Крепость. лотар-гюнтер буххайм перевод с немецкого

Продолжение:


                Агония

- Туман, - говорит командир после первого просмотра в перископ. Погода, кажется, приходит к нам на помощь: Туман – это хорошо. Самолеты, конечно, не смогут разглядеть в тумане пенистый след от РДП, и дизельные выхлопы.
    А не могли бы мы при таком густом тумане немного появиться над водой и двигаться поверху? Нас же никто не увидит. Но запеленговать могут! Интересно: Могут ли Томми бомбить размытые туманом объекты? Так они, в конце концов, могут подвергнуть опасности и собственные корабли. Должно быть, они здесь так и кишат...
     А если рвануть вверх и прямо через Томми, как в Гибралтарском проливе? Старик бы так, вероятно, и поступил. Но этот командир? Он, судя по всему, не хочет всплывать.
   
    В офицерской кают-компании уже разблокировали управление шахтой РДП. Теперь отчетливо слышны глухие удары: Шахта РДП ударила по башне. Инжмех докладывает командиру:
- Шахта РДП установлена.
   Клапан головки шноркеля и нижний приемный клапан открыты: Выравнивается давление. Поплавковый клапан открыт. Сверху поступает воздух. Аллилуйя! Централмаат открывает внутреннюю заслонку выхлопной трубы, и выхлопные газы дизеля устремляются в атмосферу через шахту шноркеля. Поступающая из шахты вода тут же откачивается за борт. Дизеля работают.
    Забираюсь на парашу.
    И – на раз, два, три:
    Брюки расстегнуть, спустить их ниже колен, присесть на корточки – и вот уже дерьмо с силой летит из меня…
   
    Сразу же после отправки радиограммы руководство передает нам на коротких волнах сводку Вермахта.
    Может было бы лучше, если бы мы не могли ее прослушать, потому что там с пафосом звучит:
«Дневные авианалеты с повреждением зданий и потерями населения» раздается из динамика, что в переводе на обычный язык означает: Были совершены самые тяжелые воздушные налеты. На этот раз бомбардировкам подверглись рейнские города, и даже Мюнхен. Рисую себе безрадостную картину того, как после налета может выглядеть Фельдафинг. Проклятая прожекторная установка!
 Ни слова о Бресте.
Время работает на янки. Они ничем не рискуют, в точном соответствии со своей традицией. Брест уверенно их – так или иначе.
Невольно думаю о зубном враче. Он имел все шансы спасти шкуру. Зубные врачи всюду нужны. Ему только стоило бы навесить себе на шею большой плакат: «Je suis docteur» , так как французы в своей ярости определенно не разглядели бы маленькие эмблемы доктора на его рукавах.
А Старик? Ему наверняка по душе пришлось бы выйти в море и устроить настоящий фейерверк. И вот теперь он сидит в ловушке и вынужден сражаться, вместо кораблей охранения, с начальником порта и комендантом крепости. Старика полностью измазали дерьмом: Если братишки Maquis поймают его, то недолго ему останется веселиться.
Как долго еще сможет продержаться Брест? Образумится ли господин Рамке и сдаст его, прежде чем янки начнут большой штурм?
Одни вопросы! А вместо ответов только едва допустимые предположения. И как все выглядит в целом, тоже никто не знает. Никакого представления, захлопнули ли мешок янки у Saint-Nazaire. Или Lorient. Или они оставляют наши базы слева, а на карте справа, и в быстром темпе наносят удар на юг? Захлопнут мышеловку и заставят тушиться в собственном соку. При этом сами неся небольшие потери:, Захватывая, таким образом, все в целом виде...

    Чертов конденсат! За что ни возьмись, всюду тонкая пленка липкой влажности. Слишком много здесь людей дыша и потея, выделяют значительные количества влаги.
Образование тумана в начале движения под шноркелем меня больше не пугает: Как только шноркель начинает всасывать воздух, на лодке внезапно становится холодно. Даже если я и не обращал внимания на шум дизеля, то снижение температуры, при движении под шноркелем, трудно не заметить. А при резком охлаждении влажный воздух в лодке должен коагулироваться в туман.
    Хотя такое явление можно рассматривать и под другим углом: Этот туман является ничем иным, как ставшим очевидным страх - страх, который мы выделяем изо всех пор наших тел.

   В течение дня со мной происходят две полностью различные формы существования: смотря по тому, идем ли мы в полупогруженном состоянии под шноркелем или на электродвигателях на глубине 50 или 60 метров. Обе формы определяются совершенно различными ситуациями. При движении на электродвигателях все передвижения запрещены. Лодка превращается в почти мертвый корабль. Только при ходе под РДП снова появляется жизнь. Но и при выполнении обычных бортовых обязанностей службы также проявляется страх. Внизу тишина – это способ защиты. Поющие зуммеры электромоторов относятся к тишине. При ходе под РДП лодка вновь оживает. Опасность быть замеченными и уничтоженными тоже вырастает. Страх этого действа также.
   
    Если мои расчеты верны, то это наш третий день похода. Однако по моим ощущениям оно тянется уже бесконечно долго: Движение по Бискайскому заливу.
    Я замечаю, что, несмотря на довольно большое количество людей на борту, в офицерской кают-компании не слишком большое транзитное сообщение, чем раньше – и это не чудо: Гоги и магоги, лежащие как сардины слоями в отсеках носовой части, не могут здесь появляться. Они должны оставаться там, где им предписано. Нет и смен вахты на мостике, так как мы постоянно идем под водой. Морякам, которые должны были бы проходить при иных обстоятельствах из носовых отсеков в центральный пост или дальше в корму, для отправления своих надобностей, через офицерскую кают-компанию, предписано оставаться на месте.
Неприятным является, конечно то, что ведра-параши, полностью заваленные говном и мочой в централе или в корме, во время хода под РДП должны переноситься через офицерскую кают-компанию в гальюн. То, что впереди и мочатся и срут, здесь нам не мешает: Для этих параш имеется более короткий путь, гальюн лежит, слава богу, вплотную к коку, в носовой части.
     Оберштурман трудится над своим пультом, ведя боевую прокладку за последние двенадцать часов, отмечая последние пеленги подлодки и внося записи в судовой журнал.
- 30 миль в сутки. Великолепно! - произносит он с сарказмом в голосе. Затем указывает острием циркуля на карандашный крестик в левом верхнем углу квадрата.
- Здесь мы были сегодня рано по утру – а вот здесь мы теперь.
Острие упирается при этом в крестик в правом верхнем углу.
Медленно, но уверено, хочу уже сказать, но лучше промолчу: Ради всего святого! Не накликать бы беды! Двигаться потихоньку-полегоньку! Но так как все же должен сказать что-нибудь, бормочу:
- Как прилипли...
Оберштурман доволен. Он согласно кивает. Но затем говорит с горечью в голосе:
- Господа в Коралле, вот кому следовало бы здесь повариться. «Волки», «Акулы» – были когда-то наши подлодки, а что мы теперь...
   
      Лежу на койке и внимательно вслушиваюсь в себя: В животе снова гремит и перекатывается. Если так и дальше пойдет, изойду говном на нет. А я, собственно говоря, уже хотел бы поспать...
Рядом слышу разговор:
- Кок, сволочь, я его точно убью! Это меня уже достало!
- Может, все же, кок не при делах?
- Ну, ты тупой засранец. Кок должен снимать пробу, прежде чем подавать еду, он лично должен знать, что ставит нам на стол. Проклятье! Откуда весь этот понос и блевотина?! Ни от чего другого, как от этой отвратительной жратвы!
   Ничто не помогает: Я вынужден снова со всей осторожностью опустить себя с койки и затем настолько осторожно, насколько еще позволяет организм, поспешить по направлению в ЦП.
С первого взгляда понимаю, что бесцельно тащиться к гальюну: Там и стоят и сидят в длинной, напоминающей змею, очереди. Не скоро представится такая удача, что он освободится.
Итак, на парашу! Слава богу, у меня все еще есть моток туалетной бумаги.
   
    Дизеля останавливаются. Замечаю это, прежде всего, по сильному давлению в ушах: Время слушать в отсеках.
От огромной концентрации внимания, гидроакустик, в то время как он правой рукой медленно поворачивает колесико настройки, сидит с открытым ртом. Перед моими глазами возникает плавное микширование: Вижу акустика с его широко открытым ртом и одновременно картину Гойя: великан, широко открыл жадную пасть, желая поглотить человека, которого он держит в своих могучих лапах. При этом акустик – вполне мирный человек с жиденькой черной бородкой на бледном лице...
Как, спрашиваю себя, мы, собственно говоря, сможем прорваться, если нас засечет вражеский эсминец, а у нас измученный поносом экипаж и словно собаками затравленный командир? А если еще представить себе, что эсминец в данный момент тоже остановит свои двигатели, для определения своего местоположения, как и мы? В этом случае мы не сможем обнаружить противника при слушании в отсеках – предположим также, что его Asdic тоже выключен.… И если он подождет с включением своих двигателей, до тех пор пока наши дизеля снова не начнут работать, то повторив достаточно искусно свою игру, сможет выйти на нас, пока мы успеем это заметить. Умелый командир смог бы качать нас в этой надежной глубине до правильного момента ухода от вражеских бомб. А у нас проходит слишком много времени от останова двигателей до начала прослушивания. Если Томми настороже, то смогут остановить свои двигатели быстрее, чем наши парни смогут их услышать... Бесконечные препятствия.
     Командир спустился из башни, чтобы размять ноги. Я еще никогда не видел подобного командира корабля. Но хотя истощение почти сжимает его пополам, он снова исчезает наверх к перископному наблюдению.
Хочет ли этот парень приготовиться лично к возможным осложнениям обстановки, лично находясь у перископа, вместо того, чтобы поставить на перископную вахту Первого или Второго помощника? Не знаю.

Усевшись в офицерской кают-компании, спрашиваю кока, который как раз проходит мимо, насчет чая. Скоро появляется также второй помощник и опускается напротив меня. Присмотревшись, обнаруживаю в его плотной темной бороде светлые вкрапления. Второй помощник должно был тоже блевал и нетщательно оттер бороду. То, что сверкает в ней светлыми полосками, является, скорее всего, остатками тошноты – очевидно, маленькие кусочки картофеля. Интересно: Таким образом, наверное, и возникло оскорбление «Тошнотик» или «тошнотворный тип».

    Проходит какое-то время, и мой живот вновь принимает форму шара и натягивает кожу, словно барабан так сильно, что я мог бы давить на нем блох, будь они на борту. Химия в моей требухе функционирует теперь, очевидно, совершенно неправильно: она трансформирует содержимое кишок в газы вместо того, чтобы превращать в фекалии. Ремень доставляет невыносимую боль. Прочь его! Я даже вынужден расстегнуть брюки и рукой придерживать их за лямочки для ремня. Мой живот такой толстый, будто я на восьмом месяце беременности.
Потащусь-ка, чтобы успокоить брожение и недовольство в моих внутренностях, лучше всего обратно, на свою шконку.
Плотно прижав руки к телу, внимательно вслушиваюсь в каскады из сжатых рыдающих звуков, звенящего ворчания, глухих раскатов, щелкающего хрюканья и бурчания – и внезапно там еще появляется совершенно выпадающий из последовательности шумов высокий писк, который переходит в приглушенное бульканье и бурление. Затем снова звучит так, как будто во мне, словно на сковороде, топится жир со шкваркой.
Это не просто дискомфорт в животе, так мучающий меня, это такие ощутимые колики, каких я прежде еще никогда не имел. Даже череп гудит из-за этого.
Странно: Когда направляю мысли на помощников командира и таким образом уклоняюсь от натисков сверлящих кишки болей, они на некоторое время слегка стихают. Но затем я снова едва могу выдержать их натиск, и тогда сжимаю зубы и, закрыв глаза, крепко сжимаю низ живота и брюшную стенку. Знаю точно: Стоит только на миг ослабить хватку, и при очередном приступе боли мой сфинктер расслабится, и я усрусь поносом прямо в свои тряпки. У меня сейчас такое чувство, будто во мне копается крыса в поисках выхода наружу.
И тут, как наяву, вижу толпы прилежно копающих крыс. Сверх этого огромных червей, копошащихся живым клубком.
В Индии или где-то там, рядом с ней, должно быть есть такие черви, длинные как солитеры, но развиваются не во внутренностях, а непосредственно под кожей и вырастающие там до метра. В таком случае их надо поймать за один конец и затем очень осторожно, деревянной палочкой, выкручивать, доставая из себя – это значит поступать так же, как происходило при мучениях какого-то святого: Только там речь шла не о длинных червях, а о кишках. Невыносимо, если из живого тела будут так выматывать кишки из живота...
Какой длины, собственно говоря, мои кишки? Я когда-то знал это, однако забыл. Я даже знал, какой они длины у лошади и коровы. В данный же момент знаю одно: невероятной длины. Крыса, которая донимает меня, сидит в нижнем конце моей кишки...
Теперь, слава Богу, боли снова ослабевают. Судорожные, называются такие боли. «Судорожные» - звучит чертовски верно: звучит также глухо, как и такие вот боли.
   
   Подо мной слышу стоны маата, затем он громко блюет и сыпет проклятиями. У него такая же беда! Возникающие звуки урчащего сейчас живота не имеют ничего общего с обычными ворчащими, пердящими звуками, раздающимися по утрам, словно разгрузочные разряды – особым номерам, которыми могут развлекаться производящие их.
Шум в животе снова становится таким сильным, что понимаю: Сейчас меня прорвет поносом. Я могу еле-еле противостоять рвущемуся изнутри давлению.
Если я сейчас потянусь к краю койки, то буду вынужден ослабить мускулы сфинктера. И тогда все закончится в одно мгновение. Значит, не тянуться на край. Может, позже. Теперь же ни в коем случае. Нужно лежать на спине совершенно вытянувшись и даже не пищать – руки вдоль тела.
Если бы это было так просто: Внезапно для рук больше нет места. Я должен был бы убрать одеяло. Но не могу сейчас так рисковать. Ни за что не двигаться!
Спокойствие – вот мой первый гражданский долг здесь и сейчас! Надо сконцентрироваться на анусе, с тем, чтобы рвущийся из меня соус не забил фонтаном. Есть чертовски огромное различие в том, какое в тебе дерьмо: твердое или жидкое. С твердым говном не было бы у меня никаких проблем.
Как-то слышал об одном парня, как ему вырезали фистулу из задницы, и хирург оказался недостаточно внимательным и – раз! – рассек ему круговую мышцу. Хирург был пьян в стельку. И вроде маленькая штучка, а неисправимо. Нельзя ни шить, ни бинтовать. В том месте никакой протез и никакая пробка не помогут.
Хуже не придумаешь! Из такой задницы говно просто вытекает без удержу.
Парень работал коммивояжером: изысканный шоколад и джем фирмы «Stoll¬werk & Bourzutskie» или нечто подобное. Не мог больше ходить к своим клиентам. Спустя полгода застрелился или повесился. Можно понять и посочувствовать...
- Как оно там внутри выглядит, никого не касается...
   Однако могу себе хорошо это представить, так как дома довольно часто на стол поступали «кислые фляки»  – «Kutteln» , как говорят в Баварии.
   Я вглядывался в тонкую, салистую, ворсистую поверхность рубца: рассматривал странно расходящийся тонкими кожаными сетчатыми складочками довольно красивый рисунок. Творец неба и Земли использовал там значительное количество своей фантазии в этой форме – предназначенной для просмотра в темноте: chef-d'oeuvre inconnu .
Просто умора была, когда я как-то захотел однажды сварить Kutteln, как и положено: с большим количеством чеснока...
Kutteln являлись для баварских мясников ничем иным как кормом для собак. Соответственно и стоили дешево. Но при этом никто их не чистил. Серые лоскуты рубца отвратительно пахли коровником. Помню, я обработал их тогда под проточной водой, жесткой щеткой, но в конце концов, вся работа пошла коту под хвост – точнее говоря, собаке домохозяйки, так как смрад коровника не хотел уходить даже во время готовки, лишь наоборот еще больше обострялся.
В Италии сваренный рубец никогда плохо не пахнет. В Генуе, например, их можно повсюду встретить. Они там с этим делом разобрались. Повезло, что я когда-то побыл в Италии.
Слава Богу, я также повидал и еще несколько других стран, говорю себе. Минимум дюжину! - Но в самом ли деле так много?
Ну, вот и новая тема: Подсчет стран пребывания – моих стран.
Итак, был в Италии. Нет – еще раньше в Чехословакии, и только ее одну посещал не менее десятка раз. Австрия? Принадлежала тогда уже Австрия к Великогерманскому Рейху? Ладно, теперь, так сказать, отправляемся в большое турне: Венгрия, Румыния, Болгария, Турция, Греция... А что еще? Да, забыл Албанию... Но при всем при том, никакая это не дюжина. «Хвастун! Воображала!» ругаю себя.
    На лбу выступает холодный пот. Лежать не шевелясь! Ни в коем случае не вставать!
При обычных обстоятельствах я должен был бы доложить о своей болезни. Все другие тоже. И тогда мы могли бы просто всплыть и нарисовать большой красный крест на настиле палубы: Бомбы не бросать! Госпитальное судно! Нападать нельзя! Женевское соглашение!
Наконец давление во мне ослабевает, и, кажется, хождение подо мной тоже стало будто бы меньше.
Так, полностью сосредоточиться, сжать очко до крайности и по сантиметру передвигаться, изменяя положение – очень медленно перекатываясь к краю койки. Словно прыгун в высоту, двигаться, прижимаясь животом к планке канта матраса – все как в скоростной кинокамере, и растягивая ноги на шпагат! Так держать! Внезапно в животе снова начинается дикое бурление. Но теперь нет возможности вернуться на место: чему быть – того не миновать.
Кому сказать! Я еле удерживаю говно и сгибаюсь чуть не до пола, а затем маленькими, сжатыми шажками тащусь к ЦП. По дороге вспоминаю о туалетной  бумаге: Я забыл о ней в своих страданиях. Ну что ж: только вперед, вперед....

Что за счастье! Ведро-параша свободно. Итак, брюки вниз, и в следующий миг уже сижу на очке. С дробным треском, словно от хлопушек, вырывается из меня скопившаяся с фекалиями вода. Отвратительный смрад разбухая, словно облако, охватывает пространство вокруг меня. Еще взрыв и еще один! Мой бог, сколько же во мне накопилось этой отвратительно пахнущей смеси из газа и воды?
Со стонами поднимаюсь, штаны все еще болтаются вокруг ног как сдувшиеся меха гармоники. А теперь нужно чем-то подтереть задницу. Но поблизости ничего нет. И тут замечаю защемленый между двух труб комок полупромасленной ветоши. Вот, пожалуйста! Ветошь приятна в моей израненной заднице, а немного больше грязи и запаха масла не играют теперь никакой роли.

Центральный пост кажется мне частью городской канализационной трубы. Деталью, подготовленной для выставочных целей: с обеих сторон без выпускных отверстий, чтобы все оставалось на местах. Навозную жижу, которая втекает из боковых труб, мы производим самостоятельно.
- Твою мать, - стонет централмаат и бросает на  меня укоризненный взгляд. При этом он пальцами достает шоколад, выдаваемый подводникам, из одной из этих странных банок, напоминающих банки крема для обуви. Две уже пустые подобные банки лежат на пульте для карт. Если централмаат в одиночку прикончил обе банки, то это скоро станет отчетливым признаком того, что он тоже поймал свой понос: Нафаршированный шоколадом.
     Вонь стоит чудовищная. Сколько смрада максимально может принять воздух? Где лежит граница его предела? До какого соотношения такой примеси ее еще можно вдыхать?
    В и без того взрывную смесь смрада, централмаат вбрызгивает теперь еще и обманчиво-ароматную примесь «Колибри» — дурно пахнущий одеколон, используемый для удаления с лица и рук морской соли. Что за ерунда? Словно хочет спасти сгнившую рыбу, сбрызнув ее ванильным соусом...
    Во мне внезапно поднимается непреодолимое отвращение, граничащее с едва сдерживаемой яростью. Но против кого я должен направить ее?
    Уж скорее задохнусь в собственном отвращении к самому себе...
    Вижу, как вахтенный инженер нетерпеливо постукивает по стеклу указателя оборотов дизеля правого борта. Он еще раз стучит по нему, но стрелка не двигается. Тогда он с негодованием кричит в корму:
- Что опять случилось с дизелем правого борта?
    С кормы прибывает ответ:
- Дизель правого борта не готов!
- Могу представить себе! - кричит инжмех назад.  - Что там не готово?
    В следующее мгновение появляется дизельный механик. Совершенно без дыхания рапортует:
- Наверно зубы приводной шестерни сломаны, господин обер-лейтенант.
- Как давно?
- Не могу сказать, господин обер-лейтенант.
- Черт! – шипит инжмех.
   Проблемы с дизелями не ослабевают. Собственно ничего необычного. Господин Рудольф Дизель не мог рассчитать такой нагрузки на дизеля. Продолжать движение хотя бы на одном дизелем – тоже годится.
    Но что, если и с ним произойдет нечто подобное?
   
    В ЦП происходит своего рода военный совет.
- Ремонтировать! - решает командир. Это значит опять уйти на глубину и потерять время. Все-таки можно вздохнуть с облегчением: Эти парни здесь не халтурят! Риск держать на минимуме: старое правило.
     Приводную шестерню демонтировать – и снова инжмех сыплет проклятиями:
- Сначала пружинная муфта, а теперь еще и это – дерьмо, будь оно трижды проклято! Постоянно что-то новенькое!
   Затем исчезает в корму. Сзади он выглядит так, как будто ярость согнула его и приделала горб.
   
   Всеобщая раздражительность постоянно требует новых жертв: Ремонт дизеля правого борта продолжается уже вечность, и в центральном посту поднимается ужасный шум. Всегда такой спокойный, централмаат ругается во все горло, потому что при откачке из трюмного пространства под дизелем, в сепаратор помпы попала ветошь из параши:
- Проклятые долбоебы! Если я кого-нибудь поймаю с ветошью, переломаю тому кости!
- Наверное, кто-то подтер ею задницу, - звучит робкий голос.
- В таком случае он должен забить себе в пасть эту обосранную ветошь или еще куда-нибудь. Если еще раз такое повторится... переломаю ему кости! Это я твердо обещаю!
- Может быть какой-нибудь серебряник, - произносит тот же человек, но теперь уже более уверенно.
- И что с того? Ему тоже кости переломаю. Здесь мой центральный пост, всем понятно?
Минимум трое серебрянопогонников должны были это услышать. Но никто из них не возмущается.
- В носовом отсеке один лежит в собственном дерьме! – доносится до меня.
Это сообщение пробуждает во мне картины виденных когда-то грязных коровников, с крупным рогатым скотом, которые носят свое дерьмо на собственных шкурах.
Навоз, однако, мне вдвое менее противен, нежели человеческое говно. Будучи ребенком, я даже преднамеренно вступал в навоз ногой. Я воистину наслаждался тем, как навоз продавливался меж растопыренных пальцев.

     Снова идем под шноркелем. Сижу в офицерской кают-компании и рассматриваю, так как не могу сейчас писа;ть, обе мои руки, лежащие передо мной на темно-зеленом линолеуме стола. Я осматриваю их так, словно они принадлежат не мне, а кому-нибудь другому.
    На средних суставах обоих безымянных и средних пальцев растут короткие, крученые волоски – но их нет на указательных пальцах и мизинцах. Над суставами кожа образует морщинистые овалы – измятые складки. Ничего особенного: пальцы довольно короткие. Ногти маленькие, слабо выраженные. «Руки скульптора» - сказал кто-то однажды. Мои руки: Сгибаю пальцы, и мятые складки тотчас исчезают на сгибах суставов. Сжимаю руки в кулаки, и вижу, как сочленение корня безымянного пальца погрузилось вправо. Это опознавательный знак моей правой руки: Там имелась однажды сложная поломка пясти, которая слегка и уменьшила палец. Произошло это при ходьбе на лыжах в Fichtelberg. Незадолго до экзамена на аттестат зрелости. Недостаточное количество снега, и я свалился через обрез полевой дороги, что-то тут же щелкнуло в руке в кожаной мягкой рукавичке. Могло быть хуже.
    Мощная гипсовая повязка, конечно, действовала как смягчающее обстоятельство на экзаменах, и нося пиджак как тужурку через левое плечо я имел даже определенный шик: бедовый парень из Крепости города Ратенова .
Я мог бы сделать руками несколько кукольных сцен, осуществляющих определенные странные жестикуляции, но лучше поостеречься. Второй помощник сидит за столом, а инжмех как раз пробирается через люк переборки.

То, что я время от времени испытываю настоящий абсанс, очень беспокоит меня: Я не хочу уйти в никуда и обрести вечный покой. И каждый раз, вытягиваясь на шконке, испытываю страх, что это все же может произойти со мной.
- Там какая-то скотина опять мимо наблевала, - ругается вахтенный центрального поста. - Если бы они хоть раз убрали бы свое свинство! Но благородные господа об этом даже не думают!
- Они ведут себя так, будто находятся в борделе с полным пансионом!
    Вахтенный ЦП получает поддержку от кока.
– В корме есть один такой, так он, хоть режь его, хоть стреляй, не хочет ссать в яму под дизелем. Салаги, а ведут себя, как говорится «Руки фертом под бочок, /А душа вся с пятачок!»
Раньше всегда особо отмечалось: Морфлот живет в чистоте, а не в грязи, как пехота. Так нам говорилось, во всяком случае, снова и снова вдалбливалось в наши головы. Теперь все выглядит, к сожалению, совершенно иначе.
И опять мы сбавляем ход для перехода на электромоторы. Раздается команда вахтенного инженера:
- Заполнить цистерну быстрого погружения!
Цистерна быстрого погружения? Но, можно ли ее заполнять водой на перископной глубине? Своим дополнительным весом она должна помочь идущей подлодке быстро исчезнуть с поверхности при погружении по тревоге – выражаясь точнее: в один миг помочь лодке преодолеть поверхностное натяжение. Поскольку ее пять тонн воды утяжеляют лодку, то эта цистерна затем должна быть снова продута и как можно быстрее. Но, мы же, уже были под водой?
Надо бы при случае выведать это у инжмеха и действовать надо хитрее.

Потащусь-ка я, лучше на свою шконку и подожду, как будут развиваться дела в животе. Итак, назад в жилой отсек, забраться на койку и затем, устроившись в ее узости, растопырить руки-ноги и лежать пластом. И занять голову чем-нибудь иным, нежели постоянными мыслями о говне, моче и блевотине – даже если кишки снова будут выкручивать меня в диких судорогах. Упорядочить мысли по возможности...
Легче сказать, чем сделать. В голове полный хаос: Мысли вьются как снежинки на быстро меняющем направление ветру. Затем в голове снова вращается маяк, проецирующий картины внутрь моего черепа. И там, в самом деле, появляется Симона, и картинки с ее образом становятся  даже ярче вдвойне: Симона верхом к лошади, Симона в чудесном белом платье и красном бархате как фрейлина замка: Кер Биби, вечер моего возвращения, праздник для избранного общества Флота. Внезапно картины пускаются в быструю круговерть: Любитель красного вина, офицер-дознаватель, чины SD в Бресте, офицер с минного прорывателя – нужно срочно широко открыть глаза, чтобы не было головокружения.
    Испытываю такое состояние, словно весь состою из одних лишь кишок: до самой небной занавески ощущаю себя доверху заполненным причудливо изогнутыми кишками. И тут как наяву вижу Стеклянного человека из Дрезденского музея гигиены . Это прозрачное чудо в натуральную величину стояло там с поднятыми руками – словно сдаваясь. Когда я в первый раз увидел этого стеклянного приятеля, то был совершенно изумлен видом того количества кишок, который был у него в животе. Фиолетовая груда выглядела как дополнительная и сверх того еще и небрежная мешанина.
Должно быть, это было в 1933 году. Музей был на площади Lingnerplatz, названной по имени фабриканта Карла Лингнера .
Год 1933 – как же давно это было! Дрезден тоже далеко. Колесные пароходы перед террасой Бюхнера, Эльбские Песчаниковые горы: Камень страхов, Камень короля и Пребиштор .
Точно: Одна из пещер этих гор называлась «Коровник». Господин барон Окс фон Лерхенау  увековечил себя там, на стене песчаника, красной краской. А ниже кто-то приписал белой краской: «Я это слышал и читал: Как бык  в коровнике упал.»


     Хотя мои кишки еще бунтуют, мой мозг, кажется, снова пребывает в нормальном рабочем состоянии. Очевидно, отрава из живота не добралась до него и не сделала неспособным к выполненю своих функций, а потому он и снабжает меня красивыми, четкими картинами.
А собственно говоря, каким образом функционируют в моей голове мыслительные процессы? Как получается, что некоторые образы возникают во мне непреднамеренно, а иные только тогда, когда я их востребую?
   
   Когда я снова занимаюсь гимнастикой, слезая со всей осторожностью с койки, моя правая нога подламывается: Затекла. Приходится невольно ждать какое-то время, до тех пор, пока пройдет зуд. Также и это могу себе научно объяснять – почему моя затекшая нога зудит: там же снова движется кровь, определенно. Но почему кровь зудит? Почему у меня такое чувство, будто в затекшей ноге имею сразу 1000 муравьев?
Размышляя, вспоминаю, какие приятные чувства появляются при опорожнении мочевого пузыря – когда выссышься до последней капли. Опорожнение кишечника не то. Вероятно потому, что часто сопряжено с потугами и стонами? Или зависит от того, что оно связано с определенной беспомощностью? Или со страхом, что при опорожнении кишечника я сижу распластанный и представляю этим крайне неутешительный вид со стороны?
В эту минуту во мне снова возникают воспоминания: голая задница одного парня, который в U-96 при тревоге стрелой вылетел из гальюна, а штаны все еще висели ниже колен. И одновременно также появляется чувство прошедшего страха, который нападает на меня в уборной любого поезда: страх, что я мог быть защемлен на очке при железнодорожной катастрофе – штаны ниже колен и неприкрытый зад...
   
    Матрос из экипажа центрального поста, очевидно, наложил в штаны. Вид того, как он застыл и смущенно осматривается вокруг, является отчетливым тому признаком. Как же он теперь справится со своими тряпками? Мы не пехотинцы, которые могут замотать свой понос в нижнее белье и выбросить в кусты или поле. Бедняге не позавидуешь.
Неполадки с мышцей сжимающей задний проход – и в тот же миг честь человека втоптана в грязь. Гёте в засранных штанах – никакого полета мысли и быть не может!
Смрад выгоняет меня из ЦП, но и в офицерской кают-компании тоже пахнет отвратительно.
Мое обоняние получает, во всяком случае, вони больше чем достаточно. Получает свой корм аккуратно и вовремя. А что, если принюхиваться таким собачьим способом, как я это делаю, чтобы исследовать, какой смрад содержится в смеси с другими, вызывая такую пронизывающую вонь? Смогу ли я выделить определенный запах из этого смрада?
Наконец, понимаю: Это кислый смрад блевотины окутывает всего меня. Этот зловонный запах исходит из большого ведра-параши, который зажат вплотную к столу. Туда, судя по всему, и блевали измотанные шишки с верфи.
Плохо то, что противное содержание ведер-параш не может сразу выбрасываться за борт. Гальюн рядом, но он может опорожняться только при ходе на дизелях, сжатым воздухом. На этой лодке установлен, правда, иначе чем на U-96 – резервуар для фекалий, но что может сделать такая техническая предусмотрительность, если каждый второй блюет, а все 100 человек срут поносом? Понос нельзя урегулировать по прошествии времени. Понос обладает революционным характером: Прет без остановки.
    Во мне поднимается новая волна тошноты. Скорее вон из смрада кают-компании и ЦП и посмотреть, может в корме получше живется-можется…

Едва перехожу переборку дизельного отсека, вижу, как кто-то у пульта управления дизеля правого борта сидит в глубоком приседе, как на скамейке для доения: голова опущена, предплечья на коленях. Выглядит так, словно дизелист задремал на табуретке в этом уютном положении.
Но тут человек поднимает голову, смотрит на меня выпучив глаза, достает откуда-то кусок ветоши, высоко вытягивает зад и подтирает его. При этом пристально, но безо всякого выражения, смотрит мне в лицо. А затем вытягивается во весь рост и одаривает меня смущенным кивком. Когда же подтягивает штаны, вижу, что край ведра-параши, на котором он только что сидел, тщательно обит черной ветошью. Я выражаю легким движением бровей, что, пожалуй, одобряю эту затею. В ответ парень улыбается: Мы хорошо поняли друг друга. Забота, вопреки несправедливости данных обстоятельств, еще и об определенном комфорте – это зарабатывает свое признание.
Смрад свежего говна настолько силен, что, как мне кажется, проникает в меня даже тогда, когда я с усердием дышу ртом: Он буквально проникает мне под кожу.
А ветошь, которой он вытерся? Что с нею? Мне следовало бы пронаблюдать, куда дизелист ее сунул. Не мог же он бросить ее в парашу? Нужно быть полным идиотом, чтобы швырять ветошь измазанную говном, непосредственно в дизельную яму!

    Боюсь, что мне уже никогда не освободиться от смрада поноса – точно также как китобои не теряют пропитавший их запах рыбьего жира, как бы много они не купались и не намыливались.
    Я знал одного такого с судна-матки китобойной флотилии «Jan Wei¬lern», так он, однажды, приняв горячую ванну, буквально облил себя одеколоном с запахом сирени. И что в результате? После этого он завонял и рыбьим жиром и сиренью – хуже, чем самая захудалая проститутка, не моющаяся неделями.
Посещение кормы было моей ошибкой.
К счастью, на борту есть хлорная известь. Ее обычно используют, чтобы предотвратить ядовитые газы, образующиеся при соединении кислоты из поврежденных батарей с соленой водой в трюме. Теперь она должна смягчать и это страшное зловоние. Но, скорее всего, не поможет.
У китобоев выработалась свойственная только их телам система отключения запаха: Они просто больше не ощущают запах рыбьего жира. Что за странный процесс отбора? Почему я чувствую запахи говна и блевотины, но не запах дизелей?
Со слухом то же самое: Я могу навострить уши и различать самые тонкие шумы, но не воспринимаю шум дизелей. Чертовски сложные обстоятельства...
   
    Я, должно быть, совершенно потерял последние часы. Если верить моим часам – а я верю им, то я был в бессознательном состоянии добрых пять часов. Сидя выпрямившись за столом, напротив выгородки инжмеха, правда, прислонившись к стенке, но все ж таки сидя прямо, я не спал: Я - отсутствовал. Подобное этому еще никогда со мной не случалось. Туман перед глазами – и все. Ушел в небытие...
Находимся ли мы вообще все еще в этом мире? Думает ли еще хоть кто-нибудь о нас? Не списаны ли мы давно? Не стали ли мы уже приведениями, типа того вида полуслепых лемуров, что ориентируются только по слуху? Не превратимся ли мы в конце в белые, шишковатые гигантские личинки с усиками-щупальцами вместо ушей?
    
     Блуждаю взглядом вокруг. Люди выглядят как умирающие голодной смертью, так сильно у них истощились мышцы. Если понос не прекратится, всю душу, в конце концов, высрем из тела.
Шишкарь с верфи напротив меня выглядит особенно плохо. Если так и дальше пойдет, то он точно коньки отбросит. Бледные щеки беспомощно запали, как на злой карикатуре. Его коллеге, страдавшему вначале от клаустрофобии, кажется, полегчало: Он за своим поносом, очевидно, совершенно забыл о клаустрофобии.
- Это не будет продолжаться долго! - Командир пытается утешить полностью опустившегося шишкаря. А тот лишь глаза закрывает. Лучше бы он этого не делал. С закрытыми веками выглядит, как будто и в самом деле уже помер.
«Не будет продолжаться долго!» У командира железные нервы! Говорит так, как если бы речь шла лишь о морских милях, которые мы должны преодолеть. Не долго! Он может рассказывать сказки только этим шишкам!

В радиорубке никого. Конечно! Почему там должен кто-то сидеть? Если мы идем на глубине на электродвигателях, то для радиста нет никакой работы. И в этом случае мы являемся своего рода Летучим голландцем...
  Мысль о том, что еще может быть предстоит нам, вновь сильно угнетает меня. Хочу я того или нет – я вынужден, как собака на цепи, лишь лаять на кость не имея возможности достать ее. И снова и снова говорю себе: Мы слишком медлим, чтобы достичь нашего убежища в южной гавани еще до прихода янки. А сверх этого еще и огромная дуга на запад, на которую был вынужден решиться командир...
    Только теперь эта осторожность обернулась против нас. Перед La Ro¬chelle мы снова превратимся в судно-ловушку.  «…покуда в далёком сером море не отыщем остров Туле…», декламирую про себя. «Этот остров должен существовать!/Там ещё в силе клятва и честь./ Там мы опустим короля / В гроб из ясеневых копий…»
     Опять ловлю себя на том, что я использую воспоминания наполненные смыслом с большой задержкой. Не то, чтобы я глубоко утонул в мыслях и поэтому чувственные раздражители тормозили – скорее, мои нервы стали слабыми как растянутые резиновые шнуры.

Внезапно понимаю, что снаружи доносятся какие-то шумы. Мой слух их давно засек, но я как-то не придавал этому значения. Или шумовой контакт был нарушен. Теперь он снова существует. Вероятно, в моей голове имеется что-то подобное шумовым наплывам, которые могут уменьшать воздействие стороннего шума. В данный момент мой мозг опять воспринимает окружающее, и это главное – слава Богу.
Пытаюсь анализировать доносящиеся шумы: Глухие молоты? Или приглушенный шум лопастей шлепающих по воде?
И тут меня буквально пронзает догадка: Это же винты корабля! Без всякого сомнения: Винты корабля! Значит, они бродят здесь, словно охотничьи псы! Сам дьявол, наверное, помогает этим скотам!
От напряжения, с которым вслушиваюсь в шумы, не могу дышать. К тому же явно слышу, как мое сердце стало вдруг резче биться. Становится ли шум громче – или стихает? Идут ли они по нашему следу? Мой пульс стучит как сумасшедший. Истерика, что ли у меня?
Это может быть, наконец, совершенно обычная рыболовная шхуна, ничего не замышляющая против нас.
Может! Однако не должна. Обычная рыбацкая шхуна!? Что она может искать здесь?
А теперь – это еще что такое? Из-за ритмичного шума надвигается приглушенный грохот и гул. Удары молотов и шлепки идут почти вплотную, но глубоко за ними проявляются какие-то другие шумы. Это больше не стена шума, но эшелонированная по глубине зона шума. И вдруг вот оно: Гром и грохот, и настоящие громовые раскаты!
Глубинные бомбы!
Они обрабатывают какую-то подлодку – никакого сомнения... Совершенно ясно: Там пытаются прорваться и другие лодки в La Pallice – некоторые, может быть, из Saint-Nazaire, например. И вот теперь такая лодка в обработке...
Как далеко можно слышать разрывы глубинных бомб? Чертовски далеко, если стоишь под водой. Но как далеко? На 20 морских миль? Вздор! Гораздо дальше!
Гром и грохот длятся беспрерывно, кажется, раздаются впереди по правому борту. Но я могу и заблуждаться. Невооруженным ухом можно с трудом определить местонахождение источника шума. Один раз звучит так, как будто бы раздается от бакборта, затем даже кажется, что мы буквально полностью окружены грохотом. Но я говорю себе: Этого не может быть. Это грохотание и то наплывающий то уходящий отклик громовых раскатов не образуют кольцо вокруг нас, они просто доносятся с разных направлений.
В конце концов, я должен был бы уже привыкнуть к этой разновидности шума и больше не реагировать так сильно. Люди на Западном фронте  в 14-18 году  должны были слышать орудийный грохот тоже сутки напролет. В каждом фильме о позиционной войне во Франции обыкновенно царит такая же шумовая кулиса – ее записали на пластинки и сложили в архивы: все время требуется киношникам. Может быть, Томми уже также изобрели и подводное звуковое устройство для фонового сопровождения своих действий, записали весь этот шум и грохот на пластинку и усилено посылают в районе своего нахождения. Вероятно, делают это, чтобы порвать наши нервы, свести с ума и даже без оригинальных звуков?
Прекрасно, если бы это так и было! Но здесь звучит уж больно серьезно. Бомбы предназначены какой-то подлодке. Или двум? И все резче и резче работают бомбометы: обыкновенная пустая трата боезапаса. Трудно представить, сколько суммарно стоят эти глубинные бомбы, что ежедневно сваливаются в море.
Вуммеруммеруммм: Триольный звук!  Звучит уже лучше – несколько жестче, чем затертый грохот. «Бомб страха» вроде тоже нет.

Появляется командир, и оберштурман уступает ему место у пульта с картами.
- Мы должны быть сейчас на высоте Larmor-Plage.  53 градуса: Larmor-Plage и Port-Louis.
Конечно – мне следовало бы давно об этом подумать: никакой не Saint-Nazaire, а Lorient!  Мы на высоте Lorient. Значит, там какая-то лодка хочет проскользнуть через лазейку, и это ее теперь чистят граблями, судя по всему.
В Lorient располагаются Вторая и Десятая флотилии.
Из Lorient ходили большие подлодки. Водоизмещением в 1120 тонн, тип IX-C, с двумя кормовыми торпедными аппаратами вместо одного, как на нашей лодке. Эти большие подлодки были способны преодолеть 11000 морских миль в автономном плавании, при 12 узлах хода в непогруженном состоянии. Я даже однажды слышал слушок, что в Lorient стояла подлодка типа IX-D-2, водоизмещением 1615 тонн, способная преодолеть 24000 морских мили. Такая лодка была бы способна в автономном плавании пройти почти вокруг всей Земли.
Лежат ли в Lorient еще больше лодок в эллингах?

Я должен прижаться, так как два человека хотят пройти в корму, вплотную к командиру. Он делает полукруг острием циркуля. «Мы должны уйти еще дальше», бормочет при этом.
А вместе с тем драгоценное время утекает! – дополняю его втайне.
Мы определенно загнаны в тупик.
Но вся эта война и так является непрерывной последовательностью тупиков. Всегда этот вечный поиск меньшего зла! И всегда выбираться из беспорядка неизвестных факторов – неподдающихся учету факторов. Как часто имела значение способность принимать решения с наигранной решительностью и поступать таким образом, словно они являлись продуктом логичного мышления – а не чистой случайности.
Теперь это снова проявляется таким же образом: Командир хочет сделать еще более крупную дугу на запад, так как он предполагает сосредоточение вражеских сил между нашим курсом и побережьем – сказано четко и сжато: как в журнале боевых действий. Что означает, что мы ничего не знаем о враге. Мы просто предполагаем, что Томми стянули кольцо вокруг портов в Lorient и Saint-Nazaire, так же как и вокруг Бреста. Причем, однако, никто не знает, какое в данное время положение во Франции, в самом деле. Сумели ли наши остановить танки янки при их атаке или они продвигаются дальше вперед также быстро как от Avranches в Ренн. Продвигаются ли янки дальше в направлении Парижа или на юг...
Командир колеблется еще какое-то время, а затем дает коррекцию курса, которую он рассчитал.      
Если мы пойдем этим новым курсом, то наверняка придем в Панаму.

Оберштурмана нигде не видно. Ну, думаю, он все равно своевременно заметит, куда мы плывем в этой гондоле...
    Когда хочу пройти через люк переборки вперед, вижу горящую красную лампочку над переборкой носового отсека: Triton свободен! Чудо! Так быстро я еще никогда не продвигался вперед. Наконец-то мне выпал шанс сходить по-большому по-человечески. По-че-ло-ве-чес-ки! и без зрителей. Слава Богу, облагодетельствовал, теперь могу испытать обычный при калоизвержении процесс кряхтения и потуг. Задержать дыхание, еще раз покряхтеть и потужиться – плюс музыка глубинных бомб.
Лучше всего я бы так и сидел здесь.
Какая жалость, что про запас нельзя посрать и помочиться.
Теперь, однако, враги могли бы прекратить свой шум!
Наконец, я управился с делами в темном гальюне.
У меня в кармане еще есть остаток туалетной бумаги – Хвала Господу и аллилуйя! А теперь брюки снова вверх, и я могу даже вымыть свои лапы под маленьким краником – морской водой и мылом.
Едва откладываю задвижку, как из руки буквально тут же вырывают дверь, и кто-то рвется мимо меня – наклонившись как от ранения в живот.

Те, наверху, хотят порвать нам нервы своими хлопушками. Но я чихать на них хотел! Забираюсь на матрас, поворачиваюсь на левое ухо и прижимаю подушку к правому: Я достаточно долго терпел эту долбежку.
    Долгое время не чувствую, сплю ли я или бодрствую. Бессонница схожая с агрипнией . Я страдаю полубессонницей. Вероятно, у меня не отсутствует сон, вероятно, я только воображаю себе это. Кто его знает...
Я как-то слышал, что люди, у которых отсутствует хороший сон, обычно переоценивают свою бессонницу.
Моя названная тетя Хильда, как раз и была такой. Просто не могло соответствовать истине, когда она каждое утро заявляла, что не сомкнула глаз ночью. Когда-нибудь она точно засыпала, так как человек не может существовать без сна. Но чем ценен полусон? Определенно не половиной настоящего сна, потому что тогда мы не должны были бы спать вдвое дольше...
Как только командир справляется с недостатком сна? Как он может быть постоянно на ногах? Я кажусь сам себе уже полностью измотанным и опустошенным за эту поездку – что же тогда говорить о командире? Ведь у него из всех людей на борту наименьшие запасы сил.
Представление того, что мы не сможем найти пристанище ни на одном берегу, того, что для этой лодки нигде больше нет пристани, снова посещает меня. В полусне мне видится, будто мы уже много месяцев движемся по этому соленому морю. Не перед французским побережьем, а где-нибудь в безбрежных широтах без всяких координат. Топливные цистерны уже давно опустели и подлодка движется течениями – уже 100 лет или около того, без возможности когда-нибудь прибыть куда-нибудь...
И затем снова вижу изображения Симоны: Симона в широкой, расписанной цветами юбке на гоночном велосипеде. Симона в длинных, остронаглаженных брючках и тонком пушистом розовом свитере из ангоры легко и быстро двигающаяся между столиками своего кафе. Симона совершенно голая, коричнево-загорелая, увешенная морскими водорослями словно мальчишка-оборванец, в коричневато-зеленоватых разорванных лохмотьях... Картины сменяются в быстром темпе. Но это не фильм, а устойчивые картины, своего рода слайды, на мгновения вспыхивающие в мозгу.
 
    Из болтовни, проникающей в полусон моего сознания, невольно составляю диалог.
- Центральный! - голос рулевого сверху из башни.
- Слушаю! - ответ вахтенного центрального поста.
- Запрос времени! - снова рулевой.
Придурок, думаю в полусне, мы должны сосредоточиться на том, чтобы рулевому смена пришла к назначенному часу. Всегда этот дурацкий запрос времени.
- Башня - 16 часов! - сообщает вахтенный ЦП наверх.
По-видимому, господа нуждаются в таком общении, чтобы взаимно поддерживать себя в состоянии бодрствования. Без подобной литании  рулевой там наверху мог бы заснуть – никто бы и не заметил.
Некоторое время все молчат, затем из полумрака подо мной слышу приглушенные слова, почти шепот:
- Нам это никогда не удастся! Защититься от этих кораблей!
   Тот, кто это сказал, должен был бы получить по морде от сидящего к нему ближе всех. Вероятно, кто-то из серебрянопогонников, лежащих на одной из нижних шконок. Ни один моряк не сказал бы такое! Таким вот трепом эти паникеры и приманивают к нам злобных фурий. Как я хочу, чтобы смог искоренить эти богохульные слова, как написанное мелом на классной доске, мокрой тряпкой – но во мне все повторяется и повторяется эта фраза: «Нам никогда не удастся...»

    Я то сплю, то просыпаюсь и, кроме того, внезапно испытываю сильную жажду. В офицерской кают-компании, наверняка, стоит на столе кувшин с лимонадом – а потому – прочь с койки.
Повезло: Кувшин существует и наполовину полон.
Назад на койку? Лучше посижу-ка в ЦП и попытаюсь сделать несколько заметок...

Когда присаживаюсь на свой ящик, тут же хочу снова вскочить: Моя задница доставляет мне сильную боль. Я не знаю, обильный ли коричневый понос, выбежавший из меня, воспалил анус или же боль возникла от того, что он у меня изранен и натерт. Постоянные боли во внутренностях – и теперь еще дополнительная боль при хождении по-большому и даже сидении. Не могу вспомнить, чтобы когда-нибудь чувствовал свое очко так болезненно.
Переношу свой вес таким образом, что сижу либо на правом, либо на левом бедре и втягиваю анус. Правда, сначала он сильно болит, но спустя некоторое время боль ослабевает.
    Сидя так, я заснул и вновь грезил в своем сне о скорбуте : Все мои зубы так и рвутся принять горизонтальное положение. Я же пытаюсь удержать их, противодействуя языком в вертикальном положении. Но так я больше не могу открывать рот: На вопросы лишь трясу головой или киваю.
От постоянного напряжения язык разбухает, а мышцы щек невыносимо болят. Внезапно кто-то бьет меня, подкравшись сзади – шутник – ладонью промеж лопаток. Страх разрывает мне рот, и зубы вылетают наружу и со стуком падают на пол...

Вместе с тем я бодрствую: Тщательно ощупываю ряды зубов языком изнутри и снаружи. Также и поверхность прикуса и остаюсь счастливым и довольным, потому что все зубы пока еще в наличии – за исключением двух, которые мне, одноглазый врач Темпель, когда мне было 10 лет, удалил в Chemnitze на Вестштрассе, причинив сильную боль и наверно без всякой в том необходимости. Меня всегда хвалили по поводу моих хороших зубов – как будто хорошие зубы были моей заслугой!
Надо лимоны сосать! говорю себе. Как только живот будет снова в порядке так и поступлю.
На U-96 у нас было вдоволь лимонов. Второй помощник, как сейчас помню, маленький Херрманн, смешивал страшный коктейль из лимонов и сгущенного молока. Жив ли еще маленький Херрманн? Ужасно, что неизвестно, что стало с братишками.
Командировки как рулетки: Некоторые оставались в живых, когда их лодка тонула, когда были откомандированы как раз на учебные курсы. Другим везло, когда они должны были выходить в поход на вновь введенной в эксплуатацию лодке, которая не выходила в свой первый поход.
Но мне не стоит направлять мысли именно в этом направлении...

Протекает вентиль: кап-кап-кап. И все течет в трюм! Хотя какое это уже имеет значение? Когда-нибудь централмаат откачает скопившуюся в трюме воду.
Смотрю на командира сверху вниз. Испытываю к нему чувство легкой симпатии. Он стоит в полумраке и когда слегка опирается на штангу перископа, то кажется мне призраком. Возможно, из-за рассеянного света. Но и без этого освещения он выглядит плохо. Меня пугает также и то, как он движется. Этот человек ведет себя иногда как лунатик: так, словно находится в трансе.
С какой силой должен этот человек переносить выпавшие на его долю трудности: Стоять в центральном посту и выносить длительные нервные нагрузки!
Если бы мы шли нормальным ходом – это, конечно же, помогло бы. Нормально вышли бы и двигались, как положено, а не этими осторожными шажками.
А мне хотелось бы побежать сейчас босиком, побежать в поля, просто убежать из этого чертова сонмища трубопроводов и агрегатов. Любой тигр в своей клетке имеет больше возможности к движению, чем мы. И тут же вспоминаю тигра Рильке и его клетку с тысячей прутьев, и приходит на ум строка...  Но, подожди-ка: Там ведь была пантера!  «...скользит по прутьям взгляд в усталой дреме» . Это могло быть написано прямо про меня.
       Зачем же я сижу здесь? Лучше снова назад на койку и попытаться заснуть.


Так как снова просыпаюсь от шума дизеля, то думаю, что проспал всю последнюю часть хода на электродвигателях. Мне наконец-то удалось поспать под водой. Теперь можно и под шноркелем идти...
В центральном посту бросаю взгляд на барограф : Он, наверное, спятил. Его игла написала дикие температурные кривые давления. Обычно этот прибор должен регистрировать атмосферное давление снаружи и давать указания на предстоящие резкие перемены погоды. Теперь же он записывает колебания давления на лодке.
Не могу стоять в таком сонном состоянии, как сейчас, - или с таким дурацким видом – а потому вщемляюсь, манометры глубины за спиной, задом между задами обоих рулевых на край ящика с картами. Но уже скоро место мне не нравится, я снова встаю и переставляю немного ноги, чтобы выгнать из головы остатки сна.
     Внезапно резко запахло дизелем. И затем от сильной боли в ушах буквально разрывается череп. Допустил ли там старпом ошибку при глубоком нырке – или на море выросло волнение?
Приходится теперь сильно пыхтеть и сглатывать. Чтобы освободиться от стеснения в ушах, держу закрытым нос и надуваю щеки. Зарытия носом в волну длятся всегда секунды, но когда это повторяется постоянно, то может совершенно вымотать.
С суровой погодой нужно было считать – мы, в конце концов, находимся в Бискайском заливе. И, слава богу, непогода имеет также и свое хорошее: При такой погоде летчики Томми остаются на земле.
    Что теперь?
     Низкое давление не хочет уходить. Мне кажется, что барабанные перепонки буквально высасываются из головы. Боль такая сильная, что пригибает меня к полу. Вахтенный центрального поста смотрит на меня как спятивший, и внезапно оседает на пол. Я слышу, словно издалека: «... погрузились в волну!»
И затем громкая команда «Дизель стоп!» 2, 3 человека извиваются на плитках коридора.
Взгляды полные паники впиваются в меня. Что же случилось? Почему мы больше не получаем воздуха? Где выравнивание давления через клапан головки шноркеля? И снова доносится, как издали: «Выровнять давление!»
Сильным глотанием пытаюсь освободиться от мучительной боли в ушах, но это удается только наполовину.
Наконец дизели останавливают. Еще двое падают. Почему никто не выравнивает давление? Господи Боже мой! Этого ни одна скотина не вынесет! И тут, наконец, поступает воздух...
Я все еще как в тумане.
- Что за ****ство! - ругается кто-то.
- Вы, тупые свиньи!
Меня бы не удивило, если бы у некоторых лопнули барабанные перепонки. Это было так, как будто мы погрузились с работающими дизелями! Проклятье, нельзя что-ли делать это получше – гуманнее, так сказать? Давление было конечно, гораздо больше, чем 400 миллибар – удар ниже пояса!
А теперь я получаю к ушным болям вдобавок еще и нарушение зрения! Но это только туман на лодке, который постепенно начинает снова светлеть. Люди на полу тоже приходят в себя и поднимаются, ругаясь.
Расширяю свои легкие. Я могу снова хорошо слышать, только боли в ушах остались. Присаживаюсь снова на ящик с картами: Вокруг царит неразбериха.
Наконец узнаю, что все это должно было означать: Это была свободная волна – она потянула нас слишком глубоко, перископ и головку шноркеля волна подсекла, как будто мы хотели нырнуть. И дизель был остановлен слишком поздно. Повезло, что только один дизель работал, иначе проблемы только усугубились бы.
- Если все и дальше так пойдет –  то «каски к молитве», - ворчит централмаат.
Говорю про себя: Если не ошибаюсь, то командир приказал продуть цистерны! Чертовски рискованно: лодка может остановиться и тогда враг определит наше местонахождение.
Также и гладкое море – гиблое дело: слишком большой бурун оставим. И вспоротая бурунами зыбь явится, очевидно, последним нашим приветом. При нормальном ходе морем можно расценить длину морской зыби – но здесь?

В моей голове должно быть все перемешалось. Обрывки воспоминаний сверкают и кружатся, перемежаясь с картинами, которые вижу вокруг. Замечаю, что не могу даже больше полагаться на свое восприятие. Иногда не уверен, не кажется ли происходящее мне сном: Вижу, как боцман проходит центральным коридором, но этот боцман широкоплечий и краснощекий. Это может быть только старый боцман с U-96. Но он утонул. Значит, я вижу привидение. С ума сойти!
Или: В углу командира то и дело мелькает Старик и почесывает бороду, но Старика здесь подавно быть не может. А там, где должен был сидеть шишка-серебрянопогонник с проблемами сердца, время от времени возникает Бисмарк. Только если напрягаю глаза, я могу опять заставить исчезнуть мясистое красное лицо.
Таким вот образом идет этот танец: Еще немного – и я двинусь умом.
А там за столом уже вновь сидит этот чертов Бисмарк, напоминая неуклюжий мешок! Но на этот раз я освобождаю себя от оптического обмана несколькими быстрыми взмахами век. Наверное, вся путаница возникает в моей голове только от этого дьявольского тумана, который все еще не исчез. Я вижу фантомы порожденные туманом! И сколько бы сильно не хлопал веками, не могу прогнать туман прочь. Даже если тереть глаза рукой, ничего не меняется...
Знаю, знаю: Я должен занять чем-то мои серые клетки, принудить их силой производить нормальные мысли. От серых клеток не будет никакого толка, если они не работают.
Напряженно повторяю детские считалочки, и когда они заканчиваются, пробую вспоминать тексты песен: «Вечерняя заря – я  у фонаря».  Да, так пойдет: «В дымке вечерняя заря, И я опять у фонаря...»
Только здесь нет никакого фонаря. Мы не взяли предписанные для судоходства фонари: красный для бакборта, зеленый для правого борта. Вроде бы имеются флажки для ночного прохождения кораблей, но я совершенно в них не разбираюсь. Надо бы напрячь мозги. Но при таком напряжении испытываю мучительную боль.
Черт! Наконец до меня дошло, что происходит с моим мозгом: Мы все, на самом деле, впали в наркотический сон, не заметив этого.
Выхлопные газы дизеля! Вот от вдыхания выхлопных газов дизеля мы и впали в полубессознательное состояние. А теперь в голове повторяется, как на заезженной грампластинке, глупый стишок: «Линейный корабль, линейный корабль – это корабль, что идет по линии» .

Внезапно до меня доходит, что дизели снова остановлены. Прислушиваемся? Но что означают все эти громкие крики вдоль всей лодки? Новые печальные вести из дизельного отсека?
Быстро направляюсь в ЦП и узнаю: неприятность с поплавковым клапаном шноркеля: Его заклинило. Слышу, что из мачты шноркеля необходимо удалить воду. Затем должны попытаться открыть клапан выравнивания давления.
Здорово! Хоть какое-то разнообразие...
Через полчаса докладывают: «Все ладно!»  Поплавок освободился, но, очевидно, не это является причиной криков. Выяснилась, что сальники в головном и приемном клапанах должны быть уплотнены.
Сальники! Слово, которое раньше меня сильно удивляло. Теперь, однако, оно уже твердо сидит в ушах: Речь постоянно идет об этих проклятых сальниках!

Командир снова ведет себя по отношению к вахтенному инженеру так, как будто это повреждение на его совести. Он безостановочно покрикивает на него:
- Сколько времени теперь это будет продолжается?
Но инжмеха не так-то просто вывести из себя, и он отвечает подчеркнуто спокойно:
- Это потребует некоторое время – тонкая работа.
Напряжение, которое возникает при этом между командиром и инжмехом, так сильно, что я буквально физически ощущаю его. Но, к моему удивлению, командир не принимает никакого решения. Он поступает так, как будто еще только должен обдумать его, и возвращается к пульту с картами.
Могу заблуждаться, но в моих глазах командир выглядит от ярости еще бледнее, чем раньше.

Спустя несколько минут почти сталкиваюсь с инжмехом, когда он проходит по жилому отсеку в корму. Он, очевидно, не ожидал увидеть меня, поскольку говорит мне так, словно прося у меня прощения:
- Все чертовски сложно! Не слишком зажато, не слишком свободно, не перекошено – но вода проходит через сальники. Пока, так сказать, не выяснили причину...
- И что теперь?
- В таких обстоятельствах мы, в любом случае, не можем двигаться дальше под РДП...
- Это значит: на 40 метров уйти и ремонтироваться?
- Точно!
- Прямо сейчас?
- Скоро!
Тащусь на койку и думаю: снова ждать...
Не знаю, сколько прошло времени, когда замечаю, что инжмех проходит через отсек.
- Все в порядке! - сообщает он, протискиваясь мимо моей койки.
- Почему Вы меня не предупредили?
- Потому что Вы только мешали бы нам. Кто спит, не грешит  – так скажем!

Я пребываю в состоянии какого-то равнодушия к происходящему. Я уже пару раз имел, правда, чувство нахождения в полубытии, но теперь мой мозг, кажется, снова функционирует: Уже самый маленький шум может ввести меня в тревожное состояние, а мои уши стали максимально восприимчивыми слуховыми аппаратами. Они беспрерывно ищут во всех шумах чужие шумы – хуже того: Я слушаю сквозь стальную стену нашего прочного корпуса окружающее лодку пространство, и одновременно слушаю все, что звучит в лодке, безразлично, двигатель ли это или произнесенное слово. Я воспринимаю все. Когда дизель-моторы остановлены, я все еще слышу в борту самые малые поскребывания и потрескивания.
Имеются шумы, которые действуют мне на нервы, хотя принадлежат нормальному режиму работы: Например, турбонасосы. Их высоко звенящие зуммеры совершенно достали меня. Также и дифферентовочный насос, он звучит так, словно на лодке кружит рой разозленных пчел. Раньше я вовсе его не слышал. Но теперь другие условия...
Кок доложил, что сварил рисовую молочную кашу. Уже одна только мысль об этой жрачке для беременных сжимает мне живот. У меня нет желания, хотя бы кусочек кекса или шоколада отведать – не говоря уже о рисовой молочной каше! Возможно, правда, она хороша для наших многострадальных внутренностей. И все же моя антипатия безгранична: Меня достаточно напичкали бурдой из такой каши в больнице Имменштада. Это была странная форма принудительного помещения в больницу: Для дядюшек от медицины я был сенсационно активным бактерионосителем паратифа. Я, должно быть, вырабатывал в себе такое огромное количество бактерий и распространял их повсюду, что этого количества совершенно хватило бы для всей Великой Германии.   Самое смешное было то, что при этом я сам не имел даже самых незначительных жалоб. Но совершенно здоровым был помещен на 6 недель в больницу – такого еще не было. Намерение этих светил было ясно: Пустыми баварскими мучными изделиями и рисовой молочной кашей они хотели довести паратифозные бактерии до самоубийства.

А, может быть, несколько ложек риса принесли бы пользу моим кишкам? Как давно я ничего не ел?
Что-то трещит на плитках пола. Затем слышу как кто-то, проходящий мимо по пути в корму, чуть не в мою голову ругается:
- Господи! Ну и вонища же здесь!
Тут же получает ответ:
- Открой все окна, если не нравится. Впусти сквознячок и солнца свет!
И затем еще:
- Был бы ты пехотинцем, всегда был бы на свежем, чистом ирландском воздухе.
Тут же присоединяется другой голос:
- Но там пришлось бы ножками топать, а здесь едешь и всего пара шагов до рабочего места – классно!
И вновь замечаю, как все же хорошо функционирует мой защитный механизм: Я больше не чувствую невыносимого смрада.

Хотя и съел всего несколько кусочков, уже скоро после еды мне снова представляется крыса, копошащаяся в моих внутренностях. Стоит сделать самое незначительное движение, как она тут же запускает в меня свои зубы. Внезапно это изуверское, приводящее к  мучительной смерти пленников, южноамериканское изобретение приходит мне на ум: Там жертве и в самом деле запускают крысу во внутренности. Подыхающий с голоду экземпляр помещают в старую консервную банку, и эту банку прижимают открытой стороной к заду скованного в скрюченном состоянии правонарушителя, а затем в пробитое в днище банки отверстие вводится раскаленная проволока. От этого крыса приходит в ярость и, спасаясь от смерти, прогрызает себе в темном анальном отверстии несчастного ход внутрь и далее по прямой кишке вверх, и там оказывается в узости, и в новой панике кусаясь, рвется далее, до тех пор, пока не погибнет нарушитель и крыса вместе с ним.
Южноамериканские революционные обычаи! Напротив, у нас здесь дела идут довольно хорошо – сравнительно. Старая истина гласит: Тот, кто может приспособиться, имеет больше шансов выжить.

Инжмех пугает меня, когда он, в то время как я делаю, сидя на моей откидной табуретке, нескольких заметок, внезапно обращается ко мне:
- Лучше медленно, но верно. Мы хотели добавить еще один зуб, но мачта шноркеля стала бы тогда вибрировать, а это чертовски неприятно. Производить такой шум и рискованно: Мачта может просто переломиться.
Киваю в ответ и изображаю понимание. Да, не стоит рисковать!
- Лучше медленно, но верно, - повторяет он.
- «Верно» - это хорошо! – вырывается у меня. - Раньше я представил себе под словом «верно» кое-что иное...
Тут инжмех взрывается хохотом, сквозь который слышу:
- ... хорошо представляю себе! Это я могу себе действительно хорошо представить!
В этот момент  звучит ревун боевой тревоги.
Святые угодники! Едва оказываюсь на ногах, как слышу из центрального поста команду «Дизель стоп!» И затем всю соответствующую литанию.
Лодка быстро дает сильный дифферент на нос. Сильная дрожь и тряска проходят по всему ее телу.
Акустик орет что-то. Кто может его понять?
Командир стоит с перекошенным от ужаса лицом в своей прострации. Сквозь борт слышу шумы винтов. Для меня это как нож в сердце: И тут же раздается треск – Удар тараном или бомбы?
Не могу ничего поделать: дыхание останавливается, и мышцы стягиваются в напряжении.
Горло сжимает как тисками. Стремясь разорвать эти оковы, стискиваю зубы. Но так не может продолжаться долго. Я должен дышать. Только теперь воздуха не хватает. Дышу медленно. Длинный, глубокий вдох, который поднимает грудь и наполняет легкие. И затем задерживаю воздух и медленно выдыхаю широко открытым ртом.
Командир еще больше выкатил глаза. Рот – одно черное пятно.
И в этот момент лодку встряхивает сильный удар. Я, к счастью, сразу понимаю: Это была мачта шноркеля! Она была переложена слишком быстро...
Из неразберихи возбужденных голосов слышу:
- Цель!
          И:
- Очень близко!
- Чертовски близко!
- Почти столкнулись!
Лодка уже чуть не на голове стоит. С носа и кормы проникают испуганные крики в центральный пост. У меня из под ног уходит пол. Вынужден крепко ухватиться, чтобы не соскользнуть наклонно.
Что происходит? Клапана вентиляции для пятой, четвертой, третьей, второй цистерн обоих бортов сорваны. Но какого черта тогда не вентилируется балластная цистерна 1? Лодка, кажется, плавает на восьми балластных цистернах: Она сохраняет эту сложную позицию, вместо того, чтобы идти на глубину.
Во мне разрастается сильная паника. Представляю, что означает сильная дрожь, которая снова сотрясает всю лодку: Корма поднялась, и винты крутятся в воздухе. Бог мой! Вот дерьмо!
И тут, наконец, лодка снова опускается. Винты опять хватают воду.
Так громко я еще никогда не слышал в подводной лодке шумы чужих винтов. Если это был, конечно, шум! Могла ли это быть простая рыбацкая шхуна? Кажется, были на волосок от смерти.

Наверху, наверное, темно как в заднице у медведя. Толстые, висящие на всю глубину тучи. Плюс к этому сильная зыбь на море. Но и в этом случае можно было довольно легко увидеть наш шноркель. Но почему братишки нас не услышали? Ответ может быть один: Они слишком сильно сами шумели. Когда они производят такой шум своими двигателями, то, слава Богу, не могут нас слышать.
Этого нам и недоставало: Идя под водой быть протараненными килем корабля...

Бросаю взгляд на манометр глубины. 60 метров. На 60 метровой глубине можно быть спокойными. Я бы многое дал, чтобы мы могли оставаться здесь внизу!
- Акустик, цель? – доносится голос командира теперь в направлении рубки акустика.
Ответ поступает не сразу. Наконец слышу:
- Шумы винтов удаляются. Едва слышны.
Итак, это и в самом деле была случайная встреча, говорю себе, успокаивая. Он не искал нас. Он просто прошел таким курсом.
Колени внезапно подгибаются, и приходится сесть.
Грудь болит от длительной задержки дыхания. Только теперь замечаю, что сижу на маленьком штурвале, который относится к вентилю клапана впуска и выпуска воды. Штурвал упирается мне остро в зад. Пусть упирается! Держу голову подпертой руками и пристально смотрю на плитки коридора. Не хочу ничего видеть. Не хочу никому смотреть в рожу. Проклятые экзерсисы! Что ни говори, это не совсем полезно для здоровья!

Уже добрых 5 минут пытаюсь дышать равномерно, однако, это мне все еще не удается.
Из болтовни доносящейся до меня узнаю, что вахтенный, ответственный за передвижение мачты шноркеля, слишком быстро переложил мачту по тревоге. Именно вследствие этого и возник сильный дифферент на нос. И потому случилось то, что затем случилось: вахтенный центрального поста, обслуживавший находящийся позади в ЦП штурвал управления вентиляцией кормы, не успел среагировать на такой внезапный сильный дифферент на нос. Он упал и ударился, и поэтому лодка слишком долго плыла на кормовой балластной цистерне. К счастью, централмаат сразу сообразил, прыгнул в полпрыжка к штурвалу и провел вентилирование кормы.
- Вот черт! – ругается кто-то в полумраке.
- Так и есть, когда приходится взаимозаменяться, - роняет централмаат и, повернувшись ко мне, добавляет:
- Повезло еще, что наблюдатель на шхуне, там, наверху, нас не заметил. Если бы заметил, то пиши пропало...
Что ответить ему на это?
Лучше промолчу, а про себя говорю: Итак, мы висели на волоске, всего-то из-за одного идиота...
Боцман, покрытый потом, проходит в центральный пост. Он тщательно изучает обстановку с грузами, которые отвязались, и снова крепко затягивает ремни-тали.
- Это могло бы иметь неприятные последствия – черт побери!
Повсюду со своих мест сдвинулись ящики и мешки – как груз в автофургоне, который слишком быстро затормозил. Впереди, наверное, имеются раненые этими скользящими ящиками.
И воняет еще сильнее, чем раньше: Почти все ведра-параши перевернулись, и теперь мы имеем дерьмо и блевотину и в трюме и на плитках центрального коридора. Только одно большое ведро-параша в центральном посту чудом осталось стоять.

               

                Поломка шноркеля

Мы уже довольно долго идем на дизеле. Первый помощник находится в башне у перископа. Погода ухудшилась: сильное волнение, пасмурно.
Штормовая погода – с этим всегда приходится считаться в Бискайском заливе, но не в таком размере – и не в это время года. Сплошная мешанина.
Иногда низкое давление вовсе не хочет исчезать. Мы все оглохнем, если снова когда-нибудь придется выходить.
Словно издалека слышу голос инжмеха:
- Поплавок застрял! - Он говорит это обратившись к командиру – и теперь мне видно его лицо: Оно выказывает крайнее ожесточение.
Я встревожен донельзя, но вижу, как командир и инжмех обмениваются взглядами, не сулящими ничего доброго.
Совершенно ясно, что уж слишком долго все шло хорошо.
Поплавок застрял! Это звучит для меня как: Крыша горит!
- Дерьмо! - доносится от пульта с картами. – Трижды проклятое дерьмо!
Из угла с кингстонами раздается стон. Еще один стонет, и это звучит как: О, Боже!
Значит, поплавок застрял. Поэтому и царит постоянно низкое давление!

На глубине поплавок шноркеля работает также как и поплавок в бачке смыва унитаза: это тогда, когда он работает. Хорошо то, что при смыве туалета речь не идет о впуске воздуха, утечка которого могла бы привести к смерти, но вода ставит поплавок в сливном бачке унитаза похожим способом, как и в головке нашего шноркеля. Только наш поплавок должен сразу же освобождать путь для поступающего с поверхности моря воздуха, как только головка шноркеля оказывается над водой. Итак, он должен ходить свободно: закрыть – открыть – закрыть – открыть.
Так как и должно. Однако, очевидно, что эта проклятая штука больше так не работает.
Мы должны в любом случае – слышу это из скупых слов инжмеха – как можно быстрее выдвинуть наружу головку шноркеля.
Выдвинуть наружу, значит: рули держать в строго горизонтальном положении, так как мы не можем выдвинуть мачту шноркеля на всю длину.
Но удастся ли это?
Во всяком случае, командир принимает это предложение, и командует в башню:
- Старпом, держать глубину два метра!
И тут же раздается жужжание, когда начинает работать мотор перископа: старпом убирает перископ.
Нервозность, царящую в центральном посту, кажется можно ножом резать. Все стоят так, словно их загипнотизировали.
Внезапно что-то дважды грохочет. Бомбы с самолета? Шноркель? Неужто запеленговали шноркель, или эти глухие бомбовые удары были чистой случайностью? Мой пульс бешено стучит. Только бы не появились теперь корабли!
Опять мы вляпались! И все из-за этого дерьмового поплавка! Теперь вся наша жизнь зависит от функционирования этого поплавка из унитаза!


                Продолжение следует...