Памятник. А это что? Дзержинский

    А слово памятник – это от слова память. Памятник – это всегда зримый образ личности, которую мы непременно хотим удержать в нашей исторической памяти. С тем чтобы стоял он перед нами, как напоминание, кому мы обязаны тем, что наша общая история сложилась так, как есть, а не иначе, Тем кто обогатил наш  общий духовный капитал своими мыслями и деяниями. Кто сотворил нашу цивилизацию. Кто прокладывал нам путь в будущее, кто формировал наше историческое сознание. Памятники – это всем нам напоминание того, от каких исторических кровных корней происходим мы все. Этот зримый образ, как правило, воплощается из наиболее прочного земного материала - гранита мрамора, или рукотворного, бронзы. С тем чтобы это напоминание было вечно и нетленно. Что б знали все, откуда есть пошло наше природное национальное естество. 
 
     Я думал обо всём  этом совсем недавно, когда до полуночи смотрел теледуэль между Гозманом и Хинштейном. Предметом их дискуссии был памятник Дзержинскому. А именно устанавливать ли его на прежнее место, или оставить там, где он и пребывает до сего дня, у набережной Москвы – реки. В таком очень странном кладбище памятников. Наверное, единственном во всём мире.  Выиграл дуэль Хинштейн. За явным преимуществом. Теперь Соловьеву нужно держать слово: устанавливать Рыцаря Революции на всем известной площади перед всеми известном зданием.  Народ так решил. Хочется посочувствовать Гозману и всем его камарадам.

     Некоторые скажут, что история не знает подобных прецедентов: сначала сносить, а потом вновь воздвигать не прежнее место прежнее изваяние. А я скажу, что это совсем не так. Знает история! Да ещё и какие примеры тому есть. Вот французы. Кто не знает, что именно от них к нам   шло всё, к чему наше сердце и ум были совсем не равнодушны. Несмотря и на протестное, всем известное заявление Фамусова. « А все Кузнецкий мост и вечные французы. Оттуда моды к нам, и авторы, и музы». Кстати, Кузнецкий Мост  начинается буквально в полусотне метров от Лубянки.

   Ну так вот именно французы ввели в моду сносить и вновь возвращать памятники на свое место. И памятники не абы-кому, а самому Наполеону. Давайте вспомним, как это было. Вандомская колонна. На самом её верху мы и сегодня видим человека, то есть француза, которому наша столица отдана была. А вы знаете, что это даже и не второе, а третье его изваяние.

   А дело было так. Помешанный на своем величии сей француз (можно сказать и корсиканец)  повелел воздвигнуть свое бронзовое воплощение.  Что и было исполнено ещё при его жизни в 1810 году. Кстати, водрузили её на месте статуи короля Людовика 14, простоявшей ровно 100 лет. Полагаю так, что место было выбрано не случайно. Но вот проходит всего-то 4 года. Резко наступили другие времена и другие нравы тоже. Статую снесли, а дорогую бронзу использовали на отлитие статуи другого кроля. Генриха четвертого . Того самого, который «любил женщин и знал у них успех. Победами увенчан, он жил счастливей всех» Париж действительно стоит мессы, вот поэтому мы и сегодня можем любоваться этим творением на Новом мосту. Творение,слитое из образа другого исторического героя.

     Проходит совсем немного времени, и вот в 1833 году Луи Филипп повелел сделать новую статую Наполеону. И поставили её все на том же месте. Но вот опять невезуха императору. Парижская коммуна. Наступили совсем другие времена Первый опыт диктатуры пролетариата. Коммунары брякнули всю колонну  оземь. Коммунарам нужны были совсем другие герои. Но первый блин комом . Опыт не удался. И статуя, уже третья вернулась на свое место. И несчастный художник Курбе, бывший комиссаром культуры у пролетариев, был посажен в тюрьму, и кончил дни свои в бедности в Швейцарии. Вот такая история. А вы говорите.   

     Почти все участники горячей дискуссии у Соловьева заявили, что они присутствовали в ту далекую ночь на Лубянке, когда первому железному наркому накинули на шею стальную петлю и сдернули под улюлюканье несметной толпы с чугунного пьедестала. Меня там не было. Жаль! То-то было зрелище. Я в то время был в далекой командировке. Но через два дня я все-таки пришел на историческую площадь. Мне захотелось прочувствовать всю  энергетику буйства мстительной толпы, которая еще не успела выветриться с круглой площади, от которой в разные стороны расходятся девять улиц с древними историческими названиями.

       А дело было так. Я вернулся после сопровождения нескольких кемпинг-каров с французами по горам Кавказа, далее по степям Ставрополья, а затем и через всю Украину с востока на запад до Львова. Но, это отдельная история. Будет время - расскажу. Хотя отчасти уже и рассказал в статье с таким завлекательным названием «Сталин. А это кто?» Ну так вот, вернулся я  в Москву   и  отправился в нашу контору писать отчет о проделанной работе. Обязательное, скучное и напрягающее занятие. Интурист в то время находился на верхних этажах гостиницы Метрополя, которая сама по себе тоже является ценным историко-архитектурным памятником эпохи Модерн.
   
Сдав проездные документы и написав, наконец, все отчеты, я вышел на улицу к памятнику Свердлова,  который стоял в то время в сквере Роз у Китайгородской стены. Получалось так, что до самого вечера делать было нечего. А время свободного было много. Решил пройтись, и потянуло меня к месту, которое совсем недавно, находясь ещё в Киеве,  я видел по телеку. Да разве только я. Пол-мира, должно быть, тоже видела пик торжества над заговорщиками.  Именно на этом месте была поставлена точка, или, скорее, победоносный восклицательный знак победы над кегечепистами.   
 
   Я пошел сначала в сторону Большого театра, а потом повернул направо. Через несколько минут был уже на площади Дзержинского. Вид знакомой площади поразил. Казалось, что над ней еще звенело эхо грозы, разразившейся здесь пару дней назад. Вместо строгой фигуры бронзового Феликса, исполненной мужественной решимости защитить страну и революцию против всевозможных недругов, вместо наводящего страх и трепет на этих врагов символа нашей государственности стояла одна безобразная тумба. Её всю изгадили надписи, начертаннные торжествующей рукой победителя. Ветер разносил по пустой площади бумажный мусор и по ней ходили в полной свободе любопытные. Мне они привиделись мухами,  безбоязненно ползающими по лицу покойника.

    Я смотрел перед собой и не верил своим глазам. Кто снес вдохновенное творение Вучетича, без которого площадь казалась теперь обезображенной. По ней только что в буйной ярости прошло человеческое стадо, истоптав все ее историческое содержание. От всей картины с ее привычным стягивающим внимание центром, осталось лишь осиротевшее обрамление. Без памятника площадь сразу же так болезненно, удручающе лишилась властной силы и всего сакрального отношения к ней. Ощущение такое, как если бы прежний идол подвергся насилию, унижению, надругательству без всякого сожаления в грубой, мстительной радости. Поверженный памятник, подвергшийся осквернению,  как живое существо, теряет всю волшебную силу притягательности и  даже былого устрашения.  И чаще всего кроме брезгливой жалости уже ничего не вызывает. Это как если бы всесильного авторитета и пахана камерная свора опустила, после чего новоявленному «петуху» место только у параши.

    Я стоял у арки входа в метро, все еще носившей имя человека, чей монумент стоял здесь два дня назад  в трех десятках шагах от меня. Люди в праздном любопытстве беспрепятственно подходили прямо к толстенной чугунной тумбе, на которой пребывал чуть ранее бронзовый худой человек, одетый в длинную шинель до пят с видом аскета фанатика, с неустрашимостью во взоре и непоколебимой волей защитить идеалы революции. Свежо предание.  Он был одним из символов идеи, доминировавшей в стране, достигшей высот одной из супердержав в мире.  Именно здесь под радостные вопли толпы, ворвавшейся в сакральное пространство перед зданием бежевого цвета,   эта страна уходила в небытие. Мне  в этот момент в голову пришло неожиданное сравнение:  страна Россия, как некий Сизиф, дотащила таки до невероятной высоты тяжкий груз идеи, несмотря на все лишения и потрясения, случившиеся на ее пути, и, надорвавшись, сбросила её с пьедестала, как вот этот памятник. Памятник – воплощение великой идеи, в которую разуверились, накинув петлю на голову, содрали с пьедестала кранами, услужливо предоставленными американцами. Оттоптали ногами, как того дохлого льва, а потом увезли на единственное в мире кладбище памятников, названным для приличия музеем.

   Я в молчании заворожено смотрел перед собой. Чугунная тумба-пьедестал вся снизу была размалевана белой краской  мстительной, нетрепетной рукой. Приглядевшись, я различил нарисованную свастику и что-то неразборчиво написанное про Прагу. А еще я прочел «Миша мы ждем…» Что там кто-то ждет, я так и не понял, поскольку конец  надписи уходил по кругу на другую сторону тумбы. В самом низу тумбы я различил горделивую роспись: «Дети истории». А над этими неведомыми «детьми», на узком гранитном выступе стояла пустая бутылка водки. Во всех этих разухабисто начертанных надписях чувствовалась радость победителей, осознающих все величие свершенного ими подвига. Вероятно с тем же чувством и радостной слезой в глазах расписывались на стенах Рейстага те, кому жестокая судьба подарила неслыханную удачу добраться до него живыми.  Вокруг тумбы по узкой гранитной полоске прыгала на одной ножке с детской трогательной грациозностью девочка лет восьми в белом костюмчике. 

   Я перешел площадь, сел на лавочку в скверике у Политеха и снова посмотрел на чугунную тумбу. Над этим мощным, уродливым, расписанным обрубком, как бы попирая его, смело и одиноко реял на ветру маленький трехцветный флажок. У этого символа одержанной победы и напоминания того, что творилось здесь ночью пару дней назад, был какой-то жалко-горделивый вид. Он невольно напоминал историю про юного Давида, снесшего башку страшенному Голиафу. Но здесь, этот  детский флажок казался жалким и несерьезным.

    Да, подумал я,  можно было бы понять и проникнутся величием победы, если бы над  мощным пьедесталом реяло соразмерное огромное полотнище. Оно бы всею своею величиной утверждало бы в сознании людей, почтительно взирающего на него, торжество справедливой силы и новой идеи, утверждающейся в сознании победившего народа. А этот хилый флажок невольно наводил только на мысль о пьяном разгуле народной стихии, или скорее вырвавшимся на волю низменными злобными инстинктами, которые только и проявляются в водовороте сбившихся в огромную толпу людей.

   Хотя, как сказать. Все в жизни, как и во всей истории, так не просто. Это вот сегодня, сейчас, я сижу здесь в этом тихом скверике. И мне кажется, что я  слышу разносящееся по площади эхо рева многотысячной толпы. Как разглядеть в обыденности наших дней пошлый фарс, разыгравшийся «великой» битвы на этой круглой сцене. А ведь совсем не исключено, что эта жутковатая псевдотрагедия с годами будет, чего доброго, принимать для неочевидцев пафос и величие взятия Зимнего дворца. Великий Эйзенштейн всею силою данному ему таланта поспособствовал, как никто, рождению мифа героического события, которого не было. И кто  помнит и знает теперь о том, как  на самом деле шёл штурм Зимнего. Я не знаю. Я там не был. Но вот теперь нам рассказывают сегодня, как  анархоматросня шла на штурм отнюдь не крепости,  а шедевра Расстрели , разгоняя одетых в шинели патриотически настроенных барышень, защищавших дворец. Смехопредставление. А ещё рассказывают, как  они же, эти ребята в бушлатах, напились, дорвавшись до царских винных погребов. Кому верить, не знаю.

     А потом, самое забавное, все они как есть и еще туча примазавшийся  получат охранное почетное звание «Участника штурма Зимнего дворца». Должно быть, столь же почетное и уважаемое, как и у тех,  кто столь же «героически» брал 200 лет назад Бастилию. Эти почетные участники и сами не ведали, что подарят своим отечествам на долгие годы вперед самые величественные государственные праздники. И вот сейчас после разгула народной стихии на Лубянке того и гляди и у нас явится некий офицерик – гений одной ночи, который сочинит нам божественную, воспламеняющую душу мелодию песни новой «Рейнской армии». Нашей Марсельезы. И мы будем вслушиваться в новую музыку революции. Да нет, конечно. Теперь доподлинно известно и понятно, что не дотянуло погромное явление на эту площадь до гениальной Марсельезы.               

   И я снова вспомнил увиденные совсем недавно ужасные в своем неправдоподобии картины с этой самой площади, передававшиеся из Москвы на всю страну, да пожалуй и на весь мир. Сакральное в сознании людей пространство площади заполнено, вторгшейся в него огромной бушующей толпой.  Больше 70 лет древняя площадь представляла особую почти запретную зону, в которой чувствовалось присутствие государственной власти. Ее силу и незыблемость. Мощные, невидимые токи, исходящие от бежевого здания, кажется, пронизывали сознание людей, оказавшиеся здесь в поле их прямого воздействия.

   Мне все ещё казалось, что энергия прошедшей разразившейся  грозы, еще не совсем ушла с этой площади, оставив  видимые знаки своей разрушительной силы. Я почувствовал, как эта  остаточная энергия не позволяла в блаженном покое сидеть тут в скверике в мечтательной созерцательности безобразной тумбы. Я вскочил с лавки и стал медленно расхаживать взад-вперед от Соловецкого могильного камня, установленного здесь в назидание палачам-убийцам с Лубянки, до дверей Политеха, овеянного славой выступлений поэтов революционеров и шестидесятников. Мне казалось, что так в медленном ритмичном движении и мысли мои лучше выстраиваются в понятную ясную логическую цепь.

   Жизнь одного человека, как и жизнь всей страны, рассуждал я, со всеми наполняющими ее ценностями не может существовать без внутренней духовной и физической организации. Эта организация не может существовать без некой силы, охраняющей и удерживающие эти ценности, какими бы они не были, от разрушения и исчезновения. Сила, которая призвана защищать эти ценности от посягательства на них внешних, да и внутренних врагов тоже. Применимо к стране, эта организация называется государством. Государство – это власть. Власть – это скелет, который держит все тело. Душа, сердце, рассудок могут существовать только при наличии этого скелета. Нет его - и как удержаться на земле. 

    Никакого собрания людей, считающим себя народом, без внутренней организации нет, не было и никогда не будет тоже. Народ, как большая семья, не может существовать без внутренних правил и законов. Они главное условие его существования и развития. Если существует правило, закон, обязательно должна существовать и властная сила, следящая за ее исполнением. Это только в коммунизме – высшей форме общественной организации - как благодушно пообещал нам небезызвестный добрый дедушка, государство со всеми своими средствами, понуждающими к исполнению законов,  отомрет. Ну а пока мы даже и не на подступах к этому блаженному состоянию. Пока государство со всеми его законами и властью есть объективная реальность.

   И что же происходит теперь, если символы государства сдираются с остервенелой удалью с пьедесталов? И почему это происходит? Так долго верили, а теперь разуверились и до такой степени обозлились на сотворенных нами же Богов, что в мстительной радости и легкостью в душе возопили долой и стали их пинками сгонять с величественных пьедесталов. Потому что, если из сердца вон, так значит и с глаз тоже долой.
     В мире чувств все так же. Сила любви уравновешивается той же мерою ненависти. Этой мерой ненависти мы оплачиваем наши же страстные увлечения. Это только без радости любовь кончается разлукой без печали. А нам сейчас, чтобы найти душевное равновесие надо бы побольнее пнуть-бодануть предмет, вызвавший нашу страсть, бремя которой мы не вынесли. Трудно пережить боль разочарования без мстительного желания навредить этому предмету.

   Веру в Бога, как и  веру в коммунизм, то есть веру в возможность создать для всех живущих на земле подобие рая, тоже в равной степени можно назвать утопией. Кто знает, что с каждым из нас будет после окончания нашего земного срока. Ведь никто же пока из той неведомой страны не вернулся, как трезво нам поведал Гамлет. Чему ж тогда верить? Рай земной, как небесный рай, здравому и рациональному уму в абсолютно равной степени должны казаться утопиями. А если это так, то почему к церкви растущее почтительное внимание и уважение, а вот к апостолам веры в коммунизм никакого сегодня уважения нет. Может быть, потому что мы в гордыне своей взялись, или, лучше сказать, посягнули на дело, которое подвластно только Божьей власти, а не нашей насквозь пока порочной человечьей природе с нашими глупыми человеческими мозгами. Захотелось попробовать. И попробовали.

     Россия – это единственная страна в мире за всю мировую историю, которая создала государство, смыслом существования и развития которого была одна цель. Страна, народ, государство одной веры. И не мелкое племя, живущее в деревеньке, скрытой  от всех глаз непроходимыми джунглями где-нибудь в Амазонии, решило осуществить этот грандиозный проект. Нет! Самая обширная страна в мире в безумстве храбрых вознамерилась в единой вере своей попытать счастья открыть волшебную дверь в земной рай. Обозначив себе коллективную цель, мы неизбежно должны были пройти жертвенным путем неслыханного эксперимента. Неизбежно. Я чувствовал, как звенья цепи моих рассуждений помимо моей воли приходили сами собой и прочно цеплялись одно за другое.

      Цель – коммунизм -  стала смыслом жизни нескольких поколений миллионов людей. В этом плане мы были единственным народом, который осмысленно шел вперед, видя перед собой в воображении счастливое равное для всех существование. Не всем это нравилось. Страшась растущей нашей мощи, нас постоянно увещевали всеми возможными способами отказаться от выбранного пути, уверяя, насколько он глуп, утопичен и абсурден. Да и не только увещевали. И за рукава хватали, и палками колотили, и однажды едва только чуть насмерть не пришибли. Ну и добились-таки своей цели, избрав для этого самый коварный путь. Заставили нашего энтузиаста одеть на себя такие тяжелые доспехи, что не хватило у него ни физических, ни, главное, духовных сил продолжить путь. И рухнул он к неописуемой радости циников и прагматиков. Возопила в энтузиасте его человеческая плоть. Плоть победила дух. Но не окончательно, потому что в извинениях и покаяниях побежал он  ставить свечку Богу с мольбой простить и пустить в рай небесный.

     Но мы все же верили. У нас была вера. Пусть в утопию. А во что верили и верят те, кому удалось таки остановить нашего пилигрима. НИ  ВО  ЧТО. Церкви у них пустеют все больше. Папа превратился в шоумена. Таскается в своем папамобиле мидийный папа по всем земным весям, собирая не столько страждущих, сколько толпы любопытствующих, и вводит в великую печаль основателя христианской церкви апостола Петра. Что они могут предложить вместо нашей веры в несостоявшийся рай земной? Да,  моленный дом все еще остался, в который при случае можно зайти время от времени и погрузиться в мысли о нетленном и вечном. А что потом? А потом выйти из него и моментально забыть о вечном, поскольку ценности преходящие, но такие увесистые и ощутимые наполняют всю нашу жизнь. 

   Вопят о свободе! Но вера в идею, в Бога, в коммунизм, даже в черта, да любая вера, какой бы она не была – это прежде всего несвобода. Да кто ж в этом признается. Потому как именно свободе, возвели огромный монумент-идолище. Идолище, к которому,  как на поклон, идут миллионами лицезреть его. Прикоснуться к нему. Даже и наш алкоголик облетел его на вертолете, после чего почувствовал редкое просветление в мозгах.

   И ведь ни у кого же и намека на мысль не возникает, что между этой грузной бабой в Гудзонском заливе, воплощающей свободу тела, и церковью, всю сотканную из духовного материала, нет ничего общего. Эти две материи - тела и духа – незримо, жестоко и непримиримо противостоят друг другу. И совместить их никак нельзя. И никто еще на Земле не указал, как это сделать. И мы лицемерно отводим глаза от этой простой и очевидной истины. И это в лучшем случае. Потому что в абсолютном количестве случаев об этом противоречии никто даже и не думает. Может быть, мы и были глупы в нашей попытке разрешить это противоречие. Но мы все-таки попытались хоть что-то сделать. А если спросить у всех прочих, у тех самых, кто нас за рукава хватал, так что же вы то предложите вместо нашего пути? Если мы ошиблись, так подскажите другой путь. А мы послушаем, и, может быть, снова поверим.

     Ну а пока нам всем никто внятно не объяснил смысл нашего существования, цель, к которой мы, все шесть миллиардов человеческих существ, должны продвигаться. Смысл существование и отдельного человека, и целого народа, и всего на земле человеческого собрания. Отрицая коммунизм, никто же внятно не объяснил, куда ж нам всем человечьим стадом идти. И пока нигде, кроме как у нас, народ и государство не были объединены одной целью. И ясно почему. Потому что одна цель, даже и самая чистая и самая благородная, – это тоталитарное государство. С соответствующей властью. Почему так упорно не видят, что соединила нас в единое тоталитарное сообщество не воля одного человека ( его можно назвать как угодно, пусть даже и Сталин), а идея, которая не имеет конкретных человеческих черт. А мы все долдоним Сталин да Сталин.

    Продолжая расхаживать по асфальтовой дорожке, я вспомнил старую фотографию этой площади. Когда-то в центре ее стоял фонтан, созданный еще молодым архитектором Витали. Четыре бронзовых мальчика, символизируя четыре океана, держали на своих руках гранитную полированную чашу. Десятки лет извозчики-водовозы приезжали сюда за чудесной ключевой водой, текущей из Мытищ на эту площадь. Только этим и была известна тогда Лубянка. Почти через сто лет здесь проложили трамвайные пути. Мальчиков убрали. Слава Богу, бедных детей не переплавили. Установили перед зданием президиума Академии наук, там они и несут по сей день свою чашу. А потом и трамвайные пути убрали. Органам потребовался вдохновенно-грозный символ дела, ради которого они неустанно денно и нощно трудились в огромном здании, нависающем над площадью.

     В 56 году линия партии качнулась в сторону, введя в глубокие недоуменные размышления миллионы ее членов, всю страну, да и все прогрессивное человечество.  Культ Сталина осудили. Но вера то осталась. Как без нее? Она весь смысл существования нашей жизни и нашего строя. А строй по-прежнему нуждается в защите. Враг хитер и коварен. Кто нас защитит от него? Нужен зримый образ защитника отечества от всех явных и особенно тайных врагов. Долго не искали. Вот он истинный революционер с пламенным сердцем, холодной головой и чистыми руками. Неподкупный и непогрешимый, чей пронзительный взор безошибочно выявлял малейшие коварные происки врагов революции, а железный характер парализовывал вражью волю. Только ему – основателю грозной Чрезвычайной Комиссии и быть символом нашей непреклонной воли воплотить в жизнь светлые идеалы. Именно он и был тем, кто претворил в жизнь мысль вождя, провозгласившего, что «революция только тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться». Но и сейчас революция продолжается, и нет ей конца. А  пока есть недруги, она должна себя защищать. И никуда нам от этого не уйти. Поэтому знаменитое творение Вучетича осенило своим присутствием древнюю площадь, стало ее мощной доминантой.

   А что теперь? А теперь «пошел процесс» всеобщего отрезвления, и мы начинаем со стыдом и отвращением понимать, что жизнь отдавали химере, утопии, пытались силою власти и суровостью государственных законов осуществить несбыточную мечту. Несбыточную. И кому он теперь нужен этот памятник. К чему он нас будет призывать, если мы идем теперь в объятья, ошалевшего от такой неожиданности, бывшего противника.

     Вот отсюда, с этой самой площади идея вершила свое революционное правосудие. Совсем  не далеко отсюда, невольно подумал я, находится другая площадь, - символ нашей исторической родословной, весь державный вид которой повергает душу в почтительное преклонение перед нашими предками, освоившими огромное пространство на земле, наполнив его духом нашей самобытности. Красная площадь. А вот эта круглая площадь вся наполнена другим содержанием, которое словами передать просто невозможно.

    С восемнадцатого года Москва перестала быть «порфироносной вдовой». Она по воле большевиков вновь обрела статус державного центра  страны, вступившей на путь еще никем не пройденный и неведомый, с надеждой увлечь по нему со временем и весь мир.  Главным содержанием манящей цели этого пути было, прежде всего, достижение равенства и справедливости. Но прежде чем увлечь за собой, надо было сделать так, чтобы с пути этого нас никто не мог бы силой свернуть. Мы помнили уроки другой революции, и помнили, сколько врагов и нее тут же появилось. И внутренних и внешних. И помнили, к каким жестоким мерам там прибегли. Что же должны были делать у нас? Сделали то, что требовалось. «Победили атаманов, разогнали воевод. И на Тихом океане свой закончили поход.» Но нет, не закончили. Не все так быстро и просто.. В отличие от другой революции наш 93 год длился значительно дольше. Волна государственного террора, пример которого нам тоже пришел все от тех же далеких пределов, только еще поднималась. Она  достигла у нас своей высоты к 38 году, и только потом становилась все более пологой, докатившись до полного застойного болота, чтобы исчезнуть совсем. Наш девяносто третий год кончился вот на этой самой площади два дня назад.

   Но ведь мы были не первыми, кто пошел по пути силового государственного утверждения справедливости и равенства. Первая попытка во всей мировой истории, как и положено быть первому блину, оказалась неудачной. Человек учится ходить, сначала нетвердо держась на ногах, спотыкаясь и падая. И хорошо если в падении соприкасаясь с твердой реальностью земли только мягкими частями. Бывает и по-другому. Во Франции 200 лет назад случилось именно по-другому. Мы извлекли из этого уроки, как нам казалось. Но вначале у нас все повторялось до удивления похоже. Вплоть до мелких деталей. Но надо же быть совсем слепым, чтобы не увидеть, кто дал нам  вдохновенный пример свершения исторического подвига, наполнив его призывной нотой великой песни. Мы ее услышали. «Вперед, сыны отчизны. День славы настает». А слава обретается только на полях сражений. Идея утверждения справедливости и веры не может проходить безболезненно, без усекновения вражьих голов. Никак не может. Кто нам дал пример того, как это делается?

     Двести лет назад у них там революционный дух, как петух из курятника во фригийском колпаке, вырвался под звуки Марсельезы и пошел гулять по полям и весям всей Европы, добравшись даже и до Москвы. А вот наш революционный порыв, несмотря на наше горячее желание раздуть мировой пожар, был надежно заперт и вся его беспощадная революционная энергия была обращена вовнутрь, сжигая тело изнутри. И к тому же, и это тоже легко понять, температура этого жара была хорошо, даже запредельно разогрета внешними смертельными угрозами. Ну почему мы этого не видим? 

   Ну ладно, хорошо, люди действительно по рождению, по интеллекту, полу, здоровью и прочая действительно не равны. Пусть! Это, как вещь очевидную, нужно конечно признать. Но опять же, если развивать эту мысль о частной собственности, как первейшем условии демократии, то  логически можно ее довести до совершенно абсурдного конца. Логика будет следующей. Установили частную собственность, поделили все, как сумели, и, как следствие,  имущественно мы не равны. Тогда мы должны спросить себя, до какой разумно предельно возможной черты мы можем быть имущественно не равны. Каким может быть разумно и без протеста принятый разрыв между людьми со всею их  завистливой человеческой природой и всеми фибрами души стремящимися несмотря ни на что к справедливости. Если допустить эту логику, как единственное условие демократии, то почему не представить развитие ситуации следующим образом: однажды  явится в нашем стремительно засираемом мире некий новый «продавец воздуха», который по закону частной священной собственности будет продавать нам кислород и держать весь мир за горло. Почему нет, если можно продавать землю, все ее недра и воду, то почему нельзя продавать воздух. «Ночной зефир струит эфир». Уважаемый Александр Сергеевич, и помыслить не мог, что в «жестокий век», который еще только грядет, этот зефир будут продавать, как колбасу. И мысль не нова, она пришла в голову любимому писателю-фантасту Беляеву. Все великие фантасты обладали даром предвидения. А что как однажды и этот сюжет обернется реальным кошмаром.

   Взволнованный это грустной перспективой, я вновь сел на ту же лавку, чтобы успокоиться. Тумба посреди площади вновь привлекла мой взор. Люди все также подходили к ней, бесстрашно преодолевая земное пространство к некогда неприступному грозному воплощению революционного возмездия и карающего меча революции. И вновь мне пришла в голову простая и ужасная в своей жестокой простоте мысль: чем выше идея - тем меньше становится цена человеческой крови. Но если бы только это. Чем вдохновенней и благородней идея, тем больше она требует  жертвенной крови. Совсем не факт, что великие идеи приходят и, главное, устанавливаются безболезненно в мире сами собой или исключительно бескровно. Наивную мысль Толстого о том, что людям хорошим надо только объединиться, чтобы противостоять людям дурным, и таким образом утвердить на земле законы равенства и любви, попытались на практике провести большевики. Вообразив себя теми самыми «хорошими людьми» от своих наивных розовых мечтаний они очень скоро вынуждены были перейти «в сплошной лихорадке буден» к жестокой, кровавой практике  подавления несогласных. И гражданская война вовсе не закончилась в боевом 22 году. Она продолжалась. И дух ее пронзал сознание всех живущих в то время, какими бы обыденными делами они не занимались.

     Идеи большевиков были безукоризненны. Большевики вовсе не были кровожадной бандитской сворой, засевшей в Кремле.  Ну что можно возразить против очевиднейшей мысли о том, что частная собственность все же делит людей на имущих и неимущих. Делит! И никуда от этого не уйти. Это очевидное зло, которое еще как-то можно пережить. Но ведь она же еще разделяет и души. Ведь никто же до сих пор даже во всех своих воплях и стенаниях о попранной свободе не доказал обратное. Никто никогда и не докажет. За что же теперь осуждать приверженцев этой идеи.

     Появление «Коммунистического манифеста» неизбежно вело к образованию партии единомышленников, для которых самым главным делом их увлечения, страсти, призвания всей жизни станет попытка воплотить в жизнь известный призрак, действительно уже забродивший по Европе. Чисто случайно и условно они стали наименовать себя «Большевиками». А могли бы именоваться как-то иначе. Дело не в этом. А дело в том, что с тех пор попытка свершения исторического подвига стала лишь вопросом времени и места. Попытка воплотить великую идею и мечту выпала на долю России.      
               
    Теперь, кажется, все убедились, что попытка провалилась. Все вопрошают, почему так произошло. Вопрошают кто к  радости, кто к досаде. Кто-то и вовсе крахом личной жизни считает перестроечный облом. Большинство полагают, что утопия ничем иным и не могла закончиться. Значит, построить справедливейшее общество – это утопия.  Для новых «большевиков» ответ ясен и очевиден. Каждый из них теперь со всех доступных их рангу трибун доказывает свою личную непричастность к постигшему нас несчастью. Как будто родились и выросли в других пределах. И доказывают, иной раз и с пеной у рта, не тот путь указал нам Ильич. А после его безвременной кончины мы потом все как бараны под бдительны оком стального горца-пастуха со всей его сворой сторожевых свирепых псов двинулись, теперь понятно, в лагерно-казарменный рай.

 И власть, лишенная главного волшебного эликсира, питающего ее, - пассионарной идеи, обессилила и одряхлела до такой степени, что не смогла уже ничего сделать против толпы, которая в опьянении свободы ворвалась на площадь и надругалась под улюлюканье над одним из наших прежних священных алтарей. И что самое почти необъяснимое, все с подачи главного партийного вождя, который «подбросил нам тут» мысль о «новом политическом мышлении». После такого вдохновенного призыва потерявшая веру во все «светлые идеалы» толпа и учинила мстительный погром у стен цитадели власти, выбросив на свалку апостола прежней веры. 

     Не понравилась игрушка. До такой степени, что давай молотком по ней. Бывшие рабы идеи в мстительно порыве устроили здесь покаянный шабаш, во имя искупления всех накопившихся своих грехов. А потом побежали к другому алтарю ставить покаянную свечку.

   Я встал с лавочки и еще раз посмотрел в сторону чугунной тумбы, обезображенной корявыми росписями. Вокруг нее по узкой гранитной полоске все еще прыгала на одной ножке девочка в белом костюмчике. Ее движения были все также по-детски угловато-грациозны. Ей не было никакого дела до ненавистно-притягательного символа, воздвигнутого здесь некогда взрослыми людьми, а потом ими же и сброшенного. Вспомнилась фраза «Здесь танцуют», написанная кем-то из парижан на месте снесенной Бастилии. Жизнь продолжается.