, мама! Ты уж тут извини! Какое дело кому я ее продам? Сатане, Велиару (3), Молоху! (4) Ведь она моя, слышишь, мама, - моя!
Он злобно метал слова, будто с горы камни, в лицо матери. Она – маленькая, беспомощная, - закрыв лицо руками, испуганно восклицала:
- Сашенька, Саша, о боже милостивый, что ты говоришь! Родной, любимый мой!
От ее слов он еще больше рассвирепел.
- Любимый, говоришь! – Не своим, а каким-то хриплым, нутряным голосом выкрикнул он. – А кого ты любишь больше: меня или своего бога? Отвечай, старая дура!
Такого удара мать не выдержала, она, застонав, упала на пол. Александр постоял немного над распростертым телом и накинув плащ, выскочил из каморки.
   На улице было еще темно, безлюдно и лишь кое-где дворники сметали выпавший накануне снег. Он бесцельно и долго бродил по улицам, пока ни очутился в здании вокзала. Здесь было многолюдно. Он присел на скамейку в самом дальнем углу зала ожидания, вызвав поначалу опасливое к себе внимание. Но вскоре ближайшие к нему люди каким-то чутьем поняв, что это не вор, потеряли к нему интерес. Никому из них сейчас не было дела ни до него, ни до его матери и он, успокоившись от ссоры, задумался над своей жизнью. С сегодняшнего утра Александр понял: он уже не ласковый слюнявый щенок, которого пацаны во дворе и школе безнаказанно обзывали баптистом и исусиком, а существо грозное, опасное и очень самостоятельное. Душа библейского разбойника, плюнувшего в Христа осколками своих зубов и тягучей кровяной слизью, вошла, а скорей всего очнулась от забытья в его теле. Он снова вспоминал свое ночное видение; ужасные муки на Голгофе, стаю собак, терзающих его тело, и свою огромную ненависть к богу Саваофу и Иисусу Христу. Тут же вспоминалась мать – слепая, беспомощная, - но жалости к ней не было. «Все – баста! – Думал он. – В церковь больше - ни ногой! Писание читать ей тоже не буду. Пусть живет сама по себе, а я – сам».
Мыслями он вновь вернулся к разбойнику. «Интересно, в ком побывала его душа, прежде чем вселиться в меня? Ведь прошло без малого две тысячи лет! – Подумал он и уже в который раз услышал внутри себя презрительный варначий хохот. «Видимо, я неверно рассуждаю! -  Стушевался он от этого хохота. – Надо вопрос ставить так: Какие деяния совершил я до Голгофы и после нее, и под какими именами?»
Александр немного подождал и, не услышав никакого шевеления внутри себя, подумал: «Важны именно эти деяния и память именно о них, а не о каких-то вонючих телах, в которых я побывал!»
С этой мыслью окончательно определилось его отношение к матери, как одной из многочисленных создательниц этих тел и еще владелицы нищей каморки в бараке. Отношение это было весьма негативным с точки зрения его нового «Я». Но и тело, подаренное ему матерью с его старым «Я» не собиралось сдаваться. Он почувствовал голод, кроме того, в это время ему следовало собираться в школу, а он, как болван, все еще торчит на вокзале. Также нужно было тщательно продумать линию своего нового поведения с матерью. Конечно, и воли ей давать не надо, но и доводить до обморока старуху, как он сделал сегодня – тоже не гоже!
Его новое «Я», видимо, понимая сложность житейских проблем, больше не хохотало. Он вышел на привокзальную площадь, сел на трамвай, добрался до своего жилища. Войдя в коридор барака, он увидел толпу соседей у открытой двери комнатушки и понял: случилось что-то с матерью. Народ, увидев его, пришел в движение. Женщины прикладывали платочки к глазам, мужчины опускали головы. Поздоровавшись, он вошел в каморку.
За столом сидел милиционер и перебирал листы исписанной бумаги. Рядом сидела соседки из ближайших каморок.
- А, явились! – Увидев его, удовлетворенно произнес милиционер. – Вот вы нам больше всего и нужны. Ваша мать померла и ее увезли в морг на вскрытие. Расскажите, как это произошло?
Александром овладело какое-то безразличие и к матери, и ее смерти. Он правдиво изложил весь утренний спор, ибо знал, что соседки - большие любопытницы, обладающие изощренным слухом, из-за своих фанерных перегородок слово в слово запомнили его. Милиционер записал показания, дал Александру расписаться и, складывая бумаги в папку, сказал:
- Что же, показания ваши совпали с показаниями соседей. Формально в смерти вашей матери вы не виновны, но…
Он не докончил фразы, однако с каким-то пытливым и особым вниманием посмотрел на юношу.
- Конечно, он не виноват, товарищ милиционер! – Запросто влезла в разговор одна из соседок.  – Парень тихий, мухи не обидит. – Мы его с детства знаем, а Елена Дмитриевна… Нет-нет, вы не подумайте, зла на покойницу не было, но уж очень она увлекалась  божественностью этой и сына по церквам затаскала. Вот и не сдержался он маленько. Разве знал, что так получиться!
Соседка горячо защищала Александра, но благодарности он к ней не испытывал, - напротив - ему сейчас хотелось придушить эту сплетницу и лицемерку, но он лишь низко опустил голову, чтобы скрыть свои чувства.
- Ладно мы еще побеседуем на эту тему -  махнул рукой милиционер и вышел, а вакуум от его ухода тотчас же с избытком заполнили соседи. Это были, в основном, простые люди; выходцы из деревень и небольших близлежащих городков. Его мать, бывшую учительницу литературы и истории в реальном училище, они считали гордячкой, цацей. И недолюбливали. Она их, в свою очередь презирала за сплетни, грубость нравов и поступков. Среди обитателей восемнадцати барачных клетушек у нее не было ни друзей, ни сочувствующих и поэтому никто не осудил Александра в ее смерти. Однако, несмотря на былую неприязнь к матери, к похоронам соседи отнеслись серьезно. Женщины обмыли тело, привезенное из морга, одели в похоронные одежды. Молодых мужиков и парней отослали копать могилу, а живший в бараке столяр - пьяница и дебошир – Гераськин, сделал ей гроб.
- Глянь, ты! – Хватал он того или иного соседа за рукав, приглашая полюбоваться гробом. – Сосновый, легонький. В таком гробике запросто и до рая долететь!
Но, поняв двусмысленность своей шутки по отношению к покойной, умолк.
Причиной смерти матери при вскрытии обнаружился кардиогенный шок с обширным и острым инфарктом миокарда, но Александр – то понимал: все это - не причина, а следствие. Причиной смерти был он, ее сын Александр Климов. Его пронзила острая жалость к ней - маленькой, полуиссохшей - при последнем прощании на кладбище. Его новое «Я» уже составлявшее его суть, не хохотало, а отдалось на жалость к матери нечеловеческой болью.
- Выпей, братан, - заметив его состояние, посоветовал тот же столяр Гераськин. - Легче будет!
Он выпил. Соседи за накрытыми в коридоре поминальными столами горевали недолго. Вскоре одна из женщин в черной траурной косынке затянула песню о несчастной любви, а ее сосед по столу вознамерился сбацать цыганочку, но другие воспрепятствовали его веселью. Гераськин пообещал ему свернуть скулу. Словом, все вели себя, мягко говоря, непринужденно. Александр ушел в свою каморку и лег на кровать. От выпитой водки кружилась голова, но боль, идущая неизвестно откуда, поутихла. Он задумался: как жить дальше, без матери. Ему исполнилось шестнадцать и школе второй ступени он заканчивал 7-й класс. Покойная мать привила ему охоту к учебе и за свою короткую жизнь он уже прочитал много серьезных книг. Ему хотелось продолжать образование, но об этом сейчас не могло быть и речи. При жизни матери они кое-как перебивались на ее нищенском пособии по инвалидности. Правда, ему удавалось иногда прирабатывать на разгрузке вагонов, но их пока шло мало, а желающих разгружать - много. Такой приработок был ненадежен. «Закончу 7-й класс и поступлю в школу ФЗУ! (6)- решил юноша. Он встал с кровати, убрал покрывало с зеркала платяного шкафа. Из зеркала на него глядел широкоплечий, пышущий здоровьем и силой хлопец. За эти дни он сильно изменился. Куда девался Исусик (Сусик), как его дразнили в школе и во дворе, с тюленьими блестящими глазами. Теперь его глаза, и в особенности зрачки, как будто жили самостоятельной, не зависимой от него жизнью. Они то сужались до толщины лезвия финского ножа, то расширялись до шаров разбойничьих кистеней. От увиденного он сам немного испугался. «Глаза сумасшедшего!» - подумал он, но что-то подсказывало: это состояние совсем другого порядка, и он успокоился. Дерзкий, решительный и вместе с тем спокойный, он оставил зеркало и вышел из каморки в коридор, где соседи все еще поминали его мать. Но поминки уже превратились в насмешку над этим ритуалом. Мужичок из соседнего барака пьяно облапил соседку и что-то шептал ей на ухо. Та визгливо, как от щекотки, хихикала. Двое дюжих парней мерялись силой рук.
- Расходитесь, - строго сказал он, - бордель нечего устраивать!»
- Ты чего, Сусик, буровишь! - Изумился один из них, но, взглянув на Александра, осекся. Перед ним стоял боец – жесткий, бескомпромиссный, готовый на все.
- Ладно, ладно, мы сейчас! - пробормотал он.
- И то верно! - откликнулись за столами более совестливые.
Мужчины начали расходится по своим каморкам, женщины еще долго гремели посудой.
На следующее утро, встав пораньше, он пришел на могилку матери и долго сидел там, пока вчерашняя боль не начала терзать его. Он пошел в школу, где отсутствовал четыре дня. Великовозрастный верзила Сажин – первый забияка в школе, глумливо подступил к нему.
- Ты где, Сусик, запропастился? На небо что ли летал?
Двое постоянных его спутников - шестерок расхохотались. Александр схватил Сажина за уши и с силой ударил головой о стену. Тот кулем осел на пол. Еще одного пацана он «достал» локтем по шее. Тот, хрюкнув, тоже упал. Окружающая их толпа с изумлением и испугом расступилась, съежилась. Александр постояв немного, быстрым шагом вышел из школы, долго и бесцельно бродил по улицам, потом, закрывшись с головой одеялом, до вечера лежал в своей комнатушке, когда уже по темноте зашел сосед Степашка Гераськин. Он был навеселе и, в придачу с водкой.
- Вставай, Сашка, помянем твою матушку. Александру пить не хотелось, но ему чем-то нравился Степашка. Это был непутевый и задиристый молодой мужик. Но мебели в городе лучше его в городе никто не делал. Степашка был старше Александра лет на пять и, хотя являлся инициатором почти всех драк в околотке, но Александра никогда не трогал.
- Мать твоя человеком была! - Сказал Степашка, осушив стопку. - А эти, кто? - Вскинул он руки в стороны фанерных стен. - Твари натуральные!
Степашка редко кого называл человеком. В основном же всех людей он относил к двум типам – тварям и паскудам. Тех, с кем он еще не столкнулся вплотную, но кто вызывал его недовольство внешним видом, манерой поведения, он называл тварями. К «тварям», успевшим ему насолить по мелочам, он добавлял еще и эпитеты (натуральная, ползучая и т.д.) Тех же, кто насолил ему по-крупному, Степашка называл паскудами. Сортируя окружающих на тварей и паскуд, он почти один прикончил принесенную водку. Александр, прежде чем убрать пустую бутылку со стола, поднял к уровню глаз и посмотрел сквозь нее на свет.
- Сиди, Сашка, я еще выпить принесу! - Сказал Степашка хриплым пропитым голосом – «Тут у меня должничок один. Мебель ему делал с тайнушками, паскуде, а он с прошлого года деньги зажилил.
Мужика, к которому вознамерился идти Степашка, Александр знал. Тот жил рядом с их бараком в крепком собственном доме, обнесенном двухметровым забором. На ночь он выпускал из сарая двух свирепых собак, и они оглашали ночную округу злобным лаем. Мужик этот по кличке Кабан имел собственный магазин на городском рынке и два ларька, где бойко шла торговля всякой всячиной. Местная рвань Кабана побаивалась, ибо он держал в работниках двух здоровенных амбалов да и сам был очень уж скор на расправу, и Александр начал уговаривать Степашку:
- Не ходи, Степа. Собаки у него злые. Махом разорвут!
- Я его вызову за ворота, - сказал Степашка, - если не выйдет, то я сам войду. А от собак у меня есть чем отмахнуться. - Степашка вытащил из голенища кирзового сапога остро наточенную финку. – Во, видел!
Александр нутром почуял: назревает что-то страшное, но уговаривать Степашку больше не стал. Более того, он поймал себя на мысли, что желает ему, да и Кабану смерти.
- Ну, смотри, как знаешь. Хозяин – барин! – Бросил он ему вслед и снова лег в постель. Однако скоро он услышал лай, потом душераздирающий собачий визг и два ружейных выстрела. В бараке враз захлопало множество дверей, послышались возгласы, топот ног соседей.
- Видать допрыгался Степашка! – послышался чей – то возглас.
Он еще какое-то время, по инерции, продолжал лежать, но потом резко встал и вышел во двор.
В доме Кабана во всех окнах горел свет, возле ворот собралась толпа народа. Кто-то перелез забор, отодвинул засов. Толпа ринулась во двор, увидев окровавленные трупы собак и мертвого Степашку, с обезображенным от выстрела лицом. Молодой парень из соседнего барака с криком: «Эй, харя, выходи!» взялся выхлестывать палкой стекла окон. Из толпы послышались угрозы поджечь дом и в проеме двери показался Кабан с двустволкой. При виде его толпа стихла. – Разойдись, стрелять буду! - глухо проговорил он.
Удачно брошенный кем-то камень угодил ему в голову. Обливаясь кровью, Кабан все же пытался вскинуть ружье, но следующий камень, попавший в него не позволил выстрелить. Подскочивший приятель Степашки ударил, уже падающего Кабана, палкой
- Бей, круши! – взревела толпа и кинулась вперед.
Ее возбуждение передалось Александру. Ему тоже захотелось бить, крушить, ломать кости первого попавшего под руку, но он сдержал себя. Толпа насмерть била Кабана, но послышались возгласы: «Атас-с, лягавые!» Александр увидел конных милиционеров. Люто матерясь, они прокладывали нагайками себе дорогу. Толпа быстро рассосалась. Только двое мужиков, войдя в раж, все еще били Кабана. Их задержали.
Александр свернул к своему бараку. Недавнее возбуждение сменилось безразличием и усталостью. Он вошел в свое жилище, разделся, лег в постель и, несмотря на шум в бараке, быстро уснул, увидев сон будто окровавленный Гераськин с бутылкой в руке и, такой же окровавленный Кабан со слитком золота пытались пройти в его каморку. Он, оттолкнув их, закрыл в дверь на крючок, но они стучали все громче и громче. Он проснулся и уже не во сне, а наяву понял: стучат в его дверь. Взглянул на часы, было два часа ночи. Его охватила злоба на соседей: « Что этим скотам нужно?! Ни днем, ни ночью покоя нет!»
У него возникло желание раз и навсегда положить конец неуважению к своей персоне. Он надел рубашку, брюки и резко толкнул дверь от себя. Раздался крик женщины, ушибленной дверью. Он уже хотел ударить мужчину, стоявшего у двери, но узнал в нем милиционера, беседовавшего с ним после смерти матери.
- Чего надо? – грубо спросил он.
- Мне нужны ваши показания по поводу случившегося. – Произнес милиционер, по-птичьи склонив маленькую головку, а затем, резко подняв ее, внимательно поглядел на юношу блестящими, птичьими же глазками.
-  Мое имя Владимир Иванович Дятлов. Неужели забыли, Александр? Я недавно навещал вас в связи со смертью вашей матушки.
Александр молча разглядывал пришедшего: лет 25 – 30, брюнет, острый нос. «Настоящий дятел!» – подумал он, и злость его пошла на убыль. «Проходите!» – кивнул он Дятлову. За ним, прикрывая платком ушибленную щеку, в каморку попыталась проникнуть и соседка.
- А вы, гражданка…э..э… Свиридова, можете быть свободны, - сказал милиционер, проходя за стол и расстегивая планшетку. Соседка недовольно фыркнула, зло посмотрела на обоих и вышла.
- Ну, рассказывайте, Александр. Говорят, что пострадавший Степан Гераськин, прежде чем очутиться во дворе гражданина Сысякина, был у вас в гостях.
Александр пояснил, что Гераськин зашел с целью помянуть его мать. При ее жизни он бывал у них крайне редко и что лично с ним он – Александр – личных дел и контактов не имел. На вопрос Дятлова: каково его мнение о пострадавшем как о человеке, он ответил, что уважал его за справедливость и за то, что года два назад он заступился за него перед парнями, пытавшимися избить его. Дятлов молча, с усталым лицом, записывал показания, но резко оживился после того, как юноша поведал ему об эпизоде с пустой бутылкой.
- Как! Подняли пустую бутылку и посмотрели сквозь ее на свет? Для чего вы это сделали?
Его птичьи глаза смотрели на собеседника с большим интересом.
- Ну, я этим хотел ему сказать: водка, мол, кончилась, пора идти к себе. – Неуверенно произнес Александр.
Дятлов еще раз очень внимательно взглянул на него, попросил говорить дальше, но вопросов уже не задавал. Записав показания, он закрыл планшетку и кивнул ему на дверь.
Они вышли из барака. На улице никого не было. В доме Кабана горел свет и рядом стояла милицейская пролетка.
- Ты, Вася, гони в отделение, - сказал Дятлов кучеру, - а я пешочком домой двинусь. По дороге вот с юношей побеседую.
Кучер, уставший от ожидания, кивнул головой и вскоре пролетка скрылась за поворотом.
- Мне хотелось бы побеседовать с вами наедине, Александр. – Сказал Дятлов.
Они прошли в небольшой скверик и устроились на скамеечке.
- Вы – интересный парень! – Продолжал милиционер. -  Такие встречаются редко. Вот хотя бы этот жест с пустой бутылкой. Вы подняли и посмотрели сквозь ее, чтобы Гераськин покинул вас?
Александр вспомнил, как прошедшим вечером ему было тоскливо и скучно в его каморке и приход Степашки не был ему в тягость. Да и разговор он, несмотря на свое опьянение, вел осмысленный. Но тогда получается: бутылку он рассматривал не для того, чтобы культурно выпроводить Степашку. Выходит, рассматривал  он ее из сожаления ухода того из каморки в связи с опустением бутылки.
- Надоел он вам что ли? – повторил вопрос Дятлов.
- Естественно, - солгал Александр, - поймите сами: какой разговор может быть у трезвого с пьяным? Кроме того, у меня померла мать.
- Да, да, я понимаю! – Извиняющимся тоном промолвил Дятлов. – Вам сейчас не до разговоров не только с пьяными соседями, но и со мной.
Дятлов сделал движение, как бы намереваясь подняться и уйти.
«Вот так птица!» - Подумал Александр, оглядывая неказистую фигуру собеседника. – А умен, стервец, не то, что другие милицейские дуболомы! Чего он хочет добиться «танцуя» от этой бутылки?»
Разговор с милиционером показался ему интересным.
- Чего вы прицепились к этой бутылке? – Грубовато спросил он Дятлова, тем самым давая понять: от разговора он не отказывается.
- А того, - в тон ему ответил собеседник. – Не смотри вы сквозь эту бутылочку, Гераськин остался бы жив. Этот, как вы его называете, - Кабан не попал бы в больницу с тяжкими побоями. Резонно?
- Ну ты даешь, шельма! – Вскричал Климов. – Крутые же у тебя умозаключения, гражданин околоточный или как там еще! Стало быть, я – виновник гибели и избиения!
- Успокойтесь, - устало произнес Дятлов, - формально виновником вас не назовешь. Настаивай я на этом – меня обхохочет своя же братия. Но, по сути, смотрите что получается.  Вы слукавили, утверждая, что Гераськин вам надоел. Не так ли? Гераськин и пил быстро именно из-за опасения вам надоесть. После этого он, видимо, хотел уйти к себе. Но вы посмотрели сквозь бутылку, и он воспринял это как упек в свой адрес: выжрал, мол, все как чайка! Но взглядом через бутылку вы также дали ему понять: ничего плохого в его присутствии не видите. Поэтому он, вместо того чтобы идти домой, и возжелал любой ценой обрести спиртное. Резонно?
У Александра нарастал гнев на этого шибздика. Он встал и начал нервно вышагивать взад – вперед перед Дятловым.
- Ты следи за своим базаром, гниль милицейская! – Злоба уже потоком хлынула из него. – Кто я этому Гераськину - сват, брат? Он не думал, как угостить меня, а хотел сам нажраться до поросячьего визга. В последнее время он так и делал. А с Кабаном у них свои счеты. Рано или поздно стычка была неминуема…
- Стычка была неминуема, - с ехидством перебил Дятлов, - но не с такими последствиями. Ведь не каждый день вы смотрите через бутылку. Резонно, а?
Ехидный тон и идиотское упоминание о злосчастной бутылке окончательно вывело Климова из себя. Он, уже не думая о последствиях, с силой выкинул правую ногу вперед и вверх, целя в лицо милиционера. Но тот увернулся от удара и дернул ногу противника на себя. Юноша упал на спину, больно стукнувшись затылком о землю. Однако злоба была сильнее боли. Он махом вскочил на ноги и разъяренным быком снова кинулся на обидчика. Дятлов опять ушел от удара. Александр, потеряв равновесие, перелетел через скамейку и уткнулся лицом в кусты акации, но вновь поднялся на ноги и упрямо шагнул к милиционеру.
- Стой, паршивец, - спокойно произнес тот, - иначе я продырявлю тебе голову.
Очумевший от злобы юноша разглядел в руке обидчика наган. Возбуждение еще буйным пламенем полыхало в нем, ища выхода, но благоразумие все же помогло удержаться от рокового броска на милиционера. Он вытер с лица кровь и молча пошел к своему бараку. Дятлов тоже безмолвно пошагал своей дорогой. «Тварь поганая! – Подумал ему вслед Александр. – Что ему от меня надо? Уже в каморке, лежа в постели, он размышлял над этим вопросом, пока сон не сморил его.
Впрочем, спать ему пришлось недолго. Ребята из барака позвали копать могилу Степашке. Месяц май уже праздновал победу над матушкой зимой, но земля все еще была мерзлой. Работа подавалась с трудом и лишь на третий день к обеду могила была готова.
Степашку хоронили в этот же день. Народу собралось много. Гроб с покойным от барака до самого кладбища несли на руках. Горько плакали старушки, и пожилая Степашкина мать с почерневшим от горя лицом лишилась чувств, когда гроб опускали в могилу. Александр тоже чувствовал себя неважно. Да и вообще во всей своей жизни у него было мало радостных дней. Счастливым он чувствовал себя только во сне. Правда, и сны порою бывали неприятными и страшными, но, в основном, в снах он был личностью. Тут он запросто преодолевал огромные расстояния, играючи передвигал огромные скалы. В схватке с врагами он выходил победителем, но по утрам, просыпаясь, чувствовал себя очень несчастным от соприкосновения с серой унылой действительностью, царящей за стенами его каморки. Ему не доставляло радости общения с глупыми, завистливыми существами – лживыми и порочными человеками. Но еще большее неприятие и ожесточение вызывало у Александра осознание своей зависимости  от этой жалкой жизни. Он также, как и все, чтобы не выглядеть белой вороной, должен лгать, изворачиваться, разделять чьи-то бараньи радости и огорчения. А сколько в мире зла и горя! Из божественных книг и разного рода толкований Александр знал: все эти явления – следствие беспрестанной войны Бога с Сатаной за души людей. Каким образом эти души очутились на Земле? Почему Господь держит их души в вонючих мясистых телах? Не из страха ли перед ними? Но если Господь беспредельно всемогущ, то стоит ли ему их бояться?
Если он беспредельно милостив, почему бы ему не выпустить души из тюрьмы, называемой Землей и из темниц, называемых человеками, простить их и дать свободу выбора между Ним и Сатаной?
Если Господь имеет беспредельную любовь ко всем созданиям мира сего, почему не улучшить скотскую жизнь потомков Адама и Евы, которым он посчитал нужным дать только волчцы и тернии, и бесконечные муки? Если Господь беспредельно мудр, почему он не победит Сатану силой своей мудрости? Почему Он прибегает вместо ее к жестокости? Вот эти и много других вопросов со времени поселения в его теле души библейского разбойника отвратили его от Бога, из умильного почитателя он сделался его врагом.
Но как бороться против Бога? Ответ на этот вопрос – жесткий и бескомпромиссный – был им найден. Надо освобождать души путем разрушения темниц. Бог – страшен, могущество Его – велико, но и противников у него достаточно. Ему – Александру – нужно примкнуть к большевикам – проповедникам идеи всемирной войны бедных против богатых. Претворение этой идеи выльется в уничтожение большинства населения Земли. Разве это не совпадает с его чаяниями и надеждами?
Мысль о вступлении в ряды большевиков пришла к нему впервые и озарила новой и яркой перспективной доселе тусклую и беспросветную жизнь.
В своих размышлениях он не заметил, как с толпой дошел от кладбища до дома. Погода была теплой, вовсю грело солнце и поминальные столы установили прямо во дворе. Они были обильно обставлены разнообразной закуской. Обслуживающие столы женщины бойко разносили стаканчики с вином и водкой. «Откуда все это у нищей семьи Степашки?» – молча подивился Александр. Сидевший рядом с ним старичок по имени дядя Гриша, как будто угадав его мысли, тихо сказал:
- Кабаниха дала кругленькую сумму. Боится, стерва, как бы новый погром ни учинили.
- А Кабан как, живой? – Спросил Александр. – Живой паскуда! – Огорченно произнес старик. – Не добили гада!
- Добьем, дядя Гриша, дай время! – заверил старичка Александр.
- Ну – ну, дай – то Бог! – Возрадовался тот.
Александр выпил две рюмки, от непривычки зашумело в голове. У него появилась мысль отчебучить, что ни будь такое, что надолго бы запомнилось. «Что если всенародно объявить, что это он – Александр – пожелал смерти Степашке и что его желание исполнилось! И это, мол, только начало и что все смерти еще впереди. Много смертей, ох и много!» Однако, поразмыслив, он отбросил такую мысль: мальчишество и спросил дядю Гришу – сколько людей сидит за столами?
- Пожалуй, человек сто будет. – Словоохотливо ответил старичок.
- А глянь, дядь Гриш, а там сколько? – Александр показал на стоящую толпу. В ожидании своей очереди за столами.
- Еще человек сто, двести с гаком! – убежденно ответил тот.
- Это сколько же денег пришлось отдать Кабанихе! – подивился Александр.
– Тут ни одна она давала. – Сказал старичок. – С мира по нитке собирали. Ты разве не давал?
- Мы могилу копали, с нас и не спрашивали. – ответил Александр.
- Ну тогда давай еще выпьем, царство ему небесное! – предложил собеседник.
Выпили, закусили.
– А какое оно царство небесное, - спросил у старика Климов.
– А кто его знает, говорят: царство мол небесное!
- А душа, дядь Гриш, у тебя есть? - Снова докопался до старика Александр.
– А как же имеется, - ответил тот, но что-то не понравилось ему в вопросе юноши, и он переключился на разговор с пожилой женщиной.
Александр осушил три вместительных стаканчика. Дядя Гриша, принявший такую же дозу, сидел трезвый, у Александра от выпитого кружилась голова, все окружающее двоилось и плыло перед глазами. Ему опять захотелось во всеуслышание крикнуть о своей причастности к смерти Степашки. «Как среагирует на это толпа? – Подумал он – Бить будут сразу, погодя или за дурачка посчитают?» Усилием воли он снова сдержался.
Подали чай, после которого сидевшие встали, чтобы уступить место другим. Александр пошатываясь добрался до каморки, не раздеваясь упал в постель и почти сразу погрузился в глубокий сон.
По вечеру кто-то настойчиво стучал в дверь его жилища, но тщетно. Александр проснулся лишь поутру от того, что кто-то звал его. Он открыл глаза и огляделся. На дворе лишь слегка забрезжил рассвет, и предметы в каморке имели смутное очертание. Он увидел, как в рое мелких искр у него над постелью медленно пролетел какой-то хвостатый шарик. Две крупные искры предстали перед его взором на расстоянии вытянутой руки. Еще один сгусток света, поколебавшись, застыл рядом с искрами. Александру показалось: он видит человеческое лицо. Искры стали глазами, сгусток света преобразился в блестящие передние зубы. Вскоре юноша различил и остальные, тускло выраженные черты лица фигуры.
- Степа, ты? - сдавленно проговорил Климов и в ответ лицо Степашки слегка озарилось светом доброжелательной улыбки. Следов выстрела Кабана на нем не было, виделись только грусть и большая сосредоточенность.
- В прошлый раз с тобой недопили, недоговорили - бессловесно промолвил он.
- Я, Степа, пожелал тебе смерти! – Подавленно проговорил Александр. – И вот ты…
Александр повел вокруг рукой, подыскивая нужные слова. Степашка молчал, но его лицо было по прежнему доброжелательным и умиротворенным.
- Я знал, Степа, тебя с детства, - взбодренным его вниманием продолжал Климов, - ты был старше, заступился за нас, пацанов. Я уважал тебя за смелость, справедливость. Но уже давно заметил: тебе опостылела жизнь. Помнишь мужика, прыгнувшего с утеса в пруд и разбившегося. Ты на следующий день прыгнул с того же утеса и остался жив, а выходя из воды, сказал; что надо было ему прыгать чуть правее и что левее – подводный камень. Чем можно объяснить твою смелость? Показухой, рисовкой? Нет, ты играл со смертью, дразнил ее как собаку. Помнишь, как ты один с голыми руками кинулся на толпу озверевших парней, и те спасовали. Ты был отличный столяр – краснодеревщик, у тебя были золотые руки и богатые клиенты. Но ты не стремился обогатеть. Нашей барачной нищете ты делал мебель за мизер или совсем уж задаром. У тебя была молодость и сила, и красота, но тебе чего-то не хватало. В последнее время ты упивался в доску. Когда парни случайно наткнулись на тебя пьяного, полузасыпанного снегом и притащили домой, ты, немного оттаяв, кинулся на них с кулаками: зачем мол, спасали!! Ты давно хотел смерти. Вот я тебе ее и пожелал. Может что не так? Ты в претензии?
Степашка отрицательно покачал головой:
- У меня нет претензий даже к Николаю Сысятину. Я, действительно, искал, но не нашел смысла этой жизни. В тебе я узрел родственную душу и в тот вечер пришел поговорить, но не знал с чего начать и для кондиции пил водку. Ты посмотрел сквозь бутылку и мне подумалось: хочешь выпить…
«Выходит этот недоносок Дятлов прав!» – Подумал Александр и проникновенно сказал Степашке:
- Степа, ты ведь знаешь: к выпивке я пока не пристрастился. В тот вечер я хотел, чтобы ты побыл со мной, но сквозь бутылку смотрел без всяких намеков, сам не зная зачем. Насчет смысла жизни тоже мало смыслю, но, кажется, этот мир – тюрьма, в которой я уже много – много веков кантуюсь в разных шкурах и вопрос вопросов для меня: как разрушить эту тюрьму, или, на худой конец, сбежать отсюда.
Степашка понимающе кивал головой.
 - Ну, а ты-то как там, Степа, что новенького на Пересылке, расскажи?
Степашка как-то тревожно посмотрел по сторонам. Искры – глаза его притухли, а потом предостерегающе уставились вдаль. Александр обернулся и тоже посмотрел по направлению его взгляда. Уже почти совсем рассвело. Ничего не увидев вдали, юноша вновь повернул голову к собеседнику, но того не было. Исчез.
Проснулась соседка за фанерной перегородкой, застучав ночным горшком. Заругался на свою бабу сосед за другой перегородкой. Александру подумалось: они могли слышать его разговор с предутренним гостем. Он повернулся на другой бок, но спать уже не хотелось. Было муторно от вчерашних поминок, от выпитой водки. Соседка, за перегородкой слева, кончив стучать горшком, уговаривала кошку поесть тюри из молока и хлебца. Кошка есть не хотела, вредничала. Соседка, рассвирепев схватила швабру и начала лупить животное, видимо, спрятавшееся под кровать. Кошка дико и тоскливо заорала.
За перегородкой справа сосед ругал жену за то, что та пересолила суп.
- Сколько раз я тебе, б****и, втолковывал: не пересаливай!!
Соседка, обидевшись на мужа за «****ь», визжащим голосом начала упрекать его в пьянстве.
«Дурдом какой-то!»» – подумал Александр, но настроение его все же улучшилось: разговор с призраком Гераськина они не слышали. Будь наоборот соседка слева не истязала бы кошку, а побежала бы сплетничать. Соседи справа не выясняли бы собственных отношений, а шепотом обсуждали услышанное. Он вспомнил, что завтра матери со дня смерти – девять дней, надо поминать, а денег – кот наплакал и что соседи, занятые похоронами Степашки, о ней, похоже, и забыли.
Удрученный этим Александр встал, сполоснул лицо и вышел во двор. Было воскресенье, но, не смотря на ранний час там толпился народ. На завалинке сидели двое соседских парней его возраста, чуть поодаль кучковались мужики постарше. Бабы носились от барака к бараку с кастрюлями, ведрами, сумками. «Видимо опять Степашку поминать будут!» – решил он.
Поприветствовав соседей, Александр подсел к парням.
- Ты где, Санек, вчера вечером был? Спросили они. – Мы к тебе стучались.
- А это какие стекольщики поработали? – не отвечая на их вопрос, спросил Климов показывая на пустые глазницы окон дома Кабана.
- Ха. Жега с Куцым выступили! – обрадовано, перебивая друг друга, начали объяснять парни. – Как давай хлестать стекла, как давай! Что тут было, Санек. «Выходи, - кричат, - сука! – это они Кабанихе, - сношать будем! У той сердечный приступ. Потом в больницу ее увезли. А тут, Санек, -восторженно продолжали парни, работник кабановский выскочил с кайлом в руках. Косоглазый-то, амбал! Ну они и амбала окучили. Этим же кайлом всю тыкву ему продырявили. Тоже в больнице сейчас. Говорят: не выживет!
Парни на мгновение затихли и глазами, упоенные восторгом от случившегося, посмотрели  на Александра. Но у того, как ни странно, их сообщение не вызвало ни радости. Ни удивления.
- А фараонов понаехало потом! На Жегу кто-то показал и его повязали, А Куцый – в бегах!
- А этот был среди фараонов? – приставил Александр указательный палец к носу.
- Дятлов-то? Был, зараза! Он то и брал Жегу. Тот хотел его ножичком достать, и Дятлов – дохляк дохляком, а вмазал – Жега и с копыт слетел!
Видя, что и эта информация не произвела на их соседа впечатления, парни недоуменно уставились на Александра.
- Ты что, Санек, такой квелый? Может с похмелья болеешь, а? Так это дело поправимое, - хлопнул по оттопыренному карману один из парней, а второй сообщил:
- Сегодня опять Степку поминать будем. Вчера вечером брат и сестра ионные приехали. Припоздали к похоронам-то. Ты далеко не уходи, скоро на кладбище пойдем.
Среди мужиков, стоящих поодаль, возникло оживление. Парни, оставив Александра, бросились к ним. Он тоже приблизился к толпе и услышал: кабановский работник помер с час тому назад, а Кабанина оклемалась. Толпа оживленно обсуждала это событие. Потом откуда- то появился второй работник Кабана. Он, с опаской взглянул на собравшихся, прошел во двор и стал закрывать окна ставнями и болтами. Толпа зло заулюлюкала.
Александр уныло размышлял, как и чем он завтра будет поминать мать. Он прошел в каморку и стал обследовать содержимое сундука и шифоньера, чтобы найти что-нибудь стоящее на продажу. Он перерыл все, но ничего, кроме отцовского золотого перстня не обнаружил. Правда, в шифоньере висел пронафталиненный, отлично пошитый костюм – тройка, оставшийся от покойного брата, но сходу продать его ему не представлялось возможным. «Перстень можно загнать Кабану, - думал он, - но не идти же к нему в больницу!» Он вспомнил как по наставлению матери, в один из черных для них дней, продал ее серьги. Мать за них надеялась выручить хотя бы рублей сто, но Кабан дал всего тридцать. Мать потом долго плакала, вспоминая, что в 1913 году заплатила за них триста рублей царскими деньгами.
Александр решил завтра сходить на рынок и продать перстень за любую цену. «Рублей полста дадут – и ладно, - размышлял он. – Позову в каморку с полдюжины соседских бабушек попить чайку – вот и поминки!»
Он опять вышел во двор, толпа заметно прибавилась. Брат Степашки – рослый, красивый мужчина лет тридцати, усадил сестру с мужем и мать в подъехавший экипаж. Сам же с друзьями детства и юности пошел пешком. За ними потянулась остальная толпа человек пятьдесят. Александр присоединился к ней. Разговоры вертелись вокруг Кабана, Кабанихи, скончавшегося амбала; предлагалось поймать и второго работника.
Александр между тем думал о своем. О том - как жить дальше. Вчерашняя мысль прибиться к большевикам была неплоха, но ему всего шестнадцать лет. Кто и с какой стати примет его, малолетку, сына умершей нищенки – богомолки, в партию. Надо сначала вступить в комсомол, однако, это тоже непросто. Как быть со школой? Учиться ему хотелось, но кто его будет кормить. Школу придется бросать и поступать в другую – школу ФЗУ. Приобрести, на всякий случай рабочую профессию – неплохо. Там можно вступить и в комсомол. И, кроме того, на два года не будет проблем ни с питанием, ни с одеждой. Ведь все это за казенный счет.
Эта мысль окончательно улучшила его настроение: только бы дожить до совершеннолетия, а там не пропаду.
Александр частенько почитывал газеты из коих явствовало: большевистское государство не желает мириться с нэпманами в городах и кулачеством в деревне. Вся эта газетная шумиха и брань в адрес мироедов проводится с целью дискредитации оных в глазах простого народа. И плоды – налицо. Ведь как ополчилась барачная нищета на нэпмана Николая Сысякина за убийство Степана Гераськина. Убей Гераськина по пьянке тот же Жега, Куцый, особенного в этом мало кто бы увидел. Свои люди! Но тут – политика. И Александр чувствовал: не за горами то время, когда жестокость злоба людская, копившаяся долгими годами будет возведена в ранг государственной политики, для физического уничтожения сотен тысяч и миллионов сысякиных. Вот тогда-то и понадобятся государству такие парни как он, Александр Климов, с крепкими кулаками и нервами. «Да, большевики парни что надо!» – восторженно подумал он, вспомнив о их теории мировой революции.
…Уничтожив сысякиных – кабанов внутри страны, они, несомненно, начнут воевать с оными в глобальном масштабе. С «кабанами» хорошо организованными, отлично вооруженными. И не важно кто победит в этой бойне.   Сотни миллионов душ, которым не страшен ни космический холод, ни звездный зной, вылетев их раскуроченных пулями и снарядами человеческих тел на свободу, мощным усилием разрушат созданную Господом тюрьму по имени Земля…
- Эй, Санек, ты что уснул? Глянь-ка, глянь, никак Куцый появился! – заорал парень по кличке Муха, прервав размышления Климова.
Александр сперва недоуменно, а потом с таким бешенством взглянул на него, что тот как от удара отшатнулся.
- Ну ты и псих, Санек, стал в последнее время! – с испугом произнес муха и устремился в сторону, где кучка парней пожимала руку Куцему.
И опять он стоял около могилки Степашки. И снова горько плакала его мать. Плакала сестра покойного. Смахнул скупую мужскую слезу и брат Степашки. Александр, беседовавший с призраком Гераськина несколько часов назад, размышлял о причине этих слез и гореваний. Он где-то читал: на Земле существуют народы, реагирующие совсем не так в подобных ситуациях. На похоронах и поминках родственники радуются и веселятся. Горько же плачут при рождении детей. Ибо те приходят на Землю претерпеть множество страданий. Смерть же освобождает их от страданий. «Как и в земной тюрьме!» – подумал Александр. – Горюют родственники, горюет и сам попавший туда, особенно впервые. При освобождении – радость, правда, не всеобщая. Есть у освободившегося и завистники, и недоброжелатели. Они-то и горюют, когда все радуются. Но тогда, согласно такой аналогии, - подивился Александр, - мать Степашки, черная от горя и слез – самая ярая его завистница и недоброжелательница, а, следовательно, и враг своего сына! Но нет тут что-то не так, - думал он, шагая в толпе от кладбища к дому. Он шел, низко опустив голову с виду понурый и грустный. Уже больше никто не обращался к нему с идиотскими замечаниями, вопросами и не мешал думать о своем, то бишь о матерях вообще и о матери Степашки в частности.
…Мать, как и все другие, матери своим детям, дала Степашке земное тело. Однако, она не только дала, но и неустанно заботилась, чтобы это тело было сытым, здоровым. Она, как и любая другая мать, мыслила тело своего дитяти продолжением своего тела. Упало дитя, больно расшиблось и мгновенно эта боль еще шибче отзывается и в ее теле. Голодно дитя и мать, оторвав от себя последний кусок хлеба, отдает ему. Со смертью сына ее как бы самое грубо урезали, обрубили физически.
Мать была ангелом – хранителем его тела, но душа, сокрытая там, заставляла Степашку прыгать с утеса, в поисках смысла жизни кидаться с голыми руками на ножи и кастеты; замерзать в снегу, не ценя так дорогого ей тела. Мать Степашки, как и все другие, матери, отнюдь не враг тела сына, но – враг его души, которая- то и подвела его под выстрелы Кабана.
«Этот мозгляк Иисус Христос, обращаясь к своим ученикам говорил: самые ярые враги – это ваши домашние!» – вспомнил Климов и вдруг яркая догадка, уже мало связанная с матерями, озарила его сознание. Ему стал отчетливо виден водораздел между Ветхим и Новым заветами, их смысловое различие.
Недоумение, горечь бога Саваофа – Иеговы доносится со страниц Ветхого Завета. Господу не понятно: почему человеки, которых он создал и которым дал жизнь, презрели его, переметнулись в вере к другим богам, враждебным ему – Иегове. Но и человекам есть что возразить Господу. Все его упреки кажутся многим из них необоснованными и лицемерными. Что он им дал? Кроме того, как сделал заложниками в своей извечной борьбе с Сатаной. Кто они для Создателя? Всего лишь тара – хрупкая и скоропортящаяся, в которой Творец держит бессмертные души врагов своих.  И разве может быть любовь и благодарность у тары – горшка или бутылки к ее создателю – горшечнику или стеклодуву? Конечно – человеки – не совсем обычная тара. У них есть небольшой разум, общение друг с другом, обмен мнениями и при том, что они весьма неприхотливы   и скромны в своих желаниях, возможно, они если и не любили, то хоть немного почитали бы боженьку, но души сокрытые в них, терзаясь сами, терзают и человеков сомнениями, запретными желаниями. Вот этого-то и не понял Саваоф, давший своему любимому народу – евреям страну, где течет мед и молоко и в последствии укоряющий их в ветхом завете за неблагодарность.
Мед и молоко, конечно, нужны человекам, но зачем они душам? Душам нужна свобода и ради нее они готовы разрушать свои темницы. И это понял, в отличие от своего могучего, но простоватого папашки, его сын – Иисус Христос. В своем учении он уже делал ставку не на тару – человеков, - а с помощью хитрых басен и притч охмурял души, коварным пауком плетя сети из угроз вечной кары и обещаний свободы, возлюбившим Господа. И сникло множество душ от яда Нового завета, став покорными слабыми перед богом и ненавистливыми к своим, не покорившимся собратьям. «Да хотя бы взять этого апостола Павла – вспомнил Климов. – Он нещадно бил слуг Христа, но в одночасье предал своих товарищей, прежние убеждения. Ссучился!
Только сейчас Александр понял какой невероятно трудный и тернистый путь выбрал. Оказывается, мало душам выйти из тел. Предстоит еще страшная битва с бывшими соратниками – ссучившимися душами.
Александр вспомнил предрассветную встречу с призраком Степашки. Как тот испуганно озирался по сторонам, когда он спросил его о новостях на Пересылке. Утром он недопонял причину Степашкиного беспокойства, а сейчас сообразил: «И там – шпики, и там – несвобода!
- Где, Санек? – спросили рядом.
Александр поднял глаза, увидел бараки, как и вчера, накрытые поминальные столы. Рядом с ним стоял все тот же Муха с открытым ртом в ожидании ответа на свой вопрос.
- Везде, Муха, везде! – обвел он руками вокруг и хотел пройти в свою комнатенку, но возникшая на его пути распорядительница поминок позвала за стол. Отказаться было неприлично. Кроме того, Александр вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. «Ладно, подумать еще время будет!» – решил он, садясь за стол.
Народу, в сравнении со вчерашним было немного. Человек пятьдесят, и в основном -молодежь. Александр в этот раз напиваться не хотел. Он лишь пригубил от рюмки грамм двадцать и налегал на закуски. Его соседи по столу, напротив, игнорируя закуску, набросились на спиртное. Они глушили водку стаканами, наливая ее из бутылок, стоявших тут же, на столах. О покойном никто уже не вспоминал, а разговор оживленно вращался о вчерашних событиях и них непосредственных участниках.
 Александр оглядел собравшихся. Куцего среди них не было. Внимание всех привлек парень лет двадцати двух по прозвищу Пух. Пухом его прозвали за то, что на возжелавших пообщаться с ним, он наставлял указательный палец правой руки и, имитируя выстрел из нагана, громко кричал: «Пух!»  До семи лет других слов он не говорил, однако сейчас этот здоровенный двухметровый балбес выражался весьма живописно:
- Ляхи – во!, сиськи – во! – размахивая огромными ручищами, и опрокидывая стаканы и рюмки, вырисовывал он фигуру Кабанихи. – Я бы, ее корову, огулял, ох и огулял! А потом вафлю ей, вафлю!
Толпа дружно хохотала над его словами и телодвижениями.
- А я что, в натуре, толкую сипел по другую сторону худощавый, длинный мужик лет сорока, недавно поселившийся в соседнем бараке. – Спалить их сволочей! Резонно. А! – орал он, веером раздвигая пальцы синих от наколок рук.
Кое – кто поддержал и этого.
Толпа за столами изрядно захмелела. Все кричали, перебивая друг друга. Уже давно падали чай, но расходиться никто не собирался. Александр почувствовал для себя какую-то пока еще смутную опасность, когда мужик из соседнего барака положил синюю руку на его плечо.
- Сволочи, гады, - заорал он в ухо юноше с блатным надрывом, - такого парня сгубили! Слышь, Сашок? Кажется, так тебя кличут? Говорю, красного петушка сукам подпустить надо! Резонно, а?
Александр понял, откуда идет опасность. Ему захотелось ударом кулака сшибить мужика, но он сдержался.
- Спокойно, спокойно, - твердил он себе, а вслух сказал: - Подпусти коли такой смелый!
«Синий» мужик страшно заскрипел:
- Я-то подпущу, но вы, почему хвосты поджимаете? Кента-то вашего, а не моего завалили!
- Я тюрьмы, дядь Петь, боюсь. За такое дело по голове не погладят! – прикинувшись простачком, испуганно произнес Александр.
- Не бзди! – покровительственно изрек Синий. – Подумают на меня, ты ведь слышал, как я базарил. А ждать я тоже не буду пока фараоны вязать меня прикатят. Мне ваши бараки в член не брякали. Я седни – здесь, а завтра – ищи – свищи. Резонно, а? А если, слышь, меня случайно повяжут, на себя все возьму. Мне все одно сидеть. Тюрьма по мне плачет. Резонно?
- Ладно, дядь Петь, подумаю. – робко промолвил юноша.
- Пусть думает, боров на чушке, а у нас все заметано. В три часа ночи выходи к дому Кабана. Как пройдешь его, в заборе две доски оторваны, с понтом на верхних гвоздях держатся. Залазь туда, я там ждать буду. Но смотри, не придешь, обманешь, я тебя во…
Синий не сказал, что означает это «во…», но с силой сжал кулак и опять страшно заскрипел зубами.
- Приду, дядь Петь! – изобразив на лице огромный испуг, промямлил юноша.
- Все, заметано, - немного подобрел Синий, - давай выпьем за кента вашего, царство ему небесное!
Синий налил Климову и себе по полному стакану водки.
- Я, дядь Петь, полный стакан не осилю. Опьянею, на сон потянет, проспать могу.
- Ну не пей тогда много. – разрешил Синий.
- Александр отпил треть стакана, потянулся за закуской и вдруг его начало тошнить. Он зажал рот рукой и устремился из-за стола к туалету. Кто-то вслед ему рассмеялся. Он забежал за барак, траванул, постоял немного, рыгать больше не хотелось, но внутри все равно было как-то нехорошо. Кроме того, ему опротивела толпа поминающих и, в особенности, Синий. Он дошел до скверика, где несколько дней назад они «беседовали» с Дятловым и присел на скамейку.
- Привет, Сусик! – неожиданно послышалось за спиной. Он повернулся и увидел Куцего, выходившего из- за кустов акации.
Куцему был двадцать один год, но на вид он выглядел старше. В детстве раскалывая дрова, он обрубил указательный палец, за что и получил свое прозвище. Он уже два раза побывал в заключении и пришел оттуда дерзким и безжалостным.
- Был Сусик да весь вышел, - сказал ему Александр. – Я недавно в школе за «Сусика» двоих отканителил.
- Ух ты, какой смелый! – удивленно уставился Куцый, но выяснять отношения с каким-то сусиком ему сейчас не хотелось.
- Там еще поминают? – спросил он Александра, утвердительно кивнувшего головой.
- Разговор есть до тебя, Куцый.
- Говори, - разрешил тот.
- Ты этого мужика с двойки давно знаешь? Худой, длинный!
- Петюню что ли? – вопросом на вопрос ответил Куцый.
- Я – фраер и соваться в ваши дела мне не гоже, но тебя я с детства знаю. – сказал Александр и умолк.
- Ну и что? – мелькнул интерес в глазах собеседника.
- Подозрительным этот Петюня мне показался. С виду, вроде мужик битый, а за столом, при толпе, разбазарился: мол, дом кабановский сжечь надо. Меня, конечно, этот дом и его «базар» мало волнует: перепил мужик и все прочее, но тут другое насторожило.
- Ну! – поощрил его Куцый.
- Когда померла мать, меня допрашивал Дятлов. Второй раз – он же, после смерти Гераськина. Так вот, я заметил, у Дятлова есть любимые фараонские словечки: «резонно, резонный». А этот Петюня, когда базар вел. Тоже эти словечки несколько раз употребил. От кого он их нахватался? По фене так не ботают. В бараках тоже их не говорят. Вот и все: я тебе сказал – не сказал! Может зря так на мужика подумалось.
- Ладно, разберемся, - сказал Куцый. – Ты позови Серого с Флотским.
- Тебе, Вася, самому надо туда идти, - назвал он Куцего по имени. – Выпьешь, пошамаешь. Знаю, фараонов опасаешься, но их сейчас нет. Если они по городской дороге поедут – ты их издалека усекешь. По дороге от кондитерской фабрики – тоже заметишь. Ну а если от свалки попрут – там пацаны бегают. Махом прибегут, скажут.
- А если со стороны «Мелентевки»? – засомневался Куцый.
- Там болота, кусты, дороги доброй нет. Конечно, скорей всего оттуда они и приедут, но если будут точно знать, что ты здесь…
Куцый уже со вниманием слушал собеседника.
… Приедут они по телефонному звонку с кондитерской фабрики. Кто-то должен побежать туда и позвонить. Если это будет Петюня, то минут через 10-15 после твоего появления, он прикинется  сильно пьяным и пойдет в барак. Потом вылезет в окно и дворами рванет вглубь, но дорогу на повороте ему хочешь – не хочешь, а пересекать придется. Вот тут его можно и увидеть. Если это будет не Петюня, то, впрочем, будет действовать также!
- А у тебя башка не зря на плечах болтается, Сус… Сашка! Пойдем, помянем Степку.
- Ты ступай, Вася, а я немного посижу. Мутит меня от водки!
Куцый ушел и вскоре Александр услышал громкие крики толпы, приветствующие его. Юноша еще немного посидел и пошел следом.
- Ты где был? – подозрительно оглядел его Петюня.
- Блевал, дядь Петь. Потом на скамейке в скверике сидел. Ждал пока нутро успокоится. – ответил Климов.
- Фраер ты зеленый, - презрительно заворчал Петюня, но подозрения в его голосе уже не было. Ничего, я из тебя человека сделаю. На вот выпей, привыкай. У меня по молодости тоже такое бывало. При одном упоминании о выпивке, Александру опять стало плохо, и он кое-как сдержал рвоту. Петюня, увидев это, больше не предлагал ему выпить, только тихо напомнил:
- Смотри, мы с тобой договорились. Ровно в три ночи.
Толпа кидала леща Куцему. Каждый старался услужить ему, а Петюня быстро пьянел. Глаза его выпучились и остекленели. Он перелез через скамейку и, не пройдя и двух шагов, упал.
- Во, один уже с копыт долой! – загоготала толпа. Двое парней, подняв Петюню и подхватив под руки, потащили в барак и вскоре вернулись.
- Положили на кровать, долго теперь спать будет. – сказал один из них.
Александр переглянулся с Куцым, сидевшим от него неподалеку.
Куцый ел, пил, нехотя отвечал на вопросы, но взгляд его был прикован к фабричной дороге. Александр смотрел туда же. Минут через десять дорогу вдали быстро пересекла какая-то фигура. Александр вновь переглянулся с Куцым, поманил пальцем соседского пацана, вышедшего в это время из дому и попросил отнести дяде Пете из второго барака сигареты, забытые им за поминальным столом. Пацан побежал, но вскоре вернулся, сказав, что того нет дома. Александр, встретившись взглядом с Куцым, задвигал по столу указательным и средним пальцем, изображая бегущие ноги Петюни. Тот понял и вскоре вместе с Серым и Флотским – своими дружками, исчез за бараками. Толпа за столами, почуяв что-то неладное, начала расходится. Александр тоже пошел к себе. Он решил обдумать случившееся, таившее определенную для него опасность.
…Петюня несомненно работает на Дятлова, который дал ему задание спровоцировать меня на поджог кабановского дома. Но почему Дятлов выбрал меня в роли козла отпущения? Обиделся за попытку избить его в сквере? Не то! У него такая работа, где могут и избить, и убить. Скорее, он считает меня главным виновником происходящего, но ему нужны реальные факты моего участия в происходящем. Вот и придумал он этот ход с поджогом…
Александр попытался представить себе картину своего непосредственного участия в поджоге, в случае согласия с предложением Петюни.
…Вот он проникает во двор кабановского дома, где его ждет Петюня. Они подкладывают под углы дома горючий материал и поджигают. Петюня, чтобы смыться, может сказать, что у него тут неподалеку банка с керосином. Побежит якобы за ней. А его схватят, выскочившие из засады милиционеры…
Александру было не совсем понятно: зачем Дятлову создавать все эти сложности с поджогом. Ведь главарем любой суд, при всем желании, определить его не сможет из-за малолетства, из-за несудимости. Если он так зол, что ему стоит приказать тому же Петюне без всякой канители зарезать его. Родных у него нет. Настаивать на розыске убийц некому…
Снаружи раздались громкие выкрики «Милиция приехала!» – догадался юноша и вышел во двор, где увидел с полдюжины конных милиционеров. Из подкатившей следом пролетки вылез сам Дятлов. Он подошел к убиравшим со столов бабам и спросил о Куцем.
- Ушел с полчаса назад. – Отвечали те. Дятлов цепко оглядел окружающих. На миг его взгляд остановился на Климове и тот увидел в нем глубокую неприязнь.
Милиционеры походили по баракам, но поняв, что Куцего тут нет - уехали. «Приедут по темноте. И Петюня тоже по темноте появится!» – подумал Климов и присел на завалинку послушать о чем судачат соседи.
- Сматываться надо куда- то Ваське, - слышалось в толпе. – Тут они все одно его изловят. Александр был такого же мнения.
- Возвращаемся мы с аврала на фабрике. Лилька Белоусова, я и ещё штук пять баб из дальних бараков, - услышал он визгливый голос первой барачной сплетницы Гальки Сотовой. А он мимо нас, как с цепи сорвался, пробежал к фабрике.
- О ком ты толкуешь? – заинтересовалась толпа ее рассказом.
- О новеньком мужике из двойки.
- А ты не свистишь, Галя, - раздался насмешливый голос. – Его недавно двое парней пьяного, как пропастину, из-за стола в барак тащили!
- Это я-то свистю, - обиделась Сотиха. – Не веришь, спроси у Лильки. Мы еще подумали: опять кому-то башку разбили и новенький побежал звонить в больницу.
Собравшиеся не знали: верить или нет. Сотиха и отправила делегацию в двойку, чтобы уличить врушу Гальку, но та вскоре вернулась, подтвердив: новенького там нет. Толпа, поднаторевшая в толковании различных перипетий ее жизни, уже поняла, что к чему. Но сделать главный вывод по этому вопросу не спешила, перебрасываясь многозначительными замечаниями и возгласами. Александр подумал, что теперь у Куцего и его компашки не останется ни малейших сомнений в стукачестве Петюни, которого в самое ближайшее время ожидают крупные неприятности. У Климова появилось даже что-то похожее на сочувствие к синему. «Да, дядь Петь, не резонно ты поступил, поспешив услужить хозяину и спалился!» – мысленно обратился он к новенькому и подумал, что и сам-то часто делает досадные ошибки. Например, кой черт тянул его за язык рассказать Дятлову о злополучной бутылке, сквозь которую он посмотрел на свет? И теперь тот из-за поганого языка хочет его, по меньшей мере, спровадить в тюрьму. Но ведь и сам Дятлов не всесилен и может на чем-нибудь спалиться -  мелькнуло у него. – Он тоже гнет линию, чреватую для него опасностью. Легче было представить виновником происходящего самого Кабана. Ведь очень просто отыскать кучу свидетелей, подтвердивших как Кабан скупает за бесценок вещи, как жульничает на рынке. Он мог бы представить следствию веское основание в представлении Гераськина потерпевшей стороной. Убийство работника и погром дома Кабана – как бунт соседей против наглости нэпмана – обдиралы.
Вот такое понимание вполне вписывалось бы в русло государственной политики изживания Нэпа и нэпманов. Но Дятлов, по всей видимости, идет другим путем. Он ни у кого не поинтересовался какую мебель делал Гераськин для кабана? Сколько по существующим расценкам стоит изготовить ее? Ни у кого из соседей он также не выяснил: Сколько Кабан заплатил Степашке за эту мебель и сколько остался должен? Конечно, можно согласиться: не дело Дятлова выяснять такую конкретику, но вот инсценировка поджога говорит о том, чего он хочет. «А хочет он, - убеждался Александр. – Представить Гераськина главарем банды вымогателей, состоящей из Жеги, Куцего и его, несовершеннолетнего Александра Климова, мстящего Кабану за смерть их главаря. Но для чего он строит такую линию? – вопрошал Александр и сам же делал вывод. - Кабан или платил ему, или Дятлов был приверженец политики Бухарина, защищавшего НЭП и нэпманов и что у него самого должны быть недруги в среде милицейских. Но как их отыскать ему не представлялось возможным.
Был уже вечер, темнело. Через открытую форточку доносились запахи весны. Одуряюще пахло травой, цветущей черемухой. Где-то рядом душераздирающе орали дерущиеся коты, слышался пьянящий визг девок и возгласы лапающих их парней. Александру тоже захотелось быть на улице, но он решительно захлопнул форточку, лег в постель и вскоре уснул.
Кто-то настойчиво стучал в дверь. Климов открыл глаза, на дворе было светло, будильник показывал десять минут восьмого. Из соседних комнаток слышались возбужденные крики. Он встал и, открыв дверь, увидел Муху.
- Ну ты и засоня же, Санек! – закричал он. – А тут что твориться, что твориться! Пойдем, посмотришь!
Климов оделся и вышел из барака. Он подумал о доме Кабана, но тот стоял цел. Люди торопливо шли куда-то вглубь бараков. Шагая вслед за Мухой, Александр вскоре увидел большую толпу и распростертое у невысокого заборчика тело Петюни, из левого бока которого торчала ручка отвертки.
- Прикололи как свинью! – восторженно произнес Муха.
Климов в смерти Петюни ничего удивительного не видел. Он знал: так должно было произойти, но его поразила быстрота расправы со стукачом. «Куцый, видимо, скрывался где-то в бараках!» – подумал он и сомнений, что Петюню приколол отчаянный парняга – Васька Куцый, у него не было. Александру виделась в нем похожесть на Степашку. Их роднили дерзость и неприятие многих сторон действительности. Но были и отличия. Степашка, ищущий смысла жизни, был уважаем окружающими, но ему было как-то безразлично: уважают его или нет. Куцый же не искал никакого смысла. Он бравировал своей дерзостью, бесшабашием, жестокостью и самолюбовался этими качествами, как красивая девка любуется своим отображением в зеркале. Александр Куцего знал с детства и заметил: тому очень нравится почитание толпы, восторги, лесть в его адрес. Быть кумиром толпы – вот его смысл жизни. Степашка же смысла в этом мире не нашел и устремился в его поисках в запредельные дали.
Вчера, за столом у Климова мелькнула мысль сблизиться с Куцым и его компашкой, сегодня он напрочь отверг ее, ибо цель их жизни мелка. В сравнении с целью жизни Александра.
Юноша подумал: а смог ли стать ему другом Степашка и однозначно решил: нет! Ибо если этот мир – Тюрьма, то какие могут быть друзья в ней? Тут есть подельщики, кенты, но друзья – исключение. Кроме того, Степашка, понимая этот мир как Тюрьму, вел в ней себя совсем иначе по мысли Климова. Он презирал этот мир, но не ушел из него дерзко, вызывающе, путем убийства своего тела. Правда, он нырял с утеса, спал в снегу, кидался на ножи, но это были, что на тюремном языке, до конца не доведенные мостырки (8). Кто-то могущественный, увидев его потуги подставил под выстрел Кабана.
Климов, как ему казалось, замыслил осуществление в этом мире более благородной и трудной задачи – массовое освобождение душ из темниц, называемых человеками. Смог бы Гераськин делать тоже? Он часто бил и встречных, и поперечных. Почти все были для него твари и паскуды, но убивать он не убивал. И неизвестно смог ли на это решиться, продолжай жить дальше. Сейчас его душа в ином, но еще не свободном мире. Не ссучится ли она, продолжит ли борьбу за свое полное освобождение – тоже неизвестно.
Милиция на этот раз что-то долго не появлялась. Климову хотелось взглянуть на физиономию Дятлова. Когда тот увидит труп Петюни. Но вспомнил о поминках матери, о том, что собирался идти продавать перстень. Времени оставалось мало, и он пошел прочь от толпы и Петюни, валявшегося под забором.
Подходя к своему бараку, он увидел остановившуюся извозничью пролетку и мужчину с женщиной, выходящих из нее. Извозчик помогал выгружать вместительные корзины. Что-то очень знакомое было в полной и еще не старой женщине.
- Тетя Оля, ты? – промолвил он.
- Ой, неужели Саша! – всплеснув руками, рванулась к нему женщина. Сомнений не оставалось. Это была его родная тетя, младшая сестра матери.
- Как вырос-то, вырос, настоящий мужчина! – обнимала она его со слезами. – Почему не сообщил о смерти своей мамы? Мы узнали уже задним числом из письма Викентия Сергеевича.
Александр не виделся с тетей шесть лет. Мать разругалась с ней по причине тетиного атеизма и на вопрос сына: «Когда поедем к тете Оле?» – отвечала, что та насовсем уехала из села «Котово» на Украину. Сейчас же объяснять это недоразумение обманом матери было бы не корректно по отношению к покойной и юноша, не отвечая на вопрос. Лишь виновато опустил голову.
- Ну ладно, Саша, - заметив его смущение заговорила тетя. - Познакомься с моим мужем.
Климов, представившись, пожал твердую тяжелую как булыжник руку мужчины, назвавшегося Сергеем Ильичом Звягиным. Вторая рука у него по локоть была отрезана.
- Ну веди нас к себе! – опять заговорила тетя. – Что же мы на улице-то стоим?
Александр подхватил две тяжеленые корзины, по одной несли тетя и Сергей Ильич. Юноша провел их в свою комнатушку, стесняясь ее убожества, но тетя, сразу взяв на себя роль хозяйки, отправила его на кухню кипятить воду для чая.
На кухне толпились соседки. Они спросили Александра о прибывших гостях, но основной разговор велся о страшном событии прошедшей ночи. Всех интересовал вопрос: кто мог лишить жизни такого «хорошего» человека? И хотя все уже отлично знали: кто и за что, но разыгрывать роль незнаек, видимо доставляло удовольствие.
- Вчера он на весь околоток ревел о поджоге кабановского дома. Может до работника донеслось и тот его подкараулил? – кинул Климов идею для размышления. Соседки навострили уши.
- Я не уважаю этого барыгу Кабана, - продолжал он, - но и дом поджигать не гоже. А вдруг ветер, да головешки на барак полетят. Ведь и мы погорим.
Александр высказал такое опасение, как говорят в известных кругах, с понтом (9). Ему было наплевать: сгорят ли бараки. Он страстно желал продолжения этих событий. «Да гори они синим огнем!» – видимо мелькало сейчас в головах и у соседок, большинство которых принадлежало к категории «перекати поле». Сколько крови попортила им теснота и холод этих бараков, кишащих мышами и клопами! И вот поэтому к опасению собеседника они отнеслись равнодушно, но версия об убийстве Петюни работником Кабана им понравилась.
- Вот и я, бабы, думаю – горячо заговорила соседка по прозвищу Микушиха. - Зачем Ваське мочить (10) новенького. Ему и так срок за косоглазого корячится. Да еще и не доказано ничего. Вчера эта дура – Сотиха орала: бежал, мол, как угорелый позвонить с проходной. А видела ли она как он туда забежал? Может мимо пробег? Я вот тоже с одним жила. Приведут его пьяного в стельку. Он полежит минут пять и соскакивает то меня лупить, то бежит как этот новенький, сломя голову. Спрашиваешь потом: где был? – не помнит ничего!
- Что верно – то верно, - поддержала Микушиху другая соседка. - Кабану этот парень не просто работник, а племянником, говорят, приходится. Вот он и ухандокал новенького.
На улице раздались громкие голоса, соседки кинулись к окну.
- Вон Милка Чибисова пробежала, видать милиция приехала.
Бабы дружно выбежали из барака и, если не приехавшие гости Александр непременно бы последовал за ними. Уж очень хотелось ему сейчас взглянуть на рожу недавно обретенного «друга» Дятлова. Но он взял вскипевший на примусе чайник, заварник с напревшим чаем и вернулся в каморку, где тетя Оля наготовила всякой всячины. Тут была и сметана, и клубничное варенье. Тускло поблескивала на тарелках нарезанная кусками копченая рыба, от вида розовых ломтей свиного сала с прожилками у него потекли слюнки.
- Ой, тетя Оля, да ты никак волшебница! -  воскликнул юноша, подсаживаясь к столу.
- Кушай, Сашенька, кушай, - добродушно усмехалась, польщенная его удивлением тетя, доставая ватрушки, яйца и еще много всякой вкуснятины.
Александр за обе щеки уплетал всю эту снедь, еле успевая отвечать на вопросы тети о матери и ее смерти. Не отказался он и от стаканчика домашней настойки, налитой ему из огромной бутылки – четверти Сергеем Ильичом.
После завтрака они, услышав голоса вернувшихся соседок, прошли с тетей на кухню.
- Ну что там нового? – спросил он их.
- Петюню увезли в мертвушку. Фараоны ходят хмурые, злые. Этот хмырь, как его… Дятлов будто уксусу наглотался.
- Ну еще бы! – ухмыльнулся Климов и представил им тетю. Та быстро нашла с ними общий язык, попросив накрыть поминальные столы, пока они ездят на кладбище. Соседки, поднаторевшие в этом деле, охотно откликнулись на ее просьбу.
- Мы и сами думали об этом. Продуктов осталось невпроворот. Весь погреб у Селивановых ими забит. Степана еще поминать хватит. Вот только водки нет. Наши-то мужики вчера все выхалкали! – с сожалением сообщили они.
- Продукты я и сама привезла. Спиртного тоже прихватила. Если мало, по дороге с кладбища можно еще прикупить, - довольная таким исходом, сказала тетя и попросила Александра принести корзины, а после того, как он исполнил ее просьбу, она дала ему два червонца и новое задание:
- Ступай к Викентию Сергеевичу и сообщи о нашем приезде. Потом возьмешь извозчика и приедете за нами.
Климову не хотелось идти сейчас в школу за Викентием Сергеевичем, но сообразив, что так надо, он согласно кивнул головой.
Школа находилась далековато от их поселка, но Климов быстро преодолел это расстояние. Директор был в своем кабинете. Увидев юношу, он как с равным, поздоровался, с ним за руку и усадил за стол напротив себя. Он не стал его спрашивать про драку с одноклассниками, про его отсутствие целую неделю на занятиях. Это был умный человек, и любимый ученик ее матери. С тетей Олей он учился на одних курсах и, кажется в молодости был влюблен в нее. Потом, как часто случается, полного сближения между ними не состоялось. Викентий Сергеевич женился, она – вышла замуж за ныне покойного Николая Квасцова. Однако, их дружба продолжалась. Тем более они были коллеги, ибо тетя Оля – директриса семилетней школы на селе.
- Я к вам по поручению Ольги Дмитриевны, - сказал Климов. - Она просила вас приехать для поминания моей покойной матери Елены Дмитриевны.
- Да, да, я ей писал письмо, - мягко проговорил директор. - Ехать прямо сейчас?
Александр кивнул головой. Директор закрыл кабинет, предупредил секретаршу, что его сегодня не будет и они вышли на улицу, где юноша быстро договорился с извозчиком.
- Ну и как вы, Саша, думаете жить дальше? – спросил его Викентий Сергеевич, сидя в экипаже.
- Хочу по осени поступить в школу ФЗУ и у меня к вам просьба выдать справку об окончании шести классов. – ответил тот.
- Почему же шести?  - Удивился директор. – Вы учились в седьмом и весьма неплохо.
- Но я ведь немного не доучился!
- Я вам в любое время выдам документ об окончании семи классов, согласно вашим знаниям, которым мог бы позавидовать и иной девятиклассник. – категорически заявил директор.
- Спасибо, Викентий Сергеевич! – поблагодарил его Юноша и, выглянув их окна экипажа, увидел, что они лихо подкатили к баракам, где женщины уже собирались накрывать поминальные столы. Однако настроение не было поминальным. Тетя Оля по дороге к кладбищу оживленно беседовала с Викентием Сергеевичем. Сергей Ильич расспрашивал Александра о жизни в городе.
- Какая тут жизнь, - несколько лукавя сокрушенно разводил руками Климов. – Как с ума все посходили. Поголовное пьянство, бьют, режут друг друга!
Сергей Ильич понимающе кивал головой. Тетя Оля, остановив извозчика, купила огромный букет цветущей черемухи.
- Ты сам-то держи ухо востро, - предостерегал его Сергей Ильич. – Время, брат, такое. Я вот, видишь, руки лишился, но это еще легко отделался!
Александр хотел расспросить, как все произошло, но извозчик уже подъехал к кладбищу. Они прошли к могилке матери. Там тетя Оля немного всплакнула, в память об усопшей, выпили по стопке водки. Потом тетя с Викентием Сергеевичем пошли искать могилку какого-то Гены, а Сергей Ильич предложил еще по одной, но Климов отказался:
- Не привык я еще к ней, дядя Сережа.
- Оно и я, брат, по молодости ей не очень увлекался, - кивнул он на бутылку. – На германской войне только вкус к ней поимел. Бывало, не успеешь окопы выкопать, а в нем воды уже по колено. Сидишь там мокрый как лягуша. Вот только ей родимой от простуды и спасались!
Сергей Ильич задумчиво посмотрел на бутылку и налил себе еще стопку.
- А руку там, на фронте потерял? – поинтересовался Климов.
- Нет, брат, - разговорился собеседник. – На германской в какие только передряги ни попадал, а вернулся – целехонек. В гражданскую меня контузило, но отошел. А руку-то вот как потерял. В прошлом году одного кулачка ловили и прежде чем я из нагана в него со злости три пули выпустил, он и чиркнул ножичком. Да рана-то была так себе. Перевязали, думал заживет, но тут загноение, воспаление, гангрена. Вот и обкарнали по локоть.
- Дядя Сережа, - спросил Александр, а убивать людей, говорят, грех большой?
- Убивать не грех коли сами попы благословляли нас на убийство. А вот мучить – грех! Помню, в 1914-м в Галиции схватились мы с венграми. Те мужики тоже горячие. Бились мы, бились, а тут на меня один выскочил. Совсем еще пацан с виду, а я и нерастерялся – и штыком его в брюхо. Он глаза от боли выпучил, на лбу жилы веревками вздулись. А заорал-то и сейчас жуть берет. Я затвор передернул, на курок давлю, чтоб добить его и не мучить – патроны кончились. Штык только успел из него выдернуть, тут другой на меня прет. Схватились с другим, а этот еще долго кричал, а добить его времени не было… Убивать часто приходилось, Сашок, а пацана этого до смерти не забыть.
…В двадцатом году еще случай был, - продолжил Сергей Ильич. – Продотрядом я тогда командовал в самарской губернии. Мужички злые за продразверстку на нас были. Оно понятно, что и наши ожесточились. Приходим к одному куркулю, по амбарам посмотрели - нет хлеба ни зернышка, а по сведениям должен быть. Зарыл он его, собака, да искать тот хлеб нам некогда. Привязали тогда его мои ребятки к дереву и давай ему в морду цигарками тыкать. Орет гад лиховски, а про хлеб не сознается. Наши совсем осерчали. Хворост тащат чтоб сжечь его. А у меня внутрях все переворачивается. Смотрю я то на своих, то на мужичка, а у того аж волосы дыбом встали. Махнул я своим, мол. Подождите маленько Бабу его приказал привести. Маузер ей под нос сунул. Говори, мол, про хлеб, а то мужика спалим. Молчит. Мужика ей – стерве не жалко, а хлеб жалко. А тут еще братва меня корит: что, мол, Ильич, с ними цацкаешься, они нас не жалеют. Вязать, кричат, ее суку рядом с этим гадом и палить обоих как чушек. И не знаю, Сашок, что делать. И людей не могу мучить и своих опасаюсь. Донесть по начальству могут, если отпущу этих гадов. Догадался все же. Велел хворост к дому тащить, чтоб его сжечь. А дом-то пятистенный, как картинка. Бревна крепкие, ядренные. Ставни резные, а крыша железом крыта. Увидели они, гады, что дом хотим спалить, сразу по-другому заговорили. Вот ведь как бывает. - Закончил рассказ Сергей Ильич.
- Дядя Сережа, а если бы ты не догадался припугнуть хозяев поджогом дома? Пришлось бы этого мужичка жечь или как?
- Нет, мучить людей я бы не позволил, - убежденно заявил собеседник.
- Ну как бы не позволил, - допытывался Климов. - А если они и твоего разрешения спрашивать не стали? Сам говоришь: совсем осерчали!
- Маузер у меня в руках был, а в нем – двадцать патронов. Вот и смекай!
- Путевый мужик! – подумал Александр о своем новом дяде и еще хотел спросить кой о чем, но тут вернулись тетя Оля с Викентием Сергеевичем. Тетя поправила банку с букетом на могилке и безапелляционно заявила, что пора ехать. Когда они подъехали к баракам, купив по пути водки, поминальные столы были накрыты.
- Все готово, Ольга Дмитриевна. - сообщила одна из соседок.
Оглядев проходящих за столы, Александр отметил: молодежи среди них не было. Да и вообще народу было немного, так что за столами всем хватило места. Присутствие Ольги Дмитриевны и Викентия Сергеевича, которого тут многие знали, заставляло собравшихся вести себя благопристойно. За столами не слышалось ни матов, ни неприличных шуток. Слегка захмелевший Сергей Ильич дружески хлопнул Климова по плечу.
- Ты вот что, Сашок. На лето айда к нам. У нас, брат, природа. Рыбалка, грибы, ягоды. А девки-то какие! – понизив голос и искоса взглянув на неподалеку сидящую супругу, поведал он юноше. - Девки, брат, и малины не надо!
Александр внимательно слушал собеседника, но мысли о переезде на целое лето в деревню не очень прельщала его. Ему хотелось жить здесь, среди насыщенных драматизмом событий последних дней, быть их непосредственным участником! «Интересно, где сейчас Куцый и его компашка? Что нового затевает Дятлов, в ответ на убийство своего осведомителя? Решиться ли кто на поджог кабановского дома?» – размышлял он.
Совсем рядом с поминальными столами проехали двое милиционеров на конях со злыми лицами и винтовками за плечами. «Ого, - подивился он. – Дятлов, видимо, что-то затевает!»
- С утра сегодня Ваську пасут! – послышались встревоженные голоса. За столами воцарилось мрачное молчание.
- Видимо, не очень-то у вас милицию уважают. – заговорил Сергей Ильич.
- Не очень, дядя Сережа. – согласился Александр. – Народ рисковый, цыганистый. Нас, старожилов тут процентов сорок наберется, а остальные – «перекати поле». Нигде не работают, а живут на что-то. Вот милицию и недолюбливают за то, что та воровать им мешает. Но и буржуев не любят. Вот мировую революцию с кем делать!
- Эх, куда ты хватил! – не удержался Звягин. – Мировая революция – дело серьезное и не таким типам ее делать!
- Почему, дядя Сережа, не таким? – возразил Климов. – Злобы и дерзости у них – хоть отбавляй. Разве не такие в старину за Стенькой Разиным и Емелькой Пугачевым шли. Дисциплинку вот подтянуть, военному делу обучить и – ходом к Семен Михайловичу Буденному. Тебе-то, дядя Сережа, разве не приходилось с такими в едином строю сражаться?
- Приходилось со всякими, - отвечал Звягин, - но там, Сашок, много и идейных было. Бились за справедливость, за лучшую жизнь, а у этих какая идея? Награбить и пропить?
- Так в этом и заключается, дядя Сережа, первоначальная идея революции. Ограбить самих буржуев - грабителей. Вот пусть такие и грабят их, убивают. А пропить награбленное у них здоровья не хватит. Да и не дадут!
Сергей Ильич с сомнением покачал головой, но ничего не сказал.
Поминки тихо и спокойно подходили к концу. Водки на этот раз было мало и поминальщики, попив напоследок чайку, начали расходиться. Тетя Оля сказала, что сейчас они поедут в гости к Викентию Сергеевичу, там заночуют, а завтра приедут. Она и Климову предложила ехать с ними, но тот отказался. После отъезда тети, он подошел к не успевшей еще разойтись толпе, судачившей о милиционерах, о Куцем и о заколотом Петюне. Среди них разгорелся спор: забирать ли тело последнего из морга или отказаться от похорон? Среди спорящих было много желающих расправы с работником Кабана под предлогом мести за смерть Петюни. Под этим же предлогом можно поджечь дом Сысякина и под видом тушения пожара растащить добро, которого, как справедливо предполагалось, было там хоть отбавляй. Среди спорящих была и Микушиха.
- А че вы заладили: стукач да стукач, - горячо заступалась она за Петюню. – Это еще доказать надо. Да и Ваське, если не похороним, хуже сделаем. Дятлов ведь не дурак. Если у него еще есть сомнения в Васькиной вине, то после нашего отказа их не будет!
Последний довод Микушихи весьма сильно подействовал на противников похорон Петюни.
- Похоронить-то можно, - примирительно согласились они. – А поминать на что?
- Похороним, а поминать не будем! – порешили собравшиеся, начав быстро расходиться при виде вновь появившихся милиционеров. «Видимо. За домом кабановским присматривают!» – решил Александр, оглядев двух приехавших конных.
Он прошел в каморку, лег на кровать. Мысли приняли другое направление: «Почему степашкин призрак явился ко мне, а материн – нет?» – подумал он и не находя ответа задремал.
Ему приснился сон. Будто он попросил извозчика отвезти его на кладбище, попроведовать мать. Извозчик, очень похожий на милиционера Дятлова, согласился, но потребовал вперед плату. Александр дал ему несколько пар…человеческих ушей, глаз и носов. Тот довольно осклабился, поблагодарил и прилепил их рядом со своими ушами, глазами и носом.
На кладбище Климов долго ходил, но могилку матери найти не мог. Не было тут и могилки Степашки. Да и кладбище было совсем другое, ранее им не виданное. То тут, то там попадались разверзшиеся могилы с валявшимися рядом пустыми гробами. Александр запнулся за крест с табличкой: «Одинцова Мария Петровна. 1870- 1918г.» и чуть не свалился в могилу.
В отдалении он увидел сборище скелетов, сидевших на полянке и, подходя, спросил их, почему они повылазили из могил?
- Поминаем сами себя! – отвечали скелеты женскими голосами и в свою очередь спросили: что делает тут он?
- Ищу могилу матери. – ответил он. Один из скелетов, отделившись от остальных, вдруг кинулся к нему с криком: Сынок, сыночек мой!
Александр опешил, но потом стал объяснять, что его мать померла всего девять дней назад и еще не успела сгнить, но скелет продолжал надвигаться на него.
Череп его трясся от возбуждения, полуистлевшие кости рук тянулись, чтобы обнять юношу. Александр с силой оттолкнул   скелет от себя, тот упал и рассыпался. Из толпы остальных скелетов послышались негодующие возгласы. Они вскочили на ноги и с криками: «Гадина, гадина!» угрожающе кинулись на него. Он бросился бежать и сшиб с ног, подвернувшегося на его пути извозчика - Дятлова. Скелеты накинулись на Дятлова, перевернули его экипаж, а самого забросили в могилу.
Климов проснулся в холодном, липком поту. Сердце, пойманной лягушкой скакало в груди. Он встал, попил воды и, почувствовав головокружение, снова лег.
«Что это со мной, с какой стати этот нелепый, страшный сон?»
Немного успокоившись, он стал размышлять над увиденным.
… Дятлов в роли извозчика: уши, глаза, носы и все прочее. Может сон его предостерегает, ибо, Дятлов, в последние дни, казалось бы, не обращавший на него никакого внимания, может исподволь собирать о нем сведения, выслушивать, высматривать, вынюхивать. И что он – Климов – облегчает его труд, порой ведя себя с врагом неосторожно, необдуманно.
Дятлов отвез его на кладбище, но покойники, по сути, выгнали его, Александра, а милиционера схватили и бросили в могилу. Значит если все это соотнести с реальность, Дятлов хочет убить его, но ничего у него не получится, а погибнет он сам, - соображал Климов и ему стало спокойнее. Он еще долго думал над сном и никак не мог сообразить, что означает быстрое истление его матери? Да и вообще сомневался: его ли мать это была. Может это была мать Дятлова, похороненная на другом кладбище. Ведь извозчик – Дятлов стоял рядом с ним и скелет, несомненно, тянулся к нему! – озарила догадка и он полностью успокоился. Мысли его стали более отвлеченными, ассоциативными и он задумался над вопросом: «А есть ли у женщин душа?» и решил: у большинства из них душ быть не может, ибо если этот мир – Тюрьма, то женщина – дверь в эту Тюрьму. Она же одновременно создательница тел – темниц для душ. Она же заботится о целостности и крепости этих темниц. Любит их, лелеет. И разве мог ли доверить Господь это дело существу, самому наделенному душой, даже ссучившейся, но все равно ненадежной и непредсказуемой.
Среди женщин Господь может дать души старым девам, монашкам и гулящим бабам, не любящим детей и не собирающихся их иметь. Детородным же бабам он дал лишь инстинкт продолжения и сохранения рода и сделал ей своей пособницей в деле сохранения Тюрьмы и темниц. «Чего хочет женщина, того хочет Бог, независимо от того верит она в него или нет!» – вспомнилось чье-то изречение и его мать – Елена Дмитриевна, ее желание дожить до появления внуков, нянчить их, лелеять. Ей надежда на Господа, что тот даст ей и её сыну лучшую жизнь. Она рассказывала, что в Бога поверила после гибели своего первенца Миши. И из этого Александр сделал вывод: мужчины, когда им становиться плохо начинают бранить Господа, женщины же, в своем большинстве – напротив, в трудное время начинают верить в него. Вот и его мать, после того как большевики лишили её добротного дома, стала ходить в церковь.
Она беспомощная, слепнувшая женщина вряд ли хотела какого-то небесного рая. Она желала рая на земле и жила мыслями о слиянии её маленькой сущности с двумя сильными и милыми существами – Господом и её сыном Сашей. Только так она не чувствовала уязвимости, своей беспомощности. И только сейчас Климов понял: какой жестокий и беспощадный удар нанес он матери, поставив ее перед выбором между ним и Господом. Он грубо, одним махом, разорвал, будто легкую паутинку, её мир иллюзий, служащий ей последним пристанищем. Тогда он этого не понял, но это отлично понял Дятлов.
«Этот Дятлов -  опасный тип. Он невероятно умен. Видит меня насквозь и желает мне худа!» – размышлял Климов, вспоминая то время, когда он верил в Бога и у него не было врагов. Мальчишки, правда, дразнили его, но никто по- большому счету, не желал ему худа. Сейчас, когда он возненавидел Бога – у него сходу появился такой мощный земной враг Дятлов. Но Александр, вместе с тревогой чувствовал и поддержку чьих – то неведомых сил. Он вспомнил Петюню лежащего под забором с отверткой в боку. Не удалось ему по наущению Дятлова спровоцировать его на поджег. Те же невидимые силы, наслав на него недавний сон, дали понять: он не одинок, у него есть поддержка и его враг – Дятлов, не так уж страшен.
От таких мыслей ему стало хорошо. Он встал с постели и вышел во двор. Солнце уже опустилось за горизонт. Было тепло и безветренно. Как и вчера, из глубины дворов доносился пьянящий запах цветущей черемухи. Он постоял около столика, за которым Мужики азартно резались в домино. Из скверика, где юноша так неудачно дрался с милиционером и встретил Ваську Куцего вновь доносился визг девок. Этот звериный визг молоденьких самок последнее время волновал его все чаще, и он пошел ему навстречу. Девки визжали где-то в кустах, а на знакомой скамейке сидели двое парней и молодая бабенка – Лушка. Один из парней бренчал на гитаре. Лушка – худая, словно сука вскормившая большой приплод, немытыми руками размазывала слезы по щекам. Климов присел на скамью с противоположного от Лушки края, но она подошла и плюхнулась к нему на колени.
- Шурик Иисусик, полюби хоть ты меня! – пьяно забормотала она, одной рукой вытирая слезы, а другой – обняв его шею. Парни захохотали. От Лушки несло винным перегаром и давно немытым телом. Из-за залегших под глазами теней и полуоткрытого рта, ее лицо походило на скалящийся череп. Он брезгливо снял её с колен и посадил рядом.
- Значит не полюбишь? Ну и не надо тогда, не надо! -  истерично вскричала бабенка. Александр заметил в её глазах ярость и в следующее мгновение она вцепилась в его лицо ногтями В ответ Климов с силой влепил ей пощечину. Лушка упала на скамейку и дико завопила:
- Не Иисусик, ты Шурик. Тот людей любит. Ты никого не любишь! Гадина, гадина…
На её крики из кустов выбежали парни и девки, молча наблюдая за истерикой. Потом склонились над ней, помогая подняться. В сгущавшихся сумерках они показались Климову скелетами из его недавнего сна «Мертвые хоронят своих мертвецов… мертвые хватают живых!» – вспомнились фразы из библии и Шекспира. Всё окружающее показалось ему сейчас проклятым и поганым. Он пошел к бараку.
- Что случилось? – заинтересовались сидевшие на завалинке соседки.
- На Лушку псих нашел! – ответил им Климов. Бабы наперебой загалдели.
- Чокнулась она с тех пор как ейный ребеночек помер. А раньше добрая девка была. – Услышал он.
- Это Лушка – то добрая?! – донеслось возражение. – Кобели у неё одни на уме, да выпивка. После родов не успела как следует свою лахудру отмыть и снова – за мужиками в погоню. Оставит этого ребятёнка с бабушкой, а сама – невесть, где и неизвестно с кем. Ребятенку грудь сосать надо, орет до посинения. Вот и помер с голоду. Ну ничего, еще натаскает.
- Это; конечно, - поддержали рассказчицу бабы, - натаскает еще целую кучу. Первый то блин, говорят, - комом!
Климов прошел в каморку, оглядел себя в зеркало и смазал царапины от лушкиных ногтей какой- то спиртовой настойкой, найденной в шифоньере. Он еще не мог успокоиться от истерической выходки дряной бабы. «Ты никого не любишь!» – вспомнился выкрик этой психопатки.
«А кого любить-то! разве может быть любовь в тюрьме? Вот и Иисуса сюда приплела. Он, мол, всех любит. Но так ли это?» – подумал он, вспоминая тексты из Библии, где говорится о любви к ближнему. Раньше читая всё это, юноша умилялся стремлению Господа сделать всех добрыми, любящими. Но теперь он понял: это – ложь, лицемерие.
 «Люби ближнего своего!» – учит Христос, но кто эти ближние? По Библии самыми ближними для каждого из людишек должны быть Иисус Христос и его папашка – бог Саваоф – Иегова. Для него – Александра, - ближним является Шурик Сусик с его телом, служащим темницей его души. Разве может душа и, следовательно, он сам любить темницу, тюремную камеру? Рядом существуют другие тела, называемые людьми, человеками. Они служат темницами для других душ. Не может Александр любить и их. Любить может только себе подобных, то есть души. Однако для любви нужен контакт, общение, а его нет. Даже в тюрьмах, созданных людьми, администрация зорко следит за узниками, с целью недопущения их чрезмерного общения. В человеческих тюрьмах, правда, есть общие камеры, но и тут общение затруднено из-за «подсадных уток», а любовь существует в форме мужского и женского гомосексуализма.
В тюрьме, созданной Господом нет общих камер. Каждая душа – узник имеет свою камеру. И общение между ними еще более затруднено, ибо души пребывают в неодинаковых состояниях. В некоторых телах они крепко спят, убаюканные Господом. В иных проснулись, но пребывают еще в сумеречном состоянии. Мало таких душ, которые окончательно проснулись. Но и те не могут до конца осознать: как они оказались в Тюрьме и что с ними было раньше, ибо Господь лишил их памяти. Вот и Александр помнит только одно: две тысячи лет назад он был разбойником, казненным на Голгофе и затем съеден собаками, но что было до и после Голгофы?
 Отсутствие памяти о прошлом есть помеха к сближению и общению проснувшихся душ. Но еще большей помехой, как понимал Александр, есть сам тюремный фактор. Он ни на минуту не сомневался, что кто-то невидимый постоянно наблюдает, держит его в поле зрения, чтобы затем «доложить по начальству» Наблюдение, несомненно, ведется и за другими проснувшимися душами, с целью предотвратить их сближение, сговор, дружбу и любовь, ибо главная цель Господа – заставить всякого любить Его и никого более. Вот и учит Иисус Христос: «Любите врагов ваших!» Коварно звучит этот призыв и Климов понял это. Он, лично, не собирается любить Тюрьму, всех тайных и явных её надзирателей и самых главных его врагов - бога Саваофа и его сына – Иисуса Христа, за то, что те не кротостью, а угрозой геенны огненной на веки вечные, навязывают эту любовь. И ведь подействовало: испугались, смирились, стали попами, верными рабами боженьки, как этот тип – апостол Савл – Павел. Вот такие-то и опасны. Какое чувство может быть у него к ним? Только брезгливость и презрение.
«Любви, дружбы, благородства нет в этом мире, - подытожил Александр. – Александр. – Ибо здесь нет свободы. Его любовью должно стать стремление к свободе и сама свобода!»
Была уже полночь. Разговоры соседей за перегородками стихли и хождение по коридору прекратилось. Лишь из скверика все еще доносился визг и призывный смех девок, бренчанье гитары и грубые выкрики парней. «Может ли у меня возникнуть любовь к женщине?» – вопрошал он сам себя и тут же сообразил: это – невозможно, ибо у большинства из них нет душ. А у которых есть, те – попихи или ведьмы, которые в качестве стукачек, тоже работают на Господа. «Ну а не у душ, у человеков есть ли любовь отличная от Инстинкта размножения?» – задумался юноша и решил, вспомнив Ромео и Джульетту, что это такой редкостный случай, как если бы баран заговорил человеческим голосом.  Что же касается Ромео и Джульетты, то этот случай есть описание любви не человеков, а душ в них сокрытых и Господь воспрепятствовал их союзу, ибо не мог допустить иного, как любви других к самому себе.
 Александр уснул и ему опять приснился сон. На этот раз он увидел себя в каком-то до нельзя грязном и сумрачном погребе. Вокруг его вились огромные зеленые мухи. Из горшков, разбросанных повсюду, доносилось зловоние. Под его ногами шевелились не то змеи, не то черви толщиной в палец. Он осмотрелся вокруг и увидел полоску света, пробивающуюся через щель люка. Тут же была приставлена лестница, ведущая наверх. Он полез по ней, но какое-то паукообразное огромное существо выползло из темного угла, приближаясь к нему. Он хотел ускорить свое продвижение. Но ноги плохо повиновались ему. Руки его разжались, и он рухнул вниз. Существо, посмотрев на него, валявшегося в грязи, злобно расхохоталось и скрылось в углу.
Александр проснулся, но сильного испуга не было. Такие сны ему снились часто, с раннего детства. В роли, препятствующих выйти из погребов, подвалов, ужасных хижин, виделись страшные старики, старухи, быки, собаки. Паука он увидел впервые. Когда он был маленьким, то часто плакал после таких снов и мать как могла успокаивала его, заставляя молиться Богу. Сейчас он воспринял сон почти равнодушно, понимая, что он – отражение очередного неудачного стремления души выйти на свободу и ничего предвещающего в себе не несет. Климов повернулся на другой бок, ругнул Господа, проверяющего его на лояльность и вскоре заснул уже без сновидений, а проснулся, когда во дворе было уже совсем светло. Он не торопился вставать, но в коридоре слышались громкие возбужденные голоса соседей.
«Опять что-то случилось!» – подумал он и вышел во двор, где собралась большая группа людей.
- Ваську Куцего застрелили. – сообщили ему.
- Кто?! – на этот раз искренне подивился сообщению Климов.
- Фараоны поганные! Кто же еще-то! – наперебой заговорили парни.  – В «Мелентевке», на малине. Лягавые окружили… Навел их кто-то. А у Васьки, оказывается, наган был. Он напрочь завалил одного.  Ранил самого Дятлова, но тот подлюка, успел всадить в Ваську несколько пуль. Серого и Флотского повязали!
- А откуда узнали? – недоверчиво спросил пораженный сообщением Климов.
- Да вот тот рыжий сообщил, - указали парни на худенького пацана, стоявшего в окружении толпы. – Он с ними был, все видел. Но ему повезло, успел смыться!
Сообщение о смерти Куцего огорчило Климова, и он подумал: теперь не может быть и речи о поджоге кабановского дома и о мщении оставшемуся в живых работнику, ибо толпа сейчас надолго подожмет хвост. Обрадовало его только ранение Дятлова.
- Ну и сильно его Васька подранил? – спросил он ребят.
- Неизвестно, - отвечали те, - но подранил – это точно! А мы собрались тут могилу этому пидору Петюне идти копать. Но копать теперь придется Ваське. - огорченно добавили они.
«Да, дела!» – подумал Александр. Ему уже осточертели все эти похороны, поминки, хождения на кладбища. Он и терпел-то всё это ради развития хода событий с жертвами и другими яркими происшествиями. Смерть Куцего – тоже происшествие, но происшествие после которого уже происшествий не предвидится. «А что, если самому поджечь дом, изловить да мочкануть разбойника? – мелькнула у него дерзкая мысль, но он тут же отогнал её. – Дятлов с его умом и интуицией сходу меня вычислит. А дальше – тюрьма, куда страстно желает его засадить милиционер!»
Тюрьмы Александр не боялся, но и попадать туда, подобно Куцему и другим знакомым парням, не стремился. Попади он туда и все его планы о вступлении в комсомол, партию, о сближении с большевиками, также, как и он, яро ненавидевшими Господа, рухнут. «А взамен-то что? Дешевая романтика, блатная жизнь с надрывами да приплясами, гоп со смыком? Нет, все это мелко, бездарно!» – размышлял Климов. Он подумал и о том, а не добить ли ему подраненного Дятлова, пробравшись каким – либо образом в больницу, но эта мысль после некоторого раздумья, показалась ему вздорной.  «Уеду в деревню, - вспомнил он о предложении Сергея Ильича погостить у них. – Поживу до осени, а там - в школу ФЗУ!» – решил он и в памяти всплыло как еще пацаном гостил у тети Оли в «Котово». Недалеко от села приличное озеро, где они с дядей Колей с прежним мужем тети, ловили рыбу. В большом огороде тети было много ягоды. Малина, смородина. Вкусные ягоды колючего крыжовника особенно нравились Александру. «Все, еду подальше от покойников, похорон, поминок. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!» - вспомнил он понравившееся ему изречение и пошел собираться в дорогу.
Он закинул в сумку туалетные принадлежности, пару чистого белья, две книжки, легкий свитерок и подумал, что больше собирать-то нечего. «Нищему собраться, только подпоясаться!» – вспомнилась шутливая поговорка матери. Налив воды в чайник, он прошел на кухню и в окно увидел подъехавший экипаж с тетей Олей и дядей Сережей. Он вышел встречать их.
- Ой, что тут у вас случилось? – испуганно спросила тетя, выходя из пролетки и оглядывая толпу. – Все какие-то хмурые!»
- Парня одного милиционеры застрелили! – ответил ей Климов.
- Вчера зарезали, сегодня – застрелили! – ужаснулась тетя. – Ты вот что, Саша. Собирайся и айда на все лето в «Котово». Боюсь я за тебя!
- Я уже собрался! – улыбнулся юноша.
- Ну вот и чудесно! – обрадовалась тетя и рассчитавшись с извозчиком, попросила через часик заехать за ними. Тот согласно кивнул головой и уехал.
Александр с гостями прошел в каморку. Тут же явились и соседки, занося вчерашние корзины. Одна из них была битком набита продуктами.
- Вот еще осталось от поминок. – сообщили они.
- Ой, что вы, что вы! – всплеснула руками тетя. – Мы сейчас домой едем. А там такого добра хватает. Себе оставьте! Александр взял из корзины немного продуктов для чая, а остальное соседки, поблагодарив унесли. Александр принес с кухни вскипевший чайник, заварил чай.
- А ты, дядя Сережа, что хмурый такой? – спросил он Звягина.
- Наклюкался вчера твой дядя Сережа, - ворчливо ответила за него тетя, расставляя на столе закуску. – А сегодня у него головка – ва ва!
Она достала из сумки бутылку с водкой. Хмуро опущенная голова мужа мгновенно выпрямилась. Глаза радостно блеснули.
- Ай да женушка у меня. Дай я тебя расцелую!
Дядя Сережа крепко обнял супругу и чмокнул её в щеку.
- Отстань, леший, - все еще ворчала   тетя, но ласка мужа, по всей видимости, была приятна.
Дядя налил себе стопку, предложил и Александру. Тот отказался, а Сергей Ильич выпил. Настроение его резко улучшилось. Он опять завел разговор о девках, что слаще малины, о рыбалке и так далее. Тетя Оля все восхищалась какой большой и красивый вырос племянник, жалела покойную сестру. Подъехал извозчик. Александр попрощался с соседями, наказал им присматривать за каморкой и сел в пролетку. Тете захотелось проехать по городским магазинам и рынку. И целых два часа, а то и более извозчик колесил по городу, выполняя ее приказания. Затем поехали на вокзал, как раз успев к отходу пригородного поезда.
До «Котово» от города было километров двадцать пять и как ни медленно плелся поезд, называемый в народе барыжным, вскоре они высадились на маленькой станции. Сергей Ильич побежал звонить в сельсовет насчет брички(11). Тетя Оля набрала в городе массу вещей и тащиться с ними пешком от станции до расположенного от нее километрах в пяти села супругам не хотелось. Александр и тетя присели на скамейку перрона под пышным и вот – вот готовым расцвести кустом сирени. Вскоре вернулся Сергей Ильич и сообщил, что бричка выехала. Он успел уже распохмелиться, и был в отличном настроении и как из рога изобилия сыпал шуточками и прибауточками. Тетя, довольная покупками, тоже была в мажорном настроении. Вскоре к ним лихо подкатила бричка. Супруги еще больше повеселели и всю дорогу до дома хохотали и каламбурили. «Веселятся как два влюбленных голубка. Но ведь где-нибудь рядом может таиться и кошка!» – как-то неприязненно подумал Александр об их, как ему показалось, неуместном веселье. Нехорошее чувство похожее на зависть шевельнулось у него, но он тут же загасил его.
Они подъехали к дому тети. Шесть лет назад он казался Александру более красивым и даже немного сказочным. Сейчас дом выглядел обветшалым, постаревшим. Подстать ему смотрелись и покосившийся забор, и надворные постройки. Правда, внутри дом был гораздо ухоженнее: свежепобеленные стены, высокий потолок, отлично покрашенные полы, подоконники, двери. «Говорила» об ухоженности, скромном достатке хозяев и обстановке дома. Из соседней комнаты важно вышел упитанный рыжий кот. Потерся о ноги хозяйки, потом вспрыгнул на колени, присевшего с дороги хозяина.
- Барсик. – любовно погладил его Сергей Ильич. Кот выгнул спину и замяукал, заинтересованно уставившись огромными глазами на Климова, будто спрашивая: «Кто этот тип и можно ли ему доверять?» Он спрыгнул с колен дяди, подошел к Александру и потерся о его ноги.
- Смотри-ка, - удивился Сергей Ильич. – За своего тебя сразу принял. А недавно у нас гостил один, так он ему чуть глаза не выцарапал!
- Ну что, мужички, проголодались небость? – спросила тетя. – Горячие блюда только к вечеру будут, а чайком с дороги побалую.
- Лично мне горячего не надо, а вот горячительного бы не помешало. – мечтательно промолвил дядя, подмигнув гостю.
- Ты, Сергей, что бездонная бочка, - осердилась тетя. – Высосал бутылку и не в одном глазу. Подожди до вечера. Потом и налижесься!
- Оленька, лапонька, - уговаривал её Сергей Ильич. – Ты ведь знаешь: если я пью-то пью и не наперсточками. А если не пью, то и наперсточка мне не надобно будет. Есть ведь. Но и выпить ее к чертовой матери. А не будет и шабаш на этом!
- Ну ладно, ладно, - смилостивилась тетя, - Вот ключи, спускайтесь с Сашей в погреб. Да продуктов оттуда прихватите, вечером гости будут.
- Гостям всегда рады. - повеселел дядя. Они направились в погреб, откуда притащили свежей и малосоленой рыбы, мяса, корейки, соленых огурчиков и еще много всяких припасов. Сергей Ильич, естественно, прихватил четверть золотистого цвета настойки.
- Именинница ведь она сегодня. И твой приезд – большая для нас радость. Так что, брат, выходит – двойной праздник. – Мимоходом сообщил дядя, благоговейно поглядывая на четверть с настойкой.
- Ты что там бурчишь? – спросила тетя, накрывая на стол.
- Именинница, говорю ты сегодня.
- Да, это так. Сорок лет – Бабий век! – зарделась тетя, глядя на племянника. Александр подумал, что надо ей сказать какой-нибудь комплимент, но от неопытности в обращении с женщинами, не нашелся и лишь робко чмокнул ее в щеку.
После чаепития тетя хотела задействовать в качестве помощников, но пришли две женщины и необходимость в их помощи отпала.
- Вы идите-ка, мужички, пока в садок, там и побалагурьте. – приказала она.
Александр и Сергей Ильич прошли туда и устроились под зацветающей яблонькой. Последний прихватил свою любимою настойку.
- Заметил я, Сашок, не любишь ты это дело, - показал он на спиртное. – А я вот не брезгую, - он налил себе стаканчик. Выпил, смачно закусывая огурцом. – За нее, за тетю твою пью. Хорошая она баба. Вот уже четыре года живем, а – ни скандалов, ни брани. С ней мы, душа в душу. Вот только бог детишек не дает. Печалится по этому поводу. Диму своего вспоминает. Ты то его помнишь?
- Помню, дядя Сережа, - отвечал юноша, живо представляя тот день в гостях у тети, когда ее сын - одиннадцатилетний Дима, - подорвался на гранате. - Они тогда на озеро со своим дружком побежали. Меня с собой звали. Но моя мать, как предчувствовала, - не пустила. Бомбочку они там какую-то нашли. То ли разбирать, толи поджигать ее взялись: вот его и убило.
- Да – а! – произнес Сергей Ильич и надолго задумался.
- А у тебя, дядя Сережа, есть дети? – вывел его из задумчивости Климов.
- Был ребятенок, но умер от глотошной болезни (12). Совсем еще маленьким, по второму годику. А в последствии уже не довелось. Бродяжную я жизнь вел, все не сиделось на месте. А потом – германская, революция, гражданская война. Выходит, и мне бог не дал!
- Ты, дядя Сережа, Бога вспоминаешь, а веришь ли в него? – поинтересовался юноша. Сергей Ильич как-то виновато улыбнулся.
- Я, Сашок, член ВКП(б) с 1919 года. Сейчас – председатель сельсовета, но не могу в толк взять: как все без бога-то могло произойти? Дмитриевна моя – человек грамотный, толкует мол, диалектика все производит. Борьба там какая-то, скачки. Но ведь борьба эта, перво-наперво должна умом направляться. На фронте окоп там какой и то без ума не вырыть. А переправу навести, артиллерию расставить, войска расположить и тем более. Специалисты, полководцы тут с большими головами нужны. И скакать тоже надо знать куда и зачем. Помню в 19-м году на Южном фронте наш разъезд, будучи под мухой, до того расскакался, что чуть в плен к мамонтовцам не попал. В последний момент уже сообразили, что к чему. Ну ладно, - продолжал Сергей Ильич, заметив, что юноша внимает его словам. – Ты извини, что все о фронтах да об окопах тебе толкую. Въелись, язви их, на всю жизнь, но вот Земля, например, Солнце, Луна, планеты. Кто их создал? Диалектика эта что ли? Ты, Сашок, понял, о чем я толкую?
- Понял, дядя Сережа. Ты утверждаешь: наш мир создан искусственно путем промысла божьего. Но сам-то Бог тогда откуда появился, он что у тебя – изначально сущее? – спросил юноша.
- Ах, вон ты куда клонишь. Не ведаю: изначально, не изначально, но Бог, Сашок, есть союз, договор гигантского числа существ, слияние этих существ, в единый монолит, в единое целое.
- А как огромно их число? – заинтересовался юноша. – Тысченок пять наберется?
- Что ты, что ты, - замахал руками дядя. – Их там столько, что и сказать страшно. Ты вот посмотри от чего я танцую. Чтобы производить на этот свет, скажем тебя, нужны два человека – твои отец и мать. Чтобы появились они надо уже четыре существа. Два твоих дедушки и две бабушки. Прадедушек и прабабушек уже – восемь. И вот по мере углубления в прошлое, как подсчитал один грамотный, число их должно возрастать в математической прогрессии и за тысячу лет достигнуть, до единицы с восемнадцатью нулями. Достигнуть, конечно, в его подсчетах. А реально они должны существовать в прошлом. Чуешь, Сашок! Если взять время, отстоящее от нас в шесть тысяч лет, то число наших прародителей должно быть огромаднейшим!
- Да, дядя Сережа, оказывается ты не только с винтовкой и маузером по земле бегал, но и думал, - восхитился Александр. - Но неувязочка в твоих рассуждениях получается. – По Писанию сказано, что шесть тысяч лет назад на Земле были только Адам и Ева, созданные Саваофом, а не существа огромнейшим числом и…
- Эти Писания с Саваофом вместе мне в столб не брякают, - грубовато перебил собеседника Сергей Ильич. – Я еще раз тебе говорю: наша родословная идет от тех существ, наших прародителей.
- Так значит, Бог для тебя – прародители, которые и руководят во Вселенной?
- Вот, вот – приободрился Сергей Ильич. – Ты пойми, Сашок, не могли люди от Адама и Евы произойти. Представь: дикая природа, лютые звери и вдруг всего два человечка! Да их махом бы заглотил первый появившийся удав или крокодил. Выжить в то время на дикой и неухоженной земле люди могли только большой толпой. – Философствовал дядя, отстаивая свою мысль о слиянии, разумном монолите и т.д. Александру его точка зрения показалось интересной, но не укладывалась в его миропонимание, и он перебил.
- Ты вот говоришь, дядя Сережа: слились они. Это как: Совокупились что ли разом: Сексуальный шабаш устроили? Это один вопрос. А другой: если прародители руководят всем, то почему они на Земле такой бардак допускают?
Эти вопросы сбили Сергея Ильича с толку, а Александр, не давая ему опомниться, продолжал:
- Ты, говоришь, нужна толпа, а Адам с Евой не могли выжить на дикой земле. Но ведь ты совсем недавно согласился: этот мир искусственный, рукотворный. Что могло помешать Иегове оказывать им поддержку, защищать первых людей от кровожадных крокодилов и удавов, как, например, защищают баран от волков деревенские мужики. Но все же первым людям в подмогу была нужна толпа, что могло помешать Саваофу наделать из праха еще множество людишек и послать их на землю. Да оно так и происходило. На землю пришли германцы, славяне, а потом – татаро-монголы. Откуда они появились? Ни один, дядя Сережа, себя уважающий историк не ответит на это!
- Так, о чем тебе, Сашок, и толкую, - наконец-то очухался собеседник, - что мы отпочковались от какого-то гигантского древа жизни.
- Не отпочковались мы, дядя Сережа, а попали сюда не по своей воле; и не радоваться жизни, а проклинать ее надо!
- Ну ты даешь, Сашок. Такой молодой, а уже квелый. Подожди немного, скоро на Земле искореним бардак, здесь будет рай, все будут сыты, довольны и счастливы. Вот поэтому я и стал большевиком.
- Этот мир – Тюрьма. А в Тюрьме, как ни старайся, дядя Сережа, невозможно создать рай. Тюремщики не дадут!
- Создадим, едрена мать, обязательно создадим! – не вникая в довод юноши, вскричал Звягин и, ударив кулаком по столу, начал убежденно бормотать о справедливости, братстве и тому подобное. «Как ты наивен, дядя Сережа, - мысленно обратился к собеседнику Климов. - Две войны с винтовкой отбегал, а так ничего и не понял!»
Он уже мало вслушивался в слова Звягина, разочаровываясь в нем.
- Не унывай, Сашок! – по-своему понял его молчаливую отчужденность Звягин. – Давай-ка лучше, как мужик с мужиком на руках поборемся.
Он обхватил запястье юноши тяжелой как кувалда и похожей на клешню кистью руки.
- Давай, дядя Сережа. - усаживаясь поудобнее согласился Климов.
Они долго давили друг на друга, в конце концов, согласившись на ничью
- Молодец, Сашок, - отдышавшись, похвалил дядя. - Не ожидал от тебя. Я тут в деревне всех валю. И молодых, и старых. А по молодости-то, какой был! Бывало на масленице один на полдюжину мужиков драться выходил. Сейчас, правда, сдавать начал, года, брат!
Александр поглядел на почти опорожненную четверть крепкой настойки, на жилистую фигуру Звягина и симпатия к этому мужику вновь возвращалась к нему.

Дело двигалось к вечеру, из дома доносились запахи вкусно приготовленной пищи. Стали собираться гости. В дополнение к двум женщинам, помогавшим тете Оле, пришли еще двое мужчин – соратников Сергея Ильича по работе. Потом появились две девицы. При знакомстве одна, что постарше - назвалась Лидой. Вторая, совсем еще молоденькая – Женей. За столом они оказались сидящими напротив Александра, и он мог хорошо рассмотреть их. Все присутствующие, разумеется, кроме Климова, отлично знали друг друга, и разговоры были непринужденные и веселые. Гости говорили комплименты по поводу моложавости именинницы и Александр видел: душой они не кривили. Тетя Оля в свои сорок лет, действительно выглядела еще хоть куда. Статная и миловидная, она шутливо отклоняла похвалы в свой адрес. Ее лицо, как у молодой девушки, разгорелось от общего внимания. Сергей Ильич, заметно захмелевший и сидевший рядом, тыкал в бок Александра, кивая в сторону девиц: что, мол, хороши крали! Климову больше понравилась старшая Лида, синеглазая блондинка. С очень свежим лицом без всяких следов косметики, она выглядела изящно и достойно. Младшая – Женя, резкими телодвижениями и жестами, походила больше на угловатого подростка и в сравнении с Лидой выглядела дикаркой. Лишь ее большие зеленые глаза, то прячущиеся под длинными пушистыми ресницами, то неожиданно вспыхивающие лукавыми и опасными огоньками, говорили: в этом полуребенке давно уже проснулась женщина.
Гости непринужденно ели и пили, а потом дамам захотелось музыки. Тетя Оля принесла граммофон, завела его. Двое друзей Сергея Ильича и он сам, занятые своими разговорами не обратили на музыку должного внимания и тетя Оля, ставя следующую пластинку, объявила «белый» танец. Появившаяся перед Александром Лида, сделав реверанс, пригласила его. Климову танцевать раньше не доводилось, но он не нашел возможности отказаться. Лида вела в танце и юноша, следуя ее движениям, с удовлетворением отметил, что и у него получается и что ничего тут хитрого нет. Следующий танец он танцевал с тетей Олей. Потом уже сам пригласил на танец Лиду. Та, как будто давно ожидая этого, сразу же оказалась в его объятиях, при этом с торжеством смотрела на Женю.
Танцуя, он завел разговор с девушкой, из кое-го узнал, что Лида – местная, но долго жила в городе, и что после смерти матери снова пришлось вернуться в село, где ей уже порядком все уже надоело. Александр глядел на нее полуоткрытые пухлые губы, на округлые чаши грудей, просящиеся наружу через декольте платья и почувствовал: она готова, по первому зову, отдаться ему. И еще он мимоходом ощутил на себе злой взгляд Жени.
Пластинка кончилась, новой никто не ставил. Желание женщин танцевать, из-за нежелания к танцам мужчин, угасло. Они запели грустную, о злой бабьей доле, песню. Сергей Ильич, совсем осовевший от настойки, пытался подпевать им. Двое его сослуживцев, уединившись обсуждали свои дела. Женя, в упор, посмотрев на юношу и скосив свои хищные рысьи глаза, пошла к выходу. Климов понял: Она зовет его, он посидел немного и вышел за ней. Девушка стояла в садике, белея кофточкой.
- Ты зачем лепишься к моей тетке? – негромко, но зло спросила она.
- К какой тетке? – не понял Климов.
- К Лидке, - еще злее зашипела девчонка. - Она – сестра моей матери. И сколько думаешь ей лет?
- Лет двадцать. - ответил юноша.
- На-ко вот, - выкрикнула она, поднося маленький кулачок к его носу. - А двадцать четыре не хочешь! Эта сучка всем свои невинные глазки строит!
- А тебе-то, доча сколько годиков? Маленькая ты, а зубки-то уже остренькие!
- Дурак ты, дочу нашел, мне, кстати, шестнадцать исполнилось!
Александр хотел идти в дом, но девчонка, подпрыгнув, повисла у него на шее и уже без всякого «базара», будто клещ, впилась в его губы. Он опешил, а она с каким-то сладострастным стоном все больше присасывалась к нему.
- Да это - вурдалачка какая-то, -наконец очнулся он, стряхивая ее с себя. - Пошла вон!
Голова его кружилась, из укушенной губы текла кровь. Он сорвал горсть листьев яблони и приложил их к укусу. Подождав пока кровотечение прекратится, он пошел в дом, погрозив Вурдалачке кулаком. На кухне посмотрелся в зеркало. Губа припухла, но крови не было.
Все сделали вид, что не заметили его ухода и прихода. Лида, припарившись к другим женщинам пела с ними песню. Лишь Сергей Ильич спросил:
- Что, брат, признакамливаешься? Ну-ну, я те и говорю: не девки, а – малина!
«Малина!» – раздраженно подумал он и выпил рюмочку настойки, прижигая укушенное место.
Девчонка не зашла в дом, видимо, убежала. Он посмотрел на Лиду и ему захотелось овладеть ею. Климов еще ни разу не имел связи с женщинами из плоти и крови. Но бесплотные все настойчивей являлись ему во сне – голые, красивые, в соблазнительных позах. Он просыпался мокрый от поллюций(13) и долго не мог уснуть от злобы на Господа. Свой пробудившийся Инстинкт он воспринимал как оскорбление, как навязанную ему из вне дополнительную боль и насилие над собой.
Вурдалачка Женя ушла домой. Но ее зеленые злые глаза все виделись ему. Он налил еще настойки и выпил. В голове приятно зашумело, вурдалачьи глаза исчезли. Исчезло и желание овладеть Лидой.
- А ну ее к черту! – весело заговорил он с полудремавшим Звягиным.
- Кого, Сашок? – встрепенулся тот.
- Малину, дядя Сережа. У меня изжога от нее.
Гости, посидев, попев песни, засобирались домой. Лида несколько раз бросала на юношу зовущие взгляды, но тот как будто не замечал ее. Вскоре все разошлись.
- Ну, мужички, спать! – сказала тетя Оля. Александру спать не хотелось. Он дотащил до постели, спавшего за столом Звягина, уложил его.
- Ох и крепкий он у тебя, тетя Оля. Выпил бутылку водки, почти один – четверть настойки. Это до гостей только. Да еще после пил. Я бы от такой дозы на тот свет отправился. И часто он так …упражняется.
- Периодами, - вздохнула тетя. - То пьет с месяц и более, то не пьет потом долго.
- А как же он работает? Председатель сельсовета – должность заметная.
- А шут его знает, - развела руками тетя. - Управляется как-то. А ты-то, Саша, спать не хочешь?
- Я тебе, если позволишь, помогу убрать со стола. Ты ведь сегодня так устала!
- Вот спасибо, родной, - обрадовалась та, - Ох и устала я, милый ты мой!
Вдвоем они перемыли и убрали посуду. Тетя постелила ему в небольшом примыкающем к дому флигиле и вскоре он уснул на новом месте как убитый.
- Вставай, Сашок, - бесцеремонно тормошил его Звягин. - Опохмеляться будешь?
Он открыл глаза, на дворе было светло, но, по всей видам, еще очень рано.
- Нет, дядя Сережа, я не болею.
- Счастливый человек, - ни то с одобрением, ни то с осуждением сказал дядя. – А я вот что тебя разбудил? На рыбалку сходить не желаешь? Сейчас, брат, по утру-то самый знатный клев. Рыбачить Александр любил и от такого предложения дяди сон мгновенно покинул его. Он оделся, сполоснул лицо под умывальником.
- Сейчас чайку попьем и айда на озеро, - деловито сообщил дядя.
На кухне тетя Оля, подоив корову, сливала молоко из ведра в крынки. Поздравив Александра с добрым утром, она заругала Звягина, за то, что тот не дал ему поспать.
- Кто рано встает - тому Бог подает! - отмахнулся от нее Сергей Ильич.
- А я выспался, тетя Оля. У нас в бараке тоже рано встают. - успокоил ее Климов.
- Ну, брат, теперь вперед и с песней. - скомандовал Сергей Ильич, когда они попили чаю.
Прихватив удочки, спиннинг, наживку, большое ведро и весла, они отправились на озеро, до которого было десять минут ходьбы. Звягина на селе, видимо, уважали, ибо до самого озера встречные охотно приветствовали его и намеревались вступить в беседу. На озере они отстегнули лодку от причала и проплыв метров сто, остановились.
- Ну, брат, вот тут и будем. Ты чем любишь ловить – спиннингом, удочками?
Александру захотелось половить спиннингом. Звягин довольствовался удочками. Одной рукой он с изумительным проворством наживил на крючки червей и закинул удочки в воду. Пока Александр возился со спиннингом, он успел поймать полукилограммового язя. Александр далеко закинул блесну и начал наматывать шелковую леску на катушку, когда почувствовал: что-то попалось. Через минуту он держал в руках килограммовую щучку.
- Во, дядя Сережа, какой зверь попался! Но тот и сам уже вытаскивал приличного сазанчика.
Не прошло и часа, когда дядя сказал: хватит. На дне лодки бились язи, щуки, окуни, сазаны. Они причалили к берегу и, еле уместив рыбу в большом ведре, довольные оправились домой.
- Да, озеро тут у вас, оказывается, рыбное - восторгался Климов. - А раньше ее почему-то было меньше.
- Ключи тут горячие забили лет пять назад. Озеро зимой почти не замерзает. Корма рыбе много, вот она и плодится почем зря, - охотно объяснял дядя. - Я сюда, как в погреб за ней хожу. Вот только времени маловато. Отпуск у меня кончается, с завтрашнего дня – на работу. Сегодня я, так сказать, ввел тебя в курс дела. В следующий раз один пойдешь.
- Да, дядя Сережа, тары мы мало с собой прихватили. Надо было мешок с собой брать! – все еще восторгался юноша.
- Что ты, Сашок, - запротестовал Звягин
– Нас твоя тетя и с этим-то погонит. Куда ее девать рыбу-то? Мы раньше домашнюю птицу да свиней ей кормили, а потом прекратили. Мясо от такого корма невкусное, тиной какой-то отдает. Сами ее изредка едим, да собаку с кошкой кормим.
- А я рыбу люблю, дядя Сережа. Ох и люблю!
Они пришли домой. Тетя порезала часть рыбы на сковородку, а потом, как и предполагал Сергей Ильич, сделал озабоченное лицо: мол, куда девать рыбу?
- Удобрение из нее хорошее получается, тетя Оля. - подал идею Климов.
- Ой, правда что-ли, Сашенька! – обрадовалась та и побежала выбрасывать рыбу в огород. Александру стало не по себе от этого. Он вспомнил, как мать радовалась, принесенным им с пруда мелким чебачкам и пескарикам: как голодная, она обсасывала жадно каждую рыбью косточку. Блаженство в этот миг было на ее лице.
«Заелись, черти полосатые!»- с неудовольствием подумал он и вышел во двор, где заметил, как в хлеву лениво похрюкивали свиньи, мимо его важно вышагивали гуси и индюки; тут же рылись в земле десятка два кур под присмотром огромного петуха, забеспокоившегося при его появлении. Корова и телка, замеченные им вчера, видимо паслись в поле. Сходив в туалет, он вернулся в дом.
- Ну и живности у вас! Как с ней управляетесь-то, тяжело, наверное? спросил он хозяев.
- Тяжело, Сашенька, - откликнулась тетя. - А что поделаешь: жить-то надо!
- Жить, жить! – сердито вмешался Сергей Ильич. - А ты что не живешь? Оклад в школе получаешь? Я тоже получаю. Ты видел Сашок: весь погреб мясом забит. Нет ей все мало: корова, свиньи, - распалялся дядя. – Ты кто? Директор школы или свинарка? Нет, скоро – баста, - раздраженно рубанул он ладонью воздух. – Колхоз организуем и всю эту живность – туда. Без нее как-нибудь перебьемся! Ольга Дмитриевна молчала, но по ее порывистым движениям и злому лицу племянник видел: только большая выдержка не позволяет тете закатить бабью истерику со всеми вытекающими последствиями. Теперь он понял свою вчерашнюю ошибку, посчитав их жизнь безоблачной и счастливой. «Хозяйство тут ни причем, а детей Ильичу надо, - подумал Климов. – Тетя тоже хочет, но не может. Он от этого ударился в выпивку, ей это не нравится, но терпит, боясь потерять мужика. И долго ли их брачный союз продлится?»
Тетя сняла с огня поджаренную рыбу, открыла крышку сковороды. Изумительно аппетитный запах разнесся по кухне.
- Ну ладно, вы тут сами управитесь, - сказала она. - А мне на работу сходить надо. Завтра экзамены у выпускников. Она ушла, и Сергей Ильич даже обрадовался этому. Он подмигнул Александру и вытащил из буфета непочатую четверть настойки.
- Под рыбку-то надо, - пояснил он Климову. - Александр пить отказался и набросился на рыбу, пересыпанную зеленым лучком и укропом. Дядя налил полный граненный стакан и, как в каменку, выплеснул его содержимое в себя.
«Хороша – а, собака!» - крякнул он от удовольствия, занюхав выпитое кусочком хлеба.
«Ты рыбку-то, рыбку кушай, дядя Сережа». - посоветовал Александр.
Дядя махнул рукой:
«Надоела она, Сашок. Вот и Ольга выбросила ее. Ты уж за это не обижайся. Возни с ней много. Тут и чистка, и засолка. А она, бедолага, и так света белого не видит. Работа, хозяйство». Он жалел тетю, но потом какое-то такое неудовольствие ею, изменило его эмоциональный настрой.
«Жадная она, Сашок. Все копит, харамчит. Куда спрашивается, зачем? А я вот не такой, - он выпил еще стакан настойки и продолжал. – Помню в Галиции это было. Выбили мы тогда австрияков из одного местечка в Жешувском воеводстве (14). Ну понятно, отдых там устроили. А наше дело – молодое. Кинулись мы еще с двумя товарищами баб искать. А там дом один стоял. Большой, красивый, чуть ли не дворец. Вошли туда – ни одной живой души. Паны, видать, с австрияками и прислуга тоже скрылась. Походили мы, походили. Хлопцы, что со мной были, давай кой – какие вещи собирать да в узлы связывать. Заругал я их, а они: молчи, пригодятся. Ну ладно, выходим из дома. Я – налегке, только винтовка за плечом болтается. Они за мной – с узлами, как верблюды плетутся. Вдруг слышу: бац, бац! Оглядываюсь, а они уже с пробитыми головами лежат. Пока туда – сюда, да с подоспевшими конниками в дом кинулись, того кто стрелял и след уже простыл. Вот она, брат, жадность-то до чего доводит. Иди я с узлом и меня бы тот снайпер кокнул. А мне потом подумалось: снайпер где-то рядом был и слышал, как я хлопцев барахольщиками называл. Видимо и стрелять-то в меня не стал из-за моей простоты».
«А с узлами-то этими потом что стало?» – спросил Климов, доедая рыбу.
«А шут их знает, Сашок, утащил кто-то. Да разве в них счастье!»
«А в чем оно счастье, дядя Сережа?»
«Счастье, брат, скромным должно быть. Одет, обут, крыша над головой. Вот и – счастье».
- Но, а тебя взять, дядя Сережа, - допытывался Климов. – Ты одет, обут, есть крыша над головой, а счастлив?
Тень легла на лицо собеседника. Вопрос юноши, видимо, больно задел его за живое, но он ответил уклончиво:
- Мы, большевики, Сашок, не для себя счастья желаем, а для грядущих поколений. Чтобы те нужды ни в чем не знали.
- Стало быть, рай не на небе, а на земле?
- Выходит так, Сашок! – согласился Звягин.
- Но ведь это уже было, дядя Сережа. Помнишь из Писания, как после сорокалетнего скитания по пустыне Господь дал избранному народу землю, где текли мед и молоко? Там виноград такой рос, двое здоровенных мужиков, типа нас с тобой, еле несли на палке только одну его гроздь. Чем не рай жить на такой земле? И что же они, зауважали за это Господа? Почему-то не мил показался им такой «рай» если они, в пику Его заветам, стали всячески вредничать и поклоняться другим богам. Не получится ли также и тут. Построите вы рай земной, а потом вас же ошельмуют и забудут, потому что не нужны людям ни земные, ни небесные раи!
- Нет, тут такого не получится, - убежденно возразил дядя. - Господь дал изобилие людям от щедрот своих. Мы же за новую жизнь кровь свою и чужую проливали, живота не жалели. Да еще, кроме того, слышь, Сашок, мы ведь не даем людям блага, а предлагаем им же самим создать их своими руками. И разве потом найдется такой идиот, который покусится на свой же труд? Начнет его охаивать.
Александр хотел еще раз повторить, что людям не нужны раи и что они не будут их строить, но Звягин говорил так горячо и убежденно, что юноша понял: переубедить этого зацикленного поборника земного рая не представляется возможным. «Пусть на своей шкуре и костях, убедиться в этом, - подумал он, а вслух сказал:
- Вам бы, дядя Сережа, надо взять на воспитание какого-нибудь маленького ребятенка, все бы веселей под старость лет было.
- Это ты дело говоришь, - оживился Сергей Ильич. - Мы с Ольгой уже думали над этим.  Но видишь ли, охота, чтобы он хоть не от нас, но все же немного родной был. Вот тебе бы почему не жениться. Твой ребенок был бы Ольге родным, желанным. И я бы к нему прикипел. У меня ведь, брат, никого из родни не осталось. Женись, Сашок. Как тебе вчерашние девчата показались?
- Да ничего вроде, - сдержанно ответил он, - но я их еще мало знаю.
- Эта, что постарше, - Лида, - начал объяснять Звягин. - У нас, в сельсовете работает секретаршей. Сам видишь, девка – самый смак, грамотная. В городе за инженером замужем была. Потом разошлись что-то. Эта, что помоложе, - Женя – племянница Лиды. Семилетку заканчивает. Девчонка ершистая, но отходчивая. По шерсти ее гладь – все сделает. Она Ольге по хозяйству часто помогать приходит.
- А где они живут? – поинтересовался Климов.
- Недалеко. Четвертый дом от нас, как к озеру идти. Небольшой, но аккуратный домик.
- Это где голуби на фронтоне нарисованы? – припомнил Александр.
- Вот – вот, голубочки, - обрадовался Сергей Ильич. – Раньше Женя с бабушкой жила. После бабушкиной смерти Лида приехала.
- А родители их где? – спросил Климов.
- Женина бабушка, она же мать Лиды, служила в свое время экономкой у помещика. Одни говорят, что отцом Лиды был сам помещик. Другие, - что его приятель, приехавший в гости. Вообщем, дело неясное.
Женина мать – Вера, убежала еще в семнадцатом году с помещичьим сыном. Вот в итоге и получилось: после смерти бабушки вдвоем они остались живут помаленьку. Ругаются, правда, часто.
- Женихов что-ли поделить не могут? – съехидничал Климов.
- Да я бы не сказал про женихов-то. С деревенскими они не якшаются. Лида одно время дружила с командированным из города землемером. Но тот уже давненько уехал. Женя водилась с парнем из соседней деревни, но и того что-то не видать. Никого сейчас у них нет. Вот и куй, Сашок, железо пока горячо. Жениться пожелаешь – свадьбу сыграем. Без крыши над головой тоже не останешься.
«И что он меня все к женитьбе склоняет? – насторожился Александр и как бы с сожалением сказал: - какой с меня жених, дядя Сережа. Мне ведь шестнадцать лет только исполнилось, как говорится, - малолетка.
- Ты посмотри-ка, - подивился дядя. - А на вид вполне на все двадцать смотришься. Красив, умен, силен не по годам. Орел – словом! Девки таких любят и без женитьбы дают!
Александру дядина лесть была приятна, но он также понял: тот лукавит.
- А разве тетя Оля не говорила тебе про мой возраст? – спросил он.
- Может и говорила, да забываю я вот с этим делом, - показал дядя уже на треть опорожненную четверть, отводя глаза в сторону. «Врет все!» – убежденно подумал юноша и спросил, как бы советуясь:
- А какая из них двоих лучше, дядя Сережа?
- Не знаю, как ты, но я бы выбрал Женьку. Молоденькая, шустрая! А Лида – что! Она для тебя – старуха. Да и, говорят, бесплодная.
«Какая мне разница: плодна она или бесплодная!» – подумал Александр, окончательно разгадав подоплеку всей беседы. Он понял замысел Звягина. Его совет относительно женитьбы – для красного словца. Дядина фраза: девки и без женитьбы дают! Высказывает намерение дяди, а может -  и тети, свести его с Женькой с целью рождения той ребенка, которого из-за молодости и легкомыслия его истинных родителей, можно будет им с Ольгой Дмитриевной сделать своим. Ему стало обидно, что позвали его погостить в деревню не от чистой души, а в качестве бычка – производителя. «Шиш вам!»- неприязненно подумал он, но стремление обладать самкой было с каждым днем нестерпимей. Он уже пожалел, что вчера не пошел провожать Лиду и вслух сказал Звягину:
- Ладно, дядя Сережа. Дай время, обнюхаемся с вашими красотками. А ты вот что сделай. Вези штакетник, доски, бревна. Займусь-ка я плотницкой работой. А то, как вижу у тебя забор, банька, да и другие постройки совсем на ладан дышат.
- А сможешь плотничать-то? – усомнился дядя.
- А что не смочь! Мы прошлым летом втроем целые хоромы одному куркулю отгрохали. А тут подумаешь: банька какая-то. Сергей Ильич, обрадованный намерениями племянника, хлобыстнул еще стакан настойки.
- Завтра, Сашок, в крайнем случае, послезавтра, стройматериалы будут. Ты не думай, что я – трепач и пьяница. Веришь; нет, могу и не пить! – старался прибодриться он, но в отличие от такого же времени вчерашнего дня, был сильно пьян.
- Пойду, Сашок, прилягу. Ты один тут командуй!
Климов убрал в буфет наполовину опорожненную четверть, помыл посуду и, в ожидании тети, задумался над желанием четы Звягиных заиметь ребеночка, посредством использования его, Александра, в роли производителя. Он размышлял над тем, что в этом дрянном мире восторженно плодятся и размножаются только идиоты, повинуясь животному инстинкту. Такие не думают для чего производят, зачем? Сергея Ильича он, конечно, к таковым не относил, ибо люди его типа начинают задумываться над смыслом бытия. Детей они производить не спешат, но страх перед надвигающейся старостью, чреватой немощью и одиночеством, заставляет и их заиметь потомство. Лично же для себя, мыслящего этот мир Тюрьмой, где не просматривалось ни любви, ни дружбы, ни счастья, производить детей Климов считал преступлением, трусостью перед собой и перед тем, кого он мог произвести. «Пусть берут ребятенка из детдома. Звягину-то какая разница. От меня будет дете или от другого!» – раздраженно думал он и решил, что все эти замыслы исходят, видимо, от тети Оли; не раз говорившей матери, что якобы он, Александр точная копия ее Димы. Вот она-то, видимо, и замыслила свести его с Вурдалачкой с целью изготовления ей нового Димочки. «Надо поговорить с тетей на эту тему!»- решил Климов и, предчувствуя скорый ее приход, поставил на примус чайник и вышел во двор, где увидел покосившуюся баньку, обветшалые стаи (14) и забор. Много труда требовал и огород, вскопанный лишь на половину. Кроме картофеля, из овощей пока, видимо ничего больше не было посажено. В рассаднике, правда, он заметил рассаду капусты, помидор и каких-то других культур.
«Делов-то, дел сколько!» - подумал он и решил, что без помощи Вурдалачки тете не обойтись.
Выйдя из огорода, он столкнулся с вернувшейся Ольгой Дмитриевной.
- Что, спит пьяница? – спросила она его.
- Спит, тетя Оля. - отвечал племянник.
Чайник на примусе вскипел.
- Вот молодец, Сашенька, - похвалила тетя. - А я ведь с утра ничего не ела.
Она начала вытаскивать из буфета закуски и накрывать на стол. Александру есть не хотелось, но он хотел побеседовать с тетей и от ее приглашения попить с ней за компанию чайку не отказался. Они пили чай, в спальне громко храпел Сергей Ильич.
- А эта девчонка, Женька, часто к вам заходит? – спросил он тетю.
- А что понравилась? – заинтересованно уставилась на него та, и Климов окончательно понял: инициатива свести его с Вурдалачкой исходит не от Звягина, а от тети.
- Дерганная какая-то и, видать, шалавая в придачу - разочаровал ее Климов. На лице тети отразилось недовольно -  обескураженная гримаса, но взяв себя в руки, она сказала:
- Жизнь у нее, Сашенька, с самого раннего детства тяжелая. Мать в семнадцатом году ее бросила, когда ей четыре годика только было. А отец, вообще, неизвестно кто. Воспитывалась больной бабушкой в голоде, холоде. Но душа у нее добрая. Бабушка, прежде чем умереть, два года параличом разбитая лежала. Женя с ложечки ее кормила, обстирывала, убирала за ней. Ты только представь себе, Сашенька, как труден уход за такими больными.
Родственница ее, Лида, та совсем другая. Красивая, ухоженная, с хорошими манерами, но приехала ли она наведать больную мать, выслала-ли им с Женькой хоть один рубль? Этого Саша не было! Ты говоришь: шалавая, - смахнув слезу, продолжала тетя. - Но и это не правда! Было дело. Поманил ее один проходимец в прошлом году, насладился и бросил. Женя не любила его и пошла с ним только из-за того, что Лида выгоняла ее из дому. Она и сейчас готова хоть на край света, лишь бы не жить с Лидой.
Рассказчица умолкла, и Климов спросил:
- А тебе, тетя Оля, приходилось ухаживать за тяжелобольными?
- Нет, к счастью, Сашенька, не приходилось, вот поэтому я и сочувствую Жене. «Как же ты можешь сочувствовать если не была в ее шкуре?» – подумал юноша и это ее «к счастью» звучало очень уж фальшиво в его ушах. «Нет, тетя Оля, далеко тебе до мучениц и страдалиц. Ты – обычная эгоистка!» – мысленно обратился он к ней, вспомнив как они со слепой матерью бедствовали в городе, подчас не имея даже куска хлеба, а тетя, живущая в двадцати километрах от них, ни разу не появилась в течение последних шести лет. Он вспомнил тетин погреб, битком набитый продуктами и почти полное ведро отборной рыбы, разбросанной по огороду из-за того, что ее некуда девать.
- А сколько лет было жениной бабушке, - спросил он. – Наверное очень старенькая была?
- Не так уж и стара. Лет шестьдесят. Жить да жить еще надо было!
«Почему они все так цепляются за эту поганую. Жизнь? «Жить да жить… Лежать годами и гадить под себя! И это – жизнь!» Он вспомнил себя, ухаживающим за слепой матерью, представил Вурдалачку, отмывающую от нечистот живой труп бабушки и ему стало противно. «Одни цепляются за жизнь, другие помогают им в этом, понимая бесполезность совершаемого. Для чего я должен потворствовать этому нелепому, дикому круговороту рождений и прозябаний!» – с ненавистью думал он, но внешне спокойно спросил тетю:
- Мать говорила, что твой Дима был очень похож на меня, так ли это?
- Как две капли воды, Сашенька, - уже более искренне увлажнились глаза тети. - Смотрю я на тебя и вижу его, - большого, красивого. Не мила мне, Саша, жизнь без него. Помереть бы скорее!
У тети ручьем хлынули слезы, она порывисто встала, пошла вглубь дома и, пройдя мимо зеркала, висевшего на стене, поглядела на свое отражение, поправляя прическу. «Помереть захотела, а в зеркало смотришься. Нет, тетя, врешь ты все. И в восемьдесят лет, если доживешь, будешь на карачках, вся в дерьме ползать и твердить: жить да жить, - злорадно подумал Александр. – Почему, если без Димы жизнь не мила, не перережешь себе горло, а мясо в погребах копишь?»
Тетя вернулась с альбомом старых фотографий и начала показывать их.
- Вот вы с Димой стоите. – Подала она фотографию с двумя веселыми тугощекими пацанами по семи – восьми лет. Климов долго глядел и подивился действительно большому сходству его с двоюродным братом.
- А вот он совсем малюсенький! А тут он в садике сфотографирован, пять годиков ему было.
Тетя все подавала и подавала ему фотографии Димы. Он еле успевал их рассматривать. Фотографий было много, и он с облегчением вздохнул, когда, наконец, они иссякли. Тетя все не могла унять слезы.
- Ты уже прости, тетя Оля. Расстроил я тебя своими расспросами. Знаешь, что? Пойду я огород покопаю. Ведь садить все уже надо.
- Иди, Сашенька, иди милый, - умилялась Тетя. - Я тоже пойду живность свою кормить, да коровам пойло готовить.
Александр взялся за работу. Мягкая, унавоженная земля хорошо поддавалась лопате. Его мышцы, истосковавшиеся по физическому труду, легко повиновались хозяину. Не прошло и пары часов, как он вскопал большой кусок огорода и подумал: если такими темпами копать и дальше, то завтра к вечеру он должен управиться, но тут услышал голос проснувшегося и вышедшего из дома Сергея Ильича.
- Сашок, поди сюда, - позвал он юношу и когда тот подошел, спросил с деланной ворчливостью. – Ты что, брат, в батраки нанялся что ли? Ольга сказала: два часа без передыха копает. Сядь хоть чайку попей!
- Я понял, дядя Сережа. Тебе собеседник нужен, - сказал он, увидя на столе вытащенную из буфета четверть. – А мне работать надо.
- Ладно, ты. Завтра я на весь день в сельсовет уйду. Ольга - в школу. А ты тут хоть до опупения заработайся. Но сегодня отдохни еще:
Александру все больше нравился этот бесхитростный мужик. Он приложил пальцы к виску и дурашливо выкрикнул:
-Слушаюсь, ваше сковородие.
- Вольно, - махнул рукой дядя. - Садись, может рюмашечку за компанию тяпнешь, а Сашок?
Александр подумал немного, согласился. Они чокнулись и выпили.
- Ты, дядя Сережа, не забыл наш разговор?
- Насчет пиломатериалов и бревен? Помню, помню, будь я такой забывчивый меня давно бы из сельсовета вытурили. Значит так. Завтра ты пока в огороде «пошуми», а послезавтра с утра я за тобой подводу пришлю и с ней – прямо на пилораму. Сам там и выберешь что надо. Помощников я тебе найду, а сейчас об этом больше ни слова. Ты лучше мне сон растолкуй.
- Что очень страшный приснился?
- Страшней, Сашок, не придумаешь. Ты в огороде был и не слышал, как я кричал, а Ольга перепугалась. Прибежала на крик и, увидев мои выпученные глаза и волосы дыбом, чуть в обморок не упала.
- Пьешь много, дядя Сережа, вот и снятся страхи-то, - посочувствовал Климов. – У нас сосед в бараке жил. Тому во сне и не во сне измена чудилась. Вышел я как-то вечером на улицу, поздоровался с ним, а он на меня с ножом кинулся. Чуть не зарезал. А потом, врубившись, извинялся: мол, за черта тебя принял.
- Меня ты, Сашок, не приплетай к таким – слегка обиделся дядя. – Тут совсем другое.
- Ну тогда молчу я, дядя Сережа, - успокоил его юноша. – Расскажи про сон-то.
- Идем мы, значит, с тобой на пару, Сашок, - заговорил Звягин. – В шинелях, буденовках, трехлинейки за плечами. А кругом – степь. Ни конца ей, ни краю. И вдруг в яму какую-то будто я провалился. Зову тебя на помощь. Ты винтовку мне опустил, а я за конец ствола ухватился. И вот тянешь ты и свет белый уже видать, но тут какие-то два хмыря, невесть откуда в яме оказавшиеся, за ноги мне ухватились. Увидел я как ты над ямой пошатнулся от тяжести и разжал руки. Последнее помню: яма эта до бездонной пропасти разверзлась, и я лечу вниз. Вот, видимо, и закричал от этого!
Звягин умолк и задумался. «Сон не хороший ему приснился. Мать говорила: яма – к худу!» – вспомнил он, но взглянув на мрачное лицо дяди, весело сказал:
- Не обращай внимание, дядя Сережа. Вера в сновидения – буржуазное и поповские предрассудки. А ты – большевик!
- Оно и верно, Сашок. Будь что будет, от Судьбы не уйдешь, - очнулся от раздумий Звягин. – Давай еще, брат, по стакашку. Он наполнил стаканы и единым глотком осушил свой. За компанию немного выпил и Александр.
- За то чтоб сны, дядя Сережа хорошие снились!

На двор незаметно спустились сумерки. Тетя подоила пришедшую с пастбища корову и вошла в дом с полным ведром молока. Неодобрительно посмотрев на уже изрядно опустошенную четверть и на мужа, пожаловалась племяннику:
- Ты представить себе не сможешь, Саша, как он сегодня кричал! Я подумала уж не бандиты ли какие ворвались в дом и кромсают его ножами. Ужас!
- Ладно, Ольга, прекрати! – вяло махнул рукой Звягин. – Все будет нормально.
- Будет ли? – завелась тетя. – С пьянкой этой и с работы можешь слететь!
- Бог не выдаст, свинья не съест! – примирительно пробурчал он, но тете хотелось, как следует отчитать мужа, и она искала зацепку.
- Ты же, Сергей, - член партии, а твердишь как попугай: бог, бог! Сколько раз я тебе говорила: нет его, а есть только всеобщие законы диалектики, обуславливающие развитие, как природы, так и общества…
- Вот видишь, Сашок, какая грамотная у меня женушка, а против грамоты, брат, не попрешь. - Проговорил он, стараясь польстить тете, но тем только подлил масла в огонь.
- Ты мне леща не кидай, пьяница проклятый. Я спрашиваю: сколько еще будет продолжаться твой загул?
В голосе тети появились визгливые истерические нотки. Раздражение выступило и на лице Сергея Ильича. «Скандала мне еще между ними не хватало!» – подумал Климов и решил вмешаться.
- Тетя Оля, о каких законах ты толкуешь?   - как можно мягче он спросил ее. – Я где-то краем уха слышал: диалектика, Гегель!
- Гегелевская диалектика стояла на голове! – с пренебрежением уже не к мужу, а к Гегелю молвила тетя.
- На чьей она, тетя Оля, голове стояла?
- Это образное выражение, - досадливо уставилась она на племянника. – Маркс поставил ее на ноги, то есть освободил от идеалистической шелухи Гегеля.
- Этот Гегель гад еще тот, видать, был! – высказал свое мнение Звягин.
Тетя зло посмотрела на мужа, хотела ему что-то сказать резкое, но желание просветить племянника взяло верх.
- Самым важным законом диалектики является борьба противоположностей…
- А откуда берутся, тетя Оля, эти противоположности?
- Они возникают из раздвоения объекта на несовместимые элементы, тенденции, - важно молвила тетя. – Например, пролетариат и буржуазия. Между этими противоположностями идет непримиримая борьба, которая проходя через ряд ступеней, снимается путем действия законов перехода количественных изменений в качественные и отрицания отрицания, объект – в следствии этого переходит путем скачка на новую, более совершенную ступень спиралевидного развития.
- Вот оно оказывается как, - подивился юноша. – А на менее совершенную ступень спиралевидного развития из-за этой борьбы, объект не может скатится? А вдруг эта спираль закрутится в обратную сторону? – спросил он с тревогой тетю.
- Бывает и откат к старому, но в принципе законы «работают» так, что все постоянно прогрессирует.
- А почему ты уверена, что все прогрессирует? В чем, конкретно, ты видишь прогресс? Объясни мне на примерах своей личной жизни.
Тетя от этого вопроса несколько опешила и молчала, подыскивая примеры прогресса своей собственной жизни.
- На прогресс или регресс «работают» диалектические законы, - сказал юноша, - толком никто не знает, но вот жизнь каждого человека эта диалектика делает похожей на кручение белки.
- В обыденной жизни это действительно так, - вздохнула тетя. – Я вот чем не белка в колесе. Всю жизнь кручусь. То – школа, то – хозяйство! А ему что, кивнула она на захмелевшего Звягина. - Ему ничего не надо, кроме этой гадости! – с ненавистью показала тетя на четверть с остатками настойки.
- А кто тебя, Оля, заставляет быть белкой? Ты сама из-за своей жадности ей стала! – негодующе заявил Звягин. – Вод молока надоила, а завтра свиньям его скормишь. Подожди, построим коммунизм и отменим все эти беличьи законы к едрене – фене!
- Ты сначала построй его, пьяница проклятый! – взвизгнула тетя, готовая перейти в новое наступление.
- А ведь действительно, тетя Оля, разговорами о диалектике вновь пытался отвлечь их Александр от ругани. – Коммунизм – самое справедливое общество, но если и там будут на новом витке спирали «буянить» эти диалектические противоположности, он долго не продержится...
- При коммунизме люди будут другими, - вмешался Сергей Ильич. - А сейчас мрази еще много кругом!
- Я посмотрю на тебя, так один ты хорош - напустилась тетя. – Для коммунизма нужна материальная база, во-первых. Ты упрекаешь меня за хозяйство, грозишься в колхоз живность сдать. Сдавай, мне-то что. Но пока ведь их нет, колхозов-то. Вот и держу. А ты что держишь кроме как эту бутыль? Хорош коммунизм если все там такие как ты будут. Вы там запьетесь или с голоду посдыхаете!
- Не волнуйся, к тебе, жмотине не придем закуску просить! – всерьез завелся и дядя.
- Это я-то жмотина! – вскипела тетя.
- А кто же еще-то, - уже не остановить взорвался дядя, - к тебе эта девчонка Женька ходит помогать. Дала ты ей хоть банку молока или кусок сала? А ведро рыбы вчера выбросила; нет чтоб им отдать…
Александр посидел еще немного и, поняв, что родственникам есть, что сказать друг другу и что он тут сейчас лишний, махнув рукой, удалился во флигель.
Во дворе совсем стемнело. Он разделся, лег в постель, но сон не шел к нему и он, все еще под впечатлением разговора с тетей, задумался над законами диалектики. Сказанное ей, что о диалектике он слышал лишь краем уха, было неправдой. Климов целый год посещал филосовский кружок в школе и учитель истории, руководящий кружком, давал весьма лестные отзывы о его мыслительных способностях. Более того, Александр даже пробовал читать «Феноменологию духа» и другие произведения Наполеона от философий, как называли Гегеля. Темный, дубовый язык философа затруднял понимание гегелевских произведений, но юноша все же уразумел, что философ «снял» боженьку с неба, опустил во прах земной и под именем Абсолютной идеи заставил крутить педали Истории. Боженька батрачил на человеческую Историю, по Гегелю до 1807 года, пока не установил, свободу всех и каждого. На этом, по Гегелю, кончилась история и диалектическое развитие. Господь при Гегеле, дававший о себе знать торчащими из праха земного ушами и макушкой, при его учениках совсем куда-то запропастился. Большевики с пеной у рта на собраниях, диспутах, доказывали, что его не было, нет и не будет; издавались горы антирелигиозной литературы, где Господа высмеивали, оскорбляли, ненавидели. Но как можно оскорблять, ненавидеть того, кого нет? Своими мыслями он поделился с руководителем кружка, который объяснил, что преодолевается не сам несуществующий Бог, а предрассудки темных людей, спроецированные и возведенные в степень. Но и после этого Климову было неясно: ведь у каждого предрассудка есть реальная основа. Скажем если никто из живущих никогда не встречал дерева, на котором растут сардельки, то ни у кого нет малейших иллюзий полакомиться такими «деревянными» сардельками. С тех пор как душа библейского разбойника проснулась в нем, он окончательно понял, что большевики, пытаясь стерилизовать Господа в умах людей, отнюдь не прекратили его реальное существование, он все также гнетет, требуя любви, послушания и делает это с помощью диалектики. То, что ее законы действительны, он не сомневался. Борьба Саваофа с Сатаной и людей на стороне того или иного разве не есть пример борьбы противоположностей. Но его сейчас заинтересовало: от Бога эти законы или над Богом? То, что Господь зациклился в борьбе с Сатаной и не может решить вопрос миром, казалось бы, говорило о всесилии этих законов даже над ним. Но если и так, то как бы «силен» ни был тот или иной закон, но даже слабые, в сравнении с Господом людишки, могут в той или иной мере проигнорировать его, если он им чем-то мешает. Казалось бы, на что «силен» закон всемирного тяготения, но и тут те же людишки всячески и небезуспешно стараются его преодолеть. Когда уже на заре человечества два дикаря из враждующих племен, скаля зубы и, угрожая друг другу дубинами, все же расходились мирно, они отвергали закон борьбы противоположностей.
Исходя из таких рассуждений, Климов сделал вывод: в материальном мире нет никакой диалектики. Она и ее законы есть несовершенство, теневая сторона разума Бога и разума, созданных по его образу и подобию людей и в этом ее действительность. Тем более что, видимо и Гегель предполагал эту связь диалектики с разумом, когда говорил, что все действительное – разумно, все разумное – действительно.
Климов давно размышлял над тем, что не будь у Господа злобы, обладай он большей терпимостью, и не стало бы диалектики, ее законов, которыми он как тяжелой дубиной лупит не только своих космических врагов, но и несчастных людей. Действие этих жестоких законов Александр чувствовал не только извне, но еще более они раздирали его изнутри. С тех пор как душа проснулась, он стал другим, но тело, данное матерью, отчаянно сопротивлялось его новому «Я». Оно постоянно требовало пищи, сна, боялось боли. Новое «Я» не хотело связи с женщинами, но тело толкало его в их объятия, и он был не в силах воспрепятствовать этому. Его бесила вынужденность пребывания в единстве с этим скотским телом, прохождения вместе с ним каких-то принудительных, совсем ненужных душе, стадий спирального развития, но подумав, он устыдился своих эмоций, своей злобы к диалектике, решив, что если диалектика – дубина в руках Господа, то он, как собака вместо того. Чтобы впиться в руку, державшую ее, хочет укусить самое дубину. Но ведь дубина есть дубина и ей может воспользоваться всякий. Вот и большевики, с которыми он хотел связать свою судьбу, охотно пользуются этой дубиной для совершения революции и избиения своих врагов. Правда, после построения коммунизма они хотят отбросить ее за ненадобностью, но Александр, в отличие от восторженного Сергея Ильича не верил в коммунизм, равно как и моральное изменение людей, которые, по его глубокому убеждению, всегда будут глупыми, трусливыми и послушными Богу существами. И только освобожденные души способны упразднить эти неземные и уничтожающие свободу законы.
Из дома слышались возбужденный голос большевика Звягина и плач большевички Ольги Дмитриевны, но потом все стихло. Александр полежал еще немного и вскоре крепкий сон без сновидений объял его.
Он хотел спать, но какое-то насекомое упорно ползало по щеке. Он повернулся на другой бок, но насекомое перебралось на другую щеку, продолжая беспокоить его. Он повернулся на спину и открыл глаза. Было уже совсем светло. Над ним склонилась Вурдалачка и щекотала его травинкой.
- Ну и засоня же ты, - рассмеялась она. В ее больших зеленых глазах светилось веселое озорство. Сквозь плотно облегающую тело майку с короткими рукавами четко выступили небольшие, но, по всем видам, крепкие груди. Желание продолжать сон в мгновение испарилось. Ему захотелось схватить девчонку и повалить на кровать, но вместо этого он лишь ворчливо спросил:
-  Ты что, опять кусаться прибежала?
- А я и не кусала. Это я зубами тебе губу нечаянно разбила, когда на шею кинулась.
- А ты что на всех так кидаешься? – все еще строго спрашивал он.
- Нет, - миролюбиво отвечала та. – Но, когда я увидела, как ты лепишься к Лидке, зло взяло. Меня одна подружка научила: в таких случаях надо крепко поцеловать парня, чтобы он был твой. Вот это и сделала!
Александр сбросил с себя одеяло и опустил ноги с кровати. От него не укрылось, как восхищенно посмотрела девушка на его крепко сбитое тело.
- А тетя с дядей где? – спросил он ее и, узнав, что оба на работе и что тетя попросила ее помочь ему вскопать огород, сказал:
- Ну ладно, ступай в дом, готовь завтрак. Чайник там на примус поставь, а я сейчас приду.
Юноша оделся, умылся и тоже прошел в дом, где Женька приготовила завтрак. Он вновь критически оглядел ее фигуру и решил, что ее худоба от недоедания. «Подкормить ее, приодеть. Краля была бы что надо!»  - подумал он, присаживаясь к столу.
- Ты молоко будешь? – спросила она и, получив ответ, что будет пить чай, добавила. – Ну жди тогда, а я жрать хочу. Она жадно поглощала пищу, запивая молоком, а потом, немного насытившись, сказала:
- Чаи пустые дома надоели. Лидка – стерва меня ими запоила. Сама нажрется на работе, а потом чаем дома отпивается. Ах, мол, какой аромат! Ничего, мол, ты в чае не понимаешь!
Александру понравилась непосредственность девушки. Кроме того, он и сам не понаслышке знал, что такое голод. Ему стало жаль ее.
- А что рыбу не ловишь? Вон ее в озере сколько. Вчера тетя мне пожарила, так я ее чуть вместе со сковородкой не съел. Вкуснятина, да и только!
- У нас из баб никто не рыбачит. Я бы ловила, но стеснительно как-то! – ответила Вурдалачка.
- Ладно, я тебя как-нибудь с собой возьму. Вместе ловить будем.
Александр попил чаю, и они пошли в огород.
- Ты может рассаду сразу будешь высаживать, а я копать пойду? – спросил он Женьку.
- А тетя Оля не заругается за самовольство? - усомнилась она.
- А что ей ругаться? Она еще спасибо скажет.
- Нет, пусть она сама садит. А я тоже копать буду.
Вдвоем, дружно взявшись за работу, часов до двух они вскопали почти весь огород. Вернувшаяся с работы тетя, только всплеснула руками.
- Ну и молодцы же вы! Ладно, докапывайте, а я пойду чего-нибудь вкусненького вам приготовлю.
Тетя позвала их обедать, когда они, докопав огород, сели отдохнуть. Обед был очень вкусным, тетя весела и добра. Вчерашний разнос ее Сергеем Ильичом пошел явно на пользу. Она подарила Вурдалачке кое, что из своих вещей и еще полную сумку продуктов.
- Что вы, Ольга Дмитриевна, что вы! Куда мне все этого! – отбивалась смущенная девушка, но в конце – концов все же взяла подарки, гостинцы и ушла домой. Александр, отдохнув немного после обеда, опять «занырнул» в огород, где до самого вечера вырезал засохшие ветки смородины, крыжовника и малины. Сергей Ильич вернулся с работы поздно. Он был хмур и малоразговорчив. На вопрос тети: будет ли допивать оставшуюся в четверти настойку, к удивлению, той и Александра, наотрез отказался. Он засел в зале и занялся просмотром каких-то бумаг, принесенных с работы. Александр, глядя на него, тоже уединился во флигеле с книгой, привезенной из города.
На дворе стемнело. Он, почитав еще немного, отложил книгу, решил лечь спать, но услышал легкий стук в окно. Выйдя во двор, он увидел Вурдалачку.
- Ты что как старик? Неужели спать собрался? Пойдем-ка лучше погуляем. – предложила она, схватив его за руку.
Еще утром и днем, когда они копали огород, он страстно желал ее, но сейчас, когда она сама позвала его, им овладела нерешительность.
- А куда пойдем? – с какой-то дрожью в голосе спросил он.
- Куда, куда! – осердилась Вурдалачка. – Да хоть к бабаю на…нос!
Они вышли со двора и, ни слова не говоря друг другу, направились в сторону озера. Было только начало июня, но вечер стоял очень теплый. С неба светила луна и отовсюду доносился одуряющий запах проснувшейся природы. Но Александра все это сейчас не волновало и не радовало. Он не хотел ни куда идти с этой наглой девкой, но что-то мешало ему повернуть назад.
Они дошли до озера и присели на одну из причаленных лодок.
- Купаться будешь? – спросила Вурдалачка.
- Нет, что-то не охота. – ответил он.
- Ну как хочешь, а я искупаюсь. Отвернись, я раздеваться буду.
Он повернулся к ней спиной давая возможность ей раздеться и прыгнуть в воду, однако купаться она что-то не спешила. Он взглянул и увидел ее совершенно голой. Ее обнаженная фигура сейчас не возбуждала в нем страсть, а лишь раздражение и какой-то неведомый ему испуг. Ему захотелось немедленно бежать от этого места сломя голову, он даже привстал, но почувствовал, как ноги сделались ватными и неподвластными ему.
- Но ты оказывается и телок, - с непонятной ему властностью промолвила она.
- Раздевайся!
Он покорно снял с себя одежду и тоже голый присел с ней на песок, рядом с набегающей волной. Она резко обхватила его и нетерпеливо потянула на себя со вздохом принимая тяжесть его тела. Александр в этой своей жизни еще ни разу не был с женщиной. Он целовал Женьку в щеки, шею, но не робость, а что-то другое мешало ему идти дальше в этой любовной игре.
- Что ты как котенок тычешься! – почувствовала его нерешительность Вурдалачка. Она змейкой выскользнула из-под него и, повалив на спину, сама взгромоздилась на него верхом, обхватила его член пальцами, со стоном вводя в себя, а в следующий момент уже орала как дикая кошка, все больше сливаясь с ним. Александр уже не чувствовал, как ее ногти до крови царапали его бока, как Женька конвульсивно дергалась, сидя на нем, издавая пронзительный звериный крик. Он лишь в свете луны, видел зеленое зарево ее огромных глаз, обжигающих его насквозь.
Потом что-то оборвалось внутри его и, кончившая свое дело Вурдалачка, наблюдала как резко задергались его руки, ноги и судорожно задрожали ресницы. Он медленно приходил в себя, как будто возвращаясь из далекого и неведомого мира. Вурдалачка громко рассмеялась.
- Над чем ты смеешься? – спросил он.
- Целку я тебе сломала, вот и смеюсь от радости!
На Александра вдруг нахлынула злоба. Ощущение было такое, как если бы его обокрали, нагло обманули. Ему захотелось схватить Женьку за волосы, бить ее, топтать ногами. Но возбуждение схлынуло, как и накатилось. Он еще полежал немного, встал и вошел в теплую воду, которая окончательно успокоила его. Юноша долго плавал, раздвигая ногами и руками упругую плоть озера. Вурдалачка тоже доверилась воде и плескалась около самого берега Климов осторожно подплыл к ней и хотел схватить, но она, ожидая нападения, с визгом бросилась из воды на берег. Он догнал ее и уже по собственной инициативе овладел ею.
Они лежали на берегу обняв друг друга. Безоблачное небо, яркая луна и тихо плещущие волны, не создавали обстановки покоя и блаженства. Александру показалось: кто-то невидимый пристально наблюдает за ними и злорадно усмехается. Он высвободился из объятий девушки и стал одеваться. Та последовала его примеру.
Они молча шли по улице. В доме Женьки все еще горел свет.
- Лидка, наверное, Богу молится, чтобы он ей мужа и ребеночка дал! – насмешливо сказала она и чмокнув его в щеку, нырнула в калитку.
В доме тети света не было. Александр прошел во флигель, в темноте разделся и, усталый рухнул в постель.
Шли дни за днями. Скучать в деревне Климову было некогда. По утрам они с Женькой, захватив снасти, шли на рыбалку. Рыбы наготовили столько, что и голодная Женька, подобно Ольге Дмитриевне, начала от нее отказываться. Александр взамен старого, ветхого огородил усадьбу Звягиных новым прочным забором и приступил к строительству баньки. По вечерам он имел интересные беседы с много испытавшим в жизни Сергеем Ильичем. Одно только тяготило здесь юношу. Это - Вурдалачка. Шустрая и любвеобильная, она была почти, постоянно перед его глазами и как привязанная следовала за ним по пятам. Не стесняясь ни тети, ни дяди, уже открыто ночевала с ним во флигеле. Ее животная любовь, грубые неуместные шутки и разговоры были не милы Климову и он не знал, как отшибить ее от себя. Положение затруднялось тем, что чета Звягиных смотрела на это поощрительно. Однако, как говорится, не было бы счастья да несчастье помогло.
Однажды Вурдалачка, придя из дому крайне озабоченной, сообщила о телеграмме следующего содержания: «Женя, срочно приезжай. Очень больна твоя мама!» Телеграмма была послана из далекого города Краснодара.
- Ехать тебе надо, Женечка! – со вздохом сказала тетя. – Какая ни есть, а тебе она – мать!
Такого же мнения придерживался и Звягин. На следующий день Вурдалачка уехала. Александр вздохнул с облегчением. Словно сбросил с себя тяжелую, обременительную ношу.
- Скучно, брат, тебе без Женьки-то будет! – посочувствовал Сергей Ильич. Он машинально кивнул головой, но душа его радовалась.
Однако не прошло и недели как инстинкт, окончательно разбуженный в нем Вурдалачкой, дал о себе знать. Он почувствовал неодолимую тягу к женщинам. Они опять являлись во сне и давали ему желаемое, но это мало помогало. Он постоянно ощущал гнет страшной и безжалостной силы, которой невозможно никак противостоять. В один из таких тяжелых вечеров, он постучал в дом Лиды.
- Саша, ты! – с изумлением встретила его молодая женщина.
Юноша прошел в дом и по всему виду хозяйки понял: та безумно рада его приходу. Лида по этому случаю переоделась в красивое платье, которое очень шло очень ей. То, чего у Лиды не находилось для племянницы, немедленно нашлось для него. На столе появилась приличная закуска и бутылка армянского коньяка. Они его пили маленькими с наперсток рюмочками. Потом танцевали под граммофон и опять, как и в первую их встречу, красивые груди Лиды просились наружу, а пухлые розовые губы с нетерпением ждали поцелуя. Он поцеловал ее и хотел положить на кровать, но женщина, мягко выскользнув из его объятий, сказала, чтобы он не спешил.
Она разобрала постель и велела ему ложиться, а сама долго колдовала над собой в соседней комнате, вернувшись к нему благоухающей и податлевой.
С этого вечера Александр часто стал бывать у Лиды. Он уходил, когда Звягины ложились спать и возвращался под утро. Однако Ольга Дмитриевна каким-то образом догадалась о их сближении.
- Да, не постоянный ты парень, - с горечью сказала она. – Не успела твоя подружка уехать, а ты уже с другой. Разве можно так, Сашенька!
- Ты, о чем это, тетя Оля? – с лукавым недоумением спросил он.
- О твоей связи с Лидой. Ты не имеешь права изменять Жене, после того как она искренне доверилась тебе. «Я что на алтаре клялся быть верным!» – с раздражением подумал он, а вслух из желания позлить тетю возразил:
- Но, тетя Оля, ведь и Лида искренне доверилась, а иначе у нас не возникла бы связь. Так что и она, в случае моего разрыва с ней, может предъявить такие же претензии…
- Лида - хитрая бестия! – раздраженно прервала тетя. - Ей сейчас впору хоть за черта ухватиться, а Женя, по-моему, любит тебя.
- Зато, тетя Оля, я не люблю эту грубиянку! – категорично заявил Климов и по лицу тети увидел: его цель позлить ее достигнута.
- Кое в чем я с тобой согласна, Сашенька, - усилием воли взяв себя в руки, сказала тетя. – Женя – девушка импульсивная и немного вульгарная. Но. На мой взгляд, это в ней не главное. Я ее знаю как доброго, терпеливого и очень отзывчивого к чужой беде человека. Я ведь рассказывала об ее уходе за парализованной бабушкой. Вот и с тобой если что случится, разве она не поможет? Я уверена – поможет! А вот за Лиду – не ручаюсь.
Тетя Оля говорила горячо, убедительно с расчетом на предполагаемую аудиторию, но Александру уже было известно ее жизненное кредо. Такие люди как она, обычно уповают на чью-либо помощь. В детстве – это помощь родителей. Потом – супруга, повзрослевших детей и, вообще, чужих, но добрых людей. Если помощь людей оказывается недостаточной, они начинают верить в бога, чтобы с его помощью влачить хотя бы жалкое существование, но с надеждой продлить его как можно дольше. Такое кредо использования окружающих в качестве костылей и жизненных подпорок, было чуждо Александру. Ибо, чем может ему помочь та же Вурдалачка? Как-то в разговоре она сказала, что мечтает иметь двух мальчиков и двух девочек. При её темпераменте такая цель вполне достижима. Она может нарожать детей и в большем количестве. Но какую роль будет играть он, кроме как производитель? Роль добытчика? А если его, скажем, парализует как бабушку? При такой-то куче детей какая тут может быть помощь ему, Александру? Впрочем, он и сам не желал ни чьей помощи и не хотел быть ни для кого обузой в этой постылой ему жизни.
В его сближении с Лидой Климов никакой вины не видел. Он не клялся Вурдалачке в вечной любви, не давал никаких обещаний в верности. Он, впрочем, и от нее не требовал никаких клятв и обещаний, ибо понимал: они не рабы один другого, а союзники в преодолении гнетущей силы инстинкта, но как объяснить все это тете Оле?
Вечером, когда Сергей Ильич пришел с работы, она вновь коснулась этой темы. Но, тот, к удивлению Климова, и огорчению супруги, отнесся к этому спокойно.
- Это не наше дело, Оля. Пусть они сами думают. – махнул он рукой.
- Как это не наше, Сережа! Ты думаешь, что говоришь! А если Женя забеременеет, родит, что тогда? – вскричала она.
- Если родит, то бери и воспитывай ребенка, он ведь тоже не чужой будет. А с него что возьмешь? – кивнул он на Александра. - Он сам еще малолеток!
Ольга Дмитриевна, недовольно ворча, взяла ведро и пошла доить корову. Сергей Ильич, подмигнув Климову вытащил из буфета штоф водки (15). Александр удивленно посмотрел на него. С тех пор, как Звягин отказался допивать настойку прошло месяца полтора, и юноша с тех пор не видел дядю выпивающим. Теперь, похоже, он опять сорвался.
- Ты чего, дядя Серёжа, смурной такой сегодня? На работе-то как дела?
- Дела, Сашок, как сажа бела! – сказал тот, наливая стакан водки.
Выпив, он поведал как местные коммунары обрезали половину сенокосных угодий у мужика - единоличника.
- Ну обрезали так обрезали, - развёл руками Климов. – Тебе-то что горевать, дядя Серёжа.
- Как что горевать! – возмутился Звягин. – Мужик этот партизанил в гражданскую, потом с Красной Армией Колчака гнал!
- А сейчас, что кулаком заделался?
- Да не кулак он вовсе! – с горечью отвечал Сергей Ильич. – Ребятишек у него целая куча, вот и держит двух коровёнок, коня, да пару телушек. А эти коммунары согнали его с покоса на том основавши, что эта земля раньше помещичьей была, а сейчас, мол коммуне должна принадлежать. Вот и боюсь с ними чертями полосатыми, Сашок.
- Но ведь, говорят, скоро колхозы будут. Единоличникам так и так конец приходит, дядя Серёжа.
- Что-то я не верю в них, Сашок. Если и там работать будут как в Коммуне – дела плохи! В Коммуне-то сейчас лень на лени Скот какой был – весь порезали. Поля травой позарастали.
- Если скот порезали – зачем же им сенокосы? – подивился юноша.
- А шут их знает! У нас ведь как: сам - не ам и другим не дам. Овец, мол, будем разводить. А где они еще эти овцы? Звягин умолк и долго сидел, горестно опустив голову, а потом сказал:
- Кавардак какой-то в стране творится. И разве затем Ленин землю крестьянам дал, чтобы отобрать ее через несколько лет? Земля, брат, любовь и ласку просит, и кто как не хозяин- единоличник может все это ей дать.
- Но ведь ты, дядя Сережа, совсем недавно ратовал за колхозы. Вспомни как хотел сдать туда всю свою живность! – подивился юноша.
- Да, Сашок, ратовал, - согласился дядя. – А сейчас, брат, не ратую. Создали уже кое-где эти колхозы. И живность свою туда свели. И что ты думаешь? Наполовину она тому них от голода передохла, а оставшуюся часть снова по домам разобрали. Нет, Сашок, как хочешь, а не справедливо все это!      
«Эх, дядя Сережа, дядя Сережа, влипнешь ты как кур в ощип со своей справедливостью, - подумал юноша. – Хороший ты мужик, а потому-то понять не можешь: не добросовестные земледельцы и животноводы сейчас нужны стране, а совсем другое. Надо строить новые города, скучивая там избыточное деревенское население. Создавать в этих городах массу военных заводов, где будет коваться оружие для борьбы с мировой буржуазией. И вовсе не обязательно делать жизнь людей сытой и зажиточной. Ибо только голодные и злые, которым нечего терять кроме своих целей, могут победоносно завершить мировую революцию!» – мысленно дискутировал он со Звягиным, а вслух только сказал:
- Ну ладно, дядя Сережа, побегу я к Лидке. Ждет меня бабенка!

Для Лиды каждое появление Александра было праздником. По вечерам, ожидая его, она одевалась в самые лучшие наряды. На стол подавались самые вкусные закуски. В ее глазах при его появлении зажигались огоньки неподдельной радости. Ни одна женщина в этом мире, разумеется кроме матери, еще так не ухаживала за ним.
В этот вечер они пили чай с домашним печеньем, потом хозяйка пела русские романсы, подыгрывая себе на гитаре. Голос у нее был небольшой, но приятный. Она выгодно отличалась от  Вурдалачки  своей начитанностью, интеллигентностью, умением вести интеллигентные беседы на разнообразные темы. Однако, как заметил юноша, Лида не была цельным и до конца искренним существом. Рядом с хорошей Лидой проглядывал и ее теневой антипод. Она была очень завистлива и крайне нетерпима ко всему, что выходило за рамки ее личного мирка. По своему эгоизму она не уступала тете Оле и тоже, как и та, очень страшилась одиночества. К своей племяннице Жене, Лида относилась весьма негативно. Вот и теперь, сидя рядышком с Александром, рассматривая фотографии из семейного альбома и охотно поясняя, кто есть кто на этих фотографиях, она как бы нечаянно отодвигала фотки Вурдалачки из его поля зрения.
- Интересно, где сейчас Женька? Ведь уже почти месяц прошел как она уехала! – ненароком поинтересовался он.
- Она у нас - большая путешественница, - еле скрывая в голосе неприязнь, отвечала Лида. – В прошлом году по весне, связалась с одним охломоном из соседней деревни и скиталась с ним до самых холодов. А потом явилась не запылилась. Худая, страшная, как кошка ободранная. Траву какую-то ей одна бабка от беременности давала, - злорадно сообщила она. – Пила она ее лошадиными дозами, но выкидыша все же добилась!
Александру был неприятен тон, с каким Лида рассказывала о племяннице, но большого значения он этому не придал. «Бабы есть бабы. Видимо все они такие и никуда от этого не деться!» – подумал он и спросил собеседницу:
- А ты детей, Лида, желаешь иметь?
- Как тебе сказать, уклонилась та, - Не ко времени они сейчас и не к месту. Такой ответ понравился юноше. «Да, действительно, - подумал он. – На носу пожар мировой революции с сотнями миллионов трупов. Наступает то время, когда Земля может содрогнуться от пролитой крови. И в такое-то время – дети! Только тупоголовые идиоты могут сейчас мечтать о них!» Климов подумал о сидящей рядом с ним красавице Лиде о том, что она, в этом плане, - не тупоголовая идиотка и все большая симпатия к ней овладевала им. «А что, если жениться на ней!» – искрой в его сознании мелькнула мысль. Он видел, что она красивая, но не шалавая. Правда, старше его по годам, но на вид выглядит моложе. Он же, напротив, выглядит постарше и это сгладит разницу их лет. С женитьбой на ней отпадает надобность беготни по ночным улицам в поисках потаскух. В связи с ее, как он слышал, бесплодностью отметается и проблема рождения детей, против которых восставало все его существо. Лида не так страстна, как Женька, забывающая во время экстаза кто она и, кто ее партнер, но это даже нравилось ему. Ибо в сексе Лида постоянно чувствовала его, не теряла с ним связи. Она отдавалась и воспринимала каждое его движение с каким-то благоговейным ужасом и трогательным изумлением. Во время экстаза она не орала по-кошачьи, как Вурдалачка, и не запускала ногти в его тело, а со сладострастным стоном крепко сжимала тело юноши в своих объятиях. После сношений с Вурдалачкой у Климова почему-то возникала внутренняя опустошенность, а вслед за ней – злоба к партнерше. С Лидой все было по-другому. После экстаза у него была лишь нежность, вскоре переходящая в желание иметь ее еще. Вот и теперь, после очередного слияния их тел, Лида словно каким-то чутьем угадав его думы, взволнованно зашептала:
- Саша, ты мне очень люб. Давай уедем с тобой в город. Я буду работать, а ты – учиться. Не волнуйся, милый, я не буду тебе помехой. Если надоем и ты скажешь: «Уходи!» – и я уйду. Но я хочу быть тебе и матерью, и сестрой, и женой. Я всегда буду любить только тебя. И каждое слово твое – будет законом для меня!
Слова молодой женщины упали на благодатную почву. Александр в этот вечер сделал свой выбор и вопрос их отъезда в город теперь лишь заключался в сроках исполнения. Юноше лишь не хотелось, чтобы его отъезд Звягины расценили как трусливый побег.
- Надо дождаться возвращения Женьки, окончательно объясниться, а потом уже ехать. - пояснил он Лиде.
- Как скажешь, милый, так и будет! – покорно отвечала та, ласково прижимаясь к нему всем своим красивым телом.
Они всю ночь ласкали друг друга, пока за окнами ни посветлело. Александр ушел в свой флигель, завалился в постель и проспал до одиннадцати часов. Ему теперь некуда было спешить. Он сделал Звягиным новый забор, срубил симпатичную баньку, подремонтировал сараи и помещения для скота. Тетя Оля не знала, как благодарить, а сам Звягин смущенно ворчал, что не батрачить он сюда приехал. Климов хотел еще выкопать дополнительный погреб, покрасить дом, но Сергей Ильич решительно воспротивился:
- На следующий год приедешь и сделаешь. Оно, конечно, и так, но без работы ему было скучно. С деревенскими, кроме Женьки и Лиды, он близко не сошелся. Звягин целыми днями пропадал на работе и единственным задельем для юноши оставалась, в дневное время, помощь Ольге Дмитриевне по дому. Тетя близко к сердцу восприняла его измену Женьке. Ей не нравилась Лида и она попрекала племянника за связь с ней.
- Двуличная она, Сашенька. Вот помяни мое слово, подведет тебя эта Лида когда-нибудь. Ох и подведет. – предостерегала она его. – Вы, мужики – олухи. И на баб смотрите не с того боку. Конечно, она красивая, образованная, но не это главное!
- А что же главное? – поинтересовался он.
- Главное, Сашенька, в супружеской жизни -  наличие общей цели. Вот мы с Сергеем - оба коммунисты, верим в светлое будущее, но – люди маленькие и хотелось, чтоб кроме этой глобальной цели у нас было еще и свое – одно на двоих – маленькое счастье. Нам хотелось бы иметь детей, внуков, но – увы! – горестно вздохнула тетя. – Когда я родила Диму, врачи сказали: детей у вас больше не будет, берегите этого мальчика. Но так получилось, не уберегла! Сергею я с самого начала сказала правду о себе, но с пылу – жару он не задумался над моими словами. И вот теперь ты сам видишь, что получается. Он ударился в пьянку, а мне что остается делать. Вот и занялась скотом, птицами. Сергей — это мое занятие объясняет жадностью, но не прав он, Саша!
Тетя смолкла, на глазах ее выступили слезы, но смахнув их и немного успокоившись, она продолжала.
- Вот гляди на нашу жизнь и смекай, Сашенька. Ведь Лида, честно говоря, тоже бесплодна. Ее бывший муж – талантливый инженер терпел ее и бросил не из-за бесплодности, а за то, что она, не поверив врачам, связалась с разными проходимцами, требующими за лечение бешенные деньги. Лечили ее лжелекари да все напрасно, но мужа она в долги вогнала, в большие долги. Кроме того, он растратил из-за нее казенные деньги и его чудом спасли, вытащив из петли…
- Но ведь, тетя Оля, все рассказанное тобой, еще не говорит о дурной натуре Лиды, - прервал ее Александр. – Было легкомыслие, доверчивость и стремление вылечиться от бесплодия, родить ребенка. Сейчас, по-моему, она смирилась со своей долей. Я же ей нужен как друг и попутчик по жизни.
- А детей иметь не желаешь? – спросила тетя.
- Не желаю, тетя Оля, - откровенно ответил юноша. – Иначе я с ней не связался бы!
- Ты, Сашенька, не считай меня дурой. Я давно заметила: человек ты не простой. Есть у тебя какая-то большая цель в жизни, но только молчишь ты о ней. Но вот, что касается женщин, тут ты – желторотый воробей. Сейчас у тебя перед глазами, извини за выражение, свежие Лидины сиськи и ляжки. Но, поверь мне, пройдет время, ты насытишься, и они уже не будут казаться такими желанными. Ты задумайся, прежде всего над таким вопросом. А сможет она быть тебе подругой, единомышленницей и попутчицей к твоей цели? Не сдрейфит ли, не предаст ли тебя? Лично я в ней не уверена. У Лиды нет цельности натуры и она изготовлена из разных кусков, как лоскутное одеяло. Подумай над этим, Саша.
Тетя еще немного посидела и пошла собирать малину, а Климов вняв совету тети, задумался над ее словами. «Моя цель в этой жизни – бунтарство. А может ли Лида тоже стать бунтаркой, не предаст, не отречется ли прежде чем петух прокукарекает?» - размышлял он и решил, что тетя кое – в чем права, но выбор уже сделан и он не собирается от него отказываться. «Если Лида будет мне в тягость, что помешает ее бросить. Но ведь пока она не предала, не отреклась от меня. Она мне нравится и смогу ли я, в случае разрыва, так быстро найти ей равноценную замену?»
Александр успокоил себя этими доводами, но какая-то царапина, зазубрина от откровенного разговора с тетей в его душе осталась.

Вечером он снова был у Лиды. Лицо той по-прежнему излучало радость, было красивым, но под глазами появились темные круги. «От недосыпания! – понял он и ему стало жаль свою избранницу. В этот вечер, хотя спать ему не хотелось, он настоял пораньше лечь в постель.
Поласкав юношу, Лида крепко уснула, а тот еще долго лежал без сна, размышляя над всякой всячиной. Его разбудила Лида. На дворе было совсем светло.
- Ой, Саша, проспали! – забеспокоилась она, торопливо натягивая на себя одежду. Климов тоже опустил ноги с кровати.
- А ты поспи еще, милый. Мне-то на работу, а тебе куда торопиться?
Она оставила ему запасной ключ от дома и, наскоро попив холодного чаю, убежала.
Александру хотелось поспать еще, но, поразмыслив, он поднялся, помыл полы, перемыл посуду и от нечего делать навел такой блеск в доме, что даже ему самому все это понравилось.
К Звягиным он вернулся к обеду. Тетя была грустна и растерянна. Она осуждающе посмотрела на племянника, но об их отношениях с Лидой не сказала ни слова.
- Ильич-то снова загулял! – сокрушенно поведала она юноше. – Не знаю, что и делать. Хоть глаза завязывай да убегай из дома. Ох, Сашенька, как мне надоела эта распроклятая жизнь!
- А ты, тетя Оля, поменьше внимания на него обращай. – посоветовал Александр.
- Да как же не обращать-то, Сашенька, ты думай, что говоришь! – вскричала она. – Ведь он страдает, вот – и причина его пьянства. Боюсь, как бы он не сотворил чего с собой. А я чем могу ему помочь? Стать его собутыльницей? Тогда вообще все прахом пойдет!
- Страдает-то он – это точно. На работе у него тоже нелады. У мужика какого-то, красного партизана, мол, несправедливо покосы урезали! – посочувствовал он Звягину.
- Делать ему нечего, - возмутилась тетя. – Мужик тот с этих покосов сена раза в три больше накашивает, чем надобно его скоту. А земля – коммунарская. Вот они и потеснили его немного. А Ильич – дуралей: несправедливо, мол, это. Ох, Сашенька, чует мое сердце: не кончится добром его донкихотство, ох, не кончится!
Тетя сидела, обхватив голову руками на ее лице выступили глубокие морщины и Александр почувствовал: сейчас ее страдания искренни, не поддельно.
- Господи, за что ты нас так мучаешь! – горестно промолвила она.
Юноша при последней фразе тети раскрыл рот от изумления. Тетя Оля ли, коммунистка, совсем недавно отчитывающая супруга за упоминание Бога, произнесла эту фразу? Но никого другого перед ним не было. Его удивление, впрочем, скоро прошло, ибо тетину фразу он посчитал предсказуемой. «Это слабое существо на грани отчаяния, - подумал он о ней. – Не у законов же диалектики просить ей сносной жизни. Теперь она, ползая на коленях, начнет вымаливать ее у Боженьки!»
Тетя еще немного повздыхав, отправилась готовить пищу для скота, а Климов уединился во флигеле. Он вытащил из дальнего угла, привезенные им из города книги. Одна из них называлась «Старшая Эдда»; вторая – «Младшая Эдда». Он принялся за чтение. Книги оказались интересными, но, когда день начал клониться к вечеру, юноша отправился к Лиде. К ее приходу он приготовил ужин, и восхищенная женщина не знала, как его благодарить.
- Устала я сегодня, милый. Работы – невпроворот. Иду домой и думаю: где взять сил, чтобы сварить, прибраться. А гляди – ка каким молодцом оказался: и чистоту навел и сварил!
Лида нежно расцеловала своего возлюбленного.

С того вечера, как Климов решил связать свою жизнь с Лидой, прошло еще дней десять. Они ждали Женю, чтобы передать ей дом и уехать в город, но та не появлялась.
- А если, Саша, она связалась там с каким-нибудь хохлом и еще долго не появиться? В прошлом году Женя объявилась лишь в конце сентября. Что так и будем ее ждать? Но не забывай: тебе в сентябре надо приступить к учебе.
- Ладно, подождем еще недельку и рванем когти! – успокоил ее юноша. – Ты завтра заявление на увольнение подай. Заменить-то тебя кто по работе сможет?
- Есть там одна мымра, давно на мое место метит.
- Ну вот и добро, - обрадовался Климов. – А я поговорю с дядей Сережей, чтоб он без проволочек отпустил тебя.
В этот вечер Климов был особенно нежен с Лидой. Она была мила ему все больше, однако усталость брала свое. Он задремал, прижавшись к ее теплому боку, но какое-то тревожное предчувствие заставило его проснуться среди ночи. Он протянул руку чтобы обнять Лиду, но той рядом не было. В недоумении юноша полежал еще некоторое время, встал и направился в соседнюю со спальней комнату, из которой пробивался слабый свет. Лида в длинной рубашке, покорно распластанная на коленях молилась на икону Спасителя. Климовым от такого видения овладела ярость. Если бы он ее застал сейчас в этой позе с другим мужчиной, ему было бы гораздо легче. Но тут все по-другому. Он, библейский разбойник, отчетливо видел Голгофу, распятого и ненавистного ему Христа. Он вспомнил свой плевок в лицо врага, свору собак, заживо пожирающих его измученное пыткой тело, и то, что он, по воле этого типа, взирающего на него с иконы, без малого уже две тысячи лет унижен пребыванием в плотских телах, называемых человеками. И вот теперь, увидев свою избранницу, покорно распластанную перед ликом врага, он почувствовал себя еще хуже, чем на Голгофе. Лида уже не казалась ему милой и привлекательной, сейчас она виделась огромной, омерзительной жабой. Он вспомнил ее многочисленные прикосновения к его телу, его собственные прикосновения к ней. Чувство брезгливости и нечистоты, перемежающееся с яростью и бешенством, душило его.
- Ты что это?! – еле сдерживаясь, обратился он к Лиде.
Та, заметив его непонятное возбуждение, комочком забилась в угол.
- Я, Саша, просила Господа, чтобы он нам дал ребеночка! – подавленно молвила она.
- Ты говорила: не время его иметь! – взревел Климов.
Лида испуганно молчала. Александр мысленно представил ребенка, желаемого Лидой. Вот он в крови, слизи и нечистотах, будто из поганого омута, появляется из чрева Лиды. Как этот маленький, красный комочек издает жалобный крик, как бы загодя предчувствуя будущие унижения и оскорбления от этого ужасного мира, созданного быть Тюрьмой. Выходит, что и он, библейский разбойник, проведший в этой ненавистной Тюрьме две тысячи лет, и сейчас называющийся Александром Климовым, способствует попаданию сюда других? «Ну нет – думал он. – Не бывать этому!»
- Саша, Сашенька, - ползла провинившейся собачонкой к его ногам Лида. – Не буду я больше молиться. Прости, милый, любимый!
- Не верю я тебе, врешь, сука, врешь! – в исступлении кричал юноша. – А если - нет, разбей эту поганую доску, растопчи ее ногами! Слышишь ты меня?!
Лида посмотрела на икону, ее тело затряслось мелкой дрожью. Она попыталась встать, но снова рухнула на колени.
- Нет, не могу, Сашенька! Он как живой смотрит на меня! Я боюсь его!
- А меня, ты – тварь, боишься? – опять вскричал он. – Отвечай подлюка?!
- Я люблю тебя, Саша, слышишь – люблю!
- Любовь выше страха и выше Бога. Она ничего не боится. Тебе, дряни, не дано этого испытать! – презрительно молвил он, валяющейся в его ногах Лиде и только огромная брезгливость, овладевшая им, помешала ударить ее. Он оделся и, больше ни слова не говоря, пошел в свой флигель.

Разные мысли не давали ему уснуть в остаток этой ночи. Немного успокоившись, он размышлял о своей жизни в деревне, отчетливо осознавал, что с Лидой – трусливой и покорной Богу – у него все кончено. Он думал о непростых отношениях и проблемах четы Звягиных, о своем будущем и о многом другом. На дворе рассвело и тетя, гремя ведром пошла доить корову. И только тогда долгожданный сон смежил его веки почти до полудня, а когда он проснулся, то еще долго лежал в кровати, не желая подниматься. Ему не хотелось встречаться и разговаривать с тетей, ему вообще сейчас никого не хотелось видеть. Но мысль, что вставать все равно придется, заставила его покинуть постель.
Он оделся. Умылся и пошел в дом, ожидая, что тетя начнет подтрунивать за его долгий сон, но она, к удивлению, ничего не сказала, подавая на стол приготовленный обед.
- А что, дядя Сережа все еще гуляет?
- Гуляет, Сашенька! – с глубоким вздохом отвечала та.
Он пообедал и опять ушел во флигель, взявшись за чтение, начатых вчера книг. Содержание их оказалось созвучным его мировоззрению, и он лишний раз понял: в своем бунте против Бога он не одинок. Еще в глубокой древности во Вселенной находились силы, которым была ненавистна Земля, Солнце и Луна. И вот в этих двух книжках описывается как разразилась страшная битва между богами и их могучими противниками. Предвестием ее у людей явились нарушение родовых норм, кровавые распри между родственниками и моральный хаос. Чудовище по имени Фенрир, проглатывает Солнце, другое чудовище похищает Месяц. Землю сотрясают страшные землетрясения и она, в глубокой темноте, погружается в море.
Александр с интересом читал до самого вечера, пока не явился со службы Сергей Ильич.
- О, Сашок, здорово! Сто лет и сто зим тебя не видел! – приветствовал он юношу. – А что сегодня к Лиде не пошел?
- Домой скоро, дядя Сережа, надо ехать. Хочу сегодня пораньше лечь, а утречком на рыбалку сбегать. В городе такая рыба большие деньги стоит, а тут, считай - задаром.
- Идея не плохая, - одобрил Звягин. – У нас, брат, коптильня есть. Рыбы можно сколько хочешь наготовить да накоптить. Ты меня не возьмешь с собой рыбачить? Завтра все равно делать нечего – выходной.
- С огромным удовольствием, дядя Сережа, - обрадовался Климов. – Вдвоем-то мы ее быстрее наловим.
- Значит завтра пораньше встаем – и на озеро, - повеселел Звягин, доставая полный штоф водки. – За это дело, Сашок, и выпить не грех!
Тетя, подававшая на стол ужин, по привычке возмутилась при виде водки, но поняв, что это ничего не изменит, сама присела к столу. Ее заинтересовал факт нежелания племянника провести этот вечер с Лидой и, видимо, она, движимая любопытством, хотела разнюхать, что за этим кроется.
Звягин налил себе полный стакан и уговорил Александра выпить тоже, Климов, поддавшись на уговоры, выпил пол – стакана. В голове от выпитого закружилось.
- Ты, Сашенька, закусывай, - засуетилась тетя. – Вот огурчиков малосольных попробуй, свининки постной с горчичкой. В городе уже так не покушаешь!
Тетя сегодня была добродушна, не ругалась с мужем и даже пригубила маленькую – с наперсток – рюмку водки. После холодных закусок она подала на стол сковороду жаренных котлет. Сергей Ильич под такую закусь опрокинул второй стакан. Александр больше пить не стал.
- Что-то Женя долго не едет! Обеспокоенно сказала тетя.
- Может замуж там вышла – высказал предположение племянник. – Там, говорят, казаки живут – парни бравые.
- Не похоже это на нее, Сашенька, - после небольшого раздумья отвечала тетя.
- Она тебя полюбила и так скоро не разлюбит!
Ольгу Дмитриевну поддержал и Звягин.
- Женька, Сашок, девка – не шалавая. Ты ее еще не знаешь, хоть и дружен с ней!
Александр и сам подумал, что, познав Вурдалачкино тело, не удосужился понять: какие мысли шевелятся в ее голове, что творится в душе.
«Но ведь у большинства женщин душ нет, - вспомнил он свое мнение, однако сейчас готов был усомниться в нем. – А кто их знает, может и есть. Ведь сходу не поймешь этого!»
Он вспомнил Степашку Гераськина, которого, при его жизни посчитал всего лишь горьким пьяницей и дебоширом. Но оказалось: тот искал смысл жизни. От такой ошибки сущности Степашки у него остался отпечаток какой-то горести. И сейчас он подумал о том, что не будет ли он жалеть после, в будущем, о разрыве с Вурдалачкой, отбросив ее от себя сейчас.
- Ты повремени, Сашенька, с отъездом хотя бы с недельку, - словно угадав его мысль, убеждала тетя. – Может за это время Женя и приедет.
Сергей Ильич был такого же мнения.
- Порыбачишь, Сашок, ягода вон поспела, собирать надо, - пьяно бубнил он ему в ухо. – Не спеши в город-то.
Александр и сам решил, что надо подождать девушку, в беседах с ней поглубже разобраться в ее и своих чувствах, но смущало желание Вурдалачки иметь детей. «Может и тут удастся переубедить ее, - подумал он. – Ведь были же женщины – революционерки, подруги лихих атаманов и грозных вождей, помыслы коих были заняты не рождением детей, а делами своих суженных!»
Звягин, видимо изрядно хватнул водочки где-то на стороне и, порядком захмелевший, молол пьяную чепуху. Ольга Дмитриевна, чтобы не слушать его бредни, ушла в соседнюю комнату, занявшись выкройкой одежды. Александр еще немного посидев с дядей, ушел во флигель читать книжки.
Все последующие дни проживания в «Котово» нельзя было назвать скучными. Юноша ловил с дядей рыбу, с тетей собирал обильный урожай ягод с приусадебного участка. Но мысли его были уже далеко от деревни. Он приготовился к отъезду, не надеясь на скорый приезд Вурдалачки, но та, наконец – то, заявилась.
Не смотря на свое прибытие из мест щедрых солнцем и летними радостями, она была бледна и печальна. От той девицы – пигалицы с угловатыми манерами, какой ее увидел впервые Климов, в ней уже ничего не осталось. Она округлилась телом, во всех ее движениях и манере поведения вовсю проглядывала женщина. Тетя очень обрадовалась ее приезду.
- Я тебе говорила, Сашенька: вот – вот должна подъехать. Как сердце чуяло!
Из спальни, услышав оживление в кухне, вышел Сергей Ильич. Он, отлеживаясь и отпиваясь огуречно-капустным рассолом выходил из загула. Приезду Женьки он тоже обрадовался, но это не помешало ему использовать вурдалачкино прибытие в своих целях.
- Ты не серчай, Дмитриевна, но по такому случаю надо…
Та, догадавшись, что ему надо, сурово свела брови, однако поняв, что остановить мужа сейчас нет никакой возможности махнула рукой.
 Дядя пошагал за водкой, тетя накрывала на стол. Женька помогала ей, и Климов чувствовал на себе ее ласковый доверительный взгляд. Девушке как будто не терпелось сказать ему что-то очень и очень важное и лишь обстоятельства стесняли ее.
Дело шло к вечеру, когда они сели за обильно заставленный закусками стол. Все выпили за приезд, сама же виновница торжества, лишь символически пригубила рюмку и поставила ее на стол. Всеобщее искреннее внимание и радость по случаю приезда заставили, обычно немногословную Женьку разговориться. Она поведала как после прибытия в Краснодар, ей пришлось ухаживать за очень больной матерью, и что нашлись добрые люди с чьей помощью ей удалось похоронить ее более – менее достойно.
- А сколько же ей лет-то было, бедняжке? – сочувственно спросила тетя и узнав, что покойной было тридцать четыре года, прослезилась.
Сегодня, из желания досадить мужу или по случаю радости от приезда Женьки, она выпила гораздо больше, чем обычно, и была заметно пьяна. Сергей Ильич, после двух граненных стаканов был в мажорном настроении. Он называл Женьку доченькой и советовал завтра же расписаться с Климовым, сыграть свадьбу, позабыв о том, что оба они малолетки. Тетя от слез перешла к безудержному веселью. Заметив что-то смешное в поведении Звягина, она долго хохотала, потом, обнявши мужа, запела разухабистую кабацкую песню.
Вурдалачка с Климовым вышли на улицу. Уже стемнело и они, как и тогда пошли к озеру. В доме Лиды горел свет, но Климову он ничего не напоминал и не вызывал никаких эмоций. Он обнял Женьку, тоже внешне, никак не отреагировавшую при виде своего дома. Вурдалачка молчала, молчал и он, но это молчание не разделяло, а все больше сближало их.
На берегу озера девушка также молча отдалась ему и снова, как и в тот раз, огласила округу своим криком. Но крик этот уже не казался Климову бессмысленным и диким. Сейчас он был больше похож на крик подраненной и беззащитной птицы.
Они долго лежали на песке, опять же, не говоря друг другу не слова. Но сейчас Александр не испытывал к ней ни раздражения, ни злобы. Его охватила какая–то неведомая ранее приятная истома. Ему хотелось лежать, обнявшись с этой девушкой целую вечность, ни о чем не думая и не говоря ни слова. Женька тоже, будто чувствуя его состояние и давая время насладиться им, долго лежала без движения, но потом, впервые назвав его по имени, сказала: - Саша, я – беременна!
Ее слова как гром поразили его. Он привстал на колени и уставился на нее долгим взглядом, поначалу не зная, что делать. Она лежала, затенив ресницами большие глаза, но он чувствовал ее желание поскорее услышать ответ на свои слова. Александр вспомнил совет дяди ни в коем случае не раздражать, а вести себя с ней ласково и доброжелательно.
- Ты мне нравишься, Женя, - как можно проникновеннее заговорил он. – Я хочу забрать тебя в город и быть там с тобой. Но иметь детей нам с тобой пока не время. По годам мы сами с тобой – еще дети. Я хочу поступить в школу ФЗУ. В этой школе обучают так же девушек по швейному делу. Хочешь, поедем с тобой. Будем жить у меня в комнатке и учиться в одной школе.
Женя открыла глаза и невидяще уставилась ими в небо. Теперь уже Климов с нетерпением ждал ее слов и наконец она заговорила.
- У нас тут была одна бабушка, избавляющая от беременности травами, но она померла и, видимо мне придется идти к Сомихе. Но боюсь я Саша, очень уж боюсь!
- Не бойся, Женечка, - успокоил ее Климов. – Иди завтра к ней. Делай свое дело, а потом, как поправишься, сразу уедем в город. А Звягиным ничего не говори, они хотят нас на селе оставить.
- Надоело мне это село, Саша, глаза бы на него не глядели! И люди тут – злые!
Климов хотел сказать, что люди везде злые, но поняв, что это лишнее, - воздержался...
На следующее утро, прихватив с собой привезенную Женей с Краснодара, но не востребованную бутылку водки, они вошли в неряшливую избу, расположенную неподалеку от домика девушки. Сомиха – краснорожая и еще не очень старая баба – молча уставилась на них своими наглыми водянистыми глазами. Из угла избы, отгороженного грязным ситцевым пологом, выглянула мерзкая мужская харя и тут же скрылась.
- Я по этому делу, тетя Лиза, - показала на свой живот девушка и выставила на стол бутылку. Сомиха алчно схватила ее и придвинула к себе поближе.
- Ладно, вечером приходи, но мало этого. Червонец еще тащи, а то делать не буду! – сиплым голосом проговорила она.
- Хорошо, тетя Лиза, я принесу.
Они вернулись к Звягиным. Сергей Ильич, уже опохмеленный и от того благодушный, завидев их, предложил:
- Ну что, молодежь, тяпните по маленькой?
Из спальни, с перевязанной полотенцем головой, вышла Ольга Дмитриевна и напустилась на мужа:
- Ты, пьянь кабацкая, хоть их то не спаивай. Ведь им жить еще!
- Вот за то, чтобы жить, и надо выпить, - отмахнулся от ее попрека Звягин. Тебе и самой-то выпить не помешает. Клин, говорят, клином вышибают.
Александру пить не хотелось, но чтоб взбодрить встревоженную Женьку, он сказал:
- Дядя Сережа верно говорит. Давайте, товарищи женщины, выпьем за то, что – бы жить!
Он сам налил себе и им по полной стопке. Вурдалачка с тетей неохотно согласились и выпили, чем вызвали большой восторг Звягина, сегодня особенно возбужденного и веселого. Он попросил тетю завести граммофон и, под общее одобрение, сплясал «Цыганочку». Тетя, сбросив с головы ставшее ненужным полотенце, опять залилась почти без причинным смехом. На «огонек» заглянули две тетины подруги с мужьями и веселье набрало полную силу, обещая затянуться на долгое время. Александр пригласил Женьку на танец и, обнимая, чувствовал, как дрожит ее тело. Он понял: ей страшно. Во всеобщем веселье на них мало кто обращал внимание, и Александр гладил девушку по голове, стараясь приободрить ее, успокоить.
- Саша, пойдем на озеро. Сейчас я хочу видеть только тебя, - ласково сказала Женька. Климову и самому уже изрядно надоело все это застолье, и он охотно согласился.

Озеро в этот теплые, солнечный день было тоже не безлюдно. Тут было много купающихся, поодаль, рыбаки с лодок ловили рыбу. Климов отчалил от берега дядину лодку, и они поплыли с женькой далеко – далеко, где, едва заметной точкой, виднелся небольшой островок. Девушка любовалась красивой и мощной фигурой Климова, тем как уверенно и быстро скользила лодка от каждого взмаха весел. Она, в отличии от Лиды, ни разу не назвала юношу ни милым, ни любимым, но он видел по каждому ее взгляду и движению как он дорог ей и мил.
«Правильно тетя сказала: плохо я разбираюсь в женщинах!». Ему сейчас стало очень стыдно за измену. За то, что не с ней, а с Лидой он чуть не уехал в город и не связал там свою судьбу. Он вспомнил как вчера Женька, без всяких возражений, приняла его предложение сделать аборт. Что, как не любовь к нему, желание быть рядом, заставило ее согласиться на испытание страшной болью; рисковать жизнью? Юноша признательно посмотрел на сидевшую на корме Женьку, и та ответила ему взглядом полным нежности и доверчивости.
Они причалили лодку к островку, на котором, к их удаче, никого не было. Рядом с берегом стоял построенный кем-то шалаш и влюбленные расположились в его тени, спасаясь от жаркого солнца. Александр хотел овладеть прижавшейся к его боку Женькой, но та мягко отстранила его.
- Потом, Саша, не сейчас, - сказала девушка и лишь нежно поцеловала его в губы. – Пойдем лучше искупаемся.
Они долго плескались в теплой воде, Александр, поддерживая подругу за талию, учил ее плавать и все это на время отогнало от Женьки страх перед абортом. Сейчас она была оживленна и весела, однако солнце склонялось к горизонту, и они с сожалением покинули этот приветливый островок, собираясь в следующем году сюда непременно наведаться.
- Возьмем сюда тетю, дядю Сережу. – мечтал Климов, и его подруга согласно кивала головой.
Гости уже разошлись, когда они возвратились к Звягиным. Сергей Ильич в одиночестве сидел за столом. Вскоре, услышав их разговор, появилась из спальни тетя.
Ее кофточка была расстёгнута, почти полностью обнажая груди. Обычно тщательно уложенные волосы, сейчас были неприятно взлохмачены. Шатающейся походкой она прошла к столу и повалилась на стул, чуть не опрокинувшись вместе с ним на пол.
- Гуляю я сегодня со своим ненаглядным Сереженькой, ох и гуляю!
Она хотела встать, но снова упала на стул.
- Женечка, миленькая, - обратилась она к Вурдалачке. – Подои мою Зореньку, коровку ненаглядную. Не бойся ее, она – смирненькая!
Вурдалачка взяла ведро и пошла доить корову, а Ольга Дмитриевна, в кураже, неожиданно набросилась на дремавшего мужа.
- А ты, пьянь кабацкая, как меня однажды назвал? Жмотина, да?! Отвечай дурак! – наконец-то встав со стула, тормошила она супруга, никоим образом не реагировавшего на ее нападки. Тетя от этого еще больше распалилась. Она стала хватать со стола посуду и кидать ее на пол.
- Вот я какая жмотина, вот какая! Завтра же сама сведу скот к коммунарам. Пусть лопают его хоть с потрохами!
Тетя, не смотря на уговоры племянника продолжала скандалить и лишь возвращение Женьки с полным ведром молока заставило ее успокоиться. Девушка увела Ольгу Дмитриевну в спальню и положила на кровать.
«Может спиться на пару с дядей Сережей!» – подумал Климов, заметая с пола осколки посуды.
Женя отцедила молоко в банки и убрала их в подпол. Александр уговорил девушку для храбрости выпить стопку водки, и они пошли домой к Жене, где их встретила удивленная Лида. Вурдалачка взяла чистую простынь, еще какие-то принадлежности и, наказав Климову ждать ее здесь, пошла к Сомихе. Лида, догадавшись в чем дело, ехидно сказала:
- Как и в тот раз, опять с икрой заявилась.
Александр, никак не воспринимая ее слова, смотрел на недавно желанную ему женщину, как на пустое место.
- А ты знаешь, Саша, я ведь сожгла ту икону. – поведала она юноше. Климов глянул ей в глаза и понял: лжет, однако у него по-прежнему не возникло никаких эмоций, и он равнодушно сказал: -
Сожгла – так сожгла, это не моя забота.
Обескураженная Лида занялась своим делом, а Александр сосредоточился на ожидании Женьки. Ему показалось, что прошла вечность, прежде чем девушка вернулась.
Лицо Женьки было очень бледным и изможденным. В руках ее был пучок какой-то высохшей травы. Она нетвердой походкой подошла и присела на свою кровать, а подошедшего Климова попросила заварить траву, останавливающую кровотечение. Лида помогла племяннице переодеться и уложила ее в постель. Александр заварил траву и, остудив отвар, принес девушке. Она выпила принесенное, ее тело сотрясалось дрожью.
- Саша, накрой меня сверху еще чем-нибудь. Знобит сильно! – пожаловалась она слабым голосом.
В доме было душно, но Климов позакрывал все форточки и, найдя на вешалке два каких-то пальто, накрыл ими больную.
И царствовала глухая ночь. Девушке становилось все хуже. Она вначале тихо стонала, Климов поил ее теплым отваром травы, а не спавшая Лида положила к ее ногам горячие грелки. Потом Женя начала бредить. Она разговаривала со своей матерью, бабушкой. Климова охватило отчаяние.
- У вас тут какой-нибудь медпункт есть? – спросил он Лиду.
- Есть, - отвечала та, но сейчас он закрыт.
- Пойдем на дом к фельдшерице!
- Выходится она. Все, ведь, так болеют. Мы, бабы, сам знаешь, живучи как кошки! – отвечала Лида.
Александр хотел бежать к Звягиным, но пришедшая в себя Женька еле слышно сказала:
- Не надо, Саша, не надо никуда ходить! И действительно, как показалось юноше, больной стало легче. Она перестала бредить, ее дыхание стало ровным. Было похоже, что она уснула. Александру, сидевшему около больной на табурете, тоже захотелось спать. Он прошел в другую комнату, сел в глубокое мягкое кресло и задремал, но вскоре проснулся от прикосновений к его телу. Он открыл глаза и увидел Лиду, стоящую на коленях и целующую его руку.
- Ты чего это, а?! – громко, с просонья возмутился он.
- Саша, Сашенька! – взволнованно зашептала Лида. Он оттолкнул ее и встал, чтобы идти к Женьке, но та появилась сама в длинной ночной рубашке с ножницами в руках. Как сомнамбула, девушка подходила все ближе и ближе, сверкая своими огромными остекленевшими глазами и блестящими ножницами, оставляя по полу кровавый след. Лида, закричав от испуга, спряталась за  Климова. Женька, потеряв ее из виду, остановилась совсем рядом с юношей, пошатнулась, но тот успел подхватить ее на руки.
- Но чего стоишь, ворона! – зло закричал он на Лиду. – Помоги мне.
Вдвоем они положили больную на окровавленную постель.
- Беги за фельдшерицей! – скомандовал он ей и та, на этот раз не посмев ослушаться, быстро выскочила из дома. Юноша наклонился к больной и увидел, что глаза той начали тускнеть и смотрели на него как бы из другого мира. Она хотела что-то сказать, но побледневшие губы уже не повиновались ей и лишь ее руки судорожно шарили по телу. Она будто что-то искала на себе, собираясь передать Климову и тот понял: девушка умирает и что ни одна фельдшерица уже не сможет помочь ей. Больная неожиданно издала резкий крик, после которого несколько раз судорожно дернулась и навсегда успокоилась.
Прибежала Лида с молодой кудрявой бабенкой. Та поставила Женьке укол, но подождав немного и пощупав пульс, посмотрела на заострившиеся черты лица и удалилась.
- Саша, она что, умерла? – прижимаясь к нему, глупо спросила Лида.
- Ступай к Звягиным и скажи, чтобы шли сюда! – вместо ответа сказал он ей. Лида опять убежала.
Александр сидел возле умершей и беспокойные мысли овладели им. Он вспомнил покойного Степашку Гераськина и вот – Женька. Этим людям Климов был глубоко небезразличен, они хотели быть рядом с ним. Но грубым словом он убивает мать, желает смерти Степашке, неприятием новой жизни в чреве Женьки, удаляет от себя и ее. Что заставило его сделать это? Ненависть к ним? Но ее, эту самую ненависть он в себе не ощущал. Ненависть была только к этому миру, где они жили. И если судить в этом плане, то он помог им покинуть грязную поганую яму, сам пока оставаясь в ней. Он верил: когда-нибудь он вновь встретится с ними  и уже ничто и никто не помешает ему вечно любить их.
Пришли Звягины. Тетя упала на грудь покойной и протяжно, по бабьи завыла. Сергей Ильич угрюмо уставился на труп, потом проведя пальцами по векам, уже навсегда закрыл большие Женькины глаза.
В дом, узнав о случившемся, начали набиваться соседи. Звягин еще постояв немного, пошел в сельсовет распорядиться насчет похорон. Александр подумал: не уехать ли ему прямо сейчас в город, следуя заповеди Иисуса: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Но, немного подумав, он решил на этот раз не следовать заповеди ненавистного ему мозгляка. Он вспомнил как года три назад уезжал в пионерский лагерь. Было весело, много народу. Отъезжающих на отдых ребятишек шумно напутствовали в дорогу их близкие. Мать, в то время еще не была совсем слепа. Но лежала в больнице и ему было очень горько от того, что его никто не провожал и не напутствовал. Вот и теперь он подумал, что Женькиной душе, еще не совсем оторвавшейся от тела, требуется такое же провожание и напутствие перед неизведанным путем в инобытие.
Эти дни прошли для него как в тумане. Он мало замечал окружающих и почти не отходил от положенного в гроб тела. И его никто не тревожил, кроме Лиды, ластившейся к нему виноватой собачонкой.
После похорон и поминок ему не хотелось оставаться с ней. Заметив отчуждение Звягиных, он не желал идти и к ним, а пошел на озеро; долго сидел на том месте, где Женька в последний раз отдалась ему и поведала о своей беременности.
Он нашарил в кармане ключ от замка лодки, освободил ее и, гребя обломком доски, поплыл к  их островку. Ему показалось, что и сейчас сидит Женька на корме и глядит на него любящими глазами. Он чувствовал этот ее взгляд, и когда после долгих усилий пристал к островку. Она была как будто с ним и в шалаше, где он расположился после прибытия и Климов, почти физически ощущавший ее присутствие, вновь задумался над вопросом: «есть ли у женщин душа?! И пришел к выводу, что если у большинства у них ее нет, то у встреченной им девушки по имени Женька, она все же была и он, уже в который раз подумал, что когда-нибудь вновь встретиться с ней.
Стемнело, туча комаров, проникнув в шалаш, нещадно кусала его, однако от усталости и недосыпания последних дней он задремал, пока все те же комары и предутренняя прохлада не разбудила его.
Он вылез их шалаша, сполоснул опухшее лицо водой и в темноте поплыл, ориентируясь на свет костра, разожжённого, видимо любителями ночной рыбалки. Когда он примкнул лодку к родному ей причалу, небо уже посветлело. Рыбачившие мужики удивленно глядели ему в след.
Он добрался до дома еще спящих Звягиных, взял во флигеле свои, давно приготовленные вещи и, оставив на столе ключ от замка лодки, пошел на станцию, не попрощавшись с родными и не имея желания встретиться с ними вновь.
На станции ему долго пришлось ждать своего поезда и лишь только к вечеру он был в городе, возле своего барака.

- Шурик, ты ли это?! – искренне обрадовались его приезду соседи. Все они отмечали, как он за лето еще больше возмужал и раздался в плечах. Парням уже и в голову не могло прийти, что этого рослого хлопца с дерзким взглядом зеленоватых глаз, можно от нечего делать побить или обидеть еще каким-либо образом. 
Климов заметил конную подводу, остановившуюся у ворот дома Кабана. Два мордатых, раньше не знакомых ему работника начали сгружать с нее какие-то мешки. Сам Кабан – важный и деловой – командовал разгрузкой. Из дома вышла Кабаниха и куриной походкой проследовала в глубь двора.
- Все богатеет соседушка-то! Заметил Александр, кивая в сторону Кабана.
- Богатеет подлюка! – донеслись злые голоса. – Человека убил – и на воле. Откупился, видимо, сволочь. А тут ведро гвоздей укради и – с ходу на нары!
Парни на перебой рассказывали Климову о новостях барачной жизни.
- Жегу, Серого, Флотского посадили. Под следствием -  Пух, изловивший и покалечивший прежнего кабановского работника.
- А этот фараон Дятлов – живой, здоровый?  - поинтересовался юноша.
- Живой, гад! Недавно приезжал, вынюхивал что-то! – опять раздались негодующие голоса. – Не мог же дострелить его Васька Куцый!
Александр вспомнил, что у него нет ни копейки денег, и жить не на что. Он спросил у соседей насчет работы и ему сообщили о недавно открывшемся заводе ЖБИ, куда постоянно требуются люди для разгрузки вагонов с цементом и известью.
- Работы – вал, Шурик, платят сносно, главное, - сразу же, - откликнулись парни. – Если желаешь, пойдем завтра с нами, но работа, учти, адская!
- Климову выбирать не приходилось, и он с радостью согласился.
– Завтра утречком зайдем за тобой. Будь готовым, - предупредили парни и позвали в скверик опростать бутылочку, но юноша отказался.
Он прошел в свою каморку, где не был давным-давно. Все стояло на своих местах. Засучив рукава, Александр вымыл пол, выхлопал нищенские половики, постель и еще долго орудовал тряпкой, стирая толстый слой пыли, появившийся за время его отсутствия. После этого, он с грустью перебирал весь свой неказистый запас одежды, пришедший из-за давности носки, почти в полную негодность.
Рано утром Климов был на заводе ЖБИ. Он и еще трое соседских мужиков из подошедшего вагона перегружали цемент в склад, перевозя его туда на двух тачках. Тачки катали по трапам, а в глубине склада – по накиданным сверх цемента доскам.
- Ну Шурик, сила есть - ума не надо, - кивнул на полную тачку его напарник, которого во дворе за рассудительность и сметливость все уважительно величали Евсеичем. – Бери и кати!
Климов покатил, но в складе, где трап состыковывался с одиночной доской он не рассчитал движения и колесо тачки, потеряв твердую опору, глубоко увязло в ранее разгруженном цементе.
- Что, Шурик, - авария? – спросил его подошедший Евсеич, небольшого роста, но поднаторевший в таких работах, мужичок. – Давай я покатаю. – предложил он, после того как они вдвоем освободили тачку из цемента.
- Ладно, сам поди принаторею! – отмахнулся Климов, понявший, что, кроме силы, тут нужна ловкость и сноровка.
Постепенно дело у него пошло на лад, но работа была изнурительной и тяжелой. Трапы и, особенно доски, под тяжестью загруженных тачек глубоко врезались в рыхлый цемент и их постоянно приходилось вытаскивать оттуда, что требовало значительных сил. В вагоне и складе было не продохнуть от густого облака пыли. Александр сначала работал в легком, одноразовом респираторе(17) , но вскоре респиратор забило толстой коркой слипшейся пыли и он выбросил его.
Если у Александра с его напарником работа все же двигалась, то у второй пары грузчиков дела шли неважною от слабосильства и непривычности к такому труду они, матерясь и проклиная все на свете, проработав три часа заявили:
- Гребем мы такую работу! – и удалились. После ухода парней, Климову с Евсеичем ничего не оставалось как выгружать вагон вдвоем и они, немного передохнув, взялись за дело. Работа у них продвигалась медленно и лишь поздним вечером они, едва не падая с ног от усталости, закончили ее.
- Ну что, Шурик? – спросил Евсеич. – Пойдем домой или здесь переночуем?
У Климова хватило сил пробормотать что-то нечленораздельное. Он повалился тут же в складе на цемент и мгновенно уснул. Евсеич отыскал какой-то брезент, накрыл им его и себя и, подложив под голову обрезок доски, тут же погрузился в сон.
Утром от непривычного труда у Александра болело все тело. Евсеич подсмеивался над ним. Они разыскали мастера погрузо-разгрузочных работ и тот, закрыв им наряд на двоих, сказал:
- Если есть желание еще поработать, часика через два подходите. Работа найдется.
Они пошли в бухгалтерию завода и почти без проволочек получили деньги.
- Пошли в столовую, похаваем! – предложил Евсеич.
Климова, оголодавшего за эти дни не надо было уговаривать. Они прошли в Заводскую столовую, где с удовольствием позавтракали.
- Ну что, Шурик, будем еще калымить? – спросил его, повеселевший от еды, Евсеич.
Они посидели в заводском скверике и пошли к мастеру.
- Вот что, ребята, - сказал тот. – Скоро подадут вагон с известью. Выгружать будете не в склады, а в автомашины. Плата в полтора раза выше чем за цемент. Работать будете вчетвером. Ну что – лады?
Они согласились, но вагон что-то долго не подавали. Климов с напарником, после длительного ожидания, успели еще раз сходить в столовую. Присланные мастером на подмогу два штатных грузчика, ожидаючи, сложили все маты на своего начальника и на трехклятый вагон. Его подали часа в четыре дня. И как бы споро ни шла работа, управились опять же только поздним вечером. Пока они ходили в столовую, работавшую круглосуточно, уже стемнело.
- Видимо, опять, Шурик не добраться нам до дому!
Они пошли в цех и, соорудив в одном из закутков лежанки из досок, устроились на ночлег. У Климова от известки разболелись глаза. Резкая боль мешала ему уснуть.
- Ты, Шурик, помочись в какую-нибудь тряпочку и к глазам ее прикладывай. Легче будет. – посоветовал многоопытный Евсеич, засыпая.
Климов последовал его совету, но заснул все же не скоро.
Утром, вопреки ожиданиям, Александр почувствовал себя вполне сносно. Они проделали точно такой-же путь, что и вчера. И сидя в скверике после завтрака, Евсеич предложил ему еще здесь «тормознуться».
- Пацанам моим в школу надо, но ни одежки, ни обуток добрых у них нет! – с огорчением он поведал юноше.
Александр подумал, что и он, по сути, раздет и разут своей нищетой, и согласился.
- Ладно, работаем еще пару дней, но известку я выгружать не буду.
Они пошли к мастеру и тот предложил им выгружать вагон цемента в склады – и они согласились. Климов немного освоился, и работа уже не казалась ему такой тягостной как в самом начале. Евсеичу же было не привыкать. Они проработали еще три дня, не выходя с завода, и напарник опять предлагал «тормознуться», но юноша, подсчитав, что сегодня девять дней со дня смерти Жени, отказался.
- Ну тогда передай деньги моей бабе, - попросил он Александра и пошел договариваться с мастером насчет дальнейшей работы.
Климов же долго выхлапывал цементную пыль из своей ветхой одежонки. Потом прошел в заводской душ, тщательно помылся. Настроение его все больше улучшалось, несмотря, что глаза еще побаливали, а цемент целыми ошметками отхаркивался из легких.
После душа, нащупав в кармане тугую стопку денег, он почувствовал себя совсем отлично и пошел на городской рынок, где у одной старушки купил по недорогой цене суконные матросские брюки, понравившуюся ему креповую (18) рубашку и почти новые штиблеты.
- Носи, сынок, на здоровье! – прослезилась старушка, чем-то немного похожая на его мать.
Кроме одежды, он купил бутылку вина, кой-каких продуктов, и направился домой. Увидев супругу Евсеича, он отдал заработанные тем деньги.
- А где он сам-то, когда домой вернется? – спросила женщина, страшно обрадовавшись деньгам.
- Говорит, пока целый куль червонцев не заработает, не вернется!
- - Да ну тебя, Шурик, брешишь ты все! – игриво повела шалыми глазами еще не старая баба Евсеича.
Климов накрыл на стол, вначале решив позвать на поминки Жени кого-нибудь из соседей, но, поразмыслив, отказался от этого. Ибо те совсем не знали покойную. Кроме того, для такого контингента людей, коими являлись соседи, одна бутылка вина выглядела смехотворно. Она могла лишь явиться детонатором к взрыву пьянства под видом поминок. У Александра были еще деньги, чтобы купить хоть дюжину таких бутылок, однако превращать поминки в попойку ему не хотелось. Сегодня он решил остаться наедине с памятью усопшей подруги, что он и сделал.
Александр налил стопку вина, накрыл ее кусочком хлеба и отставил в сторону. Он вспомнил, что девушка пила спиртное крайне неохотно, после его уговоров, но того требовал ритуал.
Он налил себе стопку и выпил. Сладковатое крепленое вино теплой волной вошло в нутро и он подумал: зло или благо несет в себе спиртное, однако, вскоре нахлынувшие воспоминания заполнили все его существо. Он вспомнил как по приезду в «Котово», увидел Женьку, показавшуюся ему угловатым и малопривлекательным подростком. Как во дворе Звягиных она бросилась ему на шею; ее поцелуй с прикусом, за который он ей дал прозвище «Вурдалачка»
Вспомнились злость и раздражение после первой их близости. Климова охватила горечь и досада, почти физической болью вспыхнуло чувство раскаяния от воспоминания своей измены ей с Лидой.
Он выпил еще вина, чтобы заглушить в себе эту боль, но она все прибывала и прибывала. Боясь быть поглощённым, захлебнуться в ней, он резко поднялся и с силой ударил кулаком по кирпичной печке. Новая боль пронзила его руку, но прежняя стихла, откатившись куда- то вдаль.
За перегородкой послышалась ругань соседей. За другой перегородкой, - наоборот, - все шумы стихли. «Одни ругаются, другие – подслушивают!» – невесело подумал юноша. Он вспомнил, что хотел привезти сюда Женьку на постоянное проживание. «Интересно как бы она тут выражала свои половые эмоции? Криком – на весь барак или как-то по-другому?»
Ему опять стало жаль покойную. Обхватив голову руками, он вспомнил о ее желании иметь двух девочек и двух мальчиков. Исчезнувшая уж было внутренняя боль опять дала о себе знать. Ему сделалось жутко от пришедшей в голову мысли, что женщины есть многочисленные каналы, тоннели, калитки, через которые Господь наполняет эту Тюрьму узниками и что Вседержитель не простит ему разрушения одного этих каналов.
Он уставился перед собой и увидел, словно в подтверждении своих мыслей, неподалеку от себя паука, того самого виденного им однажды во сне. Паук смотрел на него с такой ненавистью, что юноша содрогнулся.
Не в силах переносить в одиночку воспоминания и видения, он встал и вышел во двор, где увидел двух, тех самых парней, что ушли с разгрузки цемента.
- Ну что, Шурик, много денег заработал? – спросили они его.
- Хватит гульнуть! – в тон им ответил он и послал их за водкой.
Потом они сидели у него в каморке и пили вместе с ним водку. Климову было неприятно их сквернословие, узость взглядов и мышления, но с их появлением в каморке, ему перестал видеться паук и за это он был парням благодарен. Они просидели до позднего вечера, после чего, Александр, захмелевший уснул.
Утром, умывшись и надев, купленную на рынке одежду, он оглядел себя в зеркале. На лице его не было никаких следов вчерашней пьянки с парнями. Подсчитав оставшиеся деньги, которых при очень скромной жизни, могло хватить недели на две, он отправился в свою бывшую школу и забрал там документ об окончании семи классов. После того, как он посетил поликлинику, где ему выдали справку о состоянии здоровья, юноша пришел в школу ФЗУ, расположенную в недавно построенном трехэтажном здании. Узнав, что приемная комиссия на втором этаже, он прошел туда. Две, средних лет женщины, разбиравших за столами стопы папок с личными делами, встретили его приветливо. После просмотра его документа об образовании, их расположение к нему еще больше возросло.
- Вы по какой профессии решили учиться! – спросила одна из них.
- На токаря. – ответил он.
- Весьма похвально, но нам крайне необходимо в этом году сформировать экспериментальную группу по специальности «Слесарь инструментальщик». Специальность эта – сложная. Тут нужны, кроме умелых рук, грамотность, умение разбираться в сложных чертежах. У вас по черчению – пять. Вы не против, если мы зачислим вас в эту группу? Кроме того, будете учиться не три, а два года.
Климову ускоренный курс обучения был на руку, и он без раздумий согласился.
- Ну вот и чудесно! – обрадовалась женщина. – Теперь напишите заявление на имя директора и свою краткую автобиографию.
После того, как он выполнил требуемое, женщина одобрительно кивнула головой и поздравила его с зачислением в школу.



В ПОТЕМКАХ ПАМЯТИ

Уже более полугода Климов учился в своей новой школе. Ее директор, еще на собрании, посвященном открытию нового учебного года, сказал, что таких прекрасных школ, как эта, в стране пока немного. И действительно, школа была хороша. Просторные и светлые учебные цеха с токарными, фрезерными, деревообрабатывающими и другими сложными станками, с новым слесарным оборудованием, занимали почти весь первый этаж. На втором этаже располагался швейный цех, для обучающихся здесь девушек, и учебные классы, которые также, вместе с учительской, кабинетами администрации, находились и на третьем этаже. Широкие, светлые коридоры школы, вместительный актовый зал, красный уголок и повсюду – цветы на подоконниках, радовали глаз. Александр с охотой взялся за учебу. После окончания уроков, он, ближе к вечеру, снова шел в мастерские, где группа учащихся безвозмездно выполняла заказы на исполнения оборудования, сдающегося в эксплуатацию детского дома.
Однако, несмотря на статус их школы как образцово-показательной, смурное и, одновременно разгульное время тех лет, ощущалось и тут. Парни, втихаря от мастеров, делали ножи, кастеты, разного рода отмычки, а кое-кто даже умудрялся изготовлять огнестрельное оружие. Изготовлялся тут и ширпотреб типа браслетов, колец, которые парни дарили девкам или выменивали на вещи, курево, спиртное.
Кормили сносно. Александр получил также новенькую «фабзайскую» одежку и пока был доволен жизнью, которая тут шла нескучно.
По вечерам, частенько случалось, ученики выясняли отношения друг с другом или дрались с городскими. Администрация пыталась противодействовать этой «веселой» жизни путем бесед, исключением наиболее рьяных зачинщиков из школы. Кое-кто был за дерзкие проделки даже отдан под суд, но это мало помогало. Утихнув на время, «веселье» жизни вскоре проявлялось вновь.
Климов жил по-прежнему в своей каморке. В близкие отношения с товарищами по учебе он не вступал, драк по возможности избегал. Ближе всех здесь он сошелся со штатным художником школы Зиловым, которого все за глаза называли Зила – мазила.
Работы у Зилы было много, и он охотно воспринимал помощь Климова. Вдвоем они писали плакаты, панно и, очень уж надоевшие Зиле, многочисленные объявления.
- Уйду я отсюда, Шурик. Ишачить сам видишь, как приходится, а зарплата – маленькая. Пойду куда-нибудь где больше платят, - жаловался он юноше и с горечью добавлял. – Оно бы еще ничего, но этот Огурец мне всю плешь переел. Баран – бараном в нашем деле, а гонору – хоть отбавляй. Ходит, указывает. Тут, мол, Ленина рисуй, тут – тачанки, рядом - трудовые будни. Спрашиваю: экспозиция (20), перспектива знаешь, что такое, но ему – дураку – еще и сто лет не понять этого!
Зила еще долго кастерил своего непосредственного начальника – парторга школы Огурцова, а потом предложил юноше:
-  Уволюсь, Шурик, айда на мое место. Зарплата, правда, не очень жирная, но ты – одинокий, перебьёшься.
Александр согласился и когда Зила окончательно надумал увольняться, они пошли к парторгу.
- Вот, Назарыч, замену себе подыскал. Парень – стоящий! – отрекомендовал он юношу Огурцову. Тот критически оглядел Александра и спросил Зилу.
- А сможет ли он? У меня, дорогие товарищи, на тяп – ляп не пройдет!
- Что ты, Назарыч, что ты! Какой «тяп – ляп»! Вот погляди. – сунул он в руки шефа, написанный Климовым плакат с изображением Ленина, призывающего молодежь к учебе.
- Неплохо, весьма неплохо! – сказал Огурцов, с возросшим интересом посмотрев на юношу.
- А вот еще глянь, Назарыч. - протянул он парторгу эскиз картины, где изображался бой буденовцев с белогвардейцами. Огурцов развернул эскиз, поглядел и его густые брови от удивления задвигались как мохнатые гусеницы.
- Мать честная, - воскликнул он. - Да тут целое мамаево побоище!
Он долго и удивленно разглядывал эскиз, то снимая, то одевая очки.
- А на дальнем плане что у тебя? Никак не вникну: то ли девки хоровод водят, то ли ангелы от радости пляшут.
- Это – души убитых. – пояснил Климов.
- Души – значит, - ехидно хмыкнул Огурцов. – Мы, большевики, дорогой товарищ, в души не верим. Эскиз этот можешь отправить поэту Волошину(19). Живет такой в Крыму. Стихоплет – неплохой, но с загибами. У него тоже, как у тебя, на уме души, падшие ангелы и прочая дребедень!
Александр хотел забрать эскиз, но парторг, опередив, придвинул его поближе к себе.
- Оставь, я еще раз посмотрю на досуге, - сказал он Климову и продолжал. – Получается у тебя, дорогой товарищ, неплохо. Но много грешишь натурализмом. Для чего эти распластанные тела, отрубленные головы? В художественном творчестве, нам – большевикам нужно изображение символов революции и социалистического труда, а не детальное описание сторон и подробностей. Ты понял меня? Александр прекрасно понял, но парторг строго продолжал поучать его.
- Самое главное тебе сейчас – избегать самодеятельности. С задумками, эскизами – сразу ко мне за советом. Вместе думать будем.
- Так значит, берешь его, Назарыч? – вклинился Зила. – Парень – хороший, пусть мою ставку получает.
- Взять-то возьму, - сказал Огурцов. – Но на полную ставку не могу. Полставки пожалуйста.
- Ты что, Назарыч, вроде - партиец, а речи ведешь эксплуататорские, - яростно набросился на парторга Зила. – Ты сам видишь: работы - невпроворот, а платить не хочешь!
- Ладно, ладно, - стушевался Огурцов, поняв, что Зилу не переспорить. - Не я один этот вопрос решаю. Переговорю с директором, бухгалтерией.
Вопрос принятия Климова на должность художника был решен и после увольнения Зилова, юноша приступил к своим обязанностям. Работы было действительно невпроворот. По плану намечалось художественное оформление актового зала, красного уголка. Много времени отнимало писание лозунгов, плакатов и повседневных объявлений. Александр после уроков уже не появлялся вечерами в мастерских, а занимался своими новыми делами. Огурцов хвалил его, но полную ставку штатного художника так и не дал. Впрочем, Александр и не настаивал. Он был доволен появлением у него возможности выразить в художественном творчестве, распирающее его изнутри неприятие этого мира, жестокое к нему презрение. Он не изображал уже натуралистических сцен и бурно радующихся своему освобождению душ, а, как и советовал ему парторг, писал символику революции, строительства светлого будущего. Но во всем этом, он незаметными глазу Огурцова штрихами и вставками, отражал страшные эмоции, переполнявшие его существо.
Однако парторг все же изрядно мешал его творчеству, к месту и не к месту высказывая соображения весьма далекие от художественности. При составлении плана росписи стен активного зала, он постоянно совался в работу над размещением изображений. Предполагаемая им экспозиция могла испортить целостность восприятия изображаемого. Однако, в отличии от Зилы, Климов не стал спорить, а предложил расписывать стены не по штукатурке, как тот замышлял, а выполнять изображения на отдельных холстах, чтобы после была возможность расположения картин в более разумном порядке.
- Прямо на стенах нельзя писать! – безапелляционно заявил он своему шефу.
- Это почему же? – уставился на него Огурцов.
- Здание новое, Виктор Назарович, может дать осадку, а от нее по стенам пойдут трещины и вся наша работа пойдет насмарку!
Утверждая это, Климов и сам не был уверен в своей правоте, но на Огурцова это подействовало. Он срочно побежал к директору и бухгалтеру выбивать деньги для покупки холста и других, необходимых для работы материалов, а спустя некоторое время, когда все это было завезено и Климов начал работу, он, с важным видом, давал юноше пустые советы. Творцом же Огурцов, несомненно, мыслил только себя, считая Александра лишь орудием своих замыслов, но тому было на это наплевать. Он выпросил у парторга небольшую комнату для хранения художественных принадлежностей и инструментов. В комнате хватило места поставить кровать, небольшой платяной шкаф и теперь он не ходил в свою каморку, денно и нощно пропадая в школе, а парторг им не нарадовался.
- Ну отдохни немного, погутарим, - смилостивился Огурцов, в очередной раз рассматривая его работу. – Надо заметить дорогой товарищ, растешь ты прямо на глазах. Видать, что здоровая критика более зрелых товарищей идет тебе на пользу.
Под «более зрелыми товарищами» парторг подразумевал, конечно себя и Александру неожиданно захотелось тяжелым ударом опрокинуть этого глупого и самовлюбленного индюка, но вместо этого он смиренно произнес:
- Я благодарен вам, Виктор Назарович, что вы делаете из меня человека, но, видимо, еще не до конца, если судить по казусу с этими душами, окреп во мне внутренний идейный стержень. Мечта у меня одна есть, но не знаю, как это выразить! – засмущался он.
- Говори, говори! – благодушно поощрил парторг.
- В комсомол хочу вступить, чтобы быть в коллективе, ощущать поддержку товарищей.
- Это ты дело говоришь, - одобрительно отозвался Огурцов. – Поддержка товарищей – прежде всего. Кстати, у тебя родители из какого сословия?
Узнав, что из интеллигенции. Огурцов заметно помрачнел, но все же обнадежил:
- Ладно, собирай рекомендации, а я на собрании дам тебе объективную характеристику.

Рекомендации Климов собрал быстро и на состоявшемся комсомольском собрании был поставлен вопрос о принятии его и еще двух парней в комсомол. С этими парнями присутствующим было все ясно. Они участвовали в драках, учились посредственно, однако собрание, учитывая их рабоче-крестьянское происхождение и взяв с них честное слово обязательно исправиться, проголосовало большинством голосов за их принятие. Малообщительный Климов для многих казался белой вороной. Ему задавали трудные вопросы типа: «Как вы собираетесь бороться с внутренними и внешними врагами и верите ли в светлое будущее человечества – коммунизм?»
На первый вопрос он ответил, что тех и других врагов надо ставить к стенке, чем вызвал восторг собравшихся.
Второй вопрос был для него гораздо сложнее, ибо он не верил в земной рай – коммунизм, ни в светлое будущее человечества, но верил в светлое будущее душ, сокрытых в человеках и это позволило ему ответить: «В светлое будущее верю!»
Поднялась одна девчушка из группы швейников и, заикаясь от волнения писклявым голосом спросила: верит ли он в Бога, на что юноша искренне ответил, что он Его ненавидит, чем вызвал опять восторг собравшихся. Александр опасался, что сейчас какой-нибудь паренек или девушка задаст вопрос: Как можно ненавидеть того, кого вообще не существует и собрание, исходя из этого, сделает вывод, что он, Климов, все же верит в божье существование, но, к счастью для него, таких дотошных среди собравшихся не нашлось.
Казалось бы, все складывалось в пользу Александра, однако юноша понял: торжествовать рано.
Как-то месяца два назад в мастерской он изготавливал кастет. И дело было уже за малым: просверлить в нем отверстия для пальцев. Климов дождавшись своей очереди у сверлильного станка, только приступил к работе, как подошедший парень в резкой форме потребовал освободить ему станок для более важных дел. Когда Александр спросил, что тот собирается делать, парень, не отвечая, резко толкнул его плечом. В ответ юноша нанес ему удар кулаком в грудь. Драку тогда предотвратило появление мастера, а сейчас этот тип сидел в президиуме собрания, зло уставившись на Александра. Он уже не раз бросал в зал ехидные реплики в адрес Климова, а теперь, попросив слова, сказал:
- Стоящий перед нами и домогающийся у собрания принятия его в наши ряды гражданин, поведал: родители его были интеллигентами. Но что такое интеллигенция: Как показала революционная борьба, большинство ее представителей – перебежчики и проходимцы. И как известно, сам Владимир Ильич называл интеллигенцию не иначе как гнилой. Комсомол – организация рабочей молодежи и молодежи беднейшего крестьянства: наши ряды чисты, не порочны и не пристало заносить бациллы гнили принятием вот таких климовых в наш родной комсомол.
После его краткого выступления среди собравшихся воцарилась тишина, потом какой-то неказистого вида паренек сказал:
- Климов – наш. Он, не покладая рук, трудится для школы. Рисует картины…
- А вот это-то и настораживает, - перебил его тип из президиума. – Непонятно, почему и с какой целью он рвет на себе жилы! Может он, действительно – труженик? Но что, если им только прикидывается, чтобы ослабить нашу бдительность, втереться в доверие. Наша страна, не только из вне, но и изнутри полна врагов революции – хитрых, коварных – и мы должны быть бдительны. Я, конечно, не утверждаю, что Климов – враг, но не могу сейчас с уверенностью сказать: друг ли он всем нам и нашему родному комсомолу. Кто его считает другом – пусть голосует. Лично же я, прошу вас отказать Климову и внимательно присмотреться! «Ловок в демагогии, шельма!» – подумал Александр о выступающем, нисколько не обидевшись, ибо понимал: дело не в этом типе, а, видимо, в каком – то циркуляре, спущенном сверху и ограничивающем доступ в комсомол молодежи из социально чуждых пролетариату слоев населения. «Не зря же и Огурцов скривил такую кислую мину, узнав о моем социальном происхождении!» – вспомнил он.
У Климова давно сложилось впечатление, что такие вот собрания сродни спектаклям. Тут есть и зрители, и актеры, играющие роль положительных и отрицательных героев. Сценарий таких собраний – спектаклей определялся бюрократическими установками свыше.
Александр оглядел собравшихся. Сейчас большинство из них смотрело на него если не враждебно, то равнодушно. Он перевел взгляд на президиум и увидел, как один из его членов о чем – то спросил Огурцова и тот отрицательно мотнул головой.
«Спрашивает: будет ли тот выступать!» догадался юноша и подумал, что членства в комсомол ему пока не видать, как своего затылка. «Дело идет к концу, - решил юноша. – Сейчас президиум поставит вопрос на голосование и…» Сравнив собрание со спектаклем, Климов не учел, что кроме зрителей и актеров, там фигурируют еще и невидимые суфлеры. Но если в театре они способны лишь подсказать забывчивым актерам слова их роли, не на йоту, не отклоняясь от сценария, то на собраниях, правда, очень редко, но все ж бывает, что невидимые и невесть откуда взявшиеся суфлеры, проявляют крайнее всемогущество, враз превращая положительных героев в отрицательных и наоборот. Тщательно отлаженный сценарий, при этом, летит кувырком. Все поголовно: и актеры, и зрители превращаются в марионеток этих всесильных суфлеров.
Вот и тут случилось чудо. Когда комсорг, открыв рот, хотел уже поставить вопрос на голосование, девушка – швея, задавшая накануне вопрос Александру об его отношении к Богу, на миг опередив его, попросила слова.
- Вот тут товарищ Седиков не возбранил голосовать за Климова только его друзьям, - заговорила она, к удивлению, окружающих, сильным, убедительным голосом. – Я прожила на свете семнадцать лет, друзей у меня пока мало, но я – комсомолка. Не уверена, что и у Седикова друзей очень много, но он тоже – комсомолец. Климову я ни только не друг, но даже лично с ним не знакома, но буду голосовать за его принятие в комсомол. Советую и вам поступить также, - обвела она собрание ясным взглядом и продолжала. – Товарищу Седикову, видите ли, подозрительной показалась работа Климова, но взгляните попристальней на плоды этой работы. На плакаты, картины, с которых глядят на вас суровые, решительные и беспощадные к врагам лица. Вы подумайте над тем, разве может враг революции изобразить все это. Я со всей ответственностью заявляю: такое под силу лишь ее другу.
Товарища Седикова беспокоит соцпроисхождение Климова, давайте рассудим и это. Климов сказал: его отец погиб в 1916 году на войне с немцами и, следовательно, не был в числе тех гнилых интеллигентов, которые мешали революции. До своей гибели, в нашем городе он строил мосты, по которым мы ходим и поныне, не опасаясь упасть в реку. Мы не можем сейчас сказать: как отнесся бы отец Климова к революции, но то что мосты, построенные по его проектам, оказались надежными, а не гнилыми – это факт. О каждом человеке, - еще больше возбуждалась девушка, -  нужно судить по его труду. Вот и мать Климова – учительница. Но разве учителя не есть великие труженики? Как трудно и, порой, невыносимо наставлять им вот таких оболтусов как мы, на путь истинный.
Громкий и дружный смех прервал речь девушки, а Александр подумал о том, как его мать проклинала большевиков, как он водил ее молиться в церковь и хорошо, что новые товарищи не знали об этом.
…Товарищ Седиков напомнил нам слова Владимира Ильича Ленина о гнилой интеллигенции; перебежчиках, проходимцах. Слова эти верны, как все учение Великого Вождя, но они были сказаны совсем по другому поводу и к Климову не относятся, поскольку он еще очень молод и успел лишь за время своей жизни перебежать от мамкиной юбки вот в эту прекрасную школу…
Выступление девушки было опять прервано дружным смехом, а Александр был поражен тем несоответствием тоненького и неуверенного ее голоска, каким она задала ему вопрос о Боге, с тоном, каким она говорила сейчас. Он посмотрел на типа в президиуме и увидел как искажалось его лицо от каждого слова выступающей. «Как будто кто гвозди вбивает в его дурную башку! – злорадно подумал он, а девчушка уже заканчивала свое выступление.
…Так что, товарищи давайте не будем слушать Седикова, а дружно проголосуем за Климова, достойного быть нашим товарищем по комсомолу!
Она закончила выступление и села на свое место. Дружные рукоплескания раздались в зале. На Климова уже глядели другие лица. Дружелюбные и участливые. Сидящие рядом с выступавшей девчонкой подняли шум, восхищаясь своей подругой.
- Да ты, Лилька, оказывается – оратор. Вот не ожидали!
Не ожидал и Климов, что такая робкая девчушка, в своем обычном состоянии, не способная связать и двух слов, так разговориться. «Какая-то неведомая сила, заставившая говорить Лильку, благоприятствует мне! – решил он.
Между тем, собрание затянулось. Председательствующий долго стучал по графину с водой металлической расческой, призывая к тишине. Слово был вынужден взять Огурцов. Выступление Лильки, по всем видам, ему не понравилось. Он долго и нудно говорил о роли партии в деле воспитания молодого поколения, потом перешел на Климова, повествуя о его первоначальном – незрелом, стихийном мировоззрении. О том, как ему – парторгу Огурцову – и сейчас постоянно приходиться направлять этого молодого художника в нужное русло. Короче, по его словам, выходило: Климов только благодаря ему успешно пишет картины, и что, даже и сейчас, ослабь он, Огурцов, хоть на минуту это свое воспитание и юноша превратится в полное ничтожество.
Собравшиеся, порядком уставшие, слушали его невнимательно. Председательствующий, наконец-то, объявил голосование и вскоре стали известны его итоги. За Климова проголосовало – 153 человека. Против – 47 при четырех воздержавшихся. Комсорг школы пожал ему руку и поздравил со вступлением в самую передовую и прогрессивную на всем земном шаре молодежную организацию – Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи, а сокращенно – ВЛКСМ.

На улицах уже вовсю буйствовала весна. И фэзеушники после уроков долго не задерживались в классах и мастерских. Все и вся стремилось к весеннему свету и теплу. Александр корпевший над росписью стен поначалу был рад воцарившемуся малолюдью в школе, ибо одиночество помогало его сосредоточенности, производительности в работе. Но напасть по имени Инстинкт Размножения, окончательно разбуженный покойной Женькой и сейчас обостренный Весной, все больше раздирал его нутро. Он писал картины с революционной тематикой, а перед глазами стояли женщины – молодые, обнаженные, зовущие за собой.
После собрания он часто видел Лильку. Она приветливо и обещающе улыбалась ему и своей непосредственностью и большими, припушенными ресницами, глазами походила на Женьку. Но если в глазах той сквозила мрачная и тяжелая страсть женщины, то взгляд Лильки был по-детски наивен и доверчив. Александру не хотелось губить ее и при встрече лишь сухо кивал девушке, проходя мимо.
В один из таких вечеров, когда перед глазами стояли только бабы и никакая работа не шла на ум, в актовом зале появился тот неказистый паренек, пытавшийся заступиться за него на комсомольском собрании.
- Тебе чего? – строго спросил Климов.
- Просто так зашел, посмотреть.
Александр хотел выгнать его, но передумал.
- Ладно смотри. Я за смотр денег не беру.
Пришедший долго и пристально разглядывал картины. В его глазах Климов увидел искреннее одобрение своего творчества и какая-то симпатия к пареньку, назвавшимся Федей, всколыхнула его.
- Ладно, Федор, завтра, если понравилось, досмотришь, - сказал он ему. – А сейчас пойдем погуляем.
Парень охотно согласился, и они пошли на вокзал, где Александр накупил много сладостей, набив ими свои и Федины карманы.
На привокзальной площади они подцепили двух молоденьких потаскух. Климов угощал их конфетами и шоколадом, девицы громко хохотали.
Потом они разошлись парами, и Климов затащил толстенькую хохотушку в какой-то сарай, где та почти сразу отдалась ему. Она звала его к своей тетке, живущей где-то на окраине города, но юноша отказался. Он записал на всякий случай ее адрес и, пообещав еще встретиться, пошел в школу. На следующий вечер Федя опять появился в актовом зале.
- Ну что огулял свою? –  спросил его Климов.
- Нет, - смущенно ответил паренек. – Убежала она!
- Надо было ее сразу за рога, а не разводить тюли – мюли. Ну ничего, Федя, - успокоил он обретенного приятеля, - других изловим!
- Я тоже немного художничаю, - робко сказал Федя. - Если надо помогу.
- Вот здорово! – обрадовался Климов. – Запурхался я, Федя, с этой работой, а Огурец все новую и новую подкидывает!
Александр предложил своему приятелю писать ненавистные ему объявления, а сам взялся за картины.
Благодаря толстушке, поганый инстинкт сегодня не крутил его в бараний рог и работалось легко и приятно. Они проторчали с Федей в актовом зале до позднего вечера. Климов посмотрел на объявления, написанные его помощником и остался доволен.
- Ты почаще, Федор, приходи. Мне с тобой полегче будет! – сказал он ему.
Паренек глядел на него преданным, братским взглядом. Александру показалось: Федя хочет ему сказать что-то очень важное для них обоих, но не решается.
Занятия в школе закончились, и ученики разъезжались на каникулы. Федя тоже решил завтра ехать к родителям. Вечером, они, выпив бутылку вина, отправились погулять. На вокзале и его площади на этот раз было полно милиционеров, ловивших беспризорников и проституток. Чтобы не попасть в историю, парни фланировали по мало освещенным городским улицам. Девки что-то не попадались и прошло время, прежде чем они все же встретили двоих. Девицы оказались несговорчивыми и Федя предложил оставить их в покое, идти домой, но Александра вновь крутила все возгорающаяся страсть и он настоял на их провожании.
Они шли по темной улице, когда дорогу им преградили трое похабно ругающихся парней. Девушки с криком убежали. Один из дебоширов хотел ударить Климова, но тот уклонившись, с силой врезал ему по солнечному сплетению. Парень упал на землю. Климов схватился со вторым, оказавшимся ловчее и опытнее первого, но и этого Александр свалил ударом в челюсть. Он кинулся на помощь Феде, и третий парень побежал прочь, скрываясь в черном пространстве двора. Юноша понял: искать его тут – напрасная трата времени и вернулся к месту схватки. Один из нападавших и сбитых с ног успел скрыться. Второй, приходя в себя, ползал на четвереньках и стонал. Александр ударил его ногой в лицо. Парень от удара упал на спину и затих. Климов подошел к сидевшему на корточках у забора Феде и, наклонившись над ним, увидел, как его белая рубашка на груди потемнела от крови. Он поднял паренька и понес к расположенной неподалеку станции скорой помощи.
Федина рана оказалась серьезной, кровь быстро вытекала из худенького тела паренька. Врачиха сделала ему укол, наложила поверх рубашки бинтовую повязку.
- В больницу его надо срочно, - безнадежно махнула она рукой. – Я ничем помочь не могу!
Как назло, все кареты скорой помощи были отосланы по вызовам. Время тянулось медленно и прошло не менее десяти минут, как они услышали цокот копыт возвращающегося на станцию экипажа.
- Ну, слава богу, - обрадовалась врачиха. – Кажется, едет!
Однако, как понял Александр, Феде уже эта карета была не нужна. Его лицо посерело и заострилось, он с трудом открыл мутнеющие глаза и из последних сил произнес, глядя на Климова.
- Карпуня, ты узнал меня, да? Я – Ивашка Ганкин. Помнишь под Азов послал Кондратий? Как нас предали там…Карпуня! – выкрикнул Федя и жизнь, вместе с этим криком, ушла из него. Александр обернулся, но за его спиной никого не было. Значит, Федя его назвал Карпуней. Он вспомнил, что паренек за время их знакомства ни разу не назвал его по имени. Вспомнил и затаенное желание Феди сказать ему что-то важное, сокровенное. И вот он сказал…
Приехала милицейская пролетка. Потом на крытой телеге увезли тело Феди в морг. Прибывшим милиционерам он назвал свое имя, дал показания о случившемся, когда они съездили на место происшествия. Парень, побитый Климовым, без сознания лежал там, его перевезли на станцию скорой помощи.
- Похоже на сотрясение мозга, - дала заключение врачиха. – В больницу надо!
Побитого увезли, а Александра отпустили домой, то есть в школу, где он теперь работал, учился и проживал.
Утром юноша рассказал о случившемся директору школы и Огурцову.
- Опять – ЧП! – схватился за голову пожилой директор. – Чувствую, скоро меня самого загонят в гроб эти ученички!
Отбили телеграмму родителям Феди; Климов ушел в актовый зал и сидел там в каком-то оцепенении, пока не вошел Огурцов, а из-за его спины выдвинулся, к его удивлению, Дятлов.
- Здравствуй, Александр, - подал он, как равному, свою маленькую, но жесткую руку. – Давненько с тобой не виделись.
- Оно и не к чему бы, - отозвался юноша.
- Что ты. Александр, мы, сам понимаешь, теперь друзья – приятели до гроба, - приветливо произнес милиционер, но в глазах его он увидел настороженность и, как будто даже страх. Климов хотел спросить: до чьего гроба у них будет приятельство – дружба, но присутствие Огурцова помешало этому.
- Ба – а, да у тебя тут – целая картинная галерея. И это ты все один сотворил? – удивился он.
- Под чутким руководством Виктора Назаровича. У самого пока еще зрелости мировоззрения не хватает! – со скрытой иронией ответил он.
Огурцову, не заметившему этой иронии, ответ Климова понравился. И он сбитый с толку внешним дружелюбием милиционера к Александру сказал, что Климов, в общем-то, парень неплохой и способный. Он сходил в кабинет и принес его эскизы.
- Вот посмотрите, Владимир Иванович, - подал он их Дятлову. – Кое в чем, правда, я с Климовым не согласен в идейном плане, но все же весьма и весьма неплохо!
- Ладно, Виктор Назарович, я потом еще к вам забегу. – сказал он Огурцову и с интересом стал разглядывать эскизы еще ненаписанных картин. Парторг понял, что он тут лишний и перед тем как удалиться, сказал Климову, впервые назвав его по имени.
- Ты вот что, Александр, отдохни недельку другую, а потом, дорогой товарищ, - работа, работа и еще раз - работа. К тринадцатой годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции нам надо с тобой художественное оформление актового зала закончить.
- Занятные эскизики, - ни то с одобрением, ни то с осуждением заметил Дятлов, после ухода парторга. – А это, стало быть, души убитых ликуют? – спросил он, рассматривая первый его эскиз, в свое время раскритикованный Огурцовым. Александр кивнул головой.
- А позволь узнать? – допытывался Дятлов. – Отчего же тут ликовать-то? Чему радоваться?
- Как чему? Тело – темницы (камера) души. Оно разрушено и душа - на свободе!
- Но ведь кроме Темниц (камер) есть еще и Тюрьма, - возразил Дятлов. – Ну, допустим, разрушили чьи-то камеры, что из этого? Арестантов переведут в другие и дело с концом.
- А если самое тюрьму разрушить, в придачу со всеми ее темницами, тогда что?
- А – ничего! Тюрем тоже много, - не моргнув глазом, отвечал собеседник. – Переведут заключенных с уплотнением в другие, до восстановления разрушенной. Тут, дорогой, как говориться, не у Проньки за столом!
Климов молчал, обдумывая слова милиционера, которые, признаться, несколько обескуражили его. Помолчал и Дятлов, но вскоре снова заговорил.
- Я понял всю твою теорию, если ее можно назвать таковой, но ты не прав по той простой причине, что эти самые души, отплясывающие у тебя Камаринского, сами идут в Темницы и тюрьмы. Так сказать, добровольно. И вот тебе пример. Парень, что зарезал твоего приятеля, сам утром явился к нам и во всем признался.
- Совесть что ли убила? – удивился услышанному Александр.
- Вот именно Климов! – торжествующе вскричал собеседник. – Совесть – выше свободы!
Выше свободы Климов не мыслил ничего и поэтому его очень покоробила категоричность собеседника.
- Совесть – понятие искусственное, навязанное из вне, - сказал он. – Это – что нашкодившей собаке привязать к хвосту баночку с бренчавшими в ней камешками. Бегает такая собачонка и от страха с ума своего собачьего сходит. Но этот парень, если не дурак, с ума не сойдет. В тюряге он начнет искать: куда боженька пристроил ему эту баночку, на какой невидимый хвост привязал. Найдет ее и оборвет вместе с хвостом. И поверь мне, Дятлов, в следующий раз он замочит десять человек, а с повинной к вам уже не заявиться.
- Совесть – не баночка. Ее не так просто из души вынуть, - возразил милиционер. – Приходилось мне всяких мерзавцев – размерзавцев видеть, но и у них, как ты выражаешься, где-то эти камешки бренчат.
- Вот это и плохо, - огорчился юноша. – Посмотри, что получается! Ты утверждаешь: души сами идут в тюрьмы, темницы. Но тогда выходит, что и в ад они идут сами?!
- В ад не идут сами, туда тащат, - усмехнулся Дятлов.
- Но зачем их тащить-то, коль совесть есть? –допытывался юноша. - Набросать тебе в душу трудновынимаемых бренчащих камешков и, как миленький, сам туда побежишь. Вот послушай притчу.
…Искал, искал наш парень с какого боку заховал боженька в него совесть да так и не нашел. В тюряге не озлобился, а наоборот – осовестился. Отбыл срок и не только человека, но даже курицу зарезать теперь не в состоянии. Тоже – живое существо! Но всякое бывает. Послал приятеля в нетрезвом состоянии вдоль по-питерской. Приятель заспал все это. Забыл. А нашего парнягу все совесть мучает. Приходит он к гражданину Дятлову и просит посадить его, чтоб хоть в кутузке совесть успокоить, а тот: мол, извини не могу, от приятеля твоего заявления не поступало. К Богу тогда парняга обратился: так и так, мол. Сжалился тот, оставил его еще на время в своей божеской тюряге с ужесточением режима. Но подошел конец и этого срока. Опустил ему боженька лестницу с неба: залазь, тут жизнь хорошая, а парняга: нет, мол. В театре я чихнул и брызги одному типу на лысину попали. Стало быть, опять провинился.
Уговаривает его Господь на небо подняться, а тот – ни в какую. Просит Всевышнего сначала совесть из него вынуть: не даст, мол, она проклятая мне жития и на небе. Боженька за что-то зол был на парнягу и бессовестным делать не стал. Гаркнул: мол, ты такой – сякой, совести подчиняешься, а мне – нет, бунтуешь. От страха ли или от еще больше возросшей совести и скатился наш парняга, да прямо в ад на веки вечные…
- Ну эта притча уже ни к селу, ни к городу! – заулыбался Дятлов.
- Как ни к селу…, - возмутился юноша. – Ты же сам говоришь: души добровольно идут в темницы, тюрьмы. И ведет их туда совесть. Вот я с помощью притчи не только проиллюстрировал, но и довел до логического конца твою мысль, показав, что ад – пристанище самых совестливых, а рай – бессовестных.
При последних словах Климова в глазах его собеседника на миг вспыхнул огонь чувства похожего на ненависть, но усилием воли притушив его он сказал:
- Совесть гонит души туда с целью искупления вины и, в конечном итоге, ради самосовершенствования.
- Но ведь всем этим идеям об искуплении вины, самосовершенствования, я еще раз повторяю, - повысил голос Климов, - дорога в ад вымощена! А как можно самосовершенствоваться там, где царят мучения, страх, скрежет зубов и чувство своей ничтожности, внушаемое совестью? Для совершенствования нужно совсем другое: свобода, справедливость, любовь.
- Но любить-то тебе кто тут мешает? – вскричал Дятлов. – Ведь и писание, и церковь учат: любите друг друга и даже врагов своих…
«Вот, видимо, из-за такой «любви» ты и пристрелил Ваську Куцего!» – подумал Климов, а вслух сказал:
- Слушай этих попов, да разевай рот пошире! Все равно ничего хорошего не заметит и от Писания. Согласно ему, твоя жена должна прежде всего любить Господа, его ангелов, архангелов, своих детей, а потом только тебя – если от этого букета любови облюбки останутся. Но и это только в том случае если у нее нет любовника.
Разговор перешедший от любви к семейным отношениям, как заметил юноша, Дятлову очень не понравился. Он вновь ненавистливо блеснул глазами и опять сдержавшись, перевел его в другую плоскость.
- Почему Ленин – то у тебя такой злой? – ткнул он пальцем в один из эскизов. – Гладит по головке маленькую девочку, а взгляд – как у волка на Красную шапочку. Ленин, ведь говорят, любил детей! Или вот, - показал он на другой эскиз. – Рабочий перековывает меч на орало, а выражение лица и всей его фигуры такое, как будто он не меч на орало, а из одного меча другой делает!
То, что не заметил Огурцов, заметил Дятлов и юноша лишний раз подивился его проницательности. Александр в своем эскизе «Ленин с детьми» вложил всю свою нетерпимость и презрение к человеческой нерешительности, а рабочий на другом эскизе, действительно, не был символом мирного труда. Он ковал оружие для всемирной революции.
«С какой стати Ленин должен любить эту девочку. Ведь и Фанни Каплан(21) была когда-то  вот такой шмакодявкой!» - подумал он , а Дятлову сказал:
- Ленин был не злым, но и не добреньким, а суровым и решительным. Он еще в самом начале века призывал народы к революции, но они, как бараны, шли за царем – батюшкой и Господом. Сколько нервов и здоровья потратил Великий Вождь, чтобы лишь много лет спустя они решились на это! А что касается рабочего, то и тут все верно. На носу мировая революция и нам нужно оружие для поголовного истребления буржуазии и ее преданных холуев, как внутри страны, так и за ее пределами.
- Но ведь революция у нас завершилась и, по словам того же Ленина, социализм можно строить в отдельно взятой стране, - возразил Дятлов. – Нам не нужно раздувать пожар мировой революции и подкидывать туда дровишки, ибо от него может сгореть вся планета. Сейчас нам надо накормить народ. Одеть и обуть сотни тысяч беспризорных детей, построить им просторные, светлые школы, детские дома, а не воевать. Победа пролетариата над буржуазией придет мирным путем, когда последняя поймет бесперспективность своего существования. Разве не об этом писал Маркс?
Александр понял: перед ним сидит натуральный бухаринец и злорадно подумал, что не за горами то время, когда рога вот таким обламают.
- Маркс писал верно, - согласился он. – Но время не стоит на месте, ситуация меняется. Да, у нас голодают дети, но миллиардам детей и их родителям, стонущим под игом капитализма на всей планете, приходится еще хуже. Великий продолжатель дела Маркса – Ленина Иосиф Виссарионович Сталин на первом съезде Советов выдвинул гениальную идею создания Мировой Советской Социалистической республики(22). К сожалению, эту замечательную идею не удастся претворить в жизнь мирным путем, а ждать, когда буржуазия осознает свою уродливую сущность мы не можем; и не имеем права не поддержать справедливую борьбу мирового пролетариата. Вот поэтому мировая революция неизбежна уже в самые ближайшие годы.
Дятлов слушал, не перебивая его, но юноша заметил в его проницательных глазах плохо скрываемое презрение. Ему и самому своя речь, как две капли воды похожая на содержание передовых советских газет, показалась, под взглядом Дятлова, весьма и весьма фальшивой. Ему было известно, что за рубежом разразился экономический кризис. Но голодают ли там люди, стонут ли, согласно передовицам газет, под игом капитализма? Да и сами капиталисты разве виноваты, что людей мучает голод и холод, половой инстинкт, страх за свою жизнь, совесть, болезни? Другое дело, что они пользуются этим для обогащения. Но разве в этом первопричина?
Ему почти без всякой связи с нынешним разговором вспомнилось его поведение на комсомольском собрании, где он скрыл, что мать ненавидела большевиков, верила в бога и что до недавнего времени верил в доброту божью и он сам. Что было бы, если он сознался в этом? Наверняка его освистали бы, закрыли бы навсегда доступ к комсомолу. Он тогда слукавил, но разве он один лукавит. Лукавят большевики, якобы собирающиеся строить коммунизм. Сидящий перед ним Дятлов, по всем видам, люто ненавидевший и Маркса и Ленина вместе взятых, ссылается на их труды, авторитеты и тоже лукавит. Лукавят все, в том числе Иегова, несколько тысяч лет назад обещавший покарать злых и нечестивых, жиреющих за счет вдов и сирот. Лукавит и его сын – Иисус Христос, призывающий любить врагов своих и одновременно грозя страшной карой ослушникам. «Лживый дрянной мир, - подумал юноша. – Вот только ради его падения и стоит бороться, а не для того, чтобы только насытить голодных, которые став сытыми будут творить еще худшие, изощренные пакости!»
Дятлов молчал, да и Климову не очень хотелось говорить с ним, и он ждал, когда милиционер уйдет. Но тот уходить, видимо, пока не собирался.
- А покойный Ганкин хороший парень был? – спросил он Александра.
- Федя что ли Вострицов?
- Федя Вострицов, Ивашка Ганкин, в некотором роде, - одно и тоже.
- Ты что хочешь сказать: Федя скрывался под чужим именем?
- Да нет, тут совсем другое дело, - сказал дятлов, доставая из портфеля дореволюционного издания книгу. – Это – «История России с древнейших времен» Сергея Соловьева(23) – пояснил он недоуменному Климову. – Вот, читай тут!
Александр не понял: при чем тут книга, но все же последовал указанию Дятлова
…Вслед за известием о поражении и гибели Драного пришла к Булавину другая печальная весть. Он отправил под Азов 5000 человек под начальством Лучки Хохлача, Карпунки Казанкина, Ивашки Ганкина, против них вышел уже известный нам полковник Николай Васильев, но не имел успеха; воры наступали с великой наглостью и пришли к Матросской слободе; тут на помощь явились четыре солдатские роты и поправили дело: воры, теснимые с одной стороны войсками Васильева, с другой осыпаемые ядрами с Азовской крепости и с кораблей, обратились в бегство и были преследуемы до реки Коланчи…
прочитав отрывок из трудов знаменитого историка, он вспомнил предсмертный, как ему показалось, бред Феди: «Карпуня, ты узнал меня? Я – Ивашка Ганкин!»
- Кстати Булавина звали – Кондратий? – поняв, что до Юноши дошел смысл прочитанного, пояснил собеседник.
Александр Любил историю, но о Кондратии Булавине знал только то, что он был донским казаком и в начале 18 века поднял восстание против засилья чиновников, торгашей и прочей государственной гнили. Еще он узнал, что Кондратий был не только весьма дерзкий человек, но и большой любитель выпить и что его, валявшегося возле кабака совершенно голым, но с привязанной к поясу саблей, похвалил проходящий мимо со свитой Петр 1, за то, что, пропив одежду, оставил при себе казенное оружие. Однако сведения его об этом бунтаре на этом и кончались. О соратниках же Булавина, Карпунке Казанкине и Ивашке Ганкине, он вообще ничего не знал. И лишь теперь от Феди, он узнал, что он, Александр Климов, в одной из своих многочисленных жизней был Карпункой Казанкиным .
- А здорово ты этого хлопца отделал! – услышал он голос Дятлова. – Чем ты так его сильно ударил?
Александр очнулся от размышлений и поглядел на милиционера. Тот всем своим видом пытался выразить восторженность и удивление, но юношу это не обмануло. В глазах Дятлова он, как и прежде, увидел неприязнь. Климов отчетливо понял за чем явился сюда этот недоносок, все еще ищущий маленькую зацепку, чтобы расправиться с ним или на худой конец, упрятать его в тюрягу и для этого ему сейчас надо знать мельчайшие подробности вчерашней драки.
- Сам, гад, напросился. Вот и получил! – хмуро сказал Александр.
- Ты в общем поступил верно, - с еле уловимой фальшью в голосе одобрил его милиционер. – Но как все это получилось? Расскажи поподробней!
Александр еще вчера, давая показания понял: говорить полную правду – вредить себе.
-  Как это получилось я уже вчера рассказывал, - с неохотой начал он. – Мы с Федей провожали до дому девушек – Асю и Лену, фамилий их не знаю, где живут тоже. Эти типы на наши голоса выскочили со двора. Начали хватать девушек, материться, кинулись в драку. Я ударил одного в грудь – он упал. Когда дрался со вторым, первый очухался и полез за голенище за ножом. Пришлось ударить его ногой!
- Тяжелый удар получился, ни то с одобрением, ни то с осуждением заметил Дятлов. – До сих пор еще без сознания!
Александр неопределенно развел руками.
- А со вторым сколько времени дрался, прежде чем первый пришел в себя?
- Этот ловчее оказался. Сразу не мог его на кулак подловить. А вот конкретно о времени сказать не могу. Часы понимаешь, на рояле позабыл. – опять развел он руками.
- Ну что ж, за рамки самообороны ты не вышел! – кисло сказал Дятлов на прощанье.
Когда Дятлов ушел, он вновь подумал, что тот и приходил, чтобы конкретней разузнать: выходил ли он, Климов, за рамки этой самообороны или нет. Но еще вчера, когда юноша помогал милиционерам грузить парня в пролетку, то заметил, как один из них поднял выпавший из-за голенища сапога побитого нож и сразу смикитил: говорить о том, что он ударил парня в то время, как тот все еще чумной и беспомощный ползал на корячках опасно для него.
- Но ведь врать неблагородно! – робко укорила его, оставшаяся от прежнего Шурика Сусика совесть, тут же стихшая от воспоминания как Дятлов, пытался через Петюню спровоцировать его на поджог кабановского дома.
- Благородным надо быть с благородными, а не со свиньями! – строго сказал он Сусику, который все еще жил рядом с ним.
Он долго сидел, опустив подбородок на упертые в колени руки, с горечью думая о том, что в этом мире опасно дружить, любить и быть благородным. Но это не все. Со смертью Степашки, Жени и вот теперь Феди, он понял, что кто-то хочет изолировать его, не давая ему долго находиться в окружении симпатичных ему существ. Они, как бы конвоируемые кем-то, стремительно проходили мимо его, лишь мимоходом обменявшись с ним несколькими фразами, намеками, из которых он не мог получить полной информации о своем прошлом и о той Тюрьме, в которой он и они сейчас находились. Все это, вкупе с навязанной Господом совестью и вновь прицепившимся к нему Дятловым, было погано. Он не сомневался, что последний не только земной, но и небесный милиционер, приставленный следить за каждым его шагом и действием, но ему было непонятно: с какой стати сегодня он принес томик Соловьева и помог до конца осознать сказанное перед смертью Федей – Ивашкой.
Он долго думал, не приходя ни к какому выводу, но одно юноше было все же ясно: Дятлов пребывает в нерешительности, растерянности относительности дальнейших действий и поведения в отношениях с ним. Он представлялся сейчас Климову охотником, вышедшим в лес пострелять рябчиков и увидевшим перед собой крупного и опасного зверя. Но Дятлова, как понял Александр, пугает не столько этот зверь, а страшный лес, куда он забрел в поисках дичи. Другими словами, и без аллегорий, Дятлов боялся воцарившихся в стране большевиков, чуждых его поповской душонке. Однако и недооценивать Дятлова было бы большой ошибкой. Он хитер, умен, у него отлично работает интуиция, не занимать смелости. И не смотря на растерянность, он способен перезарядив ружье, встретить опасного зверя, то бишь его, Александра Климова, крупной картечью. Поэтому его надо в случае явной угрозы как-то опередить. Но как это сделать, он не знал. В сравнении с преимуществами противника на стороне юноши было лишь смутное предчувствие победы и осторожность, которой он твердо решил никогда не пренебрегать.
Две недели, данные ему Огурцовым на отдых, проходили незаметно. Федю похоронили за счет школы, после того, как никто из его родных по телеграмме не явился. Да и были ли у него родные толком никто не знал. Александр, в оставшиеся в его распоряжении дни, хотел съездить к Звягиным, но передумал. Он бродил по городу, купался на пруду. Ему все также не давал покоя половой инстинкт, но теперь он реже рыскал голодным волком в поисках потаскух, а уже адресно пользовался услугами некоторых из них, даря девкам недорогие подарки, кой- какие деньги. Больше этого он им ничего не обещал и долго возле каждой из них не задерживался.
Перед отъездом на каникулы, к нему в актовый зал, пришла Лилька с просьбой посмотреть картины. Но ее, сияющие как звезды голубые глаза, смотрели не на картины, а на юношу. Она, как бы мимоходом сообщила, что может остаться на все лето у родни и помогать ему в оформлении актового зала. Александр в глубине души, был тронут предложением девушки; ему ой как хотелось иметь рядом с собой вот такую помощницу, но трагическая судьба Жени, которая могла постичь и эту девушку, заставила его отказать ей. До него потом донеслось, что Лилька после отказа всю ночь проплакала в своей общежитской постельке и уехала домой крепко расстроенная.
Утверждению Дятлова, что души гонит в темницы и тюрьмы совесть Климов не очень-то поверил, но то что эта совесть есть важнейший пыточный инструмент Господа для него было очевидным. Она не меньше полового инстинкта мучила юношу. Перед его глазами часто возникала сгорбленная фигура матери; Степашка, Вурдолачка, Федя. Он размышлял над тем, какая доля вины лежит на нем в связи с их смертью. Да, он понимал свою роковую роль. Он готов был служить мировой революции, сметающей все и вся на своем пути, но он желал иметь рядом друзей, единомышленников. Разве желал он смерти Жени и тем более Феди, который мог бы стать его большим приятелем? И не он, а какая-то враждебная ему сила лишила его общества этих, симпатичных ему существ. Он почувствовал, что кто-то желает его изоляции, создания вокруг его вакуума. Он также понял: эта сила – хитра и коварна. Она ни в коем разе не возбраняла завязывать новые знакомства. В частности, с той же Лилькой. Но юноша уже видел последствия этого, понимал, что после неизбежной смерти и этой девушки, коварная сила начнет его еще больше бить ударами совести. Вот поэтому он ни с кем не желал иметь близких отношений. По той же причине юноша не пожелал ехать в гости к Звягиным, опасаясь навлечь смерть и на них.
Свое одиночество он скрашивал работой. После срока данного на отдых, он вновь, почти не покладая рук, работал так, что даже черствый Огурцов, время от времени заходивший взглянуть на его работу, с каким-то сочувствием сообщил.
- Я тебя на полную ставку определил. Ты питаешься-то здесь что-ли? – спросил он, углядев на подоконнике краюху хлеба и пучок зеленого лука. – Почему в школьную столовую не ходишь?
- А кто там меня кормить будет? – пробурчал юноша. – Сейчас каникулы, на довольствие я не состою.
- Ладно, - сказал, уходя Огурцов. – Я сейчас с бухгалтерией переговорю, а завтра иди в столовую. Готовят они там строителям.
Климов скопленные им деньги, большей частью отдал на похороны Феди, остатки пошли на подарки девкам и, в данное время, ему не на что было купить себе даже скромную пищу. Он подумывал сходить на завод ЖБИ, но с сообщением Огурцова о полной ставке штатного художника и обещании поставить его на довольствие в столовой, необходимость в приработке отпала и теперь уже ничто не мешало ему делать свою работу.

Кончилось лето. Тишина, стоящая в школе, сменилась гомоном вернувшихся с каникул учеников. Александру вновь пришлось посещать занятия в классах и цехах. Однако в начале октября парторг, согласовав вопрос с дирекцией, освободил его от занятий.
- Работы еще невпроворот, а праздник – вот он, уже на носу.
Александр равнодушно отнесся к отрыву его от занятий. Ему казалось, что уже и сейчас он способен выполнять, не хуже других, работу слесаря инструментальщика. Что-то и где-то он уже постиг эту специальность, как, впрочем, и многие другие профессии. Однако его бесила нервозность шефа. «Что ему дался этот праздник? Днем - раньше, днем - позже, какая разница!» – негодовал юноша, работавший для души, а не для показухи. Но Огурцов думал иначе. Он то и дело подстегивал Климова, давал нелепые советы и тому захотелось если не ударить, то покрыть отборным матом, сбить спесь с этого глупого, бегающего на цирлах(24) перед вышестоящими, человека. Но обстановка не позволяла этого и Климов лишь сказал:
- Ты ведь сам, Виктор Назарович, как-то говорил: не надо «тяп – ляп» , а сейчас гонишь и сам заставляешь этот «тяп – ляп» делать! – пытался урезонить парторга юноша, но тот, выпучив глаза все твердил о годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, о прибытии на просмотр зала вышестоящих товарищей. «Революционер тоже мне нашелся. Пошли такого в атаку – сразу полные штаны накладет!» – с неприязнью подумал Александр и вслух сказал:
- Ты не волнуйся, Виктор Назарович и меня с толку не сбивай. Постараюсь к празднику закончить.
Огурцов отошел от него немного успокоенный, а Климов подумал, что оставшийся объем работ, по принципу «тяп – ляп», он мог бы доделать дня за два и что «индюк» остался бы доволен, однако, всерьез не воспринимая, а лишь время от времени отпугивая его сердитым взглядом, он продолжал работу как велит душа.
Накануне праздника, когда работы над росписью стен оставалось, буквально часа на два, в школу, действительно, прибыли вышестоящие лица – два, еще больше чем Огурцов, напыщенных гуся. Побывав у директора они вместе с ним и парторгом, через некоторое время, наведались в актовый зал. Из разговора «гусей» Александр понял: их интересует главным образом тематика написанного. Ленин, тачанки, ратный труд и трудовые будни – были на лицо. Они, удовлетворенные, долго жали руки директора, парторга, хлопали их по плечу и вскоре укатили на своей шикарной коляске. Огурцов, проводив их, вернулся в зал очень довольный.
- Премию, дорогой товарищ, иди получи. Целых двадцать рублей. С Леонидом Тимофеевичем уже согласовано! – восторженно объявил он ему.
«С паршивой овцы – хоть шерсти клок, - подумал Александр, идя в бухгалтерию. – Хоть надоедать, гад, теперь не будет!»
После праздничной демонстрации, Климов, от нечего делать, валялся на постели в своей новой каморке, а ближе к вечеру решил прогуляться по городу. Он бесцельно бродил по улицам среди множества веселых, очень веселых, попросту пьяных людей, пока случайно не вышел к ресторану «Астра», откуда доносились аппетитные запахи пищи и громкие звуки музыки. Он хотел пройти дальше, но его внимание привлекла молодая, шикарно одетая женщина, вышедшая из неподалеку остановившегося «рол-ройса» и сопровождаемая важным господином лет сорока пяти. Женщина была очень красива и юноша, еще никогда не видевший таких, засмотрелся на нее. Заметив на себе взгляд, она мельком тоже взглянула на него и вдруг резко остановившись, уставилась на него, черными как ночь, восточными глазами. В них он заметил целую и неповторимую гамму чувств. Тут была и радость, и нетерпение, и страсть.
- Ах, это – ты, ты, ты! - возбужденным мелодичным голосом проговорила она. Климову показалось, что красавица готова броситься ему на шею. Люди, шедшие по своим делам, начали останавливаться с интересом взирая на происходящее. Ее спутник, зло глядя на юношу, тянул женщину в ресторан. И та, преодолев, наконец, свои эмоции, нехотя двинулась за ним, на ходу сказав Климову:
- Приходи, я здесь пою. Приходи обязательно, я буду ждать тебя!
Климов от неожиданности и удивления опешил. И еще долго стоял у дверей ресторана в своей фабзайской ватной куртке, а потом пошел прочь.
Красивая молодая женщина и ее приглашение посетить «Астру» не выходили из головы юноши. Но чтобы посетить ресторан надо быть прилично одетым и при деньгах. Александр примерил на себе, оставшийся от брата костюм «Тройка», сшитый из какой-то дорогой материи пепельного цвета. Костюм будто был пошит на него и ладно облегал его красивую фигуру. Лакированные штиблеты, купленные на рынке, тоже были хороши. Но уже надвигалась зима, а у него не было хорошего пальто и головного убора. «Не идти же туда в фабзайском бушлате и тряпичной шапке!» – думал он.
После праздника он, подсчитав свои сбережения отправился в комиссионный магазин.
- Вот, молодой человек, - поняв, что ему нужно, предложила продавщица. – Драповое пальто последней модели и, заметьте, почти новое. А вот – шапка лисья. Тоже в отличном состоянии. Александр купил пальто, шапку, а в придачу – длинный пушистый шарф и кожаные перчатки. Довольный своими покупками, он пришел к себе, но когда подсчитал оставшиеся деньги, то как говориться, чуть не прослезился. Их осталось чуть больше червонца и то какой-то мелочевкой. Идти в самый шикарный ресторан города с таким мизером ему не представлялось возможным. «Занять у кого червонцев пять. Но кто даст!» – мелькнула безнадежная мысль.
Оставалось одно – выгружать вагоны с цементом, и он хотел уже было так и поступить, но вспомнил об отцовском золотом перстне, который хотел продать еще в прошлом году. Юноша отыскал его среди своих вещей и надел на палец, подумав о том: как было бы неплохо оставить его себе. Но деньги сейчас были нужнее.
«Отнесу кабану, тот купит!» – решил он, шагая от школы и размышляя: сколько же даст за него этот скупердяй?
Александр подошел к дому Кабана, где его со двора облаяли две большие и судя по виду, очень злые собаки. Вышедший на их лай работник, подозрительно оглядев юношу, сказал, что хозяин еще не приехал. Климову ничего не оставалось как ждать.
Он решил до прибытия кабана навестить свою каморку, в которой не был давным-давно. Подходя ближе, он заметил: замка на двери не было, изнутри слышался то ли плач, то ли заунывное женское пение. Он распахнул дверь и увидел Лушку, предлагавшую в прошлом году полюбить ее, а потом обозвавшую его «гадиной». Лушка сидела на материной кровати – грязная и пьяненькая, раскачивая привязанную к потолку зыбку(25) со спящим в ней младенцем. На ветхом диване, в грязной одежде и таких же кирзовых сапогах, громко храпя, спал парень из соседнего двора.
- Ты что, Шурик, выгонять нас пришел, - увидев его заверещала Лушка. – Но я никуда не пойду. Его вон выгони! – показала она на спящего.
От ее пронзительного верещанья заплакал в зыбке младенец. Проснувшийся следом парень очумело уставился на пришедшего.
- Нет, не выгонять. Живите на здоровье. – успокоил их Климов. – К Кабану надо по делу, а его дома нет. Вот и решил до его приезда у вас посидеть. Лушка, поняв, что Климов выгонять их не собирается, успокоилась. Парень достал из-под подушки бутылку водки и налил из нее себе и Александру.
- А мне! – подбежала к столу Лушка.
- Отскочь, коза драная! – обозленно оттолкнул ее парень. Лушка упала на кровать и дико заголосила.
- Вы хоть при посторонних – то не ругайтесь! – строго сказал Климов.
- Ладно, иди сюда, падла! – послушал его совета парень, плеснув в грязный стакан немного водки и Лушке.
- А ты по какому делу к этому гаду? – выпив водки спросил парень.
- А вот, - сняв с пальца, подал перстень ему Климов. – Загнать надо. Деньги позарез нужны.
- Ух ты, тяжелый-то какой! И проба – высокая! – удивился Лушкин сожитель, рассматривая перстень. – Десять червонцев, самое малое, проси!
-  Десять-то червонцев хорошо бы было!» – подумал Климов, вспоминая, как мало, в свое время, дал Кабан за материны серьги.
Александр посидел с часик, расспрашивая парня о том, где можно сейчас подзаработать и вскоре простился с новыми жильцами каморки.
- Заскочу еще как-нибудь. Книги тут еще кой – какие должны остаться. – на прощание сказал он.
- Все в ажуре, Шурик, - заверил парень. – Книги на месте, забегай!
На этот раз Кабан оказался дома. Он, как и работник, подозрительно оглядел его маленькими свирепыми глазками и спросил, чего ему надо. Климов без слов протянул ему перстень. Кабан взял его и не открывая калитки, ушел в дом. Немного погодя он вернулся и протянул ему три червонца и, подумав немного, подал еще один. «Вот тебе и десять червонцев!» – загрустил Александр, думая о том: хватит ли ему этих денег.
По его понятиям, денег все равно было мало, однако, понимая: взять больше неоткуда, он все же решил идти в ресторан.
На улице уже было темно, когда он, переодевшись во все новое, направился к «Астре» и по дороге его охватило сомнение в том, что его ли, а не другого мужчину, стоящего у него за спиной, пригласила красавица. Волновала и проблема денег.
Но вот он вошел в вестибюль, сдал верхнюю одежду гардеробщику и был поражен великолепием огромного зала, заполненного столиками, с белоснежными скатертями и, отливающимися блеском, столовыми приборами. Народу было пока не так уж и много и, он стараясь не привлекать к себе внимания, прошмыгнул за свободный столик. Уже находясь на месте, он продолжал взирать на высокий лепной потолок, со спускающимися оттуда огромными хрустальными люстрами, на экзотические фикусы в кадках.
Столик, куда он «приземлился», был удачно расположен в том смысле, что отсюда ему отлично была видна эстрада, где вовсю наяривал оркестр из скрипок, гитар, рояля и еще каких-то не известных ему музыкальных инструментов. Отсюда красавица могла увидеть и его, но ее на эстраде не было.
Подошедшей официантке он заказал шампанского, апельсинов и, для храбрости, маленький графинчик водки. Выпив рюмку этой жгучей жидкости и почувствовав себя увереннее, Александр стал приглядываться к присутствующим и понял: никто на него особенно внимания не обратил, кроме молодой женщины, сидевшей в компании лысоватого, лет сорока, мужчины. Климов попристальней взглянул на нее и узнал Лиду. Когда она пошла танцевать со своим мужчиной, он заметил, что та заметно пополнела, но все же была привлекательна.
Александр выпил еще водки и ему стало совсем хорошо.
Ресторан постепенно заполнялся посетителями, становилось шумно. За его столик, попросив разрешения, подсел пожилой мужчина, заказав бутылку шампанского. Он просидел в ресторане уже изрядное время и подумал, что пришел сюда зря, как увидел на эстраде ЕЕ. Откуда Она там взялась, он так и не понял. Конферансье назвав ЕЕ Машей Лукиной, поведал, что Маша в детстве, будучи еще совсем маленькой девочкой, брала уроки у легендарной Вари Паниной(26) и та, каким-то образом умирая успела передать ей свое мастерство и талант.
- Итак, перед вами вновь возродившаяся Варя Панина! – закончил свою речь конферансье.
Красавица Маша запела, но, как понял Климов, - это была не возродившаяся Варя.
Когда-то у них с матерью был граммофон, оставшийся от лучших времен, но не переживший времена худшие, и мать часто слушала записи Паниной. Александр запомнил, что у Вари был почти мужской голос – густое контральто. У певшей же с эстрады молодой женщины было меццо-сопрано. Но голос был хорош. Сильный, женственно – мелодичный и очень страстный. Видимо, все это, вкупе с исполнением музыкальных вещей из репертуара Вари и позволило конферансье сравнить Панину и Машу, чьи огромные черные глаза явно кого-то искали среди собравшихся. Вот ее взгляд скользя от столика к столику остановился на юноше, засветился радостью, торжеством.
Маша допела цыганский романс и зал всколыхнулся от восхищения. Мужчины и женщины поздравляли ее, дарили, неизвестно откуда взявшиеся цветы и она, словно богиня сошла с эстрады как с пьедестала и сквозь, расступающуюся перед ней толпу, направилась к столику Александра. Вот она подошла совсем близко, остановилась. Юноша поднялся к ней на встречу и Маша, обхватив его шею, поцеловала прямо в губы, обжигающим как огонь поцелуем.
Александр уже не видел ничего вокруг, кроме Маши. Ее восточные глаза напоминали глаза японок. Но если у тех они были подернуты невидимой пеленой томности, неги и наигранной покорности, то черные глаза Маши были похожи на бездну, в которой хранилась страшная тайна.
В глазах женщины вспыхивали какие-то всполохи света и ее лицо, отражая их, постоянно менялось. Александру казалось, что перед ним сейчас ни одна Маша, а множество женских лиц, одно прекраснее другого.
Юноша позабыл все на свете и не видел, как завистливо глядела на них, двоих, Лида. Как трое мужчин о чем-то тихо переговаривались, злобно смотря в их сторону, как, потом, один из них пересек зал и направился к выходу
Толпа еще захотела пения Маши, и та с неохотой покинула столик Александра, обещав скоро вернуться. Юноша с восторгом слушал ее новую песню, когда к столику подошел неизвестный ему субъект и сказал, что его хотят видеть в вестибюле. Он сразу понял в чем дело и пожалел, что, идя сюда не захватил с собой кастет.
Климов вышел вслед за субъектом, на ходу поймав встревоженный взгляд Маши. В вестибюле никого, кроме гардеробщика, не было. Субъект молча кивнул на выход, и он вышел на улицу. Время было позднее и вокруг было пустынно, но неожиданно из-за угла вынырнула группа парней человек в шесть, стремительно приближаясь к нему. Впереди всех был рослый чернявый парень и, тут Климов вспомнил Голгофу, свору собак и ту из них – тоже чернявую, - которая кинулась на него чуть раньше других. Сейчас, как ему подумалось, перед ним были все те же собаки, но в образе людей. На Голгофе он с перебитыми ногами и, искалеченными веревками руками, не мог оказать им никакого сопротивления. Здесь он, как и там, был один, но руки, ноги его были полны сил и нахлынувшей ярости. Он ударил в подбородок, подскочившего к нему чернявого и тот беззвучно свалился к его ногам. Почти одновременно, он достал, ногой в бок, второго пса, заставив его от боли изогнуться в три погибели.
Александр крутился среди них как волк среди распаленной своры. Но нападавшая свора отнюдь не состояла из простых дворняг. Здесь были псы, весьма поднаторевшие в многочисленных схватках и прежде чем он успел нанести еще одному из них сильный удар в пах, отчего тот издал дикий вопль, он, за это время, и сам успел получить несколько ударов. От одного из них – по челюсти, - в его голове, как показалось, что-то хрустнуло и глаза, стали застилаться мутной пеленой. От второго удара – в грудь – чем-то тяжелым – у него подогнулись колени. Он прислонился к стене, лишая противников возможности зайти с тыла. И когда следующий нападавший взмахнул рукой для удара кастетом в переносицу, он еще нашел в себе силы сдвинуть голову вбок. Удар скользом пришелся ему в лоб, отдаваясь новой болью в голове, но он все же успел ткнуть парня указательным пальцем в глаз и услышал в ответ душераздирающий собачий визг.
Климов стоял у стены еле держась на ногах. Силы покинули его, но свора, опасаясь неожиданности с его стороны, не спешила добивать его. Один из них вытащил нож и с опаской приближался к нему, чернявый парень, очухавшийся от удара, оскалив в нехорошей улыбке зубы, тоже надвигался на него темной громадиной. «Все кончено! – с горечью подумал Александр. – Опять они меня победили!»
От боли в груди и голове у него все больше подгибались колени.
Но на этот раз собакам не удалось сожрать его, ибо Маша, заметив, как он вышел из зала, сразу поняла, что к чему. Она, кончив петь, стремительно рванулась к столику, где вальяжно развалясь в кресле, в компании приятелей ловил кайф плотный и слегка обрюзгший от веселой жизни мужчина.
- Немедленно убери от него своих псов! – подступила она к нему.
- Не волнуйся, радость моя! Пусть твой и мои мальчики немного порезвятся. Лично я в этом ничего плохого не вижу! – отвечал мужчина, глядя на нее почти бесцветными, стеклянными глазами.
- Я тебе сказала: немедленно, -  и в ее черных как ночь глазах заполыхали зловещие искры. Мужчина со стеклянными глазами кивнул одному из рядом сидевших, тот встал и пошел к выходу, Маша последовала за ним.
Чернявый подскочил к Александру и выкинул руку с кастетом для удара. На этот раз юноша избежал его тем, что резко упал на колени.
- Ага, скис фраер! – возликовала очухавшаяся свора, готовясь скопом кинуться на него, но вышедший из ресторана мужчина что-то сказал, и они мгновенно ретировались.
Подбежавшая Маша и с ней еще одна женщина помогли Александру подняться и привели его в небольшую, но роскошно обставленную комнату, где положили на диван и Маша, оставшаяся с ним наедине, приникла к нему своими горячими губами. От ее поцелуя ему стало легче. Маша вытерла влажной салфеткой кровь, сочившуюся из рассеченного лба и спросила где у него болит. Юноша показал на голову и грудь. Красавица, подняв вверх ладонь, заставила его следить за движением ее указательного пальца, потом, попросив потерпеть, ощупала грудь.
- К счастью, ничего страшного. Небольшое сотрясение мозга и ушиб ребер. Завтра, миленький, я тебе поправлю голову, если будет болеть, а сейчас выпей вот это.
Она налила ему стаканчик остро пахнущей какими-то травами, жидкости. Юноша выпил и вскоре почувствовал, как силы возвращаются в его тело. Он опустил ноги с дивана, вознамерившись пойти и рассчитаться с официанткой, но Маша не дала ему уйти.
- Я сама, миленький, с ней рассчитаюсь, а тебе нужно полежать.
Александр послушно лег на диван и Маша снова приникла к нему долгим и страстным поцелуем, а потом гладя его роскошные волосы, сказала:
- Милый мой, любимый Ероша. Ох, если бы ты знал, как долго я тебя искала! И вот – нашла. Вернее, ты сам отыскался, - радостно шептала она. – Когда я увидела тебя возле ресторана, чуть в обморок от радости не упала. По твоей куртке и шапке поняла: ты учишься в школе ФЗУ и на днях хотела ехать туда. Но ты, миленький, сам явился и успел пострадать из-за меня. Но теперь – ты мой! Я никому тебя не отдам!
Было уже далеко за полночь, когда в вестибюле послышался шум. Это посетители стали расходиться по домам. В дверь комнаты постучали. Маша, открыв ее, впустила рослого мужчину лет тридцати и сказала ему.
- Ты, Миша, сначала отвези вот этого парня до школы ФЗУ, а потом приедешь за мной.
- Слушаюсь, мадам! – по-солдатски вытянулся тот.
Маша, взяв бумагу и карандаш что-то написала и подала юноше.
- Завтра вечером обязательно приходи вот по этому адресу, миленький. А сегодня – выздоравливай!
Климов, на прощание поцелованный красавицей, согласно кивнул головой, выходя вслед за шофером, который быстро домчал на «ролл-ройсе» его до школы. Александр протянул ему все свои деньги, но тот отказался, поведав, что деньги ему брать запрещено.
От всего пережитого в этот вечер, Александр сильно устал и только добравшись до кровати, тотчас уснул.
К своему удивлению, утром он проснулся бодрым и полным сил. Голова не болела и лишь при глубоком вдохе боль еще отдавалась в грудной клетке. Он подошел к зеркалу и заметил на левой стороне лба запекшуюся коростой борозду с небольшим вокруг ее посинением. Припухшая, как от зубной боли, челюсть тоже немного портила его физиономию.
«Ну ничего, жить можно!» – решил он и поспешил на завтрак в школьную столовую.
Сидя на занятии он думал о женщине по имени Маша, так неожиданно и странно вторгшуюся в его жизнь. Он вспомнил как она назвала его Ерошей и отметил ее уверенность в обращении с ним. «Видимо она была знакома со мной в моей прошлой жизни!» – подумал он, вспомнив покойного Федю. Вспомнил он и о своем решении не вступать в близкие отношения с людьми, но не пойти сегодня к ней вечером, юноша посчитал выше своих сил. «Сближаться мне с ней не стоит, - компромиссно решил он. – Но кое – что выяснить необходимо!»
Едва дождавшись вечера, он, сунув в карман деньги и, сделанный им в мастерских нож с выкидным лезвием, направился по указанному адресу.
Особняк, в котором жила Маша, до революции принадлежал присяжному поверенному(27) – Шмынину. Точно в таком же особняке, немного поодаль, когда-то жили и они с матерью, пока большевики не выгнали их оттуда. Он подошел к ее дому и, преодолев высокое крыльцо, позвонил. Ему тотчас же открыла Маша и провела в ярко освещенную гостиную. Тут все было мягко и изящно. Дорогие ковры, громадные кресла, бронза, картины, старинное фортепиано и многое другое, чего было недоступно иметь, маленьким в этой жизни, людям. Но еще прелестней выглядела хозяйка в красивом шелковом платье с жемчужным ожерельем на шее. Она пригласила его за стол, сервированный старинным фарфором, хрусталем, и ломившимся от многочисленных закусок и бутылок. Такого Климов в своей каморочной жизни, ни то что не видел наяву, но ему это даже во сне не снилось.
- Целый день с домработницей готовились к твоему приходу, милый! – с какой-то особенной лаской сказала она и предложила выпить.
Они выпили вина, от которого стало легко и приятно; хозяйка то и дело заставляла его отведать то одного, то другого кушанья, приготовленного ею.
- Что вкусно? – спросила она и, услышав утвердительный ответ, многозначительно добавила. – Подожди, Ероша, еще вкуснее будет!
- Почему ты меня зовешь Ерошей? Ведь у меня другое имя.
- Я знаю об этом. А почему я тебя так зову, узнаешь позже.
Она предложила ему выпить на брудершафт(28), но он не знал как это делается. Маша научила его, но поцелуев ему уже показалось мало. Он трясся как в лихорадке, но она, сев за фортепиано, запела что-то милое и успокаивающее. Его страсть на время прошла.
- Маша, это – правда, что ты училась у самой Вари Паниной. Ты поешь как сирена и, слушая тебя, можно забыть все!
- Я не училась петь у Вари, - ответила та, - а сама учила петь эту милую цыганушку!
- Как так, - подивился Климов. – Варя Панина пела уже тогда, когда тебя еще на свете не было.
- Ты ломаешь всю задуманную мной программу этого вечера, дурачок! – ласково укорила она юношу. – Но ладно, что теперь поделаешь, иди ко мне!
-Она вновь начала целовать его своими огненными поцелуями. Тяжелая мужская страсть овладела им.
- Сними платье! – попросил он ее глухим голосом.
- А ты не ослепнешь?! – с веселой насмешливостью спросила она. – Я ведь – баба не простая. Ты таких вряд ли видел! Ее слова еще больше подзадорили юношу.
- Пусть будет по-твоему, - вздохнула она, - увлекая его в еще более роскошную, чем гостиная, спальню.
Там она со вздохом сняла платье, под которым уже не было ничего, кроме манящего женского тела. Он взглянул на нее и, как вчера в ресторане, увидел огненные всполохи в ее глазах. Но теперь они отражались не только на лице, но и на всем теле, отчего то начало множиться в его глазах и уже ни одна Маша, но множество прекрасных женских созданий замелькали перед ним, образуя какой-то сказочный хоровод. Юноша от этого как бы действительно ослеп, в том смысле, что не находил Машу. Он пытался хватать женщин, но руки его натыкались на пустоту. А женщины становились все желаннее и привлекательнее. Юноша, ловя их, обезумел. И когда ему показалось, что сейчас замертво упадет от страсти, он, наконец-то обрел желаемое. Маша увлекла его на широкую старинную кровать и, он почувствовал, как с огромным криком тонет, растворяется в чудесном и благоухающем розовом облаке. Если, совсем недавно, ее ипостаси(29) ускользали из его рук, то теперь они как бы материализовались и юноша имел близость не только с Машей, но и с еще целым скопом прекрасных женских тел.
Спустя время, он лежал без движения, смутно понимая кто он и что с ним было. Заметив рядом с ним обнаженную Машу, он обнял ее, оглядывая спальню.
- Ты кого-то потерял? – спросила она его.
- Мне показалось тут было много женщин.
- Много женщин это – я одна, - сказала Маша и опять хоровод женских тел, сияющих глаз и пухлых розовых губ завертелся вокруг юноши.
- Ты желаешь нас еще? – вскричали они с готовностью приближаясь к нему. Он протянул руки, но силы оставили его и лишь сладостная нега и восторг переполняли его сейчас.
Маша встала и восхищая его оголенными пышными бедрами, прошла в гостиную, неся оттуда бутылку вина и две хрустальные рюмки. Они выпили. Вино, живительным нектаром разлилось по его телу, возвращая утраченные силы. Он обнял женщину, но желание овладеть ею вновь пока еще не было, а были лишь нежность и удивление.
- Откуда ты такая, кто и за что дал мне тебя? – вопрошал он ее.
- Я расскажу, милый Ероша, - сказала Маша, - послушай!
…Почти триста лет назад в нанайском стойбище на берегу Амура, неподалеку от впадения в него красивой реки по имени Бурея жила девочка. Звали ее Урка. Ее отца звали Дюльчу. Он был шаман и лечил соплеменников от страшных болезней; своими заклинаниями отгонял от их жилищ злых духов. Мать звали Мамельди. Девочка очень любила их, но однажды, когда ей было лет тринадцать, она увидела сон: будто к ней явился огромный благообразный старик в сопровождении большой свиты помощников. Это был бог нанайцев – Эндури. Он сказал девочке, что та должна выйти замуж за прибывшего из дальних земель человека по имени Ерофей. Урка была замарашкой, но после этого она стала тщательно следить за чистотой своего тела и одежды.
Однажды она увидела несколько больших лодок, плывущих по Амуру. Лодки причалили к берегу и люди, ранее невиданные девочкой, вышли из них. Главный из них – человек лет сорока с густой бородой и пышными волосами на голове, сказал испугавшимся нанайцам, что они прибыли к ним с миром, для того, чтобы шаман вылечил их, заболевшего в пути, товарища. Он назвался Ерофеем Хабаровым, и девочка поняла: это – будущий муж, данный ей Эндури. Ее отец – шаман Дюльча – осмотрел больного и сразу понял: в него вселились злые духи. Целую неделю он изгонял их и больной выздоровел. Хабаров поблагодарил его и дал в подарок мушкет и большой острый нож с красивой костяной рукояткой.
Девочка Урка поняла: гости скоро покинут их и, рассказав родителям о своем сне, попросила отдать ее в жены Хабарову. Отец, не смея ослушаться Эндури, привел ее к Хабарову и передал ему просьбу Урки. Ерофей посадил девочку к себе на колени и ласково погладил по голове большой и сильной рукой. Он сказал шаману, что девочка ему нравится, но она еще маленькая и что он, после того как сделает чертеж реки Амура, вернется сюда и решит, как ему быть с ней дальше. Потом он еще раз погладил Урку по голове, поцеловал в щечку и отбыл со своими спутниками вниз по Амуру.
Прошло время, девочка часто просиживала на реке, глядя, не появится ли лодка с ее будущим мужем; его не было. Но однажды она увидела много лодок. Урка, радостная, побежала сообщить об этом родителям и всем обитателям стойбища, но у отца и других соплеменников при виде лодок появился страх. Это плыли злые люди, живущие на правом Берегу Амура. Они не раз нападали на нанайцев, убивали мужчин и забирали с собой молодых и красивых женщин. И поэтому обитатели стойбища, бросив свои жилища, убежали от них далеко – далеко, вверх по реке Бурее.
Урка поняла, что теперь она уже не встретит Ерофея; от горя заболела и умерла. После того, как ее трупик высох, стал очень маленьким и легким, отец Урки погрузил его на спину огромной птицы по имени Кори и отвез в загробный мир – Буни, где души умерших, как и в этом мире, охотятся, ловят рыбу. Но жизнь там лучше и души, большую часть времени, проводят в песнях, плясках и других веселых занятиях. Урке там нравилось, но тоска по Ерофею тяготила ее, и она попросила главного шамана Буни дать ей новое тело и отпустить к живым людям, чтобы она смогла отыскать там своего избранника. Шаман дал ей красивое нестареющее тело, и она отправилась искать Ерофея, скитаясь по неведомым ей раньше землям и странам. Она побывала во всех местах Земли и люди, встречающие ее, ни однажды замечали, что она, в отличии от них, не стареет. Из зависти они били ее камнями издевались и - однажды, когда ее захотели сжечь, она возопила к богу Эндури, прося спасти от страшной смерти. Эндури выполнил просьбу и дал ей многоликость. Теперь Урка, время от времени меняла свои лица, имена и люди уже не могли узнать ее.
Маша кончила свой рассказ и приникнув к юноше крепко поцеловала его. Александр понял все и спросил:
- Какое странное имя – Урка! Почему тебя так назвали?
- Когда я родилась, мы жили в верховье Амура, где в него впадает быстрая, красивая речка Урка. Вот в честь ее назвали, милый.
Александр задумался над историей, рассказанной ему Машей – Уркой. Он верил ей, потому что со времен Голгофы его душа, переходя из одного тела в другое, вот уже почти две тысячи лет прозябает на этой проклятой Господом земле. И почему бы в один из отрезков этого времени не быть ему Ерофеем Хабаровым? Это так же возможно, как и побывать сподвижником Кондратия Булавина – Карпункой Казанкиным и многими другими, известными и неизвестными человеческой истории лицами. Его не удивило повествование Маши – Урки еще потому, что до нее его узнал Федя. Но ему было не ясно по каким признакам он узнаваем и спросил рядом лежащую женщину – А скажи, Урка, как ты меня узнала, чем я похож на Хабарова?
- Ты, миленький, был тогда старым, - сказала женщина, - но твои глаза, как и триста лет назад, остались прежними. И я их не спутаю ни с какими другими!
«Вот оно что!» – подумал он и снова заговорил с Уркой, испытывая к ней все возрастающую нежность.
- Милая, ты нашла меня, но годы летят быстро. Через несколько десятков лет я опять состарюсь и умру. Ты же по-прежнему будешь молодой, красивой, бессмертной и мы вновь с тобой расстанемся.
- Нет, милый, - отвечала та, - быть в этом мире красивой и бессмертной – пытка, большое несчастье. Некрасивым женщинам жить тут легче, но они не понимают этого. Кто бы знал, сколько унижений и горя изведала я из-за своей красоты. Но я ее хранила и буду хранить только для тебя, милый. Вечная жизнь в этом мире мне не нужна. И придет время, когда мы, взявшись за руки, уйдем отсюда, чтобы уже никогда сюда не возвращаться!
- А дети у тебя были? – спросил юноша.
- Что ты, что ты, милый! – обиженно вскричала Урка. – Ты и только ты – мое дите, а других у меня не было и не будет!
Если бы Урка не была так красива, а напротив, была бы уродлива и безобразна, то только за эти слова, какие она сейчас сказала, он бы горячо полюбил ее. Теперь, когда она была рядом, он понял: какой убогой была его прежняя жизнь! Какими отвратительными, гадкими показались ему связи с подзаборными девками и даже отношения с Вурдалачкой и Лидой виделись теперь тусклыми и малореальными.
- Расскажи, милая, поподробнее о жизни в Буни, - попросил он женщину.
- Уже поздно, Ероша, давай лучше поспим! – сказала та, нежно целуя его в щеку.
В школу он утром не пошел. Целый день они с Уркой наслаждались друг другом, пили чудесное вино. Его новая подруга пела юноше такие песни, от которых ему было очень хорошо на душе. Климов попросил ее спеть какую-нибудь нанайскую песню, но Урка не стала этого делать, объяснив свой отказ тем, что нанайские песни, на первый взгляд вроде бы простые, требуют больших затрат душевной энергии, которую она сегодня хочет приберечь для него – любимого ей существа.
Им было хорошо вдвоем и лишь, участившиеся к вечеру, телефонные звонки, мешали их блаженству. Урка, в резкой категоричной форме отвечала, что она очень занята и просила ее не беспокоить. На свою работу в ресторане она не пошла, пожаловавшись юноше, что эти скоты выпили из нее всю кровь и что она больше туда ни шагу не сделает. Потом позвонил мужчина, которому Урка с угрозой в голосе, запретила отныне звонить ей.
- Кто это? – поинтересовался Александр.
- Помнишь, милый, нашу первую встречу у входа в ресторан? Вот с ним мы и шли тогда. Прилипчивый, дьявол. Предлагал большие деньги, чтобы стала его любовницей, но я отказалась.
- Видимо чин большой, если деньги имеет!
- В своем роде – да! – пояснила Урка. – Это первый в городе бандит по кличке «Стеклянный». Вот он то и науськал на тебя своих псов. Но я его не боюсь!
- А может стоит расстеклить этого Стеклянного? – предложил он Урке. – Давай подумаем, как это лучше сделать!
- Не стоит, милый, - успокоила его женщина. – Есть на свете твари, гораздо злее этой. Пусть пока живет!
Она удобно устроилась под боком, приятно согревая его своим телом.
- Ты вчера просил рассказать о Буни?
- Да, милая, расскажи о нем.
-  Я была в Буни не долго, но мне понравилось. Солнце там светит тускло и поэтому нет жары, но и не холодно. Температура такая же, как в нашем с тобой домике. Небо там как туман, а земля - как пар, но сырости нету. Свету в Буни и без солнца хватает из-за того, что души, обитающие там, выделяют его из себя. Там не услышишь плача, скрежета зубовного. Только – смех и радость. Все земные ценности в Буни считаются худом, а все что тут худо – там добро.
- А чем они там питаются? – спросил юноша.
- Да, по сути, ничем, - отвечала Урка. – Я уже говорила, они там, как и у нас, охотятся, рыбачат. Из добычи готовят различные кушанья, но не едят их и пища, через некоторое время, испаряется. Обитающие в Буни шьют из звериных шкур себе одежду, но та тоже похожа на туман.
«Интересный мир!» - подумал юноша и спросил:
- А, чтобы туда попасть нужно обязательно умереть?
Буни – царство умерших, но случается иногда и живым проникнуть в него. Живой человек в Буни невидим для его обитателей, его слова принимаются за треск очага, а прикосновения оказываются вредоносными для тамошних душ.
- Значит, эти души как малые и беспомощные дети, - сделал вывод Климов. – И шайка проникших туда негодяев может запросто извести всех обитателей этого Буни.
- Выходит, что так, - согласилась Урка, но тут же возразила. – Однако это сделать не так просто. Во-первых, надо еще найти вход в Буни. Во-вторых, если негодяи случайно и проникнут туда, то их приход не останется незамеченным для шамана Буни и он удалит их оттуда.
- Он что очень силен? – спросил Климов.
- Видимо так! – ответила женщина.
- А если негодяи подкупят его? Принесут огненной воды (водки), которую я слышал любят и шаманы!
- Это – исключено! – возразила Урка. – Шаман Буни неподкупен!
Это возражение показалось ему неубедительным, но спорить он не стал.
- Не нравится мне Ваш нанайский рай.
- Это почему же, Ероша? – удивился Урка. - Там все так непосредственно, мило.
- Я не хочу быть наивной овцой, как тамошние души, с которыми могут делать все что угодно и они этого не понимают. Души должны быть сильными, готовыми постоять за себя сами, не надеясь на всяких шаманов!
От его слов воцарилось молчание.
- А что, все нанайцы попадают после смерти в Буни? – прервал он его.
- Нет, Ероша, - очнулась Урка, - есть еще Бусиэ.
- А это кто такие? – подивился юноша.
- Бусиэ – злые духи, - пояснила женщина. – Они происходят от людей, умерших неестественной смертью. Злые на живых людей, за то, что те их не отвезли в Буни, к их предкам, они забираются в дома и, дождавшись ночи, нападают на спящих, высасывают из них кровь, или мозг, выклевывают глаза. Они часто вселяются в человеков, доводя их до полного истощения.
- Короче, с одной стороны это – волки, злобствующие от зависти к овцам из Буни, а с другой – помесь наших вурдалаков с лихорадками!
- Тебе что они нравятся? – оживилась Урка.
- Это-погань, - воскликнул юноша. – Как они мне могут нравиться?!
И опять воцарилось молчание, но ненадолго.
- А этот ваш бог – Эндури, он что часто к смертным является, ведет с ними разговоры? – спросил Климов.
- Он обычно ведет разговоры с шаманами, - ответила Урка. – Но если простой смертный очень сильно захочет, то Эндури может явиться и к нему. Пришел же он ко мне, хотя я – не шаманка!
Александру такой демократизм «нанайского» бога понравился, так же как нравились ему боги древних греков и римлян, за то, что они не считали людей ничтожеством и овцами, как это присуще Саваофу и его Сыну. Немного лукавые и веселые, они не гнушались совокупляться с земными женщинами, от чего рождались титаны. Хотя бессмертные души и при этих богах были в смертных телах людей, но это были их временные пристанища, а не темницы, как сейчас.
Тела в то время беспрекословно подчинялись душам и от этого было много героев, горстка которых могла подобно тремстам спартанцам воевать со своими врагами, несмотря на их многократное превосходство; творить другие чудеса.
Где сейчас эти боги? Не томятся ли их бессмертные души в тюрьмах и темницах? А может и сейчас кое-кто на воле и ведет непримиримую борьбу с Саваофом свергнувшего их с Олимпа.
Судя по рассказу Урки о помощи ей при избавлении от костра и даровании многоликости, находится на свободе и и Эндури, которому есть за что ненавидеть Иегову и его сына, наславшего в свое время, на его народ целую кучу хитрых и жадных православных попов. Этот, в общем-то слабоватый, но по всем видам, божок, мог бы, несмотря на это, показать ему – Александру Климову – дорогу к старым, но все еще сильным бунтующим богам.
- А я мог бы поговорить с Вашим Богом? – спросил он Урку. Та задумалась, а потом сказала:
- Для этого надо знать нанайский язык, наши обычаи, обряды; поучиться у шаманов. Если хочешь, милый, уедем на Амур, к нанайцам, поживем там. А не понравится – переедем в какой-нибудь крупный город. Ты знаешь: за свои триста лет существования в этом мире, лично я не привыкла долго жить на одном месте. Мне постоянно теперь куда-то надо кочевать, путешествовать. Давай уедем отсюда, Ероша.
Александр задумался над ее предложением. В этом городе его мало что удерживало. В школу ФЗУ он поступил не ради обретения профессии, а, чтобы скоротать время до совершеннолетия и вступить в комсомол. Сейчас ему - почти восемнадцать. В комсомоле он состоит. Единственно чего он лишится, бросив школу, - это удостоверения об ее окончании. Но зачем оно ему? У него есть документ об окончании семи классов. Кроме того, он смог бы и без удостоверений, показав себя в деле, работать плотником, художником или даже тем-же слесарем – инструментальщиком. Ведь в конечном счете, о мастерстве судят не по бумажкам, а по результатам выполненной работы.
Переезд к нанайцам, постижение их языка, обрядов, обычаев, мог бы тоже дать определенный опыт в его жизни, но, самое главное, - это найти дорогу к их общительному богу Эндури, а уже через него и путь к более могущественным богам, бунтующим против Саваофа. В том, что боги, а не какие-то безликие законы диалектики, определяют ход всей жизни этого мира, он не сомневается. Это они – боги – словно опытные кукловоды, дергают за неуловимые веревочки марионеток – людей и те, дрыгая ногами и руками, совершают какие-то действия, поступки.
Александр считал и себя такой же как остальные марионеткой, понимая: от этого никуда не деться, но быть марионеткой ненавистного ему Сафаофа Иисуса Христа, он не желал. Бунтующие против них боги помогли бы ему разобраться в хитросплетениях этого мира, научить опыту борьбы и многому другому.
Они бы подсказали: чьими марионетками являются большевики, ныне стоящие у власти и стоит ли связывать с ними свою судьбу.
Он внимательно оглядел Урку и неожиданно рассмеялся:
- Ты чего это, а? – недоуменно спросила та.
- Я представляю сейчас тебя – красивую, ухоженную; в этом шикарном платье, - за чисткой рыбы в нанайском стойбище или потрошением внутренностей убитой мной дичи!
- Так, значит, ты согласен ехать! – радостно воскликнула женщина и добавила. -  Ты не сомневайся во мне, милый. За триста лет твоих поисков мне пришлось испытать многие тяготы жизни. Я прозябала и в грязных, вонючих лачугах, и сырых, темных подвалах. Мне приходилось выполнять самую отвратительную и неблагодарную работу. О, Ероша, если бы ты знал…
На ее глазах выступили слезы, и юноша понял: как дорога ему эта, неожиданно появившаяся на его пути женщина.
- Не плачь, милая Урка. Теперь мы будем вдвоем и тебе уже не будет так одиноко и страшно.
Они долго сидели молча, обнявши друг друга, а потом Климов спросил:
- А тебе не жалко бросить все это – дом, обстановку?
- У меня есть надежные люди. Они продадут и дом, и обстановку, а деньги, где бы мы с тобой ни были, они вышлют.
- Но, когда мы уедем отсюда? – спросил он.
- Чем скорее, тем лучше, Ерошенька. Если бы ты знал, как мне здесь надоело?
В этот вечер они, утомленные ласками, уснули рано, но Александр проснулся среди ночи и обнаружил, что спит один.
“ А где Урка?” – не понял он и пошел искать ее по многочисленным комнатам дома.
Его избранница сидела в одной из них за столом, заваленным драгоценностями и множеством пачек денег. При виде его, она вздрогнула, в ее глазах, как ему показалось, мелькнуло какое-то злое и неприятное ему выражение.
- Ах, это ты, - изобразила она на своем лице улыбку. – Разбираю вот грязь накопившуюся!
Александр, попристальней взглянув на стол, понял: накопившейся “грязи “ было много. Тут и целая груда золотых монет царской и иностранной чеканки, бриллианты, жемчуг и много советских и иноземных бумажных денег.
- Я подумал: ты ушла из дома, - сказал он, возвращаясь в спальню, но сон уже не шел к нему. Его поразил совсем чужой и враждебный взгляд его избранницы.
Немного времени спустя в спальню вернулась и Урка.
- Ты представляешь, Ероша, - как ни в чем не бывало, с обычной своей милой улыбкой сказала она. – Я долгое время была нищей, но потом у меня откуда-то появился прекрасный голос. Я выступала с концертами во многих странах мира и вот кое-что скопила и теперь не знаю куда девать все это!
Она говорила таким искренним тоном, что Александр, посочувствовав ей, предложил:
- Можно переслать это лично товарищу Сталину для нужд мировой революции.
И опять неприятный взгляд появился в глазах Урки, но она, взяв себя в руки, ласково сказала:
- Глупенький ты, Ероша! Разве у товарища Сталина своих богатств мало? А мировые революционеры пусть добывают богатства у буржуев. А я – не буржуйка!
Юноша понял, что все эти сетования по поводу накопившейся грязи – красное словцо и что Урка не собирается расставаться с богатством. Воцарилось гнетущее молчание, на этот раз прерванное женщиной.
- Все это богатство я копила для тебя, а не для товарища Сталина. О нем есть кому позаботиться. Но кто позаботится о нас кроме нас же самих, неизвестно!
Она вновь льнула к нему, осыпала его лицо и тело жаркими поцелуями; юноша опять возжелал ее и, утомленный любовной игрой, заснул.
Проснулся он поздно и увидел записку на столике перед кроватью. “Милый я уехала по делам. Вернусь поздно. Не скучай. Целую. Твоя Урка!”
Рядом лежали ключи от дома и сто рублей денег. Он оделся, умылся, прошел на кухню. Однако есть ему что-то не хотелось.
Пришла домработница – рослая молодая девушка его лет и спросила: “Что готовить на обед?”. Александр ответил, что ему все равно и девушка занялась уборкой дома, а он, чтобы не мешать ей оделся и вышел побродить по городу. В школу он опять не пошел, а долго сидел на вокзале, наблюдая за оживленной толчеей приезжающих и отъезжающих людей.
После вокзала вновь бродил по заснеженным и морозным улицам. Он прожил в этом городе почти восемнадцать лет, но не нажил тут ни друзей, ни хороших знакомых, поэтому идти ему было некуда. Убивая время, он посмотрел фильм в кинематографе и вернулся в дом Урки. Домработница к тому времени навела порядок, приготовила обед и ушла домой.
Александр сел за стол, но, как и утром, аппетита почему-то не было. Он достал из буфета бутылку, налил полную пузатую рюмку вина, но настроение не улучшилось.
Он прошел в спальню и забылся тяжелым больным сном, а когда проснулся на улице было уже темно, но Урки все еще не было. “Где она, что с ней:” – с тревогой думал он и уже не в первый раз подумал, как дорога ему эта красивая, полная энергии женщина и решил следовать за ней хоть на край света.
В доме было тепло, но его почему-то знобило. Он затопил камин в гостиной, выпил снова вина. В голове шумело, а во рту чувствовалась какая-то горечь. “Что это со мной?” – обеспокоенно подумал он и не нашел ответа. В раннем детстве, по рассказам матери, он был болен корью и многими другими болезнями, но с тех пор не ощущал в себе никаких недугов. Но сейчас…
Он лег в постель и лежал до самого прихода Урки.
Она была возбуждена и весела.
- Миленький, ты представить себе не сможешь сколько дел я сегодня переделала, - радостно заговорила она. – Еще дня два-три, и мы покинем этот город!
Она села рядом на кровать и, заметив его недомогание, обеспокоилась.
- Тяжело мне что-то сегодня! – пожаловался он своей избраннице.
- А что у тебя болит? Ты только скажи, и я тебя вылечу!
- Знобит, слабость, голова кружится!
- Сейчас, Ероша, сейчас, милый. Твоя мама Урка будет лечить своего маленького мальчика, - нежно пропела она, возвращаясь с бутылкой вина, из которой он пил накануне и налила ему.
- На вот выпей, Ерошенька. Выпей, мой дорогусенький! – опять пропела она.
Он выпил и Урка с восторгом захлопала в ладоши.
- Вот и хорошо, миленький! А это тебе на закуску, - сказала она, целуя его долгим и жгучим поцелуем.
Александру полегчало. Урка разделась и легла рядом с ним, прижимаясь всем своим упругим и сладким телом.
- Роднусенький ты мой, мальчие Ероша. Я так тебя люблю!
В ее глазах заплясали уже знакомые огненные всполохи и множество женщин вновь предстало перед ним. Его, как прежде, охватил восторг, упоение своей многоликой избранницей, и он провалился в розовою бездну.
Всю ночь он бредил, ему снились кошмары. Урка поила его вином, но это помогало плохо. Утром ему приснился сон. Он увидел Урку, которая с хохотом доставала из мешочка белых червей и бросала их на него, лежащего в постели. Он их сбрасывал с себя, но женщина все швыряла и швыряла их горстями из мешочка. Черви вползли в его рот, нос, уши, больно впивались в тело. От страха он проснулся весь в поту. Было уже светло. Его избранницы рядом не было. Он еле поднялся с кровати. Все тело и голова были налиты словно ртутью. Глаза плохо видели и он, с большим трудом прочитал очередную записку любимой. “Ероша, милый! Сегодня никуда не ходи. Ты - очень болен. На кухне я приготовила тебе завтрак, и обязательно выпей лекарство. Оно также на кухонном столе, в маленькой бутылочке. Твоя Урка!
P.S. Извини, милый, но вернусь опять поздно. Целую, выздоравливай!»
Александр посмотрел в большое зеркало напротив кровати и не узнал себя. Его исхудавшее лицо пожелтело, еще два дня назад, пышные волосы висели на голове какими-то сосульками. Сейчас он себе показался глубоким стариком.
Юноша с трудом оделся и прошел на кухню, зачеркнул из кадки простой воды и выпил. На столе он увидел бутылочку с жидкостью темно-орехового цвета. Он открыл пробку, понюхал, не обнаружив никакого запаха. Вылил жидкость в горшок со цветком, стоящим на подоконнике, с трудом надел на себя пальто, шапку, вышел из дома на улицу и побрел, еле передвигая ноги, к неподалеку расположенной «Чайной». Там он заказал себе чаю, стопку водки, пирожное и плитку шоколада. Александр взял стопку и поднес ко рту. Обессиленные руки тряслись, и он чуть не выронил ее.
- Вот до чего, шарамыга, допил! – услышал он рядом ехидный возглас какой-то старушки. Климов с трудом выпил водку и его тотчас же вырвало какой-то мутной горечью. Старушка побежала жаловаться официантке, но та, видимо, давно привыкла к таким эксцессам, и только махнула рукой. Александр больше не стал заказывать водку, а через силу начал есть пирожное, шоколад, запивая все это крепким сладким чаем.
После этого он долго еще сидел за столом, не решаясь встать, потом подозвал официантку, попросил еще плитку шоколада, рассчитался и побрел к дому любимой. Ноги по-прежнему плохо повиновались ему, но он почувствовал: что-то в его организме меняется к лучшему.
Придя в дом, Климов еле добрался до спальни и сразу уснул, не слышав как пришла и ушла домработница, как она стучалась к нему в спальню, чтобы узнать о его самочувствии.
Он проснулся ближе к вечеру, сходил в «Чайную» и, через силу похлебав горяченького, вернулся в дом. Зайдя на кухню и, глянув на горшок со цветком, куда он утром вылил содержимое бутылочки, увидел, что часть листиков цветка пожелтела. Александр с грустью посмотрел на него и не зная, чем помочь, полил его простой теплой водой. Сам же, в качестве лекарства съел полплитки шоколада. Сил у него было мало и в целях ее экономии, он до самого возвращения любимой пролежал на кровати.
Она, как и вчера, вернулась поздно. Опять веселая и любвиобильная. Поцеловав, осведомилась о его здоровье.
- Плохо, очень плохо! – струдом выговаривая слова, ответил он.
- А лекарства, миленький, все выпил в маленькой бутылочке?
Александр ответил утвердительно. Урка сходила на кухню, удостоверилась и, вернувшись, с досадой хлопнула себя по лбу.
- Ах, какая же дура! Ведь его надо запивать вином. Выпил стаканчик лекарства и тут же, для закрепления, - стаканчик вина!
Она принесла вчерашнюю бутылку, и налив стопку подала юноше.
- Выпей, мой малюсенький мальчик!
Александр очень медленно опустил ноги с кровати, взял стопку и слабым голосом попросил воды, чтобы запить вино.
- Ах, водички тебе, родненький! – проворковала Урка и побежала на кухню. Александр выплеснул вино в щель, образовавшуюся между плинтусом и стеной, и когда Урка вернулась с водой, он сделал вид, что допивает вино. Пригубив воду из кружки, снова лег в постель и, незаметно для женщины, выплеснул воду из кружки в пространство между кроватью и стеной. Урка, сбросив с себя всю одежду, как и вчера, начала ласкать его, но поняв, что ему не до этого, сказала:
- Ну ладно, спи, Ерошенька! Баиньки, мой милый, баиньки!
Урка, видимо, сильно уставшая от беготни, почти сразу уснула. Александр спал плохо. Он то впадал в дрему, то просыпался, но ему уже не было так тяжело как в прошлую ночь.
На дворе занималось утро. Урка встала. Проснулся и Александр, но афишировать свое пробуждение ему не хотелось. Урка, одевшись, ушла из спальни и, видимо позавтракав, снова вернулась, принеся бутылочку вчерашнего лекарства, бутылку вина и воду с фруктами и конфетами. Потом она на минутку присела и сквозь чуть приоткрытые глаза, юноша увидел, что женщина пишет ему записку. Написав ее, Урка отбыла по своим делам. А юноша, плохо спавший ночью, с ее уходом задремал, проспав почти до обеда.
Он встал с постели и оглядел свое отражение в зеркале. Все то же пожелтевшее лицо, хилые, прилипшие к черепу волосы. Во всем теле, по-прежнему, чувствовалась слабость, но голова и ноги, не казались ему такими непослушными как вчера. Глаза уже не застилала пелена мути. Он подошел к ночному столику и прочитал записку своей избранницы. «Милый, - писала она, - я знаю, как тебе тяжело, но обстоятельства складываются так, что я не могу отправить тебя в больницу. Сегодня я постараюсь встретиться с одним, очень опытным терапевтом, занимающимся частной практикой и он, наверняка, сможет помочь тебе. А пока пей лекарство и вино, которое должно пойти на пользу. Сегодня постараюсь приехать пораньше. Твоя Урка.»
Он прошел на кухню и посмотрел на больной цветок. Его пожелтевшие вчера, листики сегодня пожухли, но те, что вчера были зелеными, не пожелтели.
- Поживем еще, браток! – сказал он ему, уходя в “Чайную”, где, впервые за эти дни, с аппетитом пообедал и по дороге назад почувствовал, как его молодой крепкий организм начинает перебарывать недуг и что прежние силы возвращаются к нему.
Придя в дом подруги, он задумался: немедленно ли уйти ему отсюда или еще на время остаться. Он вновь внимательно перечитал ее записку.” Милый, я знаю как тебе тяжело… ”Откуда она это знает?” – подумал он и решил, что если она так пишет, то действительно знает.
…Я постараюсь встретиться с… терапевтом… и он…сможет помочь…
“Кто этот терапевт? – тревожно мелькнуло в мозгу юноши. – Уж не один ли из тех, кто “лечил” его около “Астры”, или может сам стеклянный?”
Он долго думал, но под конец, отверг это. “Зачем я нужен Стеклянному и его холуям – размышлял он. – Им надо деньги, имущество, а с меня что взять!”
Мысль о том, что Стеклянный тут ни при чем укрепилась и от воспоминаний как Урка грубо и зло разговаривала с этим типом по телефону. “Нет, тут что-то совсем другое! “- подумал он и решил продолжать далее эту игру, складывающуюся пока не в его пользу. Александр вытащил из кармана самодельный нож, нажал на рычажок, полюбовался остроотточенным хромированным лезвием, с сухим щелчком, выскочившим из ручки и, убрав его, спрятал нож в карман.
“Не так просто будет взять меня этим терапевтам! “- решил он.
На глаза ему попалась бутылочка с “лекарством”, он долго и внимательно рассматривал ее. Но и “лекарство” и бутылка вина с красиво оформленной иностранной этикеткой, мало что говорили о подоплеке происходящего. Он прошел в подсобное помещение кухни, вылил все это в помойный бак и стал ждать появления Урки. Было очень поздно, когда он услышал звук остановившегося возле дома автомобиля, громкий смех Урки, но, к его удивлению, автомобиль, как только женщина вышла из него, сразу же тронулся с места и вскоре его урчание, растворилось в ночи. Урка вошла в дом одна, без “терапевтов”. Александр лежал в постели со спрятанным под матрацем ножом.
- Ерошенька, мой малюсенький мальчик, - засюсюкала она. – Ты что, маленький, все болеешь?
Александр, еле слышным голосом, ответил – “Да”.
- Ну ничего, мой квеленький. Завтра утром я отвезу тебя в одно место и там тебя быстро вылечат. А потом мы поедем на Амур. Ты будешь там рыбачить, ненаглядный мой, а я – чистить рыбу, шить тебе одежду. Ты не думай, я все могу!
По ее разговору Александр понял: Урка очень пьяна. Она разделась и долго голой шарахалась по дому, прежде чем плюхнулась в постель, рядом с юношей, и сразу же заснула.
Александр задумался над тем: с какой целью эта женщина встала на его пути? Что ей нужно? В ее легенду о нанайском происхождении и обо всем остальном, он уже не верил. Она, как он понял, не знала ни нанайского языка, ни их песен. Сведения о нанайском рае о - Буни, боге Эндури, Урка могла вычитать в каком-нибудь этнографическом справочнике.
Александр вспомнил ее совсем чужой взгляд, когда помешал ей любоваться своим богатством. Еще тогда у него мелькнула мысль: она его вовсе на любит, а лишь прикидывается влюбленной. Но для чего она завлекла в свой дом и вот уже пять ночей разделяет с ним свое ложе, спаивает какой-то гадостью, от которой он потерял много сил, а может и здоровья?
Климов взглянул на ее обнаженное чертовски красивое тело, и желание быть с ней рядом долгое, долгое время, вновь охватило его. Он вспомнил как нежна она была с ним в ресторане, как после драки со сворой Стеклянного дала ему, действительно целебную настойку, от которой ему почти сразу стало лучше. Он вспомнил, так понравившееся ему, ее высказывание о дрянности этого мира; и, наконец, те телесные наслаждения, какие он не испытывал до нее ни с одной из знакомых ему женщин. “Может надо поговорить с ней начистоту? Попросить прекратить эту непонятную и губительную для него игру. Может она пойдет мне навстречу. Ведь у нас с ней есть много общего!” – думал он.
У него появилось желание поласкать ее тело. Он обнял женщину и от лопаток спины медленно повел рукой вниз, однако Урка, сольно утомленная алкоголем, не просыпалась. Юноша погладил ее по тому месту, где спина плавно и красиво переходит в ягодицы и, вдруг, вздрогнул как ужаленный змеей, или человек, наступивший на раскаленные угли.
Его рука наткнулась на нечто ужаснувшее. И этим “нечто” был хвост, выходивший из копчика женщины. Он отдернул руку, и отвращение к лежащей рядом, охватило все его существо. Александр вытер ладонь, соприкасавшуюся с ее телом, и с ужасом подумал, что лежит рядом с ведьмой. Но почему он, как ему казалось, вдоль и поперек изучивший ее тело, за проведенное вместе время, раньше на замечал хвоста?  Может ведьма своими чарами отводила его внимание? Или каким-то образом, как кошка когти, втягивала хвост вглубь тела, а сейчас – пьяная, расслабленная не в состоянии это сделать? Он подумал еще о том, что ощущение этого хвоста может быть галлюцинацией, не оправившегося от болезни мозга и решил проверить это. Он перелез через спящую, встал на пол и теперь ему была видна вся обнаженная часть ее тела со стороны спины. При свете ночника он уже не ощущал рукой, а увидел этот хвост. Он был небольшой – сантиметров пятнадцать, поросший редким черным волосом и напоминал хвостик поросенка. “Галлюцинация, не галлюцинация?” – засомневался юноша в увиденном. Он решил до конца проверить это и резко полоснул лезвием ножа по основанию хвоста. Тот, отпав начал, словно перерубленный большой червяк, бешено извиваться. Из кобчика ведьмы, тонким, но сильным фонтанчиком устремилась кровь. Она вскрикнула, резко повернулась с бока на спину и, открыв глаза, очумело уставилась на юношу. Подсунув руки под себя, ведьма, нащупав рану и поняв все, как подброшенная катапультой, с диким воплем вскочила с кровати. Александр опять увидел ее не одну, а с целой толпой женщин. Но если раньше женщины маняще улыбались ему, то теперь с лютой ненавистью бросились на него. Однако сейчас Александр знал: это “многолюдие” – пустота, мираж и отыскав Урку, выделявшуюся из толпы своими окровавленными руками, с силой ударил в грудь. Ведьма упала на пол, пытаясь подняться и броситься, но удар ногой в бок повалил ее навзничь и она, больше не пытаясь встать, с воем каталась по полу, обильно орошая его кровью. Климов настороженно наблюдал за противницей, готовый пресечь попытку броситься на него, но силы уже покидали ее. Она лежала в луже крови и от бессилья скрежетала зубами.
-Кто - этот терапевт, к которому ты собиралась отвезти меня?
Она с ненавистью посмотрела на него и глухо заговорила:
- Еще тогда бог Эндури велел мне похитить у тебя чертеж реки Амура, а самого зарезать как собаку, но враждебные силы помешали этому и на наш маленький народ набросились скоты, пришедшие по твоему чертежу. Они спаивали бедный доверчивый народ огненной водой, заражали дурными болезнями; за бесценок забирали рыбу и шкуры зверей, добытых изнурительным трудом. И Эндури послал найти тебя и отомстить жестокой мукой. Я хотела отвезти тебя к Бусиэ, которые б грызли твои, постоянно отрастающие кости рук и ног и так изо дня в день, из года в год!
Александр подивился ее способности ко лжи и сказал, что она никогда нанайкой не была, так же как он не был Хабаровым.
- Если это не так, то скажи, как по-нанайски: отец, мать, мясо, рыба.
- Хабаровым ты был, - не отвечая на вопрос, молвила ведьма. – И я скоро снова начну искать тебя, чтобы жестоко отомстить!
- Ты испоганила свою душу, - сурово молвил юноша. – Вот за это тебя и заклеймили хвостом. Я срезал эту срамоту с твоего тела, и ты будешь искать и умолять меня, чтобы я срезал его и с твоей поганой души, но я не знаю: смогу ли я простить тебя!
Ведьма подыхала. Ее красивое тело до неузнаваемости съежилось, посерело.
- Возьми мое богатство, - с трудом проговорила она. – Отверни ручку двери гостиной, внутри она полая, там ключ от сейфа. Во-о-зь-ми!
Челюсть ее безобразно отвисла, страшные судороги стали сотрясать тело, но вскоре все прекратилось. Труп прямо на глазах начал усыхать, превращаясь в черную мумию. Череп отвалился, а сгустки крови на полу стали ничем неотличимы от дорожной пыли и лишь хвостик был еще живой и продолжал извиваться на полу.
Александр растопил камин, подхватил его щипцами и бросил, когда огонь разгорелся, туда. Хвост съежился от огня, но потом, резко подпрыгнув вверх, со свистом скрылся в дымоходе.
Александр посмотрел на огромные старинные часы на стене гостиной. В деревнях в такое время уже начинали петь петухи. Он тщательно осмотрел свою одежду, обувь. Никаких следов происшедшего на них не было. Александр вышел из дому и долго, пока не озяб, бродил по улицам; добрел до вокзала и там, сев на скамейку, уснул до рассвета, а утром, придя в школу, сразу же наткнулся на Огурцова.
- Ты где, дорогой товарищ, пропадал? – сурово спросил он, но попристальней вглядевшись в изможденное лицо юноши, смягчившись, добавил. – Ну и вид у тебя, заболел что ли?
- Есть немного, Виктор Назарович, но сейчас уже полегчало! – ответил юноша.
- Ну-ну, поправляйся, а потом за оформление красного уголка с тобой возьмемся. Время, дорогой товарищ, летит как на крыльях! – сказал парторг и добавил. – Да, чуть не забыл. Мы тут всю милицию на твои розыски подняли. Потерялся, мол, наш учащийся, ищите. А ты сам явился, не запылился. Где был-то?
- К родне в деревню ездил и там приболел. – соврал Климов и понял: новой встречи с Дятловым ему не миновать.
Ему захотелось есть, и он посетил ближайшую городскую столовую, где плотно перекусил и, зайдя по дороге назад, в гастроном, купил кое-каких продуктов. В школьную столовую он решил сегодня не ходить во избежания вопросов об его отсутствии. Он закрылся в своей комнатушке и целый день, почти не выходя оттуда, только и делал, что ел да спал, набираясь прежних сил.
На следующий день он, почувствовав себя бодрым и хорошо отдохнувшим, пошел на занятия, а после их окончания за ним зашел Огурцов, чтобы посоветоваться насчет большой работы в красном уголке и тут он увидел подходящего Дятлова. Тот поздоровался с парторгом, потом подал руку и Александру.
- Вот, нашлась пропажа, Владимир Иванович, - радостно начал Огурцов, но милиционер не разделил его восторга. В его глазах юноша, по-прежнему, увидел неприязнь к себе, но она сейчас сквозила где-то в глубине, уступив место во взгляде растерянности.
- Ты извини, Виктор Назарович, но мне надо поговорить с парнем наедине! – сходу отшил он парторга.
- Ну что ж, надо так надо! – обескураженно произнес парторг и удалился.
Они прошли в дальний угол красного уголка и присели за столик.
- Ты что-то не равнодушен ко мне, друг-приятель, - насмешливо сказал Александр. – Влюбился что ли?
- Я пришел спросить о Лукиной, - как-то неуверенно, отбросив свой прежний апломб, начал Дятлов. – Ты не знаешь где она?
Александр вначале не понял о ком спрашивает милиционер, но вскоре догадался, что речь он ведет об Урке. Его удивило, что Дятлов не спросил: где он пропадал целую неделю и догадка вихрем пронеслась в его мозгу. Климов отчетливо осознал, что у милиционера были с ведьмой связи, если не интимные, то деловые и что Дятлов и есть тот терапевт, к которому его совсем обессиленного и безвольного, собиралась везти Урка. Он понял: с Дятловым настала пора играть в открытую.
- В последний раз, когда ее, сильно пьяную привезли на автомобиле, я ушел от нее часа в три ночи и она оставалась в своей спальне, - спокойно сказал он.
- В ее доме вот уже вторые сутки работают ребята из ОГПУ. И я слышал: в спальне найден только скелет столетней давности. Ее самой там не было.
“Ага, ты только слышал! А почему не видел сам? Значит, тебя туда не пускают!”- злорадно подумал юноша и сказал:
- Этот скелет и есть Лукина, так сказать, в нынешнем ее развитии, по спирали.
- Как так! – выпучил глаза Дятлов.
- Она оказалась ведьмой. И чтобы хоть немного поубавить число нечисти, мне пришлось, путем обрезания ее хвоста, отправить эту тварь подальше. А ты разве не знал об этом, то бишь об ее хвосте? – спросил он, в упор глядя в глаза милиционера, в которых на миг появилась бешенная злоба.
- Откуда мне было знать, когда у меня с ней не было интимных отношений. - увел он взгляд в сторону.
- Да, да, она оказалась самая натуральная ведьма. Вот ты сам рассуди, разве может обычный человек за такое короткое время превратиться почти в прах, это под силу только нечисти!
Они помолчали, потом милиционер сказал:
- Парень из ОГПУ у нее в доме вчера погиб
- Каким образом?! – удивился Климов.
- Сейф у нее с деньгами и драгоценностями был. Ключ от него искали, но найти не могли. Тогда специалиста одного, из уголовников, привели. Тот открыл и в сторону отошел. А парень этот в сейф полез, и заряд картечи в грудь получил. Почти сразу и скончался.
- Не понял, - еще больше удивился юноша. - Там что, кто с ружьем сидел, в сейфе-то?
- Стреляющее устройство было вмонтировано, - пояснил Дятлов. – Через пять секунд после открытия дверцы срабатывало, - пояснил Дятлов. Надо было один рычажок нажать для его отключения. Но кто знал? Потом уж разобрались.
“Вот оно что!”- вспомнил Александр предсмертную просьбу Урки: “Возьми мое богатство… во-о-зь-ми!”
- Тебя не сегодня так завтра должны в качестве свидетеля на допрос в ОГПУ вызвать – прервал его воспоминания Дятлов. – Так ты не говори там о ведьме и прочее. Скажи так: познакомились в “Астре”, гостил у нее несколько ночей, любовь там и прочее. Потом ей средь ночи позвонили, она выпроводила тебя, сказав, что срочно уезжает. И скажи: звонил мужчина.
- Спасибо за совет, - поблагодарил он Дятлова. – Я ведь только перед тобой, другом – приятелем до конца жизни, откровенен. А так мне, комсомольцу, действительно, нерезонно молоть чепуху насчет ведьм и прочее!
Дятлов опять ненавистливо взглянул на него и, сухо попрощавшись, вышел.
После ухода милиционера, Климов думал: что полезного для себя хотел извлечь Дятлов из их беседы? К чему он поведал ему о гибели огэпеушника; к чему его советы как вести и что говорить следователю ОГПУ? Он также задался вопросом: что помешало ему и его помощнице Урке покончить с ним – Климовым – одним махом. Ведьма могла бы не держать его в доме так долго, а отравить более сильным ядом в первый же вечер пребывания у нее. Его труп они могли бы вывезти куда-нибудь за город, или, продолбив полынью, опустить в реку. Кто бы его стал искать! Ну заявила администрация школы о пропаже учащегося. Но ведь там вездесущий Дятлов. Этот земной и, одновременно, небесный милиционер люто ненавидит его, Александра, и готов в любой момент расправиться с ним, но перед этим, видимо, он хочет выведать у него какие-то сведения. Вот и поила его ведьма отравой, изнуряла любовью, чтобы у беспомощного, не владеющего своей волей и разумом, легче это было сделать. Но какие сведения они собирались от него получить, он не знал.
Александр подумал о разительной перемене, произошедшей во всем облике и поведении Владимира Ивановича. Если раньше он выглядел весьма самодовольным и уверенным в себе человеком, то ныне он чем-то встревожен, растерян и юноша понимал, что в таком состоянии он может покончить с ним, Климовым, подобно тому, как конвоир пристреливает опасного арестанта, когда ему самому что-то угрожает извне.
Через два дня после разговора с Дятловым, Александр получил повестку явиться в обл. ОГПУ, в качестве свидетеля в кабинет № 112 к следователю Огневу. Парторг Огурцов, каким-то образом узнавший про это, не мог сообразить к худу или добру, лично для него самого, является этот вызов его подопечного. На всякий случай он собрал все эскизы Александра и унес в свой кабинет.
В назначенное в повестке время, Климов прибыл в ОГПУ. Сидя на скамейке около кабинета следователя он, к своему удивлению, увидел, как из него конвоир вывел Кабана, обросшего густой щетиной. Он глянул на юношу и тот увидел в его маленьких свиных глазках страх и растерянность.
После вывода Кабана, вызвали в кабинет его. Высокого роста, худощавый следователь предложил ему сесть и стал расспрашивать об анкетных данных записывая все это на бумагу.
Потом, как он и предполагал, речь пошла о Лукиной и об их недолгих отношениях. У Александра уже заранее были продуманы ответы на возможные вопросы огэпеушников и сейчас он легко и свободно отвечал на них.
- Так ты говоришь: комсомолец, учишься в школе ФЗУ и в то же время пируешь в “Астре”. У тебя что, денег много? – допытывался следователь с нарисованной на лице благожелательной, приветливой улыбкой. Но в его слегка ощеренном рте проглядывало что-то волчье и Александр держарся настороже, отвечая, что ресторан он посетил впервые в жизни, а деньги добыл от продажи единственно бывшей у него дорогой вещи – отцовского золотого перстня.
- Золотого перстня! – заинтересовался следователь, похожий на вежливого волка. – А кому ты его продал и за сколько?
Юноша поведал, что продал перстень бывшему соседу, Николаю Сысянину за четыре червонца. Интерес Волка к юноше возрастал, он снял телефонную трубку.
- Силантий Петрович, здравия желаю. Огнев это беспокоит, - почтительно заговорил он, видимо, со своим начальником. – Тут у меня один симпатичный паренек по делу Лукиной… Нет, познакомился с ней в “Астре” несколько дней назад… Она с ним крутила любовь у себя в доме, а после выпроводила…Да, возможно и такое… О ней знает мало, но он оказался соседом этого барыги…Сысякина и продал ему золотой мужской перстень за четыре червонца…Что?… к вам… Добро, сейчас будем!
Волк встал из-за стола, дал знак юноше следовать за ним.
Они прошли на второй этаж, в кабинет раза в два больший, чем, из которого пришли. Из-за широкого стола навстречу им поднялся массивный дядя, выражением лица напоминавший сытого удава, пожал руку Волку, кивнул головой юноше и усадил их на жесткий диван неподалеку от себя. Волк вкратце рассказал ему о юноше, Удав кивал головой. Потом он пожурил Александра за то, что, будучи комсомольцем, посещает рестораны и связывается со всякой нэпмановской мразью, по которой давно уже скучают тюрьмы и лагеря; спросил: давно ли он знает Сысякина и кто еще, кроме его, продавал барыге золото. Александр знал, что золото Кабану сбывали по-дешевке Куцый, Женя, Серый и Флотский, но первый сейчас в мире ином, а об остальных, находящихся за решеткой, он распространяться не стал и поэтому ответил, что Сысякина знает с детства, а кто еще продавал, он понятия не имеет.
- Но вот, всегда так. Звонят, жалуются, что их обманывают, а как до дела дойдет – все в кусты! Мы Сысякина задержали, но обыск в его доме ничего не дал, сам он отрицает незаконную скупку драгоценностей. И нам придется его отпустить! – посоветовал Удав.
Александр почувствовал, что эти почтенные хищники не могут зажевать Кабана и ему захотелось помочь Удаву и Волку.
- Один мой товарищ, отличный столяр, - вспомнил он покойного Степашку. - Сделал Сысянину добрую мебель с тайнушками, так он, не только сполна не рассчитался с ним, но и влепил ему пару зарядов картечи за то что тот потребовал полную плату за работу.
- Постой, постой, - заволновались от такой информации Удав с Волком. – Мебель, говоришь с тайнушками. Удав поднял трубку телефона и через минуту перед ним на вытяжку стоял молодой опер с мордочкой хорька.
- Ты, дорогой, при обыске у Сысякина хорошо мебель осматривал? – сурово спросил он и, не дожидаясь ответа, приказал. – Бери ребят и на повторный обыск. Все, одна нога здесь – другая – там!
После ухода Хорька, Удав спросил имя покойного столяра, делавшего Кабану мебель; когда произошло убийство и кто вел дознание. Услышав фамилию Дятлов, Удав скривил презрительную, недовольную гримасу и назвав того “большим умником” и “шибздиком”, сказал, что перетолкует кое с кем по этому вопросу.
На юношу теперь смотрели очень благожелательно, и Волк сказал Удаву:
- Дерется он, Силантий Петрович, здорово. Гардеробщик Михеич из “Астры” в окно видел, как парень бился с шестерыми бандитами Стеклянного. Четверых отделал так, что те визжали как поросята.
- Ты смотри-ка, - с одобрением поглядел на юношу Удав и спросил. – Тебе сколько до окончания школы осталось?
- Полгода. – ответил Климов.
- К нам пойдешь работать? – предложил Удав – Работа правда не для слабонервных, но обмундирование, паек, деньги хорошие получать будешь.
- Пойду, товарищ начальник! – твердо ответил юноша.
- Тогда мы заявку в школу на тебя подадим. – обрадовался Удав, на прощанье крепко пожимая руку.

На улицах вновь буйствовала Весна.
Александр давно закончил художественное оформление Красного уголка и свободного времени у него стало больше. В один из таких дней, когда он бродил по коридорам школы, к нему подошел Огурцов и позвал к себе в кабинет.
- Заявка на тебя из областного ОГПУ поступила. Комсомольское бюро и лично я никаких обид и возражений не имеем, сейчас пишу на тебя хорошую характеристику.
“Еще бы тебе, индюку, обижаться! – неприязненно подумал Климов. – Сколько я тут, почти задарма, работы переделал, выслушивая твои идиотские советы!”
От нечего делать Александр пошел гулять по городу. Уже почти отцвела черемуха, но набирало силу цветение сирени и яблони. Нарядно одетые и проходящие мимо молодые женщины и девицы, глядя на его статную фигуру, призывно улыбались, но Александр, сделав вид, что они его мало волнуют, все шел и шел, пока, по давней привычке, ноги не привели его к родному бараку, где прошли значительная часть детства и юности. Бывшие соседи, сидевшие на завалинке, дружно приветствовали его. Он глянул на дом Кабана и не узнал. Надворные постройки были разобраны и растащены на дрова. Ставни на окнах самого дома – сорваны, стекла в рамах выбиты, забор на половину тоже разобран. На усадьбе царил полнейший раздрай. Соседи сообщили, что Кабан умер в следственной тюрьме от разрыва сердца, а жена уехала к своим родителям. Они также поведали, что при обыске фараоны нашли в доме много денег и драгоценных вещей.
Из его каморки Лушка со своим хахалем и малым дитем куда-то уехали и, соседка, разобрав перегородку, расширила за счет каморки свою жилплощадь. Она отдала принадлежащие ему книги. Он сложил их в стопку, перевязал бечевкой и пошел прочь, чтобы больше уже никогда не возвращаться сюда на жительство.
На следующий день было торжественное собрание по случаю окончания школы. В актовом зале директор, завуч и парторг школы под звуки музыки вручали выпускникам документы об окончании школы и полученной там профессии. Получил их и Александр. После собрания он, с ватагой выпускников, пошел в общежитие, где торжество с выпивкой продолжалось довольно долго.
Уже под вечер, юноша, слегка опьяневший, вышел оттуда, чтобы сходить в свою комнатенку в школе, взять, на всякий случай, еще денег и побродить по вечернему городу. И тут он увидел Дятлова. Тот подошел и поздоровался за руку, поздравив его с окончанием школы. В его глазах сейчас не проглядывалось ни ненависть, ни раздражение, ни какое-либо другое чувство. Они были затянуты какой-то непроницаемой пеленой хмари.
- Уезжаю я сегодня отсюда навсегда. Не мог бы ты провести со мной этот вечер? – спросил он юношу.
“Вот сегодня все и решится!” – подумал он, дал согласие, но попросил Дятлова подождать, пока он сходит за деньгами.
- Не надо   денег, - остановил его милиционер. – У меня их навалом!
Он вытащил пухлую пачку червонцев и помахал ей перед Александром.
Дятлов взял инициативу на себя и повел его в ближайший ресторан “Север”, где вовсю звучала музыка и рыжая певичка, непристойно виляя задом, лихо напевала какую-то весьма фривольную песенку. Завидев Дятлова, она подскочила, прервав пение, к их столику и обняла его за шею. Девица была пьяна, но требовала “Шампанского!” и Дятлов заказал его вместе с бутылкой водки.
Они выпили каждый за свое и, когда девица ушла на эстраду петь очередную песенку, Дятлов сказал юноше:
- Зря мы сюда пришли. Лично мне нужно поговорить с тобой наедине, а тут не та обстановка.
Климов понимающе кивнул головой и они, рассчитавшись, покинули ресторан.
- Если тебе нужно остаться наедине, - сказал Александр, - то пойдем на лодочную станцию. Возьмем лодку и поплаваем по пруду.
- Вот это – идея! – восхитился Дятлов.
Они пришли на станцию, где лодочником работал знакомый Александру по школе, бывший художник Зилов. Он без проблем изыскал им лодку и Дятлов протянул ему, не считая, приличную стопку червонцев.
- Да вы что, ребята, - смутился Зилов. – Ведь это очень много!
- Бери пока дают! – безапелляционно заявил милиционер и Зилов спрятал деньги в карман. Александр сел за весла и поплыл к противоположному, безлюдному берегу, заросшему лесом. Дятлов сидел на корме и невидяще глядел мимо Климова куда-то вдаль. “Один из нас вскоре будет мертвым!” – подумал юноша и пожалел, что не заскочил в школьную комнатушку и не взял нож.
Они причалили к берегу, когда сумерки уже окутали землю и на небе то тут, то там, начали выступать, далекими огоньками, звезды. Александр насобирал хворосту и от дятловской зажигалки запалил костер. Милиционер вытащил из кармана бутылку водки, два свежих огурца и пару небольших стаканчиков.
- Ну что, друг – приятель, выпьем, что ли? – наполнив стаканчики водкой, предложил он.
- За что пить-то?
- За царство небесное! – криво усмехнулся милиционер.
Они выпили, Александр молчал.
- Что ты молчишь? Скажи что-нибудь!
- А что ты хочешь услышать? – поинтересовался юноша.
- С каких пор, ты – мерзавец, топчешь эту землю? Понимаешь, что я имею в виду?
- Чтобы узнать это, ты и науськал на меня ведьму? – спокойно спросил юноша.
- Ох, как я тебя ненавижу! – с какой-то внутренней болью и перекошенным лицом вскричал Дятлов.
- Позволь узнать, за что? – с вежливой улыбкой спросил Александр.
- За то, что ты – антипод мне. Я люблю жизнь. От тебя же так и пышет миазмами смерти. Да, мне тоже приходилось убивать. Но я убивал взбесившихся особей, ограждая от них нормальных людей. Ты же убиваешь из ненависти ко всему и вся и делаешь это хитро, расчетливо. Ты убил свою мать, но не рукой или ногой, и даже не движением пальца, а всего лишь повышением интонации голоса и одной безжалостной фразой. Вот с убийства-то матери и начались твои злодеяния. Ты еще – молокосос в данной жизни, а на тебе уже висит куча трупов. Разве не ты – главный виновник смерти Гераськина? Ты убил и девушку Женьку, и своего приятеля Федю, и, любившую тебя, Машу Лукину…
- Ловкач! Даже и ведьму сюда приплел! – восхитился Александр.
-… но тебе и этого мало, - продолжал вопить Дятлов. – Руками огэпеушников ты убил Николая Сысякина. Из-за твоего им доноса, и я лишился семьи, любимой работы и вот сейчас мне приходится бежать из этого города, куда глаза глядят. Отвечай, мерзавец, что ты наговорил в ОГПУ? – заорал Дятлов и рывком выхватив из-за пояса наган, наставил его на Александра.
- Я сказал, что после проведенного тобой дознания, Сысякин остался на свободе. – стараясь быть спокойным, ответил юноша…
- Сысякина я не хвалю, - продолжая держать его на мушке, орал милиционер. – Он был груб и жаден. Но главный-то виновник смерти Гераськина – ты. И почему я должен был садить его в тюрьму, оставляя тебя на свободе?
- Перечисляя число моих жертв, ты забыл стукача Петюню, которого я вычислил и подставил под пику Куцего – сказал юноша.
- Такие сволочи как ты, - взъярился от его признания Дятлов, - транжирят человеческие жизни как подгулявшие купчики червонцы. А знаешь ли ты во что обходится каждая такая жизнь, сколько затрат идет на ее содержание? Но тебе и всей вашей банде мерзавцев, называющих себя большевиками, конечно на это плевать. Все эти ленины, троцкие, сталины и прочее с ними сволочь, хотят сделать из людей безмозглых жестоких скотов и в этом они преуспели. Вот и пример. Не успели арестовать Николая Сысякина, как барачная вшивота изнасиловала его жену, разграбила дом и хозяйство. Да что там говорить! По всей стране идет разбой! Отец на сына, брат на брата! И вы хотите сделать так во всем мире? Но нет! Пообломают вам руки, поотрывают ваши поганые головы. И потомки проклянут!
В обычной обстановке юноша мог бы возразить, что потомки ни только не проклянут большевиков, но и будут гордиться ими как величайшими бунтарями, но Дятлов, произнося свои тирады, трясся от гнева и опасаясь, что в таком состоянии он может пристрелить его, Александр попытался перевести разговор в иную, более безобидную плоскость.
- Ты сказал, что ведьма любила меня?
Дятлов в своем исступлении уставился на юношу, но поняв суть вопроса, все еще гневаясь вскричал!
- Да, она любила тебя, мерзавца, и когда я предложил ей за мои многочисленные ей услуги, опоить тебя слабым ядом и обессиленного привезти в одно прекрасное место, она долго отказывалась и плакала. Но Маша во многом от меня зависела и поэтому согласилась, взяв с меня слово, что я оставлю тебя живым. Могу и тебе дать это слово, поклявшись честью своей матери, если ты расскажешь о своих прежних жизнях на земле, или о том, что ты помнишь, по крайней мере.
- Но ведь то ведомство, - показал пальцем в небо юноша, - на которое ты лично работаешь, знает всю мою подноготную, так зачем еще выпытывать ее у меня? Знаешь ее, и ты!
- Что касается меня лично, - остывая от гнева, уже спокойно за говорил Дятлов, то я знаю лишь то, что ты был Хабаровым и этим, как его… Карпункой Козанкиным. Что касается “ведомства”, то, конечно, оно информировано достаточно. Но они хотят знать насколько ты сам информирован о своем прошлом, что о нем осталось в твоей памяти. И вот в обмен на эту информацию я сохраняю тебе жизнь, так как мне не поступало конкретных прямых указаний лишить тебя ее. И ты везешь меня на лодке к вокзалу, где мы тихо и мирно расстанемся.
- Но если у тебя нет прямых указаний убить меня, то как ты можешь убить, не нарушая дисциплины.
- У меня есть служебная инструкция, по которой я имею право на это в случае угрозы моей жизни.
- Но ведь я не угрожаю твоей жизни, кроме того – я безоружен.
- А я скажу, что угрожал и поверят мне – нагло глядя на юношу, заявил Дятлов.
- Но ведь ложь, по Писанию – грех!
- Да брось ты, махнул рукой Дятлов. – Не согрешишь, не покаяшься, а не покаяшься – не спасешься! С вами, мерзавцами, иначе нельзя! – опять озлился Дятлов.
До конца осознав, чего домогается милиционер, Александр тоже почувствовал в себе нараставшую злобу. И лишь наган в руках противника мешал юноше кинуться и задушить его как собаку. “Вот скотина, информация, память моя ему понадобилась, чтобы напрочь стереть ее!” – с горечью понял он и подумал о том, как необходима ему зэку божеской тюрьмы, эта память. По большому счету Александру хотелось бы знать кем он был прежде, чем попасть в Тюрьму, за что, при каких обстоятельствах он попал сюда и на какой срок. Но – увы, он не знал ничего, уже бесконечно долгое время, как слепой котенок, шарахаясь в потемках своей убогой памяти. Сейчас вот этот тип, по заданию сверху, хочет отобрать и те мизерные, жалкие крохи этой памяти. До чего же жесток Господь! В земных тюрьмах, например, зэков бьют, уничтожают, но еще не додумались лишать их памяти. Как бы ни тяжело было тут, но память вселяет надежду на лучшую жизнь в будущем. Ибо земной зэк помнит, кто может ему оказать помощь, приютить в случае побега или освобождения по окончанию срока. Он помнит где у него хранятся денежные сбережения и имущество, если таковые имеются. В случае получения нового срока у него сохраняется в памяти опыт прежней тюремной жизни, помогающий ему выжить в жестокой тюремной среде…
- Ну как, согласен на мое предложение? – оторвал его от размышлений голос Дятлова. Он поглядел на него и увидел в руке милиционера небольшую бутылочку, типа той, что видел у Урки, но жидкость в ней была не коричневой, а совершенно прозрачной.
- Ты выпиваешь содержимое этого пузырька, - пояснил Дятлов, - и минут через десять – пятнадцать становишься веселым и предельно откровенным. А через полчаса все проходит без великого вреда для здоровья!
Александр не сомневался, что Дятлов говорит правду и, что если он сейчас выпьет содержимое бутылочки и расскажет о том, как был разбойником казненным вместе с Иисусом на Голгофе, то милиционер сохранит ему жизнь. Но он уже не сомневался и в том, что “Ведомство” собирается путем вот этой святой водички в бутылочке не только узнать о степени его информированности, но и начисто стереть эту информацию в его мозгу, усыпить душу и сделать его прежним робким Шуриком Сусиком с блестящими тюленьими глазами. На это он никак не мог согласиться. Однако и лишаться жизни накануне Мировой революции ему не хотелось.
- Вопрос серьезный, тут подумать надо. – задумчиво сказал он.
- Та-а-к, - поглядел на часы Дятлов. – До отхода моего поезда осталось почти четыре часа. Я тебя не тороплю, думай!
- Но ведь тебе надо еще заскочить на квартиру за вещами! – напомнил юноша.
- Вещей у меня – кот наплакал, и они уже давно лежат в привокзальной камере хранения. Так что можешь думать! – разрешил небесный милиционер.
Настроение Дятлова, от предвкушения услышать от Климова желаемые сведения, улучшилось и он разговорился.
- Ты утверждаешь, что у Маши был хвост. Мне честно говоря, она тоже отдавалась, но никакого хвоста я не приметил. Приятная бабешка во всех отношениях!
- А как она тебе отдавалась? – спросил юноша.
- Ты что не знаешь, как бабы отдаются? – выпучил глаза Дятлов. – Ложилась на спину, раздвигала ляжки… Других поз у нас с ней не было…
- Да нет, я совсем не о том, перебил его Александр. – Мне она казалась ни одной, а какой-то множественной!
- Ну это видение у тебя не от нее, а от спиртного. У меня тоже нечто подобное случалось. Бывало, ползаю пьяный на своей родной бабе, а кажется сношаюсь с другой или даже с несколькими, да еще по именам, если знакомые, называю. А утром – семейный скандал, ревность. Вот так! А с Машей еще задолго до того, как она тебя полюбила, дела были.
- Когда успела полюбить-то? – недоверчиво спросил юноша. – Не станешь же ты всерьез утверждать, что она знала меня со времен Хабарова, когда он был среди нанайцев?
- Легенду о нанайском происхождении подготовил ей я. Бог Эндури, Буни и все прочее, - начал вспоминать Дятлов. – Но любовь к тебе у нее открылась вот как. В свое время тебя, по моей просьбе, сфотографировал один товарищ на похоронах Гераськина. Ты был задумчив и этого не заметил. Твое фото я показал ей, рассказал, что ты учишься в школе ФЗУ. Оставалось свести вас, но ты случайно встретил ее у “Астры”, а дальше уже все пошло, само собой. Что же касается ее национальности, то я и сам не знаю откуда она взялась. По ее словам: жила в Польше, потом в Москве, Питере. Драгоценностей у нее, если в царском исчислении, на целый миллион оказалось!
- А тебе-то что до них? – изумился юноша. - Или ты надеялся, что она с тобой ими поделится?
От этого вопроса Дятлов смутился, но все же нашелся что ответить.
- С какой стати! – деланно возмутился он. Кто я ей? Сват или брат!
- Ты был ее любовником, - ответил юноша, - а вот в ее любовь ко мне я не верю. По фотке может полюбить только пятнадцатилетняя девчонка, а не прожженная трехсотлетняя ведьма. Относительно меня у нее были совсем иные цели. Перед смертью она сказала, что Эндури дал ей задание строго покарать меня и она хотела заманить меня на Амур, чтобы там Бусиэ день за днем, год за годом грызли мои кости. Мне кажется, она была не нанайской, а космополитической Бусиэ.
- Я не могу утверждать, что она была нанайкой, но не могу и отрицать, что Маша была ей. – сказал Дятлов. – Кто знает, может и было ей такое задание, в связи с тем, что ты, будучи Хабаровым, навел на погибель нанайцев русских жучков и жучек.
- Такого задания быть не могло! – уверенно заявил юноша. – Так как Хабаровым я не был!
- Это почему же? – уставился на него Дятлов.
- А потому, - в тон ему вскричал юноша,- что я штудировал литературу в школьной библиотеке и вычитал:  сподвижник Булавина – Карпунка Козанкин родился в 1663 году, а Ерофей Хабаров умер только четыре года спустя после его рождения – в 1667 году. Не мог же я одновременно быть двумя людьми!
Утверждая это, юноша лукавил, ибо даты рождения Карпунки Козанкина он в справочной литературе не нашел и назвал ее наобум, опасаясь, что всезнающий Дятлов тут же разоблачит его, но тот только набычился, слегка покраснел и отведя взгляд в сторону сказал:
- Не знаю, мне самому сообщили!
- Конечно же из вашего “ведомства”? – пытался уточнить юноша, но не получил ответа и сказал. – С какой стати “ведомство” будет разбрасываться информацией, если она не заведомо ложная?
Дятлов посуровел лицом, сердито засопел и юноша из опасения, что тот снова начнет махать перед ним наганом, что называется, сменил пластинку.
- Не была она нанайкой, эта твоя Маша, - сказал он. – Да и мало ты ей дал сведений о жизни нанайцев. Не знала она ни их песен, ни простейших слов языка. А вот ведьмой она была. Ты что не веришь в это?
- А шут ее знает. Может и так. – согласился небесный милиционер. – Было в ней что-то такое, не от мира сего. Сам замечал!
- А кто ее таким хвостиком наградил? Ваше “ведомство” или какое-то другое? – спросил Александр и заметил: Дятлову его вопрос не понравился.
- Я почем знаю, - сердито бросил он. – Вот будешь там на допросе и спроси у них.
- Ты извини меня, - лез милиционеру в душу Александр. Но поимей ты к этой Луниной больше доверия, и она бы осталась жива. Не я, а ты виноват и в смерти Петюни. Ни брякни, ни козырни ты перед ним своим любимым словечком “резонно” и, кто знает, может я и согласился бы поджечь дом Кабана. Петюня был бы до сих пор жив, а я сидел бы в тюрьме, где у меня не было бы возможности подводить к смерти хороших людей!
- Говорил мне об этом подельник Куцего – Сериков. Мол, Сусик, вычислил его по слову “резонно”, - нехотя согласился Дятлов. – Сейчас же я это “резонно” не потребляю!
- Вот видишь, как хорошо. Пару трупов ты берешь на себя. Все хоть мне полегче! Ну а с Гераськиным что получается! Да, глядел я сквозь эту бутылку. Более того, желал ему смерти. Но пожелал я ему из-за того, что он в смерть, как превращение во прах не верил. Смерть он мыслил, как мостырку, чтобы уйти из этой тюрьмы в более лучшую. Вот я и пожелал ему того же о чем он и сам мечтал. Но пожелать смерти – это не значит умертвить. Мало ли кто кому чего ни желает. Виноват все же тут не я, а Кабан. Ему на руку было убрать Степашку, чтобы никто не знал о мебели с тайнушками. Неохота мне долго говорить об этом барыге. Спрашивается, зачем этому животному драгоценности? Сейчас они пойдут на более благородные цели!
При словах “более благородные цели” Дятлов поднял голову и зло посмотрел на юношу, а потом спросил:
- Ты что-то заикнулся о моем недостатке доверия к Лукиной? В чем ты его увидел?
- Чтобы ты понял это мне надо коснуться всех ваших отношений и моей роли в них. Будешь слушать? – спросил юноша.
Дятлов посмотрел на часы и сказал:
- Говори, но только покороче!
У Климова с каждой минутой укреплялось предчувствие своей победы. Он все более чувствовал приближение неведомой силы, которая поможет победить врага. А пока он решил позлить Дятлова.
- После смерти моей матери, - начал он, - ты сообщил обо мне в свое “ведомство” и оттуда пришло указание не только узнать о моей информированности, но и стерилизовать информацию о моих прежних жизнях. Время шло, но ты никак не мог ко мне подобраться. “Ведомство” из-за неприятия мер ко мне было недовольно и ты, скрепя сердце, решил подключить на подмогу свою, приятную во всех отношениях любовницу. У ней было много своих проблем со скорейшим отъездом из города, сохранением богатства, но вы – сотрудники одного ведомства, и отказать в помощи она тебе не смогла, так как нуждалась в свою очередь, в твоей помощи. Она меня раньше нигде и никогда не видела, но на фотографии я ей не показался образиной и ее трехсотлетнему телу захотелось “малинки”. Вы с Машей “крутили” любовь, но любви как таковой у вас не было, да и не должно быть. Ибо вы душевные кастраты к себе подобным, поскольку все добрые порывы ваших душ, как из коровок молоко, отсасывает себе на потребу Боженька…
Дятлов со злобным вниманием слушал.
… Тебе было, в душевном плене, безразлично есть ли у Маши другие сексуальные партнеры или их нет, но ты жаждал ее денег. Не для красного же словца ты сообщал мне о сейфе, о миллионной стоимости драгоценностей, утерянных для тебя…
- Ты говори о моем, якобы, недоверии к ней, а не городи всякую чушь, - перебил его Дятлов.
… Тебе надо было сразу отдать ей эту бутылочку со святой водой, чтобы она сама изладила меня ею. Ей было это очень легко сделать, ибо вначале я доверял ей. Вот тогда бы не попали вы впросак. Была бы жива Маша и целы деньги. Вы бы преспокойно смылись от ОГПУ и других своих недругов. Меня же, превратив в безобидного Шурика Сусика, конечно же, убивать не стали. Не было бы уже в этом, как ты говоришь, резона. Но ты усложнил свою задачу, не доверив Маше эту бутылочку из опасения, что, поддавшись на чары моей молодости и свежести, она не сделает все как надо и убежит в дальние края уже не с тобой, а со мной. Возможно, в какой-то мере, ты прав. И это могло быть, но меня отвратил ее хвост, а вот ты жил бы с ней и с хвостатой.
- Из каких дурацких соображений ты сделал такой вывод! – заорал Дятлов.
- Вы с ней одного поля ягодки – спокойно сказал юноша. – По всем видам, такой хвостик имеется и у тебя!
- Ты ври, да не завирайся, гад паршивый – совсем сбычал Дятлов. – На каком основании ты сделал такой вывод?
- На основании сходства признаков по аналогии – опять очень спокойно сказал юноша. - Но если это не так, то разуверь меня, сняв свои штанишки.
Дятлова всего затрясло от таких наглых притязаний, он вскинул наган, но почему-то не выстрелил.
- Ладно, успокойся, а я тем временем пойду хворосту пособираю, прохладно что-то стало. – сказал Александр.
За беседой он не заметил, как из-за горизонта вышла и поднялась по небосводу луна. Сейчас она оскаленным черепом глядела на землю, помогая юноше разглядеть под ногами сухие ветки и сучья. Он насобирал их целую охапку и возвращаясь вспомнил про свой сон двухгодичной давности. Извозчика с лицом Дятлова, привезшего его на незнакомое кладбище, сборище женских скелетов, крест с затейливыми завитушками и табличкой “Одинцова Мария Петровна. 1870 - 1918 гг.” о который он споткнулся.
Вернувшись к костру, он, как бы пораженный чем-то, выпустил собранные дровишки из рук.
- Вот ты меня обвиняешь в смерти матери, - глядя вдаль, поверх головы милиционера, с испугом произнес он, - а сам-то что вытворяешь!
- Что я вытворяю? – насторожился Дятлов.
- Ты чем-то сильно огорчил свою мать Одинцову Марию Петровну, умершую в 1918 г.
- Откуда ты знаешь все это? – вскричал Дятлов.
- Погляди, вон она стоит и крест могильный с завитушками держит! – указал Климов пальцем вдаль за спиной милиционера.
Тот повернул голову и юноша, резко выбросив вперед ногу, вышиб у него наган. Милиционер, поняв в чем дело, кинулся на него, но Климов следующим ударом в бок свалил его на землю, поднял из травы наган.
- Вот видишь, как нехорошо не почитать покойных! – насмешливо сказал он и, приподняв за волосы голову врага, нанес по ней несколько сильных ударов рукояткой нагана. От последнего из них Дятлов дернулся и затих навсегда.
Юноша подбросил в костер топливо, посидел немного возле трупа, успокоился и стал осматривать содержимое карманов. Документы, деньги, билет по железной дороге до станции “Вятка” он забросил в костер. Квитанцию, бирки на вещи в камере хранения он оставил себе. В разгоревшийся костер он, раздев покойного, кинул летний костюм, рубашку, легкие парусиновые туфли. Все это быстро сгорело. Климов погрузил труп Дятлова в лодку, при помощи поясного ремня и найденной на берегу проволоки, приторочил к нему тяжелый продолговатый камень и, отплыв метров сто от берега, сбросил его в воду.
Вскоре он приплыл туда, где пруд, почти вплотную, подходил к железнодорожным путям вокзала. Оставив лодку в кустах, сходи в камеру хранения. Два тяжеленых дятловских чемодана, он с трудом дотащил до лодки. “Что там у него, золото, что ли?” – без особого интереса подумал он и, отплыв подальше от берега, выбросил их в воду. Озирающая местность луна, подозрительно и осуждающе глядела на него с неба, почти также как глядел совсем недавно бывший милиционер Владимир Иванович Дятлов.

Хозяин лагеря.

Двести километров до областного центра, сто – до районного и около пятидесяти – до ближайшего селения. Глухая тайга вокруг и зэковский лагерь в долине реки Мутной. Сорокоградусным морозом, плотным туманом по утрам и багровым диском Солнца низко над горизонтом, давал о себе знать декабрь 1950 года.
Из-за мороза на территории лагеря и примыкающего к нему поселка не наблюдалось никакого движения и лишь охранники в длинных тулупах, маячившие на лагерных вышках да многочисленные дымы из труб лагерных бараков, подсобок и жилых помещений поселка, говорили о человеческом скоплении.
В вахтенном здании лагеря было тепло, шумно от человеческих голосов и патефона, обильно испускающего из себя звуки музыки.
В небольшом актовом зале, за двумя длинными, сдвинутыми торцами друг к другу столами, по случаю 71-й годовщины рождения Великого Вождя товарища Сталина, чей огромный портрет висел на стене, сидело десятка два мужчин – лагерное начальство. На столах стояли многочисленные тарелки с жареным тайменем, сохатиной, нарезанной толстыми кусками колбасы и сала, маринованными грибами и мороженной брусникой. Закуска была неплохая, но небрежность ее приготовления, вкупе с поблескивающими бутылками сорокоградусного “Сучка” и графинами мутноватого самогона, говорила о неприхотливости вкусов собравшихся.
Женщин за столами не было. Хозяин лагеря не любил их присутствия на подобных торжествах.
Хозяина звали Александром Григорьевичем Климовым. Тридцатисемилетний полковник – высокий, атлетического телосложения, он сидел во главе праздничного стола. Его властное, свежее лицо можно было назвать привлекательным, но прямой взгляд зеленоватых глаз настораживал. В них была затаенная тоска и суровость. Так может глядеть крупный хищник, находящийся долгое время в неволе, но еще не потерявший надежды вырваться из нее. Сейчас его взгляд был опущен. Он был среди возбужденной от спиртного толпы своих подчиненных, но мысли его витали где-то далеко-далеко отсюда.
Работать в Органы Климов пришел по комсомольской путевке, после окончания школы ФЗУ в 1931 году. Год 1937-й был еще впереди, но в стране вовсю шла коллективизация сельского хозяйства и уже в то время подвалы ОГПУ были битком забиты всякого рода контриками. Их срочно пускали в расход, но привозили все новых и новых. Ребята огэпеушники буквально валились с ног от усталости, и свежее пополнение из крепких парней с идеей в башке и наганом в руке, было ох как кстати! Юноша сразу пришелся к месту. Его работа и жизнь стали неотделимы друг от друга. Он не мыслил себя без этих, битком забитых человеческой массой подвалов, без спецмашин, прозванных черными воронками, без крови, трупов, рвов и оврагов, куда эти трупы сбрасывались. Он был полон энергии, зол и заключенные приходили в ужас от появления его в камерах – молодого, красивого, но столь опасного и беспощадного для них. Товарищи по работе уважали его за неутомимость, покладистость. За то, что он не только делал свое дело, но, как бы мимоходом часто выполнял и их работу.
Как пули из нагана летели годы: 1934-й, 37-й, 39-й. Александр за эти годы заматерел, набрался опыта. Он знал, как одним ударом убить человека или сделать его калекой. Знал, как сломить его волю; из смелого сделать труса; из гордого – покладистого. Он по-прежнему был предан работе, ибо, выполняя ее, он был глубоко убежден, что вносит свою скромную лепту в дело Мировой революции.
Придя работать в Органы, он надеялся встретить здесь таких же как он сам, суровых и беспощадных к врагам революции, единомышленников, но этого не случилось. Правда, суровых и беспощадных тут хватало. Но единомышленниками он их назвать не мог, ибо вся их суровость исходила не от широты души, какова была у него, Александра, а наоборот – от ее узости. Это были тупые, безынициативные типы, делающие работу, подобно механизмам, роботам и ничего более. Но были и такие, у которых присутствовали и ум, и инициатива. Однако его охватывало бешенство при виде таких сослуживцев, транжирящих свои личностные качества на обретение связей, рекомендации и с обезьяньей ловкостью карабкающихся вверх по служебной лестнице, но не ради самой работы, расширения ее масштабов, а ради денег, веселой, сытной жизни и всего прочего в этом роде.
В то время как его некоторые прыткие сослуживцы с завидной ловкостью взбирались вверх по служебной лестнице, он поднимался с трудом, словно портовый грузчик, таща на своих плечах тяжелый груз своей работы. За девять лет службы в Органах он дослужился от простого конвоира до следователя в звании старшего лейтенанта. Александр не был завистлив и у него не возникало никаких претензий к своим сослуживцам, достигшим за это время большего, но обидно было, что наряду с достойными, вверх пробирается множество легковестных, непригодных делу Мировой революции экземпляров.
- Шурик, - фамильярно хлопая его по плечу, обращались зачастую такие к нему, - там у нас одна падла не колется. Помоги!
И он, Шурик, будучи помоложе, по простоте душевной шел и своими тяжелыми как колуны руками “колол” подследственных, тяжелым взглядом наводил на них ужас, заставляя подписывать нужные его сослуживцам- чистоплюям, показания.
В один из таких дней крайнего недовольства чистоплюями, наносящих вред Революции, ему позвонил начальник следственного отдела и сказал, что дает ему в нагрузку еще одно дело о вредительстве. Александр, и так по горло загруженный такими делами, хотел было посетовать по этому поводу, но услышав, что это вредительство случилось в селе “Котово”, где жила его родная тетя, согласился. Враз вспыхнувшее предчувствие, что дело касается тети Оли и ее мужа Сергея Ильича Звягина, не обмануло его. Из материалов, вскоре доставленных ему, вытекало, что Звягин – организатор отравления колхозных свиней; было также много свидетельских показаний о его нелояльности к колхозному строю; защите раскулаченных.
В то что Сергей Ильич травил свиней, Климов поверить не мог. Свидетельские показания на этот счет сразу показались ему явно надуманными и совсем уж противоречили здравому смыслу. Свидетель Кривцов, работающий сторожем на свиноферме, например, показывал, что во время его дежурства, поздно вечером председатель сельсовета Звягин и зоотехник колхоза Гусев приехали на свиноферму на служебном автомобиле. Наблюдавший за ними Кривцов видел, как они сыпали в корыта свиней какой-то серый порошок и перед отбытием строго наказали ему не говорить о их посещении свинофермы. Свидетель дальше показывал, что свиньи, сожрав порошок, лиховски орали всю ночь и только к утру успокоились.
Из показаний двух свинарок выходило, что на следующее утро зоотехник Гусев из большой черной бутылки вылил в приготовленный ими свиной корм, какую-то жидкость. После этого он вышел из автомобиля, где ожидал его Звягин со своим водителем, принес еще одну бутылку, и опорожнив в корм и ее, заставил их разливать корм по корытам. Свинарки показывали, что на следующее утро после этого, они обнаружили пять свиней из двадцати сдохшими. Тут было показание другого сторожа, что после гибели свиней, Звягин и зоотехник, в пьяном виде, избивали оставшихся в живых чушек ногами и вырванными из забора досками и что председатель сельсовета Звягин в злости отрезал у одной хрюшки ухо.
“Бред какой-то!” – подумал Климов и занялся чтением других показаний дела, которые были намного серьезней “свинячьих”. Эти показания были написаны разными людьми, но в своей совокупности имели логическую связь и направленность. Чувствовалось, что кто-то скрупулёзно и терпеливо собирал данные на протяжении нескольких лет. Тут было даже заявление о том, что Звягин еще в 29-м году защищал богатого единоличника Кольцова и запретил коммунарам забирать у богатых принадлежащие им покосы. Этот факт был известен Климову. В деле были материалы подтверждающие, что Звягин мешал раскулачиванию, препятствовал созданию колхоза и многое другое. «Влип ты как кур в ощип, Сергей Ильич!» – сочувственно подумал Александр, мучительно размышляя, чем бы мог он облегчить участь этого мужика. Но помочь тому было уже невозможно. Правда, можно было привлечь к ответственности собирателей «досье» на Звягина, обвинив их в сокрытии и недоносительстве аж в течении десяти лет, но самому Звягину это мало бы чем помогло. Климов пожалел, что не отказался от этого дела, но теперь было уже поздно и он приказал привести Звягина на допрос.
И вот его привели, заросшего седой щетиной, худого, со следами побоев на лице. Перед ним на кончике стула сидел старик, с потухшим взором давно уставшего от жизни человека.
- Ну здравствуй, дядя Сережа! Что, не узнал? – приветствовал его Александр. Подследственный резко вскинул голову, пристально всматриваясь
- Сашок, - удивленно вымолвил тот, - не узнал! Возмужал ты, важный стал. Слышали, что в НКВД служишь, но не ожидал с тобой встречи!
Климов вспомнил как он впервые повстречался с этим культяпым мужиком, как стыдно ему было за бедность своей каморки в бараке, куда он пригласил их с тетей Олей. Сейчас он был хозяином не каморки, а кабинета грозного учреждения, название которого многих ввергало в ужас и заставляло покрываться липким потом страха, но почему- то тот же стыд обуял его.
- Как тетя Оля поживает? – преодолевая смущение спросил он.
- Не живу я с ней. Вот уже два года как с Тюриным она снюхалась.
- Вот оно что! – подивился Климов – А он кто такой?
- Председатель колхоза нашего! – неприязненно ответил Звягин и по его тону Климов понял кто есть главный враг Сергея Ильича.
- Видимо, он – то и организовал на тебя все это! – кивнул он на папку с делом.
- Он, сука, с дружком своим, бухгалтером Галкиным. – возбужденно ответил подследственный.
- А со свиньями что получилось? Тут пишут: ночами ездили и травили их порошком, а днем жидкостью из черных бутылок.
- Хворь какая-то на свинок напала. В соседнем колхозе их больше чем у нас передохло. Зоотехник Гусев днями и ночами торчал на ферме. Лечил их как детей малых. А с ним мы -  приятели. Бывало часто приходилось его туда на «газике» подбрасывать. Лечил он их по науке, лечебными препаратами рекомендованными ветеринарной службой
- А вот пишут: били свиней , уши отрезали – допытывался Климов.
- Гусев считал: вредно им залеживаться при их болезни. Попинывали мы их легонько, но уши не отрезали. – сказал Звягин.
- Эх, дядя Сережа! Были бы только свиньи, но тут вот еще что! – вытащил он из папки и показал целую стопку свидетельских показаний. Звягин опустил голову и глухо спросил:
- Помнишь, Сашок, я тебе сон свой рассказывал, как в яму упал, а ты хотел меня вытащить, да два хмыря за ноги мне уцепились?
- Помню, дядя Сережа! – ответил Климов и задумался. Ему стало очень жалко мужика, прошедшего две войны, огни и воды, но оставшегося наивным ребенком. Жалко такого одинокого в этом мире, как и он, Александр Климов. Звягин был ему сейчас дороже и ближе, чем окружавшие его сослуживцы – чистоплюи, и он сказал ему:
- Послушай меня внимательно, дядя Сережа. Из-за этого, - хлопнул он по папке с делом, - тебе корячится вышка, а в лучшем случае – длительный срок заключения. В твоем сне я протянул тебе винтовку, а сейчас держи вот это, - подал он ему заряженный наган. – Хочешь – стреляй в меня, а хочешь - к выходу из здания пробивайся. Я тебе мешать не буду.
Александру вспомнился Степашка Гераськин, ныряющий с высоты утеса туда, где другие разбивались насмерть и ему захотелось испытать нечто подобное. Он подумал, что, если Звягин не будет стрелять в него, а рискнет пробиваться к выходу, ему придется быть вместе с ним, помогать ему. Климов бросил взгляд на ящик стола, где у него хранился еще один наган, доставшийся от Дятлова, взглянул на Звягина и увидел, как тот, держа оружие в здоровой руке, любовно гладит, культей другой руки, ствол нагана. Глаза его возбужденно блестели, но потом враз, как будто их кто выключил, погасли. Он положил наган на стол.
- Ты будто угадал мои вчерашние мысли. – промолвил он. – Все в камере думал: эх, наганчик бы малюсенький. Сотворил бы чехарду! А вот сейчас по-другому подумал. Устал я, брат, ох и устал. Помнишь ты говорил: этот мир – Тюрьма и не построить тут никакого коммунизма. Молод ты еще тогда, брат, был, а ведь в самую точку глядел. А я – старый дуралей не прислушался к твоим словам…
Разговор затих, а потом Звягин, трогательно глядя в глаза Александра, попросил:
- Избавь меня, брат, от мучений! Пристрели, а! Тебе ведь это мало что стоит. Если другая жизнь есть и там встретимся, в обиде, видит бог, на тебя не буду. Сделай, Сашок, доброе дело.
- Как так? – спросил Климов размышляя.
- Кинусь я на тебя вроде, а ты – раз –з!
- Ну ладно, кидайся. – согласился он.
Сергей Ильич молнией соскочил со стула, схватил следователя за ворот рубашки. Климов нажал на курок и всадил в него несколько пуль, пощупал у упавшего пульс, его не было. Он нажал на кнопку вызова конвоира. Выстрелы и топот его ног по коридору привлекли внимание сослуживцев. Пришедший начальник следственного отдела спросил у подчиненного как было дело.
- Не ожидал я от старика! – недоуменно разводил руками Александр, собирая оторванные пуговицы. – Вел себя спокойно, на все вопросы отвечал, а потом – какая муха его укусила?! Кинулся гад, клешней вцепился. Подрастерялся я от неожиданности, товарищ майор, за наган схватился.
Случаи, когда подследственные кидались на следователей бывали и раньше. Климов написал объяснение и это происшествие вскоре забылось, вытесненное новым, более приятным для молодого следователя, поворотом событий.

В 1940 году начальник областного управления НКВД полковник Скопцов отбыл в Москву с повышением по службе. Взамен его прибыл новый шеф – кряжистый и властный полковник Николай Иванович Кондратьев. По управлению пошли разговоры о возможности кой-каких изменений, о новой «метле» и так далее. Однако пока все шло, как и прежде. Чистоплюи по-прежнему бегали в кабинет «Шурика» , чтобы тот помог «расколоть» ту или иную «падлу», но Климов становился совсем другим «Шуриком» и все чаще задумывался над линией своего поведения среди сослуживцев. Он все больше понимал, что его стремление помочь им, безотказность те расценивали как простофильство и, вообще, считали, что он не способен ни на что более, как только махать кулаками… Такое мнение о нем сложилось, видимо, еще и потому, что ума он нигде не показывал, не козырял им, в компании он был скромен и скуп на слова. Но вскоре после прибытия нового шефа, произошедший на первый взгляд, заурядный случай в следственной работе кардинально повысил статус «Шурика».
А заурядный случай начался с того, что председатель одного из колхозов области надумал строить новый коровник и, из-за нехватки кирпича, дал указание ломать сельскую церквушку. Но один шальной мужичок принародно ударил его палкой. Мужичка тут же схватили и можно было расценить этот факт, как обыкновенную уголовщину, но на свою беду, тут оказался бывший поп этой церквушки и «толкнул» перед собравшейся толпой речь. Инцидент принял политическую окраску. Попика и мужичка препроводили в районный НКВД и с последним было все ясно, но попик напрочь отказывался от предъявленных обвинений, утверждая, что он, мол, не подстрекал толпу, а, наоборот, уговаривал ее разойтись, но его не поняли. Местные следователи, из-за прибытия нового областного начальника, опасались применять к попику слишком пристрастные меры и не знали, что делать. Они направили подследственного в областной центр, но и тут он никак «не кололся».
- Шурик, помоги! – упрашивал Александра следователь, ведший дело попика, но Климов, злой на чистоплюев, отказался, сославшись на большую занятость. Но на следующий день его вызвали к начальству. В кабинете сидел поповский следователь, начальник следственного отдела и сам новый шеф – Николай Иванович Кондратьев.
Климов доложил о себе и, после приглашения сесть, исподволь присматривался к нему.
На вид тому было сорок с небольшим, среднего роста, но крепкого телосложения, глаза – темно-синие, глубоко посаженные, властные и жесткие.
- Помочь надо человеку, товарищ старший лейтенант! – кивнул он на поповского следователя. – Крепкий попался ему орешек!
Чуть хрипловатый, грудной голос полковника и вся его внешность сразу расположила к нему Александра и даже более, он каким-то подсознательным чувством понял: этот человек должен сыграть в его жизни очень важную роль. Подняв глаза и встретившись с глазами полковника, он почувствовал, что где-то  и когда-то встречался с ним, но, где, в какой жизни?!
Согласившись вести дело попика, он велел перевести его из карцера в одиночную камеру и перед тем как привести на допрос, составил себе небольшой планчик.
Планчик этот предусматривал два этапа ведения следствия. На первоначальном этапе надо было внушить подследственному, что он не виновен и что происшедшее с ним всего лишь казусное, неблагоприятное стечение обстоятельств. На втором этапе нужно было, наоборот, показать и убедить попика, что сложившиеся обстоятельства оказались роковыми для него, что это – его судьба. На священнослужителя, верящего в промысел божий, такой ход следствия, по мнению Климова, должен подействовать.
На следующее утро он вызвал попика на допрос. Тот был невысок, худ, говорил писклявым голосом. «Плевком можно перешибить!» – подумал Климов, но учитывая опыт неудач прежних следователей, пытаться перешибить подследственного попика не собирался, хоть считал эту категорию людей самой ему ненавистной. В своей следственной практике ему уже не однажды приходилось вести дела священнослужителей и все они не оказывались стойкими на допросах. Быстро скисали от простой пощечины и даже грубого слова. Этот, похоже, был не таков. Он сидел на стуле спокойно, слегка расслабившись, руки его тоже лежали расслабленно на коленях. И если бы не лицо – землистое от частого пребывания в карцерах, не следы побоев на нем и плешина, от вырванных с корнем волос, можно было подумать, что к следователю он забежал дать формальное показание по пустяшному и малокасаемому к нему самому, делу. Однако статья 58- я с пунктами 7, 8, 9, 10, 11, по которым его крутили следователи, была нешуточная. Она вела прямиком на тот свет. Климов предложил чаю и после того как тот отказался, стал задавать формальные и малоотносящиеся к делу вопросы. Это продолжалось минут двадцать.
- Вы знаете, что пять ваших односельчан и, в том числе, гражданин Зорин, ударивший палкой председателя колхоза Шапкина, показали: вы устраивали в своем доме тайные сходки, на которых разрабатывали план развала колхоза и убийства его главы? – наконец-то он задал вопрос, имеющий прямое отношение к делу.
- Да! – коротко и спокойно ответил попик.
- И как вы это расцениваете? – спросил Климов.
- Это – лжесвидетельство, но Бог – им судья. – опять спокойно молвил попик.
В Климове темной волной начала подниматься злоба к подследственному, но, взяв себя в руки, лицемерно понизив голос, произнес:
- Бог не только им, но и всем – судья!
Он посмотрел на часы и нажал кнопку вызова конвоира, чтобы тот увел подследственного. Попик привыкший к многочасовым допросам с истязаниями, оскорблениями, перед уходом удивленно вскинул брови.
На следующее утро его привели вновь. После отказа подследственного от чая, Александр с сочувствием произнес:
- Да, отделали они вас здорово. Сказать нечего – мастера! И волос на голове вон сколько повыдергивали! – проникновенно добавил он. Ему показалось: глаза попика блеснули. Это было обнадеживающим признаком.
- Воздастся им по делам их! – промолвил попик. Его голос дрогнул и это тоже обнадеживало. Предчувствуя удачу и боясь ее спугнуть, он поддакнул священнику.
- Это – верно. Каждому - свое. Вы знаете, гражданин Зайцев, моя покойная матушка была верующей, но больной глазами – понизил он голос и как бы с опаской взглянул на дверь. – И вот она заставляла меня, востроглазого тогда пацана, каждый вечер читать ей Писание. Пришлось мне прочитать ей весь Ветхий и Новый заветы. И надо признать – очень мудрые книги. В Ветхом завете, где точно сейчас не помню, написано: и волос не упадет с головы человека без воли на то Господа. А вы уж целого пучка их лишились. Грехи какие-то, видимо, за вами есть!
- Я думал над этим, - сказал поп, - но серьезных не нашел.
- Ну а несерьезные. Были, видать, все же, если судить, по вашим словам! – с благожелательным любопытством допытывался следователь.
- Будучи отроком, я убил кошку палкой по голове. – выдавил из себя подследственный.
- Она, видимо, цыплят у вас крала?
- Нет, не крала. Убил по-детскому недомыслию. – отвечал попик.
- Интересный вы народ – священники. – с необидной интонацией в голосе продолжал разговор Александр. – Один ваш коллега убил собаку, несмотря на любовь к ней. Но, правда, тут было за что: она съела кусок мяса. Ну а вы-то! Так просто, ни за что! Поражаюсь. Проповедовать любовь людей к Богу, друг к другу и хлестать братьев меньших по головкам! Вот вы говорите: недомыслие, - продолжал Александр, упреждая возможное возражение попика о несовместимости во времени этих двух деяний его жизни. – Но ведь по недомыслию и Адам с Евой яблочко скушали и к чему это привело вы отлично знаете!
Подследственный сидел низко опустив голову и обхватив  ее руками.
«Ага, проняло сволочугу, сейчас я тебе устрою «кордебалет» еще чище!» – злорадно подумал Александр, а вслух сказал:
- Ну ладно, отвлеклись мы. Вернемся к вашему делу. Показания сельчан – явная ложь и оговор. Ну а за убийство кошек мы не наказываем. Здесь, как вы говорите, Бог – судья. Поэтому, как только заживет ваше лицо, я отпущу вас домой.
- Что вы сказали, отпустите домой?! – как подброшенный пружиной, соскочил священник со стула. – Вы это мне говорите?
- А кому же еще? – грубоватым тоном сказал следователь. – Кроме вас и меня в кабинете никого нет!
Попик в сильном волнении шагнул к нему и рухнул на пол, потеряв сознание. Александр ожидал такого исхода. Его слова о поповском освобождении были, как говорится в известных кругах, для понта.
- Пуля тебя теперь только освободит, тварь ты поганая! – злобно сказал он и вызвал врача.
На следующий допрос Александр вызвал попика дня через четыре. Поинтересовался его здоровьем, предложил чаю и, сделав вид крайне удрученный, сидел обхватив голову руками.
- Что случилось, гражданин следователь? – обеспокоился попик. Климов оторвал голову от стола и, впервые назвав попика по имени – отчеству, соврал:
- Неприятнейшее известие, Егор Иванович, как для вас, так и для меня. Ваш председатель колхоза доставлен в больницу с опухолью мозга. Видать здорово звезданул его этот Зорин. Я хотел освободить вас, но теперь, поймите правильно это уже невозможно!
Попика охватило волнение. Он то скрещивал руки на груди, то, стараясь унять дрожь, прижимал их к плотно сведенным коленям.
- Я предчувствовал: не выбраться мне отсюда! – глухо произнес он.
«Ага, падла, задергался как муха на стекле! Давно надо было это понять, а не артачиться!» – позлорадствовал Климов, а вслух сказал:
- Не отвечаю за точность, но в «Ветхом» завете, кажется, сказано так: кого Господь больше наказывает, того и больше любит!
- Напоминая эту истину, вы хотите, чтоб я дал нужные вам показания? – спросил попик.
- Эти напоминанием я хочу вас ободрить. Сам я отказываюсь вести ваше дело, из-за того, что мне стыдно перед вами за свое невыполненное слово освободить вас.
- Как отказываетесь! – разволновался еще больше попик. Он толкал руки глубоко подмышки, лихорадочно приглаживая редкие волосы. Климов понял: подследственный явно устал бороться за жизнь. Его доконала кратковременная передышка от длительных истязаний данная ему, за которой стояла неизвестность, чреватая новыми муками и унижениями.
- Пишите протокол с нужными Вашей конторе моими показаниями!
- Но, если я напишу такой протокол – вас ожидает расстрел. – предупредил его следователь.
- Пишите, пишите! – в каком-то восторженном исступлении вскричал попик.
- Как знаете! – с ложной удрученностью произнес Климов и взялся за перо.
После того как попика увели, позвонил непосредственный начальник Климова.
- Ну как успехи?
- Дело Зайцева можно передавать в суд! – не скрыл радости Александр.
- Как в суд, он что сознался? – недоверчиво спросил собеседник.
- Абсолютно во всем. Даже и в том, что в детстве кошку убил!
- Ну ты и артист! – наконец-то поверил и вместе с ним обрадовался и начальник. – сейчас я позвоню шефу, он велел мне держать его в курсе.
На следующее утро, на планерке Николай Иванович Кондратьев долго жал ему руку и восклицал:
- Вот вам и кошка, ну и Климов! Порадовал ты меня. Вот как надо работать, друзья – товарищи! – восторженно говорил он собравшимся подчиненным.

И опять шли годы, но звезда Климова в отличии от прежних лет, восходила все выше. В управлении он был на хорошем счету. Сослуживцы уже не осмеливались его хлопать по плечу и называть «Шуриком», старались ему угодить. Его зазывали в гости по случаю государственных праздников и семейных торжеств, но он, чувствуя неискренность их отношений, отказывался. Самой большой радостью для него была работа, а ее было – невпроворот. Правда, в годы войны, вплоть до 1944-го политических дел поступало меньше, но возросло число уголовных. Перед концом войны нескончаемым потоком хлынули репатриированные, дезертиры, изменники и опять ребята из Органов валились с ног от усталости.
Другой отрадой Александра была годами крепнувшая дружба с Николаем Ивановичем, который за эти годы дослужился до генерала. Однако кто-то из могущественных держал его в провинции, мешал занять пост в Москве. Но зато Кондратьев не забывал продвигать Климова и в 1948 году Александр в звании полковника был назначен заместителем генерала.
Александр был запросто вхож не только в кабинет, но и в дом Николая Ивановича. Все шло хорошо, но пустяковое, на первый взгляд, событие нарушило все это благополучие и забрало Климова из областного центра в безотрадную глухомань.
Шел октябрь 1950-го. Климов, вернувшись из недельной командировки, не побывав и дома, первым делом  заскочил к генералу.
- А это – ты, - произнес своим густым голосом Кондратьев, как-то странно поглядев на него – Ну проходи, рассказывай, бегемот ты этакий!
-  Не понял, Николай Иванович, почему «бегемот»? – удивился Климов.
- А это не я назвал тебя так, а генерал Родин из Москвы, по поводу увечья тобой ученого Скрипника!
- Какое увечье, какой ученый? – с искренним недоумением уставился он на шефа.
- А ты припомни, припомни! – настаивал тот.
Александр задумался. Со времен раскрутки дела попа Зайцева рукоприкладством он занимался крайне редко. Не позволяли служебное положение, престиж. Но вспомнилось, что во время инспекции одного из лагерей, ему попался в коридоре какой-то зачуханный зэк, не успевший снять перед ним головной убор и он слегка, чисто символически стукнул его ладошкой по щеке.
- Было дело, Иванович. Стукнул одного шныря (31) во время инспекции в «Ягодном».
- Так вот этот шнырь и есть Скрипник, специалист по радиационной генетике. Его недавно направили спецконвоем на Лубянку, для дальнейшей передачи в распоряжение Тимофеева – Рессовского(32). Но по дороге у него от твоего удара лопнула ушная перепонка, нарушилась целостность лицевого нерва и сейчас он лежит в больнице с перекошенным хлебальником, по словам Родина, вместо того, чтобы ехать к месту назначения. Но это еще не все. Западные яйцеголовые, откуда-то прознав об этом, подняли вой в продажной буржуазной прессе. Вот видишь какая каша заварилась!
«Тут что-то не так! – подумал Александр. - Ударил зэка легонько да и не по уху. Может застудил он свою перепонку по дороге. Вот от этого и пошла болезнь!» своим соображением он поделился с шефом.
- Может быть и такое, - согласился тот. – Но попробуй теперь докажи, что ты не бегемот. У тебя маховики вон какие! Быка убить можешь, а не только доходягу покалечить!
- При чем тут маховики, Николай Иванович, - с обидой сказал он. – Я свои силы соизмеряю. Могу и быка завалить, но могу этими маховиками и любые часы, даже самые мизерные, разобрать и собрать! Говорю тебе, как отцу родному, не от моего удара болезнь у Скрипника приключилась! Если не застудил он ухо в лагере или дороге, может кто из зэков ему физдюлину выписал или хлопцы из спецконвоя постарались!
- Ты не обижайся, Сашка, - сказал генерал. Поздно теперь искать истинных виновников, судить да рядить. Не погонишь же этого Скрипника сюда пол конвоем для досконального выяснения, а отреагировать я как – то на этот инцидент обязан!
Александр понимал шефа, но, тем не менее, не мог унять раздражения. Он спросил: кто такой Родин и узнав, что тот выдвиженец с периферии, еще больше огорчился, поведав генералу о том, как он в юности бредил Мировой революцией, ожидая ее прихода со дня на день. Но теперь видит, что она не приближается, а все больше отдаляется. Он поделился с Кондратьевым опасениями, что все эти выдвиженцы – чистоплюи, обеспокоенные мнениями буржуазных писак, и ранее забившиеся в щели боясь пошевелиться, теперь подозрительно активизировались, вытягивая друг друга из глуши, локализуясь в центре. И что это не может привести ни к чему хорошему…
- Что поделаешь, Сашка, времена меняются, прервал его размышления генерал. – Я согласовал кое с кем твое новое назначение. Начальником в лагерь «Дальний» поедешь.
- Места, правда, там глухие, но – охота, рыбалка. Зверей и рыбы – тьма. Ты видел у меня рога сохатиные? Это -  оттуда прислали. Прокантуешься там, пока все не утрясется, а весной, или даже раньше, я тебя оттуда вытащу!
Шеф говорил с ним, вроде бы приветливо, но Климов заметил в его глазах отчужденность, холодность к нему. Ему даже показалось, что генерала ничуть не огорчает, что чистоплюи лезут наверх с намерением натворить там черт–те что, а скорее даже радует, что времена меняются. Александру вновь, как и десять лет назад, при первой их встрече, показалось, что где-то и когда-то он встречался с генералом, но память ничего кроме этого более не говорила ему.
И вот с такими невеселыми мыслями он прибыл на новое место службы, где ни охотой, ни рыбалкой лично ему заниматься так и не довелось, ибо прежний начальник лагеря еле дотянувший до пенсии, развалил здесь весь порядок, дисциплину, а вместе с ними и работу. Заключенные в лагере занимались лесозаготовками, но из-за старой, часто выходящей из строя, техники план работ не выполнялся. Положение усугублялось еще и тем, что обслуживающий   и руководящий персонал лагеря – пьяницы, волынщики и туфтачи палец о палец не желали пошевелить, чтобы исправить ситуацию. Так, например, один из таких субъектов – помощник Александра по техснабжению капитан Димов, посланный в райцентр за соляркой и запчастями для трелевочных тракторов с двумя топливозами и грузовиком, вернулся почти ни с чем, пропьянствовав у каких-то баб четыре дня. Обозленный Александр выбил для начала ему два зуба, пообещав лишить остальных. Помпотех поняв, что с новым начальником шутки плохи, начал шевелиться, но других подчиненных предстояло еще воспитывать да воспитывать.
Дело усугубилось усилением морозов до 400 С  и ниже. Работу по заготовке леса пришлось почти полностью прекратить и Александром все больше овладевала тоска и раздражение.

Веселье за праздничным столом было в разгаре. Климов, очнувшись от воспоминаний и невеселых размышлений, хотел было осушить еще стопку за здоровье товарища Сталина, но прибежавший с вахты посыльный сообщил, что звонит сам генерал Кондратьев. Из-за шума пьяной толпы Александр не мог услышать звонок телефона из его кабинета, расположенного совсем рядом с актовым залом. Теперь он прошел туда, поднял трубку телефона, соединенного одним проводом с телефоном вахты и услышал бодрый и приветливый голос шефа. На душе полегчало.
После поздравления, генерал спросил о делах и, услышав ответ полковника, что пока дела идут хреново, ободрил его.
- Не так уж и хреново, Сашка, а, скорее - наоборот, - загудел он своим могучим голосом, сообщая, что инцидент с яйцеголовым Скрипником забыт и в начале весны Климов сможет вновь приступить к своей прежней работе в управлении. Шеф сказал: он мог бы вытащить его из глуши немедленно, но заключен контракт с заграницей на поставку леса и что семьдесят процентов продукции должно дать «хозяйство» Климова.
- Какими силами, Иванович, давать эти проценты…- с тоской начал полковник, но шеф, перебив его сказал, что знает о плачевном состоянии его техники и что, буквально, дня через три к нему направляется колонна из пяти новеньких трелевочных тракторов, двух американских «студобеккеров», топливозаправщика, не говоря уже о доставке комплектующих частей и всего прочего.
- Это – другое дело! – приободрился Климов и спросил: что известно о метеосводке на ближайшие дни.
- Ожидается ослабление морозов на 10 – 15 градусов обнадежил его генерал и добавил. – Тут вот еще что, Сашка. В некоторых лагерях зафиксированы случаи заболевания тифом. Как там у тебя с больными?
- Больные есть, Иванович, - обмороженные, травмированные и прочие! – уклончиво отвечал полковник и уклончивость эта заключалась в сокрытии больных цингой. Таких насчитывалось человек сорок.
- Сыпи, лихорадок ни у кого нет? – допытывался генерал.
- Честно говоря, Иванович, не знаю. Закрутился я тут, да завертелся!
- Ты вот что сделай, Сашка, - посоветовал Кондратьев. – Организуй и лично проконтролируй осмотр заключенных, вольнонаемных и личного состава. Если больные найдутся - изолируй их. Кстати, дней через пять к тебе на «кукурузнике» должна прилететь санитарная комиссия. Но, повторяю, главный санитар – ты. Инфекция распространяется быстро и не дай Дьявол нам ее упустить! Ты понял меня?
- Отлично понял, Иванович!
- Ну вот и действуй!
Генерал еще раз поздравил его и личный состав с юбилейной датой, попрощался и положил трубку. Александр был взволнован и взбодрен разговором с шефом, но тут из актового зала, через неплотно прикрытую дверь кабинета, раздался громкий, переходящий на визг, голос замполита, майора Кобзева. Этот Кобзев был неприятен ему и как конкретный человек, и как представитель категории людей, любящих загребать жар чужими руками. А всех категорий, на которые Александр разделял людей, исходя из своего жизненного опыта, было пять. И самая ненавистная ему – категория попов, подразделявшаяся, в свою очередь на попов старых и попов новых. К старым попам он относил церковников, и не мог понять: почему через тридцать три года после революции 1917-го, после страшного террора, гонений на них Советской власти, их число, как ему казалось, не убывало. Сколько он сам, лично своими руками перестрелял, подвел под вышку во время следственной работы, но и сейчас их было достаточно во вверенном ему и других лагерях области. Порой ему казалось: они валятся откуда-то с неба, что, несмотря на все усилия, неуничтожимы и поэтому он испытывал к ним особую ненависть.
Новые попы, верящие и проповедующие рай не на небе, а на земле, тоже изрядно портили кровь полковнику. Контингент их составляли ортодоксальные марксисты, и разного рода тупоголовые уклонисты, несогласные с курсом партии и советского правительства. Александр как-то глубоко задумавшись над тезисом товарища Сталина: чем дальше мы продвигаемся по пути социализма, тем больше имеем врагов, понял, что Великий Вождь имел ввиду и вот таких врагов – попов старых и новых.
Стукачи его лагеря доносили, что попы часто спорят меж собой аж до хрипоты, о том чей рай лучше. И, казалось бы: эти люди далеки друг от друга как далеко небо от земли, но предчувствие, жизненный опыт чекиста, а так же мудрый тезис Вождя подсказывали: со временем старые и новые попы, если их не уничтожить загодя, найдут общий, компромиссный язык. И он их уничтожал. Они пачками гибли у него от тяжелой работы, от ледяных карцеров, куда их толкали по его указанию за мельчайшие провинности.
Другой категорией, по степени убывания ненависти Климова, были – чистоплюи. Это, собственно, те же библейские фарисеи. Если попы, в особенности – новые, были часто готовы идти на смерть за свои убеждения, то у чистоплюев не было таковых. В зависимости от обстоятельств они могли быть и за Бога, и – против, а также были готовы с потрохами сожрать ближнего. Убеждением чистоплюев было вкусно пожрать и попить, пустить пыль в глаза окружающих. Их сильной стороной было интуитивное распознавание себе подобных, очень быстрое сплачивание, организованность. Такие типы кишат и в Армии, и в Органах, и других государственных учреждениях. Они также попортили много крови Александру, однако он понимал: без них невозможны государство и государственность и если над ними стоять с дубиной, как это делает товарищ Сталин, и почаще бить их по головам, то они могут принести пользу.
Третья категория людей – бараны. Это, собственно, - простой народ, который во все века и времена, гнали по дороге то в земной, то в небесный рай. Они мало задумываются о сущности и назначении этого мира, о своей роли в нем, и, при условии достаточного корма и удовлетворения Инстинкта Размножения, готовы трудиться и верить, ведущим их по жизни поводырям и пастырям. Бараны охотно верили старым попам, потом поверили и новым, ибо, в сущности их мало волнует и проблема бессмертия и нет большой разницы, где будет пастись их стадо. На тучных ли небесных пастбищах или – на травосочных лугах земных. К баранам Александр не относился враждебно, понимая, что и в них, ныне глубоко спящие души неизбежно должны когда-то проснуться. А сейчас же, при поддержании веры в светлое будущее, где будет много вкусного корма, они готовы денно и нощно трудится на военных заводах и если надо, то яростно биться с другими баранами, защищающими буржуев. В факте существования баран Александра обескураживало лишь одно. Для поддержания у последних веры в светлое будущее невозможно полное искоренение новых попов, проповедующих идею этого будущего.
Четвертая категория – придурки. В отличии от баран, в которых души спят беспробудным сном, в этих сон душ уже неглубок, они находятся в подвешенном, полуобморочном состоянии и от этого придурки злы, обидчивы на всех и на вся и подчиняются лишь грубой силе. «Такие люди, в данное время, нужны!» – думал Александр и тоже относился к ним терпимо.
Себя Климов причислял к более высшей категории. Категории бунтарей, берущих свое начало от Прометея, хотя более близким себе считал Джордано Бруно и Николая Коперника. Себя, он, конечно, ни в коем разе не ставил на один уровень с ними, а был лишь их страстным почитателем, скромным последователем этих великих по уму и твердости бунтарей, не побоявшихся взойти на костер ради мысли о том, что Земля – не центр мироздания, как учили попы, а всего лишь космический объект, подобно дешевой, арестованной девке, крутящейся и показывающей надзирателям свои самые потаенные места. Конечно, великие гении не сравнивали Землю с крутящейся девкой из-за своей деликатности, но Александр, чуждый этой деликатности, считал, в прямом смысле, что Земля не только – Тюрьма, но и сама проклятая невольница, за которой неусыпно ведется наблюдение с Луны и Солнца. Он яро ненавидел эти светила, как ненавидит зэк, замысливший побег, лагерные прожекторы и охрану. Его бесили глупые людские песенки и стишки о красавице Луне и других планетах, вместе с Землей хороводящих вокруг своего избранника Солнышка. Ибо все это небесное воинство и заставляет его здесь ползать червячком, извиваться от мучений и унижений. Как бы хотелось ему, чтобы это ненавистное со времен Голгофы, Солнце погасло, луна рассыпалась на части и Земля, прекратив свой унизительный танец, Летучим Голландцем или кораблем «Нагльфаром» понеслась в другие миры, где больше свободы, справедливости. И он, Климов, стоял бы, подобно великану Хрюму (33) у руля этого корабля, спеша со своими грозными и могучими соратниками на битву с ненавистным Сафаофом - Иеговой…
Громкий голос майора Кобзева вновь раздражающе послышался из актового зала.
«Что надо этому чистоплюю?» – с неудовольствием подумал полковник. Он встал, закрыл кабинет и прошел туда. Майор распекал лагерного врача Дымкова, - прозванного зэками лепилой, - за большое число цинготных.
- Ты им отвар из сосновых веток давал! – наседал он на худосочного, длинноногого лекаря.
- Так точно, товарищ майор, - оправдывался лепила. – Не пьют они его. Почкам, говорят вредно!
- Брусничником их надо было поить! – завизжал замполит, но увидев полковника и снизив тон, тем не менее продолжал отчитывать Дымкова. – Ты их, понимаешь, в санчасти держишь, а работать кто будет, план по лесозаготовкам делать? Ты что ли со своими бездельниками санитарами?
Распекал замполит лепилу резонно и, если бы за столом сидели в большинстве попы, бараны или его братья – чистоплюи, им бы его втык лекаришке понравился. Но среди собравшихся таких было меньшинство, и пьяные придурки тупо уставились на него, не понимая для чего он завел этот никчемный «базар», прервав веселое застолье.
Климов неприязненно поглядел на лощеного, бравого майора и тоже не понял к чему он клонит.
- Вы только посмотрите на этого типа, Александр Григорьевич! – обратился он к Климову, заметив пристальное внимание того к своей персоне. – Двое больных у него при смерти находятся, а он тут пьян в стельку!
Пьяненький лепила с растрепанными во все стороны волосами и остекленевшими от спиртного глазами, действительно, выглядел отвратительно.
- А кто помирает-то? – спросил Климов замполита.
- Смирнов и Гонтарь от воспаления легких! – бросив на него неприязненный взгляд, ответил тот.
«АХ, вот оно что!» – подумал Александр и лицо его махом налилось гневом. Все дело в том, что к этим двум новым попам он питал особую неприязнь, после сообщения оперуполномоченного майора Ложкина о написании ими жалобы в Управление, в которой сетовалось на крайне жестокое обращение с заключенными, вновь прибывшего начальника. Жалобу они собирались переправить через вольнонаемных. Александр не боялся их жалобы, но такой факт ему все же не понравился и он, обходя с проверкой лагерь, придравшись к ним, приказал отправить обоих на сутки в карцер, где они и заболели. И вот сейчас этот полу-поп, полу-чистоплюй, под видом распекания лепилы Дымкова, упрекает его, полковника Климова за своих собратьев.
- Ты вот что, Кобзев! – обжег он замполита взглядом. – Учи свою бабу щи варить, да в загашнике блох ловить, а меня учить нечего. Может ты предложишь этим тварям, кроме брусничника еще рябчиков отварить, чтобы быстрее выздоровели?
Придурки за столом громко захохотали, неприязненно глядя на замполита и тот, махнув рукой и не сказав больше ни слова опустился на стул. Александр, взяв себя в руки передал поздравление генерала собравшимся и приказал из-за позднего времени всем разойтись по домам.
На следующее утро, на планерке, он поведал собравшимся подчиненным о случаях заболевания в лагерях тифом. Полковник, сам имея смутное представление о тифе, спросил Дымкова о симптомах этой болезни, о лекарственных средствах ее лечения, но, к своему ужасу, понял: лепила малокомпетентен в этой болезни, как и он сам.
- Сыпь у них выступает! – смотря куда-то в сторону своими тоскливыми, похмельными гляделками, только и мог сказать он. Климов и без него слышал о сыпи. Но ему надо было конкретно знать: на каких частях тела локализуется эта сыпь, какого она цвета, однако ответа на свой вопрос от Дымкова не добился. Более того, этот субъект даже не мог припомнить какие у него имеются лекарства из элементарных, не говоря уже о противотифозных
- Ничего у него нет, товарищ полковник, - услышал он насмешливый голос. – Йод и то, падла, выжрал со своими санитарами!
Климов грозно взглянул на лепилу и, оставив его пока в покое, спросил своего помощника по хозяйственной части капитана Юркина, найдется ли у него достаточно мыла, чтобы перед комиссией помыться заключенным в бане, простирнуть нижнее белье, но тот, как и капитан Дымков, отвел глаза в сторону и промямлил, что мыла мало. Александру сразу же не понравился этот фрукт с бегающими глазками. Кроме того, до него дошли слухи, что тот обменял почти весь запас картофеля и капусты на сахар для изготовления самогона. Видимо, тоже он сделал и с мылом. Все возрастающее раздражение разгильдяйством и всеобщим обнаглением подчиненных вылилась у Климова на Юркина.
- Мало, говоришь! А куда ты, падла много девал? – спросил он его и резким ударом по зубам свалил наглеца с ног. Тот выплевывая зубы изо рта, дико завопил о пощаде. Подчиненные оторопело смотрели на расправу и в их глазах он заметил испуг. Ему захотелось наступить на одну ногу Юркину и, дернув за вторую, разорвать эту крысу на пополам, однако он сдержал себя и, тяжело дыша от гнева, сел на свое место за столом.
Подчиненные молчали, боясь раздражить его еще больше. Юркин поднялся на ноги и хотел убежать, но Климов окриком остановил его.
- Значит, так, - еле придя в себя, проговорил он, кивая Юркину и Димову. – Берите машину и – в райцентр. Мыло по куску на зэка, капуста и лекарства чтоб завтра к вечеру были. А ты, - повернулся он к Дымкову, - составь им список медикаментов. Оболтусов своих сейчас же отправляй на заготовку хвои, а сам, как составишь список, принимайся за уборку помещения санчасти. К вечеру там чтоб все блестело. Сам, лично проверю.
- А деньги где взять на закупки, товарищ полковник? – тоскливо подал голос капитан Димов.
- У вас, тварей, что денег нету?! Может вам свои отдать? – грозно поднялся он из-за стола и два испуганных беззубых капитана моментально выскочили в дверь. Остальных подчиненных полковник отправил на борьбу со вшами среди заключенных, а вечером посетил санчасть лагеря. Дымков, как говорится, на цирлах бегал вокруг, подобострастно заглядывая в глаза полковника. Приемная, кабинет лепилы и другие помещения санчасти были отлично побелены, полы помыты. Несколько женщин, среди которых были жена и дочь доктора, бегали с тряпками и ведрами.
- Ну вот, совсем другое дело! – одобрительно бросил он лепиле, но, когда прошел в тесный флигель, где располагалось помещение для больных, понял, что похвалил Дымкова зря. Тут ему открылась ужасающая картина. Больные валялись вповалку на грязных нарах, укрытые ветхими лохмотьями. Мест на нарах не хватало и часть людей размещалась на полу. Грязные стены в купе с вонью, исходившей от больных человеческих тел, усугубляли гнетущее впечатление.
- А тут почему не навел порядок? – хмуро сдвинул брови полковник.
- Но ведь их, товарищ полковник, переводить куда-то надо! А куда? На улицу их не вынесешь. К тому же половина из них недвижимы. Санитары только вернулись с заготовки хвои, а я тут один с бабами как их буду трелевать, шестьдесят то человек?
Возражения лепилы, на этот раз были основательными. Правда, можно было временно перевести людей в прибранную половину санчасти и навести порядок в помещении для больных, но у полковника зрел другой план, и он не стал давать такого указания, а спросил Дымкова:
- При осмотре больных сыпь обнаружил?
- Так точно, товарищ полковник! – четко ответил Дымков, как будто даже довольный этим обстоятельством и задрал рубашку на спине одного из больных. При свете переносного фонаря полковник убедился, что доктор не лжет.
- А попал он сюда с каким диагнозом? – спросил он Дымкова  и тот отвечал: цинга.
- Сыпь, Александр Григорьевич, может быть и у цинготных. – заметил, присутствующий тут же, замполит Кобзев. На вопрос полковника: откуда он это знает, тот ответил, что ему об этом сказала жена, немного разбирающаяся в медицине.
- Ну вот на пару с ней приходите сюда и сортируйте больных на тифозных и цинготных! – посоветовал полковник. Такая перспектива, видимо не устраивала замполита и он, что-то пробормотав насчет малокомпетентности супруги, смолк.
У полковника все больше созревал план дальнейших действий и он, дав указания пока не тревожить больных, отбыл со своей свитой.
На следующий день в лагере кипела бурная деятельность. Из бараков, для выморозки вшей были вынесены на мороз все постельные принадлежности и одежда зэков. Сами они совершенно голые лепились у жарко натопленных печей. Дымков со своими помощниками поил их хвойным отваром и производил осмотр на наличие сыпи. Он обнаружил Её ещё у десяти человек, которые были немедленно отправлены в санчасть.
Обошел бараки заключенных и сам Климов со свитой. Заключенные, после его расправы со Смирновым и Гонтарем, хмуро опускали головы при приближении хозяина лагеря. В одной из групп зэков он приметил молодого парня, что-то горячо доказывающего своим товарищам.
- А это кто такой? Вон, руками размахивает! – спросил он оперуполномоченного Ложкина.
- Алексей Басов отбывает пятнадцать лет за контрреволюционную пропаганду. Он и тут, товарищ полковник, большого умника из себя строит, распространяет недовольство, неуважение.
- Это уж точно, - поддержал его начальник охраны лагеря капитан Свечкин. – Позавчера один мой парень, кобелька приблудного повешал, который среди заключенных шастал. Снимает с него шкурку ребятишкам на шапку, зэки возмущаются, а этот Басов подходит и говорит: мол, правильно делаете, гражданин начальник. Своих собак, дескать, девать некуда, а тут еще и приблудная!
- Это кого же он, курвец, под собаками подразумевает?! – раздались негодующие голоса.
- Нас, конечно! – отвечал Свечкин. Свита полковника возмущенно глядела в сторону толпы, где был Басов.
- Ладно, я разберусь с ним, - сказал полковник и проследовал в другой барак.

Климов очень заинтересовался Алексеем Басовым и вечером у себя в кабинете, в ожидании привода его самого, просматривал документы парня. Из личного дела Алексея он узнал: тому – двадцать лет. До осуждения по пунктам 10-м и 11-м статьи 58, учился в Пермском государственном университете. Отец парня – Басов Михаил Поликарпович, мать – Басова Вероника Игнатьевна. Вот родители-то этого парня, после него самого, и интересовали полковника, ибо его предчувствие подсказывало: этот молодой зэк есть его сын. Он никогда не желал иметь детей. Более того, иметь их здесь, в этой Тюрьме – он считал преступлением. Но не в силах перебороть зов плоти, он частенько, по-молодости, встречался с девицами легкого поведения, о которых он мало что знал из мимолетных встреч. И вот этот парень, что вполне возможно, мог быть рожден одной из этих вокзальных девок, кочующих по всей стране. Парня привели. Он был одного роста с полковником, но, от недостаточного питания, худ. После его представления, Климов предложил ему сесть и, тот, взглянув бесстрашными голубыми глазами, выполнил его просьбу. Сидел он, опустив локти на колени и кулаками подперев подбородок. Полковник задал ему вопрос и парень, прежде чем ответить на него, провел ладонью по лбу и слегка скривив губы, как будто что-то вспоминая. Климов припомнил как мать в детстве часто ругала его и за кривляние губ и за плебейскую, как она считала, привычку сидеть вот так, как сидит сейчас Алексей Басов. Видимо, какое-то волнение, идущее из глубин, отразилось на лице полковника и, отчасти передалось и молодому зэку. Почувствовал к себе неподдельный человеческий интерес, он охотно отвечал на вопросы и даже пояснил, что до шести лет воспитывался в детском доме и настоящих своих родителей не помнит. Сейчас он носит фамилию хороших людей из-за бездетности забравших его из детдома. Также охотно он рассказал об обстоятельствах осуждения его по статье 58-й, которые были таковы. Он с самого начала своей учебы сошелся близко с двумя сокурсниками по университету. Они вместе готовились к семинарам, экзаменам, ухлестывали за девчонками. В Алексея влюбилась однокурсница, на которую он совсем не обращал внимания и она, решив отомстить ему, влюбила в себя его приятеля и тот стал приводить ее в их компанию, где они часто, кроме учебных, обсуждали политические вопросы, для иллюстрирования рассказывая друг другу анекдоты про вождей Ленина и Сталина. Девица мотала все это себе на косичку, а потом сообщила своему отцу, служившему в органах.
История была заурядная и Климов, больше чем слушая, внимательно вглядывался в парня, по еле заметным признакам, как-то: покашливанию Алексея, по интонации его голоса, порывистым жестам, узнавал в нем самого себя, каким он был двадцать лет назад. Что-то ранее неизведанное всколыхнуло его. То ли нежность, то ли жалость к Алексею переполняла Климова. Полковнику захотелось встать и крепко обнять парня. Но он не сделал этого. И его новое чувство, все больше требуя выхода, становилось болезненным и непереносимым. Ему было все труднее задавать вопросы, и полковник чувствовал: еще немного и он не выдержит этой пытки и закричит нечеловеческим голосом.
- Баночка с бренчащими камешками! – вдруг услышал внутри себя спокойный и убедительный голос, который не давал о себе знать долгие и долгие годы, а сейчас, в трудную минуту, пришел на помощь. Он вспомнил как очень давно в споре с милиционером Дятловым сравнил с этой баночкой совесть человека. И вот теперь Голос дал понять: возникшее у него сейчас чувство – тоже баночка с бренчащими камешками. Злоба на привязавшего к нему множества таких баночек, почти свела на нет обуявшее его чувство. Теперь он спокойно, почти равнодушно поглядел на парня и спросил:
- На тебя поступила жалоба от лагерной охраны. Ты обзывал их собаками?
- А кто же, собаки и есть, - простодушно ответил Басов. – Они нас сторожат, злобно облаивают, больно кусают за малейшую провинность. А если их хорошо науськают, то могут и совсем загрызть!
За такие крамольные речи другого Климов бы не пощадил. Но сейчас, глядя на этого голубоглазого паренька, он вспомнил как его самого собаки рвали у подножия Голгофы, как собаки набросились  на него у ресторана «Астра». Теперь же оказалось, что и он сам, по отношению к Басову – собака.
- Что поделаешь, служба у них такая! – тяжело вздохнул он.
- Я согласен, гражданин начальник, - попытался сострить Алексей. – Собаки они не простые, а – служебные!
- А ты не боишься, что за твою дерзость, «собаки» могут не кого-то, а лично тебя самого загрызть до смерти? – спросил Климов. Глаза парня полыхнули голубым заревом.
- Я ненавижу служебных собак, гражданин начальник. А кто сильно ненавидит - тот не боится!
Климову с Алексеем все было ясно, и он велел увести его. От пережитого волнения встречи с сыном у него сильно разболелась голова. Александр вышел из здания и направился домой, глядя на звезды, в морозном небе кажущимися огромными и обнаженными, словно женщины. Он вспомнил ведьму Урку, ненавидящие лица ее множественных образов, скопом кинувшихся, когда-то на него. Сейчас же, глядя на звезды он подумал, что через эту звездную многоликость, кто-то могущественный смотрит на него как на козявку, не желая ему добра.
Он добрался до дома, заглотил несколько таблеток анальгина и лег в постель. Вскоре головная боль прошла. Но до конца не убитое чувство, охватившее его в кабинете, исподволь бередило душу. Его сын Алексей – стройный, голубоглазый – вновь был перед ним. «Что предпринять, чтобы облегчить его жизнь, освободить из лагеря?» – задумался он и понял, что с его положением, связями мог бы сделать и то и другое. Но стоит ли это делать? Климов видит этот мир как поле битвы с жестоким и коварным врагом. Здесь надо быть таким же жестоким и коварным, и вместе с тем хитрым, и осмотрительным. Однако его сын не таков. Он, правда, смел, прямодушен, но доверчив, бесхитростен. Вот такие-то и пригодны разве что на корм собакам. Более того, у него сумбур в голове, если рассказывает анекдоты про товарища Сталина, не понимая, что он тот, кто сейчас стоит во главе бунта против Господа, что ему самому, с трудом отражающему атаки многочисленных врагов, начиная от сил небесных до чистоплюев всех мастей, нужна помощь.
Климов вновь подумал, что он способен освободить Алексея из заключения, но из-за своего сумбура в голове и прямолинейного поведения, тот вскоре вновь может очутиться в лагере, не в том, так в другом, путаясь у него, Климова, под ногами, мешая ему биться. Никогда, ни в какую эпоху, воины не брали на поле битвы своих жен, детей, престарелых родителей. Их оставляли или отправляли в более безопасные от военных страстей места. Но где сейчас это тихое, безопасное место, когда вся страна – военный лагерь? В каком месте этой страны мог быть в безопасности его прямодушный сын Алексей? Нигде. Отправить его за границу у Климова не было возможности. Да если бы она была, он бы не сделал этого, ибо сумбур в голове сына - есть сумбур политический. За границей, попади он туда, Басов неминуемо стал бы врагом Советской власти, товарища Сталина и его, Александра Климова. «Собственно он и сейчас враг!» – подытожил полковник, припоминая его недавнее высказывание насчет собак, ненависти к ним и тому подобное.
Постепенно жалость и сочувствие к Алексею, сменялось в нем неприязнью к парню. Ему вспомнилось сейчас трагическая история Тараса Бульбы, вынужденного убить своего сына Андрия, перешедшего на сторону врагов. Тарас принял это решение ради борьбы с польскими панами за свободу. Но ведь и он, Климов, вместе с передовой частью советского народа, под руководством гениального вождя всех времен и народов товарища Сталина, борется  за свободу, и не с какими-то вшивыми панами, а с врагами несравненно более могущественными. И разве он, Климов, не вправе, подобно Тарасу, принести жизнь своего сына на алтарь свободы?
Он теперь знал, что делать с Алексеем, но что делать с семьюдесятью полутрупами, валяющимися в санчасти? Оставить все как есть до прибытия комиссии? Пусть они принимают меры, лечат их? Но Климов был не новичком, а человеком, прослужившим в Органах уже почти двадцать лет. Он то прекрасно знал: никто их лечить не будет. Полковник перевидел на своем веку много комиссий и во всех деталях представлял результаты и этой. Он уже видел их – важных, чинных, выходящих из самолета, презрительно и высокомерно поглядывающих на аборигенов. Конечно среди них найдется и несколько толковых мужиков, кто осмотрит больных, поставит правильный диагноз. Если среди больных окажутся тифозные, наложат строгий карантин на помещение санчасти, оставят парочку санинструкторов для наблюдения, поохают и улетят, пообещав вернуться снова. Но возвращаться-то они, с целью излечения больных санчасти, и не будут. Не зря генерал Кондратьев сказал: ты – главный санитар. Но в случае чего он окажется главным стрелочником, а не главным санитаром, на которого свешают всех этих дохляков. Но это еще – полбеды! Хорошо если комиссия будет чисто медицинская. А что если вместе с ней прибудут ревизоры по хозяйственной части? Эти крысы – Димов с Юркиным, с согласия остальных, пропили большую часть продуктов, завезенных сюда осенью. Что если прибывшие начнут копаться в материальных отчетах, проведут ревизию? Ведь спросят-то, в первую голову, с его, Климова, хотя вина его лишь в том, что увлекшись лесозаготовками, не проконтролировал деятельность этих прохиндеев. Но теперь об этом уже горевать поздно. Нужно сделать так, чтобы комиссии не попались на глаза больные, сейчас находившиеся в санчасти. И как это сделать Климов знал. Подчиненные, сами замаранные многочисленными грешками, по своей воле не будут жаловаться на него за принятые меры. Это может сделать только майор Кобзев, но и он, прежде чем решиться на это, крепко подумает. А пока этот чистоплюй будет думать, пройдет достаточно времени, чтобы все это забылось, ушло в прошлое.
Климову захотелось спать, но он, прежде чем уйти в царство Морфея, поразмышлял над тем, как по-новому организовать жизнь лагеря, вывести его из самых захудалых в передовые, как подобрать преданные ему кадры. Он уже приметил троих толковых ребят, среди которых ему больше всех нравился начальник охраны Вася Свечкин – вежливый, чистоплотный, всегда готовый оказать услугу. Вначале Климов посчитал его за чистоплюя, но присмотревшись понял: Свечкин ведет себя так ради уважения к нему.
Шел третий день со звонка Кондратьева. Круглосуточно топилась баня. Зэки смывали с себя многослойную грязь, получали чистое нижнее белье, наводили марафет в бараках. Вернулись из райцентра два щербатых капитана – Димов и Юркин. Они привезли оттуда известь для побелки, десять двадцати ведерных бочек соленой капусты – отличное средство от цинги, а также мыло и необходимый минимум медикаментов.
- Смотри не выпей, падла! – строго наказали они, в числе прочих лекарств передавая банки с йодом лепиле. Проверим и, чуть что, за… яблоки повешаем!
Лагерь готовился к прибытию комиссии, но самое главное было впереди. Климов после обеда собрал всю «головку» лагеря на собрание, где предупредил подчиненных, что вот-вот прибывающая комиссия может состоять не только из медиков, и что сюда могут наведаться лица, заинтересованные хозяйственной и другими сторонами жизни лагеря. Александр видел, как беспокойно заерзали на стульях Димов и Юркин, встревоженно загомонили и остальные.
Полковник поднял руку, требуя тишины.
- Теперь вот какой вопрос. – строго оглядел он собравшихся. – Как быть с семидесятью больными, у пятидесяти из которых доктор Дымков обнаружил на теле сыпь?
Среди собравшихся наступила тишина.
- Ну что же вы молчите, - подбодрил их полковник – Говорите, не стесняйтесь!
Выступать по этому вопросу пока никто не решался, однако с мест Климов услышал неуверенные голоса о том, что больных нужно, перед прибытием комиссии, взбодрить чифиром и каликами(34), перевести из санчасти в бараки и выдать за здоровых. Другие предлагали их отправить на дальнюю, расположенную в двадцати километрах от лагеря, делянку. Полковник немного подумал над поступившими предложениями и отверг их.
- Такая туфта не пройдет. – сказал он. – Больные в санчасти лежат очень скученно. Тиф, если он был поначалу хотя бы у одного, успел перейти на всех. Если мы переведем больных в бараки, то можем заразить весь лагерь. Говорите: на дальнюю деляну отправить, но дорога туда плохая, езда длительная. Зачем, с какой целью везти так далеко замороженные трупы? Опять воцарилось тягостное молчание и полковник уже сам хотел перейти к изложению своего замысла, но тут с места поднялся Вася Свечкин.
- Мы сейчас решаем очень важный, касающийся всех нас, вопрос. – начал он возбужденно и решительно. – Но энтузиазма к его разрешению я у присутствующих не вижу.  Говорят, у нас есть тифозные больные. Если это так, то вина тут лежит на всех. Кто-то из нас не уследил за санитарией среди заключенных, кто-то вовремя не обеспечил их нормальным питанием. Другие виноваты в том, что, видя все это, закрывали на происходящее глаза.
Недавно прибывший начальник лагеря, полковник Климов Александр Григорьевич как рыба об лед бьется, пытаясь навести хоть маломальский порядок, а мы, вместо того, чтобы помогать ему в этом, ведем себя пассивно. Указания его выполняем, как говорится, из-под палки. А к чему это может привести, вот хотя бы с этим тифом? Распространись он по лагерю и после этой комиссии – еще их десять налетит. И вот тогда нам туго придется!
Присутствующие, наконец-то, окончательно сообразили какие проблемы могут на них свалиться и наперебой загалдели:
- Ты не тяни кота за хвост, говори, что придумал!
- Надумал я вот что, - переждав шум, продолжал начальник охраны. – Если комиссия не обнаружит больных, то какой смысл ей поднимать шум? Как прилетят, так и улетят – тихо, мирно. А предлагаю я – концы в воду!
- Стало быть перетопить их как Герасим Муму! – выкрикнул кто-то с места. Свечкин сел, не сказав больше ни слова, но до собравшихся ясно дошел смысл его слов.
Опять воцарилась тишина, а полковник был в восторге от выступления Свечкина. Он, собственно, хотел предложить собранию тоже самое. И вот теперь его роль в деле больных упрощалась, так как с речью капитана, инициатива исходила как бы не от него, а от представителя коллектива и теперь майор Кобзев вряд ли решится писать на него рапорт.
Климову уже давно нравился Вася Свечкин, но теперь он решил забрать его в областной центр, после отбытия из лагеря на свою прежнюю работу в управлении.
«Зачем такой светлой голове пропадать в этой глуши, среди балбесов и пьяниц?» – подумал он и спросил мнение замполита Кобзева по поводу предложения Свечкина.
- Мне, кажется, нужно подождать комиссию! – нерешительно ответил тот и тем дал повод к неудовольствию собравшихся.
- Что нам даст эта комиссия? – раздались возбужденные голоса. – Мы сами тут перезаразимся пока она разберется и примет меры!
Полковник успокоил собрание и подытожил выступления:
- Короче, поступило два предложения. Лично я за предложение капитана Свечкина. Оно хоть и суровое. Но в наших условиях – единственно верное. В Органах царит принцип единоначалия, но может быть есть еще у кого предложения? Как говорится: один ум хорошо, а много умов – еще лучше!
- Принять предложение Свечкина, Свечкина – раздался гул голосов и участь больных была решена.
В ту ночь, перед операцией «Концы в воду», полковник опять долго не мог уснуть. Ему вспоминалась прошлая жизнь, учеба в школе ФЗУ, оформление им актового зала. Незадолго до отъезда сюда он побывал там и нашел много изменений. Мастерские школы были переоборудованы трофейными станками; лица мастеров были ему незнакомы. Он разговорился с одним из них, спросил о преподавателях. Оказалось, что некоторые из учивших его и поныне работают в школе. Но парторга Огурцова мастер, проработавший здесь девять лет, припомнить не смог. Полковнику с бывшими его преподавателями встречаться почему-то не хотелось. Он прошел в актовый зал. Холсты почти всех его картин по-прежнему украшали стены зала, но были расположены в другом порядке и, как показалось ему, более удачнее прежнего. Новым здесь для него был портрет товарища Сталина в свой полный рост. Он висел на стене; за трибуной. Климов прошел в красный уголок и увидел там молоденькую девушку – художницу, работающую над плакатом на тему корейской войны (35) и разговорился с ней. Девушка была чем-то похожа на Лильку, которая заступилась за него при приеме в комсомол. Александр поведал ей, что двадцать лет назад учился в школе и расписывал стены актового зала и красного уголка. Девушка восхищенно поглядела на него и сказала, что лично ей его полотна нравятся, но не нравилось их прежнее расположение. Александр оценил художественное чутье юной художницы и похвалил ее, отчего та мило расцвела.
В школу Климов заглянул ради эскиза ненаписанной картины «Освобождения душ». Последнее время его учебы в школе, он находился в кабинете Огурцова и Александр не удосужился его забрать, полагая, что ему ничего не стоит вновь воспроизвести его. Прежний эскиз на переднем плане отражал жестокую сечу красных конников с белогвардейцами. Ненавистью, злобой были искажены лица сражавшихся, тут же были изображены окровавленные трупы, уносимые вдаль ошалевшими лошадьми, отрубленные головы с вытаращенными, безумными глазами.
Но зато на заднем плане не было ужасов. Тут в едином хороводе веселились освобожденные из тел души. Они, одетые в одежды, напоминающие древнегреческие хитоны, были созданы как бы из легчайшего полупрозрачного эфира. Их нежные лица выражали торжество и радость освобождения.
В тридцатые годы, когда Климову приходилось участвовать в массовых расстрелах врагов революции, он почти не обращал внимания на трупы, на застывшие в предсмертном ужасе лица расстрелянных, повешенных. Ему грезились их души. В сороковые годы он, сам лично, уже не участвовал в таких эксцессах. Теперь он убивал людей через неукоснительное соблюдение суровых лагерных инструкций, но и тут ему хотелось видеть души. Он ни раз пытался воспроизвести прежний эскиз, но это у него уже не получалось. Теперь души выходили похожими на красивых баб, виденных им в жизни. Это в сравнении с тем, что было на прежнем эскизе, казалось вульгарным и грубым. Он как художник, стремящийся нарисовать изящных мотыльков, но изображавший вместо этого безобразных гусениц, раздражался, рвал эскиз за эскизом, однако и на новых у него не получалось задуманного и что-то неуловимое ускользало от него. Вот он и пришел в школу за старым эскизом, чтобы написать с него картину. Климов поведал об этом девушке – художнице и они долго рылись в старых художественных реквизитах, но найти желаемого не могли. Климов, еще не потеряв надежды отправился к директору школы, в котором узнал, обучавшего его слесарному делу, тогда еще молодого мастера. Они вспомнили прошедшие годы, но об Огурцове нынешнему директору было известно лишь то, что он перед войной уехал на Дальний Восток и с тех пор следы его затерялись. Директор, узнав о цели визита, тоже хотел помочь, но и тут поиски эскиза не дали результата и расстроенный он ушел из школы.
Сон никак не шел к нему от воспоминаний об этом эскизе. В его голове впервые промелькнула мысль, что может быть и живет-то он для того, чтобы отобразить эти души на холсте, но не может этого сделать. Сейчас бы Александр отдал за этот эскиз все – и деньги, и имущество, и даже начинавшую ему надоедать, оставшуюся жизнь. «Огурцов, гад, помешал мне тогда!» – раздраженно подумал он.
С раздражения на Огурцова его мысли перескочили на, убитого им, земного и небесного милиционера, Дятлова.
- Ты еще в этой жизни – молокосос, а на тебе уже висит куча трупов! – сказал он ему незадолго до смерти. Что бы Дятлов сказал сейчас, когда этих трупов уже «висит» не меньше тысячи и завтра снова придется увеличивать это число? От этой мысли ему стало неприятно. Он усилием воли попытался отбросить все это, стараясь думать об эскизе, о душах с нежнейшими неземными лицами, но мысли привели его к видению Голгофы.
…Он привязан за руки и ноги к верхушке высохшего дерева. Напротив, на таком же дереве извивается в муках его товарищ по разбою, а в центре, между ними, распят на кресте Иисус Христос. Ему еще тяжелее чем им, бродягам, прошедшим огни и воды. Кровососущие насекомые облепили все его тело и лицо. Губы болезненно скривились от немилосердно пекущего Солнца и уксуса, которым его напоили римские воины.
- Боже мой, боже, для чего ты меня оставил?! – дико вскричал он и в его голосе сквозил животный страх перед муками.
- Чуешь, дружище Яков, запах-то какой пошел? – обратился к своему товарищу Александр. – Мои глаза уже плохо видят, посмотри не наклал ли твой новый благодетель от страха. Хлюпик – он, пришел нас спасать от грехов, а сам, не успел и двух часов провисеть, а уже, Саваофа молит, чтобы забрал его отсюда!
- Ты – дурак, дружище Исав, - открыв глаза и еле вращая распухшим языком, проговорил Яков. – Мы осуждены справедливо и за грехи наши страдаем, а он за что?
- Ссучился ты, дружище Яков. Но ничего, встретимся. Поставлю я метку на твою поганую душу, и быть тебе чертом с большим хвостом! – со злобой уже не к Иисусу, а товарищу сказал Александр и издевательски добавил. – Слышь, дружище, а может он у тебя есть уже хвостик-то, не из пекла ли ты прибыл по особому заданию? Эх, веревки мешают снять с тебя штанишки, да посмотреть на твой задок! Эй, воин, поди сюда! – закричал он, неподалеку стоящему римлянину.
- Ты что надумал, сволочь! – с испугом просипел Яков.
- Не спрашивай, дружище, - с угрозой проговорил Александр. – Сейчас сам все поймешь.
- Чего тебе? – подскочил к нему воин. В одной руке он держал длинную палку с привязанной на конце губкой, а в другой – ведерко с уксусом и разведенной в нем желчью. – Пить что-ли захотел? – издевательски спросил он и обмакнул губку в ведерко. – Сейчас напою.
- Не хочу я пить. А позвал, чтобы ты немного заголил задок моего товарища! – сказал Александр.
- А зачем это? – удивился необычной просьбе римлянин.
- Заголи, не пожалеешь. Со смеху подохнешь – настаивал Александр. Римлянин пожал плечами и сучкастой палкой зацепив за трусы Якова, припустил их сзади. Тот заскрипел зубами и заизвивался как червяк на удильном крючке. Воин обалдело выпучил глаза, а потом заорал, подзывая своих товарищей.
- Хвост, хвост у него!
Стоявшие метрах в ста поодаль легионеры обернулись на крик сослуживца, но тут неожиданно грянул гром, померкло солнце, и тьма быстро начала опускаться на землю. Многочисленная толпа народа у подножья Голгофы, издав вопль страха и топча упавших, разбежалась.
Александр вздрогнул и очнулся. Видение Голгофы исчезло, не взволновав его и не поразив, как в первый раз. «Зачем мне такая информация!» – недовольно подумал он. Ему хотелось заполучить такие сведения, какие помогли бы обресть свободу, но вспомнив, что путь к ней долог и тернист понял: всякая, даже малая толика знаний о своем прошлом может ему помочь в будущем. Он вспомнил свой, очень давний сон о кладбище, где была захоронена мать его врага. Казалось бы: что тут такого? Однако эта информация помогла ему избавиться от небесного милиционера Дятлова. Может быть и это видение ему когда-нибудь пригодится?
«Мы осуждены справедливо и за грехи наши страдаем!» – вспомнился возглас подельника на Голгофе. – Но за какие это грехи? Ведь Христос, взойдя на Голгофу, имел целью искупить все грехи человечества и стало быть их грехи. Но зачем их то повесили рядом с ним в придачу. Почему Христос, решивший в одиночку пострадать за все человечество, не воспрепятствовал этому? Ведь он – всесилен, могуч. И всего-то шесть часов мучений одного за всех!» - подумалось ему. Но тогда было непонятно за чьи грехи страдали, скажем, повстанцы Спартака, когда после разгрома восстания их тысячами распинали на таких же крестах, но висели они не по нескольку часов, а по нескольку суток, прежде чем помереть. За чьи грехи страдают и поныне сотни и сотни тысяч подвергаясь не менее изощренным мучениям. Видимо, Господу доставляет удовольствие все это!
Александр вспомнил о где-то прочитанном как, в раннюю эпоху христианства, находились типы, носившие на голом теле цепи, обручи, тяжелые гири. Они носили одежду из конского волоса, спали на гвоздях или острых камнях; их пропитание было скудным. Таких считали религиозными фанатами. Но так ли это? Климов же считал их большими хитрецами, понявшими что надо Господу и отделывающихся от него лишь малой толикой своих мучений. И, действительно, все эти вериги, власяницы, правда, доставляли им поначалу мучения, но они вскоре к ним привыкали. Простодушные сограждане, хоть и скудно, но все же кормили «мучеников» и те на всю жизнь были избавлены от забот о хлебе насущном. Не страдали они и от разного рода «баночек с брякающими камешками» как-то: совести, проявления разного рода инстинктов, родственных чувств и тому подобное. Да и как им было страдать если они, в своем большинстве, не имели потомства, ибо какие себя уважающие бабы могли позволить лазить по ним вот таким дикарям – грязным, вшивым. Однако и они, умаявшись днем от таскания на себе пудовых вериг, не сильно-то нуждались в бабах ночью. Зато они могли, шастая по улицам, орать всякую чушь, за которую их не только не отправляли на голгофы, но даже никто и пальцем не смел тронуть. Александр подумал, что живи в то время может и он, чтобы обдурить Господа, примкнул бы к этой братии. Но к сожалению, Саваоф со своим сыном Христом все же «раскусили» «мучеников» и, через попов запретили такое «мученичество»
Ход размышлений Климова несколько изменился, и он задался вопросом: А сын ли Саваофу – Иегове Иисус Христос? Будучи с последним на Голгофе, он не интересовался таким вопросом, но согласно Писания, по мнению Александра, он все же таковым не был, ибо в трудное время на Голгофе, обессиленный, придавленный страшным бременем мучений и будучи самим собой, по свидетельству двух евангелистов, он не просил помощи у Саваофа как у отца, а обращался к нему со словами: «Боже мой…» По свидетельству евангелиста Иоанна он вообще ни к кому не обращался и лишь у Луки он назвал перед кончиной Иегову – «Отче». Но это еще не говорит, что тот был его родным отцом, ибо со словом – «Отче!» к богу обращается каждый верующий. Еще мать учила его, Александра, молитве: Отче наш, сущий на небесах… Иисус, правда до Голгофы везде твердил, что он – Сын Божий, но почему у Сатаны, искушавшего его в пустыне, возникло сомнение в этом, а ведь он был до своего «падения» любимым учеником Иеговы и ему ли не знать всю подноготную своего учителя. Здесь могут сказать, что Иисус был в другой личине, отличной от той, в которой его мог видеть Сатана в апартаментах Бога. Но разве был бы он самым опасным врагом последнего если бы разного рода личины скрывали от него сущее? Такому «незнайке» Господь быстро бы сломал хребет и закинул в преисподнюю, где над ним хорошо бы потрудились верные слуги Господа - черти. Но пока этого не происходит и Сатана силен, прозорлив и если он усомнился в Христе как в сыне божьем, то тот и не был им.
В отличии от Сатаны, признали Христа сыном божьим бесы. Но тут Климову как чекисту было все ясно, ибо по работе ему часто приходилось инкогнито бывать в разных местах. Но его там встречали, безошибочно узнавая, люди из Органов, выполняли безоговорочно его приказы и указания, называя вымышленным именем. Так и тут: пришла депеша для бесов из вышестоящего ведомства: «выполнять неукоснительно приказания такого-то лица», и все этим сказано.
Хотя Иисус Христос и не был, в понимании Александра, сыном божьим, а всего лишь служащим его всесильного ведомства, но это – хитрюга еще тот. Что стоит только один спектакль с распятием на Голгофе, который был сыгран не для искупления грехов человечества, а для вечного закабаления душ. А эти его хитроумные притчи и, в особенности Нагорная проповедь! Кто на земле может выполнить ее заведомо не выполнимые требования? Единицы, считанные единицы из миллиардов. Но даст ли им Господь за это царство небесное? Дарует ли отличившимся свободу? Да ни в коем случае! Ибо требования Нагорной проповеди могут выполнить существа равные самому Богу или даже превышающие его по силе и непорочности. Разве может держать таких рядом, тогда как он даже слабых людишек удалил от себя, опасаясь, что они могут стать могущественней его. Господь не любит сильных, ему нужны слабые, забитые и покорные существа. С помощью же «Нагорной проповеди» он выявляет и отсеивает сильных, пополняя ими разного рода пекла и преисподние.
Господь требует любви к себе, но как любить его такого злопамятного, ненавистливого, неоднократно топившего и сжигавшего человеков и мстящего им вот уже шесть тысяч лет за съеденное их прародителями райское яблочко. Возлюбить его, в связи с этим трудно, а не возлюбить – опасно. У библейского Иакова по гордости недостало любви к Вседержителю, он целую ночь боролся с ним, пожалев своего целомудрия и за то Господь не только повредил ему бедро, но и на целых четыреста лет сделал его потомков рабами египтян. «Надо не любить его, а бороться с ним!» – подумал Александр, наконец-то засыпая.

Операцию «Концы - в воду» решено было провести неподалеку: всего лишь в километре от лагеря. Полковник с рассвета отправил людей долбить полынью на реке «Мутной» и когда та была готова, настала очередь больных. Большинство из них так ослабело, что самостоятельно передвигаться не могло. Их навалом, как дрова, покидали в кузов грузовика и повезли к полынье. Тех, кто мог передвигаться – человек тридцать – вывели из санчасти и, окружив плотным конвоем, повели к реке. Полковник дал указание Дымкову навести порядок в помещении для больных и поместить туда травмированных и обмороженных человек двадцать. Начальнику охраны капитану Свечкину было дано указание доставить к полынье грубияна Алексея Басова. Тот отправил за ним двух конвойных.
Больные еле передвигались, часто падали и прошло много времени, прежде чем их наконец-то, доставили к полынье. Поняв, какая смерть им предстоит, они зароптали, но сил к сопротивлению не было. Не доходя несколько метров до полыньи, они сбились в плотную массу, из которой слышались проклятья тем, кто доставил их сюда. Охранники с бранью набросились, глушили прикладами автоматов по голове и швыряли их легкие от болезни и недоедания тела в темную ледяную полынью.
Вскоре было все кончено. На берегу ярко запылали костры, послышались возбужденные голоса людей, сделавших неприятную, но очень важную и нужную работу.
- Я ему добра желаю, услышал полковник голос одного из охранников, - в прорубь его толкаю, а он – падла – зло помнит, назад оттуда лезет!
Короткий зимний день угасал. Полынья затягивалась свежим ледком; охранники, посланные за Алексеем Басовым, почему-то не возвращались. Полковник хотел было отдать приказ на возвращение в лагерь, но тут послышались громкие злые голоса и вскоре  из-за поворота дороги показались рослые молодые мужики, волоком тащившие Басова. Руки парня были привязаны к жердине, лицо походило на окровавленную маску, но молодое тело все еще противилось насилию. Несколько человек кинулось на подмогу уставшим товарищам и вскоре Алексей лежал рядом с полыньей.
- Вот гад так гад попался! – сетовали прибывшие. – Почти от самого лагеря треловать пришлось. Не идет, сука, ни в какую!
- Развяжите его! – приказал подошедший полковник и окружающие быстро выполнили это. Басов, почувствовав руки свободными, вскочил на ноги и вознамерился бежать, но кто-то подставил ему подножку, и он рухнул на лед. Два конвоира подскочили, заломили назад руки и скинули в воду. Алексей ушел туда с головой, но тут же вновь показался. Обмороженными руками он цеплялся за кромку полыньи. Стоявшие рядом, молча и недвижимо наблюдали за его усилиями к спасению. Климов еще вчера приметил на щеке парня родимое пятно величиной с монету. Он подскочил к полынье и ударил Алексея ногой, обутой в тяжелый унт, прямо по этой родинке. Голова зэка уже навсегда скрылась под водой, но и сам полковник, не рассчитав движения, поскользнулся и рухнул в темную маслянистую воду. Теперь уже не Алексей Басов, а он – Александр Климов, всесильный хозяин лагеря, боролся за свою жизнь, кровяня ладони об острые кромки льда. Окружающие, еще не до конца осмыслив происходящее, с открытыми ртами взирали на своего начальника.
Первым пришел в себя Вася Свечкин. Он протянул шефу жердину, к которой был привязан Басов, и вскоре полковник был вытащен из полыньи.
На берегу запылал огромный костер, оттесняя вдаль лютый мороз. Подчиненные выжимали снятую одежду полковника. Кто-то из запасливых дал ему выпить самогона из фляжки.
От каждого из присутствующих до Александра доносилась забота и сочувствие. Но эта забота была сейчас не в радость Климову. Ему казалось, что своим падением в воду на глазах сослуживцев, он совершил какой-то постыдный поступок, проявил слабость и еще что-то недостойное. Он одел на себя тщательно выжатую, но все равно мокрую одежду, отказался от предложенного Свечкиным полушубка, сел в кабину грузовика и приказал шоферу доставить его домой.
- На вахту не будем заезжать, товарищ полковник? – спросил его тот. В необогреваемой, щелястой кабине ЗИС-5 Климова начало знобить, верхняя одежда покрылась корочкой льда, и он подумал о том: как приятно бы погреться у вахтенной, всегда жарко натопленной печи, выпить крепкого горячего чаю, но и тут сыграло какое-то чувство гордыни, и он ответил отказом.
Шофер доставил его домой, где также было тепло, но по-холостятски неуютно и одиноко. Там Климов скинул с себя заледеневшую одежду, насухо, до покраснения растер тело, надел свежее сухое белье, а сверху – плотный шерстяной халат. Потом он достал из серванта графин с водкой и, налив полный стакан, выпил. Приятное тепло вскоре разлилось по телу, но на душе было паршиво. Он взял с этажерки стопку журналов и газет, привезенных из района двумя щербатыми капитанами, но чтение не шло на ум. Перед глазами стояла страшная ледяная полынья и лицо его сына Алексея с родимым пятном на щеке.
- Зачем?! – совсем рядом раздался чей-то очень суровый голос. Александр вздрогнул, его тело враз покрылось холодным потом. Липкий страх, ранее неведомый ему, сковал тело. Он долго сидел не двигаясь, ожидая повторения вопроса, но никто пока не вопрошал. Полковник налил себе еще стакан водки, выпил. Страх прошел, но какая-то огромная усталость навалилась на него.
«Устал я, брат, ох и устал!» – вспомнил он слова Сергея Ильича и только теперь воспринял их со всей ясностью. Ему вспомнились мать, Степашка Гераськин и Дятлов. Он увидел их стоящими у полыньи и глядящими в ее мутную глубину. Сам он сегодня побывал там, но в полынье ему не было холодно. Не ощутил он там и страха. Все это пришло позже. Вот и сейчас страх и холод овладели им. Он вылил остатки водки в стакан, снова выпил и подумал, что полынья – холодная ли горячая, ожидаемая или непредсказуемая – уготована каждому.
- Полынья уготована каждому. – услышал он прежний голос. – Но не тебе, собаке бешенной, толкать туда людей!
Александр обернулся на голос и увидел, в полутемном углу комнаты, Басова. Лицо его, землистого цвета, было сурово. Глаза, похожие на крупные искры, излучали ненависть и презрение. Полковник открыл ящик письменного стола, за которым сидел, вытащил наган, доставшийся ему от Дятлова и разрядил в призрак сына весь барабан.
Тот заколебался, как отражение в воде от брошенного камня, и исчез.
Александра уже не преследовал страх, он лишь подумал о том: как призраку удалось прочитать его мысли? По его разумению он – призрак – не может обладать такой способностью. И тут Климов понял в чем дело. Он вслух разговаривал сам с собой. Такое раздвоение на самого себя и своего собеседника могло в будущем сыграть для него очень злую роль, и он решил впредь никогда не делать этого. Полковник лег в постель и до самого утра уснул, как канул в пропасть.
Утром он почувствовал себя неважно. Болела голова, кололо в груди. Во всем теле властвовали озноб и слабость. Тем не менее, попив чаю, он отправился в лагерь, куда, по его подсчетам, сегодня должна была прибыть комиссия из областного центра.
Климов собрал внеочередную оперативку. К его удивлению, на лицах подчиненных не виделось никаких следов глубокого похмелья. Даже лепила Дымков, с его вечно опущенным длинным носом, сегодня выглядел подтянуто и бодро. Димов и Юркин, в ожидании комиссии крутились на своих стульях как у чертей на вертелах. Чувствовалось, что они сильно волнуются.
- Ну что, разобрались в своих талмудах(36)?. – строго спросил он их. Те что-то невнятно промямлили.
«Надо после комиссии еще по парочке зубов этим крысам выставить!» – подумал он и спросил Дымкова:
- Хвойным отваром поишь заключенных?
- Так точно, товарищ полковник! – отвечал тот. - Вот уже пятый день в бараках стоит этот отвар и желающие пьют. Но вот в четвертом бараке, многие отказались пить его, а совсем новые ведра из-под отвара куда-то исчезли! – с сожалением добавил он.
- Эх ты, шляпа!» – раздраженно вскричал полковник. – Надо поить не желающих, а всех кряду, гнида ты медицинская. А тех, кто не желает пить отвар, записывать по-фамильно. Понял ты или нет?
- Так точно! – ответил лепила, уныло опустив свой длинный нос.
- А вы, майор, имеете представление кто мутит воду в четвертом бараке? – спросил Климов оперуполномоченного Ложкина.
- Так точно, товарищ полковник. – ответил тот. – Есть там несколько «великих умников». Карцер давно по ним скучает!
- Ладно, - умерил его возмущение полковник, - пусть пока поумничают, а потом – разберемся.
- Заключенные жалуются: валенки у многих прохудились, а портянки от пота сопрели! – подал голос капитан Свечкин, зло глядя в сторону Юркина.
- Они что жрут портянки эти. Месяца не прошло как выдал им! – плаксиво отозвался тот.
- Врешь все! Ничего ты им не выдавал. - взъярился начальник охраны.
- Стоп! – ударил ладонью по столу Климов, прекращая перепалку и спросил Юркина: есть ли у него в наличии войлок, прорезина для подшивки валенок и материал для портянок.
- Шоферня войлок для утепления машин расхватала, а материю тоже все просят. С кухни приходят – дай, с санчасти – дай, для мытья полов – тоже дай. Да мало ли чего! Нету у меня и материи.
Злость против этой крысы, в человеческом облике. Нахлынула на Климова, но сдержавшись он спросил:
- А прорезину тоже шофера расхватали?
- Тоже они, товарищ полковник. То на коврики используют то на обивку кузовов.
- Я удивляюсь, как они тебя самого не использовали еще! Ты что, гад, хочешь план по лесозаготовкам сорвать? Как люди будут в такой лютый мороз в дырявых валенках работать?
Юркин молчал, низко опустив голову.
- Вот что, - вновь ударил по столу ладонью полковник. – Я с тобой, падла, шуры-муры разводить не намерен. Бери машину и - в район. Привезёшь войлока для подшивки пятисот пар валенок, прорезины и материала для портянок. Даю срок до Нового года. А не выполнишь – пеняй на себя. Шкуру для подшивки с тебя спущу!
Юркин сорвался с места и проскочил к выходу.
- И все приобретенное, слышишь, - за свой счет. Я сам твою бухгалтерию проверю!
На повестке дня оставалось еще много жизненно важных, нерешенных вопросов, но тут прибежал посыльный с вахты и заорал, что над лагерем кружит самолет и Климов со своей свитой поспешил на встречу прибывающих.

Комиссия оказалась чисто медицинской. Среди них не было, как предполагал Александр, важных чинуш. Все десять человек прибывших врачей держались просто, но по-деловому. Один из них отправился осматривать больных санчасти, а девять на осмотр обитателей лагерных бараков. «Видимо, дело серьезное, если прибыли такие четкие парни!» – подумал Климов.
После планерки он почувствовал себя еще хуже. Усилился озноб, слабость и боли в груди. Но, превозмогая себя, он пошел вместе с комиссией на осмотр больных. Ему крайне небезынтересно было узнать: есть ли тиф в лагере? При подходе к баракам, которых было девять, комиссия полностью раздробилась. В каждый барак пошло по одному врачу. Полковник тоже разделил свою свиту и сам, с майором Ложкиным отправился в четвертый барак, где отказывались принимать хвойный отвар. Их сопровождали трое охранников.
В бараке врач представился заключенным, объяснил цель и задачу своего визита и приступил к их осмотру, который проводил, как показалось Климову, умело и четко. Перед полковником мелькала вереница голых тел, от которых рябило в глазах. Врач осмотрел уже человек шесть и тут подошел изможденный зэк лет сорока. На теле его отчетливо проступали темные бугорки сыпи. Особенно много их было на бедрах.
- Это что тиф, доктор? – с испугом спросил врача Ложкин.
- Цинга, - коротко ответил тот, осматривая больного.
- Хвойный отвар пьете? – строго спросил у зэка полковник.
- Фуфло (37) все это, гражданин начальник! – зло выкрикнул тот. – Надо жратву сносную давать, а не это дерьмо, от которого у всех почки болят. А они и так отхлестаны. Кровью ссым!
- Вот этот и есть главный умник. – тихо сказал Климову Ложкин. – Давно, падла, скребет на свой хребет. Золотов его фамилия, 25 лет по пунктам 8-му и 9-му статьи 58-й.
Зэки привлеченные выкриком товарища, большой толпой сгрудились неподалеку.
- Вы спросите доктор, у кого еще почки от отвара болят. Мы поставим их на особый витаминный паек, сказал Климов, когда Золотов смешался с толпой. Врач выполнил его просьбу. Почечная непереносимость к отвару оказалась еще человек у семи и доктору пришлось разъяснить зэкам, что в хвое, действительно, содержаться некоторые вещества, затрудняющие работу почек, но хвоя является ценным источником пополнения организма противоцинготным витамином и поэтому пить отвар необходимо.
- А вы сами-то, гражданин начальник, тоже пополняете витаминный запас, из таких вот источников? – ехидно спросил Золотов у врача. Тот видимо не привыкший к подобным вопросам, стушевался, не находя что ответить. В толпе послышались злорадные смешки, но не растерялся оперуполномоченный Ложкин.
- Ты на вид больно умный, Золотов, а самую натуральную дуру гонишь(38), - сказал он. – Жалуешься: почки порченные, но кто виноват? В прошлом году тебя к малярному делу приставили, а потом с тремя бутылками политуры задержали. При дознании ты сознался, что до этого еще слямзил две бутылки политуры. Помнишь, нет? А я помню! Тебя спросили: с кем пил, ты ответил – один. И я поверил, потому что знаю: не любишь ты с кентами (39) делиться. Украденное ты пил втихушку (40), не разводя, но не жаловался, что для почек это вредно! А стекло толченое, каустик кто жрал? Тебе на здоровье наплевать. Так какого же ты хрена сейчас выступаешь? В лагере «Обильный» ты вечно мостырил разные опухоли, дышал сахарной пылью для симуляции туберкулеза. Сейчас ты жалуешься: почки отхлестаны! Не знаю кто тебе их отхлестывал, но за два года, что ты находишься в нашем лагере, тебя ни администрация, ни охрана пальцем не тронули. Скажи, шакал, что это не так! А надо бы дурь из башки твоей выбить. Ты посмотри, чучело гороховое, на кого ты похож! Но тебе этого мало. Ты и других с толку сбиваешь. Ведра из санчасти куда заховал? Ложкин все больше и больше распалялся. Он пригрозил зэку карцером, если тот не вернет до вечера украденное.
Приезжий доктор невозмутимо выполнял свое дело, а полковнику становилось все хуже. Он уже не мог стоять на ногах и, поручив Ложкину наблюдать за осмотром, побрел в свой кабинет. Его знобило, как будто не вчера его вытащили из полыньи, а только что, сейчас.
В жарко натопленном кабинете он выпил водки. Боль, слабость и озноб на время отступили. Он сел за письменный стол. Обхватив ладонями голову. Голые зэки и, среди них, дохлое, тщедушное тело Золотова, все еще стояло перед его глазами. «Тоже своего рода -  бунтарь. Стекло жрет, каустик. Интересно, отдаст ли он ведра?» – со слабым любопытством подумалось ему и вспомнив его изменившееся лицо при угрозе карцера решил: отдаст, никуда не денется. Такой вывод, впрочем, ничуть не обрадовал его, а почему-то, наоборот, - расстроил. «До чего же слабые люди!» – с горечью подумал он и чувство своей беззащитности и даже страха, как вчера вечером, охватило его, вершителя судеб сотен людей. Он четко осознал, что нет никакой принципиальной разницы между ним и этим доходягой Золотовым и что он, по сути, тоже никто в этом жестоком, всецело подчиненном богу Иегове мире.
От таких безрадостных мыслей ему вновь стало худо и он, с трудом поднявшись из-за стола , поковылял к себе домой. Никто не остановил его, не поинтересовался здоровьем, самочувствием. Лишь ребята с вахты, по долгу службы вытянувшись в струнку, отдали честь, да поселковые собаки дружно облаяли его.
Добравшись до дому, он почувствовал себя еще хуже. Его сильно знобило, хотя в груди он ощущал сильное жжение, будто кто закинул туда пригоршню раскаленных углей. Перед глазами стояли какие-то ярко сияющие круги, похожие на полные луны. Он достал новый графин с водкой. От одного ее вида ему стало муторно, но, пересилив себя, он налил пол-стакана и выпил. Круги перед глазами исчезли. Он упал на постель и забылся тяжелым больным сном.
Когда он проснулся, было уже совсем темно. Ему показалось, что по его ногам бегают какие-то серые мелкие животные – ни то кошки, ни то крупные крысы. Он встал, включил свет, но ощущение чьего-то присутствия не исчезло. По дому передвигались какие-то тени, слышались звуки отдаленных голосов. На кухне раздался звон посуды и чей-то наглый смех. Он прошел туда, но, никого не обнаружив, вернулся в спальню. Его взор остановился на графине с водкой, и он почувствовал: воспользоваться этим средством, чтобы забыться до утра, уже не сможет, ибо рот, при виде водки, сжимало судорогой. Он лег в постель, положив под подушку наган, служебный пистолет «ТТ» и задумался.

Всю свою жизнь, после смерти матери, он прожил один, но одиночество он не ощущал. С того самого вечера, когда в нем проснулась душа библейского разбойника, Климов постоянно чувствовал в своем жилище присутствие соглядатаев за своей жизнью. Они являлись в образе пауков, больших и малых чертей, соблазнительных женщин. Иногда он видел пожилых, но на вид симпатичных карликов. Пауки и черти не пытались вступить с ним в контакт, а лишь нагло таращили свои мерзкие глаза. Карлики же и женщины – наоборот, пытались беседовать с ним, наставлять на путь истинный и так далее. После визитов тех и других у него оставался неприятный осадок соприкосновения с чем-то нечистым, поганым и он часто ловил себя на мысли: не болен ли он психически, однако после самых здравых и критических размышлений он для таких опасений не находил достаточных оснований. Спиртным он не увлекался и потреблял его в случаях простуды и застолий, от которых не было возможности отказаться. Таким образом и со спиртным он не мог связать явление нечисти. Как-то ему довелось беседовать на эту тему с одним пожилым и опытным психиатром.
- Э-э, батенька мой! – воскликнул тот, услышав о климовских визитерах. – Ты думаешь они к тебе одному являются?! Ошибаешься дорогой!»
Он спросил: сколько рогов и хвостов у чертей, посещающих его и услышав, что рогов у каждого по два, а хвостов – по одному, дружески хлопнул его по плечу и объявил, что никаких психических аномалий у него нет.
- Вот если бы ты узрел у них по дюжине рогов и хвостов у каждого, тогда – другое дело!
Но это была, конечно, шутка. Окончательно опровергнуть мысль о связи явления нечисти с нездоровьем своей психики ему помогла следственная работа, когда приходилось допрашивать и «шить» дела так называемым монахам схимникам (41), которых чекисты отлавливали в глухих скитах, дальних монастырях, и после осуждения отправляли в тюрьмы и лагеря. Однако схимники, надо отдать им должное, были люди мужественные и волевые. В отличии от городских и сельских попиков, готовых, в своем большинстве, расколоться и признать за собой любую вину после первой же оплеухи следователя, схимники переносили самые пристрастные допросы, но выдвинутого против них обвинения не подписывали и следователям приходилось, не только фабриковать, но и самим подписывать за них протоколы, или, как говорится, гнать туфту, чтобы передать дело в суд.  Положение спасало то, что на суде большинство из них или изрекало божьи сентенции или презрительно отмалчивалось и судьи, расценивал их молчание как признание вины, наматывало сроки на всю катушку.
Эти люди были земной гвардией Господа и врагами Александра, но в отношении их он не допускал на допросах ни только рукоприкладства, но даже и грубого слова, понимая, что этим он ничего не добьется. Наоборот, допрос он вел внешне доброжелательно и некоторые из них, после длительной отсидки в одиночках, соскучившись по живому слову, вступали с ним в беседу. Правда, через некоторое время, они, распознав в нем слугу Сатаны, замыкались в себе, отказывались подписывать протоколы и Климову, как и другим следователям, приходилось гнать туфту, но ему все же удалось узнать, что явление нечисти для них не редкость. Ему рассказывали о нашествии среди зимы на келью одного монаха огромных мух, которые выели несчастному глаза; о том как на других нападали наглые муравьи и покусали их детородные органы(42). Что же касается явления чертей в жилища схимников, то это – обыденное, довольно частое явление. Черти приходят чтобы избить их, подстроить какую-нибудь пакость, помучить их. На вопрос Александра: с какой целью это все делается ему говорили о мести Сатаны за их преданность Господу. Александру хотелось узнать: кто такой есть Сатана? Но схимники, кроме того, что это – бывший ученик бога и принеприятнейший тип, об оном не знали.
Сам же Климов все больше склонялся к мысли, что Сатана есть древнегреческий бог Зевс, после того, как вспомнил читаемое, когда-то матери место из «Откровения Святого Иоанна», где дается наставление Ангелу Пергамской церкви, живущему там, где престол Сатаны. Александр из истории знал, что в древнем городе Пергаме (43) существовал Большой алтарь Зевса. Вот, видимо, его и отождествлял Иисус Христос с престолом Сатаны, когда посылал наказ Пергамскому Ангелу. Но если это так, и Зевс есть Сатана, то схимники, обвиняющие последнего в мести к ним, не правы. Правда, Зевс тоже порой бывал зол и мстителен, однако Александр нигде не читал и не от кого не слышал, чтобы Зевс имел привычку насылать на своих недругов нечисть для кусания детородных органов. Зевс – Сатана, в данное время, слабее Господа. Он не в состоянии, как полагал Климов, в открытую двинуть свои силы против Саваофа и потому ведет только партизанскую борьбу, в которой все его помыслы направлены на освобождение душ, а не на мучения человеков. Александр от многих слышал, что Зевс – Сатана заключает с некоторыми человеками сделки купли – продажи душ, но и это, он, вынужденный скрываться от слуг божьих, идущих за ним по – пятам, делает редко.
Основными способами освобождения душ из человеков для Сатаны есть войны, эпидемии, глобальные катаклизмы, но и тут мучения человеков для него не являются ни целью, ни средством, а всего лишь побочными явлениями его действа.
Другое дело – Саваоф – Иегова и Иисус Христос. Александру живо припомнилось как по указанию Саваофа пол-жизни мучили Иова. Вот не Сатана, а Иегова мог наслать муравьев на схимников за нарушение его завета об обрезании крайней плоти детородных органов. Бесов и чертей мог «прикомандировать» для избиения схимников Иисус Христос. То, что он большой любитель мучить людишек, видно из евангельских свидетельств; «Откровения Святого Иоанна», где он постоянно грозит геенной огненной и присылкой полчищ саранчи, которой не дано право убивать, а только мучить человеков.
Но спрашивается: с какой целью Саваоф – Иегова и Иисус Христос мучают таких преданных им людей как Иов и схимники? Для Климова такой вопрос был не сложен, так как ответ на него дает само Писание. Мучают для испытания, до конца не уверенные в их преданности и любви. И, действительно, оснований для такой неуверенности у них предостаточно. Ведь души, сокрытые в человеках – суть бывшие соратники Зевса – Сатаны и преступники против Господа, начиная от простого смертного и кончая папой Римским и патриархом всея Руси. Будь это не так, они не прибывали бы в этой Тюрьме, а сидели бы рядом с Господом и его любимым сыном по обе руки от престола божьего, но этого им никогда не будет дано, ибо испытывать их, бывших соратников Сатаны Господь будет до тех пор, пока существует сам.
Господь мучит нечистью особенно преданных ему. Нечисть же навещавшая Александра не выедала ему, как схимникам, глаза, не кусала за детородный орган и не набрасывалась с кулаками. Она лишь наблюдала и угрожала муками в будущем. Раньше, посещая с матерью церковь, он был глубоко уверен, что все эти черти, бесы и прочее их отродье есть слуги сатаны. Но неоднократно перечитывая Писание он натыкался на информацию уже тогда смущавшую его своей противоречивостью. В частности ему было не понятно: почему черти – слуги Сатаны по приказу божьему мучают в аду других слуг Сатаны и придет, согласно Писания, время, когда они будут кипятить в смоле и самого Сатану. Этот и подобные вопросы тогда его лишь смущали, но не вызывали серьезных размышлений и лишь гораздо позже понял: нечисть – это ссучившиеся, предавшиеся Господу, души. Они есть слуги божьи, но не сатанинские.
На кухне послышался смех, тяжелый топот ног и скрип передвигаемой мебели. «Совсем обнаглели сволочи!» – возмутился полковник. Возрастающее возмущение против слуг божьих придало ему силы. Он вскочил с постели и с оружием кинулся на кухню. Но, увы, там никого не было. Кухонная мебель и утварь была на месте и лишь небольшой безобидный паучок, при его появлении, шустро прополз по стене и юркнул в ее трещину. Нечисть безнаказанно издевалась над Александром, ибо была, как всегда, неуловима. «Надо взять себя в руки и не обращать внимания!» – подумал он и, уже с трудом передвигая ноги, прошел через зал в спальню, лег в постель. Но прикрытая им дверь с шумом распахнулась, какой-то мохнатый черный ком с визгом прокатился по полу и исчез в дальнем углу. У Климова уже не хватило сил для бешенства и возмущения; не было и страха. И лишь сердце от болезни, пойманным в силок зверьком, тревожно скакало в груди.

С появлением нечисти он столкнулся еще, проживая в барачной каморке. Он швырял в нее чем попало, и она исчезала. При поступлении на службу в ОГПУ ему выделили отдельную квартирку, состоящую из крохотной кухоньки и чуть побольше ее – комнатенки. Нечисть появлялась и там. Он также швырял в нее разные предметы, но попасть не мог. Ему подумалось: она нематериальна, однако время от времени он натыкался на невесть откуда взявшиеся, клочки шерсти, похожей на собачью, длинные женские волосы, а один раз даже – обломок паучьей лапы, толщиной в гвоздь средних размеров. Он не держал собак, не водил к себе женщин, но нечисть уже в то время частенько навещала его в виде мохнатых чертиков, соблазнительных баб, огромных пауков и он не без основания решил: все эти материальные атрибуты могли принадлежать только им. Климов подумал, что неплохо подстрелить из нагана хоть одного такого паука или чертика, но выстрелы бы всполошили соседей, и те могли на него брякнуть куда следует.
Перед самой войной Кондратьев предложил ему переселиться из его квартирки, в отдельный дом и Александр, заинтересованный предложением шефа, поехал вместе с ним его осматривать. Дом был переделан под жилой, из дореволюционного армейского цейхгауза(44). Почти метровой толщины стены были сложены из мрачноватого, грубо отесанного камня, но изнутри, он был доведен до ума. Проделанные, в ранее глухих стенах, большие окна давали много света. Отлично отштукатуренные и побеленные стены, мастерски выполненные паркетные полы и батареи центрального отопления обещали хозяину дома уют и тепло. Дом Александру понравился, но его, привыкшего жить в тесных клетушках, смущали размеры нового жилища, состоявшего из четырех слишком больших комнат, вместительной кухни, ванной и множества разных кладовок.
- Великоват он для меня одного! – смутился Климов.
- Ничего, ничего, - ободрил его Кондратьев, - бери пока дают. Ты – парень молодой, женишься, дети пойдут и, в один прекрасный момент, не таким уж и большим он тебе покажется. А пока домработницу найдешь, чтоб прибиралась, стирала, варила.
Перспектива насчет женитьбы показалась Климову сомнительной, но мысль о том, что здесь можно будет устроить бой нечисти с применением оружия, заставила его согласиться. Он вскоре переехал в новый дом, непривыкший к роскоши, обставил его кой-какой неказистой мебелью и с нетерпением ждал ее появления. Но она что-то долго не появлялась и лишь месяца через три он увидел чертика, размером с крупную кошку. Александр выстрелил из нагана прямо ему в морду, но тот, как ни в чем не бывало, продолжал мерзко скалить зубы. Климов выстрелил в него еще пару раз и услышал громкий визг, но совсем в другом месте спальни. Он моментально обернулся на визг и разрядил в чертика оставшиеся в барабане патроны. Тот завизжал еще громче и жалостливей. Александр, не теряя времени, кинулся, чтобы схватить его, но тот быстро начал меняться в габаритах и, уменьшившись до размеров мыши, скрылся в щели пола. Подскочивший Александр увидел только растекшуюся по паркету лужицу темно-вишневого цвета, которая очень скоро впиталась в паркет, образовав большое пятно. «Ушел, гад!» – с досадой подумал он и, перезарядив наган, стал ждать.
Прошло часа полтора и нечисть вновь появилась, на этот раз, в виде огромного паука, взобравшегося на люстру и оттуда свирепо взирающего на него блестящими рачьим глазами. Хрустальная люстра была единственной ценной вещью в доме, но он не задумываясь выстрелил в паука. Памятую о том, что нечисть находится не там, где видится он выстрелил наугад еще в разные места спальни. Паук исчез, но на этот раз Климов промимил, ибо никаких следов попадания не обнаружил. Он собрал осколки поврежденной люстры и снова стал ждать, но ни чертик, в которого пуля попала случайно, рикошетом, ни паук, в которого он промимил, уже не появлялись и, уставший в тот вечер от борьбы с нечистью, он уснул.
Рано утром, когда он пил крепко заваренный чай, пришла, нанятая им приходящая домработница, тетя Поля – пожилая, лет шестидесяти, но, еще на вид крепкая и шустрая женщина. Раньше она была у начальника следственного отдела управления, но не поладила с его супругой и тот порекомендовал ее Климову, охарактеризовав как работящую и умеющую держать язык за зубами. И это было так. Тетя Поля добросовестно делала свое дело, никогда не задавала никчемных вопросов, как это любит делать большинство женщин. Но у нее был недостаток. Она была любительница выпить. За три месяца работы Климов изучил ее. Если тетя Поля приходила слишком рано утром, значит была с похмелья. У Климова всегда имелись запасы спиртного, стоявшие в незакрытом на замке буфете, но домработница без него не прикасалась к этим запасам. Вот и в этот раз придя, пожелала ему доброго утра и хотела приступить к уборке. Но по ее тоскующему виду он понял: у нее «горит» душа; позвал старуху к столу и налил стаканчик «родимой» и та, недолго думая, осушила его.
- Ух и злая, зверюга! – посетовала она по поводу выпитой водки, смахивая с глаз выступившие слезы.
- Тут еще злее звери объявились, Михайловна! – пожаловался ей Климов, решивший не скрывать случившееся ночью.
- Но какие, Григорьич?
- А вот взгляни сама! – сказал Климов и повел ее в спальню, где на полу валялась отбитая пулями штукатурка и темнело пятно на паркете.
- Замечала я и раньше, парень, - сказала тетя Поля, после его рассказа о «битве» с пауком и чертиком. – Говорить только не хотела, чтоб не подумал: схвихнулась баба на старости лет. А вот теперь сам все увидел и испытал!
По всем видам домработница не верила в Бога, но тут заявила, что надо звать попа для окропления помещения святой водой. Помятуя о том, что если сатана не станет наносить урон сатане, то и поп не сделает нечисти ничего плохого, Климов наотрез отказался, заявив женщине, что ему, члену партии не пристало якшаться с попами.
Старуха понимающе закивала головой, принесла воды, мыло и хотела смыть пятно с паркета, но ее старания оказались напрасны.
- Паркет в этом месте надо менять! – заключила она.
- Это – не проблема, а дальше-то что делать, Михайловна? – пожаловался Климов. – Ведь мне житья от них не будет! Посоветуй, ты больше моего прожила!
- Если не хочешь попа звать, после некоторого раздумья, сказала тетя Поля. – Крести их сам как появятся. Помочь должно!
- Не могу я, Михайловна, ни попов звать, ни крестить!
Старуха сочувственно посмотрела на него и пообещала поговорить с одной женщиной, которая знает от нечисти заговоры и выкуривает ее дымом каких-то трав.

Со времен службы в «Дальнем» нечисть до сегодняшнего дня его не беспокоила, но теперь он понял: она идет по пятам, разыскивает его где бы он ни был, перебирается за ним из жилища в жилище. И вот, объятый тревогой и болезнью, он ждал ее появления.
Ждать пришлось недолго. На этот раз дверь спальни распахнулась с такой силой и треском, как будто кто снаружи ударил по ней бревном. Климов поднял голову и увидел в дверном проеме двух парней, которые смотрели на него и нехорошо улыбались. Парни были в зэковских одежках, но Климов понял: это не живые люди во плоти и крови. «Призраки!» – удивился он, ожидая увидеть нечисть. За спиной впередвошедших теснилось еще множество лиц. Они напирали друг на друга и постепенно заполняли все пространство вместительной спальни Климова. Глядя на них полковник в начале не мог сообразить: кто такие? Но когда увидел среди них Алексея Басова, понял: это те больные доходяги, которых вчера по его приказу утопили в полынье. Однако вчера они, в своих тюремных телогрейках и шапках – домиках, выглядели весьма жалко, неказисто и казались ему стариками. Но теперь они смотрели иначе. В основном это были молодые парни и ядрёные мужики, а заводилой у них был он – его сын Алексей, который очень близко подошел к кровати и злобно произнес:
- Ну вот, главная собака, пришел и твой черед. Вставай и пойдем с нами. Иначе мы разнесем тебя и твое логово на атомы и молекулы.
Полковник лежал не двигаясь.  Страха перед призраками не было, однако было очень грустно и досадно. Всю жизнь он посвятил освобождению душ из темниц, называемых человеческими телами, но вот – темницы разрушены, а тех прекрасных душ, которых он, когда-то отобразил на эскизе, он не видел. Души пребывали в других темницах – в этих чертовых призраках. Он вытащил из-под подушки наган и в досаде выпустил пару пуль в Алексея. Призрак, как и вчера, всколыхнулся, но вскоре, презрительно уставился на полковника. Из толпы послышался издевательский хохот. Климов вспомнил детскую сказку о Кощее Бессмертном, смерть которого была упрятана в несколько вложенных друг в друга волшебных животных и предметах.
… На море – океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце – смерть Кощея…
Трудны и путь, и деяния героя сказки, но он добивается своего. Александр, в отличии от него, пытается путем смерти пробиться к бессмертию, но терпит поражение. Как разрушить оболочку призраков, он не знал.
А между тем ночные посетители совсем обнаглели. Они орали, свистели, ломали ме6ель, звали Климова идти за ними. Потом приказывали полковнику повешаться. Тот внешне не обращал на них внимания.
Ажиотаж еще больше усилился, после того, как кто-то объявил о прибытии Кехи. Призраки пришли в неописуемый восторг, как нечисть из сказки Гоголя при появлении Вия.
- Кеха, Кеха, проходи сюда! – кричали они. Кеха вошел, и Климов увидел тщедушную фигуру упрямца Золотова. Он был совершенно голым, посиневшим от мороза; из его груди торчал конец ржавого металлического штыря. Огромными вытаращенными глазами сомнабулы(45) он уставился на окружающих и стал орать, что холодно. Ему налили из графина водки. Кеха залпов выпил ее: призраки растирали его тело, изгоняя забравшуюся туда стужу.
- Ты откуда такой бравый, Кеха? – оживленно спрашивали они его.
- Этот пидор, наш кум Ложкин, дал мне сутки карцера. – веселея от водки, заговорил Золотов. – Вот оттуда и топаю.
- Так они что, твари, прямо голого тебя туда затолкали?
- Сам я там разделся, одежка на мне была чужая. Ребята дали на время отсидки. Вот чтоб не испачкать ее и разделся!
- А за что он туда тебя сбагрил? – как горох сыпались сочувственные вопросы.
- За ведра лепилины. Ведра – новяк! Вольные за них мне литр первача обещали, а эта сука – Ложкин, наехал. Орет: или ведра отдай или карцер. Но – бэцалу ему с контрабасом!
- Верно, Кеха, - раздались одобрительные голоса. – Нечего их, тварей поважать!
- Так до чего, суки, обнаглели, - ободренный всеобщим вниманием, продолжал Золотов. – Жрать не дают, а заставляют придурков (46) таскать из санчасти пойло из сосновых веток. Мол, пейте: полезно для здоровья. Сам начальник лагеря приказал!
При кехином упоминании о начальнике лагеря толпа, вспомнив о Климове, вновь приступила к нему.
- Ты что, мразь поганая, людей гадостью опаиваешь? Ты сам-то пил ее? Отвечай жаба!
Климов по-прежнему лежал на постели, внешне беспристрастно взирая на весь этот ералаш(47). Призраки уже в сотый раз предлагали ему встать и повеситься, но он не вставал и тогда кто-то предложил помочиться на него.
- Поссы, Кеха, на эту падлу. Мы уже не можем это сделать! – раздались голоса. Тот подошел к полковнику, но тоже не смог. Он заявил, что помочится попозже и, окончательно повеселев и согревшись, пустился плясать «Цыганочку», но, подскользнувшись на паркетном полу, упал, вызвав дружный смех окружающих.
- Пляши, Кеха, пляши, - подзадоривали его товарищи. – Сейчас мы тебе песочку под ноги подкинем, чтоб не пробуксовывал!
Они начали таскать из кухни стеклянную посуду и бить ее об пол. Взбодренный ими Золотов на куче битого стекла вновь заплясал «Цыганочку», обильно орошая пол текущей, из порезанных ступней, кровью.
Потом он притомился и заявил, что хочет жрать. Призраки дружно захлопали в ладоши. Кехе тащили, добытые из кладовых Климова, куски рыбы, мяса, колбасы, но он, с криком «За падло!», швырял их от себя. Когда его спросили: что ему надо из еды, то он запросил каустическую соду, сахарную пыль и политуру. Толпа опять кинулась по кладовкам, принося Золотову лак, политуру, оставшуюся от прежних хозяев дома. Они толкли для Кехи сахар, искали каустик и, не находя его, на чем свет кляли полковника. Наконец они нашли не каустическую, а кальцинированную соду и предложили Золотову. Тот стал мешать ее с сахарной пудрой, лаком и политурой, приправляя осколками стекла. Доведя до нужной кондиции это блюдо, он в один присест заглотил его и потребовал чифира. Призраки, выполняя его просьбу, прямо на полу развели костер, громко крича и прыгая, вокруг его, как дикари. Климов, смирившись со всей этой вакханалией, наблюдал за ними. Кеха куда-то ненадолго сбегал и притащил четыре новых эмалированных ведра. Призраки соорудили тачан из двух дубовых табуретов и принесенной со двора железной трубы, поставили на огонь наполненные ведра и добавили в костер дровишек, переломав в доме, для этого, почти всю мебель.
Алексей Басов, с ненавидящим выражением лица, подскочил к постели и закричал Климову, чтобы тот вставал и убирался прочь из дома, иначе они его сожгут заживо. И действительно, огонь уже вплотную подступил к кровати, однако полковник вставать не собирался.
Золотов лошадиными дозами поглощал приготовленный чифир. Дров в костер уже не подкидывали и он пошел на убыль. После того, как Золотов напился чифиру, ему захотелось помочиться.
- Ссы, Кеха, на эту падлу. – советовали его товарищи, но тот, неожиданно для всех, заявил, что мочиться на полковника не будет, а желает устроить сюрприз куму Ложкину, который не поверил, что из-за больных почек, он мочится кровью. Кеха, всецело погрузившись в себя, начал наполнять ведра мочой, действительно, по цвету, напоминавшую кровь. Призраки явно заскучали.
- Зачем вы явились ко мне? – впервые подал голос полковник.
- Как будто ты, падла, не знаешь! – гневно прокричал Алексей Басов. На его щеке, как и у живого, отчетливо просматривалось родимое пятно величиной с копеечную монету. - Ты лишил нас жизни, перетопив как щенят в реке «Мутной» и мы  должны покарать тебя за это!
- Не надо весь вечер твердить об этой каре, а лучше не будь болтуном – и карай! – спокойно заметил полковник. Лицо Алексея исказилось бессильной яростью. – Кстати, еще позавчера, когда разговаривал с тобой в кабинете, заметил у тебя родимое пятно. Ты лишился тела, как уж своей старой кожи, но пятно осталось. И это – тайный знак. Что он означает, кто пометил тебя им и за какие заслуги? – спросил он сына, онемевшего от ярости. Какое-то новое чувство проступило на лице Алексея от вопроса полковника, оно слилось с чувством ярости, разжижило его и от этого лицо Басова сделалось растерянным.
- Ты гонишь дуру, полковник, - не поняв глубины вопроса, влез в разговор один из призраков. – Откуда парнишка может знать о происхождении родимого пятна. Об этом тебе надо спросить его папку с мамкой!
- Папка этого парнишки – я.- сказал Климов. – Но у меня пятна нет. Ни у одной из мыслимых его мамок, такого пятна я тоже не наблюдал. Вот почему и спрашиваю!
- Как, ты его папка? Стало быть – родной отец?! – послышались удивленные возгласы. Призраки растерянно глядели то на полковника, то, на окончательно стушевавшегося, Алексея Басова. До них начало доходить понимание, что полковник не гонит дуру, а говорит правду, и от этого они плотно сбились в кучу, как бараны перед хищным зверем. На их лицах отразилась целая гамма чувств. Тут были испуг, и удивление, и еще какие-то, сложно выразимые словами, эмоции.
- И ты, родной отец, не пожалел сына! У тебя поднялась рука предать его смерти! – возопил кто-то из толпы. Но вопль этот уже не таил в себе угрозу, он был растерянным и вопрошающим.
- Да, не пожалел. Лишил как его, так и вас. – твердо отвечал Климов. – Но чего лишил? Я видел вас в санчасти, где вы лежали вповалку – вонючие, вшивые. И, как груда издыхающих червей, еле шевелились. Да, я лишил вас такой жизни, не в силах освободить из лагеря. Но разве вы мертвы, если обзываете меня нехорошими словами? Чувствуете себя смелыми, независимыми, недосягаемыми. Раньше вы такими словами не посмели бы назвать самого захудалого вертухая (48). Раньше вас мучил голод, холод, боль. Сейчас для вас за падло рыба, мясо, колбаса. Вы не боитесь боли и холода, довольны собой, устраиваете веселые, хотя и дурацкие спектакли. Теперь вам не страшен ни я, ни майор Ложкин, ни капитан Свечкин со всей своей охраной. за что же вы на меня в обиде?
В толпе воцарилось глухое молчание.
- Ты – провокатор. – услышал Климов, несколько времени спустя, негодующий голос. - Господь послал нас в этот мир за творимые нами мерзости. Чашу наказаний и мучений за это мы должны испить до дна. Но кто ты такой, чтобы освобождать нас своей властью? Не от Сатаны ли ты явился?
- А ты кто такой? Ну-ка выйди поближе, поговорим! – сурово молвил Климов. Толпа заволновалась, зашумела и выдавила из себя субъекта средних лет. По тому как тот задрал подбородок кверху и бегал своими хитрыми глазенками, Александр признал в нем старого попа.
- Какие мерзости лично ты творил перед Господом, отвечай? – строго глядя на попа, спросил полковник.
- Я не намерен отчитываться за них перед тобой, слуга Дьявола! – старался быть дерзким поп, но Климов заметил в нем признаки страха.
- Не хочешь отчитаться передо мной, отчитайся перед ними. – наседал на попа Климов. – Только не гони дуру про грех Адама и Евы!
Толпа заинтересованно уставилась на попа, подбадривая его к признанию.
- Говори, Афоня, не стесняйся, тут все свои. Какие мерзости вытворял, за что изгнан из рая небесного?
Афоня, не решившись дерзить толпе, начал мямлить о том, что он не знает, не помнит за какие дела попал, но что Господь справедлив и зря карать не будет.
- Ну если он справедлив, то не пошлет же тебя по – новой испивать чашу, а накажет меня. – примирительно сказал Климов, но поп, видимо, не желал мира.
- Господь нас учит заповеди «Не убий!» – важно изрек он, обращаясь к толпе. – И мы ни только не должны нарушать ее, но и должны воспрепятствовать слугам Сатаны делать это!
- Короче, Господь призывает к самоохране (49) – подытожил Климов, и толпа громко расхохоталась.
Полковнику показалось, что собравшиеся за что-то недолюбливают попа Афоню и не ошибся в этом. Вперед вышел Золотов и заявил, что поп знает о своих мерзких деяниях, но темнит. Он рассказал как в прошлом году они втроем занимались отделкой мебели в доме кума Ложкина и им удалось замылить с Баевым Петрухой пять бутылок палитуры. Две они выпили и отдыхали в закутке. Афоня не пил с ними и когда пришел Ложкин посмотреть на проделанную работу, поп, не подозревая, что зэки рядом и слышат каждое его слово, вложил их куму и показал куда они спрятали оставшиеся бутылки.
- Ты все врешь, сволочь! – взъярился на Кеху за его рассказ поп. Лицо его побагровело, курносый нос вытянулся как у Буратино, а зелененькие глазки округлились от страха и бешенства.
Обвинение, выдвинутое Золотовым было серьезным и толпа еще больше спрессовалась около них, в ожидании развязки.
- Если я вру, то спросите Петруху. – спокойно сказал Золотов.
Находившийся среди призраков Петруха Баев подтвердил, что Золотов говорит чистейшую правду.
- Обоссать его надо, обоссать! – раздались возбужденные голоса. Кеха схватил одно ведро с мочой и выплеснул его содержимое на Афоню. Тот отступил в дальний угол спальни и исчез из вида.
- Черт, черт! – закричал ему вслед Золотов.
- Какой же он черт, если у него нет ни рогов, ни копыт, ни хвоста, а всего лишь одна подмоченная репутация? – усомнился Климов, но Кеха заверил, что все эти атрибуты у него будут. Он сказал это так уверенно, что Климов, несмотря на неказистость и кажущуюся дурковатость этого мужичка, заподозрил, что он знает очень многое и не только касательно земных тюрем. Климов вспомнил, как много лет назад спрашивал милиционера Дятлова: кто и за что награждает хвостиками? Спрашивая, он уже в то время и сам кое в чем догадывался и представлял все это так: на небесных пересылках честные души ловят ссученных, продавшихся Господу и ставят им метки, которые на новых телах, дающимся этим душам, трансформируются хвостами и всем прочим. Ему захотелось поподробнее поговорить на эту тему с Золотовым. Однако он сдержал себя, ибо понимал: такие разговоры ведутся в доверительных беседах с глазу на глаз. Задавать вопросы сейчас, при толпе, это значило ухудшить свое, и так шаткое, положение среди собравшейся братии и прослыть в их глазах дешевым фраером.
Кеха, после исчезновения попа, прихватив с собой двух помощников и ведра с мочой, отправился «подмачивать репутацию» своему «другу» Ложкину и Климов вновь остался наедине с толпой призраков. Его сын, Алексей Басов, неотрывно смотрел на него. Но в его взгляде уже не было ненависти, а была какая-то сосредоточенная задумчивость. По всем видам, ему очень хотелось заговорить с Климовыи, но он не знал с чего начать. Не знал с чего начать разговор и полковник. Толпа еще плотнее сгрудилась у постели Александра и один из призраков сказал:
- Ты уж прости, полковник, за учиненный бардак, но все это – видимость, понты. С нашим уходом у тебя в доме все окажется на своих местах, будет по-прежнему чисто и – никаких следов нашего пребывания!
Климов знал это и понимающе кивнул головой.
- До твоего посещения, - продолжал призрак. – Мы побывали и у Ложкина, и у Свечкина, и у замполита Кобзева, и у многих других твоих подчиненных. Но все они, не в обиду тебе сказано, настолько тупорылы и неотесаны, что не заметили нашего присутствия. Конечно, мы могли бы появиться после этого в другом своем качестве, навести уже не понтовый кавардак в их домах, до полусмерти перепугать их жен и детей. Но нам не нужно это. Вчера тебя посетил твой сын Алексей. Ты встретил его негостеприимно, стрелял в него, но нас это обнадежило. Мы поняли, что только с тобой мы можем вступить в контакт…
- Но что же вам нужно конкретно от меня? - прервал его речь Климов. Ему вновь стало худо и не было сил даже слушать призрака.
…Совсем простого, гражданин начальник, - просительно улыбнулся призрак. – Сообщить о нашей смерти родным и помянуть нас самому, ибо кроме тебя, этого никто не сделает!
То, что просил призрак было не таким простым делом. Скорее – наоборот. Это было сложно, во-первых, из-за того, что лагерная переписка тщательно проверялась специально созданным для этого ведомством и пересылка по почте семьдесят «похоронных» сообщений вряд ли не заинтересовала бы спец. чиновников министерства связи. Во-вторых, из-за того, что у администрации лагеря не было прав сообщать о таких вещах. Да если бы они и были, то как Климов – инициатор их гибели, все из-за тех же бдительных чиновников, официальным путем стал бы делать это? Известить родственников можно было не из лагеря и даже не из райцентра, а из областного города, да и то, посылая письма не скопом, а постепенно. Желательно с вокзала и написанные разными почерками. Он пообещал исполнить их просьбу, но в течении одного - двух месяцев, назвав обстоятельства такой медлительности. Призраки поняли полковника правильно, но загрустили.
- Я еще раз говорю: просьбу вашу исполню. – увидев это сказал полковник. – Но почему бы вам самим не навестить родных и, войдя с ними в контакт, как со мной, сообщить о случившемся. Насколько я понимаю, вас теперь не страшит ни голод, ни холод. Вам нипочем ни время, ни огромные расстояния. Так какого же вы хрена шляетесь тут, в ненавистном вам лагере, разыгрываете пошлые спектакли?
- Ты, полковник переоцениваешь наши возможности. – отвечал все тот же призрак. – Когда мы выбрались из реки, в которую ты нас скинул, то немедля решили уйти из этих, ненавистных нам мест, где нас били, унижали. Добраться до родных краев, навестить близких, потом поскитаться по белу свету и влиться в сообщество таких же призраков – вот наше желание. Мы возрадовались своей свободе и некоторые из нас уже видели себя путешествующими по другим планетам, звездам, галактикам. Но прошло немного времени, и мы поняли, что по-прежнему несвободны. Какая-то сила не дает нам уйти отсюда, держит нас. В попытках найти выход, мы постоянно натыкаемся на невидимые стены и невидимые попки (50) кричат нам с этих стен: ждите, скоро вас определят по местам. Вот мы и ждем. От скуки гоним дуру, понтуемся. К нам подходили какие-то остроголовые типы, предлагали немедленно материализовать нас, устроить встречу с родными, а потом, с хорошим харчем и жалованьем устроить на службу по охране объектов.
- Не соглашайтесь, ни в коем случае не соглашайтесь! – дико вскричал полковник, вскакивая с постели. Вас хотят ссучить, сделать такими же попиками, голоса которых вы слышали со стен!
- Не считай нас за дураков, полковник. – сказал призрак. – Если бы мы согласились, то были уже не здесь!
Климов сел на кровать и с такой силой сжал голову, что внутри у него что-то хрустнуло. Своими действами он хотел свободы для этих парней, но ничего, кроме дополнительных проблем им не дал. Он вновь вспомнил Дятлова, их разговор в школе ФЗУ. Он тогда говорил, что с разрушением человеческих тел (темниц, камер) еще не наступает свобода души.
…Ну допустим разрушили чьи-то камеры. Арестантов переведут в другие и – дело с концом. Тут, дорогой, не у Проньки за столом… - поучал он тогда Климова и сейчас тот понял: небесный милиционер был прав. Александр с тоской и бессилием бешенства представлял, как этих парней, толпой стоявших у его кровати, скоро еще больше разматериализуют, их скомканные души втиснут в телесные оболочки семян – монад, которые человеческие самцы, домогаясь любви самок, введут в их лона. Как там эти семена, напитанные и разбухшие от утробных соков, выйдя из темниц, сами станут новыми темницами. Все дико, бессмысленно и жестоко.
- Не переживай, полковник. – словно угадав мысли, ободрил призрак. – Не поскидывай ты нас скопом в полынью, мы все равно бы умерли от цинги, от истощения. Но умирали бы по одиночке и остроголовым легче было бы нас ссучить. Ты сделал так, что мы умерли почти в одно и то же время и в толпе чувствуем себя уверенней. За этот срок мы успели многое понять и на тебя не в обиде. Климов поднял голову и увидел рядом с успокаивающим призраком, своего сына Алексея. Глаза того были полны теплоты.
- Отец, помяни, нас, пожелай нам счастливого пути! – проговорил он.
Климов глубоко понимал, что этим парням, а в равной мере, и его сыну, стоящим на пороге чего для них страшного и неведомого, больше, чем кому-либо требовалось участие, напутственное слово.
- Сейчас, сынок, сейчас! – произнес он с такой же теплотой и нежностью, наливая себе из графина стакан водки. Он сходил на кухню и принес оттуда большую краюху хлеба и, как это делается на поминках, накрыл ею водку, оставшуюся в графине. Он поднес стакан ко рту, но, как назло, его челюсти опять плотно сжались. Тогда он вынул из-под подушки наган и с силой ударил его рукояткой себе по зубам. Резкая боль заставила челюсти разомкнуться и путь спиртному был свободен. Он взял в руки стакан и сказал:
- Господь Бог лишил нас памяти о прошлом и я, поминая вас, пожелаю не забывать этой жизни, ибо все зло идет от забывания. Помните обо всем плохом и хорошем, что вы здесь увидели. Все это вам пригодится.
Климов помолчал немного, вытащил из разбитых десен шатающиеся зубы и выпил водку. Призраки молчали и Климову показалось: глаза их увлажнились.
- В этой жизни. – шепеляво продолжал он свою речь. – Вы видели мало радостей. Нет полной надежды увидеть их и в будущем и я покривил бы душой пожелав вам счастья, ибо уверен: его тут нет. Здесь царствуют зло, мучения, подлость и зависть. В своих новых жизнях не верьте сказкам о грехе, своей вине, долге, которыми попы, как паутиной, пытаются во все времена опутать каждого. Знайте одно: вы безгрешны, безвинны и, по-большому счету, никому ничего не должны. Кто вам будет внушать обратное – ваш враг.
Полковник поглядел на призраков и увидел в глазах многих из них одобрение. Он хотел сказать еще кое-что из самого сокровенного, выстраданного, но взглянув на Алексея, увидел, как тот начал двоиться, троиться, множиться. Климов понял: его сын борется с какой-то превосходящей и гнетущей его силой. Он соскочил и кинулся к нему в надежде хоть как-то помочь, защитить и услышал его голос, исходивший уже издалека.
- Отец, я все понял и вспомнил. Мы были с тобой на…
Где были они и что вспомнил его сын, Климов уже не услышал, но сквозь размытые, исчезающие контуры призрака Алексея, мелькнул один из образов, какие он отобразил в эскизе «Освобождение душ». Сейчас он увидел душу своего сына и успел надежно запечатлеть ее в своей памяти.
Всего лишь мгновенье душа пребывала перед ним, как на этом месте сверкнул мощный луч света и образовалась пустота. Другие признаки, как сахар в кипятке, начали растворяться в воздухе. Климов налил еще водки, выпил и громко прокричал уже почти в пустоту: «До встречи!» и в ответ услышал чей-то грубый, издевательский хохот. Он в измождении опустился на кровать, выпавший из рук стакан покатился по полу, а он сам почти мгновенно потерял сознание, проваливаясь в душную              и грозящую ужасами бездну.
Очнувшись, он по привычке протянул руку и включил лампу на ночном столике. Настенные часы показывали восьмой час. В памяти отчетливо запечатлелась его ночная встреча с призраками. Ему вспомнилось как они разламывали мебель; костер, разведенный рядом с кроватью; как он выстрелил два раза в сына Алексея. Но никаких следов этого он не обнаружил. На месте были и его зубы, которые как ему помнится он вытащил из десен и бросил на пол. «Галлюцинация, бредовый сон больного организма!» – подумал он. Однако, хотя полковник и не был материалистом, но понимал: под каждой галлюцинацией есть событийная реальная основа, а сновидения, даже самые бредовые, не есть только хаотическое отражение прежних впечатлений. В подтверждение этого он вспомнил видение души сына, которая и сейчас отчетливо вырисовывалась перед ним. Для Климова было только одно неясно. Были ли действующие лица его сна призраками или это – нечто другое? Уже слишком были буйны, не в меру деятельны ночные гости. Для призраков это было не характерно. Те, в понимании Александра, были смирными, молчаливыми и какими-то затененными. Он вспомнил призрак Гераськина, беседу с ним не на уровне разговора, а перемысливания. Ни один «ушастый» сосед или соседка не узнали тогда о посещении призраком каморки Климова. Полковник решил, что ночью его посетили не призраки, а другие ипостаси утопленных зэков, но это, в данный момент, не так уж важно. Сейчас его волновало: как он доберется до службы, ибо он чувствовал, как его голова готова лопнуть от боли, тело охватил ледяной, могильный холод, а легкие как будто кто – то забил ошметками ваты. Он задыхался, а сердце лягушкой прыгало внутри. С трудом он прошел на кухню, согрел на плитке черный, как деготь, чай и выпив чашку этой горькой жидкости, шатаясь поковылял на службу.
От попавшего на его пути Ложкина, он узнал, что прибывшие врачи с шести часов занимаются осмотром заключенных и больные тифом ими пока не обнаружены. Майор доложил ему, что небезызвестный заключенный Иннокентий Золотов покончил жизнь самоубийством, воткнув себе в грудь заточенный обрезок арматурного прута. Вид у майора был растерянный. Полковник хотел поинтересоваться не являлся ли покойный к нему ночью, во сне, с целью подмочения его репутации, но спросил о ведрах из санчасти.
- Как сквозь землю провалились, Александр Григорьевич! – посетовал оперуполномоченный. – Вы не против если я еще закину в карцер парочку дружков Золотова?
Климов посоветовал не делать этого.
- Я и сам понимаю: это крайние меры. Но что же делать? – каким-то тоскливым голосом вопрошал майор.  – Ведь до бунта может дело дойти. – Вчера, после вашего ухода, из санчасти в «четверку» вновь принесли хвойный отвар, но больше половины заключенных пить его отказалось. Много горлопанов появилось и в других бараках!
- Питание надо улучшить, Иван Савич. Отвар – отваром, им сыт не будешь. Людям нужны жиры, крупы, пайка хлеба грамм в восемьсот. А у нас что! Вчера заметил: многие, ну прямо – дистрофики: животы большие, а ребра выпячены как стиральные доски.
- Толковали вчера тут на эту тему. – вздохнул Ложкин. – Нет достаточного запаса продовольствия на складах!
- Да куда же, черт побери, он делся! – с бешенством ударил по столу кулаком Климов. – Где Свечкин?
- В бараках все они, с врачами. Наблюдают как бы чего лишнего заключенные им не наболтали.
Климов позвонил на вахту и приказал посыльному разыскать капитана Свечкина. У него появилась мысль о пополнении запасов продовольствия.
Он вспомнил как месяца полтора назад за какой-то надобностью полез в одну из кладовок дома, где до него проживал прежний начальник лагеря и обнаружил там изрядные запасы муки, крупы и других продуктов, которые он, подогнав грузовик, приказал вывести на склад. Продуктов было столько, что грузовику ЗИС – 5 пришлось делать два рейса. Сейчас полковник подумал, что подобные запасы могут быть и у других крыс, которых среди его подчиненных, видимо, было много.
Вскоре явился капитан Свечкин. В отличии от подслеповатого и удрученного проблемами Ложкина, он еще в дверях, позабыв доложить о прибытии, уставился на Климова.
- Товарищ полковник, что с вами? – испуганно и жалостливо проговорил он. – На вас лица нет! Вы что заболели?
- Есть немного, - согласился Александр.
Тут врубился и Ложкин, с сочувствием глядя на Климова.
- Ну ладно, о моей болезни, Вася, после. Ты сейчас вот что проделай. Бери грузовик, своих людей, что пошустрей, поглазастей, понятых из вольнонаемных и от моего имени произведи обыск подсобных помещений домов Юркина, Димова, начальника продуктовых складов Морева, начальника столовой Грищенко и бухгалтеров. Все, что найдешь харчи, тряпки, - вези на склад. Парень ты с головой, я на тебя надеюсь. Ясна задача?
- Так точно, товарищ полковник! – на мгновение озарила счастливая улыбка лицо капитана, но он тут же вновь озаботился. – Вы, ведь, еле держитесь. Прилягте хоть на диван, а я сейчас распоряжусь насчет постели.
- Ладно, ступай! – махнул рукой Климов. – Чувствую занедужил я, Иван Саввич. Придется, видимо, тебе пока поруководить лагерем. Ты от моего имени приготовь бумаженцию, а я подпишу. И спуску всем нашим жучкам и жучкам не давай!
- Я хоть зрением слаб, Александр Григорьевич, но давно замечаю: нечисто у нас. Много воров развелось. И самый главный из них был – прежний начальник лагеря. Нахапал тут всякой всячины, уехал, а вся его свора по-прежнему действует. Будь моя власть, я бы всех их за решетку упек.
- Вот и упекай. Власть у тебя будет. – пообещал Климов. Он уже еле шевелил языком. Голос майора доходил до него как из-за стены, а сам он виделся Климову туманным расплывчатым пятном.
- Ты мне адреса родни утопленных и Золотова выпиши на бумажке и сегодня к обеду доставь сюда. – собрав всю свою волю приказал Александр. Он хотел встать и пройти к дивану, но вместе со стулом упал, потеряв сознание.
Очнувшись Александр увидел, склонившуюся над ним миловидную женщину. Полковник узнал в ней жену капитана Свечкина.
- Ну как, вам легче? – спросила она, участливо глядя на него. Климов чувствовал себя очень ослабевшим, но, чтобы сделать ей приятное, ответил: «Да».
- Вот и отлично! – обрадовалась она, поправляя подушку и одеяло.
Симпатичная сиделка поведала, что его навещал доктор из комиссии, поставил укольчик и велел «как проснется» выпить лекарство. Климов не глядя заглотил какие-то порошки. Женщина, приподняв его голову, начала поить его чаем. Полковник, не привыкший к такой заботе и участию, хотел подняться, но не смог сделать этого. Его голова закружилась, тяжелый, удушающий кашель сотрясал нутро. Женщина подложила в изголовье еще одну, пышно взбитую подушку. «Из дому, видимо, принесла. И одеяло не похоже на казенное!» – подумал он откашлявшись. Признательность к Васе Свечкину, пославшему к нему такую приятную и заботливую сиделку, переполняла все его существо.
Вскоре в кабинет зашел Ложкин. Он принес отпечатанный на машинке приказ о назначении его временно исполняющим обязанности начальника лагеря.
- Ну вот, теперь ты сам с усам, веди войну с крысами. А я, как видишь, пока не воин. – грустно молвил он, ослабевшей рукой подписывая документ. Ложкин передал ему бумагу с адресами родни утопленных, которую Климов положил в нагрудной карман рубашки.
Немного погодя появился и Свечкин. Его лицо было взволнованно и сурово, но голос был торжествующим. Его жена, поняв, что состоится серьезный мужской разговор, пошла на вахту заваривать чай, а из доклада начальника охраны полковник узнал, что только из кладовых Юркина, находившегося в отъезде было вывезено три грузовика с продовольствием. Обнаружено и изъято также три огромных рулона войлока, пять рулонов бумазеи(51) и другой материи, которую они еще вывезти не успели.
- Молодец, Вася, действуй в таком же духе! - похвалил его Климов.
- Если пойдет в таком же духе, нам двух недель, товарищ полковник не хватит. А крысы уже всполошились. Димов прибегал. Постоял, посмотрел, гад, и домой стрельнул. Сейчас, поди, деньги прячет!
- Надо создать еще пару оперативных групп для нашей операции. – обратился полковник к, внимающим ему Свечкину и Ложкину. - Харчи и тряпки они перепрятать не смогут. Надо произвести обыски в квартирах на предмет наличия денег и драгоценностей. Есть ли у вас люди для этого? – спросил Климов. Свечкин ответил, что у него есть один старший лейтенант – четкий парень, ранее служивший на таможне. У Ложкина тоже нашлись подходящие хлопцы, но он засомневался в законности предлагаемых Климовым действий. Кроме того, он попытался урезонить шефа опасением, что крысы могут рассказать кому следует об операции «Концы в воду».
- Ты я вижу, сдрейфил, Иван Саввич. – сурово посмотрел на него Климов. Лицо Ложкина сделалось пунцовым от таких слов. «Не похоже, что сдрейфил. Вишь как сразу обиделся!» – глядя на него подумал полковник и примирительно сказал:
- Пока мы с вами будем искать законность на этих прохиндеев, они нас самих сожрут с потрохами. Судя по их наглости, видимо, есть у них покровители еще зубастее и прожорливее их самих. Вот и надо сразу бить их по головам, а не разводить церемоний. А что касается утопленных – я за них в ответе. Вы – исполнители! Ясно!
Свечкину и Ложкину было все ясно, и они вознамерились немедленно действовать, но Климов остановил их.
- Сегодня вы не успеете много сделать. Пока организуете группы, то да се. Ну от силы пару квартир обыщете. Поэтому у остальных подозреваемых дома опечатать, а их самих изолировать, ну хотя бы, в моем доме. Продуктов там, благодаря моему предшественнику, навалом, тепло, светло. Пусть, пока вы их будете курочить(52), там перебиваются. Бухгалтерию тоже опечатать и срочно запросить прибытия соответствующей комиссии из области. Пусть проверят!
- Ну ты даешь, Александр Григорьевич! – уже с искренним восхищением произнес Ложкин.
- Воевать так воевать! – улыбнулся и Климов.
Попросив разрешения, в кабинет вошел доктор из комиссии. Свечкин и Ложкин срочно отправились по делам. Климов поинтересовался у доктора как идут дела с осмотром, есть ли тифозные. Тот ответил, что осмотр сегодня будет закончен, тифозных пока не обнаружено, но многие заключенные сильно истощены, есть цинготные. Доктор поинтересовался его самочувствием, поставил укол, прослушал фонендоскопом(53) и заявил, что у полковника пневмония и, поскольку необходимо стационарное лечение, они завтра заберут его с собой, для лечения в областной больнице. Климов и сам понимал: больницы ему не избежать. Он спросил: как долго он может там пролежать и опечалился ответом: «не менее месяца». Доктор позвонил из кабинета в областной центр, заказал на завтра самолет и пообещав навестить его, удалился.
Тягостные думы охватили Александра. Он уже начал привыкать к своей новой работе, сослуживцам. И сейчас было очень грустно и досадно оказаться не удел. Он не сомневался в решимости Свечкина и Ложкина довести борьбу с крысами до победного конца, но понимал: без него они не смогут сделать этого. Не разделял он опасений Ложкина в связи с операцией «Концы в воду». «Ну утопили так утопили! – думал он. – Это же враги народа и социально вредные элементы. Туда им и дорога!» Тем более сделал он это не от своего дурного характера, а с благой целью предотвращения распространения эпидемии тифа. Любой его недоброжелатель; каких, как он чувствовал, в управлении у него было много, не смог бы, спекулируя на этом деле, серьезно испортить его карьеру. Другое дело со Свечкиным и Ложкиным. Недоброжелатели, пока он будет лежать в больнице, могут отыграться на них. И вот это его и угнетало, пока он не забылся тяжелым горячечным сном.
Ему приснились огромные, размером с человека, крысы, большой стаей, оскалив зубы и обнажив когти, приближавшиеся к нему. От ужаса и своего крика, он проснулся, полез под подушку в поисках оружия, но увидел обстановку своего кабинета, лицо жены Свечкина.
- Вам плохо, товарищ полковник? Может позвать доктора? – встревоженно склонилась она над ним.
- Не надо, красавица. Сейчас все пройдет. – успокоил он ее. – Кстати, вы не знаете где мое оружие?
- Ваш наган и пистолет Василий отнес в кабинет майора Ложкина и там они положили их в сейф.
Климов успокоился. Женщина сварила ему манную кашу, обильно политую сливочным маслом, но еда сейчас внушала отвращение. Он только успел выпить пол-стакана чаю с малиновым вареньем, как в кабинет ворвался майор Кобзев и без всяких предисловий, начал возмущаться действиями Ложкина и Свечкина.
- Что это такое, товарищ полковник! Арестовывают своих же товарищей, хватают их жен, детей. Под угрозой оружия тащат неизвестно куда! -  то переходя на визг, то захлебываясь от возмущения, подступал он к Александру. При виде этого ненавистного ему полу-попа, Климова охватила злоба. Еле сдерживаясь, он спросил: что ему надо лично от него и когда Кобзев потребовал прекратить произвол, уже не в силах сдержаться, сунул руку под подушку, но вспомнив, что оружия там нет, в исступлении вскочил на ноги, но голова закружилась и он рухнул на пол, потеряв сознание.
Очнулся он, когда за окнами уже стемнело. В кабинете горел свет, за его столом расположились Ложкин, Свечкин и два молодых лейтенанта. Они пили чай, приглушенно беседуя. Увидев, что полковник очнулся, Ложкин подошел и извинился, что они так запросто расположились в его кабинете.
- Это хорошо, что расположились. – сказал полковник. – Хуже для меня, если бы я никого тут не увидел. Рассказывай, Иван Саввич, что новенького?
Ложкин доложил о проведении обысков в домах Димова, Юркина, бухгалтерши Тиховой. И о том, что эти граждане, кроме Юркина, и еще шесть подозреваемых должностных лиц со своими домочадцами, находятся в его доме под охраной. Их жилища, как и бухгалтерия лагеря, опечатаны и находятся под наблюдением.
- Ну и каковы результаты обысков? – спросил Климов и услышал возбужденный гвалт всех четверых. Когда он стих, Ложкин, не скрывая торжества, сообщил, что результаты превзошли все ожидания. Он выдвинул из-за стола два больших чемодана, битком набитых сто и пятидесяти – рублевыми купюрами. При виде такого количества денег, Климов чуть снова не потерял сознание.
- Но это еще не все, Александр Григорьевич. – сказал Ложкин, беря со стола саквояж. Он распахнул его, высыпая содержимое. В глаза Климова ударил тусклый блеск золота и пронзительное свечение драгоценных камней. Тут были нательные золотые кресты разной величины, в большом изобилии – мужские и женские кольца и перстни, зубные коронки и даже пара массивных вставных челюстей – тоже, по всем видам, - золотых. Климов не зная, что сказать по этому случаю, только пожал руку каждому из присутствующих.
- Завтра остальных сволочей будем курочить. – сказал Ложкин, собирая с помощью Свечкина драгоценности и укладывая их в саквояж. – Теперь эти крысы из капкана не выкарабкаются!
- А этот защитник «униженных» и «оскорбленных» вам не попадался. Я имею в виду майора Кобзева. – поинтересовался Климов.
- Он сегодня много крови из нас выпил. – наперебой загалдели присутствующие. – Бегает, руками машет, матерится. Хотел в приказном порядке запретить наши действия, но мы его не послушались. Не понятно, что его так озлобило?
- Озлобило его то, что у него и самого, видать, рыло в пуху. Завтра, ребята, надо и у Кобзева, хотя бы по кладовушкам прошвырнуться. – сказал полковник. – Если уж затеяли такое дело – надо доводить его до конца. Смело, решительно, но и осмотрительно. Ты, Иван Саввич, отстучи-ка еще один приказчик от моего имени, чтобы как-то узаконить ваши действия. По сути, ведь я распорядился организовать группы, начать обыски, арестовать крыс. Вот и отрази все это на бумаге, а я подпишу.
- Поздно уже, Александр Григорьевич. Машинистка домой ушла. Может завтра утром все это проделать?
- Вот завтра-то и поздно будет. – твердо возразил Климов. – Самочувствие у меня, Иван Саввич, неважное. И с каждым часом все хуже и хуже. Завтра я может руку не смогу поднять, чтоб эту бумагу подписать. А без нее с вами махом расправятся. Так что срочно вызывай машинистку!
Товарищ полковник, - услышав о машинистке вступил в разговор Свечкин. – Моя жена умеет печатать на машинке. Она здесь, ужин на вахте готовит!
- Вот и хорошо! – обрадовался Климов. – Зови ее, пусть печатает, а ужин подождет!
Вскоре пришла супруга Свечкина и они с Ложкиным пошли печатать приказ.
- Кобзева не забудь включить в приказ. Все эти хозяйственники и замполит – одна банда. Вася Свечкин начал приставать, чтобы полковник попробовал хотя бы пожаренного женой тайменя.
- Сами ешьте, не полезет мне еда. Ты, Василий, описи имущества составил?
- Так точно, товарищ полковник! – ответствовал тот.
- Вот и разложите все строго по каждой описи. А то скидали в кучу. Попробуй потом разберись, что кому принадлежит!
Василий с двумя лейтенантами занялся раскладыванием денег и вещей по описям, а Климов почувствовал: вскоре вновь потеряет сознание надолго. Он увидел от себя черную разверзнутую пропасть, и она медленно, но неотвратимо приближалась, грозя поглотить его. Собрав всю волю, он пытался сохранить ясность в голове, с нетерпением ожидая возвращения Ложкина с приказом. И когда тот вернулся, пропасть была совсем рядом.
- Читай! – с нетерпением закричал он майору. Тот, поняв, что полковнику угрожает нечто страшное, немедленно зачитал приказ. В нем ничего не было упущено, и Климов подписал его. Он спросил майора с какого дня тот назначается и.о. начальника лагеря и узнав, что с послезавтрашнего, сказал:
- Сейчас отправляйтесь по домам, отдохните, а завтра, часиков в пять утра начинайте курочить остальных. За день вы должны полностью закончить это дело. Заметив в глазах Ложкина вопрос, пояснил:
- Твоя власть начинается послезавтра. Завтра еще – моя. Если за это время вы с обысками не управитесь, тебе послезавтра придется прекратить их, не доведя дела до конца. Чуешь, что я имею в виду?
- Чую, Александр Григорьевич. Мне могут предъявить обвинение: почему я уже своей властью не прекратил «беспредел»!
- Ты верно меня понял. Послезавтра, уже от своего имени, пошлешь рапорт о проделанной работе в областной центр. Ясно?
- Так точно, товарищ полковник! – по-уставному ответил оперуполномоченный и полковник понял: эти ребята сделают все как надо.
Он хотел сказать им что-нибудь хорошее, но голова закружилась и что-то беспощадное, мерзкое охватило его и поволокло в глухую, страшную темноту.
Всю ночь он не приходил в сознание, а на следующий день, прибывший за комиссией ПО-2 унес его от этих мест, куда возвратиться ему в качестве начальника лагеря уже было не суждено.

КАТАСТРОФА.

Он опять был на Голгофе, но уже один и не привязан к верхушке высохшего дерева, а распластан на острых булыжниках, валявшихся вокруг. Как и тогда немилосердно палило солнце и ему ужасно хотелось пить. Сейчас он не отказался бы и от уксуса, смешанного с желчью, которым римские воины поили распятых. Но людей на Голгофе не было. Над ним лишь огромной стаей носились по воздуху мерзкие птицы, похожие на воронов. Вот они приземлились совсем рядом и стали долбить его голову, грудь острыми длинными клювами. Он подумал отогнать их от себя, но заметил, что рук у него не было. Они были неизвестно кем объедены и их жалкие остатки торчали из плеч острыми обломками костей. Он попытался двигать ногами, но не ощутил и их. Наглые птицы все долбили и долбили тело, причиняя неимоверную боль.
Жара все усиливалась. Даже птицам от нее стало невмоготу и они, сбившись в стаю, улетели.
Ему было сейчас не до размышлений, однако в сознании мелькнул вопрос: почему птицы не выклевывали глаза – самое любимое их лакомство и понял: кто-то наблюдает и руководит всей этой экзекуцией.(54) Он с трудом поднял веки и увидел, что Солнце стало гораздо больше в размерах и как бы приближалось к нему. Чахлая трава в округе пожухла, потом вспыхнула пламенем. Солнце становилось все больше и больше. Камни раскалились докрасна, и он почувствовал отвратительный запах горелого мяса. Это горело его тело. Оно содрогалось, извивалось; выходящие, сквозь лопнувшую кожу, остатки влаги, издавали противные хлюпающие звуки. Раньше он слышал: в человеческом организме есть определенный болевой порог, за пределами которого боль уже не ощущалась. Его же боль все возрастала. Это была суммарная боль многих и многих людей, доставшаяся ему одному. Его зрение обострилось, и он увидел на дневном светиле темные пятна. Эти пятна стали разрастаться, сливаясь в одно черное пятно. Солнце, как бы выгорев внутри, превратилось в огромный светящийся обод, из которого появились субъекты с длинными мечами, закованные в металлические латы и похожие на черных свирепых ангелов. Следом за ними вылетели существа с туловищами птиц, но с красивыми женскими головами. Их лица были похожи на лицо ведьмы Урки. Они бесшумно, как совы подлетели к испеченному телу и острыми как бритва зубами, стали рвать его на куски, разлетаясь с этими кусками в разные стороны. Отлетев на значительное расстояние, они выпускали добычу изо рта и куски с огромной скоростью летели назад, на Голгофу, где сшибаясь вместе, причиняли боль еще сильнее прежней.
- Мама, мамочка, где ты?! Спаси меня, мама! – возопил он и эхо многократно усилило вопль по всей округе. Красивые, но безжалостные птицы перестали терзать его тело, они влетели в черноту светящегося диска. Следом туда же устремились свирепые ангелоподобные воины и Александр увидел, как чернота внутри диска начала уменьшаться, дробиться на множество мелких пятен, а само солнце – удаляться, уменьшаться в размерах и вскоре скрылось за горизонтом.
На небе появились звезды и полная яркая луна. Она не приближалась как солнце, но испустила из себя серебристую точку, которая подлетев к нему, обернулась женщиной в белых одеждах с крыльями за спиной.
- Ты позвал меня, сынок, и я явилась! – произнесла она нежным мелодичным голосом. Он оглядел ее с ног до головы и понял: это не его мать. Женщина была похожа на Лиду, с которой у него была любовная связь в «Котово». Она присела на пригорок, совсем рядом с его обезображенным телом и стала нежно гладить по обгоревшему черепу. От женщины исходило благодатное, животворящее тепло, и он понял: это – не призрак, а материализованное существо. От ее прикосновений у него начали обрастать руки и ноги. Тело покрылось кожей и налилось упругой силой. Он приподнялся и сел напротив ее.
- Почему ты назвала меня «сынком»? Разве ты – моя мать? – спросил он женщину.
- Я называю так всех заблудших, к которым посылают меня. Я помогаю им облегчить их муки и наставляю на путь божий.
«Небесная попиха!» – неприязненно подумал он, в упор разглядывая ее.
От его взгляда она смутилась, отвела глаза, и он окончательно понял: перед ним Лида.
- Как ты попала на Луну? – спросил он, не называя ее по имени. Она тоже узнала его и ответила:
- В 1935 году по земному летоисчислению я умерла от рака и сейчас служу Господу!
- Как же тебя взяли на эту службу, после того как ты сожгла икону Спасителя?
- Я не сжигала ее и сказала так по малодушию, чтобы ты не бросил меня.
- А чем же вы там занимаетесь? – заинтересованно спросил он.
- Господь в свое время проклял землю, - отвечала Лида, - и заключил в ее чреве соратников Сатаны – страшных сторуких великанов. Задача нашей службы с солнца и луны наблюдать за каждой их попыткой выйти на поверхность и уничтожить людей. Кроме того, мы наблюдаем за действиями бого и человеконенавистников, находящихся среди добрых людей. «Ага, стало быть за такими как я!» – догадался он.
- Мы постоянно держим под наблюдением каждый участок земли, освещая ее денно и нощно.
«Попка поганая!» – со злобой подумал он о женщине. Ему стало мучительно стыдно за свой унизительный вопль, за призывы о помощи, но тут же он смекнул, что вопил то не он, а неразрывно связанный с ним невидимыми узами Шурик Сусик, звавший на помощь свою мать и что ему, библейскому разбойнику, стыдиться нечего.
- Ты сказала: богоненавистники? Но как они проникают в людскую среду? – спросил он.
- Их начало, через потомство идет от богоненавистника Каина – важно поучала Лида.
«Дура ты, каковой и была ранее!» – подумал он, но вслух лишь возразил ей, что Каин никогда не был богоненавистником. Он и брата своего - Авеля, убил из-за ревности, а не из-за ненависти к Богу и разве другому, а не Господу он принес дары от трудов своих, разве не у Иеговы он просил защиты от губителей своей жизни? Не понятно и то: при чем тут его потомство? Разве оно, как и сам Каин не было уничтожено всемирным потопом? Земные попы, поднаторевшие в казуистике (55) сразу бы нашли ловкий ответ на вопрос Александра, но тупая Лида не нашлась, что ответить, и теплота из ее глаз исчезла.
- Богоненавистничество, кроме этого, идет непосредственно от самого Сатаны, - продолжала, хотя не столь важно, поучать Лида, - который обосновался на задворках солнечной системы. Оттуда он, как торпеды, насылает на землю астероиды (56), опять же с целью уничтожения людей. Мы изменяем их траекторию, не давая столкнуться с Землей. Но посланники Сатаны с этих астероидов перебираются на землю и, проникая в человеческую среду, настраивают людей против Господа!
- Но, а вы что предпринимаете против этого? – спросил он.
- Мы ведем с ними борьбу. Истощаем их силы, но для этого требуется время, ибо они бывают очень сильны и коварны!
- А почему бы Господу не отделить овец от козлищ, то бишь верных ему людей от богоненавистников и не выдворить последних за пределы земли?
- Выдворенные богоненавистники, - опять поважнев изрекла Лида, - неизбежно бы примкнули к сатане, тем усилив его. Выдворить их Господь еще не может потому, что они должны вскорости понести жестокую кару. Лишь страшный суд отделит овечек от козлищ!
- Да, видать, ваш Господь ненавистник еще тот – не сдержался Александр. – У него только одно на уме: страшные суды и геенны огненные!
Лицо Лиды от этих слов стало отчужденным и враждебным, а глаза – холодными, льдистыми
- А где сейчас Женька, твоя племянница? – спросил он.
- Эта тварь, видимо превращена в прах земной. Во время страшного суда ее воскресят, чтобы за свое злодеяние отправить в ад на муки вечные! – холодно изрекла она, делая движение, чтобы подняться с пригорка. Климов понял, что с исчезновением этой тупой бабы, снова начнутся пытки и Шурик Сусик опять начнет вопить, униженно звать свою мамку, тем самым позоря его, библейского разбойника. «Ладно, пусть балаболит, а там видать будет!» – подумал он и, меняя тактику поведения, сказал с фальшивой проникновенностью и смирением:
- Ты, Лида, не обижайся на мои слова. Я сказал их от отчаяния. Ибо на мне висит во много крат больше грехов, чем на этой Женьке. Посоветуй, что мне делать?
Лида тяжело вздохнула, но глаза ее заметно оттаяли.
- Ты, Саша, - упрямый мальчишка! – опять набирая важность, изрекла она. – Но Господь иногда прощает вот таких непокорных как ты. Вспомни хотя бы апостола Павла. Ведь он тоже поначалу губил праведников, но потом раскаялся, возлюбил Господа и сейчас как и Иисус Христос, пребывает в чине Мельхиседена (57). Возлюби и ты, Саша его и может, как знать, он простит тебя…
«Держи карман шире!» – неприязненно подумал он, но не стал перебивать Лиду.
… Сейчас ты ведешь себя крайне глупо, - между тем продолжала та. – Ты погубил много людей, но добился ли своего? Женщины вновь нарожают детей, и Господь вселит в них, оставшиеся без убежища души. Ты желаешь освобождения этих душ, но это невозможно, пока Господь самолично не убедится в их исправлении, преданности и любви по отношению к нему. Сейчас же в большинство людей вложены души ненавистных ему слуг Сатаны. Как он может выпустить такие души на свободу! Господь милостив, но предусмотрителен и на это нельзя обижаться. Вот возьми меня. Я еще при жизни возлюбила и была предана. Сейчас моя любовь и преданность Господу стала еще сильнее и глубже, однако и у меня нет свободы. Я по-прежнему, - раба божья, но не обижаюсь, а горжусь этим…
«Мне нужна свобода, а не любовь к этому гаду, а через гордость своим холуйством нельзя достичь ее!» – злобно подумал он, но нежелание новых пыток заставило обуздать себя. Он внешне покорно кивал Лиде головой, слушая ее наставления.
…Соблюдай, Саша, хотя бы не все, но главные наставления Господа и жизнь твоя станет гораздо легче. Женись, заимей ребятишек. И самое главное – перестань губить людей. Господь – всемогущ и бороться против него – только себе во вред и на погибель! – вразумляла его Лида.
Ее проповедь не прибавила любви и не убавила в нем ненависти, но разбередила рану от прежних размышлений. Он и сам теперь понял: уничтожение людей, из-за могущества Господа, не способно привести к освобождению душ. Об этом ему еще толковал Дятлов, да и он сам, повстречавшись с призраками, воочию убедился в этом. Кроме того, он сейчас до конца осознал, что есть множество сил, способных небрежно, будто ничтожного червяка, походя, растоптать его тело, заключить его бессмертную душу в тюрьму еще более страшную и омерзительную, чем в которой он сейчас находится.
Лида еще что-то ему говорила, но он уже мало вникал в ее речи, уперев локти в колени и обхватив ладонями голову, думая о том, как ему жить дальше.
Он очнулся и увидел себя лежащим на кровати, в небольшой, покрашенной белой краской, комнате. Рядом, в кресле сидела молодая женщина и это была не Лида. Она читала книгу, но заметив устремленный взгляд Климова, отбросила ее и с криком: «Он пришел в себя!», выбежала из комнаты.
Через несколько минут маленькую палату заполнил целый сонм (58) женщин в белых халатах. Строгая женщина лет сорока, видимо его лечащий врач, долго выслушивала его грудь, мерила кровяное давление и производила еще какие-то медицинские манипуляции, а потом, отбросив свою напускную строгость, сказала:
- Ой, как мы за вас волновались. Тяжелейший случай воспаления легких! Целая неделя без сознания, ужасный бред! Думали: не выживете. Но теперь я вижу, кризис миновал, скоро пойдете на поправку!
Климов еще был очень слаб. Он почти не вставал, очень много спал, но болезнь отступала. У него появился аппетит и силы постепенно возвращались к нему. Дней через пять после кризиса его навестил генерал Кондратьев. Жизнерадостный, пышущий здоровьем, он шумно ввалился в палату, а его личный шофер – Яша, втащил огромную сумку с провизией.
- Манька моя тебе харчей тут отправила. - После крепкого дружеского объятия, кивнул он на сумку. – Александру, мол, поправляться надо, а на больничной пайке не скоро жирок нагуляешь!
В больнице кормили сносно, но, чтобы не обидеть генерала и его супругу, Климов взялся выгружать провиант в тумбочку. Тут были сплошные деликатесы, которые можно было увидеть только на столах высоких чинов.
- С таким харчем, Иванович, теперь я не пропаду, - повеселев от прихода шефа и его гостинцев, сказал он. - Вот съем все и потом посмотрим у кого момон (59) будет больше!
- Ешь, ешь пока дают, - приветливо басил генерал, но глаза его смотрели на Климова настороженно и не так как обычно. Он поинтересовался здоровьем Александра и услышав, что тот через недельку мечтает вновь появиться в лагере «Дальнем» сказал:
- В «Дальнем» тебе больше делать нечего. И так делов там натворил, хоть отбавляй!
- Каких это делов? – прикинулся простачком Климов.
- А таких, - возмутился генерал. – Аресты подчиненных, обыски. У тебя, что, тоска по 37-му году появилась?
- Вовсе нет, Николай Иванович, но не худо бы и 37-й вспомнить. Ведь обнаглела сволота. Мне людей надо в лес отправлять, а у них валенки дырявые и подшить нечем. Спрашиваю у своего помощника по шмоткам:
- Материя на портянки и войлок для подшивки есть?
«Нету ни грамма!» - сука отвечает, а у самого все домашние кладовки этим добром забиты. Ты рапорт майора Ложкина читал?
- Читал и уже комиссия туда поехала, - хмуро ответил генерал. Желание отчитывать Климова у него поубавилось, но он все же неприязненно спросил:
- Ну это ладно: шмотки, тряпки, кладовки. Ну а деньги, бабьи колечки зачем понадобилось изымать. Они что тоже зэкам для выхода в лес понадобились? Зачем было арестовывать, детей нервировать, да так что они ревом ревели?
- Ты еще чей кроме Ложкина рапорт читал? – закипев от бешенства, вскричал Климов. – Не этого ли гада, Кобзева?
По молчанию генерала он понял: рапорт прислал и замполит.
- У этого гада, по всем видам, тоже рыло в пуху. Вот приедет комиссия оттуда, привезет все материалы – вот тогда и суди. А детей нервировали не мы, а бабы ворюг. Эти стервы, которых никто и пальцем не тронул, спровоцировали истерику. Одна из них, думала не заметят ребята, воткнула своему двухлетнему пацану шпильку в ножку. Как тому лиховски не заорать? В протоколах, составленных в присутствии понятых, все отражено…
…Ты говоришь: бабьи колечки! Но этих «колечек» только из трех домов около сотни было. По простой арифметике выходит по тридцать с лишним колечек на каждую бабу. К тому же при обысках изъяли не только колечки. Были и золотые портсигары, зубные коронки. Из некоторых даже гнилые зубы не удосужились вышелушить. Там были золотые кресты и даже вставные челюсти. Откуда это у скромных советских чекистов? Помнятся в тридцатых, после снятия Ягоды и Ежова, чистки Органов. Был тут один, еще до твоего приезда сюда, начальник следственного отдела Худоступов – здоровый такой, важный. Помню, как он костерил всяких нэпманов, барыг. Вот, мол, и живем-то мы еще неважно из-за этих паразитов. А как самого копнули после снятия Ягоды, мать чесная, чего у него только не нашли! У царя Кощея и то, однако, меньше золота было. Артист был высшей марки, но спалился. А вот этих сволочей проглядели. Генерал не подавал ни звука и Климов, неверно расценив это молчание как одобрение, сказал:
- Надо, Иванович, произвести шмоны (60) и в других лагерях. Материальная польза от этого государству огромная будет, а заодно и от мрази избавимся!
Генерал поднял голову и Александр увидел в его глазах раздражение и неприязнь.
- Ты еще более идиотского ничего не мог предложить! Да за такие шмоны с нас самих головы поснимают. – загремел он своим басом. – Вот так придумал: в других лагерях шмоны произвести! Твой лагерь на отшибе, туда не сразу доберешься с проверками, комиссиями. Вот там и скопилась разная шушера.
- Все это воровство, накопительство, - прервал его Климов, - как эпидемия и неизвестно: с отшибов она распространяется в центр или – наоборот. Рыба, говорят, гниет с головы!
От его слов у генерала отвисла челюсть, выпучились глаза. Он долго не мог обрести дар речи, как будто в рот ему всунули кляп. Однако, преодолев онемение, он с удвоенной яростью набросился на полковника.
- Ты думаешь, дурья башка, что говоришь?! Да за такие слова… Ты какую голову имеешь ввиду? Меня что ли? Или тех? – показал он пальцем вверх. Климов понял, что ляпнул лишнее.
- Никого я пока не имею. – примирительно забурчал он. – Просто, проверить надо сигналы, идущие из лагерей, а таких сигналов – хоть отбавляй!
- Вот и проверяй и каждую проверку согласуй со мной, а не руби с плеча. – немного снизил тон и шеф. – Тоже мне нашелся рубака – буденовец!
- Кого вместо меня думаешь послать в «Дальний»? – сменил Александр тему разговора.
- Думаю над этим. – охотно откликнулся на вопрос Кондратьев. – Сейчас там нужен мужик серьезный. Что из себя представляет этот майор Чашкин, или, как его – Ложкин?
Климову очень хотелось, чтобы начальником «Дальнего» стал Ложкин, но понимая, что похвала майору, после их нелицеприятного разговора, могла только насторожить генерала, изобразив на лицо думу, уклончиво сказал:
- Не знаю, как тебе ответить, Иванович. Ложкин, не хочу хаять, - мужик исполнительный. Есть жизненный опыт, неплохо разбирается в людях, но, по-моему, туповат он немного, грешит буквоедством. Да к тому же…
- Как туповат, в чем его тупость заключается? – перебил его генерал.
- В буквоедстве и заключается. На все ему инструкции, приказы подавай. Шагу без них ступить не может. Взять хотя шмон этот. Ни за что не соглашался на него: пиши приказ, да и только. Слова, мол, в папку не положишь!
- А ты что думал? Правильно мужик и делает. В наше время, чем больше бумаг, тем чище задница. По своему рапорту, он мне кадром толковым показался.
- Ну не знаю, - неопределенно махнул рукой Климов. – По званию ему рано такую должность занимать, а, впрочем, ты – хозяин, тебе и решать!
- Звание не проблема, повысим. Ты мне скажи прямо: потянет он работу по лесозаготовкам или нет? – настаивал генерал.
Климов, боясь спугнуть наметившийся настрой Кондратьева в пользу Ложкина, опять изобразил раздумье и сказал:
- Должен справиться. Мужик, в общем-то, - настырный!
- Ладно, посылать я туда никого не буду, - как бы даже обрадовался генерал. – Пусть Ложкин там и командует. А потом видать будет!
Кондратьев сегодня был, несмотря на недовольство полковником за шмон в «Дальнем», видимо, предрасположен к хорошему настроению и, охотно отвечая на вопросы Климова; рассказал о перспективах развития «Дальнего», о технике посланной туда; был доволен, что санитарная комиссия не обнаружила там тифа.
- Жениться тебе надо. Сколько тебе, дураку, одному маяться! – ворчливо пожурил он его.
- Девица у нас в бухгалтерии работает, ну прямо – шоколадка. Не будь у меня семьи, да годов моих унылых, не задумываясь сам сватов бы к ней заслал. Но, увы! Не в коня уже такой овес. А ты – молод, красив, за тобой она может пойти. Зовут ее Таней, 24 года. Девка – серьезная и, по всем видам, никем еще не обласканная!
Генерал посидел еще немного, поинтересовался сроком его выписки и отбыл, пообещав заехать еще.
У Климова же от его визита остались противоречивые чувства. Он был доволен решением Кондратьева относительно Ложкина и тем обстоятельством, что этот тип Кобзев не сообщил в своем рапорте об операции «Концы в воду», но его настроение начало ухудшаться, когда он припомнил раздражение генерала от предложения вести борьбу с крысами на уровне лагерей всей области. В связи с этим раздражением Климову и в голову не могло прийти, что шеф относится к их числу, но то, что он боится крыс, ему было очевидно.
«Да за такие шмоны с нас головы поснимают!»- вспомнил он выкрик шефа, его неприязненный колючий взгляд. Но ведь шмон шмону – разница. Шмон произведенный в «Дальнем» имел вынужденный, ситуационный характер, он действительно попахивал партизанщиной и Климов, прослуживший в Органах, без малого, двадцать лет, прекрасно понимал это. Говоря с шофером о шмоне на уровне всех лагерей области, Александр имел ввиду бескомпромиссную решительную борьбу с расхитителями, но уже на законных основаниях с привлечением следственных и судебных инстанций, но генерал, как он понял по его реакции, был против всяких шмонов, как незаконных, так и законных. Он теперь понял окончательно и другое: в верхах восседают уже не те, кто раздувал из искры пламя революции в России, кто лелеял это пламя, надеясь превратить его на горе всем буржуям, в пожар мировой революции. Сейчас верха все больше пополняются теми, кто предпочитает гнить, распространяя вокруг себя зловоние, чем гордо сгореть в пламени бунтарства против мерзостей этой жизни. Он вспомнил тезис товарища Сталина об усилении классовой борьбы, о возрастании числа врагов советской власти по мере построения социализма. На практике все это подтверждается. Климову вспомнилось как много врагов социализма было уничтожено в 30-х годах. Но на смену им появляются все новые и новые. Крысы, чистоплюи. Да это еще хуже, чем капиталисты и помещики! И что обидно: весь этот новый контингент врагов трансформируется не из прежних поработителей, а из среды самих же униженных и оскорбленных, которые начисто забыв свои прежние мечты о справедливости, начали слепнуть от блеска золота, глохнуть от шелеста денежных купюр, изымая их уже не у прежних поработителей, а у своих же собратьев, попавших в трудное положение. Но самое страшное в том, что язва накопительства, жадности начала поражать и карающие органы государства. И сюда проникли вездесущие крысы. Климову вспомнилась война, голод, когда за булку хлеба отдавали золотое обручальное кольцо, а за шмат сала – золотой портсигар. Ценности поступали к рыночным барыгам. Правда не дремали и парни из органов, изымая все это в пользу государства, но разве мало было и в Органах ребяток, у которых оказывались слишком липкие руки?
И опять же эта неуничтожимая страсть к накопительству и после войны. Вывезенные трофеи из Германии. Где они осели? Конечно, большая часть отошла к государству. Но мало ли ценностей прихватила армейская верхушка, офицеры – смершевцы, чиновники других ведомств, идущих за фронтом. Конечно, все это было бы еще полбеды, но аппетит приходит во время еды, и владельцы приобретенного желают богатств еще и ещё, и при таких тенденциях может случиться, что государственная собственность будет неизбежно растащена вошедшими во вкус, обнаглевшими крысами. Разве они не хотят иметь золота гораздо больше, чем сейчас? Ох, как хотят! Но им мешает товарищ Сталин. Вот и стали появляться в лагерях студентики за анекдоты о Великом Вожде, за создание, на первый взгляд, безобидных кружков; тут и интеллектуалы, недовольные советской властью, и какие-то крикливые молодые клоуны, вытанцовывающие хьюги-буги. Но кто подусуживает этих губошлепов? Разве не эти ворюги, которым стало тесно при социализме, которые хотят грести деньги не лопатами, а ковшами экскаваторов?
Товарищ Сталин, борясь с врагами Мировой революции не забывал и о борьбе с крысами. Не взирая на ранги и должности, он гнал их поганой метлой отовсюду и, в том числе, из Органов, но пользуясь его старостью и, связанными с ней недугами, они вновь начали наглеть. Вот сейчас бы и самое время нанести по ним мощный удар.
Он вспомнил мнение шефа: «Собралась шушера на отшибе и ворует!» Но разве мало по стране таких «отшибов», да и с них ли ветер дует? Эх, самому бы встретиться с товарищем Сталиным, поговорить! Но как это сделать ему, простому провинциальному полковнику, он не знал. Тут не поможет и генерал Кондратьев. Как он обиделся за «рыбу» что гниет с головы! Климов подумал, что может и он – крыса, но тут же отбросил эту мысль, решив, что шеф просто-напросто бздун и перестраховщик.
Он встал с кровати и решил прогуляться по больничному коридору, но тут к нему проскользнул небольшого роста старичок лет шестидесяти пяти. Он уже раза два заглядывал в палату и раньше, назвавшись дядей Кешей. Сейчас при виде этого дяди Кеши он вспомнил другого Кешу – Золотова, которому и рыбу, и мясо с колбасой было жрать за падло. Вспомнилось и его обещание поминать утопленников. Но девять дней с их смерти было еще когда он лежал без сознания, а в последующие дни, вплоть до нынешнего, он также чувствовал себя еще больным. «Хоть и поздно, но помянуть надо!» – подумал он и спросил пришедшего:
- Ты дядя Кеша, как к спиртному относишься?
- Выпиваю по-маленькой, коли подадут! – охотно откликнулся старичок, указательным пальцем почесав нос.
- Водки бутылочку как-то надо достать.
- Коли деньги есть, то все можно. – отвечал дядя Кеша.
- Вот и загвоздка-то, что нет их при себе. Ты обстановку тутошнюю лучше знаешь. Может на продукты обменяешь? – спросил Климов, вытаскивая из тумбочки палку копченой колбасы и баночку паюсной икры.
Дядя Кеша удивленно вскинул брови, понюхал исходящий от колбасы запах и заявив, что за такие харчи он достанет бутылку махом, скрылся из палаты.
Минут через пятнадцать Климов уже разливал водку по стаканам. На тумбочке громоздилась генеральская закуска.
- За что пить-то будем, мил человек?
- Сын мой с товарищами недавно погиб, Алексеем звали.
- За это надо! – согласился старичок и, не спрашивая где погиб и как погиб его сын, выпил. Климов тоже выпил, вспомнив толпу призраков, столпившихся у его кровати, сына Алексея, его последние слова: «Отец, я все понял и вспомнил…»
- Вот ты говоришь: сын Алексей, мил человек! – прервал молчание дядя Кеша, уминая генеральскую жратву. – А вот у меня ни бабы законной, ни ребят, ни котят отродясь не было.
- И не жалеешь об этом?
- А что жалеть-то! В этом мире ни о чем жалеть не надо. Да и что мне жалеть, если у меня ничего не было. Пусть изнывает тот, у кого все было да сплыло.
«Занятно рассуждает!» – подумал Климов, с интересом разглядывая собеседника.
- Вот у меня сеструха – тоже старая перечница – у нее сейчас и живу. За купца еще молодой вышла. Богатенько жили. Особнячок, несколько лавок, ну и капиталец, соответственно, в банке. И что из этого получилось, мил человек? Купчишку, мужа ейного, пьяная солдатня насмерть забила в 17-м, лавки покурочили. Сын у нее был – гимназист. Тот к Колчаку убег и там сгинул. Вот и пошла от этого вся жизнь наперекосяк у моей сеструхи. До сих пор плачет, почти не умолкая.
Александр налил еще водки старичку и себе. Но утопленники, которых они сейчас поминали, совсем не шли на ум Климову. Своего же случайного собеседника он слушал с интересом.
- Говорю ей, дуре, - продолжал старичок, - кончай сырость разводить. Потеряла – не грусти и нашла – не радуйся. А она, глаза выпучит: молчи, мол, арестант. Тебе ли понять, что я потеряла!
Старичок умолк и задумался.
- Да, нехорошо получается: дадут сначала для заманки, а потом – отберут. Если человек слабый и свихнуться от этого может! – сказал Климов.
- Вот, вот, заманка и есть! – обрадовался его пониманию дядя Кеша.- Я, мил человек, праведной жизнью не могу похвастать. Еще при царе Николае по кутузкам пошел и кончил два года назад лагерем по – актировке. Заманок у меня много случалось. И вот один случай, к примеру, лет двадцать назад был. Стою в привокзальном скверике, добычу поджидаю. С ножом я редко на дело ходил, а носил мешочек, туго песком набитый. Шарахнешь бывало кого этим мешочком по голове – тот и копыта вверх. Ну, значит, стою, время позднее, зябнуть начал. Хотел уже до хаты идти, вдруг вижу: фрайер с чемоданом. Идет быстро, на поезд, видимо торопится. Я его из-за кустов и отоварил. Чемодан подхватил и поминай как звали! В укромном месте раскрыл этот чемоданчик, мать твою за ногу, чего там только не было! И червонцы – пачками, и золотишко, и цацки разные. Мелькнула у меня тогда мыслишка, домик купить, бабу туда привести. Долго думал и понял: заманка! И прокутил добытое с приятелями.
Вновь выпили. Климову все больше нравился собеседник, его словоохотливость, но без любопытства к другим. Ему понравилось и то, что собеседник – закоренелый зэк не скалит волком зубы, не разбрасывает пальцы веером и по возможности старается избегать тюремного жаргона.
- Тебя, батя, как величают – то? – спросил он старика и узнав, что – Михайловичем, сказал:
- А я, Михайлович, и есть тюремщик, да не простой, а один из главных в этих краях. Слышал может про лагерь «Дальний». До болезни начальником там был. Климов моя фамилия.
На лице Михайловича ни коим образом не отразилось это откровение.
- Нет, не слышал. Тюрем, лагерей пришлось много повидать, но в здешних бывать не приходилось. Видел, как генерал к тебе после обхода приезжал, а те, к кому попало не ездят. Понял я сразу: большой ты чин. Вот и шамовка знатная, простым людям недоступная, - кивнул он на закуску. – Но по мне, мил человек, все мы едины, поскольку тюрьма тут.
Климов изумленно вскинул брови, не ожидая встретить единомышленника и поинтересовался: сам ли тот дошел до такой мысли или услышал от кого?
- Приятель у меня был на Колыме, поп – растрига (61). Земля, мол, - тюрьма, но не простая, а движущаяся за солнцем по вселенной, как баржа за пароходом. На этой барже есть верхние, нижние палубы. Мы – люди, находимся на средней палубе. Охрана туда из-за вони, без надобности, не спускается и это, мол, способствует некоторому самоуправству, поскольку зэки тоже разные. Тут есть и обиженные, и мужики, и придурки, и блатные. Идет борьба за лучшие спальные места, за пайку. Сильные, мол, тут устроили свою тюрьму для недовольных.
- Стало быть, эта «баржа» еще не есть тюрьма или каторга, она лишь ведет нас туда. И я, выходит, - сильный, а ты – недовольный! - усмехнулся Климов.
- Насчет того, что везет – верно, но сильные в пути могут ослабеть, а недовольные – усилиться! – ответил Михайлович.
Климов подумал, что если Земля не сама Тюрьма, а лишь транспортное средство, то выходит, что он и все окружающие его люди осуждены шесть тысяч лет назад, со времен создания Иеговой Земли, и находятся в пути к страшно далекой Тюрьме. Но тогда где же они были осуждены? За что? На какой срок? И сколько им еще до этой тюрьмы добираться?
- Интересную версию выдвинул твой приятель. За нее его и расстригли? – спросил он Михайловича.
- Версию эту он выдвинул позже, а расстригли его за усомнение в могуществе божием. Ляпнул кому-то, мол, какой это Бог, если он не может заставить все народы на Земле верить только ему. У татар вы, мол, свой бог, у китайцев и индусов – тоже свои. Много и таких, которые ни в какого бога не верят…
- Подожди, - перебил его Климов. – А сам-то он что? Вообще не стал ни в кого верить?
- Толкует, есть, мол, бог, но у него свои дела, за падло с людишками ему связываться.
- А все эти саваофы, аллахи с будами – кришнами – миф что ли?
- И они есть, но это местечковые управители. Шла Земля – баржа мимо владений Саваофа – закинули оттуда партию осужденных. Приблизилась к владениям Кришны – с тамошних пересылок кинули.
- Выходит, что эти управители сдали нас под охрану на баржу и теперь им до нас дела нет?
- Дело есть, - ответил старичок, - дорога длинная, всякое может случиться. Боятся бунта, слома баржи, вот и посылают всяких иисусиков вдогонку, для уговаривания. Будьте, мол, выдержаны. Кто не будет кипешиться (62) – в рай пойдет, освободим отсюда. Но понты все это! Ты сам, мил человек, посуди, если в этой системе крутишься. Освободили прямо в дороге кого за примерное поведение? Вот то-то что нет! Так и тут. Сначала надо на место прибыть, срок отбыть хотя бы наполовину, а потом на что-то надеяться. А срок, судя по дороге, ох и долгим будет! На миллионы лет потянет. Слышал поди о геенне огненной?
- Неужели, сволочи туда и везут! – возмутился Климов.
- А ты что думал, - усмехнулся собеседник. – К теще на блины что ли? Все там будем – и богохульники, и кто сейчас праведниками прикидывается. Последним, правда, если они в самоохрану подадутся, полегче достанется. Будут чертям помогать нам смолу на голову лить, да дровишки в топку подбрасывать.
- Да, дела! – задумчиво промолвил Климов, а потом спросил:
- Слышь, Михайлович, а ничего твой расстриженный кент не говорил о возможности побега или повреждения этой гнусной баржи.
- Как ни говорил! Мы с ним долго на нарах бок в бок кантовались. О многом переговорили. Невозможно все это! Охрана и самоохрана очень уж сильны. Повредить можно. Но это ничего не даст. Подлатают ее, заделают пробоины – и дальше в путь!
- А если взбунтоваться, перебить друг друга, благо для этого и средства сейчас появились – атомные бомбы!
- Пустое все это, мил человек. – замахал руками Михайлович. – Думаешь ты один такой ушлый. Много таких было, и сейчас – хоть отбавляй, но не выходит у них ничего. Я тебе говорил: охрана находится на пароходе, то бишь на Солнце и на Луне, а на барже – самоохрана. Где что ни так – они сигнализируют с баржи, а на Солнце уже принимают соответствующие меры.
- А вот, Михайлович, говорят: Сатана, Дьявол. Кто это такие, что говорит о них расстрига?
- Не имеет и он о них личных воспоминаний. Догадывается только. Если, мол, они против управителей, то – кенты наши, доброжелатели, но силенок у них маловато. Пытаются нас освободить, но пока не получается.
- Но, а баржу-то, кто сделал вместе с пароходом? Местечковые управители что ли?
- А шут их знает! – почесал затылок Михайлович. – Не было у нас с кентом такого разговора.
- Вот и мне непонятно. Библия утверждает – Иегова. Коран про Аллаха толкует, а нанайцы оставляют эту заслугу за своим богом Эндури. Неужели они сообща и сляпали баржу с пароходом? И если это не так, то зачем они посылают разных иисусиков умасливать заключенных, чтобы те не курочили баржу?
- А хрен их знает, мил человек, - развел руками Михайлович. – По сути, действительно, не зачем им этого делать. Как у нас, в земных ведомствах делается. Отправят этап с пересылками и вся головная боль у тамошнего начальства отпадает. Довезут ли столыпинские вагоны зэков до места или развалятся по дороге, их это не интересует. Ты сам-то как считаешь?
- Я считаю, что не додумали вы что-то со своим расстригой. Не баржа – Земля, а натуральная стационарная тюрьма и Хозяин у нее один. Будь их несколько, они бы давно от злобы перебили друг друга, или развели такой бардак, что эта Тюрьма сама по себе бы развалилась. Хозяин тут один, но выступает под разными именами.
- А для чего он это делает?
- Боится, не хочет, чтобы люди объединились и вновь начали строить Вавилонскую башню. А вдруг да построят, взберутся по ней наверх и открутят ему башку. Вот и попам очень уж не нравится наш большевицкий лозунг: «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!» Уж как только они его ни обсмеивают. Но лозунг на мой взгляд, неплохой, если под пролетариями подразумевать не босяков, а – души. Ведь что они тут имеют, окромя тюрьмы и цепей, а вырвавшись отсюда могут обресть весь мир!
- Убедительно рассуждаешь, мил человек. Согласен во многом. Но что насчет Тюрьмы как стационара, тут мне не совсем ясно. Ведь и по науке толкуют: наша Земля движется вслед за Солнцем неизвестно куда. Как баржа за пароходом, или столыпинский вагон за локомотивом.
- Это вопрос сложный, Михайлович. Но мне кажется, что все это движение – понтовое. Оно напоминает карусели, и одновременно – качели. Взад – вперед и никуда далее!
За время их беседы в палату несколько раз заглядывали то санитарки, то медсестры, подозрительно косясь на обоих. Но пустая бутылка и закуска уже до их прихода были убраны. Покрутив носом, и оставив кучу порошков и таблеток, они уходили, но вновь приходили, ставили уколы, меряли температуру. Михайловичу они предложили пройти на процедуры.
- Вот видишь, мил человек, и тут – охрана, а ты говоришь: бунт! – полушутя, полусерьезно сказал он уходя.
Александр после его ухода подумал, что ни подсадная ли утка этот занятный старичок. Разоткровенничался, не расспрашивая ни о чем личностном, вызвал на откровенность и его. Проверить бы какой это рецидивист – колымчанин, подумал он, памятуя о том, что божье ведомство в наблюдении за ним может привлекать не только нечисть, но и конкретных людей. Однако подозрение это было вялое, поскольку ему в последнее время было почти безразлично следят ли за ним с неба или нет. Более болезненно его донимала мысль о том, что усилия большевиков и лично товарища Сталина, раздуть пожар Мировой революции, похоже, заканчивается неудачей, но ностальгия по несбыточному все же давала о себе знать. Он грустно думал о том, что советское государство от политики бунтарства отказывается. В частности, он стал замечать, как вновь поступающий в лагеря контингент заключенных начал меняться. Новых попов поступало сюда очень мало, а попов старых даже начали досрочно освобождать. Товарищ Сталин разрешил открывать церкви, молиться. В стране начали функционировать духовные семинарии, академии, чтобы опять наплодить целую армию попов. Спрашивается, за что тогда боролись?
Он не осуждал товарища Сталина, понимая: ему семидесятилетнему старику стало не под силу выдерживать натиск воинства божьего, ибо его железная воля с годами ослабла. Что как ни это побудило его отменить смертную казнь? Вот и крысы по этой же причине стали не в меру наглыми. Мысли тоскливее одна другой лезли в голову. Он видел, что бунт против Господа еще по инерции продолжается: еще шли и шли целые полки, дивизии под красными знаменами с серпом и молотом, с грозным пением «Интернационала», но он, как опытный стратег, понимал: перевес уже не на их стороне и что поражение большевиков – лишь вопрос времени. Он понял также, что и его личная борьба с Господом закончилась провалом. Но что теперь делать? Закрыть на все глаза, жить для того, чтобы вкусно есть, сладко пить или копить деньги? Такая жизнь была не по ему. Посвятить себя тому, чтобы другие вкусно ели и пили? Он и в этом не видел особого смысла. Жениться, наплодить детей, как советует Лида и Николай Иванович?
- Жизнь твоя станет гораздо легче! – вспомнил он медовый, вкрадчивый голос небесной попихи. Раньше он считал: производить детей, значит, перекладывать со своих плеч, на их плечи почти непосильную ношу этого мира. Сейчас ему пришла мысль, что у существ разматериализованных и не рожденных вновь существование тоже тяжелое и безрадостное. Ему вспомнились призраки утопленных. Как они, сбросив больные, натруженные тела, обрадовались свободе, но, поняв, что она тут невозможна, возжаждали вновь обрести тела, чтобы забыться и вместе с этим забытьем, обресть хотя бы иллюзорную надежду. Вот и ему, бунтарю, потерявшему надежду на победный исход своего бунта, вдруг захотелось видеть рядом с собой маленькое, слабое существо, видящее все в розовом свете надежды. В голову пришла и другая мысль, что, не желая иметь жену и детей, он забунтарился не по чину, в то время как настоящие, великие бунтари, до которых ему еще ой как тянуться, не чурались ни жен, ни детей. Великий Ленин, хотя и не имел детей, но имел законную жену. Еще более великий бунтарь товарищ Сталин имел и жен, и детей.
«Девица у нас… работает. Ну прямо – шоколадка!» – вспомнил он восторженный возглас генерала и у него, впервые за всю эту жизнь, томительно забилось сердце.
Он долго лежал в темноте, пытаясь представить девушку – шоколадку, пока не заснул и не увидел сон.
… Какая-то глухая, мрачная, замкнутая со всех сторон высокими скалами долина.  Время от времени она освещалась страшными, похожими на гигантские острозаточенные ножи, молниями. Откуда-то рядом слышались стоны и вопли, полные боли и ужаса. Климов огляделся по сторонам и увидел рядом, присевшего на корточки, Михайловича.
- На процедуры, всем на процедуры! – послышались мерзкие голоса и появились огромные, в два человеческих роста, черти. Один из них схватил поперек туловища Михайловича и потащил, к поодаль выбивающемуся из-под земли, синему столбу огня. Оттуда доносился удушающий запах серы. Другой черт подскочил к Александру, но неожиданно смрадный воздух прорезал розово-золотистый луч света. Он завис над округой, а потом расстелился повсюду чудным ковром, волшебно преобразив страшную местность. И тут Александр увидел ее, свою девушку – шоколадку, чем-то напоминавшую ему Женьку из села «Котово». На руках она держала прелестного мальчугана и звала его к себе.
- Фуфло – это, заманка! – услышал он издалека голос Михайловича, но подошел к девушке.
- Это твой сын! – с милой улыбкой сказала та, протягивая ему дитя.
- Брось ее, заманка! – уже слабее донесся голос старика, но он, не слушая его, прижал дите одной рукой к груди, а другой, обняв девушку за плечи, повел по розово-золотистому ковру.
Его разбудила медсестра, пришедшая ставить ночной укол.
- Фу ты, как некстати! – огорчился он, ворочаясь с боку на бок.
Вскоре Александр вновь уснул, но свой чудный сон так и не догнал, однако утром проснулся бодрым и радостным. Его лечащая врачиха, прослушав его грудь, осталась довольна.
- Ну вот, - сказала она. – Еще недельки две полежите, а потом с песнями и плясками пойдете домой!
Климов хотел выйти из больницы пораньше, но взглянув на властное лицо докторши, понял: такую уговаривать бесполезно, не стал настаивать на ускоренной своей выписке и после обхода позвонил Кондратьеву, попросив с шофером прислать ему мольберт, краски, бумагу для эскизов, кисти.
- Яша знает, где ключ от дома. – пояснил он шефу. - Понимаешь, лежать еще две недели, но заняться нечем. А тут такие ляльки среди медобслуги! Хочу их отразить на память!
- Но, но, ты смотри у меня, на лялек его потянуло! – заворчал генерал, но просьбу обещал выполнить.
Климов положил трубку и пошел в палату. Он не собирался отражать никаких лялек, а попросил привезти художественные принадлежности совсем для другого. Вчера перед сном, пытаясь представить образ девушки – шоколадки, он увидел душу сына. Она виделась перед ним отчетливо и ясно, как тогда в «Дальнем» перед своим исчезновением. Утром он вспомнил об этом и душа опять увиделась, но уже с какой-то расплывчатостью. У него возникло опасение утратить это видение. «Надо немедленно сделать набросок. Иначе будет поздно!» – подумал он, вспоминая как горевал об утрате эскиза «Освобождение душ» и тщетной попыткой его воспроизводства.
Генеральский шофер Яша примчался как на крыльях. Он передал полковнику, что было надо и, сославшись на занятость, также быстро исчез.
Климов закрепил лист бумаги на мольберте. Душа сына, терпеливым натурщиком вновь отчетливо предстала перед ним. Александра охватил творческий порыв. Он не заметил, как в палату два раза заходила медсестра. Заглянувшая было уборщица, увидев его отрешенное лицо, мигом исчезла. Сейчас он был не в этом мире и не в этом теле. Его душа была в обществе другой души. И когда ее видение начало расплываться, исчезать, Александр глянул на эскиз и понял: на этот раз добился своего. Он устало присел на кровать, глядя на выполненное.
- А родинка-то, родинка! – встревожился он, не углядев ее на эскизе. Климов как бы вопрошая, взглянул в пространство, но душа уже исчезла.
- Эх! – в досаде долбанул он кулаком по тумбочке, но когда еще раз взглянул на эскиз, то заметил и родинку. Теперь она была крохотной мерцающей точкой и Климову, глядя на нее показалось: он слышит дивную мелодию. Александр долго и неотрывно смотрел на эту пульсирующую искорку, пока в палату не вошел Михайлович. Климов очумело посмотрел на него, не понимая кто это и что ему нужно.
- Ты что, мил человек не узнал меня? – недоуменно спросил тот.
От его вопроса Александр начал приходить в себя. Он оторвал взгляд от эскиза и поприветствовал гостя.
- Кто это, дочка что ли? – вначале без интереса кивнул он на изображение. Климова охватила безудержная радость от удачи. Ему, как мальчишке, захотелось прыгать, хохотать, дурачиться.
- Невеста, Михайлович, невеста. Ты глянь повнимательней, хороша, да?
Старик сходил в свою палату, принес очки и начал рассматривать изображение, все больше и больше удивляясь.
- Ну что скажешь? – нетерпеливо спросил Александр.
- Понять не могу. Сначала вроде девку углядел! Но теперь вижу: не девка это и не баба!
- Ну а кто, кто? – наседал Климов.
- Ангел вроде, но на него не похож: без крыльев! – растерянно рассуждал он.
- Это – душа моего сына! – поведал Александр, не в силах больше томить себя и собеседника.
- Вот оно что! – еще больше удивился старик, переводя взгляд то на Климова, то пристально вглядываясь в эскиз. - Часто, лежа на нарах, с кентом разговор о душе вели, но видеть не доводилось никогда. Красота-то какая!
Полковник, польщенный изумлением старика, улыбался.
- Я сразу, мил человек, подумал: не девка это. Девок красивых мне довелось в Питере, в Смольном институте (63) видеть.
- Каким ветром тебя туда занесло? – удивился Александр.
- По молодости, когда жиганом (64) еще не был. Родом я из-под Ярославля. Семья большая у нас была. Родная тетя, что в чужих краях на заработках постоянно пребывала, в девятьсот первом году пишет: в Питере, в институте гардиробщицей робит. Велела и мне срочно туда ехать. А мне семнадцать годиков тогда стукнуло. Добрался до Питера; сначала мальчиком на побегушках, а потом дворником при институте меня взяли. Работа канительная. Встаешь в пять часов и шуруешь, то метлой, то лопатой. Хуже нет, когда наледь образуется. Вот с пяти утра и, бывало, до самого вечера борешься с ней. Но это ничего, парнишка я шустрый да крепенький был. Свою работу сделаю, переоденусь в чистое, и тете иду в гардероб помогать. Ногами она, к тому времени, хворая была. Вот этих девок-то и насмотрелся там. Такие цацы! Подаешь пальто или шубу такой, а внутрях все бушует, огнем горит. Эх, думаю, провести бы с тобой, красавица, ночку, а потом хоть головой на плаху. Но куда там: они на таких кех – рваных шапок как на пустое место смотрели. Что же ты хотел: ваши высокоблагородия, дворянские дочки. Бывало насмотришься на них, а ночью от ломоты уснуть не можешь. Маялся сильно, а потом в публичный дом надоумился ходить. Придешь туда, дурь стравишь и, дня на два, на три, легче станет. Уже не ходят руки – ноги ходуном, когда благородным барышням одежку подаешь. Так вот, слышь, мил человек, к чему я весь этот рассказ веду. Начал я к девкам спокойнее приглядываться и понял: а виноград-то все же зелен. В каждой из них какая-то гнилинка – червоточинка имеется. Иная, смотришь, лицом – загляденье, а телом не совсем вышла. Или наоборот. А есть по всей форме первосортные, но капризов, гордыни – хоть отбавляй. Смотришь на такую и думаешь: чем стерва, гордишься. Ведь в отхожем месте из тебя такая же вонь прет. Вот уже тогда и подумалось: заманка все это, а от нее и мучения.
Философствование Михайловича было любопытно, но Климову хотелось говорить о своем творении.
- Ты говоришь – заманка, а тут ее что нету? – кивнул он на эскиз.
- Тут все натурально, мил человек. Ни – заманки, ни – обманки и ни гнили! Первый раз такое чудо вижу. Не ожидал, что среди вашей братии такие таланты имеются! – сказал старик, уважительно глядя то на Климова, то на его творение. Полковник угрюмо сдвинул брови, но нутро так и распирало от похвал Михайловича.
- Ты говоришь: ни девка, ни баба, а от ангела чем эта «штучка» отличается?
- Ангел – существо служивое. – охотно откликнулся старик. – На людей он смотрит как становой пристав (65) на ссыльных. А перед Господом бегает на цирлах. Лицо у него то хитрое, то заискивающее, то спесивое. Вообщем – опер. А тут совсем другое дело. Не знаю, как сказать, - на миг задумался Михайлович. - Вроде борется душа твоего сына с кем-то, а силенок не хватает. Мы – жиганы, вот так же, когда нас хватают. И тоска, и злость. Эх, думаешь, силенок побольше – наломал бы дров. Но наш брат, сам знаешь – народ смурный, грубый и дурковатый. А тут совсем не то. Чувствуется: все одно она когда-то вырвется, не возьмут ее, не сломают окончательно!
Старик произнес последнюю фразу решительно и убежденно, как бы имея в виду свою душу, а не душу Алексея Басова.
«Не похож он на подсадную утку!» - подумал Климов, вспомнив вчерашнее опасение. Он хотел продолжать разговор, но тут вскочила в палату молоденькая медсестра. Посмотрев на эскиз, она по-кошачьи фыркнула и с пристрастием всадила укол в спину Климова.
- На процедуры, Есин, на процедуры! – заворчала она на старика и, выскакивая из палаты, как бы ненароком толкнула мольберт, отчего тот, покачнувшись, чуть не опрокинулся на пол.
Михайлович побрел за медсестрой на процедуры. Климов, после его ухода, разобрал мольберт, эскиз аккуратно свернул трубочкой, положив в специальный футляр. Ему не хотелось, чтобы вот такие людишки, как эта пигалица в белом халате, смотрела на его творение.
Он лег на кровать и задумался над своей жизнью после выхода из больницы. Неожиданно у него мелькнула мысль об уходе из Органов. Теперь, когда само государство не препятствует размножению старых попов в семинариях и академиях и, не собирается бороться с новыми попами, его пребывание в МВД показалось ему бесперспективным. Конечно, остаются еще и уголовники, с которыми должны бороться Органы вообще и Климов в частности, но на примере случившегося в «Дальнем» он понял: крупному ворью закон – не писан. В тюрьмы и лагеря попадает мелкая шушера. Бороться же с ней, да губошлепами, вытанцовывающими «хьюги-буги» он для себя, считал таким же зазорным занятием, как тигру ловить бабочек. «Уволюсь, сославшись на здоровье, попрошусь на какую-нибудь хозяйственную работу, чтобы там не давать спуску крысам и чистоплюям!»
Упоминание о крысах повернуло его размышления в несколько иную плоскость, и он задумался над тем: отчего значительная часть человеков ведет себя в этом мире по-крысячьи. Ведь даже сами пророки, свято чтившие Иегову, очень часто информировали последнего о появлении множества корыстолюбцев, бессовестных наглецов, отбирающих силой или обманом самое последнее у вдов, сирот и других немощных, которые не в состоянии за себя заступиться. Сколько раз Иегова, в ответ на сетования пророков, давал обещания жестоко наказать мерзавцев. Но прошло вот уже несколько тысяч лет, а мерзавцы и поныне процветают, и здравствуют. Что означает это долготерпение? Надежда что они исправятся? Попы это так и объясняют. Другие попы истолковывают такое божье попустительство необходимым условием отделения «мякины от зерна», «овец от козлищ». Боженька, мол, ставит людишек в весьма экстремальные условия и смотрит кто во что горазд. Но Александр не видел тут ничего кроме лжи и лицемерия и понимал, что безнадежность и несправедливость, поблажки любимчикам исходят от самого Иеговы и отнюдь не с целью испытания и наказания оных в будущем.
Справедливостью нельзя помыкать даже для самых благих целей. Но где была она, эта справедливость, когда Иегова принял дары от Авеля, но отверг их от Каина. Чем провинился перед ним последний. Александр слышал от некоторых попов, что, мол, Каин изначально стал нелюбимчиком Иеговы из-за того, что был рожден Евой от Сатаны. Но какая разница от кого он был рожден, если пришел и принес свои дары с доброжелательством и любовью. Тем более, что они не украдены, не отобраны у своего ближнего, а добыты честным трудом? И разве должна проступать оскомина на зубах у детей из-за того, что их отцы ели кислый виноград?
Или взять историю с доверчивым, наивным Исавом и хитрым, предприимчивым Иаковом, который обманом завладел первородством и, вместе с ним, большей частью имущества рода. Почему бы и здесь Иегове не восстановить попранную справедливость и наказать нечестивого пройдоху. Но, нет! Господь не только закрывает на это глаза, но и делает его прародителем целого народа. Правда, потом он наказывает его потомков, но совсем за другое деяние их прародителя.
Исходя из этих и других почерпнутых из Библии сведений, Александр делает вывод: Иегова, несмотря на свои обещания наказать наглецов и нечестивцев, и не думает делать это, ибо те ему ближе чем честные, бесхитростные. Ведь замаранными легче управлять, чем последними.
Ничуть не уступает в лицемерии своему папаше и Иисус Христос. Евреям он заявляет, что послан спасти их, а не псов, то бишь другие народы. «Псам», через апостола Павла, он выдает обещание спасти прежде всего их. Наглецов и нечестивцев он и в упор не видит и советует пострадавшим от них не чинить препятствий и злодеяний. «Все это делается, чтобы не сплотить людей, ибо Отец и Сын боятся этого, а посеять между ними вечный раздор. Не зря же Христос проболтался: не мир, но меч принеся!» – подумал Климов и неприязнь к ним с новой силой овладела им.
Старый зэк Михайлович на следующий день опять посетил его, возжелав взглянуть на изображение души и любовался им, пока не пришла медсестра, но уже другая. Как и вчерашней сестричке, ей тоже что-то не понравилось в эскизе и, поставив полковнику очередной укол, она, кинув на тумбочку порошки, стремительно удалилась.
- Вот видишь, Михайлович, тебе мое творение нравится, а другим – нет. Почему так? – грустно спросил он старика.
- Как я заметил, испугалась она твоей картины. Побелела аж вся! – сказал тот.
- Ладно, не будем пугать людей. - махнул рукой полковник, убирая эскиз в футляр. - Ты тут старожил. Кумекай как чайку крепенького заварить. Генерал мне несколько плит «грузинского» отправил.
- Это мы сейчас сообразим, оживился старик. – Знакомая моей сеструхи тут на кухне работает. Сейчас я до нее смотаюсь!
- Вот и отлично! Чайку попьем, побеседуем от скуки! – обрадовался полковник.
Вскоре они пили чай с консервированными сливками и генеральскими деликатесами.
- Ты вчера рассказывал, как при институте благородных девиц работал, но не дорассказал, что дальше получилось.
- А что дальше! – оживился Михайлович. – На кривую дорожку встал. Познакомился в доме терпимости с молоденькой проституткой – Веркой. Обнюхались и понравились друг другу. Ревность меня взяла, что ее, кроме меня, многие мацают. Бросай, говорб, свою проституцию, а она мне: Я, мол, Кеша, согласная, но на что жить будем? На твои что ль дворницкие? Шалая девка была, порченная и для простой, честной жизни уже не пригодная. У меня, мол, дядя извозом занимается, но сейчас что-то прибаливать стал. Поговорю, мол, с ним, может в пай тебя возьмет. Договорились с дядей. Начал я извозом заниматься. Денег побольше стало, но Верке все мало. Оказывается, извозчиком она меня пристроила не для честного извоза, а для разбоя. И удумала такую штуку. Приходит, значит, в привокзальный ресторан – разодетая, расфуфыренная. Цепляет там какого-нибудь подгулявшего, приезжего купчика. Ну тут ясное дело: разговоры, выпивка. А во время выпивки сыпала ему в вино снотворное. Увидит, что купчик скисать начинает, ведет его на свежий воздух, а я тут как тут со своей каретой. Ну а дальше ты сам знаешь, как дело делается.
Проделали мы такой финт раз пять. Навар хороший получился. Уже во вкус стали входить, но прибегает она как-то раз. Лица на ней нет. Филер, мол, какой-то увязался, едва убежала. Дела, говорю плохи, девка. Надо сматываться, чтобы и самим не спалиться и дядю твоего не подвести.
Отъехали мы с ней, на перекладных, из Питера в Москву. Присмотрелись, пообтерлись, и там разбоем занялись. Почту с ней средь бела дня взяли. Ух, и бедовая, стерва была, но жадная на деньги. На почте тысяч двадцать взяли, да от купчишек, подгулявших кое – что осталось. Давай, говорю, уедем в Ярославль, дом купим, хозяйством обзаведемся, но не согласная она. На хрена, мол, нам этот Ярославль, когда и тут жить можно. Надо, мол, еще столько денег добыть и на этом – баста!
Недели через две попытались другую почту взять, но на засаду нарвались. Верку наповал убили, а меня подранили. Подлечили, осудили и – в Сибирь, на каторгу. Вот так, мил человек, и вся жизнь пошла. И при царе сидел, и при Керенском, а при большевиках – тем более.
- А не жалеешь, что так жизнь сложилась?
- Нет, не жалею. Я же тебе толковал позавчера: тут ни о чем жалеть не надо.
- А я вот жалею, что в Органы пошел. Мыслишка появилась уйти оттуда. – ни с того, ни с сего, сам удивляясь, разоткровенничался Александр. – Гори они синим огнем, все эти тюрьмы, лагеря!
- Но это ты зря, мил человек, так говоришь. Как тебя по батюшке-то?
- Сашкой зови. Я тебе в сыновья по возрасту гожусь.
- Вот я и толкую, Сашка, уходить или оставаться в Органах – дело твое. Но земным тюрьмам и лагерям зря ты синего огня желаешь. Я вот, к примеру, там больше свободы вижу, чем тут. Конечно, каждый зэк о воле мечтает, но оттянул срок, как говорят, откинулся, но и что он видит на этой самой воле? Люди, в большинстве, как бараны, -все друг к другу жмутся. Жизни не понимают. Разговоры ведут глупые, никчемные. Одним словом – слизняки какие-то. На тюрьме, в лагере, жизнь, конечно не сахар. Но там один другого насквозь видит. Жизнь, не спорю, волчья. Некоторые не выдерживают – ссучиваются, опускаются. Но даже самый захудалый зэк в душе чувствует себя выше самого благополучного барана с воли и редкий раз ему позавидует.
- Ну если пошло такое сравнение с животным миром, - усмехнулся Климов, - то, за кого вы нас, милиционеров, принимаете?
- Вы, не обижайтесь, - сторожевые псы, но по своей природе ближе нам – волкам, чем своим хозяевам, и иногда это понимаете!
- А кто же эти хозяева? Тигры какие-нибудь?
- Тигров тут нет, а, в основном, стадные и стайные. А служите вы тем, у кого есть запасы. Кто из животных имеет запасы? Хомяки, суслики и прочие крысы. В лагерях их нещадно бьют, а на воле они пищат да лезут в верха.
В рассуждениях старого зэка Климов нашел много верного, но безапелляционность и категоричность Михайловича заставила его возразить.
- Крысы, Михайлович, и мне спокойно спать не дают. Лезут в верха, расхищают государственное имущество, но и тут их бьют.
Ты говоришь: Органы им служат. Есть такие твари и среди нашего брата, что греха таить! Но, в целом, Органы служат советской власти и товарищу Сталину, а он, ты сам знаешь, крыс не жалует!
Наш век – время бунтарства против Иеговы и его иисусиков. И товарищ Сталин – главный бунтарь. Он, с нашей помощью, в лагерях из всякой человеческой слизи, хлюпиков, делает воинов. Сейчас, правда, они на него обижаются, но когда-нибудь скажут ему спасибо за это.
- Нашел тоже бунтарей: хлюпики, крысы – возмутился старик. – Бунтари – это мы, волки. Не зря говорят: сколько волка не корми – он все в лес, то бишь на свободу смотрит. Непокорные мы, неподвластные. Но твой товарищ Сталин приказал расстрелять триста тысяч блатных. Разве это – не бунтари, зачем он это сделал?
- Из них бунтари как из меня папа Римский. – усмехнулся Климов. – Вкусно пожрать, попить да «Гоп со смаком» сбацать. Вот и все их бунтарство. Работать не хотят: за падло, мол, пусть бараны работают. А ты знаешь, что наша промышленность на восемьдесят процентов задействована на изготовление вооружения для бунтарства. Разве за падло делать вору оружие для воровства, а бунтарю – для бунта. Ну ладно! Оружие пусть другие делают. Но ты тогда – воюй, и не из-за угла с ножичком, а на поле боя, с врагами бунта. Но они и воевать не хотят. Тоже – за падло. А что тогда не за падло? Пир во время чумы на барже устраивать?
Климов замолчал, вопрошающе глядя на собеседника, а Михайлович сказал:
- Бунт на барже, я тебе говорил – бесполезен. Тут может помочь только кто-то извне, со стороны.
- Помогают сильным, но не отчаявшимся. Допустим, придет подмога от Сатаны или самый главный Бог заинтересуется, комиссию с проверкой пришлет. Увидят они как крысы все тащат, а блатные с шалашовками (66) на верхних нарах кувыркаются – и руки умоют. А Иегове с иисусиками только того и надо. Везем, мол, всю эту нечисть на свалку. Сжечь надо.
Разговор затих. Чай выпили. Но старому зэку идти в свою, видимо, давно надоевшую палату или слоняться по коридору не хотелось.
- Пойду я, Сашка, еще чайку заварю, уж больно хорош генеральский-то!
Он взял большой фаянсовый заварник и ушел на кухню, а Климов прилег на кровать и задумался над их разговором, показавшимся ему несуразным и противоречивым. Он толковал о мысли об уходе со службы в Органах, о пожелании гореть синим огнем лагерям и тюрьмам, но тут же горячо доказывал, что эти учреждения – кузница бунтарского духа. Но тогда кто же будет выковывать этот дух если такие как он, Александр Климов, покинут Органы. Вот тогда-то, действительно, оставшимся придется служить крысам и чистоплюям, которые захватят все и вся. «Нет, надо вставать, а не распускать сопли!» – со злостью на себя подумал он.
Когда Михайлович вернулся с чаем и разлил его по стаканам, он спросил его:
- Из позавчерашнего разговора выходит: осуждены мы, Страшный суд позади. Так ли это?
- Если бы не так, зачем Господу лишать нас памяти? – Вопросом на вопрос ответствовал зэк. – Ведь ни ты, ни я не помним: как очутились тут, за что?
- Да с памятью-то плоховато. Отнял ее Боженька! – согласился Климов.
- Бывало перед судом, следствие идет. Следователи злые, как собаки. Бьют, ругаются по страшному, и все твердят: вспоминай, мол, гад все до мелочей!
Климов, внимательно слушавший старика, чуть заметно усмехнулся.
- А тут все тихо, мирно. Забывчивостью не попрекают, в харю за нее не тычут.
- А может тебя перед следствием мурыжат, а память забрали, чтоб с подельниками не договорился, записочкой или еще как. А начнется следствие – вернут память и от «восторга» все разом и выложишь.
- Мурыжить-то перед следствием – мурыжат, - согласился старый зэк, - но тут совсем другое. Сам вникни. Перед следствием личные вещи, что у тебя под расписку в день ареста изъяты, вроде как еще за тобой остаются. Если на тебе одежка путевая, до суда, все еще на что-то надеясь, ты с ней не расстаешься. А вот после суда и начинается. Это отдай задарма, то отдай. После суда, если новичок в особенности, ты уже никто. И бьют, и курочат. Вот и в Писании тоже: ударили по одной щеке – подставь другую. Сняли рубашку – отдай всю одежду. Чуешь, наказ то уже не райский, а дальнедорожный, да в казенный дом! А для тех, кто умеет постоять за себя и не собирается отдавать ничего, тоже совет: не бери, мол, не золота, ни серебра в поясы свои! Мол, без надобности тебе все это и нам меньше хлопот. А кто знает: За золото – серебро и бутылку, и калики где хош можно достать. А где водка, калики, там и драки, поножовщина; лишняя колгота для охраны. Нет, Сашка, по всему видать: Суд уже был и сейчас мы в дальней дороге!
- Вот ты толкуешь про рубашку, про золото, но причем тут все это? Ведь мы попали сюда, через мамкины утробы, совсем неимущие. Тамошние судейские все, прежде, чем послать, позабирали. – сказал Александр.
- Конечно, большинство из нас попало сюда без рубашек, - отвечал Михайлович, - но если идет такое толкование, значит, есть еще, что можно забрать, вот и кумекай над этим. Александр хотел сказать, что он уже в этой «дороге» уже без малого две тысячи лет и ничего пока не сумел «скумекать», но сдержался, все еще опасаясь: не подсадная ли перед ним утка?
- Ну и что они лишением памяти добиваются? Всеобщего бунта чтоб не было?
- Видимо так, - согласился старик. – Помнится на Нерчинской каторге, еще при царе. Привезли туда дворянчика одного. Жену свою со всем приплодом завалил. Таких злодеев там полно было, но все уже обжитые, привычные к каторге. А этому и свободы мало и жратвы тоже. Господинчик с гонором, сила бычья. Двум духам (67) черепа киркой поразбивал, трехлинейку забрал и в бега пустился. Казачки, прежде чем его навсегда успокоили, так он еще четверых успел на тот свет отправить. Вот как жизнь свою дорого продал! А не было бы у него памяти о лучшей жизни и бунта бы не было. Сидел бы на нарах и слюни, как идиотик в психушке, пускал от удовольствия.
- Значит, катим мы прямиком в геенну огненную и скоро туда прибудем – задумчиво сказал Климов.
- Скоро – не скоро, а когда-нибудь прибудем. Начальство не торопится. Иегова вон сорок лет евреев по пустыне водил. А пути-то, от Египта до земли Обетованной, хрен да петрушки маленько. Можно было за месяц не спеша дотопать.
- А зачем он их столько мурыжил? Что твой кент - расстрига на этот счет толкует?
- А ты сам-то что думаешь? – спросил старик.
- Выявить за это время недовольных и известить их! – ответил Климов.
- А кент что-то уж мудреное толковал. – почесал макушку Михайлович. – Одно я понял: длинный от Нила до Синайских высот путь в то время был. Это уже потом короткий открылся!
- Действительно, мудрено очень. – подивился Климов. – Сначала – длинный, а потом – короткий открылся!
- Бывает и такое. – рассудительно заявил старик. – Помню везли нас с Кировской пересылки в Красноярские лагеря. Дней пятнадцать в «Столыпине» добирались. А купе наше с бабским было. Перегородочкой деревянной отделено. Чуешь какая ситуация? Бабы у себя визжат, хохочат, а наша купейная молодежь со стоячими мается, с ума сходит. Жида одного – с нами ехал – из пальто кожаного вытрясли, от себя два новых свитера конвою предлагают за сеансик с бабами, а те – ни в какую. Сами их по одной к себе водят, да там и шкварят. Вот и получается: бабы рядом, а путь нам до них длинный. Ну ладно. Доехали мы до места, сгружать нас начали. Один парнюга, здоровый такой, с досады и стукнул кулаком в перегородку. И что ты думаешь? Доски были гнилые или еще что, дыра с человеческую голову проломилась. Расширь ее немного – и весь залазь туда. Вот и короткий путь открылся. Да поздно уже было!
Александр где-то уже слышал такую досужую, маловероятную байку и понял: старичок ему, фрайеру, немного «пудрит» мозги, но сомневаться в рассказе не стал. Его сейчас интересовали дела Тюрьмы небесной, а не земной и он сказал:
- Я уже тебе, Михайлович говорил: здесь наша Тюрьма, а не где-то в дальнем углу Космоса. Вот и геенна огненная тоже здесь состоится. Землю поджечь у Боженьки ума хватит.
- Так почему он ее не поджигает? – развел руками старик.
- Ждет пока Сатана ему в лапы попадет. Вот потом и запалит всех до кучи! Может и так, - согласился Михайлович. – Но мой кент – Митька его зовут, - утверждает, что не самое это страшное. Геенна, мол, страшна для тела, а душе все эти адские прожарки, что загар на крымском песочке. Страшнее, дескать, если не только память отшибут, но сделают полное забвение твоего «Я». Дадут новую шкуру, что за миллион лет не измочалить. Напичкают какими-нибудь каликами и будешь веки – вечные приплясывать да притопывать. Начнешь очухиваться – тебе новую, лошадиную дозу этих каликов. И вот так блаженным и нищим духом на долгие – долгие времена сделаешься!
Александр слушал Михайловича, вспоминал рассказ ведьмы Урки о нанайском рае – Буни, где небо как туман, а земля как пар. Где души, как малые дети, веселятся, поют и пляшут.
- Ну и что твой кент видит тут плохого? – недоуменно уставился он на собеседника. – Ведь и зэки в лагерях млеют от счастья, как добудут эти калини. А тут бери – не хочу!
- Задавал я ему такой вопрос. Так он толкует, мол, и калики разные бывают. Мы, якобы, такие потребляем, от которых душа наружу рвется, а от боговых - скисает и паршивеет!
- Умный мужик твой кент Митька. – одобрил полковник. – Он что, за политику сидит?
- Что ты, что ты, - запротестовал старик. – Драчун он и бабник -  вот за это и сел!
- А статья-то какая?
- Статья, правда, политическая, 58-я, пункт 8-й – стушевался Михайлович.
- Ну вот, восторжествовал Климов. – Это же - террор. А ты говоришь – не за политику, кроме того – поп бывший, верующий.
- Да какой тут террор, какая вера! – вновь возмутился Михайлович. – Он еще до войны расстригся. Я же тебе толковал. Потом на фронте был, до Праги дошел. Домой вернулся в орденах и медалях. Да еще сам по себе – мужик бравый, вот сучка одна сама к нему и прилипла, а муж у нее – партийный. Вмазал Витька ему по роже, а тот его и засадил на десять лет. Вот тебе и террор!
- Не надо было с замужними бабами связываться. – Не зная, что еще сказать, проворчал Климов. – Мужик – бравый, фронтовик, неужели девку найти не мог?
- Да я тебе говорю: липучая она оказалась!
- Ну ладно, ладно, - сдался Климов. – Ничего я не имею против такого расстриги. Будь моя воля, я бы таких «террористов» всех из лагерей повыпускал, а вот таких мужиков – кляузников, наоборот всю жизнь там гноил. Что он за мужик: ни за себя заступиться не может, ни бабу свою – шалашню в руки взять!
- Справедливый ты мужик, Сашка, хоть и милиционер! – тепло посмотрел в его глаза Михайлович. – Я трудно с людьми схожусь. Дерьма кругом много. Но ты мне сразу приглянулся. Вот и Митька, расстрига этот. До него я и разговаривать-то по-человечески не умел. Одна феня на языке вертелась, а как сказал он: в двух каталажках сразу сидим, призадумал я. Как так получается? Здесь то за что сижу – знаю, а там что натворил? Почему скрывают от меня? Митька – мужик грамотный. Душа, мол, внутри нас имеется. Спорили мы с ним о душе-то, а вот увидел только на эскизе твоем. Великий ты человек, коль такое углядел, немногим такое счастье дано. Слышь, давай еще разок на нее взглянем!
Климов посмотрел на старика и понял: тот говорит искренне, без фальши. Он вытащил эскиз и укрепил его на мольберте. Старик надолго застыл перед ним изваянием и только в глазах его метался бешенный вихрь восторгов. Дав ему достаточно насмотреться, Александр спросил:
- Знак на лице видишь?
Старик не понял вопроса, выходя как бы из глубокого, сладостного забытья.
- Знак, говорю, видишь? – повторил Климов.
- Вижу, вижу, - очухался Михайлович. – Точечка светящаяся, будто искорка на щеке. Меточка какая-то тайная!
- Вот, именно, - тайная. Она и на теле его обозначивалась родинкой, а вот что означает – понять не дано!
- Многое нам не дано. – вздохнул старик. – ты вот что, Сашка. Не нарисуешь ли мне копию с твоего эскиза. Мать честная, ничего мне больше не надо. Ни водки, ни каликов. Так бы смотрел на нее не отрываясь!
- Здесь в больнице не буду делать копию. А вот как выпишусь, потом видать будет. Тебя-то когда выпишут? Спросил он старика.
- Вот – вот должны. Надоел я ими тут. Лечащий врач хороший, помочь хочет, а не получается у него. Да и то суди! Все нутро уже сгнило, где им меня вылечить! Поддерживают маленько, заплату на заплате ставят и на том спасибо!
- Как выписывать будут – забеги обязательно, адресок свой дам. – сказал Климов, убирая эскиз и мольберт.
Михайлович пошел на процедуры. Александр, после его ухода, немного поболтался по коридору, поглядел на заиндевевшие от мороза окна и, зайдя в палату, задумался о своей службе в Органах, о предстоящем написании картины и о девушке – шоколадке, с которой обещал его познакомить генерал Кондратьев.
Ему привиделась Женька Вурдалачка, мечтающая в свое время иметь от него двух мальчиков и двух девочек. Сейчас она виделась огромная, с неимоверно раздутым животом.
- Пойдем, пойдем скорее! Детям давно пора, а я не могу разродиться!
Она схватила его за руку и потащила в грязное жилище доморощенной акушерки Сомихи.
- Помоги, тетя Лиза, ребятишки наружу просятся. Выход им отворить надо! – Показала она на низ, чудовищных размеров живота.
Сомиха поглядела на них наглыми, водянистыми глазами и сказала:
- Ладно, согласная я. Только выдь во двор. Тесно тут будет: ты вон какая образина огромная стала!
Они вышли с Женькой во двор, как велела Сомиха и тут она исчезла. Александру показалось: Вурдалачка устремилась к озеру. Он бросился следом и увидел огромный холм с тоннелем посредине, из которого густо валила толпа. Климов хотел бежать, но сотни людей уже окружили его. Тут были и расстрелянные в подвалах и оврагах. Было много и подследственных, которых он подвел под вышку. Все они без злобы и ненависти стояли в нарядных одеждах, с каким-то особым ожиданием устремив на него свои взоры. И в этих ожидаемых взорах и было самое страшное. Он стоял, не решаясь пробиваться сквозь толпу и не зная, что делать, но тут донеслись крики: разойдись, разойдись, мать вашу за ногу и появились конные милиционеры.
- Отец родной, скажи, что нам делать? – возопило много умоляющих голосов к Климову.
- Я не порождал вас, не отец я вам.
- Отец, отец, - гомонила толпа. – И тот, кто породил – отец, и тот, кто убил – тоже отец. Измучились мы, скажи…
- Товарищ Климов, а товарищ Климов. – услышал он женский голос и, открыв глаза, увидел склонившуюся над ним медсестру. – Давайте я вам укольчик поставлю.
Климов понял: он уснул и ему приснился этот ужасный сон. К ужасам он привык, но этот сон настроил его на грустный лад. «Видимо, не долго мне жить осталось, зовут покойнички!» – подумал он, но особого сожаления по этому поводу не было.
Михайловича выписали на следующий день. Он зашел в палату Александра, взял его домашний адрес.
- Скучно мне будет без тебя. – сказал он старому зэку. Ты смотри не обмани, на хату ко мне забегай. Не придешь, с нарядом милиции приведу. – пошутил он. Старик понял шутку и с улыбкой заверил его, что обязательно будет приходить и еще надоест ему. Климов подумал и, кроме адреса, написал на бумажке номера домашнего и служебного телефонов. Старик уходить не спешил, видимо, желая еще раз взглянуть на эскиз, но тут в палату заглянула кастелянша и увела его с собой.
Климову с выпиской старика в больнице стало скучно. Он пробовал читать книги – не читалось. Бесцельно, чтобы только убить время, бродил по коридору и часами лежал на кровати, глядя в потолок.
С некоторых пор Александр начал замечать, что простые люди не такие уж простые и простаками выглядят только с виду. По своей природе – бунтарь, Климов теперь видел в других нечто сродное себе самому. «Рабы не мы, мы не рабы! – грозно исходило с их изнуренных, жизненными невзгодами и болезнями, лиц. Ему припомнился, по этому случаю, давний спор с одним подследственным, старым монархистом, утверждающим, что ничем иным как обманом – временной раздачей земли, лозунгом «Фабрики и заводы – рабочим!» и террором, большевикам удалось развязать в народе великую смуту, называемую революцией. Климов уже тогда видел неправоту такого мнения. Еще большую поверхность таких рассуждений он ощутил и теперь. «Ну ладно: обман, - рассуждал он, как бы продолжая спор с канувшим в Лету монархистом. – Было и это. Но разве обманом товарищ Сталин возжег энтузиазм масс на строительство промышленных гигантов пятилеток? Разве большевицкий террор помог этим людям выстоять против стальных армад Гитлера и вновь возродить порушенное войной хозяйство страны? Нет, господин монархист, тут совсем другое, Народ нельзя обмануть. Он многое видит и примечает. И если тысячу лет из него пили кровушку князья да бояре, а потом и дворяне с попами, то и он им отвечал разинщиной и пугачевщиной. Одного не мог понять он, господин монархист: почему ничтожная кучка кровопийц всегда побеждает? Что они из другого теста слеплены? И вопрошали Господа об этом. Но хмуро и неприветливо взирал он со своих небес. И не выдержал кто-то и плюнул в небо на виду у всех, стараясь достать до него. И понял тогда народ: вот кто главный враг, вот почему у него не хватает сил сбросить с себя кровососов. Вот с чьей помощью они постоянно побеждают его. И возобновил он свой извечный бунт, призвав Ленина и Сталина…
- Но позволь, позволь уважаемый! – перебил его, восставший из праха монархист. Климов уже воочию видел оппонента рядом с собой – вальяжного, самодовольного. Он заговорнически подмигнул ему, фамильярно похлопал по плечу.
- Ох и хитры вы, бестии! Вы не просто обманщики, а обманщики гениальные. – восхищенно взирал он на Александра. – Почему тогда в 38-м, я не прислушался к вашим тирадам, гражданин следователь! Почему я предпочел бестелесное прозябание, вместо того, чтобы отречься от батюшки царя в пользу коммунизма? Эх, болван я болван! Монархист уже не хлопал Александра по плечу. Его лицо из самодовольного сделалось потерянным. Он в исступлении начал рвать на себе волосы, бил себя кулаками в лицо, раздирал его ногтями и истошно вопил на всю палату. Из его глаз потоком полились слезы, которые размазались им по окровавленным щекам.
Александр молчал. Монархист прекратил истерику, и лишь зубы его продолжали громко чакать друг о друга.
- Выпей чайку, успокойся! – усадил Александр его на стул возле тумбочки, наливая из заварника крепкого чаю. Монархист схватил и мигом осушил стакан. Кровь и слезы исчезли с его лица, но зубы все еще отбивали чечетку.
- Есть я, гражданин следователь, хочу. Ужасно, ужасно голоден!
Он полез в тумбочку и, не спрашивая разрешения, начал доставать генеральские припасы.
- О, колбаска копченая! – обрадовался он и мигом заглотил килограммовый шмат. Климов с изумлением наблюдал за ним. Монархист, расправившись с колбасой, моментально одолел и балык из севрюжины, и головку, очень нежного на вкус, сыра. Потом он, одну за другой, вскрывал банки с икрой, крабами, байкальским омулем. Чуть ли не с оберткой заглотил одним махом пачку вологодского масла. Расправился с клубничным вареньем, запашистыми апельсинами и успокоился лишь тогда, когда в тумбочке ничего более не осталось. Он посидел немного, икнул раза два, потом вытер руки и блаженно развалился на стуле, закинув ногу на ногу. Его лицо вновь стало значительным и важным.
- Мерси, мон шер… - начал было он, но взглянув на лицо Климова, спохватившись, заговорил по-другому. – Спасибо, мой друг, и извини, что так неуклюже и бездарно расправился с твоим провиантом. Видишь ли, я с 1917-го года такой вкуснятины не пробовал. Помню в Москве, в Елисеевском магазине на Тверской улице, до вашей окаянной революции чего только не было! Но потом нашим уделом стала конина, да еще хорошо если не сдохла. Картошка – хорошо если не мерзлая. Но теперь, все эти деликатесы. Умопомрачительно!
Видите ли, молодой человек, - заметив, что Климов внимательно слушает, продолжал гость. – Все мое неприятие Советской власти шло не от любви к царю – батюшке. Основное разногласие таких как я с большевиками это – условия проживания. Знать, лучшие люди, на мой взгляд, должны жить подобающим образом. Охлос, смерды(68) должны существовать тоже согласно их статусу. Ваш Ленин, чтоб до скончания веков лежать ему в мавзолее, объявил равноправие. Сам недоедал, недопивал, жил в недостаточно отапливаемом помещении. Продукты и дрова, говорят отдавал остронуждающимся…
- И правильно делал, что отдавал! – вставил свой голос полковник, чем вызвал неудержимое веселье собеседника. Тот долго хохотал до слез в глазах. Потом, немного успокоившись, погрозил полковнику пальцем.
- Ох и хитрецы, гениальные хитрецы! Обмануть меня, барона Розенбаха, в свое время водившего за нос самых прожжённых плутов Москвы и ее окрестностей. Но вы и меня обманули. «Ленин ходил    в подшитых валенках, Сталин – в поношенной шинели!» И я, дуралей, поддался на этот пассаж(69). После моего расстрела в 38-м году, я попросил Господа не материализовать меня в этом гнусном большевикам мире и жил в некотором отдалении от него. Совсем недавно я вновь прибыл сюда и понял: мои опасения относительно воцарения гнусного равноправия были напрасны. Вот вы – представитель советской знати лежите в светлой, просторной палате на одного, с шелковыми занавесами на окнах; с отдельным туалетом. Питаетесь продуктами, дай Бог каждому достойному. В других палатах лежит больной охлос по десять и более человек в каждой. Питаются скверно, а вы опять, выражаясь вашим языком, гоните тюльку(70) о равноправии и тому подобное.
Барон хотел было опять удариться в истерику, но тут в палате появились еще двое странных мужчин, не обращая ни малейшего внимания на Александра.
- Ба – а, какие люди! – увидев их повеселел Розенбах. – Князь Либеденко, граф Новицкий! Вы представляете, господа, вот этот субъект, - указал он пальцем на полковника, - утверждает, что тут до сих пор равноправие!
- Пошли его подальше, посоветовал один из прибывших, презрительно оглядывая Александра. – Не понятно: каким ветром тебя занесло в эту вшивую больницу для босяков!
- Но, граф, - возразил Розенбах. – Это – далеко не босяк, а видный Чекист этих краев. В 38-м он до «вышки» раскрутил мой повторный срок!
- Ну тогда лжет, каналья. Нет – нет, нам немедленно нужно приступить к своей материализации и не в этих паршивых краях, а в столице. Вперед – в белокаменную, быстрей – в первопрестольную! – закричали климовские «гости» и растворились в воздухе. Климов понял, что опять увидел какой-то нелепый сон. В отличии от предыдущего он не был тягостным, но и от него остался неприятный осадок. Было неприятно, что он опять видел покойников, один из которых стал таковым не без его старания. Ему было непонятно, что предвещает виденный во сне неумеренный аппетит барона Розенбаха. Климов привстал с кровати и заглянул в тумбочку. Все его продукты были целы и невредимы. «Может в будущем судьба готовит мне голод, нищету?» – от нечего делать начал размышлять он, припоминая до «кучи» и эпизод из своего бредового сна в «Дальнем», когда видения утопленников хозяйничали в его кладовых, таская Кехе Золотову оттуда рыбу, колбасу, мясо. После некоторого раздумья он решил, что лично ему сон нищету и голод не предвещает, ибо продукты  в «Дальнем» были не его, а оставались от прежнего начальника лагеря. Здесь они тоже – гостинцы Кондратьева. Скорее всего этот сон надо толковать в более широком смысле, а именно: может настать время, когда прежние хозяева жизни, возродясь отымут привилегии у чекистов. «Хрен с ними, с привилегиями. – подумал Климов, вставая с постели. Не очень-то я в них и нуждаюсь!»
Он прошел взад – вперед по палате, чувствуя упругость и вернувшуюся былую силу в руках, ногах во всем организме, вышел из палаты в коридор и дошел до курилки, где услышал спор больных о том, победил бы. Гитлер СССР, если прежде завоевал Англию и Америку? Спорили два фронтовика – один с деревянной култышкой вместо ноги, а другой – с сильно обожжённым когда-то лицом. Климов с интересом прислушивался к аргументам спорщиков, но при его появлении спор моментально прекратился и фронтовики, неприязненно поглядев на него, разошлись по палатам.
«Что это они, - с обидой подумал Климов. – То ли брезгуют меня, то ли боятся? А ведь по идее я им должен быть друг, товарищ и брат!»  Он подумал, что плохую услугу оказал ему Кондратьев, появившись в больнице в генеральском мундире. А ему сейчас очень хотелось быть с людьми, слушать их разговоры, споры и даже – ругань. Александра особо интересовали рассказы бывалых фронтовиков, и он жалел, что сам не побывал на фронте. В свое время он просился туда, но генерал Кондратьев наотрез отказал в его просьбе, заявив, что Климов поедет на фронт только перейдя через его труп. А как бы он хотел быть там и не перейти через труп шефа, а Гитлера, к которому Александр питал огромную ненависть, хотя до войны причислял его к плеяде самых выдающихся бунтарей века. После подписания пакта Молотова – Риббентропа, он был уверен, что две великие державы – Германия и СССР, объединив свои усилия, нанесут мощный удар по мировой буржуазии, тем завершая дело Мировой революции. Но когда этот психопат двинул многочисленные дивизии своих головорезов через границу СССР, Климов понял: Гитлер – не друг, а яркий враг Мировой революции. Кто его, окромя Господа, мог послать в этот мир для воспрепятствования революции, неизвестно! Но именно Гитлер и был главным виновником срыва гениального замысла товарища Сталина по созданию Мировой Советской Социалистической Республики. Правда, за это он получил свое, но время было упущено. Разжиревшие на войне буржуи, незначительными экономическими уступками и подачками, развратили и сам рабочий класс своих стран. Теперь тамошние рабочие и слушать не хотят о революциях, бунтах. Лозунг «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!» забыт ими, но не буржуазией. Буржуи всех стран, а не пролетарии соединились, стали сильнее, могущественней. И все это благодаря психу Гитлеру.
Неверно повели себя и наши. Ведь сколько раз Ленин повторял: никаких анексий и контрибуций с этой проклятой Германией. Не нужно было вывозить оттуда и трофеи. Климову вспомнился рассказ Звягина о барахольщиках, убитых снайпером. И вот теперь не Гитлер, а трофеи из Германии, возродив в людях дух личного обогащения смертельно ранили русский большевизм.
- Эх – х! – горестно вздохнул Климов, с неудовольствием разглядывая надоевшие стены больничной палаты.


Но все же и больничной маяте пришел конец.
- Ага, явился, - встретил генерал своего заместителя по делам исправительных учреждений с какой-то озабоченностью и двойственностью в голосе. – Ну рассказывай, как жив – здоров!
- Как видишь, жив и здоров! – недовольно пробурчал полковник в ответ на праздный вопрос шефа.
- Но если так, то берись за гуж. Дел, Сашка, невпроворот. И самое первое: садись завтра в самолет – и, в лагерь «Дальний». Болит, понимаешь, душа, за лесозаготовки экспортные. Посмотришь, как новую технику освоили, сколько леса в наличии. Да и вообще, как дела идут!
- А этих расхитителей еще не отдал под суд?
Лицо генерала исказила какая-то нехорошая гримаса и он, стараясь не смотреть на полковника, сказал:
- Оказывается акт у них был составлен, еще при старом начальнике на перевод материальных ценностей, в связи с аварийным положением складов.
- Но ведь это - чушь собачья! – вскипел Климов. – По акту перевезти все к себе домой. Где это видано?!
- А куда же девать это, если склады непригодны? Не оставлять же на улице! Возразил генерал. – Кроме того, комиссия недостачи у них не обнаружила. Все сошлось чика  в чику!
- Вот твари, выкрутились! – негодовал Климов, вспоминая дистрофические, цинготные тела зэков, их жалобы на дырявые валенки, сопревшие портянки и плохое питание.
- Золотишко им от бабушек – дедушек досталось, от родителей. Кое-что те в гражданскую, те у буржуев забрали, в германскую - у немцев. Попробуй теперь придраться к покойным предкам!
- Судить их надо гадов. – не унимался полковник. -  Ведь только у троих при мне два чемодана денег изъяли!
- А много ли их было в этих двух чемоданах? Миллиона не наберется! Копили люди, экономили.
- Эх, твари! Копили они, экономили! – негодовал полковник. У него мелькнула дикая мысль после прилета в «Дальний» перестрелять всю эту крысячью братию.
- Ты, Сашка, не кипятись! – успокаивал его Кондратьев. – Накажем их за халатность, за нерадение. Рассуем по другим лагерям с понижением по службе. Но судить пока не будем. Тут и вы себя неправильно повели. Была ли у твоих орлов, скажем, санкция на обыск и арест! Вот то-то, что не было. А за превышение власти и им и тебе не поздоровится, если дело до суда дойдет. Тут надо было как-то хитрее все сделать, грамотнее, а не с бухты барахты!
Генерал еще долго рассуждал на эту тему, но Александр слушал его плохо. Злость отступила куда-то вглубь, сжалась, съежилась, уступив место безразличию.
- Я то тебя понял, Сашка. Ты хочешь на этом деле большую бучу затеять, чтоб даже и в Москве аукнулось. Но пойми: у нас так не делается. Инициатива должна всегда сверху идти. Вот когда дадут прямое указание очищать свои ряды, тогда и начнем действовать. Ты думаешь наверху не знают о таких казусах, которых по стране сколь угодно? Нет, дружок, там все знают. Вот и я доложил о вашем деле!
- Ну и что ответили? – поинтересовался полковник.
- Туманно ответили. – махнул рукой генерал. – Разберитесь, мол, на месте. А вот если бы так: мол, по данному факту проведите тщательное расследование. Виновных наказать по всей строгости закона и доложить!
- Я с тобой согласен, что наверху знают, но, мне, кажется не знает об этом товарищ Сталин! – сказал Климов.
- О нашем происшествии, конечно, не знает. Сколько таких «Дальних» по стране! Но о тенденции таких «шалостей», видимо, знает и он.
- А что если нам ему написать?
- Я не пойму тебя, Сашка. С какой целью ты дергаешься? Тебе что, больше всех надо? Климову все стало ясно. И он больше ни слова не сказал на эту тему.
- Значит так, - подытожил генерал. – Доберешься до «Дальнего» и никаких, слышь, разборок. Мне нужна лишь четкая, оперативная информация.
К обеду следующего дня полковник прибыл в «Дальний». В штабе лагеря он не застал ни Ложкина, ни Свечкина. Лишь сам с собой играл на биллиарде майор Кобзев. На хозяйственном ЗИС-5 он добрался до лесоразработок, где царил надсадный визг пил, шум падающих лиственниц и сосен. Несколько тракторов играючи трелевали уже готовый кондовый лес на берег «Мутной», где виднелись многочисленные огромные штабеля заготовленных бревен. Тут же он заметил две походные кухни, у которых суетились повара.
«Вот это – хорошее дело, - подумал он, вспомнив как раньше на обед приходилось водить зэков в лагерную столовую за несколько километров.
Ложкина он разыскал на дальней делянке, где с эстакад грузились бревнами автомашины.
- Молодец, развернулся не на шутку! – похвалил его Климов после теплого приветствия.
По прибытию в штаб, Ложкин доложил ему о достигнутых успехах, о выполнении январского плана на 109% и сообщил, что Свечкин находится в командировке.
- Жаль, жаль, хотелось бы Василия увидеть, а успехи – налицо. Но вот с перевыполнением плана сильно не усердствуй. – посоветовал он майору. – Надыбают слабину – на шею сядут. Береги технику, людей чрезмерно не изнуряй, а планов тебе до самой пенсии не переделать!
Многоопытный Ложкин понимал говоримое Климовым, но посмотрел на него с удивлением. Полковник и сам удивлялся себе. Раньше бы в голову не могли прийти такие мысли – беречь людей, не усердствовать с перевыполнением плана и если бы ему самому, с месяц назад, кто-то стал давать такие советы, он посчитал бы их кощунственными и провокаторскими. Но сейчас это уже был другой Климов – уставший и разочарованный. Он, как боксер, не рассчитавший своих сил и выложившийся в самом начале поединка, уже не мечтал о победе, а думал лишь как не быть нокаутированным и уйти с ринга на своих ногах. Ложкин внимательно слушавший и, словно угадавший его теперешний настрой, заметил:
- Да, Александр Григорьевич, планы, что ни говори, а суровые! Хоть и техника новая, а выкладываемся от и до. Но делаем все на совесть, без туфты!
- Вот и отлично, - обрадовался Климов от того, что майор понял его без предвзятости. – Ходатайствовать буду перед Кондратьевым о присвоении тебе очередного звания и назначении уже постоянным хозяином лагеря!
Ложкин поблагодарил его.
- А вот эта мысль с полевыми кухнями как тебе пришла в голову? Скажу честно, я бы не додумался.
- Не мне, а Димову она пришла. Раздобыл кухни у геологов в обмен на списанную, еще при старом начальнике, дизельную электростанцию.
- А эту падлу не повышать в звании, а разжаловать до рядового вертухая надо! – нахмурился полковник, вспомнив списанную станцию, которой по доходившим до него мнениям, надо было работать да работать. Он еще тогда хотел проверить правильность ее списания, но не было для этого времени. «Сдрейфил, гад – а вдруг проверят! Вот и решил обманом следы замести» – подумал полковник, но кухни – дело нужное и поэтому развивать эту мысль не стал.
На следующий день проверку лагерных служб, он начал со столовой и кухни. Александр сам отведал приготовленную зэкам кашу. Варево было не ахти какое, но все же показалось ему съедобным. Сейчас он интересовался буквально всем. И нормами раскладки, и меню, и условиями хранения продуктов.
- Что, не воруете тут? – грубо спросил он начальника столовой Грищенко и предупредил, что сам лично отвернет ему башку, если уличит его в этом.
Когда он посетил хозяйство Юркина, то первым делом обратил внимание на состояние складских помещений. Они действительно были ветхими и требовали, если не полного сноса, то капитального ремонта. Но ему бросилось в глаза, что эта ветхость не скрывается, а выпячивается наружу. Всюду царил, бросающийся в глаза, раздрай и хаос. Во многих местах потолочные доски просели во внутрь. На полу, в этих местах, кучками лежала земля, осыпавшаяся с потолка. У Климова создалось впечатление: просели доски не сами по себе, а кто-то «помог им» прийти в такое состояние.
- У тебя что, падла, тут свинарник?! Почему за порядком не следишь? Набросился он на Юркина.
- Не успеваем, товарищ полковник, землю убрать, сыпется окаянная! – мямлил тот, отводя взгляд в сторону. Полковнику захотелось вмазать по этой крысячей харе, но, вспомнив наказ Кондратьева не вступать в конфликты, он через силу умерил гнев.
- Не успеваешь; так пиши рапорт об этом. Кстати, где у тебя акт о задействовании личных кладовок под складские помещения?
Акт у Юркина оказался при себе, Климов с брезгливой миной на лице начал его рассматривать, обратив внимание, что напечатан он на бумаге совсем иного качества, чем использовавшаяся в лагере. В глаза бросилось, что акт отпечатан, не на лагерной, единственной пишущей машинке, плохо пробивающей буквы «д». Кроме того, он не был скреплен печатью.
«Задним числом твари составили где-то в райцентре и дали подписать старому начальнику, проживающему там же!» – определил он и подумал, что разоблачить эту свору мог бы любой, средней руки следователь и что только его болезнь помогла этим гадам ускрестись от суда.
Климов посетил и склады Димова, находящегося в отъезде. Тут порядка было больше, однако в продовольственных складах, куда после этого он прибыл, царил еще больший ералаш, чем у Юркина. Встревоженная физиономия их начальника – Морева, при его появлении забегавшего на цирлах, навела на мысль, что и тут нечисто.
При посещении санчасти его настроение улучшилось. Тут за время его отсутствия, соорудили бойлерную(71) и теперь санитары то и дело не бегали за кипятком на кухню. Была так же сооружена душевая на два места, а вместо нар в помещении для больных стояли кровати. Больных было не очень много и среди них ни одного цинготного.
- Но что, йод сейчас не пьешь, собака? – сердито спросил он Дымкова.
- Никак нет, товарищ полковник! – вытянулся во фрунт(72) тот.
- Исправляться он у нас начал! – похвалил его Ложкин.
- Кто бы мог подумать! – недоверчиво оглядел лепилу полковник. – Посмотрим дальше на его поведение!
Пообедав, они с Ложкиным заглянули в зэковские бараки, лагерную котельную, баню. Повсюду чувствовался порядок!
- Ловко как-то у тебя все получается Иван Саввич! – искренне подивился Климов. – Да тебе на роду быть написано быть начальником!
- Где уж нам, грешным, чай пить! – отмахнулся майор, но, по всем видам, похвала ему понравилась. – Порядок удалось навести потому, что вся наша шушера присмирела. Чих – пых, что перед Новым годом навели, испугал их. Но подожди: скоро опять очухаются. Не дадут гады спокойно работать!
- Разгоним их, перетусуем по другим лагерям! – ободрил его Климов.
- А судить их разве не будут? – с надеждой спросил Ложкин. – Ведь только из-за них в лагере чуть дело до бунта не дошло!
- Похоже – нет! – с горечью ответил полковник.
Разговор на эту тему они продолжили уже вечером, на квартире майора, где Климов устроился на постой.
- Толковал я по этому вопросу с Кондратьевым. Он, якобы, в Москву докладывал, но что-то вяло там отреагировали. Генерал и сам, видимо перестраховщик порядочный. Меня же в партизанщине и в превышении власти обвинил.
- А он что обязан докладывать? – спросил Ложкин.
- А хрен знает их механину! А может и не докладывал он никуда!
- Да-а, дела! – задумчиво молвил майор.
- Как вы со Свечкиным тут срабатываетесь? Хотел я его к себе поближе пристроить. Как ты на это смотришь?
- Да ты что! – испугался Ложкин. – Он мне тут – главная опора. Без него сожрут они меня!
- Ну тогда пусть тут остается, коли так. Буду просить шефа и о присвоении ему очередного звания. А насчет этих крыс не беспокойся, в лепешку разобьюсь, а добьюсь чтобы убрали их отсюда!
- Вот это – хорошо будет! – обрадовался Ложкин.
- А этот, Кобзев как себя ведёт? Вы у него обыск делали, нет?
- В квартире не делали, а в кладовых ничего не нашли. Хитрая бестия! А ведет себя нагло, вызывающе. Писал рапорт на имя Кондратьева. А еще я слышал: мохнатая лапа у него в самой Москве.
- Ну если так, - недоуменно вскинул брови полковник. – Какой же ветер его в эту глушь занес? Надо поинтересоваться в отделе кадров!
- Не связывайся ты с ними, Александр Григорьевич. Видимо, и Кондратьев не зря перестраховывается. Плетью обуха, говорят, не перешибешь!
Тяжелая ярость, при этих словах, вновь навалилась на Климова. Намерение перестрелять эту нечисть вернулось к нему. Ложкин, угадав его настроение, махнул рукой.
- А ну их, товарищ полковник. Давай лучше выпьем за встречу. Вчера мы это дело как-то упустили!
Он достал из буфета бутылку водки и налил в стаканы.
- За встречу можно! – согласился Александр.
После водки ярость немного улеглась, уступив место грусти.
- Как дальше-то жить? Ведь весь порядок на товарище Сталине держится. Но и товарищ Сталин не вечен. Умрет и зажуют нас крысы с чистоплюями изнутри, а буржуи – снаружи. Поражаюсь я: сколько мы врагов за эти годы перебили, а их все больше становится. Как в начале лета слепней. Одного прихлопнешь, а на его место – десяток. Так выходит зря мы эту жизнь прожили? – потерянно спросил Климов.
- Ну почему зря? – вскинул глаза Ложкин. – В этом мире ничего за зря не делается. Все когда-нибудь приложится одно к другому!
- Ох, и оптимист ты Иван Саввич! Большой оптимист, а вот я что-то сомневаться начал: сам суди: бились за Мировую революцию. Где она? Сейчас, пока еще Германия с Японией твердо на ноги не встали, самое то ударить по буржуям, но опять менжуемся. А ведь года через три – четыре уже поздно будет. Чует мое сердце – поздно!
- Ты говоришь: Мировая революция, - оживился Ложкин, - но ведь это не все сразу делается, а идет по возрастающей, но с перерывами. Были бунты Стеньки Разина, Емельки Пугачева – неудачно. В 1905-м опять нас побили, а в 17-м – успех. С тех пор создали мощное государство, отсекли от буржуев шестую часть суши. Раньше нас играючи усмиряли свои господа, а сейчас где они? Развеяли мы их как пыль по ветру. Разве этого мало?
- Ни мало, но не так уж и много. – возразил Климов. – А все оттого, что справедливости и среди нашего брата нет. Возьми нас с тобой. Ведь мы, по сути, не востребованные остались! Живем в глухомани этой, безвестности, а какие-то блюдолизы в Москве, в генеральских мундирах щеголяют. Нет – нет, я говорю так не из зависти, но ведь дело от этого мало продвигается!
- Но это – хорошо! – подал голос майор.
- Как так – хорошо! – встал на дыбы Климов. – хорошо, что блюдолизы вверх лезут, что дело мало продвигается, ты это хочешь сказать?!
- Хорошо что мы пока невостребованными остались. – невозмутимо проговорил Ложкин. – Лучшие козыри всегда к концу игры приберегают. Подальше их прячут!
- Вот оно что! – подивился Климов. Такой изгиб мысли не приходил ему в голову. – Стало быть идет игра. И какая же в ней ставка?
- Наша свобода! – просто ответил майор. Полковник взглянул на собеседника и не узнал его. Сейчас перед ним был не низкорослый, с виду ничем не примечательный майор Ложкин, а ранее не ведомая ему личность, чье лицо сияло внутренним и каким-то необычным огнем. Впрочем, это сияние продолжалось недолго, вскоре исчезло и перед Климовым сидел все тот же майор со стертым от забот лицом и усталым взглядом блеклых, подслеповатых глаз.
- Ну что, еще по одной дерябнем? – предложил Климов.
- Нельзя мне много. – отказался майор. – Мотор барахлить начал. Это уже ради твоего приезда стопку пропустил!
Климов посмотрел на Иван Саввича и нашел его очень уставшим.
- Тогда, брат, давай на боковую. Вижу сидишь и носом клюешь!
На следующее утро за полковником прилетел ПО-2.
- Ну, значит, так. Эту дрянь – Юркина, Димова, Грищенко и бухгалтершу Тихову я от тебя убираю! – сказал он провожающему его Ложкину.
- С Димовым повремени Александр Григорьевич. Если присматривать за ним, спуску не давать, много и хорошего можно от него добиться!
- Ладно, пусть остается. Тогда взамен его – Морева. Очень уж крысячей мне его харя вчера показалась. Может еще каких тварей отмести заодно с ними?
- Тварей много. Вот и кладовщики тут ненадежные. Но очень уж колготное это дело – сдачи, приемки! Давай пока хотя бы этих. А там – видно будет. – сказал майор.
В самолете, по пути в областной центр, он задумался над вчерашним разговором.
«Хорошо, что пока не востребованными остались. Лучшие козыри всегда к концу игры приберегают!» – вспомнил он слова Ложкина и увидел в них большой сокрытый смысл. Он понял: нельзя скисать, отчаиваться. Надежда, терпение – вот что ему сейчас не хватает.

В управление он прибыл радостным, оживленным.
- Ну как дела? – едва поздоровавшись, нетерпеливо спросил генерал.
- Да как легла, так и дала! – грубовато пошутил он и поведал шефу о выполнении Ложкиным плана на 109%. О нововведении им полевых кухонь, о постройке дополнительных эстакад и обо всем остальном, что там увидел хорошего.
- Не ожидал я, Николай Иванович, что так мужик развернется. Хваткий оказался, но боюсь: вся эта сволота не даст ему работать. Сейчас она притихла, но пройдет время и снова за свое возьмется. Убирать ее оттуда надо и как можно скорее!
- Убирать-то – уберем. – задумался генерал. – А кого вместо их отправить? Ему сколько туда надо?
- Четверых человек, знакомых с бухгалтерским и материальным учетом.
- А что если бабенок молодых, незамужних туда послать? У меня в бухгалтерии до хрена их развелось. Двух могу выделить, да с других бухгалтерий если двух наскрести. Как ты на это смотришь?
- Положительно смотрю, товарищ генерал. Бабенки еще и лучше: холостяков там полно. Обнюхаются друг с другом, семьи создадут. И пьянства поменьше будет. Мудрый ты человек, Николай Иванович. Мне бы и в голову не пришло насчет женского пола!
Генералу комплимент понравился, но он тут же озаботился.
- А вот насчет оперуполномоченного, взамен Ложкина не знаю, что и делать!
- Давай я оперуполномоченным туда поеду. – усмехнулся Климов. – Баб молодых посылаешь, чем не жизнь!
- Ты мне мозги не компостируй, я тебе серьезно спрашиваю. – не воспринял шутки генерал. – Может на месте какой кадр имеется?
- Есть там отличный парняга – начальник охраны капитан Свечкин. Хотел просить твоего согласия на перевод его сюда, но Ложкин воспротивился. Сработались они с ним, как левая и правая рука. Смотри, а то можно его, с повышением в звании, в оперуполномоченные. Ложкину тоже, для стимула, надо звезду кинуть!
- Кинем в самое ближайшее время. А кого тогда в начальники охраны. Есть там еще стоящие мужики?
- Заместитель Свечкина – старлей Смолин. Тоже по всем видам, хлопец неплохой. На таможне раньше служил. При такой ротации (73) кадров тебе, всего на всего, нужно послать туда четырех баб и одного рядового охранника.
- Неплохо рассудил. – одобрил генерал. – а я уж хотел посылать туда оперуполномоченным одного поклонника Бахуса(74) с целью перевоспитания.
- Он у тебя там перевоспитается на другой бок. – усмехнулся Александр. – как говорят: перестанет ссаться, начнет мараться!
- А этих куда девать? – озабоченно повертел он в руках список крыс из «Дальнего».
- А это не мое дело! – ничем не успокоил он шефа. – Растолкай их по лагерям простыми вертухаями.
Кондратьев хмуро посмотрел из-под кустистых бровей.
- Ладно, перетолкую я еще с кадровиками, а ты иди отдыхай. Дома то как у тебя? Порядок?
- Хоть не показывайся, Иванович. Полнейшее запустение!
- До каких пор будешь мерином-то жить!(75) – напустился генерал. Тебе уж, дураку, сколько? Тридцать восемь исполнилось? И все без бабы. У тебя случайно не на полшестого?
- Как это: на полшестого? – не понял Климов.
- Ну, корень-то мужеский у тебя вверх или вниз глядит? – пояснил генерал.
- С этим порядок. – поняв, о чем спрашивает Кондратьев, усмехнулся Александр. – Любую, если надо, огуляю!
- Надо, Сашка, давно надо. Ты не забыл, о чем я тебе в больнице толковал?
-  Как же Иванович, забыть-то! Девица – шоколадка, Танечкой кличут. Во сне даже приснилась!
- Ну-у-у! – подивился генерал. – Если во сне приснилась, тогда и действовать надо. Ты не забыл: день рождения у меня послезавтра?
- Ни в коем разе! Я уже и подарок тебе приготовил. Но что за подарок, сейчас не скажу.
- Ладно, потом скажешь. – согласился генерал. – А насчет Танюши задумка такая. Позовем ее и еще кого-нибудь из бухгалтерии, чтобы ей одной не стеснительно было. Вот у меня на именинах и снюхаетесь. Но смотри: обманешь ее, не женишься – шкуру спущу!
- Но – но, Иванович! Ты уже совсем раздухарился! – воскликнул Александр. – Как я без шкуры-то буду? Холодно ведь!
- Ничего не замерзнешь. Я тебя как освежую, угольков горяченьких на тушу подкину. Жарко будет! – захохотал генерал, хлопая Климова по плечу. Нехорошая искра промелькнула в его глазах, но Александр не обратил внимания.
- Ну ладно, иди наводи порядок в своей берлоге. – махнул он рукой. – Некогда мне с тобой, дел много!
По дороге домой Александр вспомнил об обещании утопленникам сообщить о их смерти – родным. Нужно было разослать семьдесят одно письмо. Все это осложнялось тем, что их желательно, было написать разными подчерками и послать из разных концов города. Друзей, которые бы могли помочь ему в этом у него не было, но были надежные люди, обязанные ему многим. Он зашел к одному из таких, отдал список адресов. И когда ему ответили, что все письма уже через три дня будут разосланы, он, со спокойной совестью, пошел домой.
Дома, от батарей теплоцентрали, было тепло, но в остальном был сплошной хаос. Прислугу он давно не держал, и немытая посуда громоздилась на кухонном и обеденных столах. На полу, подоконниках, мебели лежал толстый слой пыли. От сгнившей пищи исходила вонь. Весь остаток дня и вечер ушли на то, чтобы навести маломальский порядок. Но помещение было еще далеко до идеала. Он критически огляделся вокруг: обшарпанная мебель, написанные им самим картины на грязных, давно небеленых стенах с джунглями свисающей с потолка паутины, раздавленные на стенах мокрицы и тараканы. Раньше он обращал на это мало внимания, но сейчас пришел в ужас. Александр понял: необходима побелка и что одному ему с ней не управиться. Он шваброй поснимал паутину, камышовым веником смел со стен иссохшие трупики насекомых и присел отдохнуть. «А собственно, что это я так расстарался?» – подумалось ему и тут же перед его взором предстал образ девушки – шоколадки, похожей на смуглую Женьку Вурдалачку с темно-зелеными большими глазами. Ее образ как бы сгущался, материализовался. Он встал шагнул навстречу, но видение исчезло. Однако мысль о девушке, с которой он должен встретиться послезавтра, гвоздем засела в его голове. Он открыл платяной шкаф и стал осматривать свой небогатый гардероб. Идти на именины в служебной форме, на этот раз, ему показалось неприлично. На глаза попался костюм – тройка, пошитый много лет назад, но выглядевший еще совершенно новым. Он искренне обрадовался этому, но когда стал примерять – радость исчезла, ибо сейчас он был немилосердно тесен. Другой костюм, купленный перед войной, тоже был тесен.
«Разжирел я за эти годы!» – подумал он и стал пристально разглядывать себя в зеркало. Раньше с такой тщательностью он себя не разглядывал, поскольку ему было все равно: молод ли стар, красив или дурен собой.
Теперь он увидел морщинки возле глаз, на лбу. Его густые волосы были все еще хороши, но и их начало припудривать мукой размолотых лет. «Да какая девушка пойдет за меня! Тут баба Яга и та закосоротится, глядя на такую образину!» – с горечью подумал он, но не прийти на именины шефа было невозможно.
На следующее утро ему не нужно было на службу и он, взяв большую хозяйственную сумку, пошел по магазинам. В одном из них ему приглянулся бостоновый костюм черного цвета.
- Ну как я в нем? – вышел он из примерочной. Молодая продавщица лет двадцати восьми, с удовольствием оглядев его слегка располневшую, но все еще статную, крепкую фигуру и каким-то чутьем угадав в нем холостяка, заявила, что хоть сейчас бери невесту и – в загс.
- Невесты-то еще нет. – поощренный ее искренним вниманием, пожаловался Александр, и спросил пошла бы она, лично, за него замуж? Миловидная женщина, вспыхнув малиновым цветом и опустив глаза, заявила, что пошла бы, не будь уже замужем. Ее ответ вселил в Александра уверенность, что не так он уж и плох, каким показался себе вчера. Александр, кроме костюма, закупил полдюжины рубашек, два, пижонистой расцветки, галстука и зашагал домой.
На следующий вечер, прихватив в подарок Кондратьеву хорошо выделанную медвежью шкуру, привезенную из «Дальнего», он к назначенному часу, был в доме генерала. Встретил его сам именинник.
- Орел, Орел! – одобрительно оглядел он Александра в прихожей. А взглянув на подарок пришел в еще лучшее настроение.
В просторной, хоть в футбол играй, гостиной за столами сидело десятка полтора сослуживцев Климова со своими супругами. Генерал представил его двум девушкам. У Климова сладостно екнуло сердце, когда ему подала для знакомства узкую ладошку смуглая, стройная как тростинка, девушка, но почему-то назвавшаяся Светой.
- А вот наша Танечка! – представил он другую девушку. Александр в упор глянул на нее. Перед ним была рослая, статная красавица, но совсем не такая, какой виделась в его воображении. Она была светловолоса, с правильными фотогеничными чертами лица и большими синими глазами. Ее никак нельзя было сравнивать с шоколадкой, а разве что с мороженым – сладким, но чреватым холодом и простудой. «Нет, не то, совсем не то. – тоскливо подумал он, располагаясь между двух девушек и еще раз глядя на иконописное, мраморно – стылое лицо Тани. Ему больше понравилась ее подруга Света и он решил расспросить о ней генерала.
За столами еще не приступили к винопитию, но было уже оживленно. А когда выпили за 54-летие юбиляра, то вообще воцарился развеселый ералаш, какой обычно бывает в подобных случаях между своими людьми. Все поздравляли генерала, желали ему жизни до ста лет. Потом начались танцы. Свету и Таню постоянно приглашали, они, как говорится, были нарасхват. Генерал незаметно кивнул ему головой в сторону прихожей.
- Ну как, понравилась? – спросил он, когда они вышли туда.
- Понравилась, но – Света!
- Света-а! – удивился генерал. – Ну, брат, видать ты плохо разбираешься в бабах. Таня – царица, а эта – кто?! Кабарожка – и только! Да и замужем она к тому же. Муж у нее - летчик, в академии последний год доучивается.
Информация генерала огорчила Климова. За время недолгого знакомства он понял, что понравился Свете и что вполне мог бы добиться успеха, но волочиться за замужними бабами, заниматься дон-жуанством, он считал недостойным для себя делом. Кондратьев же, видимо изрядно подвыпивший еще до посадки за стол, заявил собравшимся, что хочет сказать речь. Все прекратив гвалт, с интересом уставились на него.
- Я вот что хочу сказать. Этого дурака, Сашку, надо женить. Хватит ему мерином до сорока лет ходить! – с пьяной бесцеремонностью заявил он. – Женить на Тане. Вот они – парочка: гусь да гагарочка сейчас рядом сидят. Хороши, а?
- Женить, женить! – закричала захмелевшая толпа. Женщины, в порядке мелкого подхалимажа, захлопали в ладоши. Кто-то даже крикнул: горько! Климов глянул на Таню и увидел, как вспыхнуло ее лицо, но не отчужденностью и досадой на бестактную речь генерала, а, как показалось ему, давно ожидаемой надеждой, смешанной со смущением. «Видимо, заранее напел ей насчет меня, сват чертов!» – с легким неудовольствием подумал Александр. Он не понял насколько понравился девушке, однако заметил, что неприятен ей не был. Кроме того, смущенное лицо той, сейчас напоминало ему лицо вчерашней миловидной продавщицы и что-то ответное на ее приятие шевельнулось в нем.
- Но, Иванович, мы ведь еще так мало знакомы, а ты как помещик крепостных принуждаешь нас! – неуверенно возразил он.
- Помещик-то давно бы тебя, стервеца, связал и в церковь к попу на венчание доставил! – своим густым басом отпарировал Кондратьев. – А я вот уже десять лет наблюдаю за тобой, а сейчас понял: дуралеем ты будешь если такую кралю упустишь. Толпа от слов генерала одобрительно загудела. Кто-то предложил выпить за красавицу Таню – и выпили. Климову ничего не оставалось как выпить вместе со всеми. Таня, от всеобщего внимания, еще больше смутилась, не зная куда девать свои большие глаза. Кто-то кстати поставил пластинку и вновь начались танцы. Таню, уже спрашивая разрешения Климова, наперебой приглашали танцевать сослуживцы и ему, то ли от выпитого спиртного, то ли еще от чего, эта девушка показалась более желанной, чем в начале именин. Он сам пригласил ее на танец и заметил несколько завистливых взглядов сослуживцев, брошенных на них. «Как коты на сметану воззарились!» – с неудовольствием подумал он и что-то похожее на ревность шевельнулось в нем.
Чествование именинника затянулось за полночь, но из-за того, что дело было под выходной, расходиться не спешили и лишь Таня, со смыслом посмотрев на Климова, заторопилась домой. Полковник, поняв ее взгляд как приглашение, тоже поднялся из-за стола. Вконец осовевший генерал, ляпнув какую-то несуразицу, погрозил ему пальцем.
Выйдя с Таней из дома генерала, Климов заметил несколько служебных машин, стоящих неподалеку.
- Вас подвезти, товарищ полковник? – услышал он знакомый голос одного из шоферов. Климов спросил об этом Таню, но та неопределенно пожала плечами. Разгоряченному спиртным и близостью девушки ему захотелось прогуляться по свежему морозному воздуху, и он отказался от услуг шофера. Из завязавшегося между ними разговора, Александр узнал, что девушка окончила в прошлом году институт народного хозяйства на Урале и по направлению прибыла сюда. Он так же узнал, что ее родители умерли и осталась одна бабушка, проживающая в городе Златоусте. Сейчас Таня снимала комнату в районе неподалеку от дома Климова.
Они добрались до строения еще дореволюционной постройки с глухим забором и воротами. Про этот дом Александр знал, что здесь раньше проживал ни то киргиз, ни то узбек, которого во времена НЭПа зарезали бандиты. Он кулаками, а потом ногой постучал в ворота, но в ответ лишь злобно залаяла собака. Он хотел перелезть через забор, но девушка отсоветовала ему делать это.
- Собака очень уж злая. Разорвать может!
В планы Климова не входило связываться с собаками. Он изо всех сил начал колотить ногами в ворота, но в доме никак на это не отреагировали.
- Хозяева очень сердитые, - сказала девушка. – Предупредили: после девяти часов не откроют. Климов посмотрел на нее и заметил, что в своих летних туфельках и шелковых чулках, она совсем окоченела и сейчас отбивала дробь ногами и зубами, засунув озябшие руки в рукава старенького пальто. Климов увлек ее из переулка на, рядом расположенную магистральную улицу в надежде поймать такси, для возвращения в дом генерала.
Ожидаючи, они еще простояли минут пятнадцать, но улица была пустынна. У Климова тоже начали подмерзать ноги, и он решительно потянул девушку за собой.
- Пойдем ко мне. Я недалеко тут – метров двести – живу. Таня покорно пошла за ним. В его доме, как обычно, было тепло. Ее одетую легко, не по-зимнему бил озноб. Он помог ей снять с себя верхнюю одежду и провел на кухню, где от батареи исходило благодатное тепло. Девушка сняла туфли и начала растирать замерзшие ступни ног. У Александра при виде ее стройных голеней, обтянутых шелковыми чулками, помутилось в глазах. Он нагнулся и стал помогать ей. Климов уже месяца четыре не имел близости с женщинами и теперь им завладела тяжелая мужская страсть, затмившая все на свете. Его руки, вначале касавшиеся лишь ступней Тани, непроизвольно полезли вверх, до колен и выше.
- Ой, что вы делаете! – вскрикнула та, но этот вскрик не вразумил, не остановил полковника, а лишь разъярил и подстегнул на большее. Он схватил ее в охапку и потащил в спальню. Девушка попыталась сопротивляться, но глянув в его, искажённое страстью лицо, затихла. Александр бросил ее на кровать, стал сдирать с нее платье, сгорая от напряжения, бушевавшего в нем. Он сорвал с нее трусы и в диком исступлении, не помня ничего, отдался одолевающей страсти.
Очнувшись он увидел, как Таня, всхлипывая, надевает сорванную им одежду. Он, осознав случившееся, приподнялся с постели и увидел на одеяле большое кровяное пятно. Александр сдернул одеяло с кровати и швырнул в угол. Таня одевшись метнулась из спальни. Климов, сообразив, что она уходит, выскочил за ней.
- Ты это куда собираешься на ночь глядя?
Она, не отвечая и продолжая всхлипывать, сняла с вешалки свое пальтецо.
- Нехорошо ночью уходить из своего дома, от мужа!
Девушка непонимающе вскинула свои большие глаза.
- Ты слышала какой приказ генерал мне дал? Жениться на тебе. А у нас так заведено: приказ начальника – закон для подчиненного! Поэтому в самое ближайшее время пойдем в ЗАГС. Вот, правда в доме бардак, но ничего. В понедельник найдем работниц – побелят. Мебель надо добрую приобрести. Что гости на свадьбе о нас подумают? Как ты считаешь, за неделю управимся?
Таня, по-прежнему, молчала, но слез на ее глазах как не бывало. Она не противилась, когда он забрал у нее пальто, провел на кухню и усадил на стул. Потом откупорил бутылку ликера, достал вазу с яблоками и, позавчера купленными апельсинами.
- Ну, за что выпьем? – взглянув в упор, спросил он ее.
- Чтобы вы не были такими грубым! – с обидой ответила та.
«О, запела пташечка!» – повеселел Климов, почувствовав, что дело идет на лад. Он чокнулся с Таней и осушил свою рюмку. Чуть пригубила свою и она.
- Но нет, так дело не пойдет! – запротестовал он. – Пить надо все, до дна, чтоб обиду на дне не оставить!
Таня, подумав немного, выпила до дна.
- Грубость это – нехорошо! – не давая прерваться разговору, сказал он. – Но в кого мне быть нежным? Ты заметила какой грубиян мой шеф? Ему ассенизатором надо быть, а не начальником Управления. Мерином, то есть кастрированным жеребцом меня перед всеми представил. Я – человек достаточно воспитанный, а не то ответил бы ему подобающим образом.
Волна неприязни к Кондратьеву охватила его. Он вспомнил свое бредовое, страшное видение во время болезни. Лиду, слетевшую к нему с Луны. И вот теперь этот «благодетель» – Кондратьев ловко навязал ему эту холодноглазую девку, которую он совсем недавно изнасиловал. Но сейчас у него мелькнула мысль, что не он, а его насилуют генерал с Таней и он уже не в силах противится этому. «А я вот уже десять лет наблюдаю за тобой!» – вспомнились слова генерала.
«Наблюдаю…наблюдаю…стой!» – опять мелькнуло у него озарение. – А может быть, товарищ генерал, не наблюдаешь ты, а надзираешь за мной? И эту иконописную девку привлек в помощницы! Так какого – же хрена…»
Его охватила ярость, захотелось схватить девку за волосы и долго бить мордой о стену. Он поднял голову. Таня сидела за столом, по-бабьи подперев щеку ладонью. Лицо ее было задумчиво, а льдистые глаза – подернуты поволокой грусти.
«Ишь прикинулась паинькой. Прямо – святая мадонна. Мать твою за ногу!»
«Идет игра и ставка в ней – наша свобода!» – вспомнились слова Ложкина и ярость отхлынула. Ему представилось как кто-то могущественный, неизмеримо дерзкий ведет расчетливую игру и одним из козырей, которые он тщательно скрывает есть он, Александр Климов. Этот некто – расчетливый и хладнокровный, надеется на козырь, но тот ведет себя взбалмошно, необдуманно, так и пытаясь раскрыться. «Зачем бить девку мордой об стену? Что это даст? – окончательно рассудилось ему. Теперь он был уже собран и спокоен.
- Николай Иванович очень хорошего мнения о вас. Как отец родной отзывается. – нарушила молчание Таня.
«Вот – вот: Лида – мать, Кондратьев – отец. А ты то, кто, стерва?» – мысленно вопросил он. Теперь, когда Таня успокоилась у него возникла мысль культурно и вежливо ее отшить от себя и он сделал такую попытку.
- Я уже, девочка, староват для тебя. Ты не пыталась поискать парня помоложе, который бы действительно понравился тебе?
- Вчера, у генерала Кондратьева понравились мне вы, но сейчас мне кажется: будете обижать меня. А с другой стороны: жалко мне вас. Вы такой неухоженный, неустроенный. Как дитя малое!
«Вот еще одна стерва в мамки набивается!» – подумал он, но уже без злобы сказал:
- Да, действительно, характер у меня не сахар – склочный, сварливый. Сама посуди – года. Дело к старости движется. Вот тебе и надо не за стариков злючных держаться, а паренька помоложе найти, подобрее характером!
Таня от его слов насупилась и ему показалось: он достиг своего и что эта красотка оставит его в покое и если не сейчас, то утром покинет дом. Он прошел в спальню, разделся и лег с мыслью, что Таня не придет к нему, но она, спустя немного времени, пришла и прилегла на краешек кровати. У него возникла мысль, что девушка как-то не так поняла его, а ведь он весьма определенно и недвусмысленно поведал ей о разнице в возрасте, о своем скверном характере, чреватом для нее обидами, грубостью. Ему захотелось все это выразить резче, чтобы до этой тупой дуры дошло, что она ему не нужна, однако какая-то противоположная мысль, пробившись в его голову, дала о себе знать вопросом: а стоит ли это делать? И, действительно, Климов и сам понимал, что не этот «ассенизатор» Кондратьев – главный инициатор их встречи с Таней. Будь это не так, он просто-напросто послал бы такого свата ко всем чертям, но тут все гораздо серьезнее и что какие-то мощные силы хотят его женитьбы. И если он сейчас прогонит Таню, они, домогаясь своего, сведут его с более хитрой и опытной бабенкой и итог будет тот же. Он вновь поглядел на лежащую рядом Таню, стараясь предугадать, что можно ожидать от этого «создания» в будущем.
Такого типа женщины, как она, встречались в его жизни. Они малотемпераментны в постели, ограничены умом и бывают из-за этой ограниченности весьма упрямы. Подруг и друзей они заводят весьма неохотно. Любят домашний уют и склонны к многодетности. Климов подумал, а что можно ожидать от такой жены как Света, так понравившаяся ему вчера? Встречал он и таких. Они милы, обаятельны, темпераментны в постели, но зато через чур уж общительны. Имея много друзей и подруг, они, тем не менее, ищут все новых контактов и связей. За такими обычно вереницей тянуться разного рода дон-жуаны, любители облизывания молодых козочек. Делить свою будущую жену с многочисленными козолизами Климову доставило бы мало удовольствия и это неизбежно привело бы к разрыву с ней. «Выходит, прав Кондратьев, утверждая, что я мало разбираюсь в бабах!» – подумалось ему и мысль об изгнании Тани утопилась где-то в глубине сознания. Александр привлек к себе девушку с целью вновь овладеть ее, но та сказала, что ей все еще больно от первого раза и он, не пытаясь настаивать, повернулся на другой бок и уснул.
Проснулся он в десятом часу утра. Тани рядом не было, но по всему дому разносился запах чего-то вкусно сготовленного. Александр накинул халат и прошел на кухню. Таня была там. Она поджаривала рожки с тушенкой, рядом исходил паром чайник. После взаимного пожелания доброго утра, полковник прошел в ванную, где побрился, умылся и пришел завтракать.
- Вкусно! – одобрил он приготовленное ею. Они попили чаю, и девушка сказала:
- Не надо никого нанимать на побелку. Я сама могу все это сделать.
- Одна?! – удивился он. – Но ведь тут дел-то сколько! Ты за неделю вряд ли управишься.
- За два дня управлюсь. Известь, кисти есть?
Вот этого-то как раз и не было, Климов вышел на улицу, без труда «поймал! таксомотор. Они съездили сначала за вещами девушки, потом проскочили на рынок за известью и кистями, а после обеда Таня уже взялась за работу. Климов не успевал передвигать с места на место мебель, поражаясь как споро шло у нее дело. «Не белоручка!» – одобрительно подумал он.
Она белила до самой полуночи, и Климов боялся, как бы та не надсадилась, но на следующее утро девушка проснулась очень рано и опять взялась за побелку. Климов позвонил Шефу.
- Сашка, ты? – обрадовался тот. – Ну как у тебя дела?
- Отпуск мне надо взять. Жениться надумал.
- Что? Как это жениться? – никак не мог понять Кондратьев, о чем толкует ему подчиненный.
- Как люди женятся? Берут невесту и едут в ЗАГС.
- Да на ком жениться-то собрался? Неужели на Танечке? – начал врубаться генерал.
- На ней, на ней! Не на тебе же старый хрен.
- Работы сейчас много, но ради этого дам. – обрадовался шеф. – И насчет ее сейчас в бухгалтерию позвоню.
Кондратьев еще повосторгался ловкостью Климова и положил трубку, велев передать привет Тане.
Александр съездил на рынок и привез огромную сумку продуктов. Потом сам приготовил обед, чтобы не отрывать Таню от работы. Поздним вечером девушка закончила побелку вместительного – хоть роту солдат размещай – помещения Климова, но до свадьбы было еще далеко. Сейчас весь вопрос упирался в приобретении обстановки дома. Нужна была добротная мебель, убранство и все остальное, соответствующее жилищу значительного чиновника, каким был Климов. Утром он отправился по мебельным магазинам, однако там продавалась продукция такой топорной работы, что на нее было даже тошно смотреть. он знал в городе отличных мастеров мебели, делающих ее по заказу, но ждать выполнения этого заказа надо было слишком долго. Александр заглянул на рынок и там ему подсказали о распродаже мебели одной вдовой, отъезжающей на жительство в другие края. Он взял такси и срочно поехал по указанному адресу.
Вдова обрадовалась покупателю и суетливо водила его по дому, нахваливая продаваемое. Однако Климов и сам видел: обстановка была шикарная. Старинной работы кухонный и спальный гарнитуры, мебель для гостиной, ковры, зеркала, люстры и много всего прочего, что говорило уже не о достатке, а о роскоши.
- Эх, пропадай холостяцкая жизнь! – махнул рукой Климов и спросил сколько это все стоит. Вдова запросила сто тысяч. Климов, хотя никогда, по большому счету, не продавал и не покупал мебель, но каким-то чутьем понял: запрошенная цена – мизер. И если бы ему, как во времена НЭПа пришлось все это покупать на аукционе, то сделка бы не выгорела и за триста тысяч. Деньги у него были. Он их еще с 1947 года, после каждой получки, навалом сбрасывал в платяной шкаф и вчера они с Таней насчитали их около двухсот тысяч. Он съездил домой и привез требуемую сумму, а потом еле уложившись в два дня, на грузовике из управленческого гаража вывозил все приобретенное. Таня, не ожидавшая такого оборота дела, глядела на Климова с каким-то обожанием и благоговейным испугом.

И вот наступил день свадьбы. У Климова за двадцать лет службы не накопилось ни друзей, ни близких приятелей. И состав гостей определился, в основном, присутствующими на последних именинах генерала, пополненный десятком сослуживцев Тани. На свадьбе, как и на именинах, тон задавал Кондратьев. Он то и дело грубовато острил по поводу жениха и восхвалял красоту невесты. Гости кричали «горько!» и Климову все это порядком надоело. Веселье длилось долго и лишь к пяти часам утра гости разъехались по домам.
После свадьбы жизнь потекла однообразно. Таня бегала по магазинам, пополняя свой и климовский гардероб необходимыми вещами, готовила пищу. Она быстро вошла в роль хозяйки дома и на Климова уже не смотрела ни с испугом, ни обожанием. Ее льдистые глаза все чаще скользили мимо его и принимали осмысленное выражение лишь натыкаясь на вещи. Тут была ее среда и стихия. Она могла часами протирать и без того чистые зеркала, мебель, любоваться безделушками, примерять купленные наряды. В то же время жена была немногословна, не стремилась к общению с подругами, которых, впрочем, у нее не было. В постели, как и предчувствовал Александр, она была холодна. Он слышал, что это обстоятельство часто является причиной семейных разладов и разводов, но лично сам не страдал по этому поводу. Самое главное, Таня была рядом, когда ему было необходимо избавиться от напасти Инстинкта. Он был ей благодарен ей за то, что теперь жилище не посещала нечисть. Его сон стал глубок, крепок и разного рода ужасные сновидения уже не мелькали перед ним как раньше. Он был благодарен ей и за то, что она, мало интересуясь его внутренним миром, готовит ему вкусные обеды и стирает белье.
Чтобы продуктивнее использовать остатки своего отпуска, он задумал писать картину. Размышляя с чего лучше начать, он укрепил на мольберте эскиз «Душа сына» и не заметил, как подошла жена.
- А это что такое? – с неприязнью спросила она и Климов, лукавя, сказал, что, мол, это ангел с иконы Рублева, репродукцию которого он желает сделать. Татьяне не понравился «ангел», она, еще раз окинув его смурным взглядом, и как кошка, при виде неприятного ей зверя, удалилась.
Прежде чем приступить к изображению на холсте, нужно было произвести много дополнительных работ и выполняя их, он не заметил, как его отпуск закончился.
- Ну что гусь-лебедь. Хватит молодую жену гладить, пора телегу ладить! – встретил присказками Александра генерал, когда тот явился на службу.
Климов углубился в работу, которой было невпроворот. Кондратьев постоянно беспокоился за план лесозаготовок и для него началась хлопотная жизнь, связанная с разъездами и командировками. Дома ему приходилось бывать редко, урывками. Таня сообщила, что два раза к нему приходил какой-то мерзкий старик и он догадался – Михайлович. Но прошло еще с месяц времени, прежде чем они встретились. Лицо Михайловича за это время еще больше состарилось, приобрело нездоровый, землистый оттенок. Он неодобрительно оглядел обстановку дома и красавицу Таню, вышедшую из спальни в прихожую посмотреть кто пришел. Климов понял, о чем подумал старик и провел его на кухню. Он хотел угостить его водочкой, но старый зэк отказался.
- Раньше в радость была, а сейчас и на дух не надо! – объяснил он свой отказ. – Чайку можно выпить.
Появившаяся на кухне Таня презрительно пробуравила гостя алмазным блеском своих глаз, старик ответил ей ни меньшим презрением.
- Забегал к тебе пару раз, на душу хотелось взглянуть! – развел он руками.
- Замотался я по командировкам. – пожаловался Климов. – Дома неделями не бываю. Вот и обещанную копию с эскиза тебе еще не сделал!
Таня, без надобности, развела на кухне бурную деятельность, мечась как угорелая.
- Тебе чего надо? – недовольно спросил ее Александр.
- Уборкой заниматься надо! – раздраженно вскричала она, как когтями впиваясь в него своими холодными глазами.
- Ты извини. Не ко времени зашел. – забеспокоился старик. – Я ненадолго.
Александр поставил заварник с чашками и закусками на поднос и позвал его в дальнюю комнату дома, где намеревался со временем оборудовать кабинет и одновременно мастерскую. Здесь у него висело с полдюжины картин, полочки с книгами; стояли маленький и большой мольберты. Александр усадил гостя в кресло, поставил перед ним на низенький журнальный столик поднос. Потом достал эскиз и укрепил его на мольберте рядом с креслом Михайловича, а сам уселся за столик напротив гостя. А тот, позабыв про чай, неотрывно глядел на эскиз.
- Сейчас у меня времени побольше будет. Дня через три сделаю тебе копию.
- Не надо, Сашка, поздно уже!
- Как это поздно? – спросил Климов, предчувствуя недоброе.
- Хана мне скоро придет. – бесстрастно пояснил старик. – Чую: близко уже смертушка.
Александр еще раз глянул на него и понял: тот говорит правду.
- Пока есть еще немного сил, хочу до родины – Ярославской области – добраться. Там у меня все предки захоронены. Повидать хочу их могилы и самому лечь рядом!
Климов хотел спросить: так ли это уж важно, где помирать, но очень серьезное, до торжественности, лицо старого зэка не позволило ему сделать это.
- А я к тебе денег на дорогу, Сашка, попросить. Рублей двести, чай не откажешь?
Климов долго смотрел в лицо старика, а потом спросил:
- Ты, когда уезжать-то собрался?
- Да хоть сегодня, - ответил Михайлович. – Ничто меня тут не держит. Сеструху похоронил недавно. Все мне смерти вперед себя желала, сердешная, а получилось наоборот.
- Ну а имущество, жилье ее?
- Какое там жилье? Конура собачья и та пригляднее. Тряпки какие от нее остались – соседям на поминание раздал. Спасибо им: похоронить помогли.
Климов достал свой бумажник и отдал старику стопку сторублевок.
- Да тут много, Сашка: две тысячи с лишком – удивился тот.
- Бери, бери, коль помирать собрался. С деньгами-то и похоронят прилично, а без них кому ты нужен?
- Это верно! – согласился Михайлович и засобирался уходить.
- Ты посиди, чайку попей. Поезд, когда на Ярославль отходит?
- Узнавал я. – под вечер. Часа через два пойдет.
- Ну тогда не спеши. На таксомоторе махом до вокзала доскочем. А вещи-то где твои?
- В прихожей твоей котомочку оставил. Шильце там, мыльце, пара рубах перемывах, бритвенный прибор. Да еще один прибор между ног болтается, но тот уже не годен. – невесело пошутил он.
- Как говорится: все мое – при мне. А у меня видишь какая заманка. – усмехнулся Климов. – И хата и баба.
Старик машинально без удовольствия пил чай и было видно: мысли его уже были далеко от полковника Климова и от земных заманок.
- Ты мне вот что скажи, старина. – вывел его из задумчивости Александр. – В прошлый раз, в больнице, ты толковал, что Земля – баржа якобы из нескольких палуб состоит. Мы, мол, на средней палубе. А на других палубах кого везут? Старик встрепенулся, вышел из забытья. Видимо, этот вопрос ему сейчас был ближе, чем разговор о заманках.
- На верхних – бесы кантуются.
- Много слышал о них. – сказал Климов. – Но не могу взять в толк за кого они: за Господа или за Сатану?
- Бесы – опальные ангелы. – ответил старик. В отличии от нас, они не враги Саваофу, а – провинившиеся и будь это не так Иегова отобрал бы, как и у нас, у них память о своем прошлом. Но они, как и ангелы, сильны, могучи, имеют большие знания и находятся здесь на положении ссыльных. Большинство из них продолжает честно служить Господу, надеясь в будущем обрести его милость.
- А чем же они занимаются, какие роли выполняют?
- Мучают людей, насылают на них разные хвори, умственные расстройства. По заданию Господа испытывают монахов. Бесам не возбраняется использовать часть душ умерших. Они, материализовав эти души в облака и тучи, взад – вперед возят на них воду для дождей и снегопадов.
- Интересно, а кто тебе сказал о душах – водовозах.
- Многие говорили, да и сам примечал. – ответил старик. – После отбытия каторги в 1913 году приехал я погостить в родные края. Отец с матерью уже тогда померли. Пришел я на их могилки, помянул их и прилег рядом на травке лицом вверх. Гляжу тучка движется. Вгляделся в нее и лицо отца увидел, ну точь-в-точь такое мне припомнилось в последнюю нашу встречу с ним.
Больше мне лицо его из туч не показывалось, а вот к ненастью – перед дождем или снегом, часто во сне его и братьев, умерших вижу. И тут, опять связь с тучами.
- А вот я слышал, - спросил Климов. – Будто бесы нам революцию помогли совершить. Как ты думаешь правда ли это?
- Это вполне возможно. – ответствовал Михайлович. – Ведь бес бесу – тоже разница. Есть и среди них такие, которые перекинулись к Сатане, возненавидев Иегову, однако большинство, как мне кажется, все же за Боженьку. Как и люди.
- А тебе самому приходилось с бесами встречаться – спросил Климов.   
- Приходилось и ни однажды. Помнишь я тебе рассказывал, как в привокзальном скверике фраерка богатенького скопытил. Так вот, пили мы с приятелем на его денежки и допились. Я уже до того ослаб, что с постели встать не могу. И вот тут они и приходят. Два хмыря небольшого ростика, рожи страшные. Подайте-ка мне ребятки со стола бутылку с водкой, прошу я их, сам, мол, подняться не в силах. А они вытащили кинжалы и как бы с намерением расчленить меня по суставам. Режьте, говорю я им, а они только дрочаться. Смотрел я, смотрел на них и послал вдоль по «Питерской». Ушли они, а я думаю, что они хотели добиться? Зарезать – не зарезали, а только в думу ввели.
Еще случай был лет семь назад. Лежал я в лагерной санчасти больной тяжелым гриппом. Приходит ко мне мужчина, обличием на моего племянника смахивающий. Пойдем, мол, дядя Кеша отсюда, туда, где жизнь не такая распоганая. Пригляделся я к мужику и вижу. На племянника-то он похож, но - не племянник. Послал я его вниз по матушке по Волге. Смеялся он. А потом слышу голос. Зовут уважительно, по имени отчеству. Извиняются. Мол, действительно, это не ваш племянник, а наш робот, которого мы послали за вами с целью облегчить и улучшить ваше бытие. Обидно, мол, что человек с такой большой душой влачит такое незавидное существование
И вот тут-то и понял я. Душа им моя большая понадобилась. И кинжалами меня пугали с целью выбить ее из тела и сейчас за этим же пришли. Денег мне, бабу красивую обещают и освобождение из лагеря. Сплошные заманки. Ответил я, что денег мне не надо, с бабой красивой тоже одна маята, а я - уже старик. Ну а с освобождением из лагеря я не тороплюсь. Подойдет время - и отпустят. Спрашивают они, а, мол, что тебе тогда надо? Да ничего, мол, не надо. Отвязались они от меня и больше не посещают.
- А может зря, ты, Михайлович, отказался. Может действительно, они тебе добра желали.
- Добрыми намерениями, Сашка, дорога в ад вымощена! – сердито сказал старик. – Я уже жизнь прожил и знаю, что дармовая колбаса только в мышеловке бывает. И если тебе тут кто-то что-то дал, то потребует за это в десять раз большего.
- Постой, постой, Михайлович. Ну а вот ты! Говоришь, приятелей много было, угощал их, тратя большие деньги. Ты что за это тоже потребуешь в десять раз большего?
- Я это – другое дело. – смутился старик. – Таких как я да ты – единицы на белом свете. Подсунул мне две тысячи с гаком, ни за что, ни про что. Кто я тебе: сват или брат?
- Я дал тебе деньги для праздника своей души! – тоже смутился Александр от такого поворота разговора.
- Вот и я кентов поил для этого же. – отпарировал Михайлович. – Однако, повторяю, таких как мы с тобой вагон да маленькая тележка по белу свету насобирается, а, в основном, людишки – дрянь. Он тебе еще не успел дать, а тут же выкорит и высрамит.
Климов не зная, что сказать по этому поводу, промолчал, но ему нужно было еще кой о чем спросить старика и он продолжил разговор, опасаясь, что тот вновь заспешит на вокзал.
- Ну ладно, с верхней и средней палубой вашей баржи мы немного разобрались. – сказал он. – Но, а на нижней кто кантуется?
- На нижней – самые отпетые ненавистники божьи.
- А всякие там лешие, ведьмы, черти и прочая нечисть это кто - начальники или зэки?
- Эта шобла – из ссучившихся нижних. Среди нас они на льготном режиме, но честная нижняя братва успела им меточки поставить как предателям в виде рогов, хвостов и копыт.
- Значит нечисть служит Господу? – спросил Климов.
- А кому же еще? – вопросом на вопрос ответил старик. – Ты посмотри, как они себя ведут! Свободно передвигаются на большие расстояния, перевоплощаются из одного обличия в другое. Имеют огромную физическую силу. Разве Саваоф разрешил бы им все это, не будь они с ними заодно? В местах лишения свободы хоть они от Бога, хоть от Кесаря всегда строго. Помню в лагере, особенно в последнее время, так зажали, что добраться до кента из соседнего барака и то стало проблемой. Заварить чифирь или сыграть в карты – тоже дело не простое. А им все дозволено. Устраивают шабаши, собираются огромными толпами, в открытую варят зелье; людишек пугают и порчу на них наводят!
- А может они, Михайлович, своевольничают, не боятся Господа, как мы, большевики?
- Большевики – это другое дело. У них – бунт! И в земных тюрьмах нечто похожее бывает. Разоружают зэки охрану, арестовывают все начальство и, вроде – сами себе хозяева, но пригонят власти войска, возьмут тюрьму штурмом и вновь зэков, как зверей, по клеткам растолкают. Вот так и у большевиков. Не обижайся, но не долго ваш бунт продлится. Подведет скоро Боженька уде к бороде. А что касаемо нечисти, то она до большевиков тысячи лет свои шабаши устраивала, так и после их будет. Говорю тебе: ссученные они, на Господа работают и даже часто бывают в курсе замыслов штабов божьих. Прибыл в свое время Иисус Христос на Землю с целью расспросить души и внести между ними разлад. Но ни Сатана, ни Иоанн Креститель еще толком не знают кем и зачем он послан, а ссучившиеся уже Сыном Божьим его кличут. Почему бы Иисусу этому крестным знамением не отправить погань на нижнюю палубу, где честная братва давно их со стоячими поджидает. Но нет! Он их для показухи вселяет в свиней, купает в море, чтобы освежившись, они тем же разом вселились в другую бедолагу. Не зря же говорят: свой своему поневоле друг. Спелись, сработались и меж собой притерлись. Кто нас в пекло будет по приказу Господа волочить? Черти! Кто сейчас нас тут мучает? Тоже – нечисть. Вот и смекай чьи это верные слуги. Кто следит за монахами, собирает от них семя, сторожит заброшенные церкви?
- А попов как несведующим людям сразу распознать? Есть ли у них какие особые меточки, кроме церковного облачения? – заинтересованно спросил Александр.
- Попы – это другая статья. Заговорил старик. – Большая их часть – фраерки с нашей палубы. Любят пожрать, поспать. Веры в них нет ни на малое зерно, как и в основателе церкви Петре. Преданности, тоже как у него, хватает только до первого кукареканья петуха. Вроде бы служат Иегове – Саваофу и его Сыну, но прижми их, и готовы лизать пятки земным властителям. Митька – расстрига очень уж ругательно о них отзывается. Тайну исповеди, мол, не соблюдают. Откроется, по своей доверчивости, им какой-нибудь бедолага, они мигом к оперу в МГБ. А что касаемо меточек, то кто им будет их ставить, мелкоте этой?
- Ну ты не скажи, Михайлович, - запротестовал Климов. – Вся эта «мелкота» мало ли крови у народа выпила?
- Что же теперь поделаешь! – развел руками старый зэк. – Комары вон тоже кровь пьют, но не будешь же на каждом из них меточку ставить!
Климову не понравилось сравнение попов с комарами и он, с жаром начал втолковывать собеседнику мысль об особой вредности попов сосущих не только соки из тела, но и впрыскивающих яд в души. Однако старик явно не хотел воспринимать попов всерьез.
- А какие души-то! – с азартом воскликнул он. – Ну собирают попы вокруг себя истеричных баб, разного рода обиженных. Ну и что из этого? Мы ведь с тобой не пойдем к ним на исповедь.
- А для чего они собирают этих обиженных. Не с целью же осушения их слез и не для врачевания их израненных душ в царстве небесном. Ты почитай Писание, где людишки в притчах Христа сравниваются с сырьем для изготовления пищи. Они для него зерно, овцы и ничего более. Свое тело он предлагает в качестве хлеба и вина. Тут прямо каннибализм какой-то! Я понимаю, что тут образность и все прочее, но утилитаризмом так и шибает за версту...
- Ну а тебе-то что до этого. – перебил его Михайлович. – Пусть он их жрет хоть с перцем, хоть с горчицей в своем царстве небесном. Вот и ваш товарищ Сталин тоже махнул на попов рукой. Ну а если тебе надо, то и ставь на них меточки. У тебя все для этого есть: и сила, и власть. – посоветовал он. – В лагерях женских вон тоже. Кому кислотой харю сожгут, кому бритвочками порежут. В детских колониях наколки на рожах делают, но все это не по уму. По злобе, по глупости!
- Выходит из твоих слов, и чертям зря метки ставят. Тут метят по злобе, по глупости, а там из каких соображений? – воскликнул Климов. Он подумал, что собьет собеседника с толку этим вопросом, но тот невозмутимо заявил:
- И там, видимо, по злобе. Но и злоба тоже в меру полезна. В земных тюрьмах поставленная меточка не долго держится и исчезает со смертью тела. А та меточка на долгие времена, если только не на вечно. Ну а что это дает? Иной помеченный уже и осознал свою вину и готов перед товарищами повиниться, но меточка не позволяет тем на равных принять его в свое братство. Вот и прибивается он к Господу, которому требуются такие замаранные. Но и Господу не резон садить их по правую или по левую руку от себя. Вот и мечется такой замаранный, сам наполняясь великой злобой. А это разве хорошо? Мы попрекаем Господа за ад, который он создал по злобе, а сами же ему в злобе и уподобляемся. Ведь эта меточка – страшнее и злее ада!
- А ведь прав старик. – подумал Климов. – Злоба – тут, злоба – там! Конца и краю ей не видно!
Разговор затих, а потом Александр спросил:
- А вот у души парня моего. Меточка на щеке тоже от замаранности или как?
Михайлович с благоговением поглядел на эскиз и отрицательно покачал головой.
- Нет! – очень убежденно сказал он. – Таких меточек у тварей не бывает. У твоего парня она от большого достоинства. Когда-нибудь огромными делами ворочать будет. Многих за собой поведет!
Такой отзыв понравился Александру, и он задушевно предложил старику.
- Поживи у меня, Михайлович. Куда ты ломишься – больной, одинокий! Живи тут, а помрешь – схороню честь по чести, как отца родного!
Старик молчал, а потом поднял голову и тревожно посмотрел на дверь. Климов тоже услышал подозрительный шорох. Он встал, не производя шума подошел к двери и с силой ударил по ней ногой. Дверь распахнулась, отбросив подслушивающую их разговор Таню. Она упала на пол, но тут же вскочила и с диким воплем убежала на кухню. Александр было кинулся за ней, чтобы наказать за подслушивание, но вышедший следом Михайлович попросил не делать этого.
- Пора ехать, Сашка, проводи.
Климов, все еще дрожа от негодования, оделся и вышел вслед за стариком на улицу. Он понял: настаивать на том, чтобы Михайлович пожил у него, после произошедшего инцидента, бессмысленно.
На подвернувшемся таксомоторе они очень скоро добрались до вокзала, купили билет и устроились на скамейке в ожидании поезда.
- Ты, старина, в случае если там не уживешься, возвращайся назад. Жилье я тебе найду – теплое, светлое. – сказал он, но по грустной улыбке старого зэка понял: говорит он все это зря и что Михайлович уже не жилец на этом свете. Старик с трудом поднялся, когда объявили посадку на поезд и Александр с грустью подумал, что с ним он расстается на всегда.
- Тебе, скажи честно, ехать-то есть куда? – обеспокоенно спросил он.
- Сестра младшая в деревне под Ярославлем живет, письмо с приглашением поселиться у нее прислала.
- А ну, покажи! – недоверчиво потребовал Климов. – Я ведь милиционер. Сгребу тебя в охапку, если врешь, и никуда не отпущу!
Старик вытащил из кармана самодельный, треугольником свернутый, конверт и, развернув показал Александру. Тот взял его, и с трудом разбирая каракули, понял: Михайлович не обманывает его.
Он спросил: сколько сестре лет и, узнав, что она не слишком старая и найдет силы похоронить брата, сказал:
- Ну ладно, убедил ты меня, уезжай!
Он посадил старика в вагон, дал проводнице сто рублей денег, чтобы та следила за ним и, на прощание обняв его, уже на ходу выскочил из поезда.
После отправки Михайловича, Александр зашел в здание вокзала и устроился на скамье. Ему еще с детства нравилось бывать тут, слушать гудки паровозов, наблюдать шумную толчею прибывающих  и отъезжающих пассажиров. Климову тогда казалось, что стоит лишь сесть на один из поездов, покинуть город и начнется новая, счастливая жизнь. Потом он понял: все это не так, но и теперь ему здесь чудилась какая-то надежда. Он умиротворенно взирал на всю эту скученность, вокзальную суету, на обилие человеческих лиц, на которых тоже сквозила надежда. Вот мимо его прошли две молоденькие проститутки с ярко накрашенными губами, ресницами и зазывающими глазами. Их надеждой было отыскание денежных, щедрых клиентов. С надеждой поживы, настороженно, по-шакальи проскользнул мужичок средних лет, по всем видам, вокзальный вор. Цыганка останавливала женщин, предлагая поворожить. Сидевшие и лежащие на скамейках мужики и бабы зорко наблюдали за своими неказистыми чемоданами и мешками, поглощали нехитрую дорожную снедь, поругивали и попугивали маленьких ребятишек милиционерами, цыганами, которые могут их посадить в мешок и утащить неизвестно куда. Климов взирал на все это и ему, как в детстве, захотелось сесть на поезд и ехать, ехать неизвестно куда и зачем.
Он просидел так часа два и подумал, что надо идти домой, хотя ему этого не хотелось, ибо именно там он вновь себя чувствовал неустроенным и одиноким.
Дома его ожидала истерика жены. Она рыдала, заламывала руки и на все лады попрекала мужа в невнимательности и нечуткости к ней. Не понравилось ей и посещение Михайловича.
- Ты – полковник милиции, а водишься со всякой дрянью! – кричала она. – Кто этот старик? Сразу видно – бандит натуральный. Да еще больной к тому же. Заразы мне еще тут не хватало!
Климов не стал с ней связываться. Он прошел в свою комнату, включил радиоприемник. Тихая, ненавязчивая музыка, текущая из эфира, успокаивала, располагала к раздумью. Он устроился в кресле и стал размышлять о себе, Тане и их сложившихся семейных  отношениях.
От жены он требовал, как ему казалось, не так уж и многого. Сам по себе не притязательный, еще с детства привыкший ко многим неурядицам жизни, Климов закрыл глаза и на нерадение жены к наведению порядка по дому, и на отсутствие кулинарных способностей, если бы все это ей было присуще. Ему не нужна была стерильная чистота, которую наводила в доме Таня. Его, не привыкшего к разносолам, не очень-то восторгали и ее вкусно приготовленные обеды. Климов нуждался в ней лишь как в сексуальном партнере. И он был благодарен за это, как и за то, что с ее приходом в доме исчезла нечисть, очень уж беспокоившая его ранее. «Вот уж истинно: там, где есть баба, другой нечистой силе делать нечего!» – вспомнилось чье-то изречение.
Взамен полученного от Тани, он был готов материально содержать ее и будущих детей. Быть им защитником и наставником. Однако сегодняшние упреки жены в невнимательности и нечуткости были сверх того, что он считал своими обязанностями по отношению к ней.
Почти сразу после их свадьбы, Таня рьяно занялась наведением порядка в доме; хозяйственными закупками. Сочувствуя ее домашним хлопотам, он предложил нанять домработницу, но жена отказалась. Ей, как он понял домашние заботы были не в тягость, а в радость. Это была ее стезя, ее стихия. Посочувствовать ей во время натирки паркета или протирания мебели от пыли, предложить ей в это время отдохнуть было равносильно лишению, скажем, гурмана эйфории от вкушения приятнейших блюд.
Татьяна, кроме наведения порядка в доме, любила вышивание. Однако, если и он, вместе с ней, вдруг возлюбил это занятие, она вряд ли, по большому счету, восприняла бы это как чуткость и внимательность по отношению к ней.
Со времени их свадьбы прошло три месяца. В постели она была по-прежнему холодна. И он ни разу не ощутил ее оргазма (76) во время половой близости. Климов как-то завел разговор на эту тему и Таня нашла причиной своей холодности его грубость в первую их встречу. Он в это мог бы поверить, но другие ее стороны поведения говорили о том, что это не так, что эта холодность присутствует в ней изначально. Она не проявляла интереса и к другим мужчинам, которые иной раз бывали у них по делу. На вечеринках, по случаю семейных торжеств и государственных праздников, куда их приглашали сослуживцы, она не была в восторге от мужских комплиментов и всегда торопилась домой к своей мебели, безделушкам и вышивкам. Таня восторгалась единственным мужчиной – Николаем Ивановичем Кондратьевым, но и эта восторженность была какого-то другого, а не сексуального плана.
Два месяца назад она объявила о своей беременности. Видимо, это и дало толчок к ее сегодняшней истерике.
Неразговорчивая, надувшаяся супруга легла в постель рядом с мужем. Александр хотел спросить ее, узнать в чем должна заключаться его чуткость и внимательность к ней. Он попытался обнять ее, но Таня убрала с себя его руку.
- Я уже три месяца беременна и для здоровья будущего ребенка нам нужно до его рождения прекратить близость! – твердо заявила она. Александр вначале не понял, о чем толкует супруга, но, когда та демонстративно повернулась к нему спиной, до него дошел смысл сказанного. Теперь он понял, что она имела ввиду, упрекая его в нечуткости и невнимательности. Внимательным и чутким, в ее понимании, значило не прикасаться к ней. Ему была не понятна ее перестраховка. Откуда она взяла, что половая близость на третьем – четвертом месяце беременности способна нанести вред развитию плода, в то время как специалисты – сексологи точно не знают этого?
Одни из них утверждают: сношения допустимы до полугода. Другие не видят ничего страшного, при пользовании презервативом и изменением позы сношений, в не прекращении их почти до самых родов, но втолковать сейчас все это Тане, как ему показалось, было бесполезно. Однако он не мог, лежа рядом с молодой, цветущей женщиной, быть «внимательным и чутким». Поэтому, взяв подушку, ушел к себе в кабинет, устроившись там на диване.
«Три месяца беременности, до рождения ребенка еще шесть! После его рождения она найдет еще какой-нибудь предлог отказать ему месяца на два. Как я все это время буду обходиться без бабы? – тоскливо размышлял он. Ему вспомнились вокзальные девки, ведьмы, в самые трудные моменты полового воздержания, являющиеся ему во сне, а порой и при бодрствовании. Зачастую все эти ведьмочки были весьма хороши собой, но вслед за ними, как он замечал, неизбежно появляется нечисть, как тянуться сутенеры и прочая человеческая мразь за продажными девками. Были на примете у Александра и вполне порядочные холостые женщины, готовые отдаться ему, но и тут свои сложности. Если проститутки требовали за любовь деньги, то порядочным подавай, как и Тане, - внимание и чуткость. У него не было склонности и желания выдавливать из себя все это. Как он будет разрываться между женой и любовницами? Или может не стоит искать их, а заниматься онанизмом? И это при законной жене, находящейся рядом! Стыд и позор! «Развестись!» – подумал он. – Но опять же целая куча хлопот и неприятностей. А что если сейчас пойти и взять эту падлу силой? И впредь делать это?» Но какое-то чувство то ли истинной, то ли ложной гордости, загасило эту мысль, посчитав недостойной.

И опять летели дни, месяцы. Климов большую часть сил и времени отдавал служебным делам. Дома он бывал редко и к жене относился холодно и равнодушно. А та находилась в декретном отпуске и должна была вот – вот родить. Лицо ее постарело, подурнело. Из-за большого живота она казалась Климову похожей на огромную надутую жабу.
- Ты что же дома-то не бываешь? А вдруг со мной что случится? – сказала она. Климов с отвращением глянул на нее и небрежно произнес:
- Ты же хотела бабушку свою из Златоуста вызвать. Где она?
Что-то жалкое и трогательное промелькнуло в лице Тани, когда она протянула ему сложенный вчетверо кусочек бумаги.
- Что это? – брезгливо спросил Климов, не собираясь притрагиваться к нему.
- Телеграмма пришла. Померла бабушка!
Александр уже собрался было вставить что – либо типа: «ну а я тут при чем!», но вдруг подумал о своей родной тете, Ольге Дмитриевне, которая живет совсем рядом в двадцати километрах от него – и он вот уже много - много лет не удосужился навестить ее. Он вспомнил, что последний раз виделся с ней в 29-м году. Потом, обучаясь в школе ФЗУ, получал от нее два письма и ни на одно из них не ответил. После того, как он собственноручно застрелил Сергея Ильича, он вообще не счел возможным поддерживать с тетей родственные отношения. От Звягина он узнал, что Ольга Дмитриевна сошлась с председателем колхоза Тюриным, но некоторое время спустя, по дошедшим до Климова сведениям, этого типа за хищение колхозной собственности в особо крупных размерах, приговорили к высшей мере социальной защиты. Года два назад Александр встретил Викентия Сергеевича – директора школы, где он когда-то учился, и узнал, что тетя живет одна на мизерной пенсии, часто болеет. Сейчас у него шевельнулась жалость к ней.
 - Завтра поеду в «Котово» и привезу свою тетку! – заявил он Тане. Ему подумалось, что та станет возражать, фыркать, но жена молчала. Он понял, что ей, как и ему сейчас, понадобился срочно кто-то третий, чтобы окончательно не возненавидеть друг друга.
На следующее утро он отбил телеграмму в Златоуст о невозможности Тани выехать на похороны бабушки, тут же оформил срочный денежный перевод и выехал в «Котово»
По приезду, он пешком отмахал от станции до села, вспоминая свою юность, теплое лето 29-го года. Теперь стояла поздняя осень, однако снег еще не покрыл землю, крыши жилищ и все здесь выглядело серым неприглядным. Он вошел в знакомый дом, но увидел там чужие, незнакомые лица.
- Не проживает она тут и уже давно. – объяснили ему и рассказали, как найти ее новое пристанище.
Тетя Оля жила неподалеку от озера, в ветхой маленькой хибарке. Он вошел в нее и …увидел свою покойную мать. «Что за наваждение, неужели я схожу с ума?» – с ужасом подумал он, глядя на знакомые до боли родные черты лица. Он хотел уже было произнести: мама! но понял, что это не она, а тетя Оля. Александр нежно обнял старушку, а та, узнав его, залилась слезами, спрятав морщинистое лицо у него на груди.
- Саша, Сашенька, родненький, да ты ли это?! Нет, я, наверное, сплю и вижу сон! – воскликнула пораженная старушка, долго неспособная прийти в себя от такого гостя.
Александр присел на шатающийся и готовый вот – вот развалиться табурет, оглядел нищенское убранство тетиного жилья и спросил давно ли она тут проживает. Тетя Оля поведала, что живет уже здесь пять лет, после того как из – за неимения средств к существованию, вынуждена была продать дом. Из ее глаз неуемно текли слезы, однако, взяв себя в руки, она засуетилась у стола.
- Сейчас я тебе рыбки свеженькой поджарю, вот только печку растоплю!
Александр вспомнил как тетя много лет назад жарила ему рыбу и с каким удовольствием он ел ее.
- Ты чисти пока рыбу, а я печь растоплю. – сказал Александр. Он затащил поленья и разжег огонь.
- Прохладно у тебя в хате – то. Аж пар изо рта идет, как ты тут терпишь?
Старушка от этого вопроса вновь залилась слезами, правда, не прекращая делать свое дело.
- Рыбаки не обижают, поддерживают. Кто рыбки от щедрот даст, кто дровишек подвезет. Избушка у меня очень уж обветшала. Не держит тепло окаянная!
Печь нещадно дымила, но им все же удалось поджарить рыбу, вскипятить воду для чая.
- Ты посиди, Сашенька, а я в сельмаг схожу. Заварки куплю, печенье к чаю.
Пока она ходила в магазин, у Климова окончательно созрело решение забрать ее отсюда. На возможную негативную реакцию Тани ему уже было наплевать. У него давно уже была задумка распланировать свой дом на две самостоятельные половины. «Пусть Таня живет в одной, а мы с тетей будем жить в другой половине!» – решил он.
Пообедав они пошли на местное кладбище. Могилка Женьки Вурдалачки была рядом с могилкой тетиного сына – Димы.
- Похоронили ее рядышком с Димочкой, как родную! – пояснила тетя, заливаясь слезами. У Александра тоже запершило в горле от воспоминания славной девушки Женьки и сожаления об ее раннем уходе из этой жизни.
Тетя все плакала и плакала не в силах успокоиться.
- Не плачь, тетя Оля, весной мы сюда приедем. Сделаем им красивую оградку, поставим памятники. – успокаивал ее Александр. – Пойдем, родная! Я ведь за тобой приехал, будешь у нас теперь жить, в городе.
- У вас… В городе?! – переспросила тетя. – А как же он, Димочка? Кто ему цветочки будет носить? Как же он без меня тут останется?! – с новой силой заголосила она, упав ничком на могилу сына.
На кладбище было холодно. С озера дул пронзительный ветер и Александр начал зябнуть.
- Пойдем, тетя Оля, в дорогу собираться. Я же сказал: навещать их будем.
Ольга Дмитриевна никак не хотела уходить. Климов оторвал ее, легкую, словно пушинку, от могилки и повел домой.
Тетя, наконец-то, поняла с какой целью приехал племянник и всхлипывая начала собираться в дорогу. Она начала связывать в узлы всякую рвань, а Александр уговаривал ее не делать этого.
- Бери, тетя Оля, только самое необходимое. У меня в доме все есть, но та не слушала его, продолжая делать свое дело. Александр вспомнил Михайловича и сопоставил его «багаж» с тетиным.
- Тетя Оля, да что ты делаешь?! – урезонивал он ее. – Ну зачем тебе этот рваный матрац, одеяла? Складывай свои вещи вот в эти два чемодана – и будет! Пусть рыбаки всем этим пользуются, да тебя вспоминают.
- А как же мебель, Сашенька? Столы, табуретки, шкаф вон для одежды, посуда!
- Соседям накажи, чтоб посматривали, а я дня через два грузовик из города пригоню и заберем все это. – слукавил он, рассудив, что иным способом не убедить тетю расстаться с этим убогим барахлом.
«Эх, надо бы не так сделать! – с досадой подумал он, наблюдая как тетя укладывает в корзины обшарпанные эмалированные кружки, массивный чугунный утюг, стиральную доску. – Надо было ей сказать, что зову ее просто в гости. А там бы она поняла, что в его доме ей все это не надобно. Ладно, пусть копается!» – махнул он рукой и вышел из хатки, где вскоре увидел выруливший из-за поворота ЗИС – 5.
- Браток, до станции не добросишь нас с бабулей? – обратился он к шоферу. – Сколько запросишь – заплачу!
Тому было по пути, но, пользуясь случаем он запросил не две бутылки «Сучка». Климов обещал заплатить требуемое и зашел в домик поторопить тетю, которая все еще перебирала вещи, не зная, как их лучше уложить.
Прошло еще с полчаса, прежде чем они сели в машину и с двумя большими чемоданами и тремя корзинами покатили на станцию и уже там, когда шофер, получил заработанное, уехал, тетя всплеснула руками.
- Эх, Сашенька, грелку-то я позабыла забрать и корыто бельевое во дворе оставила. Надо было в избушку его занести!
Александр, чтобы успокоить старушку, начал уже без за зрения совести врать, что на днях он подгонит машину и заберет все оставшееся вплоть до корыта.
- А завтра, Сашенька, нельзя это сделать? Соседи ненадежные, могут и украсть корыто!
Климов пообещал ей сгонять машину завтра, чем немного успокоил старушку, но все же сомнения у нее остались.
- А с домиком моим как быть! Ведь на дрова его могут растащить!
- Продадим его, тетя Оля, а деньги тебе на сберкнижку положим. Деньги они всегда пригодятся!
Старушка от мудрых слов племянника похоже окончательно успокоилась. Уже в поезде она расспрашивала его о жене, о житие в городе, о ценах на продукты, потом, перейдя на свое, со слезами рассказывала, как после осуждения Тюрина ее уволили с работы, конфисковали имущество. Как она монтулила на самых грязных и неблагодарных работах и как в конце концов очутилась в хибарке на берегу озера. Климов не задавал ей вопросов, боясь этим бередить душевные раны тети и все смотрел и смотрел на нее, удивляясь как она похожа на его покойную мать.
Тани дома не было, а на столе была записка, что ее увезли в роддом. Тетя, тем временем, обследовала жилище, удивляясь его размерам, роскоши обстановки. Поразили ее и огромные окна и высота потолков.
- В таких домах раньше большие господа жили! – с завистью сказала она.
- А вот теперь ты и будешь такой госпожой! – ободрил ее племянник.
- Тетя оробела от увиденного, однако за ужином, немного освоившись, начала опять расспрашивать о Тане, о е характере, привычках. Климов хотел было рассказать ей начистоту о всей сложности их отношений, но передумал. «Зачем беспокоить загодя старуху, сама со временем все увидит и поймет!»
Он провел ее в комнату, расположенную рядом с его кабинетом, внес туда из кладовой кровать, на которой спал до женитьбы и постельные принадлежности. Следом он втащил ее чемоданы и корзины. Тетя ошалело взирала на большую хрустальную люстру, на мягкие ворсистые ковры под ногами, на старинные гравюры, кресла и все прочее. Потом она перевела взгляд на свои пожитки и робко посмотрела на племянника.
- Ты, Саша, вынеси куда-нибудь все это. Мешаться только будет попросила она и лицо ее как-то жалко скривилось.
На следующее утро они с тетей поехали в роддом проведать Таню и там им сообщили, что она родила здоровенького мальчика, но роды были трудные и самочувствие ее самой пока неважное.
- Бедняжка, - посочувствовала ей Ольга Дмитриевна. – Как тяжело нам, бабам, на этом свете!
Тетя пожелала съездить на кладбище, чтобы попроведовать могилу сестры.
За могилкой матери Александр следил. Каждую весну он приходил сюда, подкрашивал оградку, подновлял венки, а на родительский день приносил живые цветы.
- Молодец, Сашенька. Не забываешь мамочку свою! – похвалила его тетя, готовая опять заплакать. Александр поглядел на Ольгу Дмитриевну и у него самого защемило сердце. Худенькая, в своем заношенном пальтеце, латанном – перелатанном платке, она была ему сейчас дорога.
- Поедем, тетя Оля, покупать тебе новую одежку. – сказал он и та обрадовалась, как маленькая девочка.
В магазине готовой одежды она примеряла то одно, то другое. Александр терпеливо ждал ее примерно с час, но вскоре его терпение лопнуло.
- Ты что, тетя Оля! Неужели тебе тут ничего не нравится? - спросил он.
- Эх, Сашенька, - вздохнула та. – Много тут всего хорошего, но денежек-то всего ничего! Есть у меня двести рублей, но что здесь на них купишь! Надо на барахолку съездить, там подешевле.
Поняв в чем дело, он подошел к продавщице и попросил помочь старушке подобрать одежду, не считаясь с ценами.
- Замуж ее выдаем, - улыбнулся он, - вот и надо приобресть добрые вещи, чтобы перед женихом не обмишуриться!
Продавщица, поняв, что покупатели попались платежеспособные, кинулась помогать Ольге Дмитриевне и спустя некоторое время Климов с двумя большими коробками и Ольга Дмитриевна, в новом пальто с меховым воротом и пуховой оренбургской шали, двигались к дому.
Пака Александр, на скорую руку, готовил обед, Ольга Дмитриевна приоделась во все новое и вышла к племяннику.
- Ну как я, Саша, выгляжу? – не без кокетства спросила она. Климову понравилось ее одеяние, и она сама – смущенная и даже помолодевшая. Александру на миг почудилось, в этой старой побитой в пух и прах жизненными невзгодами женщине, прежняя Ольга Дмитриевна – молодая и красивая.
- Чудесно выглядишь, тетя Оля, чудесно! – искренне воскликнул он. – Хоть сейчас замуж выдавай!
Тетя от его слов еще больше взбодрилась, но ненадолго.
- Нет, Сашенька, - погрустнела она, - откуковала кукушечка, прошло лето красное!
- А ты знаешь, тетя Оля, - предложил племянник. – Поедем в гости к Викентию Сергеевичу. Вот поди обрадуется.
- Не виделась я с ним уже много лет, - замялась тетя. – Неудобно перед ним показываться вот такой старой каргой!
- Пустое, тетя Оля, говоришь! – с жаром начал уговаривать ее племянник. – Во-первых ты не похожа на старую каргу. А во-вторых он уже и сам давно не Аполлон Бельведерский (77), тоже немного постарел.
Викентия Сергеевича они застали дома. Старичок, похоронив год назад жену, жил один. Гостям он очень обрадовался и долго не мог наглядеться на Ольгу Дмитриевну.
Потом они маленькими – с наперсток – рюмочками пили слабенькое болгарское вино, вспоминали студенческие, молодые годы, под фортепианный аккомпанемент хозяина, пели песни давно прошедших лет. Александру, глядя на них, стало грустно. Он вспомнил свои прожитые годы и не нашёл в них ничего задушевного и радостного. «Десятки лет одиночества!» – безрадостно подумал он о своей жизни. Ему вспомнились рвы, подвалы ОГПУ – НКВД; трупы и трупы. Зачем все это? Для – свободы?! Но где она!
От таких мыслей в голове завертелась страшная карусель и он навалился грудью на стол, чтобы не упасть со стула.
Через несколько времени все прошло. Старички, занятые собой, не заметили его состояния. Они по-прежнему ворковали, как два нежных голубка. Потом рассматривали старые фотографии, на которых были молодыми и красивыми. Александру вспомнилось, что у него сохранилось всего лишь две дореволюционных фотографии матери и несколько его – детских, но не было фотографий ни отца, ни брата. Все это было утрачено после революции вместе с другими семейными реликвиями.
Только поздним вечером они вернулись из гостей.
- Какой же он милый, чудесный человек! – восторгалась Ольга Дмитриевна Викентием Сергеевичем. – Ты знаешь, Сашенька, я ведь его в молодости любила, но – увы! Жизнь не позволила нам пожениться!
- А если бы, тетя Оля, каким-то чудом вновь вернулись прошедшие годы. Как бы ты себя повела?
- О, если бы те годы вернулись, Сашенька, Викентия я бы никому не отдала!
- Но, а как же тогда Димочка? – допытывался племянник. – Ведь выйди ты, в свое время, за Викентия Сергеевича у вас бы был другой ребенок, мало похожий на Димочку!
От такого вопроса Ольга Дмитриева растерялась, не зная, что ответить. Ее глаза от упоминания Димочки опять увлажнились и он, боясь, как бы она надолго не расплакалась, спросил:
- Ну а с дядей Сережей тебе что, плохо было? Почему жить не стали?
-  Беспокойный он был. Все справедливости какой-то добивался. А в чем она была, его справедливость – он и сам толком не знал. Сначала за коммунизм ратовал, а потом за кулаков и подкулачников стал заступаться. Короче, метался как рыба в садке, пока не арестовали. А я еще в то время партийной была и, сам посуди, как мне было дальше с ним жить? Если он защищает врагов народа, значит, и сам – враг? Ушла я от него к Василию Петровичу Тюрину – председателю колхоза, но того, и двух лет не прошло – тоже арестовали. Эх, Сашенька, не везет мне в жизни. И чем я Господа прогневила!
У тети вновь выступили слезы, и она перекрестилась.
- Тетя Оля! – с удивлением воскликнул Александр. – Ты что в Бога поверила, почему крестишься?
- Поверила, Сашенька, поверила! Прости меня, слабую бабу. Раньше я твою маму за это ругала, а вот сейчас и сама … Я и иконку, Саша, с собой привезла. Повесить-то ее на стенку можно будет?
Упоминание об иконе было неприятно Александру, но он равнодушно пожал плечами.
- Комната эта – теперь твоя. Делай в ней что хочешь. Но ведь по писанию сам Господь был против всяческих изображений и идолов. Как можно на доске изображать Бога – отца, когда его никто из людей не видел? Да и сын его – Иисус Христос учил: не создавай себе кумира. Икона – это кумир, она не Господом, а попами выдумана!
- Может и так, Саша, не буду спорить, но легче мне от нее делается!
- Значит тебе помогает не Господь, а тот, кто любит свои изображения, кто не против кумиров!
- Мне помогает Иисус Христос. – возразила Ольга Дмитриева. – Ведь я его прошу, его имя упоминаю?
- Но этот Христос никого не учил, чтобы молились именно ему, а учил чтобы молились его отцу. Как же он будет тебе помогать, если ты нарушаешь его завет? Или он лицемерил, когда давал его!
- Не знаю, Сашенька. Я всего навсего глупая старуха. Все молятся, и я молюсь, не запрещай, пожалуйста, мне делать это!
- Мне то что, молись. – махнул рукой Александр и пошел спать в свой кабинет.
Татьяну выписали через двадцать дней после родов. Она вернулась худая, бледная, но ребеночек был судя по всему, здоров. Он голосил на весь дом, властно требуя пищи. Александр отнесся к его появлению в доме равнодушно, но Ольга Дмитриевна была приятно поражена.
- Батюшки, да ведь это же мой Димочка, как похож!
Она то бегала, как угорелая. Из спальни в ванную. Стирая его пеленки, то учила Таню как правильно пеленать младенца. Молодая мама хмуро и настороженно смотрела на изредка появлявшегося у кровати малютки Александра, однако, вопреки опасениям того, была не против присутствия около дитяти Ольги Дмитриевны. На семейном совете, когда зашел разговор об имени ребенку. Александр предложил назвать его Федей в честь своего школьного приятеля, но тетя Оля настаивала, чтобы дать ему имя – Дима. Таня заявила, что согласна с ней, из-за того, что её отца звали Дмитрием.
- Ну Дима, так Дима, - не стал спорить с ними Александр, уходя в свой кабинет.

Шло время и женщины все больше сближались друг с другом. Ольга Дмитриевна стала незаменимым человеком в семье, когда Татьяне пришла пора выходить из декретного отпуска на работу. Тетя из бедной родственницы превратилась в полновластную хозяйку. Она, иной раз, даже покрикивала на Таню, а тем более на племянника, однако Климов на нее не обижался.
«Бабы, есть бабы. И нечего мне соваться в их бабские дела» – думал он, все более замечая, как его жизнь улучшается. Раньше собственное жилище казалось ему постылым. После разлада с женой. Он шел сюда как на каторгу. Сейчас, благодаря приезду тети, оно стало привлекательным и желанным.
К ним на «огонек» потянулись люди – сослуживцы Александра и Тани. К Ольге Дмитриевне – поправившейся и помолодевшей, зачастил уставший от одиночества Викентий Сергеевич. Он уговаривал тетю идти за него замуж, но та и слушать не хотела.
- Ты сам посуди, Викеша, - объясняла она ему. – Куда же я пойду от моего маленького Димочки, от моего сокровища ненаглядного! Викентий Сергеевич грустно кивал головой, но в гости ходить не переставал. Он играл с женщинами в подкидного дурочка, а с Александром, когда у того было настроение, - в шахматы. Иногда они устраивали небольшие пирушки, где вина было мало, а чая и разговоров много.
Были у Александра и некоторые неудовольствия по поводу образа жизни тети Оли. В частности, ему не нравилось ее каждодневное утреннее и вечернее моление, но вскоре он свыкся и с этим.
Таня к мужу, с рождением ребенка помягчела. Теперь они спали вместе и у Климова отпала нужда не ночевать дома. Он все больше присматривался к Димочке, который из красного орущего комочка плоти, превратился в конкретное существо. Он уже пытался что-то лепетать, делал попытки вставать на ножки. Его голубенькие глазки глядели на Александра очень уж осмысленно, и ему порой казалось, что он видел где-то и когда-то этот взгляд, но значения этому не придавал, ибо подобное он ощущал довольно часто, при встречах с людьми. Какое-то умиротворение охватывало его каждый раз при виде сынишки уже узнающего его и тянувшего при встрече, свои маленькие и нежные ручки.
С написанием картины дело продвигалось медленно. Тете Оли изображение на эскизе, как и Тане не понравилось.
- Кто это? – спросила она и когда он ответил: Ангел– осуждающе покачала головой и больше не заходила в его кабинет, когда он работал над картиной. «Может быть дело и идет так медленно, из-за того, что Тане и тете Оле не нравится мое творчество? – с горечью думал он. – Может быть не только им, но и вообще всем другим людям плевать на это?» Ему вспомнились две больничные сестрички возмущенно фыркающие при виде изображения, но тут же вспомнился и Михайлович. Которому изображение очень понравилось. Ему подумалось, что неплохо бы показать эскиз Викентию Сергеевичу – человеку интеллигентному, умному и спросить его мнения, но, вспомнив об его неопределённых отношениях с тетей не стал делать этого. Как бы там ни было, но время все же приносило свои плоды. Изображение с эскиза переходило на холст, оживало там. Душа сына, в виде прекрасного человеческого тела, рвалась на свободу из объятий мрачных сил, которые Александр изобразил в виде мерзких вампиров с перепончатыми крыльями. На первый взгляд казалось: они одолевают душу, но не сгибаемое упорство на лице той, говорило о том. Что победа в конце концов останется за нею.
Александру в мечтах, виделось как он выставит картину на вернисаже, как люди будут подолгу останавливаться и смотреть на нее: кто – с недоумением, кто – явно враждебно, а может, кто - с пониманием и одобрением. Сейчас он знал только одно – скучный и невыразительной она никому не покажется. Климов уже думал и над тем: как назвать ее? «Душа сына»? Слишком уж личностно.  Да и найдется множество критиков, которые опротестуют самое слово «душа», найдя тут разлад с марксизмом – ленинизмом. «Возрождение свободы» – мелькнуло и прочно осело в голове Климова.

Пятого марта 1953 года умер Великий Вождь всех времен и народов – Иосиф Виссарионович Сталин. Это событие потрясло страну, людей. Раньше Климов сомневался: найдется во всем городе человек, любящий товарища Сталина больше чем он, чекист Климов. Но в этот трагический день шагая рядом со множеством горожан с траурными красно – черными бантами на груди, он понял, как был дорог товарищ Сталин не только ему, но и большинству народа. Вокруг горько плакали женщины, дети. Мужчины шли в траурных колоннах низко опустив головы. Чтобы удержаться от таких же рыданий.
На центральной площади города первый секретарь обкома хотел произнести речь, но вырвавшиеся рыдания не позволили ему сделать это. Траурную речь на митинге произнес второй секретарь. После него выступали простые люди – рабочие, врачи, учителя, которых раньше Климов считал баранами, а теперь был о них совсем другого мнения. И, действительно, разве мифический коммунизм, возможность в будущем жрать до отвала, заставляло этих людей работать до упаду, биться с врагами, не щадя жизни? Нет. Тут было совсем другое. За товарищем Сталиным они шли, чтобы обрести свободу в будущем. Ту самую свободу о которой мечтал и Климов. Сейчас он видел в них своих товарищей, таких же, как и он сам. Бунтарей, которые от самой революции и гражданской войны прошли и голод, и холод, и огни – воды. Пока был жив товарищ Сталин, этой, скрученной по-солдатски, массе все было нипочем. Они и сами были стальными, но смерть вождя обессилила их. «Что же делать? Как же жить дальше?» – вопрошалось во множестве глаз. Этого не знал и Климов.
Недели через три после смерти Вождя, по городу черными змеями поползли мерзкие слухи: мол, товарищ Сталин был злодей из злодеев. Что, мол, он отправил на тот свет всех своих прежних друзей товарищей, а также «помог» отправиться туда и своей последней жене со всей ее родней. Климов и раньше все слышал это, но прежде Органы разыскивали распространителей такой информации и жестоко наказывали. Сейчас уже никто не давал указаний к их розыску.
Верил ли сам Климов в правдивость этих слухов? Конечно, - да! Ибо правда есть свершившийся факт, который вполне мог иметь место. Но разве можно такие вот факты из жизни великих выносить на суд тупых обывателей и мерить моральными мерками ничтожества? У Великого Бунтаря нет друзей, а есть соратники, составляющие с ним единое целое, наводящие страх на врагов – хитрых и коварных. Но если кое-кто из этих соратников уже не способен составлять единое целое? Начинает кукситься, скисать. Что остается делать бунтарю, чтобы не быть подавленному сворой врагов? Да, собственно, тоже, что пораженному гангреной. Отсекать больное, чтобы спасти здоровое. Вот и товарищ Сталин. Какой был бы из него Бунтарь, если бы он позволил всем этим менялам типа Бухарина, спекулировавшим именем Ленина, превратить Храм революции в торжище. Разве для этого создавалась партия, чтобы сделать народ скопищем жирных нэпманов, лениво хрюкающих от своей сытости. Климов верил, что если бы опросить сам народ с целью узнать хотят ли они такой сытости, то подавляющее его большинство ответило бы отрицательно. Не мог допустить этого и товарищ Сталин. Его замыслы были более благородны, чем разведение свинства.
Вот и слухи о женах. Разве до их увещевания, сюсюканья с ними было товарищу Сталину, загруженному важными государственными делами? Но женам товарища Сталина, как и другим бабам, не дано понимание этого. Все они – эгоистки, начиная с персидской княжны, которую Стенька Разин утопил в Волге и кончая последней женой товарища Сталина – Аллилуевой. Эта, правда, оказалась более благородной: не пришлось ее в Москве – реке топить: сама себя кончила. А зачем, спрашивается, замуж шла? Неужели не видела кто перед ней! А – глупая была! Так ведь и за глупость надо платить. Вот и заплатила. Не по нутру ей муж оказался: Вождь мирового пролетариата, а ее, Надежду Аллилуеву не удосужился вождем над собой поставить.
«Эх, бабы, бабы!» - неодобрительно подумал Климов.

Еще до смерти товарища Сталина Александр понял: дело большевизма проиграно. Их бунт, как и бунты Стеньки Разина и Емельки Пугачева, если еще не закончился, то закончится поражением. Теперь, после смерти Вождя, он окончательно убедился в этом. Вот и средства массовой информации в последнее время как-то стали замалчивать имя товарища Сталина. Вроде бы и не было его вообще на белом свете. Не к добру все это. Да что там средства массовой информации! В самой простой, обыденной для него жизни, Климову увиделась катастрофа, когда он прибыл с проверкой в колонию малолетних преступников и был поражен их откровенно враждебными взглядами.
- Смурные тут у тебя пареньки! – посетовал он начальнику колонии подполковнику Ершову.
- Ох, не говори, Григорьевич. – устало махнул рукой тот. – Щенки еще, а так и приглядывают как бы цапнуть. Глаз да глаз за ними нужен. На прошлой неделе, такое ЧП получилось. Девчонка тут одна молоденькая есть – дочка одного нашего сотрудника. Перевоспитывать их взялась. Начала, понимаешь газетки наказанным в изолятор носить. Ходит с надзирателем, тот кормушки(78) ей открывает, а она им газетки через них подает. А они что, сволочи, удумали. Схватили ее за ручонки, через кормушку притянули их в камеру и, как бы тебе покультурнее сказать, онанировать ей в ладошки начали. Она кричит лиховски: испугалась, а надзиратель помочь ей ничем не может. Потом уже сами, гады, когда полные ладошки ей наонанировали, отпустили. Сейчас с нервным срывом в больнице лежит.
- Да, обнаглели! – поразился услышанным Климов. – Наказали их за это?
- Наказать-то наказали да что толку! – безнадежно махнул рукой Ершов. – Их гадов из пулемета надо только коцать!
- Ну ты даешь! Они же малолетки еще, а ты: из пулемета! – для вида урезонил он подполковника.
- Малолетки говоришь! – разволновался Ершов. – Эти малолетки уже отпетые враги Советской власти. От всего красного как быки стервенеют. Недавно к одному такому мамаша на свидание приехала в красном платье. Так он, подлюга, даже и не вышел к ней. А другому привезли колбасу и сигареты «Прима». Так он, поганец, и то, и другое в парашу выбросил. На член мол, это все цветом похоже, за падло. Ты чуешь, гаденыш какой!
- Стало быть и красные знамена ему за падло, и вся прочая символика Советской власти! – понял Климов.
- Вот, вот! – еще больше возбудился Ершов. – А ты говоришь: малолетки. Хоть сейчас на двадцать пять лет в магаданские лагеря отправляй!
Климову от рассказов начальника колонии стало еще грустнее. Он уставился в окно, выходящее на территорию колонии.
- А кто у тебя там бегает. Маленький вон пацаненок на щегла похожий.
- А это – Петя Воробьев. – взглянув в окно, ответил Ершов. – Пятнадцатый год ему идет, а ростиком не вышел.
- Я бы ему и двенадцати не дал! – удивился Климов и велел позвать Петю.
Вскоре пацана привели в кабинет и он, при виде таких важных персон, растерялся.
- Я, дяденька, гражданин начальник… - замямлил пацан у входа.
- Проходи, проходи, Петя, не бойся! – сделал приветливое лицо начальник колонии. Мальчуган робко приблизился к столу.
- За что попал-то сюда? – тоже приветливо, не по-уставному спросил Климов.
- Я дя…гражданин начальник, за колоски! – все еще робел мальчуган.
- Ты садись-ка на стульчик, да расскажи без стеснения. Можешь называть меня дяденькой. – еще более приветливо посмотрел полковник на мальца. – И куда же ты эти колоски стаскивал? Поди домой, как хомячок в норку?
 - Не стаскивали мы колоски домой, а шелушили и ели с сестренками.
- Вот как! – удивился полковник. – Да вас оказывается, целая шайка была там. Сколько лет сестренкам твоим?
- Одной – восемь, а другой – пять годиков.
- А живете-то с кем? Мать, отец есть?
- С мамкой и живем. Папаня у нас в 49-м помер. Мамка сказала: чахотка у него была – словоохотливо рассказывал Петя. Ни злобы, ни раздражения не заметил в его васильковых глазах Климов. Он задал ему несколько вопросов: не обижают ли его тут, скучает ли по дому, по своей деревне?
- Нет, не обижают и кормят тут, но все одно – плохо. – опять разговорился пацан. – А в деревне тоже плохо, дяденька. Там председатель колхоза дерется больно!
- Надо же такому быть. – подивился Климов. – И тут – плохо и в деревне – плохо, где же, брат, хорошо то?
- В лесу, дяденька. Я там землянку начал строить, но не успел. Вот как освобожусь, доделаю ее и там жить буду. В лесу хорошо: грибы, ягоды. Шишку кедровую, паданку можно даже весной собирать.
- А зимой как будешь жить, чем питаться? – поинтересовался Климов.
- И зимой не пропаду, дяденька. – убежденно ответил Петя. – в лесу много разного народа живет. И баба Яга, и кикимора, и русалки. К ним, если невмоготу станет, на проживание попрошусь.
- Но ведь они - злые. Баба Яга, говорят, таких как ты пацанов, в печи жарит и съедает. Кикимора и русалки тоже людей не любят! – возразил полковник.
- Ничего дяденька. У нас в деревне одна старушка заговоры, чтобы умилостливить их, знает. Научит меня. А если не уживусь с ними, к лешему уйду. Он, правда, тоже озорничать любит, но меня не тронет, потому что левша я.
Климов изумленно глядел на Петю. Таких пацанов, кто бы на полном серьезе верил во все вышесказанное, ему довелось встречать впервые.
- Но ведь весь этот народ – враки. Нет их на свете! – возразил Ершов.
- Как это нет, гражданин начальник! Сколько раз наши деревенские видели их. В особенности лешего. Часто на глаза попадается. Изменчивый такой! Сначала бежит – маленький с зайца размерами, а потом расти начинает с высокую лесину ростом. Надо, чтоб ему понравиться, обутки местами поменять. Левый обуток на правой ноге носить, а правый – на левой!
- А ты сам-то, Петя, видел этого Лешего? – опять спросил Ершов.
- Нет, гражданин начальник.
- Ну так и не верь вымыслам темных и глупых людей.
- Я им бы и не поверил, гражданин начальник, но Пушкина прочитал, и он о том же толкует. Помните «Лукоморье»
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей.
- Э – э! – раздраженно махнул рукой начальник колонии, собираясь что-то сказать нелестное о поэте, но Климов остановил его взглядом.
- Так ты, оказывается, еще и Пушкина читаешь, молодец! – с восхищением поглядел он на Петю.
- Я, дяденька, все его сказки наизусть знаю! – довольный похвалой, поведал мальчуган. - И про царя Салтана и про Балду.
- А ну прочитай про Балду. Как он учил попа не гнаться за дешевизною.
- «…за попадью прячется, со страху корячится, - совсем осмелев перед дяденькой, декламировал Петя. – Балда его тут отыскал, отдал оброк, платы требовать стал. Бедный поп подставил лоб: с первого щелка прыгнул поп до потолка; со второго щелка лишился поп языка; а с третьего щелка вышибло ум у старика. А Балда приговаривает с укоризною: «Не гнался бы ты, поп, за дешевизною!»
- Отличная у тебя, брат, память. Это же надо: все сказки наизусть помнить! – в который раз подивился полковник, одобрительно глядя на пацана и замечая, что тот хотел его о чем-то попросить.
- Ты что-то хочешь сказать мне? – спросил он.
- Я, дяденька, на день - два хотел отпроситься отсюда. Тетя родная в этом городе живет и дворником работает, хочу ее попроведовать. Можно, дяденька? Я бы не обманул вас, назад вернулся!
По управлению давно ходили слухи о большой амнистии для заключенных и, похоже, небезосновательные и полковник сказал Пете:
- Подожди, брат, немного. Скоро совсем тебя отпустим! Поедешь свободно хоть к тете, хоть к лешему. Никто тебя не остановит. И мне, после освобождения по телефону брякнешь. Есть у меня мыслишки устроить тебя в городе в ремесленное училище. Зачем тебе в деревню ехать, если там председатель – драчун!
Он записал на бумажке номера своего домашнего и служебного телефонов.
- Вот спасибо, дяденька начальник. Я обязательно вам позвоню! – обрадовался пацан, восхищенно глядя на Климова своими невинными васильковыми глазами.
- Интересный мальчонка! – поделился своим впечатлением полковник с Ершовым. – Не обижают его тут?
- Что ты, Александр Григорьевич. Уж на что эти волчата злы, но его и пальцем не трогают. Ты сам видишь: блаженный он какой-то, дурачок, а у нас на Руси завсегда таких жалели.
Жалел пацана и полковник, возвращаясь из командировки в колонию. Он думал над тем: чем мог насолить вот такой несмышленыш Господу. Ну ладно. Таким отпетым злодеям как он, Климов, тут и место, в этом, волчье-крысячьем мире, а его то за что тут держат? Ведь душа-то у него, по всем видам, безгрешная. Ему бы сейчас как ангелочку крылышками где-нибудь в райских кущах махать, а он тут.  Да еще по простоте своей к нечисти намерен приткнуться. А что ему остается делать? «Волчатам» – будущим бунтарям, он не пара. Бунтарем, при его характере, - тоже не быть. Так и будет в блаженных дурачках ходить у людей числиться. У него мелькнула мысль взять мальчонку в свою семью, обласкать, защитить от жизненных напастей, помочь получить образование. Но что-то подсказывало ему: жить осталось совсем немного, и он не только не может узнать каков будет этот пацан лет, скажем через десять, но и что будет с ним в самом ближайшем будущем.

26-го июня 53-го года в Кремле, в кабинете Маленкова был арестован шеф МВД, Лаврентий Павлович Берия. Все Управление от такого события, как от щелка пушкинского Балды, затрясло, залихорадило. Кто-то от этого лишился языка, у кого-то он, напротив заработал как помело. Все бегали по кабинетам и не знали, что за этим событием последует.
Николай Иванович был на больничном. Александр позвонил ему, но супруга шефа, всегда с ним ласковая и приветливая, на этот раз сухо ответила, что генерал никого не хочет видеть, ни с кем не желает разговаривать, и бросила трубку.
Шагая домой со службы, Климов размышлял над неожиданным арестом Берии. Александр иногда не был в восторге от этого человека и не понимал: благодаря каким положительным личностным качествам Берия взлетел на столь высокий пост? Преданность Сталину? Но разве меньше преданности вождю было у прежних руководителей Органов – Ягоды и Ежова? Скорее наоборот. Они то, судя по их делам, и были наиболее преданны, чем этот хитромудрый  мегрел Берия. Спрашивается, почему тогда вождь убрал их с постов? За излишнюю преданность что ли? Или опасался, что они могут сболтнуть о делах не столь приятных, но необходимых Мировой Революции. Но кому моги сболтнуть они, кто стал бы их слушать? Заграница? Но Великий Вождь плевал на заграницу. В 34-м, после убийства Кирова, поползли слухи, что это дело рук товарища Сталина. Эти слухи, прежде всего доходили до НКВДешников. Даже он, Александр Климов, будучи в те годы совсем уж мелкой сошкой, слышал об этом. Так неужели об этом не знала заграница? Может быть Вождь убрал Ягоду и Ежова за утечку подобной информации? Возможно, но скорее дело тут заключалось в следующем. Товарищ Сталин вел беспощадную борьбу не только с явными врагами народа, врагами Мировой революции, но и крысами, которые чуя поживу проникали и в Органы. А разве мало добра – золотишка, денег, драгоценных камешков изымало тогда ОГПУ – НКВД из загашников арестованных, среди которых попадались не простые шиши-епиши, а высокопоставленные богатенькие чиновники. А кто точно знал, сколько уцепили этого добра крысы, вместо того, чтобы пополнить им казну государства? Александру припомнился начальник следственного отдела Худоступов, у которого в 35-м году изъяли много драгоценностей и червонцев. А сколько таких худоступовых было по всей стране! Товарищ же Сталин прекрасно знал об этом. И его не устраивала борьба с крысами мелкими. Эффективность ее была в потрошении крыс крупных и требовала ареста Ягоды и Ежова, хотя по всем видам, они лично не были виноваты в крысятничестве. Товарищ Сталин понимал это и с расправой над ними не спешил. И кто как ни Лаврентий Павлович подвел их под «вышку», одного в 38-м году, а другого – в 40-м?
Однако хитрый Берия, уничтожив своих предшественников, понимал: их участь может постичь и его. Но как не оказаться «стрелочником», «козлом отпущения» и не пострадать за вину крыс? Бороться с последними очень трудно, так как крысиное начало заложено почти в каждом еще с времен Адама и Евы Боженькой. К тому же крысы больно кусаются и могут занести в организм укушенного инфекцию. Лаврентий Павлович пошел по другому пути. Пути снятия с себя ответственности за дела крыс. В самом начале 40-х годов, когда потрошили жирных прибалтов, в довесок к НКВД создается Наркомат госбезопасности (НКГБ). Спрашивается: зачем этот «довесок»? Разве сам НКВД не мог поставить на «уши», вывернуть наизнанку всех жирных прибалтийских «гусей»? Зачем было Берии – властному, самовлюбленному, делить власть с НКГБэшниками? Вот тут-то и был вопрос. Делить власть он, конечно, не хотел, но и участи предшественников ему тоже не хотелось. Шут с ними – золотом, валютой. Пусть их изымают другие, которых можно будет, в случае чего, подставить под удар.
Среди сотрудников Управления главенствовало мнение, что причиной долгой непотопляемости Берии было то, что он, как и товарищ Сталин, по национальности – грузин. Однако Александр не разделял такого мнения. Если ты – враг, то какое дело было товарищу Сталину до того, хоть ты трижды грузин, или даже совсем разгрузин. Сколько ему, полковнику Климову, приходилось видеть соотечественников Вождя, влачивших самое жалкое существование в тюрьмах и лагерях! Нет, только бесовская хитрость, изворотливость помогли Лаврентию Павловичу удержаться в это смурное время целых пятнадцать лет на посту наркома и министра внутренних дел. Взять хотя бы военные годы. В июле 1941-го, когда прибалтов уже давно обобрали до нитки, он подгреб под себя НКГБ. Зачем, мол, в такое трудное время распылять силы Органов, но в 43-м, когда началось всеобщее наступление на немцев и трофейные команды не успевали собирать добычу, он вновь возратовал за создание этого НКГБ, с его знаменитым СмерШем (79) и не напрасно: руководители НКГБ и МГБ – Меркулов и Абакумов разоблачены, а он, Лаврентий Павлович Берия – по-прежнему чистенький и постоянно возле Иосифа Виссарионовича.
Климов не имел понятия: крысячил ли сам Берия, но крыс в последние годы наплодилось до хрена. И разве нет в этом его вины? А ведь товарищ Сталин еще в 1933-м году, подводя итоги первой пятилетки, в своем докладе прозорливо предупреждал, что все это расхитительство государственной собственности, благодушное отношение к крысам может привести к оживлению контрреволюционных элементов. И что на этой почве могут зашевелиться разбитые группы эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов центра и окраин, троцкистов и правых уклонистов(79а). И вот сейчас, после смерти Вождя, продолжая его дело почему бы не объявить им беспощадную войну? Разве пострадали бы от этого Органы? Наоборот, нашлось бы множество чекистов как он, Александр Климов, как майор Свечкин и подполковник Ложкин. И простой народ бы его поддержал. Не сидел бы Лаврентий Павлович сейчас в кутузке, а восседал бы в Кремле, на месте товарища Сталина. Но не был Берия бунтарем. Чуждо было ему все кроме собственной карьеры. Вот и получилось нечто несуразное: плюнуть да растереть. Повыпускал на волю уголовников, озлобил тем мирное население, а гниль и крысы в Органах остались. Знал бы где упасть, да соломки подстелил. Не подстелил на этот раз соломки товарищ Берия, оплошал. Не пришла ему в голову такая простая мысль и слопают его теперь хитромудрецы – Хрущев, Маленков и еже с ними. От Берии мысли перешли к другому.
…В мавзолей положили рядом с Лениным. Но разве товарищ Сталин просил об этом? Впрочем, и Ленина не надо было туда класть. Зачем, спрашивается? Чтобы честные люди смотрели, не забывали? Но ведь кроме их на Вождей таращат свои наглючие глаза совсем и нечестные, желающие всяческого зла им, люто ненавидящие. Кроме того, старые мудрые люди – совсем не попы – утверждают, что душа не может воплотиться в новое тело, если не предано земле старое. Да и как этой душе вылететь из старой темницы, если тысячи глаз таращатся днем, а ночью неусыпно пялится охрана. Тюрьма получается еще хуже прежней. И ведь что обидно-то получается: не враги  ее создали, а сами большевики! Медвежья услуга, да и только!
Невесело рассуждая таким образом, полковник дошел до дому. Оттуда он, чуя что-то неладное с Николаем Ивановичем, позвонил еще раз на его квартиру. Трубку на этот раз взял шеф.
- А это ты, Сашка, - услышал он равнодушный и какой-то уже совсем вялый голос.
- Я, Иванович. Повидаться, попроведовать мне тебя нужно.
- Завтра попроведуешь. Хвораю я сейчас очень. – сказал генерал и положил трубку. Климов еще некоторое время слушал телефонные гудки, не понимая, что происходит. Арест Берии, болезнь шефа!
Настроение улучшилось, когда он поиграл с сынишкой, подержал его маленькое хрупкое, но такое родное тельце, у себя на руках. После ужина в кругу семьи, он решил поработать над своей картиной, которая была почти готова. Он уже показывал ее одному ответственному товарищу, который посмотрев полотно на дому у Климова, долго восторгался и дал добро для показа «Возрождения Свободы» на вернисаже, до открытия которого оставалось десять дней. Он зашел в свой кабинет – мастерскую и глянул на мольберт, но, к его удивлению, картины на нем не оказалось. «Странно!» – подумал он; его охватило беспокойство, когда он, осмотрел тщательно весь кабинет, и картины не обнаружил. Не попались ему на глаза и черновые наброски, не было и эскиза. Он зашел в гостиную и спросил домочадцев: не заходил ли кто в кабинет во время его отсутствия, но это был праздный вопрос, ибо кабинет он закрывал на надежный английский замок, а ключ носил при себе.
- Картина пропала! – объяснил он свое волнение тете Оле и Татьяне. Те недоуменно развели руками. Взглянув попристальней в их лица, Александр понял: женщины никакого отношения к пропаже не имеют. Он тщательно осмотрел замок, двери, скрупулезно оглядел окна кабинета. Оно было плотно закрыто на шпингалеты, форточка тоже, по всем видам, не открывалась. Он, в отчаянии, вновь начал рыскать по кабинету и вдруг ему увиделось как в углу метнулась мерзкая фигура поросшая шерстью и тот час растворилась в воздухе. Теперь полковник все понял. Он сбегал во двор, отыскал там тяжелый лом и начал в остервенении долбить пол.
- Саша, Сашенька, ты что делаешь? – с испугом вскричала, вбежавшая из гостиной Ольга Дмитриевна, но увидев его одичавшее лицо выскочила прочь.
Полковник все больше стервенея, разбирал пол по всей площади кабинета, выбрасывая в гостиную мешавшие ему предметы. Наконец он увидел то, что раньше было картиной. Холст был не только растерзан на мелкие кусочки, но и изжеван. Рядом валялись бумажные катышки эскиза и рабочих набросков, огаженные темной, дурно пахнувшей слизью. У Александра, от увиденного закружилась голова, силы оставили его. Он присел на диван, закрыл лицо руками. По щекам и ладоням катились крупные слезы. В кабинет с опаской, заглянули женщины, и, увидев его плачущим, немного осмелели.
- Саша, Сашенька, что с тобой? Тебе плохо? - не на шутку встревожилась Ольга Дмитриевна. Александр показал ей рукой на останки картины и рыдания с новой силой потрясли все его крупное тело.
Потом он успокоился, но не слышал, не соображал, что ему говорили жена и тетя. Какое-то отупение охватило мозг, а тело – слабость. Он тяжелым комом повалился на диван и забылся мертвецким сном.
Утром, проснувшись, и взглянув на кавардак в кабинете, он долго не мог ничего понять, но вспомнив что вчера произошло, пришел в полное уныние.
- Саша, тебе сегодня не на службу? – заглянула в кабинет тетя Оля, по-старушечьи просыпавшаяся очень рано.
Он встал, прошел на кухню, налил там стакан водки и залпом осушил его. Настроение немного улучшилось.
- Я не могу понять, Сашенька, как очутилась картина под полом, да еще в таком состоянии. Крысы что ли? Но я не видела ни одной! – подступила к племяннику тетя Оля. Александр безнадежно махнул рукой и, не дожидаясь служебной машины, побрел пешком на службу.
Прогулка по свежему воздуху взбодрила, но в Управлении его ждала совсем уж пренепреятнейшая новость. Ему сообщили, что в четыре часа утра от инсульта (80) скончался Николай Иванович Кондратьев. Полковник Шкандыба, оставшийся за начальника, пребывал в полной растерянности, а само управление походило на разворошенный улей. Александра охватила апатия ко всему. К нему обращались подчиненные, он давал кому-то какие-то указания, советы, но делал это как во сне. Вечером он уже не отказался от услуг служебного транспорта, опасаясь, что не найдет дорогу домой. Дома он не стал ужинать и, сославшись на недомогание, закрылся в кабинете, где весь вечер неподвижно пролежал на диване, не думая уже ни о загубленной картине, ни о скоропостижной смерти генерала. Тетя Оля и Татьяна несколько раз стучались к нему, интересуясь самочувствием, но он вяло просил оставить его в покое.
Они отступились от него, а он, как и вчера, забылся тяжелым сном.
В день похорон Кондратьева, Александр пришел в себя. Он молча сидел у гроба, вспоминая годы совместной работы. Его поразило лицо покойного. Оно выглядело розовым, здоровым. Впечатление было такое, как будто генерал лишь прикидывается умершим. Александру даже показалось: покойник подмигнул ему одним глазом, а губы его искривились в непонятной и зловещей ухмылке. «Заболел, видимо, я крепко!» – тревожно подумал он, продолжая прощально глядеть на шефа.
На кладбище его попросили произнести речь, но Климов отказался. Сейчас почему-то он не ощутил жалости к покойному, а лишь почувствовал в себе бешенную злобу ко всем и ко всему. Он дико взглянул на окружающих и пошел прочь от могилы.
На улице он впрыгнул в переполненный автобус, где его из-за тесноты приперли к полной пожилой женщине, от которой невыносимо воняло потом. Еле дождавшись остановки автобуса, он вышел из него и пошел пешком. В горле его пересохло, ему хотелось пить, и он пристроился в очереди за пивом, но злоба, возникшая на кладбище ни на минуту, не покидала его, а с каждым мгновеньем разгоралась все больше и больше. Ему крайне не понравились молодые парни, уже взявшие пиво и оживленно переговаривающиеся между собой. Неприязненно оглядывал он проходящих женщин, нагруженных тяжелыми сумками, мужчин, дымивших на ходу папиросами «Скоты!» – ненавистливо думал он и ему захотелось немедленно опустить свой кулак на голову, рядом стоявшего, мужчины средних лет, однако еле сдержавшись, он прошел прочь.
Ненависть, злоба уже вовсю распирали все нутро, тяжелыми ударами стучали в висках. Это было невыносимо. Он свернул во двор стоявшего на его пути дома и увидел целующуюся на скамейке парочку. «Сволочи, совсем обнаглели, мелькнуло у него в голове. – Скоро сношаться начнут на виду у всех!» он подскочил к ним и с силой ударил сидевшего на скамейке юношу ногой по зубам, чувствуя, как нос его ботинка утонул в проеме рта парня. Девушка, успевшая отпрянуть от своего кавалера, видимо, хотела закричать, позвать на помощь, но взглянув в озверевшее лицо Климова, кинулась бежать. Полковник еще раз ударил юношу ногой, но на этот раз в бок и, вытерев ботинок оставленным девушкой платком, пошел своей дорогой. После расправы с парнем ему стало легче, а когда дошел до своего дома, то вообще успокоился. Дома была тетя Оля, водившаяся с Димочкой. Татьяна, в отличии от него, видимо осталась поминать Николая Ивановича. В последнее время их отношения вновь разладились. Она была опять беременна и не подпускала к себе. Климов, на этот раз, с аппетитом поел и зашел в спальню поиграть с сыном. Мальчик уже вовсю лепетал и бегал на своих толстеньких, неуклюжих еще ножках. Александр взял его на руки, прижал к себе и ласково погладил по мягким, льняного цвета волосикам. Ребенок радостно защебетал и Климову опять увиделось в нем что-то очень и очень знакомое. Он попристальней глянул ему в лицо и ужас объял его. Он выпустил из рук дите и пригладил ставшие дыбом волосы. Александр еще раз поглядел на Димочку, но – нет, ему не показалось. На щечке сына отчетливо проступала родинка. «Да это же Алексей Басов!» – поразился он догадкой. – Я же его стервеца, утопил в ледяной полынье, а он выплыл через полынью теплую, животворящую и главное: не без его, Климова, содействия!». Полковник позвал Ольгу Дмитриевну, занимавшуюся стиркой белья и внешне спокойно спросил: давно ли на щечке Димы появилась родинка и та ответила, что дня три назад.
- Сама удивляюсь такому чуду. Не было, не было, а потом враз и появилась. Но это у него, видимо, наследственное. У твоего дедушки Дмитрия Степановича тоже была родинка и на этом же месте. Хочешь покажу его фотографию?
Злоба все распирала и распирала его существо, перед глазами появились какие-то ядовитые круги. «Дедушка! Наследственность! – как будто кувалдами били в его мозгу. - Как хитро придумали, сволочи! Дедушка через мою мать способствует созданию в этой Тюрьме темницы для меня, а я - для дедушки! «Он уже не в силах сдержаться, схватил ребенка за ногу и ударил об острый угол детской кроватки. Головенка Димочки хрустнула, из нее показалась сероватая масса, быстро окрашиваемая кровью. Тетя Оля дико закричала, схватилась за сердце и упала к ногам Климова.
Он вытер со лба пот, немного посидел, унимая колотившую его дрожь. Потом встал, закинул тело Димочки в кроватку, накрыл его легким одеяльцем.
Ольга Дмитриевна тоже была мертва. Александр поднял легкое, иссохшее тело старухи, отнес его в ее комнату и стал ждать прихода Тани. Та явилась очень скоро. Взволнованная, простоволосая, с тревожным взглядом звериной самки, потерявшей своего детеныша.
- Где он, говори немедленно? – ненавидяще обожгла она взглядом супруга.
- Там? – кивнул головой Климов.
Таня кинулась в спальню.
«Корова, жопу-то какую отъела!» – со злобой оглядел он тело жены, двигаясь вслед за нею.
Из спальни раздались душераздирающие крики. Но такой крик могла издавать не корова, а волчица при виде своего растерзанного волчонка. Климов шагнул к склонившейся над кроваткой жене, схватил одной рукой за волосы, а другой – глубоко вонзил в ее горло лезвие опасной бритвы. Вой прекратился, перешедши в клокотание, хлюпанье. Татьяна схватилась руками за кроватку и, падая, перевернула ее на себя. «Кровищи – то сколько из падлы вытекло!» - подивился полковник.
Татьяну еще дергали предсмертные судороги; остатки крови выходили из тела и вместе с ними из Александра выходила злоба. Он прошел в гостиную, сел за стол и надолго забылся в оцепенении, а когда очнулся уже стемнело. Он, чураясь темноты, включил слабый свет и задумался, что делать дальше. На глаза ему попалась бритва. Он взял ее в руки, задумчиво любуясь ее тусклым блеском. Смерти он не боялся, но мысль о самоубийстве была неприятна ему. «Пожить еще надо, посмотреть, что дальше будет!» – мелькнуло в голове и подумалось, что трупы «коровы» и «щенка» надо закопать в лесу или сбросить в пруд. Немного погодя заявить о пропаже жены с ребенком, а пока интересующимся говорить, что, мол, Татьяна уехала в гости к двоюродной сестре на Урал. Тетю Олю похоронить. Кто будет особо интересоваться смертью старухи? Сердечко хватануло, вот и все!
В рассуждениях Климова были кой-какие изъяны, но сейчас он не думалось об этом. Он подошел к телефону, чтобы позвонить людям, которые, не спрашивая ни о чем, могли бы помочь ему, но неожиданный грохот в его кабинете помешал ему сделать это. Он кинулся туда, включил свет и увидел в метровой толщины стене дома зияющий пролом, сквозь который входили два очень странных типа. Климов, недолго думая, запустил в одного из них тяжелой статуэткой танцующего индийского божка, подвернувшейся ему под руку, но та, ударив вошедшего в грудь, словно мячик отскочила в сторону, не причинив тому, по всем видам, ни малейшего вреда. Александр выхватил из кармана наган, но и пули не брали вошедших, рикошетом только отбивая штукатурку от стен. Один из типов схватил большой обломок стены и вознамерился метнуть его в полковника, но тут раздался очень знакомый Александру голос:
- Стоп, стоп, ребятки! Спокойно!
Странный тип, повинуясь голосу, выпустил глыбу из рук, а Александр, всмотревшись, увидел, неподалеку от себя, фигуру покойного Николая Ивановича.
- Что, не ожидал меня так быстро увидеть? А я, братик мой, шустрым оказался! – заулыбался он. Климов, не остывший от борьбы, перевел взгляд с шефа на его спутников. Таких образин он еще ни разу не видел. Их трехметроворостые фигуры, похожие на человечьи, были какого-то грязно – полупрозрачного, медузьего цвета. Сквозь их оболочек, пульсировали фиолетовыми огоньками, узлы внутренностей. На лицах не было ртов, а лишь крючковатые носы, похожие на клювы хищных птиц, и огромные фосфорофицирующие глаза. Их глобусообразные лысые головы дополнялись большими свисающими ушами.
- А это что же ушастики с тобой? –  спросил он Кондратьева.
- О, это славные ребята! – с восторгом произнес тот. – Ты видел какая у них сила? То-то же! А ты на них со своей пукалкой набросился! Снаряд из «сорокопятки» разве что может вывести их, чертей, из строя, да и то ненадолго. Возрождаются махом, канальи!
- Так это – черти? – с отвращением спросил Климов, заподозривший что-то неладное.
- Да нет же! – успокоил Николай Иванович, - Чертями я их так, шутя назвал. Гог – магоги – это. Надеюсь, слышал про таких? Пока их тут мало, но скоро будет много. И вот тогда мы одолеем всех и вся!
- Хулиганы они у тебя! – предчувствуя что-то нехорошее от этого визита, сказал Климов. – Зачем надо было ломать стену? Для входа ведь двери имеются!
- Вот тут ты, брат, прав. – согласился генерал. – Неуклюже все как-то получилось. Но вломились они не сами по себе, а по моему указанию. Взъерошить, взвинтить тебя захотелось. Вижу, скис ты после смерти товарища Сталина. А между тем, я совсем недавно с ним виделся…
- Неужели с самим товарищем Сталиным! – поразился Климов.
- Ну если и не с самим, то с его призраком. – уточнил Кондратьев. – Собирай, говорит, всех своих Коля, через пару часов отправление к Красной Звезде, которая даст нам новые силы для борьбы. Вчера, толкует, лететь было рано, а завтра уже будет поздно. Вот, брат, с этой целью я к тебе и прибыл. Дом этот уже тебе не понадобится. Когда вернемся будем жить в Белокаменной. Вылазь из своей вонючей шкуры и – айда с нами!
«Побег из Тюрьмы через самоубийство?!» Ему вспомнилось как бьют беглецов из земных лагерей и тюрем. Страшно, безжалостно! Побег из Тюрьмы божьей обойдется еще дороже! Какое-то сомнение охватило его, но надежда на встречу с товарищем Сталиным решила все. Он вытащил бритву и, с каким-то особым восторгом, вогнал ее себе в горло под одобрительный смех Николая Ивановича.
На некоторое время его охватила тьма, но вскоре он опять увидел кабинет, свое окровавленное тело, лежащее на полу, неожиданных гостей. Но теперь спутники Кондратьева уже не были вислоухими, безротыми субъектами. Тела их были покрыты густой шерстью. На лбу – рога; и заостренные уши. «Натуральные черти во плоти и крови!» – с ужасом понял он.
На месте Кондратьева виделся тип лет 25-30-ти, одетый в древнеримскую тогу (81), но черного цвета.
- А где же Кондратьев? – растерянно спросил он и ответом ему был раскатистый, наглый хохот.
- Глуп, оказывается, ты, как бабий пуп! Эх Исавка, Исавка, сколько времени круговращаешься в этом мире, а поумнеть не можешь! – глумливо заговорил тип в тоге, в упор глядя на него. Александр, вглядевшись, узнал своего товарища по Голгофе – Якова. Климов был поражен такой метаморфозой (82). Он хотел покинуть неприятное ему общество, но, как и в детских и юношеских снах, когда ему снилась нечисть, не мог сделать этого, ибо незримая сила прочно удерживала его.
До него дошло, что Яков и Николай Иванович – одно и тоже. Черти – оборотни, завидев, что он начал врубаться, опять нагло расхохотались.
- Как же ты, Сусик, так дешево купился? – с фальшивым сочувствием спросил один из них, перестав хохотать. – Уход из жизни есть побег. А за побег, коли ты – чекист, знаешь что бывает!
- Можно я ему на роже поставлю красную полосу? – выступил вперед другой черт, яростно буравя Александра взглядом.
- Погодь! – остановил его первый черт. – В этом нет сейчас резона. Верно я говорю, шеф? – обратился он к Якову.
- Да, ему будет изменена мера пресечения. – подтвердил тот, с ехидной улыбкой взирая на Александра.
«Сусик, резон! – удивился Климов знакомым словам, разглядывая первого черта. – Да ведь это – Дятлов!» – понял он, но не подал вида.
Климов уставился на ехидно улыбающегося Якова, испытывая досаду, что при жизни не узнал его в личине Николая Ивановича. «Задушил бы как собаку!» – с бессильной яростью думал он.
- Да, натворил ты дел и делишек, Исавка, за две тысячи лет! – отбросив с лица улыбку, молвил Яков. – И все это твое ослиное упрямство. Говорил я тогда тебе: уйдем из Иерусалима – не послушался! Попали на Голгофу – залупаться начал, оскорблять Самого. А что это тебе дало? То, что сожрали тебя собаки или то, что вот уже две тысячи лет, без малого, пребываешь в этом тухлом мире. Упрям и глуп как бабий пуп!
- А тебе-то сука шелудивая, что дало предательство своей души? – ожесточенно набросился Александр. – Христос обещал рай за это, но до сих пор ты толкаешься тут подсадной уткой. Вынюхиваешь, высматриваешь, падаль поганая! Лицо Якова исказил гнев.
- Шеф, он ругает тебя! Можно я его забодаю? – нетерпеливо приблизился второй черт.
- Погоди! – отстранил его Яков. Он усилием воли согнал с лица гнев и с кислой улыбкой опять заговорил с Александром.
- Не знаю почему, но Сам иногда питает слабость к таким вот упрямцам как ты. Хочешь он сделает тебя папой Римским? Нет! Но тогда Генеральным секретарем КПСС? А может пойдешь на должность главного распорядителя погоды над планетой? Вспомни греческого Эола (83), хоть маленький, а – божок…
- Почему ты называешь Христа – «Сам»? Уж не потому ли, что состоишь при нем самкой? – в пику гостям тоже глумливо расхохотался Александр. Не надо мне никаких должностей из ваших сучьих лап!
- Ох и допрыгаешься, ох и получишь свое! – опять вскипел Яков. – Пойдем отсюда, ребята. Не могу я спокойно смотреть на этого гада!
Черт – Дятлов, перед уходом, внимательно окинул Климова взглядом, а его напарник – ожег Александра разрядом, похожим на молнию, отчего тот, будучи уже призраком, потерял сознание.

КАМЕННЫЙ СТОЛБ.
(Вместо эпилога)

Ему все же думалось, что призраки, обладают большей степенью свободы, в частности - в продвижении. Раньше он не сомневался, что они свободно могут парить в поднебесье, за короткие промежутки времени преодолевать огромные расстояния и что гравитация (84) для них – малосущественное явление. Однако, придя в себя от удара бодливого черта, он понял, что это не совсем так. Гравитация по-прежнему действовала на него. Он оттолкнулся от пола и подпрыгнул метра на три, но, как птица с подрезанными крыльями, снова приземлился на пол. Прыгнул в длину – получилось метров на десять. «В космос с такой прыткостью не улетишь, хотя чемпионом по прыжкам стать можно!» – невесело усмехнулся он и понял, что недостаточно разматериализован для призраков, которые могут свободно проходить сквозь стены и другие преграды. Он приблизился к стене, коснулся и почувствовал ее непроницаемость.
Его внимание привлек собственный труп. Он взглянул на него и подумал, что надо бы опустить на глаза веки, но чувство брезгливости, отвращения, не позволили ему сделать это. Из пролома в стене задувал свежий предутренний ветерок, но его температурного воздействия он не ощущал. Александр вышел из кабинета и миновав гостиную, заглянул в спальню, где увидел призраки своих домочадцев, которые, завидев его, сорвались с места и, в отличии от него, свободно прошли сквозь стену и скрылись из виду.
Александр бесцельно побродил по дому – все здесь ему было чуждо и постыло, но и покидать жилище ему не хотелось. Он прошел на кухню и оцепенело застыл там, пока не услышал человеческие голоса. Он проскользнул в гостиную и, через открытую дверь кабинета, увидел милиционеров. «Из горотдела ребята!» – определил он. Огромная собака, видимо, учуяв его, с поджатым хвостом забилась в угол и истошно завыла.
- Убери эту падлу отсюда. - приказал милиционер с погонами капитана, одному из подчиненных.
Собаку увели. Александр походил рядом с милиционерами и понял, что для них он невидим.
Потом прибыли криминалисты из Управления и по их возгласам и разговорам Климов понял: коллеги не могут представить себе истинную картину случившегося. «Да оно и не удивительно!» - подумал Александр о том, что сам знаменитый Шерлок Холмс с его дедуктивными методами расследования зашел бы в тупик при виде огромного пролома стены, как от выстрела из крупнокалиберной пушки. Но никто из вызванных в свидетели соседей, ни выстрелов, ни взрывов не слышал.
Александр, чтобы не видеть всю эту расследовательскую канитель, покинул дом и весь день фланировал (85) по городу, а к вечеру, вернувшись, увидел, что пролом заделан кирпичной кладкой, входная дверь закрыта и опечатана. «Вот тебе раз! А как же я попаду в дом?» – загрустил он. Ему захотелось, прежде чем навсегда покинуть его, еще некоторое время побыть там. Он подумал разбить окно, но вспомнив, что порядочные призраки такими вещам не занимаются, отбросил эту мысль. В раздумье он сделал несколько шагов вперед и ощутил легкий сквознячок. Он нагнулся и разглядел вентиляционное отверстие в фундаменте дома. Оно было сантиметров двадцать в диаметре. Александр просунул туда голову. Свободно прошла в отверстие не только она, но и все тело. Он почувствовал, что его новая плоть стала текучей, способной изменять свою конфигурацию. Заметив небольшую щель в полу – толщиной в палец – он протиснулся сквозь нее, очутился в доме и прошелся по комнатам. Трупов не было, но их прежнее месторасположение было очерчено мелом. Видимо, криминалисты намеревались еще раз прийти сюда и помарковать над случившимся.
Александр задумался над последними трагическими событиями своей жизни. Варварское уничтожение картины. Состояние депрессии по этому поводу, а потом – безудержный взрыв злобы, бешенства, приведший к гибели домочадцев. Его самоубийство, спровоцированное Кондратьевым – Яковом… С какой целью все это сделано, для чего проведено такое мероприятие божьими помощниками?
«Глуп как бабий пуп!» – вспомнил он издевательские слова Якова и его охватила горечь и грусть, что у него нет мощного разума, светлой памяти и что он не в состоянии ни разрушить эту Тюрьму, ни убежать из нее. Ему сейчас припомнился незначительный, пустяковый эпизод из своей детской жизни, когда он принес из леса ведро смородины и мать взялась готовить из нее варенье. Собственно, готовил он, а мать лишь давала советы. Помешивая в тазе, стоящем на примусе, он тогда заметил извивающегося червячка, ищущего, но не находящего выхода из массы постепенно нагревающейся ягоды. Александр с интересом наблюдал как червячок по ягоде подполз к краю таза. Ему бы перевалиться через этот край, упасть на стол и тем спастись от ужасных мучений, но он, испугавшись высоты, пополз прочь от того места, где было близко спасение. Полуживого его Александр подцепил ложкой и выбросил через открытое окно кухни в палисадник, где росла трава, цвели цветы и где была стихия этого червячка…
Александр спас червячка от мучений, но кто спасет его самого. Похоже этого делать никто не собирался, а скорее наоборот, ему постоянно мешали в его поисках спасения, бегству из этой Тюрьмы. Сначала Дятлов с ведьмой Уркой, потом этот, прикинувшийся благодетелем, генерал Кондратьев. Но ведь не зря они, вместе с другой нечистью постоянно не давали ему покоя, держали под наблюдением! И почему его, а не кого-то другого? Значит он для них представлял опасность! За их глумлением по поводу его глупости стояло еще облегчение и торжество, что он не смог, благодаря их усилиям ни навредить им, ни отыскать свободу. «Но где она, эта свобода, где выход из этого гнусного мира?» – лихорадочно рассуждал он и от этих рассуждений голова и все его новое тело все больше увеличивались в размерах. Вот ему уже стало тесно в гостиной, доме.
Он вырос до огромных размеров. Земля, открывая огромные пространства, лежала под его ногами. Но сейчас на ней не было ни домов, ни других сооружений. Плоская, как поднос, ее поверхность была покрыта зловещей жидкостью. Александр догадался: кровь. Целое море крови, в котором копошились люди. От поверхности кровавого моря поднимались испарения, как от закипающего варенья, которое они готовили с матерью. Но люди – черви вели себя по-разному. Некоторые пока не выказывали беспокойства. Они сбились в кучу и покорно стояли по колено в крови. Но другие были явно обеспокоены. Они вскакивали на плечи людского стада. На них, в свою очередь, вползали еще более обеспокоенные, истеричные, образуя громадную пирамиду. Она росла и росла, но тут у ее подножья вздыбились буруны закипающей крови. Из стада, на котором держалась пирамида послышались ужасающие крики. Подножье зашевелилось, и пирамида начала распадаться.
- Перестаньте громоздиться друг на друге, это не поможет, - Громко закричал Климов, - Лучше идите за мной. Я вижу край земли и там спасение.
- Спаси нас, спаси! – закричали люди и кинулись вслед за Александром.
Он долго вел их, но, когда показался край земли все увидели пропасть из которой несло невыносимым жаром и вонью горелого мяса. Люди набросились на Климова с бранью и проклятиями. Александру вновь вспомнился червячок.
- Прыгайте вниз. Огонь и жар – иллюзия, бутафория! – закричал он.
- Провокация! Это провокатор! – загудело множество голосов. – Бей его.
«Опять галлюцинации!» – подумал Александр, приходя в себя. Он осмотрелся и понял, что попрежнему находится в гостиной своего дома. Он подошел к зеркалу. Ему захотелось увидеть себя в нем, но там, вначале, ничего не отражалось. Он продолжал всматриваться, сосредоточив всю свою волю, и, наконец увидел существо ростом с пятилетнего ребенка. «Вот я какой!» – подивился Климов, уж не такой и огромный!»
Он еще пристальней вгляделся и увидел, что, хотя голова и стала пропорциональна его новому телу, но лицо не было младенческим. Оно осталось таким, каким было накануне смерти. Климов еще какое-то время постоял перед зеркалом, потом походил по дому, прислушался к своим шагам, издающим слабый мелодичный цокот. Он раскрыл рот, чтобы очень громко крикнуть, но в ответ лишь услышал еле слышное верещанье. Ему стало грустно. Он выбрался наружу и побрел мимо домов, встречающихся на его пути. Его глаза были опущены и кое-где ему виделись отверстия, ведущие вглубь земли. Возле одного из них он остановился, чтобы повнимательнее разглядеть его. Отверстие было выложено срубом как у колодца, но как бы он ни вглядывался вглубь, дна этого колодца так и не увидел.
Неожиданно за спиной он услышал громкий цокот копыт и, оглянувшись, увидел девушку, подъехавшую на пони (86), запряженным в легкую коляску. В своей блузке матросского покроя и белой узкополой шляпке, она показалась ему весьма привлекательной.
- Ты что, Александр, в гости к нам собрался? Милости просим, следуй за мной. Бог с нами, под землей, а не на небе! – прокричала она и направила лошадку в отверстие. Александр подумал, что девушка сейчас разобьется вместе со своим коньком, но пони процокал по бревнам сруба как по мостовой и скрылся. А он еще постоял и пошел дальше.
Уже была ночь, однако кое-где еще не спали. У Александра мелькнула мысль посмотреть в окна, увидеть, чем занимаются люди в этот поздний час. Он взглянул на ближайший к нему дом и поразился. Ему, оказывается, не надо было заглядывать в окна, ибо все происходящее в доме он видел сквозь стены. Он увидел женщину разбирающую постель. В другой квартире запущенного вида мужчины пили водку. Но большинство обитателей домов уже спало. Климов проследовал мимо жилого массива и вышел на небольшой пустырь, где заметил среди темноты светлое пятно. Он пошел на него и увидел роскошный особняк. Ему припомнилось, что в детстве они здесь с пацанами ловили сусликов. Он вспомнил также, что с месяц назад он мимо этого пустыря проезжал на машине – особняка не было. Но теперь он существовал, и Климов видел его ясно и отчетливо. Вокруг его росли диковинные, роскошные деревья. Под ними стояли мраморные скамеечки, на которых сидели и мимо которых ходило множество существ. Александр понял: это не живые, а такие же, как он – призраки ростом с живых взрослых людей. Призраки, по всей видимости, ожидали вызова в особняк. Они поодиночке входили туда, но назад, из особняка, никто не выходил. Климов подошел поближе и начал вглядываться в ожидающих, на лицах которых он заметил волнение и робость. Однако на Александра они поглядели гордо и чванливо. «Кто такие?» – недоуменно подумал Климов, ибо людей с такими лицами он в городе не встречал – ни разу.
Среди толпы Климов заметил женщину лет сорока, которую на лицо нельзя было назвать красавицей, но ее фигура была хороша. Она тоже волновалась, однако, стараясь скрыть это, царственно и надменно вышагивала среди толпы. Климов залюбовался ее походкой, гордым выражением лица. А та, думая о своем, не замечала Александра. Но вот она остановилась и, видимо, притомившись, опустилась на мраморную скамейку, еще глубже уйдя в себя. Ее лицо от дум смягчилось. Александру показалось: что-то затаенное, материнское сейчас отражалось в нем. Какая-то неведомая сила подтолкнула его к женщине и, не отдавая себе отчета, он подошел и прижался к ее коленям, как когда-то, в детстве, прижимался к коленям матери. Глаза женщины округлились, она пришла в ярость, как звериная самка при виде чужого детеныша, имевшего неосторожность приблизиться к ней. «Гадина!» – мысленно выругался Климов. Окружающие их призраки неприязненно взирали на него как на прокаженного.
Игнорируя их неприязнь, он, с чувством собственного достоинства, пошел прочь от особняка и вскоре вновь очутился среди жилых домов.
Была глухая ночь, окна в домах не светились, а тучи плотно затянули луну, звезды и лишь уличные фонари давали тусклый, красноватый свет. Но Климов различал каждую былинку – травинку, росшую по обочинам дорог. Он также видел мельчайших козявок, жучков, сидящих на этих травинках и понял, что обрел новое, необычное зрение.
Он бесцельно и задумчиво брел по ночному городу, пока ни вышел к городской больнице. «Вот мне туда и надо!» – подумалось ему при входе на ее территорию. Он отыскал больничный морг и без труда проник во внутрь помещения. В подвале он обнаружил десятка два трупов, среди которых были трупы его семейства и его самого. Климов вновь увидел призраки Татьяны, Ольги Дмитриевны и Димочки. Они были такие же маленькие, как и он сам. При его появлении женщины схватили ребенка за ручки и моментально скрылись от него, пройдя сквозь стену. Другие призраки, бывшие каждый около своего трупа, неодобрительно глядели на вошедшего. Он, не обращая на них внимания, прошел вдоль кушеток и, к своему удивлению, обнаружил трупы двух медсестер областной больницы, которые два года назад лечили его от пневмонии. Их призраки ненавидяще взглянули на него и тоже скрылись в толстой кирпичной стене. Тут же он увидел труп ответственного товарища, давшего добро на публичное обозрение картины «Возрождение свободы». Его призрак, в отличии от домочадцев и медсестер, не укрылся в стене, но смотрел уныло и отчужденно. Климов остановился и хотел спросить кое о чем, но призрак демонстративно отвернул свое лицо. «Мелкая дешевая душенка!» – с огорчением подумал Климов, подошел к своему трупу и долго вглядывался в его лицо.
- Прощай, Шурик Сусик! – сказал он и хотел уже уйти из подвала, но увидел призрак мило улыбающейся девушки. Он подошел ближе, посмотрел на страшно искорёженное тело. Призрак девушки по-прежнему приветливо улыбался.
- Кто ты, красавица, что с тобой случилось? – спросил ее Климов. Девушка назвала себя, свою мать, отца – крупного партийного работника, с которым Климов был лично знаком. Причиной смерти девушки была автокатострофа. Она решила покататься на папиной легковушке и врезалась во встречный грузовик.
- Но я не жалею о своей смерти. Вот только папу с мамой жалко. Как они тут без меня будут осиротевшими! А мне самой теперь будет хорошо! – закончила свой рассказ девушка.
- Откуда ты знаешь это?
- Я знаю кем я буду! – убежденно и радостно воскликнула девушка.
- Вот как! – подивился Климов – Ну и кем же ты будешь?
В ответ на это призрак начал бледнеть, растворяться, а на его месте начало появляться нечто новое и в конце всей этой метаморфозы перед Климовым предстал оранжевый мужичок ростом в полтора метра, стриженный ежиком, с косыми как у зайца глазами. Мужичок был до пояса обнажен и у него не было на груди сосков. Климов был удивлен. «На земле нет оранжевых людей, - подумал он, - значит девушка улетит далеко, на другую планету!» Он еще раз оглядел оранжевого мужичка. Не смотря на свой неказистый вид, он чем-то понравился ему. Прост, жизнерадостен.
Оранжевый мужичок растворился в воздухе и призрак девушки вновь предстал перед Климовым.
- Ну как я смотрюсь в своем новом обличье? – радостно спросила она.
- Отлично смотришься, отлично, девочка! – откликнулся Александр.
Новая волна радости нахлынула на лицо девушки.
- Скоро я буду жить под ласковым оранжевым солнышком, среди добрых и честных оранжевых людей, которые крепко любят друг друга.
- А кто тебе сказал, что там будет солнце?
- Мне сказал об этом…
Александру так и не суждено было узнать, кто поведал девушке об оранжевом солнце, ибо в этот момент дверь отворилась и в подвал вошли работники морга.
- Ах, уже утро! – смутилась девушка и скрылась в стене. Александр поспешил к выходу.
После посещения морга его настроение ухудшилось. «Почему другие призраки проходят сквозь стену, в отличии от меня, знают свое будущее и вообще, по всем видам, у них больше свободы? – задался он вопросом и ответ пришел незамедлительно, когда вспомнилась фраза Якова – Кондратьева о том, что ему будет изменена мера пресечения. Александра волновало и неприязненное отношение к нему призраков; уверенность в улучшении их собственных существований, в то время как ему его будущее мыслилось ужасным. Чтобы хоть немного поднять настроение, он начал размышлять о разговоре с девушкой об оранжевом солнце. «Где светит солнце, хоть и оранжевое там – Тюрьма. – подумал он. – Может быть и не такая строгая, как при солнышке красном, но тюрьма есть тюрьма. И кроме того, это оранжевое тело разве не есть темница для души?»
- Нет, дорогуша! – как бы продолжая разговор с девушкой, сказал он. – Как была ты арестантка, так и останешься!
После такого заключения настроение немного улучшилось. Он огляделся вокруг. Снова – улица, дома, люди. Ему захотелось сейчас побыть одному.
Больница была расположена в самом конце города и за ее территорией шли луга, пастбища. Он обогнул обширный больничный парк и вышел на равнину, уходившую до самого горизонта. Вдалеке, еле видимое, паслось стадо коров. Он остановился около небольшого холмика, собираясь обдумать увиденное им за последнюю ночь, но неожиданно перед ним возникли тени, которые стали сгущаться и вскоре он разглядел огромные призраки четырех стариков и двух старух. «Метров по двенадцати пожалуй будут!» – подивился Александр их росту. Призраки, между тем, не замечая постороннего, взявшись за руки, начали водить хоровод и – радостные, возбужденные – петь какую – то церковную, незнакомую ему, песню. Климов начал взад – вперед выхаживать мимо их и старики, заметив его, прекратили пение.
- Давно помер? – спросила Александра одна из старух.
- Вторые сутки пошли!
- То-то я вижу, маленький ты еще, - сказала старуха с пренебрежением. – А нам вот уже сорок дней исполнилось. Улетаем поближе к солнышку, с Землей прощаемся.
- А зачем вы туда летите? – спросил Климов.
- Служить верой и правдой нашему Всемилостивейшему Господу!
- Ох и погреем, Максимович, мы на солнышке свои старые косточки! Ох и погреем! – пробасил один из стариков.
Они, больше не обращая внимания на Климова, взялись за руки и, кружась, запели песню. Александру эти старики не понравились. «Суки!» – презрительно подумал он.
Вдруг какая-то сила подхватила стариковский хоровод и понесла вверх. Призраки еще громче и радостней завопили, но вскоре растворились в небе; стихло и их пение. Климов постоял еще немного, но тут холмик метрах в двадцати от него разверзся и оттуда появились человекообразные особи в нарядных одеждах.
- Эй, Александр Климов, иди к нам. Твой и наш Бог под землей, а не на небе!
- «Что там у них за Бог?» – заинтересовался Климов, пристально вглядываясь в звавших его.
В основном, это были молодые женщины. Александра поразило, что глаза у них на висках. На лице глаза тоже были, но неразвитые, рудиментарные. Забавным показалось, что некоторые женщины были с усами и бородами. Такие выделялись мужественностью, в то время как лица немногочисленных мужчин были женственны и безвольны. Он пошел навстречу «подземным амазонкам», но те, как по команде, нырнули вниз. Александр хотел последовать за ними, однако какая-то преграда типа прозрачного люка преграждала путь под землю. Он поглядел вниз и увидел, как звавшие его, словно муравьи, уходят вниз по отвесным стенам отверстия – червоточины. Вскоре они скрылись из вида.
Мысль о надзоре над ним, о мере пресечения огорчила его. Он оглядел равнину и увидел, как тут и там начали разверзаться холмики и множество существ, подобных только что увиденным, возникло из подземных отверстий – червоточин. Они вновь звали его, но Александр, махнув рукой, не спеша побрел к центру города. К себе домой он не торопился, ибо знал: сейчас там работают криминалисты, видеть которых ему не хотелось.
Часа через два он был в центральном сквере около памятника товарищу Сталину. Ему все же хотелось осмыслить увиденное после смерти. Он от кого-то еще при жизни слышал, что не надо лететь за много тысяч световых лет, чтобы встретить братьев по разуму, ибо бок в бок, рядом с видимым существуют другие реальные миры, со множеством населяющих их существ. И грань между этими мирами зыбка и расплывчата. В том, что Землю населяют не только люди во плоти и крови, он убедился воочию, но мысль о множественности миров на Земле показалась ему не верной: «Все это – один мир, но увиденный мной с другого «боку», с другого двора, где происходит все тоже круговращение человеков и душ! – подумалось ему. – Кто эти амазонки со своими немногочисленными кавалерами? Да это совсем не братья и сестры по разуму, а всего лишь резерв слабоматериализованного человеческого материала на случай глобальной катастрофы. Случись таковая и вынет их из глубин земли, достаточно материализует и продолжит ими Боженька род людской. – рассуждал он. – Или эти, «гордые» призраки, - которые таковыми ему сейчас не казались. - Да это, просто-напросто, ближайшие очередники на повторное рождение! Ему вспомнилось рассуждение старого зэка Михайловича о трех палубах Земли – баржи, о наиболее опасных Господу преступниках, находящихся на нижней палубе баржи, то бишь, как понял Климов под землей. Однако девчата и ребята из подземных червоточин отнюдь не походили на опасных преступников – сторуких великанов, о которых ему толковала лунная попиха Лида. Ему бы сейчас поинтересоваться у нее о том, как ведется надзор за ними, находящимися в толще земли, куда не проникнет ни свет Луны, ни Солнца? Вот если они – особо опасные – замурованы в скалах, тогда – другое дело! Не повстречались ему в жизни обитатели и верхней палубы – бесы. А ведь по его понятиям, им бы сейчас как раз и появиться, чтобы забрать его к себе и пополнить его душой число водовозов и иллюзионистов. «Эх, побеседовать бы с кем знающим, бывалым!» – подумалось Климову, у которого и после смерти не прибавилось силы разума. Правда, очень существенно обострилось зрение, но и памяти, без которой индивид – ничто, пока больше не стало.
Он перевел взгляд на огромную статую товарища Сталина. Вспомнилось, что она была возведена два года назад. Было торжество, радость. Едва ли много найдется таких, которые бы больше его, полковника Александра Климова, радовались открытию этого памятника. Сейчас же радости не было от понимания того, что Ленин и Сталин делали революцию не ради памятников. И это у них отлично получалось. Но потом лизоблюды настояли на мавзолее для Ленина и сейчас миллионы олухов денно и нощно пялятся, не давая душе Вождя выйти из тела. Если и прорываются наружу кой-какие душевные флюиды (87), то и они улавливаются и замуровываются в гранит, металл. Вот и товарищ Сталин поддался на удочку лизоблюдов. Сколько ему, еще при жизни, понаставили памятников. А вот теперь положили в тот же мавзолей рядом с Лениным, обрекши тем и его душу на бездействие, на прозябание в иссохшем теле. Нет, бог Иегова и его сынок оказались хитрее. Ведь еще через Моисея Иегова поучал: мол, не делайте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя и камней с изображениями не кладите в земле вашей! Александр не опиетечивал  Иегову, но ради справедливости вынужден признать: последний оказался не лыком шит в понимании, что разного рода изваяния и изображения способны только нанести вред душе изображаемого.
«Но ведь изображают же Христа на иконах, католики изготовляют какие-то куклы!» – мелькнуло у Александра противоборствующее возражение.
От такой нелепости Александр презрительно расхохотался, вспоминая Христа на Голгофе, ибо это был дохляк с затертым малозапоминающимся лицом. Он ничем не походил на того благостного, с усиками и холеной бородкой, красавца, каким его изображают на иконах. И если бы он таким красавцем разгуливал, в то время, среди своих приверженцев, то служителям Синедриона (88) и не нужен был Иуда со своим поцелуем, чтобы распознать его. На иконах изображают не его, а кого-то другого и, видимо, Христа это устраивает, - подвел итог Александр, но какая-то частичка его мышления, обособившись от общего настроя рассуждений, не собиралась сдаваться.
- Ну хорошо, - мелькнуло следующее возражение. – Относительно непричастности истинного облика Иисуса к иконным изображениям, возможно, ты и прав, а что касаемо мавзолея вождей революции и их памятников – нет. Ты говоришь о душах, мающихся в темницах, их иссохших тел. Но вот ты, в отличии от них, освободился от своего тела, а свободна ли твоя душа? Она до сих пор пребывает в неволе. Попробуй освободи ее от всех пут? А что получилось бы если беспомощные призраки вождей вышли из этих, денно и нощно охраняемых мумий. Божьи странники и сексоты, наверняка, умыкнули бы их на свои разборки. Также и с флюидами. Но придет время, эти мумии встанут из мавзолея в столице; сойдут с постаментов статуи вождей – на перифериях и вновь поведут массы на битву с хитрющими и наглыми божьими любимчиками – Яковами Кондратьевыми.
«Хорошо бы так!» – подумалось Климову о том, что дело еще далеко не доведено до конца. Ну был переворот 1917 года, но ведь это – не революция и тем более не Мировая. И если он не прав, то почему до сих пор процветают буржуи, попы, а с неба злорадно глядит на него Боженька. Однако он все же верил в нее и неизбежность нового русского бунта, еще более страшного и жестокого, но то что его должны возглавить Ленин со Сталиным – нет. Он сейчас имел подозрение, что божьи слуги уже умыкнули души вождей из мавзолея и определили в такие темницы, из которых им не выйти долгие и долгие века. Ему вспомнился исполнительный, хотя и с виду, ничем не примечательный подполковник Ложкин и подумалось, что вот на таких и будет сделана ставка. Из их среды и будут выдвинуты вожди нового бунта, которые поведут народ на битву с Яковами. "Главные козыри всегда подальше держат!"- вспомнились ему слова Ивана Саввича.
При упоминании ненавистного Якова ему стало не по себе. «Как ловко он объегорил с этой проклятой Голгофой! Мне, дураку, надо было сделать вид, что знать его не знаю, но опять подвела эта проклятая вспыльчивость!»
Теперь он был уверен: пощады ему не будет. Да и как же иначе. Ведь даже маломальские земные вождишки устраняют хорошо знавших их в раннюю пору восхождения к власти, из боязни, что те могут скомпрометировать. А тут сам Бог – Иисус Христос! Кроме того, эта картина «Возрождение свободы». Уж больно пришлась она им не по нраву. Не зря же они его же руками, умертвили его и домочадцев; двух медсестер и ответственного товарища, коим довелось видеть картину.
Гнев, до краев переполнял новую сущность Климова. Но это был гнев бессилия. Что он может сделать против могущественной компании Якова – Кондратьева? А они, видимо, того и ждут, чтобы он сорвался, натворил глупостей. Вот тогда можно будет еще раз позубоскалить, поглумиться над ним - Александром Климовым. «Пойду сейчас к Управлению, сгущусь до черноты и стану там, на видном месте столбиком!» Эта, невесть откуда пришедшая шальная мысль умерила его гнев и даже развеселила, когда он представил, как широко поразевают рты бывшие сослуживцы при виде бестелесого маленького столбика с лицом полковника Климова.
Гнев окончательно исчез. Теперь он с интересом вглядывался в прохожих и увидел лица знакомых ребят в милицейской форме.
- Похороны завтра… Вынос тела в два часа из Управления. Да, хоронить будут всю семью в одной могиле! – услышал он обрывки разговора и понял, что речь идет о похоронах его самого и домочадцев.
Климов глянул на небо. Солнце клонилось к закату, и он побрел домой.
Криминалистов там уже не было, меловые пометки были стерты. Еще он заметил: из вещевого, раскрытого шкафа взяты кой – какие вещи. «Для погребения!»- догадался Климов. Он еще походил по дому, прошел в гостиную, встал у стены и впал в оцепенение.
На следующее утро Александр заметил, что значительно подрос. Теперь он был ростом с десятилетнего мальчугана. «Ого! – подивился он. – Если рост пойдет такими темпами и дальше, то скоро я стану таким же дылдой, как те «хороводные старики!»
Он покинул дом и бесцельно бродил по городу. А потом пошел на городское кладбище, где увидел множество народа. Тут были и сотрудники Управления с семьями, и люди из гор. И райотделов МВД, и просто горожане, привлеченные слухами о необычайном убийстве целой семьи. Климову не составляло труда пробиться к очень широкой могиле. На специальном помосте он увидел четыре гроба. Гроб с его телом стоял посередине. Александру показалось: головы домочадцев повернуты в стороны. Они как бы отвернулись от него в презрении. От этого ему сделалось грустно. Потом он увидел незнакомого генерал-майора. Он был примерно одних лет с ним, почти такого же роста. От его лица и всей бравой фигуры полыхало неуемной энергией и властностью. Климов понял: новый начальник Управления.
«Орел!» – одобрительно подумал он.
Новый начальник встал на холм свежевырытой могилы и начал траурную речь. Он говорил о том, что не успели чекисты отпоминать генерала Кондратьева, как другая невосполнимая потеря в лице полковника Климова тяжелым бременем легла на их плечи. Он обвинил в смерти обоих внутренних и внешних врагов и призвал окружающих еще теснее сплотить свои ряды в борьбе с ними.
После него выступили два климовских сослуживца, говоривших о нем как о чутком товарище по службе, примерном, любящем отце и муже. Эти выступления не показались Александру очень уж искренними, но на собравшуюся толпу впечатление произвели. Отовсюду раздавались сочувственные голоса, плач незнакомых старушек, перемежающийся ружейным салютом, и звуками похоронной музыки.
От людского сочувствия Александру сделалось очень хорошо и приятно на душе. После погребения он побывал на своих поминках, и придя домой, надолго ушел в мир неведомых ему ранее, совсем уж фантастических грез.
Очнулся он глухой полночью. Но какого календарного числа была эта полночь? Сначала подумалось, что находился в забытье всего несколько часов, но что-то интуитивное подсказывало: «отдыхал» он долго. Александр побродил по дому, пристально всматриваясь в портреты жены, Ольги Дмитриевны, матери, в увеличенную фотографию маленького Димочки. У него возникло предчувствие, что в доме он пребывает в последний раз. К неопределенности своего положения, тяготившего его все это время, присоединилось не менее тягостное чувство одиночества. Ему вспомнились с симпатией относившиеся к нему люди. Отчаянный сосед Степашка Гераськин, стремившийся познать смысл жизни; донкихотствующий искатель справедливости Сергей Ильич Звягин, преданный ему фэзеушник Федя, назвавшийся под конец жизни Ивашкой Ганкиным. Светлым воспоминанием промелькнули образы сослуживцев – подполковника Ложкина и майора Васи Свечкина. Вспомнился и старый зэк Михайлович.
Воспоминания прожитой жизни и лица близких людей замелькали перед ним. Вот появилось строгое и, вместе с тем, грустное лицо Женьки Вурдалачки. Он вспомнил ее неожиданный поцелуй с укусом на именинах у тети Оли. Лицо Женьки медленно проплыло мимо его и сменилось лицом милой девчушки, голубоглазой фэзеушницы Лильки, заступившейся за него на комсомольском собрании, но вот и она, проплыв мимо, исчезла. Климов ждал еще чьих-то появлений, но перед ним была чернота ночи и невыносимая тишина. «Почему не появилась мать?» – озаботился Александр, но тут же понял: она и не должна появиться ибо сейчас не было с ним Шурика Сусика. И что, если бы она и появилась, то наверняка бы набросилась на него с проклятиями.
Он вновь вернулся к стене, чтобы забыться в оцепенении, но поток воспоминаний, связанных с увиденными лицами не позволил ему сделать этого. Он вспомнил самые мельчайшие подробности разговоров, встреч. Ему припомнилось как эти люди тянулись к нему, а он не оказывал им должного внимания, требуя от них чего-то трудновыполнимого в этой жизни. Но иначе, как ему казалось, он поступить не мог, ибо в Тюрьме нет ни друзей, ни любимых, а есть только кенты, подельники, и, если тут идет борьба – соратники.
Ему вспомнилось, как, скованный одной незримой цепью с Шуриком Сусиком он, вместе с ним страдал от голода, холода. Как Шурик, опутанный паутиной инстинктов и страхов пугался получить увечье в уличных драках. Александр помог ему преодолеть этот страх. В ранней юности Сусик особенно тяжело переносил неимение связей с женщинами. От этого ему казалось, он может сойти с ума. Кто, как не он, Александр помог и тут, таская робкого Сусика по вокзалу, по темным улицам, чреватым потасовками, поножовщиной, в поисках потаскух. Но Господь из-за него, Александра, навязывал Шурику напасти все новые, связанные долгое время в одно целое, они постоянно портили жизнь друг друга. Шурик, не выдержавший пыток у подножия Голгофы, когда его тело терзали солнечные птицы с головами женщин, лиховски кричал, призывая на помощь свою маму и ему, библейскому разбойнику, пришлось унижаться перед лунной попихой Лидой. Что как ни шуриковы инстинкты заставили Александра сблизиться с этой коровищей Татьяной и более двух лет выслушивать ее идиотские мнения? Испортил много крови и Александр Шурику. Последнему бы жить своей бараньей жизнью. Ходить с мамочкой в церковь для того, чтобы Боженька дал им счастье. Спокойно жить с женой, занимаясь размножением себе подобных, но вместо этого его преследовали пауки, черти, вместе с Александром три раза мучили на Голгофе. Но отмучился Шурик Сусик, а Александр – нет. Теперь, когда ему не страшны ни звездный жар, ни космический холод, ни телесные пытки, Господь, похоже, придумал ему новое мучение – одиночество. До своей смерти, будучи в связке с Шуриком, он не страдал от него, но ни раз слышал рассказы о том какая это тяжелая пытка. Сейчас в его памяти всплыла жуткая история заключенного, приучившего, невесть откуда взявшегося в его одиночке, таракана – альбиноса. Зэк кормил таракана Хлебными крошками и тот был его единственной отрадой. Но потом таракан куда-то исчез, и зэк от горя бился головой о стены, выл по-волчьи, скулил по-собачьи. Потом он выцарапал себе глаза за то, что те прокараулили таракана. Через некоторое время он, решив, что слишком жестоко его пальцы обошлись с глазами, отгрыз, в наказание все десять пальцев. Наконец, за пальцы он наказал зубы, выбив их о выступы убогой обстановки камеры.
Этот рассказ, в свое время, показался ему досужей выдумкой, но сейчас он понимал: от одиночества можно совершить и не такое безрассудство. Его охватил страх. «Если Господь устроит такую пытку, я могу не выдержать!» - подумал он.
Одиночество все больше давало о себе знать, а предчувствие подсказывало: новое, более ужесточенное содержание в этой Тюрьме близко. Ему вдруг очень захотелось перед этим побыть рядом с человеком из плоти и крови. У Климова было много знакомых в городе, но таких, кто тянулся к нему всей душой и к которому тянулся он, что-то не припоминалось. «А постой, постой! – мелькнуло в памяти. – Этот пацан из колонии, похожий на озябшую маленькую пичужку. Как его? Петя Воробьев, кажется? Где он сейчас? Помнится, ему не хотелось в деревню, в которой больно дерется председатель колхоза; и у него в городе живет тетя, работающая дворником. Может он у нее?» Александр глянул за окно. Темень начала уступать место утру. Дворники как раз в это время и выходят на работу. Климов покинул дом и, с надеждой на успех, начал обходить улицы. Он вспомнил как тетя Оля, незадолго до случившейся катастрофы, сообщила: звонил какой-то мальчик, спрашивал дяденьку Климова. Но ему тогда было не до этого. Но теперь он понял: звонил этот наивный, беззлобный пацан с грустными васильковыми глазами, знавший наизусть все сказки Пушкина. «Только бы встретить, только бы встретить его». – как заклинание повторял Климов, хотя и сам себе удивлялся: зачем он ему так понадобился?
На этот раз повезло. На одной из улиц, близ центра города, он заметил дородную женщину лет тридцати пяти. Она подметала пешеходную дорожку. Метрах в сорока от нее он увидел Петю. В мешковатом балахоне его маленькая фигурка казалась еще меньше, но он, на удивление ловко орудуя метлой, шустро двигался навстречу тете.
«Не стаскивали мы колоски домой, дяденька, а ели с сестренками!» – вспомнил он их разговор в кабинете начальника колонии и ему стало так жаль этого пацанишку, что если бы он сейчас был не умершим, то вряд ли смог сдержать слезы. Он все смотрел и смотрел на Петю и с каждым мигом тот становился ему все ближе и дороже. Уже совсем рассвело. Тетя с племянником закончили работу.
- Ну вот и ладно. Пусть такую же чистоту жильцы в квартирах наведут. Ума не хватит! – вытирая со лба пот, сказала женщина. – Айда домой, Петруха!
Дворницкое жилье находилось рядом. Небольшая комнатушка в полуподвале, где еле умещалась тетина кровать, два стола и небольшой платяной шкаф. Александр втиснулся в проем между ним и стеной. Женщина, которую звали Зина, позавтракала с племянником, и Петя засобирался идти куда-то.
- Опять пошел сказки читать? – со вздохом спросила женщина. Петя кивнул и вышел на улицу. Александр последовал за ним.
Вскоре мальчик очутился в читальном зале пока еще безлюдном из-за раннего времени. Средних лет женщина – библиотекарь ласково улыбнулась мальчугану и подала «Малахитовую шкатулку» Бажова.
- Сегодня дочитаю ее, Мария Степановна, - извиняющимся тоном сказал пацан, - а то может еще кто захочет почитать, а я вот уже третий день держу книжку.
- Читай, Петенька, не торопись, миленький! У нас она в нескольких экземплярах, - опять по-матерински оглядела его женщина. Он прошел за стол и принялся за чтение. Климов еще ласковей, чем библиотекарша, взирал на Петю. Сейчас в этом городе у Александра не было никого дороже и ближе этого пацана со тщедушной фигуркой и глазенками, время от времени, вспыхивающими чудесными звездочками. Климову хотелось целую вечность смотреть вот так на мальчика. А тот, не замечая его, все читал «Малахитовую шкатулку»; потом вытащил из кармана кусочек хлебца и, незаметно для окружающих, отщипывая по крохе, съел его. Но никто, кроме Климова, не интересовался пацаном, и он снова углубился в чтение, изредка поднимая глаза, полные восторга и удивления.
Мальчик кончил читать, с сожалением закрыл книжку и пошел сдавать ее.
- Ну что, Петенька, понравились сказки? – спросила библиотекарша.
- Очень понравились, Мария Степановна. И, в особенности, в них – хозяйка Медной горы. Хорошая она.
- Вот как! – удивилась женщина. – А некоторые считают ее нехорошей, разлучницей.
- Нет, Мария Степановна, не такая она. Вот у нас, например, в деревне рассказывали: ходит по лесу красивая тетенька и заманивает ребятишек. Айда, мол, за мной. Знаю где грибов – ягод много. Те за ней уйдут и только косточки потом уж от них находили. Вот она-то и нехорошая, разлучница. А хозяйка Медной горы ремеслу, искусству учит. Я бы тоже к Ней в ученики пошел, но не знаю как с ней повстречаться!
- Эх, Петя, Петя! – грустно вздохнула библиотекарша. – Ты кроме сказок-то какие еще книжки любишь?
- Я, Мария Степановна, про путешествия книжки люблю. Говорят, есть такая книга «Робинзон Крузо», но достать ее трудно!
- Имеется она у нас. Завтра придешь и читай сколько душе угодно.
- Вот здорово! – обрадовался мальчуган. – Завтра мы с тетей Зиной отдыхаем. Так я пораньше прибегу.
Петя распрощался с библиотекаршей, но возвращаться в тетину каморку не торопился. Он бесцельно бродил по городу – неприметный и никому, из живых людей, не нужный. «Не нравится ему в этом мире. Чужим он чувствует себя тут!» – глядя на пацана, думал, следовавший за ним, Климов. Какое-то тревожное предчувствие, связанное с дальнейшей судьбой мальчика, не давало покоя.
А Петя, наконец-то надумал вернуться в каморку тети Зины.
- Ну ты даешь, - заворчала та на племянника, накрывая на стол. – Целыми днями торчишь в этой дурацкой библиотеке. Хоть бы обедать приходил, а то я жду, жду! Обед раза на три разогревала. Но теперь уж ужинать пора. Ты посмотри борщ-то какой – с мясом, со сметаной! На рынок ходила. Мясо доброе там, по семнадцать рублей за кило, купила. Петя съел маленькую тарелку борща, котлетку, отказавшись от добавки. Он был невнимателен к словам тети, но в глазах его, все еще как и в библиотеке, сквозил восторженный, мечтательный блеск.
- Завтра мне Мария Степановна обещала книгу хорошую дать. «Робинзон Крузо» называется!
Женщина осуждающе взглянула на него, однако ничего не сказала. Она с ожесточением терла посуду, а мальчуган вышел во двор и принялся обломком стекла скоблить черенки метел и лопат, стараясь довести их до идеальной гладкости.
Вскоре во двор вышла и тетя Зина. Она молча наблюдала за склонявшимся к горизонту солнцем, искоса поглядывая на племянника. «Видать сочувствует ему, подумал Климов. – Но считает дурачком, злится!»
- Хватит черенки скоблить, они и так тонкие, - скрывая раздражение, сказала она пацану. – Пойдем в дурачка лучше поиграем.
Петя неохотно оторвался от своего незамысловатого занятия и пошел в тетину клетушку. Они, без видимого интереса, сыграли раз десять, пока тетя Зина ни начала зевать. Многолетняя дворницкая работа, приучили ее ложиться рано. Пете тоже, по всем видам, хотелось спать. Женщина постелила ему на полу небольшой соломенный матрац. Сверху мальчик укрылся суконным солдатским одеялом. Тетя Зина разобрала свою постель и погасила свет.
Александр, опять втиснулся между стеной и платяным шкафом.
Вскоре он услышал похрапывание женщины и тихое равномерное дыхание Пети. Сейчас его ничто не отвлекало от дум над судьбой Пети, над своей незавидной участью бунтаря. Спрашивается: чего он добился своим личным бунтом против Христа и его «христосиков»? На протяжении вот уже двух тысяч лет он, находясь в человеческих телах, расправлялся со святошами и их пособниками, пытаясь изгнать их с земного шарика, и в частности, - из России. И в этом Ему, в последнее время помогли большевики. Однако русские бабы неустанно производили все новые и новые человеческие тела, и боженька Христос неустанно вселял верные ему души убиенных в эти тела. Что мог противопоставить этому марксизм-ленинизм, отрицающий бессмертие человеческих душ? Честный труд на благо будущих поколений? В этом отрицании вечности душ и заключается огромный «прокол» коммунистической идеологии. Он, Александр Климов, будучи коммунистом, в отличии от своих соратников, считал, что этот мир есть тюрьма для независимых душ, пытался освободить их из этой Тюрьмы, называемой планетой Земля. Однако оказывается, бессмертные души в значительном большинстве не желают этого освобождения…
Грубый мужской голос прервал его думы.
- Зинка, падла, открывай. А то махом окно выбью, прервал размышления Климова грубый мужской голос.
Хозяйка как будто и не спала. Она быстро оделась и побежала открывать дверь и через некоторое время в комнатке появился мужчина лет сорока, с бранливым, куражистым лицом. Он недоуменно уставился на спящего мальчугана.
- А это кто? Вы****ок твой? Ты же говорила, нет у тебя их! – заорал он на женщину.
- Успокойся, Гриша, успокойся! – стушевалась та. – Племянник это мой, с колонии недавно освободился.
При словах «колония», «освободился» на мгновение стушевался уже пришедший, но посмотрев на детское, беззащитное лицо Пети, воспрянул духом.
- Ха, значит шпанюк (89)! На бую я таких видел!
Он подошел вплотную к постели мальчика и затоптался, как бы грозя наступить на его маленькое тельце.
- Подожди, Григорий, - отстранила его хозяйка, - Петя, миленький, не пугайся. Пришел дядя Гриша. Он – хороший, но пьяненький. - зашептала она на ухо племяннику. - Сейчас я тебя немного передвину, чтобы он не наступил на тебя.
Женщина легко задвинула матрац вместе с мальчиком под стол. Теперь Петя был в безопасности.
Александр наблюдал всю происходящую сцену и ему было неприятно от того, что в его присутствии обидели мальчика, а он, в данных обстоятельствах, никак не может защитить того от оскорблений. Он глянул на Григория и лицо этого субъекта показалось ему знакомым.
Хозяйка клетушки пожарила яичницу с салом, поставила на стол бутылку красного, дешевенького вина. Выпив, Григорий начал хвастать как дрался на привокзальной площади сразу с тремя блатными и всех их отканителил. Но на этом, оказывается, его «подвиг» не кончился. После победы над блатными, по его словам, он разметал весь наряд милиции, посланный прекратить драку. Хозяйка терпеливо его слушала, но воспротивилась, когда гостю захотелось на пару с ней сплясать «Гопака»
- Поздно уже Гриша, да и притомилась я за день-то!
Григорий хотел было плясать один, но передумал.
Вскоре они оба легли, потушив свет, и гостю захотелось поиметь дворничиху.
- Погоди, не спит он, - урезонивала женщина Григория, но тот и слушать не хотел. Она со вздохом подчинилась, и он долго не мог закончить свое дело, а насытившись, грубо спросил: давно ли он тут живет?
- Кто, Гриша? – видимо, задремав, не поняла хозяйка.
- Ты, сука, или – натуральная идиотка, или прикидываешься ею? Кто еще, как ни шпанюк этот! – раздраженно закричал он.
- Почему ты его шпанюком обзываешь? – осердилась и женщина. – Те по рынкам, да по вокзалу шастают, а у Пети на уме только библиотека. Целыми днями там просиживает!
- Ну если не шпанюк, то дурак он: умные в библиотеках не засиживаются!
Женщина глубоко вздохнула, и Григорий понял: попал в точку. Он уже не ругал хозяйку, а пытался ее убедить.
- Для чего ты его тут держишь? У него есть мать, вот пусть к ней и едет…
- Тебе-то что до этого? Хочу – держу, хочу – не держу! – резко перебила она его. – А вот ты, не успел и ночи переночевать, и сукой, и идиоткой меня обозвал!
- Не дури, Зинка, не со зла я это. Так, шутя – любя, - снизил тон Григорий. – Жить с тобой хочу, а пацан при такой тесноте помехой нам будет.
- Жить! – разъярилась дворничиха. – Ты что, гад, кровь-то из меня пьешь! Три месяца назад эти же слова говорил, а потом забрал все мои деньги и скрылся.
- Вынужден я был это сделать, Зинуля, извини, родная. Говорю же: подрался на привокзальной площади. Срок мне корячился за милиционеров. Приехал тогда, а тебя дома нет. Понимаешь, таксомотор я нанял, чтобы побыстрее из города ускрестись. В деревне я все это время проживал, у одного знакомого, да за харчи на падлюгу ишачил.
«Ловко чешет, артист!» - подумал Александр, с интересом вслушиваясь в разговор. Он вспомнил, что до своей смерти частенько видел этого хлюста у пивного павильона, находящегося неподалеку от его дома, в компании таких же шакалов, очень пакастливых, но трусливых перед блатными и милиционерами.
- Ты уж прости, родная! – снова услышал Александр и увидел на глазах Григория слезы. Хозяйка уже не зло, а ласково смотрела на него и гладила его рыжие волосы.
«И откуда берутся такие дурехи? Ведь опять же тебя, овцу, обманет!» – с презрением подумал он о дворничихе, но вспомнив как сам был совсем недавно одурачен Яковом, притушил свои эмоции.
- Ты предлагаешь выгнать Петьку, - вновь заговорила хозяйка. – Но как я могу это сделать? Ведь я ему – родная тетка. Но Петьке самому надоело тут у меня. А лепится он в ожидании какого-то большого начальника, который обещал устроить его в ремесленное училище.
- В ремесленное училище! – иронично хрюкнул Григорий. – Это что министерство, чтоб туда по – блату влазить? В ремеслуху всех битых – грабленых принимают, а его правда могут и не взять. Очень уж маломальский на вид он.
- Вот и надо, чтоб кто-то важный словечко замолвил. – сказала женщина.
- А этот начальник когда придет? – спросил Григорий.
- Два раза он к нему домой звонил и раз – на работу. Ответили, мол, сами не знают.
Александр, услышав такой разговор, с любовью посмотрел под стол, где лежало, завернувшись калачиком, маленькое существо.
- Этим начальникам слово дать, что мне пукнуть. Знаю я их, ****ей! Пообещали и забыли тут же. Но, а если он все же и брякнет директору ремеслухи, и тот согласится, то где пацан до начала занятий жить будет? У начальника что ль на хате?!
Дворничиха молчала. Александр понимал: этот тип прав. Он не может обустроить мальчика, предоставить ему жилье, учебу. Климов еще раз посмотрел на спящего Петю и какая-то щемящая душевная боль, которую он раньше никогда и ни к кому не испытывал захлестнула его. Тут была и жалость, и любовь, и еще целая гамма чего-то неизведанного.
- Ладно, давай спать. Ты сегодня заколебал меня своим появлением! – сказала, зевая хозяйка и вскоре Александр опять остался в одиночестве на фоне дыхания трех спящих живых тел.
И вновь мысли Александра вернулись к его личной трагедии. Перед ним предстал огромный пролом стены дома, ненавистный Яков со своей компанией. Сейчас ему не давал покоя вопрос о причине их радости. При виде его окровавленного трупа, он понял, что в последний момент своей жизни допустил ошибки, которые и явились поводом к их глумлению.
- Не надо было кончать жизнь самоубийством, пусть бы они сами тебя кончили и это бы было проколом в их работе. - как будто кто со стороны подсказал ему.
«Но ведь этот прохиндей Яков обманным путем, обещанием встречи с товарищем Сталиным, вынудил сделать это!» – подумалось ему.
- А ты сам, что не понял: призрак товарища Сталина не может быть на свободе. Он или пребывает в его мумии, или находится далеко – далеко отсюда, в божеской Тюрьме особого назначения! – уже явственно раздался голос совсем рядом.
«Кто это? – удивился Климов своему незримому собеседнику. - Уж не мощный ли Разум души, окончательно пробудившийся?»
- Да, я – твой разум и в конце концов мы будем с тобой единым целым. - донеслось до него. – Но пока в тебе много человеческого. Правда, тебя уже не мучают инстинкты, заботы о пропитании. Тебе не страшны ни холод, ни жара. Но в тебе сохранились гнев, ненависть, злоба, нетерпение, вспыльчивость и еще много остаточного от людей.
- Так, значит я продолжаю пребывать в одной связке с Шуриком Сусиком, озлобившимся после трехкратного пребывания на Голгофе? – с изумлением спросил Климов.
- Да, с тобой рядом еще сохранилось многое от него.
Кроме отказа от самоубийства, тебе надо было осенить Якова с компанией трехкратным крестным знаменем и им было бы не так просто взять тебя и черти не скалили зубы от радости.
- Как! Осенить крестным знаменем! – воскликнул Климов. – Уж не провокатор ли ты – мой новый разум? Ведь крест – оружие попов!
- Крест как оружие идет не от Иисуса Христа. О кресте еще издревле знали и пользовались им шумерцы, вавилоняне, персы и даже индейцы обеих Америк, понятия, не имевшие об Иисусе Христе (90) – невозмутимо продолжал Разум. – Но если бы крест и был изобретён попами, то оружие есть оружие. Им вправе воспользоваться любой.
«А верно, - подумалось Климову. – Ведь и атомная бомба впервые изобретена не нами, а американцами, но это не значит, что мы не должны пользоваться ею!» Ему припомнилась тетя Поля, служившая у него до войны в домработницах и советующая ему избавляться от посещения нечисти тем же оружием.
- Перед своим самоубийством ты совершил эту ошибку, но и после него ты наделал глупостей. – продолжил Разум. – В тебе взыграла ненависть и невыдержанность и это позволило врагам поглумиться над тобой еще раз…
- Но как бороться с ними без ненависти, ярости? – перебил собеседника Климов. – Может ты предложишь полюбить их?
- О любви я скажу чуть позже. - ответил Разум. - А ненависть никогда и никого, по большому счету, не побеждала. Ненавистник сам себя обессиливает, ибо его силы неизбежно переходят к объекту ненависти. Господь отлично понимает это и провоцирует людей на это чувство. И ему мало Рая, где овечки своим любовным блеяньем будут ласкать его слух. Ему нужен еще и Ад, где скрежет зубов «козлищ» и непрерывная ненависть и злоба.
- Так, значит, Господь – энергетический вампир? – спросил Климов.
- Да, это так, - ответил Разум. - Но Господу безразлично от какого чувства идет энергия. От любви ли она или от ненависти. Ему подавай все, он – всеяден. Иисусу нравятся и холодные и горячие, но не нравятся теплые, то бишь равнодушные к нему.
- Мои враги говорили, что Боженька питает слабость вот к таким упрямцам как я. Но почему он тогда инспирировал смерть моего тела?
- Упрямство тоже бывает разное. - ответил Разум. – Он до скончания веков терпел бы не только твое упрямство в ненависти, но и всячески поощрял его. Но ему не понравилось твое упрямство творца. Ведь не лиши он жизни твое тело, ты вновь бы занялся написанием своей картины. Разве не так?
- Это так, - согласился Климов. - Но меня интересует твое мнение относительно дальнейшей борьбы с Господом.
- Вот видишь какой ты непобедимый упрямец! – восхитился Разум. – Бороться можно по- разному. И один из способов борьбы с ним – равнодушие. Большевики использовали его тем, что объявили народу о божьем несуществовании. Миллионам людей, поверившим в это, было легче трудиться, бороться с врагами. Однако у самих большевиков равнодушие, под гнетом божьей силы, частенько перерастало в ненависть к нему. Еще тяжелей сохранить его будет посаженным в котлы с кипящей смолой. И вот им то, в первую очередь, понадобится другое чувство, чтобы не иссушить свои души ненавистью.
- Ты хочешь сказать – любовь? – спросил Климов, припомнив как легко ему было во время писания картины «Возрождение свободы». Ему тогда был безразличен Бог и все, что с ним связано. Он не препятствовал моленью Ольги Дмитриевны. Терпимо относился к надоевшей ему Татьяне. В нем начала появляться любовь к сынишке Димочке. И все это дала любовь к творчеству.
- Вот именно! – восхитился его догадливостью Разум. – Самыми великими бунтарями были не ненавистники, а индивиды типа Ромео и Джульетты и безобразного горбуна Квазимодо, полюбившего Эсмеральду (91). Вот тебе и совет на будущее: возлюби проклятых Богом. Возлюби прежде всего души. Отдалил их от тебя Боженька – возлюби человека с ясным и открытым взглядом. Лишил тебя Господь и этого – возлюби кошку, собаку, дерево, землю, которые также как и ты прокляты Христом. Возлюби котел со смолой, в котором тебя будут мучить, ибо, может со временем, в нем будут кипеть уже не ты, а твои враги.
- Хорошо бы если так, усмехнулся Климов, - но может статься, что тебя он опять усыпит и ты, в сонном бреду будешь снова твердить о ненависти, злобе, а я, следуя твоим указаниям, воплощать все это на практике.
- Все может быть! – погрустнел Разум, глубоко задумавшись над последними словами Климова.
В данное время Александр чувствовал некое скорое нашествие чего-то ужасного и репрессивного от слуг Иисуса Христа в отношении его самого. Мысли об избежание этого не давало ему покоя. Его приглашала в свои подземные пенаты симпатичная девушка верхом на пони, где, якобы существуют свои, независимые боги, но он отказался. Где сейчас искать эту девушку, когда опасность уже идет по пятам? Как быть с пацаном, в котором он души не чаял?
Уставшая за ночь, дворничиха, встала, на этот раз, позже обычного. Да и вообще-то, из-за воскресного дня, ей некуда было спешить. Следом за ней поднялся и Петя. Он тихо, на цыпочках, вышел в маленький коридорчик при комнатушке, умылся под умывальником и зашептал, находящейся рядом тете на ухо.
- Что, в деревню к матери? – округлив глаза, переспросила она. – Но ведь ты хотел в училище, ждал приезда начальника?
- Я потом, позже, тетя Зина, приеду. Ближе к осени, а сейчас по мамке, сестренкам соскучился!
- Ну как хочешь! – скорее тоном облегчения, чем сожаления сказала она. – Поезд-то когда идет, узнавал?
- Он каждый день в три часа ровно отходит!
- Ну тогда не спеши.
- Нет, мне прямо сейчас надо, тетя Зина. В читальный зал нужно зайти, с Марией Степановной попрощаться. К дяденьке Климову в Управление зайду, они, случается, и по воскресеньям работают.
«К дяденьке Климову… по воскресеньям работают!» – воспринял Александр и опять новое, неизведанное чувство к этому пацану пронзило его.
А намерение мальчугана ехать немедля в деревню навело Климова на мысль нового варианта спасения от кары приспешников Христа, путем просьб о помощи к старинным богам россиян: как-то Перуна, Даждьбога, Велеса и т.д. Эти боги, являясь бессмертными, по его мнению, имеют свою власть в местах, отдаленных от городов и прочей цивилизации. Кроме того, у этих бессмертных богов, чуждых Иисусу Христу, имеются на Земле свои слуги (русалки, лешие, кикиморы, домовые и т.д.), которые могли бы уберечь его от мести Христа. И поэтому он незамедлительно возжелал следовать за мальчиком в любую (хоть на край света) деревню. Искать там сведущих людей и путей контакта с оными.
Тетя начала собирать Петю в дорогу. Хотя и собирать-то было почти нечего: трусы, маечка, заплатанная рубашонка. Пока Петя ковырял нехотя вчерашние котлетки, женщина сварила ему в дорогу два яйца, отрезала шмат сала, краюху хлеба.
- Поешь хоть дорогой-то! – сказала она, укладывая вещи и еду в сшитую из разных лоскутков сумку; дала ему пятнадцать рублей денег на дорогу, обняла.
- Приезжай в середине августа. Я сама тебя, без начальника, куда-нибудь устрою.
- Ладно, тетя Зина, может и приеду. – сказал на прощанье мальчуган.
Читальный зал открывался в десять и было еще рано. Петя, чтобы скоротать время, бродил по городу. За ним, невидимо следовал Александр. Мальчик, проходя мимо телефонной будки, зашел и набрал номер его домашнего телефона. «Мне звонит, а я рядом стою!» - Удрученно подумал Климов.
Петя долго держал трубку около уха, а потом, вздохнув, повесил ее на рычаг. «Как бы с ним вступить в контакт!» – подумал Климов. Он был невидим живым людям, но мог усилием воли сгуститься до видимой черной тени и предстать перед мальчиком. Однако такое явление могло испугать пацана.
А между тем, мальчуган направился в сторону Управления, расположенного неподалеку. По мере его продвижения сомнений у Климова не оставалось, что пацан, преодолев робость, решил искать его там.
Вот Петя, с трудом открыв массивную дверь, вошел в Управление, Климов проскользнул за ним.
- Тебе кого надо? – грубо спросил его вахтенный – старшина, с плоским, как поднос, лицом и поросячьими глазками на нем.
- Климова мне, полковника! – оробевшим, тоненьким голоском ответил Петя.
В маленьких глазках старшины появилось любопытство.
- А ты кто ему будешь?
- Да никто. Из колонии я освободился. А он обещал помочь с устройством на учебу.
В голосе старшины прорвалась злоба.
- Ты ври, да не завирайся! С какой стати он должен тебе помогать, тля ты капустная!
- Нет, гражданин начальник, не вру я. Вот бумажка, где он сам мне свои телефоны записал.
Старшина тупо посмотрел на пацана. У него мелькнула мысль задержать его, но он почему-то не сделал этого.
- Чеши отсюда, шкет, а то опять в колонию отправим!
- Уйду, гражданин начальник, но я гражданину полковнику подарок принес. Может передадите ему, когда увидите?
Петя вытащил браслет для часов, выполненный из мельхиора. Посередине лицевой стороны, через всю его длину была вделана змейка из какого-то поделочного камня. При повороте браслета она красиво извивалась как живая.
- У кого спер? – строго спросил старшина. Браслет, было видно, ему понравился.
- Не спер я его, а выменял у одного пацана за сахар. Скажите, что от Пети Воробьева.
- Ну, ладно, как увижу, так и передам. А ты ступай, ступай!
Петя вышел, а Александр, с неудовольствием наблюдавший за всей этой сценой, завороженно смотрел на простенький самодельный браслет, пока тот ни исчез в кармане вахтенного. Климова охватил гнев на этого тупорылого Старшину. Он начал сгущаться в зловещую тень, которая уже увеличилась до роста взрослого мужчины и заметил, как у того встали дыбом волосы, широко раскрылся рот и поросячьи глазки, казалось, вот-вот выкатятся из орбит. Климов двинулся к нему и вахтенный упал как подкошенный. Вокруг распространилось сильное зловоние.
Александр выбрался на улицу и устремился за Петей.
«Вот так и буду карать каждого, за учинение малейшей обиды пацану!» – решил он, но, когда возбуждение начало спадать, ему стало любопытно: жив или нет после такого видения старшина. Исходя из своего костоломного опыта Александр сделал вывод: жив, но ему долго придется отмываться.
Петя, как и предполагал Климов, пришел в читальный зал. Мария Степановна, при виде его, расцвела как вишня по весне.
- Вот, Петенька, тебе «Робинзон Крузо»!
Петя сел за стол и углубился в чтение. Сегодня он не поднимал голову от книги, а упорно, страница за страницей, поглощал содержание. «Оно и понятно, - думал Климов, глядя на пацана, - книга интересная и вряд ли такую найдешь в деревне. Вот он и спешит!»
Настенные часы показывали пол-второго часа дня. Петя с сожалением оторвался от книги. За это время ему не удалось прочитать и ее трети. Он подошел к столу, где сидела библиотекарша.
- Что-то рано сегодня закончил чтение! – удивилась она.
- Уезжаю в деревню, к мамке. Жаль только: эту книжку поздно встретил. Хорошая она.
- Как уезжаешь, Петенька? Надолго ли? – искренне заволновалась Мария Степановна.
- Не знаю, как судьба повернет. Прощайте! – сказал он и собрался уходить.
- Постой, Петя! – с огорченным лицом остановила его библиотекарша. – Книжку возьми с собой, в подарок от меня. Она моя, собственная. Из дома я ее специально для тебя принесла!
- Ой, правда, Мария Степановна?!
- Правда, правда, Петенька! Читай на здоровье.
Петя не знал, как отблагодарить библиотекаршу, смущенно прижимая книжку к груди, потом, взяв себя в руки, еще раз попрощался и вышел, направляясь к рынку, от которого до вокзала было рукой подать.
На рынке он долго ходил между рядами, к чему-то приглядывался, вытаскивал деньги, снова клал их в карман. В конце концов он купил пол головы розового постого сахара (92) и цветастую косынку. «Гостинцы матери и сестренкам!» – понял Александр. Его душе было тревожно как никогда. Ему показалось, что не только мальчику, но и Ему самому угрожает большая опасность уже как призраку и душе, сокрытой в нем.
Они пришли на вокзал. Пригородный поезд, на котором был должен ехать Петя, уже подали к платформе, и пассажиры заполняли его вагоны. Петя вытащил из кармана деньги, оставшиеся после покупки гостинцев, пересчитал их и, со вздохом, снова положил в карман. «Видно, не хватает на билет, поиздержался!»
Мальчуган прошел вдоль платформы и остановился у последнего вагона. Он глянул вверх и, цепляясь за выступы вагона, ловко, по-обезьяньи, вскарабкался на его крышу. Александру не составило большого труда оказаться там же.
Поезду дали зеленый свет. И, прогудев в ответ, он тронулся, набирая скорость. Александр огляделся. На другом конце крыши вагона сидели на корточках пятеро парней лет шестнадцати. «Сидячие!» – с тревогой за Петю подумал Александр.
Поезд выехал за города на простор полей и лесов. Заморосил мелкий и теплый дождик. Александр все больше ощущал: ни только над Петей, но и над ним самим сгущается опасность. Парни, до сих пор не проявлявшие к Пете интереса, зашевелились.
- Эй ты, фраерок, поди сюда!
Петя с тревогой на лице, нехотя пошел им навстречу. Александр сделал тоже. Он хотел сгуститься, как утром в Управлении, и напугать малолеток, но к своему ужасу, ощутил, что не может. Кто-то мешал ему сделать это.
- Ты до куда едешь? – спросил рослый, угрюмого вида парень, Петю.
- До деревни «Воронино».
- До деревни-то «Воронино» ты, лягушонок, на своих лапках поскачешь! Я спрашиваю: по железке до куда едешь?
- До блок-поста «Весельного»
- А что в сумке у тебя? – не унимался парень. – А ну дай сюда!
Он выдернул из рук Пети сумку и начал рассматривать ее содержимое.
- Ого, даже шамовка (94) имеется! – обрадовался он, вытаскивая продукты, положенные дворничихой. Затем он спросил Петю о назначении косынки.
- Ты что, это самое? – сделал он непристойный жест. Его дружки громко расхохотались.
- Мамке везу в подарок! – потерянно произнес Петя.
Парень повертел косынку и, вместе с сумкой и книжкой, кинул Пете.
Александру показалось, что парни, забрав съестное, оставят мальчугана в покое. Однако другой парень – худой как глиста и злой как черт – подступил к нему.
- А скажи нам, что делал в лягавской управе? – зловеще спросил он глухим, как из бочки голосом.
Петя затравленно оглядел лица парней. Все они выражали неприязнь к нему – маленькому, беспомощному.
Александр понял, что опасность Пети в э том парне – озлобленном и дотошном. Он собрал всю свою волю, чтобы сгуститься, стать видимым, но у него и на этот раз почему-то ничего не получилось.
- Не молчи, падла, говори, что делал в управе. На кого стучал? – наседал парень на Петю.
- Не стучал я, а дяденьку Климова хотел увидеть. Чтобы он меня в ремеслуху определил!
- Кого, кого? Дяденьку Климова! – выпучил глаза парень. – Полковника что ли?
- Он хороший! Из колонии меня выпустил! – испуганно озираясь забормотал Петя.
Парни зло рассмеялись.
- Тебя не он выпустил, а амнистия была, - объяснил один из них. Петя и сам понимал про амнистию, но олицетворял ее с дяденькой Климовым – сильным, решительным и добрым.
Петино утверждение, что Климов – хороший, переполнило чашу терпения злого паренька!
Чахоточное лицо его исказилось злобой, на шее и на лбу вспухли большие синие жилы. Он кинулся на мальчугана, стараясь схватить его за горло. Петя вжал голову и чахоточный ударил его по лицу.
- Седой, успокойся, не надо. Ты же видишь он – дурачок! – урезонивали его приятели.
- Гадина, гадина – этот Климов! – уже не бубнил он как из бочки, а молвил страшным свистящим шепотом. – Батяня когда вернулся домой по-актировке (95), рассказывал какие шмоны были после каждой его проверки лагеря. А сколько он сам, падла, людей на тот свет угнал!
Александру показалось, беснующийся парень ненавидяще смотрит не на Петю, а на него.
- А ты, сучонок! – присипел «Седой» Пете. - Шел к нему, но неужели не знал, что эту падлу уже закопали как собаку вместе с жирной бабой и щенком. Нашлись добрые люди. Как чушкам, всем троим глотки перерезали, отлились наши слезки в их бритвы. И чтоб ему, падле, на том свете хуже было…
«Да это же суд! – мелькнуло у Александра. – Этот кликушествующий паренек – прокурор, Петя – адвокат, остальные – судьи. Не видать только председательствующего и пока неизвестен приговор!»
- Ты все врешь! – перебил чахоточного Петя. – В Управлении старшина сказал, что как только увидит его, передаст браслет, который я ему подарил. А если дяденька Климов умер, то зачем бы старшине так говорить?
Парни от его рассуждений глумливо рассмеялись. Один из них покрутил пальцем у виска и присвистнул. Но Седой воспринимал каждое слово, как озлобленная собака палку, просунутую в щель забора. Сгустком злобы он рванулся к мальчику и тот, от испуга, кинулся бежать вдоль состава. Он хотел перепрыгнуть с вагона на вагон, но подскользнулся и упал в проем между ними. Парни, мигом сообразив в чем дело, повернулись на сто восемьдесят градусов, разглядев на рельсах маленькое растерзанное тельце с рядом валявшейся сумкой из разноцветных лоскутов.
Климов хотел спрыгнуть с поезда, но почувствовал, что начал материализовываться, наливаться безжизненной, каменной тяжестью. На одном из стыков вагон качнуло, он упал и покатился вниз с высокой насыпи, обрастая тяжелой массой, все больше и больше превращаясь в четырехметровый каменный столб. Но вот насыпь кончилась, столб, смяв несколько чахлых деревьев, остановился. Мягкая болотистая почва под ним расступилась, а потом вновь сомкнулась. Поезд прогрохотал и скрылся вдали. И лишь комары, да осмелевшие лягушки вносили диссонанс в наступившую тишину.


КОММЕНТАРИИ.

1-1а. «И были эти плоды вкуса… желчи… почувствовали как сок… обжег их рты ядом слюны пенной, зловонной и побежал кровью по жилам воспаленным.». См. стих. Н.Крандиевской «Яблоко протянутое Еве», «Литература русского зарубежья», Том 1, книга 1, стр. 229. М. «Книга», 1990 г.
2. Голгофа – холм в окрестностях Иерусалима, где был распят Иисус Христос.
3. Велиар – в Библии демоническое существо, дух небытия, лжи и разрушения.
4. Молох – в Библии божество, для умилостивления которого сжигали малолетних детей.
5. Реальное училище – в дореволюционной России учебное заведение, в котором (в отличии от гимназии) большое внимание уделялось изучению естественно – математических предметов.
6. Школа ФЗУ – Фабрично – заводского ученичества школа.
7. Пересылка (зэк) – пересыльная тьрьма.
8. Мостырка (зэк) – показное, мнимое увечье.
9. С понтом (зэк) – для показа, делая вид.
10. Мочить (зэк) – убивать.
11. Бричка – легкая дорожная повозка без рессор с открытым верхом.
12. Глотошная болезнь – дифтерия.
13. Поллюция – непроизвольное извержение семени у мужчин во сне.
14. Жешувское воеводство – административно – территориальная единица на Юго-Востоке Польши. До 1918 года входило в состав Австро-Венгрии.
15. Стаи – помещение для скота.
16. Штоф (водки) – 1,23 литра.
17. Респиратор – повязка из фильтрующей ткани для индивидуальной защиты органов дыхания от пыли и вредных веществ.
18. Креповая рубашка – рубашка из шелковой ткани, имеющей на поверхности мелкую шероховатость.
19. Волошин М.А. (1877 – 1931) русско-советский поэт.
20. Экспозиция (худ.) – размещение художественных экспонатов на показ в определенной системе.
21. Фанни Каплан – террористка, стрелявшая в В.И.Ленина в 1918 году.
22. … Идею создания Мировой Советской Социалистической республики – См. И. Сталин, Сочинения в 13-ти томах; том 5 стр. 158.
23. Соловьев С.М. (1820 – 1879 г.) – крупнейший русский историк.
24. Бегающего на цирлах (зэк) – одновременно: на цыпочках, стремительно и со всем усердием.
25. Зыбка – детская постелька, особым образом подвешенная к потолку.
26. Варя Панина (1872 – 1911 г.г.) – русская эстрадная певица, исполнительница бытовых песен, цыганских романсов.
27. Присяжный поверенный – в дореволюционной России адвокат на государственной службе при окружном суде или судебной палате.
28. Выпить на брудершафт – пить особым, застольным образом с последующими поцелуями.
29. Ипостаси – наделенные самостоятельным бытием какие-либо отвлеченные понятия, свойства и т.д.
30. Миазмы – ядовитые испарения.
31. Шнырь (зэк) – уборщик помещений.
32. Тимофеев – Рессовский – советский ученый, один из основоположников радиационной генетики.
33. Великан Хрюм – рулевой корабля мертвых «Нагльфара». См. древнескандинавскую сагу «Младшая Эдда».
34. Калики (зэк) – наркотические вещества.
35. Корейская война – война между Северной и Южной Кореей в 1950 – 53 г.г.
36. Талмуды (здесь) – путанные и малопонятные записи в отчетных документах.
37. Фуфло (зэк) – нечто непотребное; дрянь.
38. Гнать дуру (зэк) – говорить несуразное, глупое.
39. Кент (зэк) – приятель.
40. Втихушку (зэк) – пить одному, без компании.
41. Монахи – схимники – монахи, ведущие особо аскетический и затворнический образ жизни.
42. Нападали муравьи и покусали их детородные органы – См. М. Волошин «Стихотворения, статьи, воспоминания современников», стр. 252, М.«Правда», 1991г.
43. Пергам – древнейший город в Малой Азии. Основан в 12 в. до н.э. Знаменит, в частности, Большим алтарем Зевса.
44. Цейхгауз – складское помещение для хранения запасов вооружения, военного снаряжения и продовольствия.
45. Сомнамбула – индивид с расстроенным сознанием, который автоматически во сне совершает привычные движения (ходьба, перекладывание вещей и т.д.) Другое название сомнамбулы – лунатик.
46. Придурки (зэк) – заключенные сумевшие устроиться на легкие, физически необременительные работы.
47. Ералаш – беспорядок.
48. Вертухай (зэк) – надзиратель.
49. Самоохранники (зэк) – заключенные выполняющие на добровольных началах функции штатных охранников и помогающих администрации лагеря.
50. Попки (зэк) – часовые на вышках; охранники.
51. Бумазея – мягкая, хлопчатобумажная ткань с начесом.
52. Курочить (зэк) – отнимать имущество, деньги.
53. Фонендоскоп – прибор, состоящий из воронки с усиливающей мембраной и двух резиновых трубок, которые вставляются в уши. Применяется для прослушивания грудной клетки и кровяного давления больных.
54. Экзекуция – телесное наказание.
55. Казуистика (здесь) – ловкость, изворотливость в доказательствах, спорах.
56. Астероид – малая планета.
57. Мельхиседек – библейский персонаж. Особа приближенная к Богу.
58. Сонм – собрание, скопление.
59. Момон (здесь) – живот.
60 Шмоны (зэк) – обыски.
61. Поп – расстрига – бывший священнослужитель, добровольно отказавшийся от церковного сана или лишенный его за какой-нибудь проступок.
62. Кипешиться (зэк) – волноваться, буянить и т.д.
63. Смольный институт – институт благородных девиц. Закрыт большевиками в 1917 году.
64. Жиган – вор, бандит.
65. Становой пристав – полицейское должностное лицо в дореволюционной России.
66. Шалашовки (зэк) – общедоступные женщины.
67. Духи (каторжное) – охранники.
68. Охлос, смерды – толпа, простой люд.
69. Пассаж (здесь) – ловкий трюк, обманное действие.
70. Гнать тюльку – обманывать.
71. Бойлерная – устройство для подогрева воды.
72. Во фрунт (устар.) – встать по стойке «Смирно»
73. Ротация – круговращение
74. Поклонник Бахуса – страстный любитель выпивки.
75. Мерином жить (здесь) холостяком.
76. Оргазм – высшая степень сладострастного ощущения при завершении полового акта.
77. Аполлон Бельведерский – скульптура этого бога, изображающая его юным и прекрасным.
78. Кормушка (зэк) – прорезь в камерной двери, с отпадающим как столик заслоном.
79. СМЕРШ – смерть шпионам – одно из структурных подразделений НКГБ.
79-а «И что на этой почве могут зашевелиться разбитые группы эсеров… троцкистов и правых уклонистов» – См. И.Сталин, Сочинения в 13-ти томах, Т.13, стр.206-212, М, ГИПЛ, 1951г.
80. Инсульт – мозговое кровоизлияние.
81. Древнеримская тога – длинный шерстяной плащ без рукавов белого цвета.
82. Метаморфоза – превращение, преобразование чего-либо.
83. Эол – в древнегреческой мифологии повелитель ветров.
84. Гравитация – сила земного притяжения.
85. Фланировал – бесцельно прогуливался.
86. Пони – карликовая лошадь.
87. Флюид – некий психический ток, излучаемый душой.
88. Синедрион – высший руководящий духовный орган у древних иудеев.
89. Шпанюк (зэк) – малолетний вор, помощник взрослого преступника.
90. О кресте еще издревле знали… и даже индейцы обеих Америк… - См. З. Косидовский «Библейские сказания, сказания евангелистов», стр.439, М.ИПЛ 1990 г.
91. Квазимодо, Эсмеральда – герои романа В.Гюго «Собор Парижской богоматери»
92. Постный сахар – сахар, изготовленный химическим путем из картофельного или кукурузного крахмала.
93. Сидячие (простонар.) – ранее побывавшие в заключении
94. Шамовка (зэк) – еда.
95. По актировке (тюр.) – досрочное освобождение безнадежно больных заключенных.