Преодоление. Очарован соблазнами жизни

*** «Очарован соблазнами жизни»


Аудиокнига на https://youtu.be/LyPqFMd_mdU


Об изданном на средства родителей первом своём сборнике «Путь конквистадоров» поэт вспоминать не любил. «Конквистадоры моей души, – сожалел, – по-видимому, заблудились и вместо великолепных стран и богатых городов попали в какие-то каменноугольные шахты, где приходится думать уже не о победе, а о спасенье». (Из письма В. Я. Брюсову 25 января 1908 г. С. 98).
Для молодого поэта это не удивительно. Так, годом позже Алексей Николаевич Толстой (1882–1945), вскоре ставший в приятельских отношениях с конквистадором Гумилёвым, изымет из продажи и сожжёт весь тираж своих поэтических опусов.
В Париже, «этой второй Александрии утончённости и просвещения», в кафе под каштанами летом 1908 года Толстой выслушивает историю о неудавшемся самоубийстве; голос Гумилёва глуховат и медлителен: «В нём было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой». (А. Толстой. «Николай Гумилёв». С. 39).


Песнь Заратустры

Юные, светлые братья
Силы, восторга, мечты,
Вам раскрываю объятья,
Сын голубой высоты.

Тени, кресты и могилы
Скрылись в загадочной мгле,
Свет воскресающей силы
Властно царит на земле.

Кольца роскошные мчатся,
Ярок восторг высоты;
Будем мы вечно встречаться
В вечном блаженстве мечты.

Жаркое солнце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе не знающим света!
Горе обнявшим печаль!

<1903–1905>



По-мальчишески, с азартом, Н. С. Гумилёв выпускает три номера двухнедельного литературного журнала «Сириус». Первому номеру предпослано редакционное вступление:


«Мы полюбим всё, что даст эстетический трепет нашей душе, будет ли это развратная, но роскошная Помпея, или Новый Египет, где времена сплелись в безумьи и пляске, или золотое средневековье, или наше время, строгое и задумчивое.
Мы не будем поклоняться кумирам, искусство не будет рабыней для домашних услуг. Ибо искусство так разнообразно, что свести его к какой-либо цели, хоть бы и для спасения человечества, есть мерзость перед Господом».

(Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 266)


Свои стихи он подписывает псевдонимами «Анатолий Грант», «К – о», «К…», мечтая о путешествиях в тропические страны, о будущей славе, о парусном корабле и чёрном флаге над ним. Отец категорически заявляет, что ни денег, ни своего благословения на столь экстравагантное путешествие его сын не получит вплоть до окончания университета.


*   *   *

С тобой я буду до зари,
Наутро я уйду
Искать, где спрятались цари,
Лобзавшие звезду.

У тех царей лазурный сон
Заткал лучистый взор;
Они – заснувший небосклон
Над мраморностью гор.

Сверкают в золоте лучей
Их мантий багрецы,
И на сединах их кудрей
Алмазные венцы.

И их мечи вокруг лежат
В каменьях дорогих,
Их чутко гномы сторожат
И не уйдут от них.

Но я приду с мечом своим;
Владеет им не гном!
Я буду вихрем грозовым,
И громом, и огнём!

Я тайны выпытаю их,
Все тайны дивных снов,
И заключу в короткий стих,
В оправу звонких слов.

Промчится день, зажжёт закат,
Природа будет храм,
И я приду, приду назад
К отворенным дверям.

С тобою встретим мы зарю,
Наутро я уйду
И на прощанье подарю
Добытую звезду.

1903



«Лето было прелестное в Париже. Часто проходили дожди, и в лужах на асфальтовой площади отражались мансарды, деревья, прохожие и облака, – точно паруса кораблей, о которых мне рассказывал Гумилёв». (А. Толстой. «Николай Гумилёв». С. 39).
Мысль претворялась в действие, и осуществлялись мечты: не помышляй, чтобы поступать истинно, но поступай, чтобы мыслить истинно. Будущее складывалось из ежедневной работы над собой, работы мысли и действия. «Жду девятого вала переживаний», – собирается в дорогу поэт и берёт с собой только ту, «чей мир в святом непостоянстве, чьё названье Муза Дальних Странствий».
«Тем не менее Коля, не взирая ни на что, в 1907 году пустился в путь, сэкономив необходимые средства из ежемесячной родительской получки, – разузнала невестка. – Впоследствии поэт с восторгом рассказывал обо всём виденном: – как он ночевал в трюме парохода вместе с пилигримами, как разделял с ними скудную трапезу, как был арестован в Трувилле за попытку пробраться на пароход и проехать “зайцем”. От родителей это путешествие скрывалось, и они узнали о нём лишь пост фактум. Поэт заранее написал письма родителям, и его друзья аккуратно каждые десять дней отправляли их из Парижа». (А. Гумилёва. «Николай Степанович Гумилёв»).


Жираф

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

1907



Его вторая книга была посвящена Анне Горенко, девочке, с которой познакомился в сочельник 1904 года и позднее его женой – поэтессой Анной Андреевной Ахматовой. «Романтические цветы» вышли в Париже в январе 1908 года. Часть тиража была отпечатана на дорогой бумаге ingres, которую автор специально подобрал в художественном магазине. Тридцать два стихотворения сборника были уже знакомы В. Я. Брюсову; он незамедлительно получил два экземпляра книги – один личный, а другой, как полагалось, для отзыва:
«Я не доволен этой новой книгой, но очень доволен, что издал её. Теперь я свободен от власти старых приёмов и тем и мне много легче будет пойти вперёд. Я не знаю, будете ли Вы говорить об этой книге в “Весах” и конечно не могу просить об этом, но если Вы решите сделать это, то, может быть, не откажете, хотя бы одной фразой, отметить, какую из сторон моего творчества я должен культивировать. А то до сих пор большинство моих критиков, почти всех благосклонных, только указывало на мои недостатки, так что если я захочу послушаться всех сразу, мне придётся вовсе бросить писать стихи». (Из письма В. Я. Брюсову 13 января 1908 г. С. 94–95).
Каково же было ликование автора, когда Валерий Яковлевич благосклонно принял ранее прочитанное:
«Общее впечатление, какое произвела на меня Ваша книга, – положительное. После “Пути” Вы сделали успехи громадные. Может быть, конквистадоры Вашей души ещё не завоевали стран и городов, но теперь они вооружены для завоевания. В “Весах” о Вашей книге буду писать непременно я». (Цит. по: Н. С. Гумилёв. «В огненном столпе». С. 216).
«Вам понравились “Цветы”, – восклицает счастливый избранник Музы Дальних Странствий. – Вы будете писать о них в “Весах”. При таком Вашем внимании ко мне и я начинаю верить, что из меня может выйти поэт, которого Вы не постыдитесь назвать своим учеником». (Из письма В. Я. Брюсову 25 января 1908 г. С. 97).


Сады души

Сады моей души всегда узорны,
В них ветры так свежи и тиховейны,
В них золотой песок и мрамор чёрный,
Глубокие, прозрачные бассейны.

Растенья в них, как сны, необычайны,
Как воды утром, розовеют птицы,
И – кто поймёт намёк старинной тайны? –
В них девушка в венке великой жрицы.

Глаза, как отблеск чистой серой стали,
Изящный лоб, белей восточных лилий,
Уста, что никого не целовали
И никогда ни с кем не говорили.

И щёки – розоватый жемчуг юга,
Сокровище немыслимых фантазий,
И руки, что ласкали лишь друг друга,
Переплетясь в молитвенном экстазе.

У ног её – две чёрные пантеры
С отливом металлическим на шкуре.
Взлетев от роз таинственной пещеры,
Её фламинго плавает в лазури.

Я не смотрю на мир бегущих линий,
Мои мечты лишь вечному покорны.
Пускай сирокко бесится в пустыне,
Сады моей души всегда узорны.

1907



Каждый год – новая экспедиция: чтобы слышать дыхание вечности, нужно отрешиться от мира бегущих линий повседневности. Экзотика, дебри, приключения: «взоры в розовых туманах мысль далёко уведут»! Какие ещё возможны мечты? Абиссиния всё глубже заманивает очарованных соблазнами жизни академика Радлова и поэта Гумилёва.
В декабре 1909-го по пути к городу роз покоритель чёрного континента сообщает:

«Дорогой Валерий Яковлевич,
как видите, пишу Вам уже из Джибути. Завтра поеду в глубь страны, по направлению к Адис-Абебе, столице Менелика. По дороге буду охотиться. Здесь уже есть всё, до львов и слонов включительно. Солнце палит немилосердно, негры голые. Настоящая Африка. Пишу стихи, но мало. Глупею по мере того, как чернею, а чернею с каждым часом. Но впечатлений масса. Хватит на две книги стихов.
Если меня не съедят, я вернусь в конце января. Кланяюсь Вашей супруге.
Искренне преданный Вам Н. Гумилёв».
(Н. С. Гумилёв. Письма. С. 274)



Завещание

Очарован соблазнами жизни,
Не хочу я растаять во мгле,
Не хочу я вернуться к отчизне,
К усыпляющей, мёртвой земле.

Пусть высоко на розовой влаге
Вечереющих горных озёр
Молодые и строгие маги
Кипарисовый сложат костёр

И покорно, склоняясь, положат
На него мой закутанный труп,
Чтоб смотрел я с последнего ложа
С затаённой усмешкою губ.

И когда заревое чуть тронет
Тёмным золотом мраморный мол,
Пусть задумчивый факел уронит
Благовонье пылающих смол.

И свирель тишину опечалит,
И серебряный гонг заревёт,
В час, когда задрожит и отчалит
Огневеющий траурный плот.

Словно демон в лесу волхвований,
Снова вспыхнет моё бытиё,
От мучительных красных лобзаний
Зашевелится тело моё.

И пока к пустоте или раю
Необорный не бросит меня,
Я ещё один раз отпылаю
Упоительной жизнью огня.

1908



В феврале 1910 года скоропостижно скончался Степан Яковлевич Гумилёв. Он умер, «сидя на своём диване, в то время, когда Анна Ивановна, наскучив слушать какие-то клокотанья в груди мужа, послала за доктором, а сама села в гостиной и стала читать. Приехавший доктор нашёл его уже мёртвым». Со слов Александры Степановны Сверчковой, дочери Шурочки, «сыновья отнеслись к его смерти довольно равнодушно». (А. С. Сверчкова. «Записи о семье Гумилёвых». С. 12).
Мог ли поэт ждать? И нужно ли было ждать, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон»? В часы, когда божественный глагол касался чуткого слуха, Николай Степанович завоевателем проходил по «необжитым» местам. Когда «широкошумные дубровы» звали его, обстановка вокруг подстраивалась под их «шум».
Невестка, Анна Андреевна Гумилёва-Фрейнганг, не одобряла перемены, происшедшие в царскосельском доме:

«Отцовский кабинет перешёл Коле, и он в нём всё переставил по-своему. Как часто добрые по существу люди бывают подчас неделикатны и даже эгоистичны! Помню, не прошло и семи дней, как пришла ко мне в комнату расстроенная Анна Ивановна и жаловалась на Колину нечуткость. “Не успели отца похоронить, – говорила она, – как Коля стал устраиваться в его кабинете. Я его прошу подождать хотя две недели, мне же это слишком тяжело! А он мне отвечает: я тебя, мамочка, понимаю, но не могу же я постоянно работать в гостиной, где мне мешают. Дмитрий и Аня так часто и надолго приезжают, что мне всегда приходится уступать им свой кабинет”. Без ведома Анны Ивановы я сейчас же пошла убеждать Колю повременить, но мои доводы на него не подействовали, он только посмеялся над моей сентиментальностью».

(А. Гумилёва. «Николай Степаночив Гумилёв»)



Крест

Так долго лгала мне за картою карта,
Что я уж не мог опьяниться вином.
Холодные звёзды тревожного марта
Бледнели одна за другой за окном.

В холодном безумьи, в тревожном азарте
Я чувствовал, будто игра эта – сон.
«Весь банк, – закричал, – покрываю я в карте!»
И карта убита, и я побеждён.

Я вышел на воздух. Рассветные тени
Бродили так нежно по нежным снегам.
Не помню я сам, как я пал на колени,
Мой крест золотой прижимая к губам.

– Стать вольным и чистым, как звёздное небо,
Твой посох принять, о, Сестра Нищета,
Бродить по дорогам, выпрашивать хлеба,
Людей заклиная святыней креста!

Мгновенье… и в зале весёлой и шумной
Все стихли и встали испуганно с мест,
Когда я вошёл, воспалённый, безумный,
И молча на карту поставил мой крест.

1906


Через два месяца поэт-конквистадор выпустил третий сборник стихов с посвящением «моему учителю Валерию Яковлевичу Брюсову». Позднее посвящение было снято; лишь первое стихотворение сборника – о счастье, отравляющем миры, – до сих пор выражает признательность и благодарность мальчика-скрипача многоуважаемому и дорогому учителю.
Светлая улыбка и безмятежный свет очей самоценны.
Звуки голоса, царственные интонации «Волшебной скрипки» размеренно и свободно ложатся на музыкальную тему «Пассакалии» Георга-Фридриха Генделя – яркую, как пророчество, и полифоническую, как сама жизнь. Его отец, лейб-хирург курфюрста бранденбургского, всячески противодействовал музыкальным занятиям сына, рано обнаружившего таланты. Потребовалось вмешательство герцога Саксен-Вейсенфельского, чтобы восьмилетнему Георгу-Фридриху было позволено учиться мастерству у органиста Цахау.


Волшебная скрипка

         Валерию Брюсову

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, –
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг,
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

1907


21 апреля 1910 года оруженосец радостно спешит сообщить паладину:

«“Жемчуга” вышли. Вячеслав Иванович в своей рецензии о них в “Аполлоне”, называя меня Вашим оруженосцем, говорит, что этой книгой я заслужил от Вас ритуальный удар меча по плечу, посвящающий меня в рыцари. <…>
Как надпись на Вашем экземпляре “Жемчугов”, я взял две строки из Вашего “Дедала и Икара”. Продолжая сравнение, я скажу, что исполняю завет Дедала, когда он говорит:

“Мой сын, лети за мною следом
И верь в мой зрелый, зоркий ум…”

Но я хочу погибнуть как Икар, потому что белые Кумы поэзии мне дороже всего.
Простите, что я так самовольно и без всякого на это права навязался к Вам в Икары».

(Н. С. Гумилёв. Письма. С. 146. 147)



Потомки Каина

Он не солгал нам, дух печально-строгий,
Принявший имя утренней звезды,
Когда сказал: «Не бойтесь вышней мзды,
Вкусите плод и будете, как боги».

Для юношей открылись все дороги,
Для старцев – все запретные труды,
Для девушек – янтарные плоды
И белые, как снег, единороги.

Но почему мы клонимся без сил,
Нам кажется, что Кто-то нас забыл,
Нам ясен ужас древнего соблазна,

Когда случайно чья-нибудь рука
Две жёрдочки, две травки, два древка
Соединит на миг крестообразно?

1909



В рецензии на «Жемчуга» о молодом авторе и его мирах В. Я. Брюсов пишет:

«Он ещё всецело в рядах борцов за новое, “идеалистическое” искусство. Его поэзия живёт в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создаёт для себя страны и населяет им самим сотворёнными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах, – можно сказать, в этих мирах, – явления подчиняются не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт; и люди в них живут и действуют не по законам обычной психологии, но по странным, необъяснимым капризам, подсказываемым автором-суфлёром. И если встречаются нам в этом мире имена, знакомые нам по другим источникам: античные герои, как Одиссей, Агамемнон, Ромул, исторические личности, как Тимур, Данте, Дон-Жуан, Васко-де-Гама, некоторые местности земного шара, как степь Гоби, или Кастилия, или Анды, – то все они как-то странно видоизменены, стали новыми, неузнаваемыми.
Страна Н. Гумилёва, это – какой-то остров, где-то за “водоворотами” и “клокочущими пенами” океана. Там есть пленительные всегда “ночные” или вечно вечереющие горные озёра. Кругом “рощи пальм и заросли алоэ”, но они полны “мандрагорами, цветами ужаса и зла”. По стране бродят вольные дикие звери: “царственные барсы”, “блуждающие пантеры”, “слоны-пустынники”, “лёгкие волки”, “седые медведи”, “вепри”, “обезьяны”. По временам видны “драконы”, распростёршиеся на оголённом утесе. Есть там и удивительные камни, которые ночью летают, блестя огнями из своих щелей, и сокрушают грудь своих врагов. Герои Н. Гумилёва – это или какие-то тёмные рыцари, в гербе которых “багряные цветы” и которых даже женщины той страны называют “странными паладинами”, или старые конквистадоры, заблудившиеся в неизведанных цепях гор, или капитаны, “открыватели новых земель”, в высоких ботфортах, с пистолетом за поясом, или царицы, царствующие над неведомыми народами чарами своей небывалой красоты, или мужчины, “отмеченные знаком высшего позора”, или, наконец, просто бродяги по пустыне смерти, соперничающие с Гераклом. Тут же, рядом с ними, стоят существа совсем фантастические или, по крайней мере, встречаемые весьма редко: “угрюмые друиды”, повелевающие камнями, “девушки-колдуньи”, ворожащие у окна тихой ночью, некто, “привыкший к сумрачным победам”, и таинственный скиталец по всем морям, “летучий голландец”. И удивительные совершаются в этом мире события среди этих удивительных героев: рыцарь принимает вызов девы-воина и своим последним стоном приветствует победу врага; царица, при взятии её города, ставит на людной площади ложе и на нем, обнажённой, ожидает победителей; добрые товарищи-собутыльники собираются ехать в путешествие, непременно в Китай, и выбирают капитаном метра Рабле; наконец, изумительный раджа ведёт своих парсов на завоевание крайнего севера и там, во льдах и снегах, где виднеются лишь глубокие следы медвежьи, создаёт царство мечты, в котором белая заря слепительнее, чем в Бирме, и т. д.».
(В. Я. Брюсов. «Николай Гумилёв. Жемчуга»)


Так, метр символизма объявил о появлении на поэтической карте «страны Николая Гумилёва». Стихотворения сборника представили читателю зрелого мастера, каким некогда мечтал видеть себя «конквистадор в панцире железном». Оруженосец был посвящён в рыцари – вскоре он поведёт за собой новое поколение Икаров:
«Сквозь дебри кликушества и позирования пришли современные молодые поэты к храму искусства. Но я не думаю, чтобы этот путь был плодотворен для новых искателей “своего”. Современные молодые поэты уже не герои Чехова, стремящиеся уйти от затхлой жизни, а мореплаватели, подобно Синдбаду покидающие благословенный Багдад, чтобы “с любопытством посмотреть на новые предметы”. И их спасает только благоговейное отношение к лучшему богатству поэтов, родному языку, как Синдбада спасало благоговение перед законами Аллаха». (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 117–118).


Рыцарь с цепью

Слышу гул и завыванье призывающих рогов,
И я снова конквистадор, покоритель городов.

Словно раб, я был закован, жил, униженный, в плену,
И забыл, неблагодарный, про могучую весну.

А она пришла, ступая над рубинами цветов,
И, ревнивая, разбила сталь мучительных оков.

Я опять иду по скалам, пью студёные струи;
Под дыханьем океана раны зажили мои.

Но, вступая, обновлённый, в неизвестную страну,
Ничего я не забуду, ничего не прокляну.

И, чтоб помнить каждый подвиг, – и возвышенность, и степь, –
Я к серебряному шлему прикую стальную цепь.

1908



Рыцарь со стальной цепью на серебряном шлеме дозором проходит по скалам «белому неведомой страны», созерцая окрестности с вершин и заживляя в студёных струях раны, нанесённые оковами дольнего мира.

Оттого я люблю Гумилёва,
Что ошибки и страсти влача,
Был он рыцарем света и слова
И что вера его горяча. –

напишет царскосел Николай Авдеевич Оцуп годы спустя. Поэтическая «страна Гумилёва» простирается по земным океанам – «древним, весёлым и пенным»; по возвышенностям и степям звенит стальная рыцарская цепь. Караваны с рубинами цветов, с надеждой на честнейшее слово идут следом, чтобы, устав от обманов и недоверия, в истине и любви попытаться утвердить жилище своё.


«Не суетись, душа моя: не дай оглохнуть уху сердца от грохота суеты твоей. Слушай, само Слово зовёт тебя вернуться: безмятежный покой там, где Любовь не покинет тебя, если сам ты Её не покинешь. Вот одни создания уходят, чтобы дать место другим: отдельные части в совокупности своей образуют этот дольний мир. “Разве Я могу уйти куда-нибудь?” – говорит Слово. Здесь утверди жилище своё; доверь всё, что у тебя есть, душа моя, уставшая, наконец, от обманов. Доверь Истине всё, что у тебя есть от Истины, и ты ничего не утратишь; истлевшее у тебя покроется цветом; исцелятся все недуги твои; преходящее получит новый облик, обновится и соединится с тобой; оно не увлечёт тебя в стремлении вниз, но недвижно останется с тобой и пребудет у вечно недвижного и пребывающего Бога».
(Августин. «Исповедь». С. 50–51)



Одиночество

Я спал, и смыла пена белая
Меня с родного корабля,
И в черных водах, помертвелая,
Открылась мне моя земля.

Она полна конями быстрыми
И красным золотом пещер,
Но ночью вспыхивают искрами
Глаза блуждающих пантер.

Там травы славятся узорами
И реки словно зеркала,
Но рощи полны мандрагорами,
Цветами ужаса и зла.

На синевато-белом мраморе
Я высоко воздвиг маяк,
Чтоб пробегающие на море
Далёко видели мой стяг.

Я предлагал им перья страуса,
Плоды, коралловую нить,
Но ни один стремленья паруса
Не захотел остановить.

Все чтили древнего оракула
И приговор его суда
О том, чтоб вечно сердце плакало
У всех заброшенных сюда.

И надо мною одиночество
Возносит огненную плеть
За то, что древнее пророчество
Мне суждено преодолеть.

1909


Сразу после выхода «Жемчугов» 25 апреля 1910 года в Николаевской церкви села Никольская Слободка Николай Гумилёв венчается с Анной Горенко. «В дом влилось много чуждого элемента, – запомнится невестке поэта.  – Свадьбу отпраздновали спокойно и тихо, ввиду траура в семье». (А. Гумилёва. «Николай Степанович Гумилёв»). Медовый месяц молодожёны проводят в Париже. Их балует жизнь, опьянённая творчеством, и уже не обманывает и не ужасает душу древний соблазн: «Когда любишь жизнь, как любовницу, в минуту ласк не различаешь, где кончается боль и начинается радость, знаешь только, что не хочешь иного» (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 180).
Тем временем доклады Вячеслава Иванова и Александра Блока в Обществе ревнителей художественного слова провоцируют полемику о кризисе символизма: «Оба они стремятся показать, что поэт должен быть не поэтом, и книга поэзии – книгой не поэзии, – “речью рабской” в защиту поэзии отвечает им В. Я. Брюсов. – Правда, они говорят: “книгой не поэзии, а чего-то высшего, чем поэзия”, “не поэтом, а кем-то высшим, чем поэт”». (В. Я. Брюсов. «О “Речи рабской”, в защиту поэзии». C. 176).
  Люди книги – «Прошлого увидевшие очи, Грядущего разверстые уста» – знают: календарное время лишь иллюзия. «Поэт в России больше, чем поэт», – надсадно заявлялось к излёту века. Одни отголоски перекликаются с другими явственно и беспощадно: «Быть теургом, разумеется, дело очень и очень недурное. Но почему же из этого следует, что быть поэтом – дело зазорное?» («О “Речи рабской”…». С. 177). Сколько разных идей распаляется и распыляется поэтическим даром: призвание, гражданственность, служение общественности, – «не суетись, душа моя: не дай оглохнуть уху сердца от грохота суеты твоей»!
Гумилёв стремится быть зодчим, никак не теургом.
Нездешние слова имеют магическую силу, заклинания очаровывают на деле, и мёртвое тело шевелится под мучительными лобзаниями огня. Истинным поэтом был Августин Аврелий: он понимал, что вечность и миг – пространства без границ, бескорыстно открытые нашему созерцанию. Царица беззаконий отнимет всё у живой души. Но что нужно поэту? Совсем немного: «райские кущи даны ему здесь на земле, он чувствует присутствие ангелов в минуты вдохновенного труда, а бессмертие… только поэты, да ещё, пожалуй, их самые внимательные читатели знают, как растяжимо наше восприятие времени и какие чудеса таит оно для умеющих им управлять!» (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 181).


Заклинание

Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова,
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства.

Аромат сжигаемых растений
Открывал пространства без границ,
Где носились сумрачные тени,
То на рыб похожи, то на птиц.

Плакали невидимые струны,
Огненные плавали столбы,
Гордые военные трибуны
Опускали взоры, как рабы.

А царица, тайное тревожа,
Мировой играла крутизной,
И её атласистая кожа
Опьяняла снежной белизной.

Отданный во власть её причуде,
Юный маг забыл про всё вокруг,
Он смотрел на маленькие груди,
На браслеты вытянутых рук.

Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил, как мёртвый, не дыша,
Отдал всё царице беззаконий,
Чем была жива его душа.

А когда на изумрудах Нила
Месяц закачался и поблёк,
Бледная царица уронила
Для него алеющий цветок.

1907



Аудиокнига на https://youtu.be/LyPqFMd_mdU

http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html