Счастливый человек

Из цикла «Люди и судьбы»
Счастливый человек

1.
Когда начинаешь сознавать, что жизнь неуклонно движется к закату, то невольно возникает желание подвести некоторые предварительные (хорошо, если не окончательные) итоги своего бренного существования на этой грешной земле. Задаешь сам себе вопросы: зря ты коптил небо или нет? Был ли какой смысл в твоем суетном движении к каким-то материальным или духовным благам, в стремлении к профессиональной карьере, к созданию домашнего очага, надежной семьи, нормального быта или годы растрачены впустую? Наверное, можно назвать счастливым такого человека, у которого нашлось время эти самые итоги спокойно подвести и самому себе сказать с чистой совестью: да, батенька, хоть извилист и тернист быть твой жизненный путь и глупостей, разумеется, ты наделал немало, но ведь друзей и любимых ты не предавал, подлостей никому не делал и, черт побери, оставил все-таки после себя какой-то след на земле.
К таким счастливым людям я могу отнести Евгения Иосифовича Габриловича, столетие со дня рождения которого кинематографическая общественность довольно бледновато отметила в конце сентября 1999 года. Наши СМИ, на мой взгляд, прошлись по этой дате как-то вскользь, дежурным мимоходом. Мне же кажется, что маэстро советского кино и основатель жанра кинематографической прозы достоин более масштабной и доброй памяти.
Может, я думаю так потому, что мне посчастливилось в студенческие годы общаться с Евгением Габриловичем и оценить значимость его незаурядной личности. Его и при жизни многие совершенно справедливо считали живым классиком кинодраматургии и непревзойденным Мастером кинематографической прозы.

2.
Двадцать лет назад, в 1979 году, будучи в достаточно зрелом возрасте (мне стукнуло уже 26), я решил сделать вторую попытку для реализации своей «хрустальной мечты детства» – поступить на сценарный факультет ВГИКа. О кино я грезил с детства, посмотрев фильмы «Человек-амфибия» по мотивам романа Александра Беляева и «Бегущая по волнам» - картину, поставленную Павлом Любимовым по мотивам романа Александра Грина. Поэтому после окончания в 1970 году средней школы я ринулся во ВГИК. В приемной комиссии меня словно ушатом холодной воды окатили:
- Вам сколько лет молодой человек? Семнадцать? Нет. Это несерьёзно. Мы
принимаем документы для допуска на экзамены на сценарный курс от тех людей, у которых за плечами не менее двух лет трудового стажа и только после того, как они пройдут обязательный творческий конкурс.
И мне дали бумажку, на которой были изложены условия поступления на сценарный факультет этого вуза.
Я вернулся домой и сказал отцу, что пойду служить в армию, а после буду поступать во ВГИК. Мой отец, бывший офицер ВВС, даже не знал, что существует такой институт.
- Какой ВГИК? – завозмущался он. – Какая к черту кинодраматургия?
Выбери себе человеческую специальность и поступай в нормальный институт.
Однако я уперся и сказал: баста, я сам как-нибудь решу, что мне делать. И поступать буду туда, куда решил.
И загремел в армию, в стройбат. Возвратился домой в мае 1973 года – после двух лет службы в Казахстане – по телеграмме о смерти отца. На следующий день после похорон тогда самого дорогого для меня человека я поехал во ВГИК. Оказалось, что творческие работы на предварительный конкурс принимаются до 31 мая, а я в этот день только прибыл в уже знакомое здание по улице Вильгельма Пика. Однако у меня была с собой та самая бумажка, которую мне дали в приемной комиссии в 1970 году. В ней чётко было написано, что работы на творческий конкурса принимаются до 10 июня. Поняв, что я только что демобилизовался из армии, мне пошли навстречу – согласились принять работы на творческий конкурс до 10 июня.
Вернувшись домой в Ногинск, я взял печатную машинку в прокатном пункте, и, как дятел, днём и ночью долбил текст некого эссе, в котором я объяснял,  почему именно я хочу поступать на сценарный факультет ВГИКА. Как это ни странно, творческий конкурс я прошёл. Был допущен к приёмным экзаменам. И завалился я на втором экзамене по мастерству – на рецензирование только что просмотренного фильма по сценарию Агнии Барто. Следует признать, что рецензии я тогда писать не умел. И свою неудачу воспринял нормально. Подумал о том, что надо мне научиться писать рецензии и в следующем году снова сделать попытку для поступления во ВГИК.      
Но в 1973 году меня словно черт попутал. По совету ногинского журналиста Василия Павловича Деменкова, отца моего одноклассника Володи Деменкова, чтобы не пропускать зря год, я сделал попытку поступить в Московский полиграфический институт, где существовал редкий факультет – редактирования печатных изданий (ФРПИ) по специальности журналистика. Попытка оказалась удачной. И я стал студентом-заочником ФРПИ Московского полиграфического института, который благополучно закончил в 1979 году. И так сложилось, что журналистика так «захлестнула» меня, что и по сей день (уже более двадцати пяти лет) я не могу избавиться от ее удушающих объятий.
Но в 1979 году я хотел послать журналистику куда подальше. Я прошел предварительный творческий конкурс во ВГИК и снова стал абитуриентом. У меня была уже семья, и об очном образовании мечтать не приходилось. Я поступал на заочное отделение.

3.
Преподаватель по мастерству кинодраматургии Валентина Яковлевна Никиткина, набиравшая  первый курс для будущей учебы в своей мастерской, в период приемных экзаменов заболела и попросила своего учителя Евгения Иосифовича Габриловича подменить ее. После первых двух экзаменов по специальности (литературного этюда и рецензирования художественного фильма) на третий экзамен – собеседование – вышли человек сорок пять. Среди них оказался и я.
А всего в мастерскую набирали 15 человек.
С каждым из абитуриентов Габрилович разговаривал достаточно долго, пытаясь выяснить не только творческий потенциал каждого из нас, но и определить, если так можно выразиться, наши «человеческие качества». Я попал на собеседование одним из последних, уже к вечеру. Маэстро выглядел утомленным. Он пил чай с плиткой шоколада.
- Вы видите, что мы устали? – спросил он меня. Экзаменаторов за столом
было трое. И выглядели они действительно не ахти.
Я кивнул.
- Может быть, вы тогда расскажите нам какую-либо реальную или
выдуманную историю, которая могла бы нас заинтересовать или хотя бы развлечь? – обратился он ко мне. – Вам надо подумать? Или вы готовы это сделать экспромтом?
Я-то рассчитывал, что на собеседовании будут интересоваться моими познаниями в кино или творческими планами: зачем иду во ВГИК и что собственно, нового я хочу сказать человечеству посредством экрана, чего до меня никто не говорил. А мне, оказывается, предлагают рассказать забавный сюжетец, который мог бы развлечь утомленных экзаменаторов.
Как назло, ничего забавного в моем хилом жизненном багаже я в эти секунды не находил. И почему-то решил рассказать невыдуманную историю о своей первой школьной любви, которая, как это ни странно, оплавила меня на долгие годы. Сюжетец был так себе, слабенький, но мне удалось закольцевать его, как мне тогда казалось, парой умных мыслей.
Габрилович отставил чашку с чаем в сторону и, казалось, внимательно меня слушал. А я тушевался, как желторотый птенец, чувствовал, что засыпаюсь, говорю нестерпимо банальные вещи. Мямлил я минут 5-8…
Габрилович вдруг стал читать мне лекцию о том, как важно уметь чувствовать экран и образами выражать через него свои мысли. Он даже увлекся и стал говорить о том, что он давно мечтает, чтобы с экрана лилась «высокая мысль», чтобы зритель следил не только за сюжетом и перипетиями фильма, а восхищался поступками и нестандартным умом героев. Евгений Габрилович верил, что с помощью экрана со зрителем можно вести важнейшие беседы о самых сложных проблемах человеческого существования. (Это, кстати, доказали своим творчеством Андрей Тарковский, Отар Иоселиани, Алексей Герман, Александр Сокуров, Марлен Хуциев, Феллини, Антониони, Бергман, Кубрик, Куросава и другие мастера отечественного и зарубежного кино).
В общем, на собеседовании Габрилович говорил больше, чем я. Оказалось, что он прочел мой литературный этюд, где как раз и обнаружил экранный ритм и динамику мысли. И вопрос о моем зачислении на первый курс уже был практически решен, только бы я сдал обыкновенные экзамены: сочинение, историю и иностранный язык. Габрилович даже спросил:
- Вы на сочинении на засыпитесь? На запятых? А то обидно будет…
- Постараюсь не засыпаться, - обещал я.

4.
В сентябре 1979 года Евгению Иосифовичу Габриловичу исполнилось 80 лет. Вместе с однокурсником Николаем Винокуровым из Ленинграда мне удалось побывать в Доме кино на чествовании маэстро. Вел торжественный вечер Эльдар Рязанов.
Почти вся сцена ломилась от корзин и букетов живых цветов и подарков, увезти которые можно было, наверное, только на грузовике. На сцену выходили и поздравляли юбиляра именитые режиссеры драматурги, артисты кино и театра. Все они что-то очень хорошее и нестандартное говорили в адрес юбиляра, пели, шутили, а Габрилович, вставая с почтенного кресла, что-то им коротко отвечал, но его слов не было слышно в зале. Эльдар Рязанов возмущался:
- Да поставьте же микрофон рядом с юбиляром! Он отвешивает такие пенки!
Пальчики оближешь!..
Но микрофон, как назло, для Габриловича долго не могли найти. Пленительная телеграмма пришла от Фаины Раневской, объяснившейся юбиляру в преданной любви.
Когда обильный поток поздравлений и телеграмм иссяк к микрофону вышел Евгений Габрилович и закатил такую «тронную речь» минут на сорок пять, что зал то заворожено ему внимал, то взрывался аплодисментами, то покатывался со смеха.  Я видел, как вытирал слезы от смеха сидевший недалеко от нас его сын Алексей Габрилович, который тоже окончил ВГИК и стал сценаристом.

5.
Евгений Габрилович, ровесник XX века, прожил очень достойную жизнь. Он слышал речи Керенского и Троцкого. Он играл на пианино тапером в каком-то нэпмановском ресторанчике, в котором, кажется, познакомился с Мейерхольдом. Он работал корреспондентом газеты в период коллективизации. Военным корреспондентом прошел по многим фронтовым дорогам и присутствовал на борту линкора «Миссури» в Токийском заливе, когда подписывался акт о капитуляции Японии в 1945 году. Он видел, как возводились в стране Советов новые города, заводы, плотины. В годы сталинского мракобесия он угодил в списки «космополитов», но чудом избежал репрессий. «Куда только не забрасывала меня сквозь годы судьба в полстолетие газетной и сценарной гонки!», - пишет он в своей «Последней книге», которая вышла в издательстве «Локид» в 1996 году уже после смерти автора.
Всемирную славу Габриловичу принес, конечно же, кинематограф. По его сценариям поставлены фильмы «Последняя ночь», «Машенька», «Мечта», «Человек № 217», «Коммунист», «Твой современник», «В огне брода нет», «Начало», «Монолог», «Странная женщина», «Два ряда фонарей» и другие. Он стал классиком при жизни. Однако, по его собственному признанию, призванием в его жизни была проза. И именно на нее, на его любимое дело, как это часто бывает, ему всегда не хватало времени.
И все-таки в издательстве «Искусство» в 70-х годах вышли две книги его автобиографической прозы – «О том, что прошло» и «Четыре четверти». В издательстве «Советский писатель» выпущен сборник его рассказов под общим названием «Рождение века». Мне особенно дорог экземпляр этой книги, подаренный Евгением Иосифовичем после одной из немногих его лекций на нашем курсе.

6.
Последние десять лет своей жизни Евгений Габрилович провел в Доме ветеранов кино в Матвеевском. Он жил в отдельной комнате, которую называл своим «загородным кабинетом». Здесь он спрятался от надоедливой московской суеты, не желая того, чтобы ему мешала работать сумбурная жизнь сына, снохи, внучек и внука. Здесь он получил возможность ежедневно отдаваться любимому делу своей жизни – спокойно творить в тишине за письменным столом. И, быть может, эти последние его годы были самыми счастливыми. По утверждению его сына, «освободившись от пут кинематографа, он полностью отдал себя литературе и работал с необыкновенной энергией и увлеченностью, с азартом, казалось бы, несвойственным столь почтенному возрасту. И точку в своей «Последней книге» поставил накануне того дня, когда его настиг инфаркт».
Евгений Габрилович успел-таки написать свою «Последнюю книгу». Это – уникальная книга, и когда у меня появляется желание пообщаться с умным и близким по духу человеком, я ее вытаскиваю из книжного шкафа и читаю хотя бы урывками – страницами, строчками. И не перестаю удивляться ее глубинному смыслу, яркой живости авторского языка и завидую Евгению Иосифовичу белой завистью. И мечтаю о том, что, быть может, и мне подарит судьба (хотя бы на склоне лет) возможность пописать рассказики, повестушки, воспоминания, эссе на которые из-за ежедневной газетной кутерьмы всё как-то не хватает времени.
«Яблоко России», №39, 9 октября 1999 г.