Татьяна Архиповна

И ведь не в первый раз мне приходилось рисовать кубы и пирамиды. Это помешательство началось с первого класса. В детском саду (ах как там было хорошо!) мы еще рисовали всякую всячину, ну там цветы, фигурки, радугу, а как попали в школу, так и пошли кубы и параллелепипеды. У моей первой учительницы было такое выражение лица, определить которое я смогла только очень много лет спустя, когда впервые увидела  сталинский плакат «Не болтай! Болтун ; находка для шпиона». В моей первой учительнице государство могло быть уверено: враг не пройдет. Цепкие и злые крошечные глазки смотрели зорко. И все мы были враги, находки для шпионов и нас надо было вовремя разоблачить и обезвредить, на будущее, заранее, навсегда. Но все были просто враги, так сказать, потенциальные, а было нас еще несколько, уже настоящих врагов, теперешних. Я полагаю, моя вражеская личина проступила уже в журнале, так как фамилия была уже не совсем благонадежной. Хотя был еще шанс, что я могла оказаться белорусской (и попадались же такие святые люди, спрашивали меня, а вы не белоруска?), или, на худой конец, полячкой, что тоже сильно не приветствовалось. Но когда фамилия отяготилась лицом, все со мной стало ясно. Плохо только, я об этом ничего не знала, и сказать мне было некому. Воспитывавшая меня русская бабушка не замечала, что возлюбленная внучка на нее так не похожа, радостно принимая коварные комплименты, касающиеся моих необычно густых черных ресниц и больших темных глаз. Был у нас один подготовленный мальчик, Миша Дуткевич, ему все заранее родителиобъяснили, и он знал, чего ждать от этой жизни. Я с ним в паре стояла на первой линейке, и мы проболтали всю линейку и «ничего не видели», как меня потом упрекала мама. А что там было видеть? А вот с Мишей следовало бы и дальше болтать побольше. Чудный был мальчик, умница, уехал, как и мы все, в Израиль, Канаду, Штаты? Тогда у всех детей были гладиолусы, а у меня и у Миши астры. Может, нас и в пару поставили по этому признаку? Тогда мне очень хотелось гладиолусов, и я стеснялась своих сиренево-розовых, каких-то мертвенно-синюшных астр. Мама говорила, что не любит гладиолусы, а я ей не верила и думала, что мне купили астры просто потому, что они самые дешевые. И потом, у всех цветы были красиво завернуты, а у меня в мокрой газете и это было обиднее всего. Но я знала, что об этом нельзя говорить маме и Бусе, потому что они не виноваты.
Учительница была богатырских размеров, особенно меня поражали ее гигантские ноги-кегли в остроносых туфлях немыслимого размера. Все в ней было острое и жалящее: нос, глаза, уши, острия туфель. У нее мы тоже раз в неделю рисовали серые ромбы и шары из папье-маше, только она не оценила скрытую гениальность моих водянистых натюрмортов и ставила мне тройки, так как двойки по рисованию не ставили. Однажды, на мое несчастье, в класс пришел мой отец, которого я знала так плохо, что при каждой встрече бабушка считала необходимым мне повторять что-то вроде «вот этот дядя высокий с бородой, это он, иди». Несмотря на все мамины старания, отцом я гордилась ужасно. Не то чтобы я его любила или он мне нравился, но в то короткое время, когда он обретал конкретное бытие, я именно этим и гордилась. Когда после урока рисования он узнал, что мне поставили за мой рисунок тройку, он взял и долго рассматривал мой листок. Потом он попросил других детей показать ему их рисунки. Отец отлично рисовал. В следующую секунду он уже волок меня к столу учительницы, собиравшей свои вещи (урок был последний). Выставив вперед мое жалкое произведение, отец потребовал объяснений по какой причине мне одной поставлена была тройка, и чем мой рисунок хуже рисунков других детей. Она побелела от гнева, но сказала, что мой рисунок не соответствует стандарту. Стандарт лежал у нее в папке. Отец объяснил ей, что его дочка и дети вообще не соответствуют и не должны соответствовать никаким стандартам, что мой рисунок ничем не хуже чем у других, даже лучше, и что вообще она и права не имеет оценивать рисунки так как сама, судя по предъявленному стандарту, нисколько рисовать не умеет». Тройка превратилась в четверку, а мое дальнейшее пребывание в начальной школе ; в ад. Воочию убедившись в существовании сил международного сионизма, учительница взяла на себя благородную задачу по искоренению меня как личности. Но отцовская маленькая победа уже сделала свое дело, и последовавшие три года бессменного стояния в углу только укрепили во мне веру в мою исключительность. Ко мне навсегда прилипла гордая и мученическая репутация «воображули.»