Встреча

Оборачиваюсь. Она, точно, также хромает, а нам говорили с возрастом пройдет, вывих бедра. В этом месте ничего никогда не проходит. Только усугубляется. И у нее усугубилось. Больше мне и оборачиваться не надо, я запомнила. Лицо, по которому жизнь прошлась грязными сапогами, истоптанное, трупное лицо. Что с ними тут делают, нам же еще сорока нет? Гадкое и единственное предположение услужливо всплывает в голове. Крашенные, желтые, сожженные дешевой перекисью волосы. Остановившиеся и уже выцветшие глаза мстительно и тупо смотрят перед собой. Я и не знала, что она живет так близко. Одна, точно, что одна, идет домой, ковыляет, торопится по той же улице, в двух шагах от нашей специализированной, французской школы. Тащится, чтобы прийти, не зажигая света, в темноту, в черноту своего жилья. Живет там же, хромает так же, только все хуже, все хуже.
Окликать ее и жестоко и небезопасно. Она озверела раньше всех нас, первая научилась защищаться. Злая доля. Как ее дразнили! Мальчишки изводили ее как оводы, безжалостно и неотступно. Наши бабушки приятельствовали, и, судя по бабушке, она была из интеллигентной питерской семьи. Делая мне прививку милосердия, моя дореволюционная бабушка убежденно говорила: «Красивая девочка, а что хромает, так это с возрастом пройдет». Где были все остальные? Девчонки только радовались, одной конкуренткой меньше. Борьба за мальчишек ; подготовка к взрослой жизни, велась у нас с начальной школы. И хотя у нас дразнили всех и за все, под самыми немыслимыми и бессмысленными предлогами, ее мука была несравнима ни с одной из наших. Ей я уступаю пальму школьного мученичества. У нее была подозрительно нерусская фамилия но ее не довелось быть причисленной, хоть и по ошибке, к соответствующей, хотя и этнически крайне нечистой, группе страдальцев. По своеобразной школьной экономии, один изъян исключал другой, и система работала практически без сбоев. Но я не удивлюсь, если она этого не помнит или не помнит так, как вдруг вспомнила я. Я себе могу это позволить, мне-то потом стало лучше, у меня потом была другая жизнь. А у нее — никогда, ей — только хуже. Все эти обиды наслоилось в ее озлобленной памяти как пощечины на ее лице — одна перекрывая, заменяя другую, пока и память, и лицо, та маска, что я встретила через двадцать с лишним лет на Гаванской улице, не одеревенели от ударов. Она дружила с крошечной косой девочкой настолько убогой, что ее даже не дразнили. Была у нас и такая категория — их как бы не существовало, и их имена произносились только учителем и только при вызове к доске. К ним относился милый беззащитный мальчик с чудовищной фамилией Надоенко, настолько забитый, что бить его дальше было неинтересно. Хотелось бы мне послушать, какие у него остались воспоминания…
Только сейчас я начинаю понимать, что неписанные законы нашей школы были просто законами зоны. Даже слова и понятия были оттуда: мы делились на «основных» и «не основных», нас мочили, щупали, трясли … Администрация безошибочно отличала основных и жаловала их в знаменосцы, ассистенты знаменосцев и помощники вожатой, завидные должности, позволявшие безнаказанно пропускать уроки, мечта всякого. Следуя правилу зоны, начальство не вмешивалось во внутренние дела своих подопечных. Глухое и слепое, оно оставляло полную свободу творчества для жертв и палачей, тем более что эти две категории постоянно меняли конфигурации и не были постоянными. Только ЕЕ положение не поддавалось относительности школьного бытия, с его заговорами и переворотами. ЕЕ участь представляла абсолют, и всем нам от этого было легче и лучше тогда. Так мы учились выживать и выжили. Кто как, кто где. И она выжила, только вот, как полураздавленный червяк на склизком асфальте, не ушла далеко, не преодолела микрорайона, пятачка, угла. Не отползла даже одной улицы и тащится, волоча за собой свою изувеченную жизнь.