Старуха

– Мама, ты спишь?
Она задает этот вопрос каждый раз, когда заходит в комнату. Она боится, что я умру. Вернее, я хочу верить, что она именно боится, а не надеется. Все-таки каждому человеку должно быть трудно пережить гибель двух родителей почти одновременно. Даже если этому человеку самому уже семьдесят. Правда, мне сложно это представить: мои родители умерли, когда мне было двадцать… Но дочь меня все же любит, стыдно в этом сомневаться.
– Сплю, милая.
– Похороны прошли хорошо, – она осеклась. Хорошо… да. Похороны прошли хорошо, в отличие от жизни. Хотя нам с ним грех жаловаться… Семьдесят три года рука об руку…
В глазах потемнело.
– Мама? Мама!
– Не… не тряси… Не тряси…
Она подала мне воду. Обняла.
– Мамочка…
Как странно: мне все еще кажется, что ей пять лет. Тогда на точно также прижималась лбом к моему плечу. Только волосы были аляные и кудрявые, а сейчас седые, просвечивает розовая кожа. Но она еще молода, она еще многое может. Она еще может ходить.
– Папе сейчас хорошо. Он на небесах. Он смотрит на нас и оберегает…
– Да… как же… хорошо, – я закрываю глаза. Меня раздражает то, что она говорит. Какие глупости, кто только научил этому. – Хорошо ему, что жена не пошла на похороны?
– Мамочка, ты же не можешь… Ты же знаешь… И он это знает. Инсульт, да еще с такими последствиями – это не шутки!
Да уж, последствия. Теперь я просто неподвижное бревно. Ну, руки-то шевелятся, а ноги – ни в какую. Но неужели это для меня оправдание? Я бы на его месте хотела бы видеть себя на его похоронах. Да я была обязана! Почему дети этого не понимают? Почему не могли добыть мне коляску?
Я должна была посмотреть в его лицо. Оно было такое смешное, когда нам было по семнадцать: как будто немного перекошенное, с удивленно приподнятой бровью. Профили казались совершенно разными.
Но постепенно он привыкал к этому миру. Бровь опускалась. Он удивлялся все меньше.
Когда я посмотрела в то утро в его лицо, то сразу поняла, что он умер. Лицо было совершенно симметрично. Стало ясно, что он мне изменил. Он поцеловался со смертью. А я осталась одна. Одна!
– Бабуль? – внучка. Она еще совсем молоденькая, ей всего сорок. Но все же это достаточно для того, чтобы завести детей. Я родила в двадцать. А эта? У нее детей нет. Меня это злит. А чувствую, что недолюбливаю ее. Она замужем, но холостая. Совершенно холостой выстрел. Как и остальные мои внуки. Ни одного правнука! Они все родились, чтобы вытеснить нас с мужем из этой жизни, занять наше, стариковское, место. И не заняли! Просто выкинули нас на помойку! Они сегодня похоронили деда, и не родили ни одного ребенка на замену, в продолжение. Как подло, какие гадкие внуки… У них, видите ли, бизнес. Дела. Занятость. Как будто наша война, наш труд, наша жизнь была игрой в бирюльки. Только у одной внучки уважительная причина: пустая она, болела, не родит никогда.
– Бабуль, ты как? – какие у этой противные голубые глаза. Она же ждет, когда я умру. Дочь – боится, а эта точно ждет. Ей страшно, что придется ухаживать за неподвижным трухлявым пнем. Ладно уж, я умру… Родили бы правнука… Ну да ладно, умру и так. Оставлю место этим шутихам, так уж и быть. Мне только нужно девять месяцев. Так обещал мне муж. Что мы умрем в одинаковом возрасте. Я младше его на девять месяцев.
– Я хорошо, – говорю я. Я знаю, что когда они все уйдут и настанет ночь, я буду сходить с ума и разговаривать с пустой половиной кровати. Но пока они здесь, можно представить, что муж в соседней комнате. Он часто уходил от этих трещоток в соседнюю комнату.
Зашла дочь младшего сына. Ей всего тридцать. Я не выдержала и сказала ей:
– Ты-то родишь?
Она остановилась на пороге:
– Ты чего, бабуль?
– Ой… тьфу на вас!
Я отвернулась. Стена расплывалась. Я за сегодня почти перестала видеть. Может быть, последствия инсульта. Надо только успеть доделать все дела. У меня всего девять месяцев.

Я много смотрела в окно за эти недели. Говорила внукам и внучкам, дочерям и сыновьям, что делать. Они слушались, хотя и с неохотой. За окном была жизнь, а здесь, в пустой квартире – смерть. Перед окном сидел труп. Да разве может жить человек без мозга, сердца и правой руки?
Я все забывала и многого не могла найти. Потому что об этом обычно помнил мой муж.
Я забывала есть, пока меня не кормила сиделка. Я забывала дышать, потому что воздух не был согрет. Я все время мерзла. Очень холодно.
Он лежал под землей. Заколоченный в гроб. Там так душно!
А я смотрела в окно. Я не могла не плакать.
Дни были очень пусты. Только то, что я говорила детям, было важно. Для меня, не для них.
Я глохла. Я слепла. Я не хотела видеть свое тело, и поэтому все время куталась в одеяло.
Дочь шептала:
– Что же ты так сдала, мама?
А кому я была нужна? Меня вытеснили. Опереться было не на кого. Не на кого опереться!
Когда-то мое тело было белым, молочным. Мы целовались с ним под цветущей яблоней. Я гладила его удивленную бровь.
Теперь у меня огромные уши, длинный нос, синие ноги в узлах вен. Дочь и внучки думают, что мне все равно, но меня тошнит от этого футляра. Особенно от медленных рук и мерзких неподвижных ног. И дребезжащего голоса. Ведь когда-то я шептала ему и пела для него так нежно.
Обидно, честное слово, обидно, что он вот так бросил меня доживать за нас.
Я очень много вспоминала. Только и делала, что вспоминала. Рассказывала все его фотографии.
Однажды дочь прислала мне новую сиделку. Эта была юная вертлявая девица без кольца на пальце и с порочными глазами. У нее был искривлен уголок губы. Один уголок.
Она долго щебетала, как любит стариков, как приятно меня послушать. Пришлось рассказать ей кое-что, хотя меня от нее тошнило. Она была двуличной. Она сидела на кровати, смотрела прямо на меня, а ее лицо расползалось: на то, что с ровными губами и то, что с изогнутыми.
Я вспомнила, что прошло девять месяцев.
Я закрыла глаза и увидела удивленное лицо своего мужа. Как хорошо.















26.10.2013