Ограбление склада

Из "Записок о минувшем"

    Лето было необыкновенно  жарким, особенно июль.  Все дни напролёт, от рассвета до заката, на белом, не омрачённом ни единым облачком небе, нахально царствовало раскалённое светило. Испепеляющий зной  превратил город в азиатскую пустыню: земля в сетке трещин, полуголые деревья, покрытые пылью  кусты-саксаулы, жухлая колючая трава... Говорили, какой-то погодный рекорд.

            От жары мы спасались на Урале,  часами не вылезая из взбаламученной, нагретой солнцем, но всё же прохладной воды. Мне запрещалось  ходить на Урал, но матушка  целыми днями  была на работе, и я  запрет бессовестно игнорировал. У всех моих дворовых дружков, кроме Яшки Драча,  родители  работали, и пацаны, как и я, были предоставлены сами себе. Яшку  на Урал мать не пускала , но он, рискуя получить взбучку,  сбегал без спросу.
              — Смотри у меня, босяк! — кричала на весь двор Драчиха. — Узнаю, что ходил, убью! И папа придёт с работы,  тоже убьёт!

  В один из тех дней  мы сидели на потрескавшихся брёвнах, штабелем сложенных  у северной стены нашего дома.   Было раннее утро, тень от стены ещё давала прохладу, но  за её границей двор уже сиял, озарённый  жарким красным блином, по-хозяйски выкатившимся  на  безоблачное голубое  небо. Похоже, предстоял очередной  горячий денёк...
 Женька-артист курил, пряча бычок «Севера» в рукав, Витя Постнов, и в жару не расстававшийся со своим огромным картузом, лениво листал  старый журнал «Техника молодёжи»,  Костя Андреев, высунув язык, стругал какую-то деревяшку.  Тихий Коля Савченко грустно смотрел вдаль, видимо, размышляя  о предстоящем  переезде на   загадочный Правый берег, где его отец работал в лагере военнопленных. Яшка  что-то напевал, как всегда, невнятно и фальшиво.

 Мы никак не могли решить, идти сегодня на Урал или уж не ходить.  Если идти, то прямо сейчас, чтобы успеть добраться  до самого пекла. Мне, если честно, идти не хотелось. Уж больно тяготило предвкушение обратной дороги.  Целый час с горки на горку, под жгучим солнцем, в глотке наждак, ноги заплетаются... Будто и не купался полдня! Домой приходишь распаренный, разбитый. А если не ходить, то что делать здесь, в этой удушающей духоте, да ещё с заводским запашком! Мы вяло  перебирали все «за» и «против».

 Вдруг из-за дальнего угла дома во двор вбежал запыхавшийся, потный  Генка Гвоздь. Подмышкой он держал  какую-то  картонную коробку, в руке – новенькие лыжные палки. Мы изумлённо уставились на него.
— А лыжи где? — ехидно спросил Витя. Мы заржали.
— Пацаны! – возбуждённо зачастил  Генка, не обращая внимания на наш смех. – Чешите короче, пока  всё не разобрали! Там чего только не было! Говорят, насосы для великов были, ниппеля! Ништяк? Мне уже не досталось...
— Постой, где это там? — спросил кто-то.
— Где-где! На стадионе, под  трибуной! Там кто-то ночью кладовку раскурочил. Мне Юрка из пятой  сказал, я и побежал. Крепления для лыж взял, палки, и ещё вот:—Генка  вытащил из кармана круглую плоскую коробочку. Полные карманы натолкал!
— Гуталин что-ли? Куда тебе столько?
— Какой ещё гуталин! Мазь специальная для лыж, чтобы лучше скользили. Бегите, может, там ещё что  осталось!
— Ага, c-мажем лыжи  п-погуще  и на Урал! — выговорил Костя под общий смех.
— Не, ребя, сёдня  на Урал  точно не пойду!

Гвоздь исчез в своём подъезде,  а мы продолжали сидеть молча.
 Яшка Драч сказал:
 —  Может, правда, сходить, позырить?
 — Да чё там зырить? Какая то мазь, палки...— зевнул Колька.
 — А что? — Женька выплюнул  чинарик. — Пошли,  сходим для интереса.
 Ребята лениво слезли с брёвен и  и направились к углу дома.
 — А ты чего сидишь? – спросил у меня Яшка.  — Айда!
 Мне и вставать-то не хотелось, не то что идти куда-то. Но не одному же здесь торчать. Поднялся, поплелся вслед за всеми.

 Стадион «Строитель» совсем рядом, через дорогу.
 Под трибуной сумрачно, душно, пахнет нагретыми досками. Дверь дощатой будки, сорванная с петель, валяется  на земле.  Навстречу нам из каморки вышли два шкета.
— Там уже нет ни фика! — досадливо махнул рукой один из них. — Всё расхватали! А  ночью, говорят,  полно было всего!   
И правда, кроме валяющихся  на полу пустых смятых коробок и шуршащей под ногами промасленной бумаги, в будке не было ничего. Лишь в углу одного  из стеллажей под ворохом жирной бумаги обнаружилось несколько чёрных баночек, которые пацаны быстро расхватали. Я тоже взял парочку, засунул за пазуху.

Неожиданно в дверях появились два милиционера, а за ними крупный  дядька в рубашке с закатанными рукавами. Мы оцепенели.
— Так, гуськом на выход!  — деловито приказал один из милиционеров.
Другой, обернувшись к штатскому,  резко бросил:
— Что, навесить дверь ночи не хватило? А сторожа где? Проходной двор, гуляй шпана!
Дяхан, бледный, аж серый,  молчал, обливаясь потом.

Нас повели в отделение милиции, находившееся  в бараке сразу за  стадионом.
По дороге я видел, как Женька, незаметно вытащив из карманов  баночки, выбросил их в пыль.  Если бы я сдуру не засунул свои  за пазуху, может, тоже выбросил бы.
Поднявшись на высокое крыльцо,  мы прошли в «Красный уголок» на другом конце длинного коридора. На одной стене висел большой  портрет Сталина с трубкой, на другой, напротив, какие-то графики и плакат про бдительность. В комнате душно, несмотря на раскрытые настежь зарешёченные окна.  Конвоировавшие нас мильтоны ушли.

Слева от входа, за столом у стены сидел темноволосый  милиционер  со звёздочками на погонах и что-то писал. Подняв на нас колючие глаза, он ехидно ухмыльнулся, разлепив тонкие губы:
— О! Ещё один отряд! Пионеры все, небось?  Проходите,  проходите, герои, присаживайтесь!
Мы тесно сели на  деревянную лавку  у стены напротив стола, где уже сидело трое или четверо незнакомых пацанов. Возле окон у боковых стен  стояли,  сидели на корточках и просто на полу  ещё человек десять. На столе у милиционера кроме кучи чёрных баночек валялось несколько кирзовых  покрышек и  резиновых камер для мяча.
— Значит, так.  По одному подходим к столу и выкладываем всё из карманов.
У каждого подходившего  он спрашивал:
— Кто ночью дверь сорвал? А откуда узнал про кладовку? Кто рассказал? Вспоминайте,вспоминайте! Фамилии, адреса! Говорите всё,  что знаете!  А то ведь будете сидеть здесь до ночи, мне торопиться некуда. И на ночь можем запереть, если что.

Когда к столу подошёл Костя, милиционер оживился.
—  Андреев, вроде? Ну как же, народный умелец! Поджиги-самопалы! Приводов сколько, помнишь?
 —  Д-да я...  — начал было Костя.
— А теперь и воришка! В колонию захотел?
— Я чё, я н-ничё...
 — А, садись! — досадливо отмахнулся  милиционер. — Оратор!..

Тут  в комнату зашёл какой-то мильтон, плотный, белобрысый, с лычками  на погонах. По его щекам катился пот. Он снял фуражку и, вытирая платком изнутри красный околышек, сказал, обращаясь к сидевшему за столом:
 — Товарищ лейтенант, по этому адресу на Казахской такой-то не проживает.
 Милиционер, сидевший за столом,  пристально  уставился  на одного из незнакомых пацанов, тот потупился.
— А ну  смотри сюда! В кутузку хочешь? Думаешь что, с вами здесь в бирюльки играют?— В общем, так, пионэры, — сказал лейтенант, пристукнув ладонями по столу, — предупреждаю всех:  будете врать, пеняйте на себя.— Сержант,  можешь идти!
Мильтон надел  фуражку и вышел.


 Солнце начало заглядывать в одно из окон,  в комнате становилось всё душней. Рубашка взмокла от пота, железные баночки  жгли пузо.
         — Крылов!  — поднявшись  из-за стола, крикнул в коридор лейтенант. — Зайди!
В дверях  появился  белобрысый сержант.
— Я выйду, постой здесь.
Сержант встал в дверях, прислонившись к косяку.

Лейтенант вернулся вскоре со стопкой листов. Обвёл глазами комнату. Про нас с Яшкой и ещё одного незнакомого пацана — мы трое сидели с краю, напротив двери — лейтенант, видимо, забыл. Банки так и остались лежать у меня за пазухой.
     — Туды твою... Да вас тут, гавриков, целый взвод! До ночи сидеть будем!  Но что поделаешь, порядок есть порядок. Расхищать социалистическую собственность никому не дозволено.  Всё по  форме. Составим протокол на каждого, в школу сообщим, в ремесленное... А там посмотрим.

 Я похолодел. В животе тоскливо засосало. Протокол, мама, школа!  Катастрофа.
 — Фамилия, адрес! — мильтон  начал писать, со стуком макая перо в чернильницу.
 Врать, я понял, бесполезно.  Говорить правду —  невозможно. Вот попал, так попал!.. Из-за фигни...
 Попал-пропал, попал-пропал — звучало упругим перестуком  в башке... Губы милиционера двигались, он что-то говорил, но я ничего не слышал из-за охватившей  меня тягостной смурноты.
Подходила моя очередь. «Попал, пропал», — назойливо  колотилось в висках.

 Я сидел  почти на краю скамьи, напротив раскрытой двери. Сержант с фуражкой в руке стоял, опершись плечом о косяк. В оставшемся от его корпуса просвете был виден чёрный туннель коридора, в конце которого жарким солнечным пятном сиял проём  открытой входной двери. Там улица, там – свобода...
 Вот уже допрашивают Колю Савченко, следующая очередь – моя.
 Взяв из стопки чистый бланк, милиционер поднял на меня глаза. Равнодушные, безжалостные, уставшие.

И вдруг... Какая-то неведомая сила сорвала меня со стула, бросила к двери. Я проскочил мимо оторопевшего Крылова, чуть не сбив его с ног, фуражка с костяным  стуком покатилась по деревянному полу, и под запоздалую трель его свистка помчался по бесконечному коридору к спасительному яркому пятну. Не чувствуя под собой ног, вообще не чувствуя ничего, вылетел на крыльцо, соскочил  с него, минуя высокие ступеньки, слёту продрался между двумя курившими мильтонами, ткнувшись щекой в горячую  папиросу, и бросился бежать в сторону Дзержинки.
 « Стой, пацан, ну-ка стой!» – неслось, наверно, мне вслед, но я ничего не слышал. Никто и ничто не остановило бы меня. Я был счастлив.
Я мчался, я летел в своих тапочках из транспортерной ленты, ладно облегавших ступни. Лишь за горбольницей, когда закололо в боку, я замедлил бег. Если за мной и гнались, то уже давно  отстали.

 Кураж испарился, навалилась усталость. Весь мокрый от возбуждения и бега под палящим солнцем, я  машинально плёлся дальше. От нагревшихся липких баночек исходил неприятный копчёный запах, и я с досадой выбросил их. Лыж-то у меня всё равно не было.
Не доходя до закрытой недавно церкви (говорили, поп заболел сифилисом), свернул к посёлку, побрёл вдоль чахлых, сгоревших палисадников. Возле одного провалился в глубокую канаву, заросшую высохшей пыльной травой и высоким осыпавшимся укропом, накрывшими меня с головой, здорово ушиб колено о валявшуюся внизу железяку, еле вылез... Чуть не завыл от боли и злости на себя. Так дураку и надо...

Побагровевшее солнце уже поползло  к горизонту, но жара не спадала. Во рту пересохло, кое-как, захлёбываясь и обливаясь, я напился холодной воды из водоразборной колонки. Еле притащился домой. Разделся, почистил штаны и рубашку одёжной щёткой, но грязные пятна от травы так и остались. Помылся под краном, упал  на кровать. Ныло колено, саднила обожжённая щека. 
 Засыпая, слышал, как пришла с работы матушка. Будить меня она не стала.

Назавтра ребята смешно рассказывали, как после моего побега лейтенант психовал, топал ногами и орал на Крылова. Меня они не выдали, сказали, что видят в первый раз.

Оказывается,переполох в милиции был не из-за футбольных камер и лыжных палок, а из-за пропавшего со склада сигнальника,стартового пистолета. Умельцы  вроде бы запросто могут переделать его в боевой.Дело серьёзное...

Держали ребят в милиции долго, всё допытывались насчёт сигнальника, потом отпустили.

 
 ...Как-то зимой, возвращаясь с катка, я столкнулся с лейтенантом из милиции. Длинная синяя шинель, шапка с опущенными ушами...
 Звёздочек на его погонах не было.
 Меня он не узнал.