Бродский, создавший себя

Рыбы в воде живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
Задевая глазами лёд…

Эти строки впервые прочёл я на машинописном листе нелегальной распечатки дома у потомственного питерского интеллигента, учёного, тогдашнего моего научного наставника. Шёл 1987 год, по стране вовсю шагала перестройка, а имя запретного поэта всё ещё оставалось неизвестным широким читательским массам, лишь отчаянные диссиденты и истинные любители русской словесности полушёпотом произносили – " это великий русский поэт, совершивший революцию в современной поэтике – Иосиф Бродский".
Читая стихи на пожелтевшей бумаге, я испытал странное ошеломляющее ощущение новизны, сродни открытию нового алфавита или первому озарению школьника, узнавшему, что дважды два – четыре. Никогда ранее во множестве прочитанных стихов не сталкивался я с такой кристальностью, пронзительностью и глубиной. Кроме того, во многих стихах поражало само движение мысли в многомерном пространстве стиха – та неповторимая глагольность поэтики Бродского, которая стала её знаком, неповторимым и всегда узнаваемым почерком мастера.
Это был новый мир, доселе неизведанный, подаренный нам, привыкшим к иной поэзии, словно бы одним дыханием и росчерком пера. Нам, привыкшим чётко различать возможности двух жанров – поэзии и прозы, было показано – можно вот так, в единстве мысли и чувства, высокого стиля и приземлённого быта, классической формы и нового слога – говорить. И не просто говорить, а открывать миры, до невозможных пределов расширяя пространство логоса, вдыхая жизнь чувств в его структуры, семимильными шагами смиряя хаос первозданной чувственности, переплавляя её мощным потоком мысли в фигуры нетленной красоты.
Прежде, чем говорить о поэзии Бродского, стоит обратиться к его биографии, даже не в смысле привязанности к датам (биографов Бродского на сегодняшний день множество), а в смысле становления его характера, как человека и как поэта.
Основная черта этого сложного характера – самостоятельность, во всех смыслах данного слова. Умение Бродского жить самостоятельно, вопреки окружающей социальной действительности, умение расти, зачастую оставаясь в пустоте, один на один с холодным Космосом иногда поражает. Поэт создаёт, лепит из осколков мироздания, включающих в себя и наследие культуры прошлых эпох, и многочисленные впечатления вещного мира, колоссальную фигуру Себя, отливая её затем в серебре слова.
Реалии, окружавшие поэта с детства – послевоенный Ленинград, обыкновенная советская средняя школа, полная семья, отец-фронтовик, как бы символизирующий человека советской эпохи, честно и не раздумывая отдающего этой эпохе всего себя без остатка… Откуда же зародилась в юном Бродском мысль об исключительности своего пути, о тесных вратах, через которые пройти можно только в одиночку? Конечно же, обладая природной одарённостью и недюжинным интеллектом, Бродский по мере взросления видит ту ложь тоталитарного "двоемыслия", с которой он не согласен мириться, поскольку его инстинкт свободы гораздо сильнее чувства "стадности", и даже инстинкта самосохранения, что характерно лишь для великих поэтов.
Из средней школы Бродский был исключён в старших классах, однако в отрицательном смысле на образование поэта это не повлияло. Напротив, самообразованием он достиг таких высот, подступы к которым не могло открыть даже во многом добротное образование советской школы. Дело в том, что внутреннее стремление поэта к гармонии требовало гармонического образования, подобно образованию, которое давали в русской гимназии на рубеже XIX – XX веков.
Главная черта гармонического образования и воспитания – взращивание Человека, сопричастного мировой интеллектуальной и духовной культуре, от античности до сего дня. Именно это образование было платформой, на которой российская дореволюционная культура, в особенности – русская литература,  возросла до небывалого уровня. К сожалению, оторванность советской школы от корней, её заидеалогизированность, делала среднее образование в гуманитарной сфере однобоким и выхолощенным. Бродский "добирал" недостающей культуры сам, его пытливый ум обращался и к античной словесности, и к зарубежной (в основном англо-американской) поэтике, и к мировым религиям. День за днём, год за годом, он наращивал, словно мускулы, свою воистину всеохватную эрудицию, не просто как багаж знаний, а как инструмент для созидательной работы чувства и мысли.
Оборотная сторона такого чувства исключительности, непохожести, чуждости социальному большинству – внутреннее одиночество, скепсис и мизантропия, всё более и более поражавшие душу поэта с годами. Видимо, ростки мизантропии и отчуждённости Бродского стали проявляться ещё в подростковом возрасте. Во всяком случае, в эссе Бродского "Полторы комнаты" мы не встречаем картин радостного детства, ностальгии по нему, или будоражащих кровь и захватывающих дух предощущений юношества, взрослой жизни. Всё серо, уныло, постыло, в доме и в городе – как  в надоевшей келье. И только в щемящей тоске по родителям к горечи примешивается нота сердечной теплоты, выжившая среди сугробов одиночества и отчуждённости странника...
Итак, какие надежды питают юного поэта? Во-первых надежда в торжество разума над абсурдным бытиём. И как следствие – вера в торжество Слова, в торжество живого Языка над безъязыким, бренным, преходящим миром материи, идеологии, власти. Во-вторых, вера в Сказочную Страну. Этой сказочной страной для Бродского становится "свободный", по его представлениям, демократический западный мир, всё то, что за "железным занавесом". И поэзия для Бродского становится не просто полем реализации творческого дара, но и мандрагорой, способной исцелить больную реальность, и отчасти – Волшебной Страной, где нет власти тиранов и возможны чудеса.

Ранний период творчества (1960 – 1972)

В ранний период творчества у Бродского можно отчётливо проследить две ипостаси: "Бродский – продолжатель традиций поэзии Серебряного века, модернист, нео-классицист, энциклопедист" и "Бродский – борец с системой".
Наиболее близко творчество раннего Бродского к школе акмеизма, к стиху таких выдающихся поэтов серебряного века, как Мандельштам, Ахматова, Цветаева. Это выражается в любви к детали, к множеству описаний предметов реального мира, которые вплетаются в поэтическую реальность автора:

Джон Дон уснул. Уснуло всё вокруг.
уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
Весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
"Большая элегия Джону Дону"

В целом на принадлежность Бродского к модернистской традиции указывает характерный подход к построению сюжета с опорой на мифологию, дискретное изображение реальности, как бы мозаичная подача впечатлений окружающего мира. Поэт-модернист зачастую видит хаос и абсурд жизни там, где предшественники искали гармонию и порядок.
Большое влияние на творчество Бродского имела поэтика английского барокко и англоязычная поэзия XX века (Томас Харди, Уильям Батлер Йетс, Уистан Оден, Роберт Фрост, Т.С. Элиот и др.). В частности, это выразилось в своеобразной спрессованной, свёрнутой метафорике поэта, которую часто использует Бродский. Подобные метафоры были наиболее характерны для великого англо-американского поэта Томаса Стернса Элиота.  Сходная метафорика имеется и в русской поэзии — у Маяковского («Облако в штанах» и др.), у Пастернака, Цветаевой, Мандельштама. У Бродского  второй половины 60-х мы находим:

И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников — скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку ещё, уже не шум.
"Почти элегия"

Ещё одна особенность, унаследованная Бродским от англоязычной поэзии (Харди, Йетс, Элиот) – стихотворное повествование от лица вымышленного персонажа, в достатке наделённого психологическими чертами и детальными сценами его жизни. В данном случае лиризм подчеркивался за счёт средств драматургии: прямой речи, жестов, подтекста. По поводу работы над подобными стихами Бродский писал: “Чувствую себя больше Островским, чем Байроном”. Усвоенные Бродским уроки англоязычной поэзии наиболее заметны в таких ярких произведениях раннего периода творчества поэта, как «Anno Domini», «Письмо генералу Z.», «Зимним вечером в Ялте», «Посвящается Ялте», «Подсвечник», «Горбунов и Горчаков», «Письма римскому другу».
Одно из открытий индивидуального поэтического стиля Бродского в раннем творчестве – жанр длинного стиха. В отличие от поэмы, длинный стих, который особенно характерен для Бродского в ранний период, зачастую не привязан к развитию и решению сюжета. Новаторство Бродского в длинном стихе, на мой взгляд, в первую очередь "количественное" – поэт обращается к данному жанру часто, легко овладевает его ритмикой и строфикой, чувствует себя в нём, как рыба в воде. Кроме того, нова повествовательность, некоторая "прозаичность" стихотворной речи в подобной форме.
Однако истоки длинного стиха Бродского, кроме поэзии Элиота и других представителей англоязычной литературы, мне видятся также в творчестве Эдуарда Багрицкого и Владимира Луговского. Оба этих поэта часто и удачно использовали крупные стихотворные формы, Бродский хорошо был знаком с творчеством обоих, особенно увлекался поэзией Луговского. Яркая и динамичная глагольность поэзии Багрицкого, особенности его работы с деталью, живописные описания сцены, на которой разворачивается сюжет, драматургия в стихотворном повествовании, обращение к балладам – всё это мы находим и в длинных стихах Бродского. Однако, если баллады и поэмы Багрицкого имеют ясный сюжет, то многие произведения Луговского уже без натяжки можно назвать "длинными стихами", например, "Сказку о зелёных шарах". Сходство языка, поэтики, глагольной мужской речи, можно найти в "Снеге", "Юности", "Белькомбе", иных стихах Луговского и в стихах Бродского: "Холмы", "Зофья", "Посвящается Ялте" и др. Параллелей в стилистике этих произведений так много, что они вряд ли могут быть случайными.
Молодой Бродский рвался к свободе, мечтал выведать у мироздания его тайны, желал навязать жизни свои лучшие чувства. Природа в стихах этого периода является не только фоном и сценой, но и действующим лицом, источником сил жизни и смерти.

Что ж. Замри и смотри в небеса
до поры, когда облачным пряжам
нужно вдруг превращаться в леса,
становиться оврагами, скажем,
набегая кустом на глаза,
обращаясь к сознанью пейзажем.
"Полевая эклога"

Образ родины у молодого Бродского всегда связан с пронзительной грустью, почти ностальгическим чувством утраты. Бесприютность, какое-то отсутствие своего места под этими балтийскими небесами, даже в атмосфере сказочного предчувствия Рождества ("Рождественский романс") – затерянность, лирический герой – посторонний. Однако эта бесприютность несёт в себе и поразительный дар личной свободы:

Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому ещё ты нужен…?
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты ни кем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя ни кто на свете не обязан.
"Воротишься на родину"

Наиболее социальным, точнее, антисоциальным произведением поэта в ранний период стала написанная в 1967 году, после возвращения в Ленинград из ссылки "Речь о пролитом молоке". Горькая и едкая досада разливается по всему тексту этого резкого и нервного произведения. Досада на существующий строй, царящие в обывательской среде бездумность и бездушность. Конечно, Бродский идеализирует неведомый ему мир вне Советского Союза, но это примета эпохи, результат того гнёта, который испытывает умный и талантливый индивидуалист в обществе "шагающих в ногу":
Жизнь вокруг идёт как по маслу.
(Подразумеваю, конечно, массу.)
Маркс оправдывается. Но, по Марксу,
давно пора бы меня зарезать.

Когда Бродский думает о личном счастье, идиллией в этот период ему представляется затворническая жизнь вдали от социальных бурь и тиранов, лучше - вместе с единственным понимающим и любимым существом:

"…если выпало в империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря."
"Письма римскому другу"
Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента. В небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
       М.Б.

Средний период творчества (1972 – 1986)

Средний период творчества поэта – это первые 10 – 12 лет эмиграции. Как замечает Е. Невзглядова, "ранний и поздний Бродский отличаются, как два не похожих друг на друга человека: первый — горячностью, второй — холодом". Однако в "средний" период "остывание" Бродского, на мой взгляд, не слишком заметно – ещё велико притяжение к местам, которые он оставил, к оставленным на родине любимым людям.
Именно в этот период Бродский посвящает ряд стихов своей возлюбленной М.Б. В стихах Бродский пытается переосмыслить самый факт своей любви, рассматривая свои чувства и их объект с различных метафорических позиций. Стихи эти полны искреннего чувства и драматизма, поэт всё ещё не может до конца осознать расставание, смириться с ним:
Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался в лесах за тебя свинцу,
но и в чёрном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".

Метафорика стихов Бродского этого периода всё так же красочна и многосложна. Поэт продолжает расти "вширь" – расширяется география его поэтических описаний ("Сан-Пьетро", "Колыбельная Трескового мыса", "Декабрь во Флоренции" и др.), поскольку Бродский много путешествует в это время. Кроме того, в поэзии этого периода много обращений к историческим событиям и местам. Продолжается работа над изображением пространства, в стихах всё более присутствует "геометричность", рельефность метафоры и фразы как бы дополнительно подчёркивается рельефностью изображаемых пейзажей. Этим достигается эффект единения движения мысли, слова и текучего бытия:

На воздушном потоке распластанный,
одинок,
всё, что он видит – гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии.
"Осенний крик ястреба"

Бродский в своём росте и развитии в эти годы пытается по максимуму использовать ту личностную свободу, которой ему так недоставало на родине. Вот что он сам говорит о положительных моментах эмиграции: “Что нравится лично мне, так это то, что здесь я был оставлен наедине с самим собой и с тем, что я могу сделать. И за это я бесконечно благодарен обстоятельствам и самой стране. Меня всегда привлекал дух индивидуальной ответственности и принцип частной инициативы… Вообще, чтобы жить в чужой стране, надо что-то очень любить в ней… Я особенно люблю две вещи: американскую поэзию и дух американских законов”.
Однако родина не отпускает так просто, Бродский пытается с новых позиций переосмыслить её прошлое, настоящее, будущее. Так, в 1986 году возникает одно из самых необычных его произведений, которое по своей структуре и стилю может быть отнесено к постмодернизму – "Представление". Это одновременно и коллаж и буффонада. Мозаичность гротескных исторических аллегорий, частушечная и простонародная речь, реалии советского быта – все детали толпятся, перебивают друг друга, всё как будто вопиет – доколе! Драматичность голоса поэта на грани истерического срыва. Средствами злой и горькой иронии Бродский спрашивает у мироздания – когда его родина будет счастлива? И не находит ответа…
Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,
Кроме кладбища и кроме чёрной очереди к кассе?
……………………………………………………….
"…Это – кошка, это – мышка, это – лагерь, это – вышка,
это – время тихой сапой убивает маму с папой".

В эти годы Бродский упорно занимается разговорным и литературным английским, пишет прозу на английском языке. Так появляется его блистательная эссеистика, поэт получает признание в литературных англоязычных кругах.

Поздний период творчества (1986 – 1996)

Поздний период творчество Бродского характерен тем, что поэт приходит к своей философской и личностной зрелости, как мужчина-воин, проведший жизнь в странствованиях, поиске и борьбе. Холоднее и отрешённее становится его стих, он всё более обращается к вечным темам. Показателен его интерес к библейским сюжетам. Несколько его стихотворений напрямую обращено к истории рождения Христа.

…младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Рождественская звезда

До бесконечности раздвинув свои поэтические и личностные пределы, поэт к концу жизни осознаёт себя в пустыне, один на один с вечностью и Богом. Религиозность Бродского (в традиционном смысле) остаётся под вопросом, однако однозначно можно сказать, что мироощущение поэта – это мироощущение христианина, пустынника и затворника. Вот что пишет о мировоззрении позднего Бродского Елена Невзглядова: "он понял, что человек неизменен и миром правит абсурд, утвердился душой в роковой неизменности бытия, в бессилии ума подчинить себе ход вещей, — мир представился ему пустыней, он разочаровался в людях, в человеческих силах, — и те, что он смолоду чувствовал в себе, покинули его".
Разочарование в иллюзиях молодости, в упованиях на счастливую разделённую любовь, скепсис и переоценка образов прошлого, любимых, показательны в одном из обращений к М.Б.:

Четверть века назад ты питала пристрастие к люля и финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
"Дорогая, я вышел сегодня из дому…"

Бродский свергает с пьедестала свою любовь, низводя наполнявшие его ранее и такие значимые чувства до уровня дешёвой оперетки… Как бы ни было это горько, но обесценить утраченное поэту легче, чем жить прошлым. В пустыне нельзя жить миражами.
Однако к смертности и бренности поэт относится философски – как настоящий воин, он ценит не награду, но – путь, вынося позитивный вердикт осмысленности своей жизни – она не напрасна:

И если за скорость света не ждёшь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки её превращения в сито,
и за отверстие поблагодарит меня.
"Меня упрекали во всём…"