Два часа до рассвета

                Два часа до рассвета

Но ни наград не ждут, ни наказаний,
И думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт,
Такого же неровного дыханья…

            Владимир Высоцкий «Баллада о любви»


- …а давай сбежим!!!
- Что???!!!
- Давай сбежим отсюда!!!
- А как же рассвет???!!! Наши все пойдут!!!
- А мы его сами встречать будем!!!
- Ну… я не знаю – засомневался он, сильно понижая голос, хотя в таком грохоте его вряд ли можно было расслышать. Наташка догадалась обо всём сама, по нерешительному выражению лица его:
- Егорушка, ты же мужчина – проговорила она негромко и тот, как это ни странно услыхал. Музыка, бьющая прямо по мозгам тысячами молотков, рассыпая вокруг множество высоких, пронизывающих нот, словно сама донесла до его слуха смысл Наташкиных слов:
- Ты же у нас мужчина настоящий, сильный и решительный. Мужчина не должен сомневаться. Мы там будем одни. Пойдём?
МЫ ТАМ БУДЕМ ОДНИ. Особенный смысл именно этих слов Егор понял вдруг как-то совершенно отчётливо. Её глаза излучали мерцающий, странноватый, незнакомый блеск. Наташкин взгляд содержал какой-то новый смысл, не понятный, но притягивающий, словно магнит; всё существо её манило, просило, отчаянно взывало к его, Егора решимости и Егор отбросил прочь поднявшиеся, было, колебания.
      Несмотря на близящееся утро, выпускной бал всё  не сбавлял обороты. Маленький, тесный спортзал строенной ещё до войны, средней школы № 8, которую они закончили, был забит до отказа. Вокально-инструментальный ансамбль, едва помещаясь на подиуме, где обычно воцарялся секретариат партийной организации, либо президиум какого-нибудь, очередного сборища в дни плановых заседаний, а ныне представлял собой эстрадную площадку, вполнакала, то ли подустав, то ли попросту экономя силы, исполнял «Мы желаем счастья вам» из репертуара «Цветов». Музыка заполняла всё свободное пространство. Некоторые из выпускников и тайком пробравшихся на «вечер» гостей, танцевали, образовав круг и старательно подлаживаясь под ритм этой, не очень приспособленной для энергичного танца, вещи. Некоторые, составив пары и наплевав на ритм, танцевали медленный танец, прижимаясь друг к другу всё теснее, кося по сторонам,  пытаясь определить местоположение Прасковьи Дмитриевны – классной руководительницы уже бывшего десятого «б», выискивающей недремлющим оком такие парочки и делающей застуканным внушение о необходимости соблюдения приличий. По случаю праздника, внушение носило скорее формальный, отчётный характер, и лишь добавляло в действие некоторой остроты. Тем не менее, парочки, не размыкая объятий, расходились на положенную дистанцию. В классных комнатах трёх выпускных классов, за сдвинутыми столами, покрытыми клеёнкой поверх белых скатертей, родители выпускников чинно попивали официальное «шампанское». Отцы представляли отчего-то меньшинство. Причину такого отношения мужской половины к этому знаковому событию понять было сложно. Она крылась то ли в свойственной ей нелюбви к подобного рода официозу, то ли отцы в основной массе своей  попросту уходили домой пораньше, дабы не быть обузой отчаянно желавшим повеселиться, осознавшим мгновенно внезапно свалившуюся на них взрослость, чадам, то ли большинство семей были, мягко выражаясь, неполными. А ещё вокруг были женщины. Женщины-педагоги, завучи и директора, классные руководительницы, да и  количественный состав классов был по преимуществу, женским, что само по себе вызывало определённую неловкость, словно ты находишься на некоей разновидности Международного женского дня. Оставшиеся родители мужского пола, в надежде пропустить чего-нибудь посущественнее, тоскливо озирались по сторонам. Некоторые из них пополнили ряды коалиции из выпускников, гостей и прочих единомышленников, примкнувших к ним, и, выставив часовых, чтобы не быть застигнутыми рыскавшим поблизости военруком школы, Владимиром Константиновичем Лойковым, прямо из горла опорожняли в себя содержимое стеклянных бутылей, с прямоугольной зелёной этикеткой «Московская особая», прозванной в народе «Андроповкой». Действие происходило за продолговатой будкой туалета, стоявшего перпендикулярно по отношению к зданию школы одним торцом, другим торцом выходя на улицу «Весенняя». Ввиду постоянной миграции народа из одной классной комнаты в другую, из коридора в коридор, с лестницы на лестницу, а также принимая в расчёт общую усталость и близость утра, лица, которым по роду деятельности был поручен надзор за поведением окружающих, значительно ослабили бдительность. Прасковья Дмитриевна увлеклась беседой с молоденькой учительницей истории, бывшей немногим старше нынешних выпускников, и лишь изредка бросала в толпу танцующих взгляд, исполненный дежурной строгости.  Лойков не попадался в поле зрения выпускников уже с десять минут. В воздухе, да и в самой атмосфере действа ощущалось близившееся его окончание, так сказать, кульминация момента.
                Егор и Наташа обучались вместе всего лишь два последних года, перейдя в «восьмую» из абсолютно разных школ. Назвать то, что происходило в течение этих двух учебных лет между ними громким словом «отношения» просто не повернулся бы язык. Так, «привет», «пока», «идём ли сегодня на кинолекторий», «что нам задавали по химии» и т.п. Ну, сидели однажды рядышком на спектакле. Была какая-то жуткая тягомотина про двух выпускников средней школы  – парня и девушку, которые изнывали от невозможности разрешения вопроса, что же им делать по окончании школы – то ли  поступать в какой-нибудь ВУЗ, то ли податься на БАМ. Судя по основной сюжетной линии, эти парень и девушка «в отношениях» между собой не пребывали, так партнёры по школьной самодеятельности и потому понять, что им за дело друг до друга, было очень тяжело. На спектакль зачем-то согнали учащихся из нескольких школ; накануне действа классные руководители просто выбивались из сил, разъясняя своим подопечным, какое острое социально-психологическое значение имеет для молодёжи эта театральная постановка. Герои постановки – эти Маша и Витя были типичным образчиком людей будущего – строителями коммунизма, индивидами, лишёнными каких бы то ни было моральных и физических недостатков, даже в мелких, бытовых случаях оперировавшими такими, отчаянно сложными и возвышенными, морально-этическими категориями, что становилось неясно, где ж подобные им могут водиться или когда же наконец наступит «их время». А судя по тому, что происходило вокруг, этому времени случиться ещё ох, как не скоро.  Однажды, в первой четверти учебного года последнего, десятого класса, где-то в конце октября, случайно встретив Наташку в городе, Егор предложил пойти в парк и она согласилась. Бродили где-то с полчаса, говорили ни о чём, в конце парка Егор подобрал с асфальта большой, разлапистый, золотистый кленовый лист, местами сохранивший зеленоватый вкрапления у прожилок и подал ей. Она приняла его и машинально поднесла к своему, затем к его лицу. Недоумевая, Егор втянул ноздрями горьковато-пряный, звучавший уже неотчётливо, запах осени, исходивший от листа, и продолжил развивать всё ту же, не сохранившуюся ныне в памяти, тему. Вот, пожалуй, и всё.
         То, что произошло сейчас, на выпускном, пронзило его, как  принизывает тело приступ внезапной боли, хотя ощущения были диаметрально противоположными. Когда они, выделывая фигуры шуточного танца под простенькую песенку «весёлые утята», оказались рядом, музыка внезапно оборвалась, окончившись. Всем вдруг показалось, что музыканты «сачконули», не доиграв до конца добрых полкуплета. Видя, что оркестр собирается играть что-то другое, зал потребовал «утят» по новой. Музыканты, вступив в шутливую перебранку с разгорячённым «выпускным», заявили, что в третий раз на бис они её сыграют уже только за деньги, предлагая всем присутствующим сбавить обороты и станцевать белый танец, а то дамы уже, поди, заждались. Егор почувствовал Наташкину ладонь в своей, лишь только, подобно одинокой звезде, с подиума, занятого оркестром, пал первый аккорд медленной, лирической композиции. Затем вдруг были её губы на его губах. Ощущение длилось какой-то миг, но захватило Егора целиком. Как такое могла сотворить она, тихоня и хорошистка Наташка, в ответы которой у доски, порой приходилось вслушиваться, и которую никогда было не улицезреть не то, что в первых рядах зачинщиц всевозможных «внеклассных» мероприятий и культпоходов, а и просто активисток или выскочек, понять было нельзя. Егор, не находя слов, ожидал грозного, Парашиного окрика, ибо его наверняка тут же бы сделали единственным виновником случившегося, однако классная, на свои обязанности видать забила вообще. Наташкино лицо было так близко, её золотистые волосы издавали странное, тёплое свечение, её большущие глаза смотрели как-то вопросительно, с какой-то такой затаённой надеждой и даже отчаянием, что Егор был совершенно сбит с толку. И видимо, она это сразу поняла. Вместо танца, Наташка увлекла Егора из зала прямо в душную, июньскую ночь. Там опять были её губы, резкое, прерывистое дыхание, аромат волос, смешавшийся с запахом  «Шахерезады», предобморочное состояние, ночное небо, пустившееся в пляс по кругу над выступом кровли там, наверху…
       Один раз она прошептала что-то такое, маловразумительное, но Егор не слухом, каким-то особенным чутьём различил почти и не прозвучавшее вслух, «люблю»…
       Сейчас он уже понимал, что Наташа отнюдь не была ни «тихушницей», ни бессловесной скромнягой  - этаким «привидением в белом», умевшим говорить разве что наедине с самой собой. Она не расходовала пыл своего сердца понапрасну, вовсе не тяготея к публичной рисовке или позе, она берегла его для того, с кем её однажды бы соединила Судьба и уж чего-чего, а спокойной и уверенной жизненной силы было в ней, хоть отбавляй. Со временем, набравшись опыта и мудрости, набив не один десяток шишек, размышляя над врезавшимися в память, наиболее значимыми событиями собственной жизни, Егор понял, чего ей тогда стоили эти слова. И сейчас Егор почти физически ощущал, как растворяется в её взгляде, пристальном и вопрошающем, как скользят мимо, не вызывая ответной реакции прочие звуки, как все события, происходящие сейчас, за два часа до рассвета, наплывая одно на другое, меркнут перед тем, которое произошло каких-нибудь десять минут назад, как плавно, постепенно но верно, в его жизнь вторгается что-то совершенно новое и пока непонятое. И ещё он физически ощущал убывание ночи, такой обыденной на вид и такой значительной для него теперь…
- Прямо сейчас? – переспросил он у неё, совершенно не повышая голоса, одними губами.
- Прямо сейчас – ответила она взглядом, не размыкая уст.
         Словно ледокол, проламывающий для следующего за ним, каравана, путь, уклоняясь на бегу от случайных прикосновений, пожатий рук, вопросов, звучащих в спину, объятий, увлекающих в свой, танцующий кружок, устремляясь туда, к выходу из зала, гулкого коридора, ведущего во внешнюю среду,  отделённую от них массивной, противно занывшей, деревянной входной дверью, школьного двора, страны, континента, мира, планеты Земля, Егор крепко сжимал  тёплую Наташкину ладонь, чувствуя, как она твёрдо и верно покоится в его руке, полагаясь, надеясь и осознанно доверяясь, не в силах этого доверия ни предать, ни обмануть. 
         Ночь уходила в небытие. Времени до рассвета оставалось всё меньше и меньше. Они быстро шли по направлению к Центральной площади, сохраняя молчание. Лишь только раз Наташка чуть сжала его ладонь и Егор мгновенно понял, что она хочет, чтобы тот убавил газу. Вот так вот, без слов. Затем так же, не представляя, откуда берётся понимание происходящего, укутал её в свой пиджак, остановив посреди освещённой фонарями, Центральной площади, которую они пересекали по диагонали, осторожно ступая по брусчатке, чтобы не повредить Наташкины каблуки и приник к её губам. Он чувствовал её встречное движение, тихое тепло её рук, скользнувших по плечам, обвивая шею, по голове, ероша волосы на затылке, упругую окружность грудей, притягивавших его ладони, словно магнитами, готовность её тела, кричавшего об этом каждой собственной клеткой, тяжёлый, ноющий вал, скатывающийся вниз, оставляя после себя пустоту, наполненную ею, и только ею одной…
          Их поцелуи уже не были целомудренными и неумелыми. Они уже были частью Действа, причиняя неимоверную боль, ибо по пятам за ними следовало само Вожделение, пытающееся пробиться, продраться, процарапаться сквозь Традиции, Обычаи и Догмы, загоняющие его в ложе брачное, которое, словно Прокрустово, не предполагало ничего, кроме собственных стандартов – понятий о важности Долга, представлений о нормах Этики и Морали. Наконец, достигнув опасной грани, оба остановились, однако отныне им стало понятно, что же будет потом. Они наконец осознали, кто же они теперь и кем они есть по отношению друг к другу. Это понимание было обоюдным. Остатки недосказанности исчезли. Потрясающие, Наташкины волосы золотились в жидком сумраке, воцарившемся после отключения освещения города. Они шли навстречу рассвету медленно и легко, в ногу. Наташка сжимала его ладонь обеими руками, выпроставшимися из наброшенного сверху, пиджака. Они были не одни. То и дело навстречу попадались подобные парочки, глядя издали дружелюбно, иные поздравляли с выпуском, сблизившись, иные проходили молча, без слов. Пару раз попадались небольшие компании, бренчавшие гитарно, горланя немилосердно, суя в их занятые руки бумажные стаканчики с всё тем же шампанским и чем посерьёзнее. Наташка и Егор благодарили, улыбались и затем продолжали уже один раз начатое движение. 
         Старый парк расступался, открывая Наташке и Егору свои недра. Воздух утрачивал ночную плотность, мрак отступал вглубь, прячась за вековыми липами.  В окружающем мире витало предчувствие рассвета. Над головой едва различимо шелестела листва, в глубине парка раздавались какие-то невнятные звуки, небо на Востоке, там, над заливными лугами левобережья, приобретало стеклянную прозрачность, медленно восставая от сна. Наташка первая приблизилась к низкому, металлическому поясу ограждения, за которым холм круто сбегал к темнеющей внизу реке,  развернулась к Егору,  размыкая объятия. Пиджак свалился на асфальт. Вновь были её губы, доводящий до безумия, её аромат, который воспринимается отнюдь не органами обоняния, а чем-то таким, чему нет внятной характеристики, её часто и судорожно вздымающаяся грудь, ноющая боль, скатывающаяся вниз, напоминая близящуюся агонию наслаждения …
- Всё, всё, Егорушка, погоди, у меня земля уходит из-под ног… - погоди, я сейчас – почти простонала она сквозь частое, сбившееся с ритма дыхание – Я сейчас…
Она повернулась к Егору спиной, бессильно облокотилась на бортик ограждения, глядя куда-то  вниз, сквозь белёсую тьму, всё ещё учащённо дыша, но постепенно успокаиваясь. Егор отошёл далеко в сторону и закурил. Сигарета, после всего того, что сейчас происходило, имела какой-то неожиданный вкус. Её горечь действовала странно успокаивающе. Наташкина фигура как-то сникла, словно из неё выпустили воздух и вынули все кости, и Егор, зашвырнув сигарету далеко в сторону, быстрым, упругим шагом направился к ней, подошёл, обнял за плечи и привлёк к себе:
- Ты чего? Не надо. Я тебя обидел? Ну извини, только не расстраивайся так…
-  Нет, нет, Егорушка, всё в порядке. Мне просто нужно чуть-чуть успокоиться. Пойдём на скамейку.
- Пошли.
Егор наконец обратил внимание на свой злополучный пиджак, комом лежавший на выметенном накануне, асфальтовом пятачке, резким движением подхватил его, распрямил и встряхнул с такой силой, что из внутреннего кармана выскочила, брызнула во все стороны и раскатилась, жалобно звеня, какая-то неуместная мелочь. Наташка рассмеялась негромким, тёплым смехом. Егор широко и как-то глуповато улыбнулся…
     - …а как ты догадалась, что я… ну… как сказать-то…ну, что я…что ты мне нравишься давно?
Егор вымучил, наконец, этот вопрос, не дававший ему покоя с той самой минуты, когда Наташка так просто и естественно выказала ему свои, как потом оказалось, ответные чувства. Факт, что девушка глубоко небезразлична ему, он осознал ещё прошлой осенью и втайне досадовал, что так и не смог решить, как к ней подступиться, но время само всё расставило на свои места.
    - А я видела. Видела и ждала. А когда там, на выпускном, поняла, что мы уже вот-вот должны расстаться и можем больше не встретиться вновь, а ты всё никак не решаешься, подумала, что тебя нужно… ну, подтолкнуть, что ли. Знаешь, Егорушка – она провела ладонью по его волосам – а я всё ещё храню тот кленовый листок, который ты мне когда-то подарил. В тетрадке по литературе. Он так высох, что скоро, наверное, начнёт крошиться. А мне его отчего-то жалко.
Гортань Егора внезапно сжало спазмом. Отчаянно превозмогая себя, скрывая внезапную дрожь в голосе, весь охваченный разом нахлынувшими чувствами, Егор произнёс:
     -  Наташа, я тебе и передать не могу, что сейчас со мной творится…
     -  Не надо, я всё вижу и так.
     -  У нас с тобой это теперь навсегда?
     -  Да.
     - Я в наше училище, лётное, поступать буду. Так что мы не расстанемся. Будем видеться постоянно, а когда я перейду на четвёртый курс – заявление в ЗАГС понесём. Или – нет, сразу же, на первом, только присягу приму! Правда?
      - Да, Егорушка, да. А я - в педагогический. На «истфак». Господи, как я счастлива… как хорошо и спокойно… как удивителен этот мир и в какой прекрасной стране мы живём!
        Время летело стремглав, багровая полоса рассвета уже окрасила линию горизонта. Просыпались птицы, предутренний ветер приобрёл свежесть и чувствительно холодил, однако им было всё равно. Мир сузил свои границы, и в его пределы теперь  населяли только два счастливых, занятых лишь другом, обитателя. Воздух этого мира был наполнен теплом и бесконечным счастьем. Их не касались ни боль, ни страдание, ни кровь, лившиеся где-то, так далеко от этого новорождённого, замкнутого на себе самом, уютного счастья, заполонившего души и лёгкой, кисейной занавесью застившего их умы. И не проникали в этот маленький, обособленный мирок ни тупое отчаяние, ни тоскливая безысходность.
        Наташка и Егор сидели на удалённой, парковой скамье, тесно прижавшись друг к другу. Рассвет сочился сквозь деревья, парк наполнился толпами выпускников, всплесками смеха, всё тем же гитарным бренчаньем и бесконечной беготнёй друг за другом, друг от друга, словно здесь резвились не без пяти минут взрослые и солидные люди, а максимум – первоклашки. Природа расцветала, исполняя в голубеющей выси бесконечную песню Счастья. Каждому казалось, что он уже всё на свете познал и уразумел, остаётся только шагать в нужном направлении, и никто из счастливых даже не подозревал, что Рок уже занёс над всеми свой топор. И никому было не избежать всего того, что предуготовано человеку на его  земном пути. Они не хотели знать, что вот уже три года длится необъявленная, афганская война, предпочитая думать, что то, что там происходит – лишь мелкое недоразумение, охотно веря властям. Они игнорировали глухие слухи, просачивавшиеся в народ из Контингента, не желая даже предположить, что всё это может также коснуться и их. Они не могли догадываться, что всего через пару лет, 30 апреля 1984 года, первый батальон 682-го мотострелкового полка попадёт в засаду в Пандшерском ущелье, пополнив списки самых значительных за всю историю Кампании, потерь и что двое из этого выпуска окажутся в их числе…
          Они не могли предполагать, что по прошествии каких-нибудь десяти лет, страна, которой они гордились, навсегда исчезнет с географических карт. Миллионы людей станут не нужны этой новой стране и окажутся в отчаянном положении. В новой реальности кому-то предстояло возвыситься, кому-то унизиться, однако и тому, кто возвысился, придётся познать одиночество – ибо там, наверху человеческой иерархии нет у него ни друзей, ни союзников – все союзы лишь временны, но постоянны конкуренты и враги. Декларируемый ранее гуманизм будет, чуть ли не с ненавистью отторгнут всеми – новоявленными бизнесменами, политиканами, стремящимися к полной независимости национальными окраинами, всё более обособляющимися друг от друга по культурным, политическим, религиозным, социальным мотивам, группами населения. И снова польётся кровь, кровь и кровь…
           Егор и Наташа как-то пережили все эти перипетии, ничего особенного в этой жизни не достигнув, но и немного потеряв. Меняющийся мир отразился на системе ценностей, коренным образом их переменив, однако, не научив, как достичь всего того, что необходимо человеку в этой новой, переменчивой реальности. Но, то было потом. А начиналось всё банально до скуки. Не пройдя чрезмерно придирчивую врачебно-лётную комиссию, Егор, обиделся на существующие порядки и, вообще передумал связывать свою жизнь с армией, хотя в их выпускном классе о карьере военного не мечтало лишь двое – больной сердцем Зыкин и о круглый «пятёрочник» Митрофанов, ставший потом крупным спецом в области электроники и благополучно обосновавшийся в Германии. Попытался сунуться на «исторический», куда без труда поступила его Наташка, но и там потерпел поражение. Окончательно раздосадованный, Егор дождался призыва в армию и отправился на Дальний Восток, прокладывать рельсы сквозь тайгу в составе железнодорожного батальона, куда, вопреки собственному желанию был призван. Егор, помышлял о флоте, что было его второй, после неба, страстью но и здесь нелепая Судьба никак не благоволила ему. Наташка дождалась Егора из армии и осенью того же года они отпраздновали бракосочетание. Затем Егор, со второго тычка поступил-таки в политехнический, находившийся в крупном индустриальном центре, расположенном по соседству, а выйдя по его окончании инженером-технологом по оборудованию литейного производства, с удивлением, переросшим в отчаяние, обнаружил, что  таковые его «родной» стране уже более не нужны. Затем было некое подобие карьерного роста на одном из  приватных предприятий, располагавшихся в здании бывшего НИИ теплотехники, где Егор дорос до должности технического директора и заработной платы, дающей возможность мало-мальски сводить с концами концы. Был бурный, непродолжительный и совершенно бестолковый роман с молодой, подававшей отчаянные надежды девочкой-юристом, выпускницей какого-то безвестного и также бестолкового ВУЗа, клепавшего дипломы конвейерным способом, и затем раздававшего их налево и направо, нисколько, очевидно, не заботясь о качестве преподаваемых учащимся, знаний в частности и собственной репутации вообще. Егор, которому уже перевалило за тридцать, собрал свои пожитки и переселился с новой спутницей на съёмное жильё. Затем, затосковав по привычному быту и уютному житию без всплесков и потрясений, не вынеся бестолковости своей пассии, её страсти брать от жизни всё и сверх меры, а  также уличив её в нескромной симпатии к одному из их общих знакомых, более молодых и успешных, чем он сам, после короткого но бурного выяснения отношений, её необоснованных упрёков и притязаний, вновь возвратился под сень родного, осквернённого им крова. Наташа приняла его обратно,  молча, в их жизни мало что переменилось, как будто бы этой измены не случилось вовсе. Первое время Егор не знал, куда девать свои глаза потом как-то раз, изрядно поддав, долго валялся е неё в ногах, проливая пьяные слёзы и умоляя простить. Наташа вела себя так, словно событие, виновником которого являлся её благоверный, было чем-то совершенно обыденным. После в жизни Егора был период горького пьянства, к счастью для последнего, совершенно непродолжительный. Сын уже дорос то тех лет, когда всё увиденное им понимается так, как должно пониматься и подобных примеров подавать ему не стоило.
        Егор не единожды размышлял на тему, что же в его жизни раз и навсегда пошло не так и почему его счастье уместилось в те самые два часа до рассвета, проведённые с Наташей тогда, в погружённом на дно редеющего мрака, разбавленного светом отдалённых фонарей, парке, где казалось, что весь мир лежит у их ног и всё отныне будет не так, как у других. Не как у его родителей, где всевластие отца подавляло всё вокруг, включая горячо любимую им мать, не так, как в Наташкиной семье, где всё обстояло с точностью до наоборот. Единственным, что всякий раз приходило ему на ум, была мысль о том, что в этой жизни счастлив лишь несведущий, беззаботный и ни к чему не стремящийся, и любая мудрость есть враг счастья, ибо умножает твоё познание. Егор вновь совершил странный и абсолютно не мотивированный поступок, заведя на стороне лёгкую, как ему тогда казалось, интрижку, но всё тайное, как известно, когда-то становится явным, в особенности, если «молодые» влюблённые потеряли всякое чувство меры и стали появляться вдвоём там, где рано или поздно их могли заметить и понять, какие отношения связывают их.  Наташа ушла и теперь уже окончательно. Сын предпочёл уйти вместе с ней. А ведь она любила его совершенно бескорыстно и продолжала любить, как и он продолжал любить её, как бы парадоксально это ни звучало. Всякий раз, размышляя, что подтолкнуло его на этот поступок, Егор приходил к убеждению, что во всех этих бесконечно мелькающих женщинах он и ищет их, эти канувшие в Небытие, два часа до рассвета, два самых лучших в его жизни, часа, отчаянно пытаясь вновь познать хотя бы что-нибудь отдалённо подобное, тому, что он познал тогда. Он понимал, что его поиски тщетны и что они и есть тот пресловутый Сизифов труд, который ничего, кроме изнурения ему не принесёт, но всё же, сквозь все эти годы они идут и идут вместе с ним, то волнуя и будоража, то согревая ему душу, эти два часа, эти ничтожно малых с точки зрения даже человеческой жизни, два часа абсолютного, человеческого счастья, два таких долгих и таких коротких часа до рассвета…