За пятнадцать вёрст

                Малолетним труженикам военного тыла
                с низким поклоном               
                п о с в я щ а ю    

  …Было тихо, сыро, зябко. Мглистая осенняя пелена с утра покрывала деревню. Ни одна собака не тявкала со своего двора. Даже вездесущие куры, обычно шныряющие вдоль всей ограды, куда-то попрятались. С потемневших замшелых дранок медленно, капля за каплей, сползали струйки воды, звонко шлёпая по грязным лужам возле избы.
    Двенадцатилетняя Нинка, усердно кряхтя, вытаскивала на задворки очередное бревно для распилки. Сосновая кора была шершавой и мокрой, руки неловко скользили по ней, силёнок явно не хватало. Отяжелевшие валенки, подбитые соломой, совсем раскисли и противно хлюпали при каждом движении.
    Наконец, помогая себе писклявым подвыванием и стоном, Нинка доволокла бревно до козел. С трудом выпрямилась, отдышалась. Парок от дыхания лёгким колечком взвился в воздух и растаял. Грязной, дрожащей от перенапряжения ладошкой девчонка отёрла взмокшее лицо, поправила концы постоянно выбивающегося из-за спины замызганного платка, сшитого матерью из куска старого одеяла. Тяжело вздохнув, нагнулась за порядком проржавевшей двуручной пилой, которая всегда почему-то упрямо извивалась и гудела в руках, упорно отказываясь вгрызаться в размокшую мякоть бревна.
    И тут началось…
    Тишина наполнилась резким басовитым гулом. Нинка задрала голову вверх, отбросила со лба прядь слипшихся волос и… ахнула. Из туманной пелены, заполняя всё пространство надрывным металлическим воем, вынырнул прямо над скотным двором пикирующий самолёт. Серый, с чёрными крестами. Вплотную прижимаясь к крышам изб, сделал круг над деревней. Развернулся. Свечой ушёл вверх, зарываясь в клочья тумана. Затем, уже со стороны кузницы, резко снизившись, сделал новый заход.
    Нинка, онемев от страха, ошарашено смотрела на эти «пируэты», пока до неё не дошло: «Батюшки, да это ж немец! Он щас как стеганёт! Из пушки своей…»
    Бросив приготовленную пилу, она кинулась к сеням. В темноте налетела на загремевшее по всей избе ведро. Ворвавшись в горницу, бросила первый взгляд на печку. За цветастой ситцевой занавеской – полная тишина.
   – Тонька! Тамарка! – крикнула девочка срывающимся голосом и, скинув на пол валенки, быстро вскарабкалась на лесенку. – Живы, что ли? Чего молчите-то?
    Нинка откинула занавеску.
   – Ну, кого спрашивают? – повторила она, стараясь придать голосу побольше твёрдости, хотя у самой никак не унималась предательская дрожь в теле.
    В запечной темноте мелькнули две пары широко распахнутых испуганных глаз. Тонька и Тамарка, младшие сестрёнки-близнецы, боялись выговорить хоть слово. Тесно прижавшись друг к другу, они таращились на пробивавшуюся из-за занавески полоску света и настороженно прислушивались к звукам, доносящимся со двора. Нинка влезла на печь, запахнула за собой занавеску и, прислонившись спиной к ещё тёплой широкой трубе, обняла и привлекла к себе напуганных сестрёнок.
    На некоторое время гул с улицы исчез. Но затем так, что зазвенели окна в избе, повторился снова. Через небольшой интервал – ещё раз.
    «Ведь бежать надо, бежать! – лихорадило Нинкины мысли. – Сейчас как врежет бонбой, и завалит всех нас вместе с печкой… Только куда бежать-то? Выскочишь, а он из пулемёта… Нет, лучше уж здесь, в избе, отсидеться. Может, пронесёт… Ой, мамочки, ну когда же он улетит-то? Что ж это делается?»
    Внезапно всё стихло. Гул самолёта больше не повторялся. Нинка, немного подождав, слезла с печи. За ней, всхлипывая и пища, потянулись Тамарка с Тонькой. Подошли осторожно к окну, прислушались. Вроде тихо. Нинка, дёрнув щеколду, слегка приоткрыла створку. Еле различимо с улицы донеслись неясные женские голоса.
   «Да ведь это наши бабы с поля колхозного бегут. Картошку-то ещё с утра сегодня копать вышли», – вспомнила Нинка.
    Подвязывая на ходу концы платка, она выбежала во двор. За ней, семеня босыми ногами, неотступно следовали Тамарка с Тонькой. Голоса приближались…
   – А ведь он, гад, на Горицы повернул, – донеслось из-за изгороди. – Видали, в каку сторону-т полетел? Это туды, право грю, туды! К Горицам! Там же макзал, поезда ходют…»
   – Господи! И штоб у его терасин бы кончился, а?! Штоб он кверху задницей вылетел бы из своего ероплану вместях с треслом!.. Штоб ему, паразиту, в болото где-нибудь ботнуться! – подхватил другой голос.
    Мимо калитки прошмыгнуло несколько скорченных женских фигурок, опасливо поглядывающих на небо. Нинка, подобрав брошенную пилу, подошла ближе. Тонька с Тамаркой – рядом.
   – Энто как же понимать, а-а? – раздался вдруг хрипловатый мужской рык с другого конца улицы. Хромая на протезной культе и яростно размахивая костылём, навстречу бабам ковылял Василий Боков, колхозный бригадир. – Вы что, самолёта, значить, испугались, да-а? Как же, бонбу счас сбросить, а?! Я вас, твою мать-то, призову к порядку!.. Вредительством заниматься? Против советск власти, значить, да-а? Под статью удумали бошки свои подставить? И меня под неё подсунуть решили?.. Эх, вы-ы! Бессовестныя-я! А картошку кто убирать будет? Фашисты? Или в земле сгноим? Ведь самим же жрать будет неча!.. А ну назад! Пошли на поле! Немедля! И штоб сёдни, бабы, до темна все остатки, которы были возля…
    Бригадиров бас вдруг мгновенно осёкся. За лесом, со стороны Гориц, мощно ухнуло. Да так, что бабы от неожиданности присели. Затем врезало второй раз, ещё сильнее. Застыв на месте, все повернули головы к лесу. Сначала там пхыкнул слабый отблеск пламени. Но почти тут же вслед за ним вихрем поднялся в небо столб чёрного дыма, уже хорошо различимый.
  – Бомбят! – коротко крикнул кто-то.
    Через несколько секунд истошные визги и причитания заглушили всё вокруг. Бабы бросились врассыпную. Василий, придерживая рукой деревянный протез, закрутился на одном месте. Угрозы вперемежку с матом посыпались ещё обильнее и хлеще. Только всё впустую. Деревня вмиг будто вымерла. Нинку с сёстрами тоже словно ветром сдуло. Пригнувшись, они юркнули в свой сарай…
 …Уткнувшись носом в терпкое сено, Нинка, крепко прижав сестрёнок к себе, лежала, боясь приподнять голову. Где-то там же, за лесом, почти друг за другом прозвучали ещё два весьма ощутимых взрыва. Младшие дружно заревели.
    «А ведь мамка-то сегодня как раз в Горицы ушла! За пятнадцать вёрст, в райисполком… – только сейчас пронзительно обожгла Нинку её догадка. – С утра ушли вместе с Катериной Груздевой. Им председатель по тёлочке выдать пообещал. За хорошую работу в колхозе… Господи, вот тебе и тёлочка! Только бы живы остались, только б ничего не случилось!..»
    Нинка вздрогнула и отогнала дурные мысли.
  – Да не орите вы ! – прикрикнула она на сестрёнок. – Накаркаете беду, непутёвые…
    Затем, приподнявшись и поглядев в щёлку между брёвнами, добавила:
  – Всё, кажись… Улетел германец… А пожарище-то, батюшки! Ну, хватит ныть! Пошли отсюда. Идём в избу, обедать будем…
    За лесом, в стороне Гориц, по всему горизонту били по небу ярко-алые всполохи огня. Похоже, бомбёжка была основательной…
  …Мать к вечеру не явилась. На дворе уже совсем стемнело, а Нинка всё скребла и скребла извивающейся пилой по шершавым мокрым брёвнам. Кое-как напилила с пяток чурбанов. Три из них с трудом расколола – тяжеленный колун дрожал и выпрыгивал из рук. Затопила печь, зажгла лучину. Плеснула воды в чугунок, поставила на огонь. Спустилась в подпол, наощупь набрала в подол картошки. Бросила, не очищая, в чугунок. В окнах – совсем темень. А матери всё нет…
    «Боже ж ты мой, никак что-то случилось? – Нинкин взгляд невольно скользнул по образам. – Что ж мне теперь по миру с ними идти, что ли?..» Она посмотрела на Тамарку с Тонькой. Губы непроизвольно задрожали, но, не смея показась свои слёзы сёстрам, Нинка выбежала в сени, сдёрнула с плеч истрёпанный платок и уткнулась в него, давясь подступившими к горлу спазмами…
  …В тревожном ожидании перекоротали ночь. За окнами вновь серым туманом высветило утро. И снова – тихо, сыро.
    Нинка спрыгнула с печи. Поёжась, накинула на плечи старую материну шаль. Наколола лучин, открыла заслонку, подожгла просушенные за ночь поленья. Печь бодро загудела.
    Сверху отдёрнулась занавеска, показалась взъерошенная Тамаркина голова.
   – Нин, а мамака не плисла? – прошепелявила она. А в глазах застыл недетский ужас, вот-вот брызнут слёзы. Ну что на это ответишь?..
    И тут, словно разряжая гнетущее молчание, во дворе многозначительно хлопнула калитка. Нинка мгновенно впилась взглядом в окошко: «Мать!.. Вернулась, родимая. Слава тебе, Господи!..»
    Не в силах больше сдерживать накопившиеся в сердце рыдания, старшая сестра, с трудом передвигая ногами, подошла к порогу, ухватилась за косяк и, прижавшись к нему курносым носом, стала медленно оседать на пол, размазывая пальцами по двери грязные полоски от слёз…
    На мать было страшно смотреть.Лицо осунулось и стало какого-то землисто-серого цвета. Руки и ноги – в ссадинах, синяках, застывших кровавых подтёках. Чёрная юбка, разодранная в нескольких местах, почти до пояса вдрызг вымазана грязными разводами от глины и болотной жижи.
    Она зашла в избу и тяжело опустилась на лавку, бросив под ноги потёртый дорожный узелок. Стянула с растрёпанной головы платок, невидящими глазами обвела горницу, судорожно вздохнула. Упёрлась взглядом в Нинку. «Доч-ка», – еле шевеля языком, выдавила она из себя. Нинка выскочила в сени, черпанула из ведёрка воды, подбежала с полной кружкой в руках: «Мам, выпей!»
    Трясущимися руками та взяла кружку и сделала несколько глотков. Тонька и Тамарка в радостном возбуждении уже крутились около неё.
   – Мам, мамка! – тормршили они её за юбку. – А нас тут бонбили, да-а! Ух, и страсть была! Мы в сарае прятались, за сеном… – наперебой, захлёбываясь, лопотали они.   
   – Мамака, а ты гостинцы нам плинесла? – откровенно выпалила Тамарка, хитро сверкая глазёнками.
   – Да ладно вам! – накинулась на них Нинка. – Одно только на уме. Поглядите на мать-то! Ей, кажись, и не до гостинцев было…
    Младшие озадаченно притихли и, с опаской поглядывая на безучастную мать, забились в угол. Нинка в нерешительности тоже замолкла. Потом подсела к матери и, осмелев, тихо спросила:
   – Мам, а что, тёлочку-то не дали?
    Та с трудом отвела глаза от скрипучих некрашеных половиц. Затуманенным взглядом вновь посмотрела на Нинку. Губы её мучительно скривились, она порывисто обхватила лицо ладонями и, раскачивая головой, горько запричитала:
   – Господи-и! Да когда же это я издохну-то? Да не видеть бы мне все мучения эти-и!.. Муженёк мой, Васенька, да на кого же ты оставил меня с малолетками-и? Ох, горюшко моё, горе-е…
    Близняшки испуганно запищали и спрятались на печке. У Нинки тоже глаза были на мокром месте. Но она крепилась. Крепилась, ободрённая тем, что мать всё-таки жива, что они опять вместе. И теперь это не так уж страшно – остаться одной в избе и оберегать младших сестрёнок от всех напастей. Теперь мать всё-таки рядом, а это значит, что жизнь, какая бы она ни была, продолжается!..
  …Они, конечно, совсем не подозревали, что впереди их ждут ещё четыре долгих года лишений и страданий, голода и нищеты. После контрнаступления советских войск под Калининым на хрупкие плечи подростков ляжет тяжёлое бремя восстановления сельского хозяйства, когда каждый колосок или картофелина будут на особом счету. Когда за нехваткой лошадей им, девчонкам сороковых, придётся самим впрягаться в колхозные бороны и, выбиваясь из сил, трудиться на деревенских полях с рассвета до заката. Когда зимой в лютые морозы они будут таскать из проруби в телятник здоровенные шайки с ледяной водой. Наступит время, когда они, трое сестрёнок, совсем обессиленные от постоянного недоедания, решатся тайком от матери пройти по ближайшим деревням в поисках скудного подаяния и самый маленький чёрствый кусочек хлеба покажется им огромным сокровищем. А каждый очередной приход весны они станут воспринимать как великий праздник, когда можно будет вволю насытиться всеми дарами ожившей природы. Позже они сами себе не поверят, что смогли выжить. Но это будет намного позже…
    А сейчас Нинка в избытке чувств крепко прижималась к плечу матери и нежно гладила её израненные натруженные руки.
   – Не плачь, мам, не плачь. Мы же твои помощницы! – успокаивающе шептала она. – Не пропадё-ём! Главное, чтоб картошки хватило. А там и война закончится… Вот тогда заживём! Не плачь, мам, всё будет хорошо!.. Не плачь…