мы из поколения созидателей

                Анатолий ЛУНИН

ДРОВА ДЛЯ ТРАКТОРА


     Вернувшись из школы, я сел писать письмо отцу на фронт. В прошлый раз я ему послал свой стишок. Он мне в ответ такие восторги настрочил, что я поныне ту его треугольную весточку помню:  как-никак первая рецензия на моё творчество. А раз отцу понравилось, я, конечно, затеял новый «шедевр».
     Пришёл дед Трофим, наш колхозный бригадир.
     – Вот что, паря, – скомандовал он. – Собери дружков, да поболе, прихватите пилы, у кого есть – и двигайте к кузне. Нам трактор пригнали, а ему подмога нужна.
     Я хлопал глазами, ничего не понимая.
     – А пилы зачем?
     – Чурки пилить. Трактору дрова нужны.
     Я совсем обалдел: трактору дрова? Чудит дед Трофим. А тот махнул рукой:
     – Долго объяснять. Собирайся, там поймёшь.
     Собрались мы быстро. Всем было любопытно глянуть на трактор, который питался дровами. Около кузницы стояло это чудо техники. Вроде трактор как трактор, на гусеницах. Но по обе стороны от кабины приделаны у него, попросту говоря, печки. Дрова в них не горят, а превращаются в газ, на котором машина и работает.
     – Газогенератор, – объяснил дед.
     Нам это слово понравилось, мы вычленили из него вторую часть и моментально прозвали машину «Генкой». Управлять агрегатом поручили отцу моего друга Кольки – Калгану–старшему. Калган – это, конечно, прозвище. Вообще-то он Семён Калганов, дядя Сёма.. Он недавно вернулся с войны после ранения: на левой руке у него из всей пятерни остался один мизинец. Видно, целился из винтовки, рассуждал я, а осколком и срезало.
     Стояла зима, работы в поле ещё не было, и «Генка» сам возил себе топливо из леса. В прицепе две пары женщин с пилами и топорами, в кабине рядом с дядей Сёмой мы с Колькой, если не были в школе. Вот такой бригадой и заготавливали дрова. А уже эдесь, на колхозном дворе, их резали и кололи на кубики (по-нашему, шашки) мы, пацанва. Сидеть в кабине – это благодать! Дядя Сёма давал нам с Колькой порулить. До педалей мы  дотягивались плохо, а фрикционы тягали – будь здоров! И ощущение, что по твоей воле «Генка»  слегка подаётся то вправо, то влево, приятно волновало.
     Трофим, бригадир, немедля прозвал нас «Три танкиста, три весёлых друга». И вот весной, когда настала пора пахать, наш «экипаж машины боевой» в том же составе выехал «на позиции». Колька и я числились прицепщиками. Наше дело было сидеть на плуге, следить за глубиной вспашки и регулировать её. Работали по очереди и по очереди сидели в кабине, осваивая не только управление трактором,  но и – главное – пахоту.
     – Гляди, чтоб конь шёл ровно, бороздой, – напоминал дядя Семён. – Чтоб огрехов не оставлял. Чтобы глубина вспашки была равномерной.
     Всё поначалу так и шло. Но вскоре, как водится, начались сбои. То шашки-чурки не подвезут вовремя, то «Генка», справляющийся с обветренной почвой, задохнётся и не тянет на неподсохшем чернозёме, то Калганову надоест эта монотонная работа и он сделает незапланированный перерыв. Если трактор, попыхтев, останавливался по своей воле, дядя Сёма материл нас с Колькой, не успевавших крутить рукоять, регулировать плуг, клял тех, кто придумал двигатель на дровах, а больше всего Гитлера, из-за которого тракторам бензина-керосина не достаётся. И оттого, что всякие спотычки стали случаться всё чаще, дядя Семён всё чаще стал прикладываться к бутылке. А после самогона он уже был не работник. Он выходил на солнечный пригорок, стелил промазученный ватник и засыпал.
     И вот однажды, устав слушать могучий храп командира экипажа, я рявкнул Кольке:
     – Садись на плуг!
     Не знаю, понял ли он, что я затеваю, или испугался моего властного голоса, а только мигом вскочил на сиденье. А я нырнул в кабину, нажал нужные педали, потянул какие следует рычаги, и наш богатырь-чуркоед послушно пополз. Я хоть сильно и не газовал, но лемеха шли, по-видимому, не глубоко, и отдохнувший «Генка» не капризничал. Борозду до конца поля я прошёл ровно, аккуратно, в душе даже возгордился. Спокойно выполнил поворот, обогнул загонку и повёл борозду встречным курсом. А там, откуда я начал свой исторический маршрут, нас уже поджидал проснувшийся дядя Семён.. Я остановился и, озарённый счастливой улыбкой, вылез из кабины, рассчитывая на похвалу. Но дядя Сёма глядел хмуро и гневно. Он отвесил Кольке и мне по подзатыльнику и объяснил:
     – За то, что не спросясь.
     Потом пошагал вдоль проложенной нами борозды, перешёл на другой бок загонки, поглядел там и, вернувшись, заключил:
     – Годится.
     С этого дня дядя Сёма стал доверять нам пахоту, а потом и сев. Сам он при этом сидел рядом, предупредив раз и навсегда:
     – Без меня ни-ни.
     Вечером я приходил домой усталый, чумазый, отмывался в корыте горячей водой, что была всегда наготове в большущем чугуне. Так каждый день: утром в школу, потом к «Генке». Иногда заглядывал в учебники, наскоро делал письменные задания.
     А ещё – письмо на фронт. Папка ждёт. Я сел к столу, но вряд ли осилил больше двух строк. Нос повело к столу, перо выпало из рук. И снился мне отец, поднимавший бойцов в атаку. А над карманом его гимнастёрки алел орден Красной Звезды.



ФЕДЯХИНА БОРОЗДА
Фрагмент

       Прилепилась к Фёдору Белоусову обидная кличка – Мукосей. В глаза, само собой, не каждый рисковал такое слово произнести (был Федяха, хоть и хлипок, но задирист), а за глаза говорили. И качали головами:
     – И смех, и грех!
     И вправду, что с ним приключилось, было и смешно, и грешно. Работал Фёдор в звене Пашки Кустова и  работал справно. Пашка стал серьезней, и вся его команда тоже: подтянулась, повзрослела. И Федяха, конечно. Но, занозистый, упрямый, он не хотел меняться в одном, в своём отношении к Нине Зотовой. 
       Все село знало, что Нина сохнет по Федяхе Белоусову. Задурил девке голову, а теперь нос воротит. Она с ним и так, и этак, и по-хорошему, и с припугом. А он ни в какую. Много слёз пролила Нинка из-за этого непутевого. И подружки ей без конца шепотком доносят: то с одной его видят, то с другой. На селе так уж водится, что о любом событии известно по меньшей мере за сутки до того, как оно случится, о любом поступке знают прежде, чем человек надумает его совершить.
     – Где баба – там базар, где пять – там ярманка, - говаривал старый мудрец  Аверьяныч.
 И впрямь, как на ярмарке, шумно бывало, когда выносили  кумушки  на свой «саммит» животрепещущий вопрос.  Устала Нина от этих пересудов, осердилась на всё вокруг и отчаялась на нелепый шаг, на смешной, жалкий поступок.
 Ранней весной приехали шефы из области. С ремонтом техники помогали, на ферме копошились. И засмотрелся на Нину инженер, молодой да ладный. Такой весь из себя заметный, что девчата сразу, как только увидели его, зашушукались. Он засмотрелся на Нину, и она благосклонно ему улыбнулась. Расчёт был прост: она знала, что Фёдору про это немедленно доложат. "Пускай позлится", – думала она.
  Ему доложили, конечно. А он лишь ухмыльнулся и злиться не стал. Нина прошлась с инженером по селу – Федор и ухом не повел. Тогда Нина , встретив инженера поутру, повела его за околицу, к полю, к тому самому, на котором работало Пашкино звено, подкармливало озимые и где – Зотова это знала – был и Фёдор.
  Кабы ведать, что случится позже, – разве решилась бы она на это? Могла ли она думать, что где-то тут, совсем рядом, под добрым и щедрым пластом земли затаилась беда. Что опалит её эта беда, и будет болеть в ней та опалина всю жизнь.
  Нина вела инженера, не спеша, вглядываясь туда, где рокотали трактора. Вроде ничего не изменилось вокруг. Заспанное солнце, не так давно выкатившееся из-за косогора, вяло протирало глаза, похрустывал тоненький ледок под каблуками, Удивляясь непривычному безветрию, тянулись кверху печные дымы.
  И все-таки что-то переменилось. Словно перед грозой, всё напряглось и затаилось.
  Двое шли, будто никого не видели. Он что-то рассказывал (умел, стервец!), а она хохотала с подвизгиваньем, намеренно громко и всё поглядывала исподтишка: как там Федя? Никто, поначалу казалось, не обращал на них внимания. Всё так же ровно и спокойно гудели трактора, оставляя за собой белый пышный хвост рассеиваемых удобрений. Но вот один из них остановился. Нина это увидела. Не увидела даже и не догадалась по изменившемуся звуку мотора, а почувствовала. Ей очень хотелось оглянуться и убедиться, что это именно Фёдор остановился, но она пересилила себя.
  "Ага, клюнул!" – удовлетворенно подумала она и будто незаметно, невзначай свернула с булыжного проселка в подлесок. Оттуда, от тракторов, было видно, как удалялась парочка по песчаной тропке, как скрывают её от посторонних глаз приземистые кустики и деревца.
   Как повел себя Федяха? Деланное его равнодушие рассыпалось, как удобрение, которое он распылял по мартовскому морозцу. Он развернул свой трактор в ту сторону, куда Нина повела кавалера. Федяха очень спешил и наверно поэтому не сразу их увидел. Проехал по тропке – не видать. Обратно по тому же маршруту пробежался, поглазастее приглядываясь. Сосняк мохнатыми лапами утирал трактору нос, обметал пыль с кабины, цеплялся за разбрасыватель. Хрустко лопались под шинами вымерзшие до дна лужицы.
  "Где же они? – всматривался Фёдор. – Ага, вон где разместились, славную берёзку облюбовали".
  Видно, характер рассказа городского ухажёра изменился; наверно, он перешёл на лирический лад – Нининого визгливого смешка не было слышно. А может, не было слышно из-за заполошно голосившего мотора? Нет, она подпирала спиной белый ствол и в самом деле не смеялась.
  "Вот вы где", – ещё раз сказал про себя Фёдор, сказал злорадно, торжествующе. Он придержал расфыркавшийся трактор, прочёл недоумение в глазах инженера ("Трактор  в лесу?"), смятение в Нинином взоре ("Что этот сумасшедший удумал?").
  А удумал он вещь простую. Да и не удумал вовсе. Думать времени не было. Если б подумал, он бы себя, может быть, остановил. Она, эта вещь, как бы сама собой сделалась. Он включил агрегат, проехал мимо парочки, не торопясь, и опудрил фосфоритной мукой кустики, деревца и, разумеется, распустившего павлиний хвост чужака с его голубкой. Опудрил основательно, добротно. Да ещё приговаривал при этом:
  – Растите, детки, большие и умные. Взрослых слушайтесь! По кустикам не ховайтесь!
  А увидев итог своего усердия, осклабился:
  – Какие вы беленькие, ну прямо ангелочки! Женишок с невестушкой! Хоть сейчас под венец.
  Понятно, что когда побелённая парочка вернулась в село, смеху было – ни в сказке сказать, ни пером описать. Инженер в тот же день исчез из колхоза. В милицию? Нет, срамотно.
  – В химчистку, – ржали парни.
  Нина пролила дополнительную дозу слёз. А над Федяхой сгустились тучи. Анфиса Батурина: агроном, напустилась на Фёдора, совестя его и укоряя. А он спокойно изрёк:
  – Пусть спасибо скажут, что мы не навоз разбрасывали.
  – Мукосей! – распалившись, бросила Анфиса, не предполагая, что в сердцах обронённое ею слово сходу припечатается к Фёдору. Она доложила о происшествии председателю. Хотели выгнать Белоусова из звена, да Пашка вступился. Обошлось потерей премии. Парни успокаивали Фёдора:
  – Подумаешь, сотни-другой недосчитаешься.
  И хохотали:
  – Тот, небось, и за тыщу не отчистится.
  Белоусов, конечно, из-за потерянных денег не очень огорчался. Больше страдал из-за противной клички. На селе, как только видели его, прыскали:
  -– Мукосей!
  И качали головами:
  – И смех, и грех...
  Но недолго носил Фёдор этот обидный ярлык. Всего-то две недели. Через две недели уже никто не скажет "И смех, и грех". Но никто ещё не знает, что произойдёт через две недели.
  А пока огорчённый Федяха ходит Мукосеем. Видно, от этих огорчений он в очередной раз напился и полез на рожон. Нашёл Пашку и изрёк, еле ворочая языком:
  – Как хошь, Паша, а я должен тебя побить.
  Пашка несердито отшутился:
  – Как пьян – так и атаман, а проспится – курицы боится.
  Пашка хлопнул его по плечу. Фёдор осел на землю, проехав спиной по дереву, под которым стоял и на которое опирался. Кустов собрался  уйти.
 –  Паш, – крикнул ему вдогонку Фёдор. – А я женюсь. На Нинке.
 Но не женился Фёдор, не успел.
 Не ревнуй его, Нина! Не брани своего зазнобушку, что так жадно припал он к земле, что в жаркой истоме обнимает её, а не тебя, что от неё, а не от твоих плеч не оторвать его руки. Видишь, он лежит, будто спит, недвижный, успокоенный. Лежит, и никакого дела ему нет до того, как тепло, взаправду весенне греет солнце, как крохотным вертолётиком висит над ним жаворонок, заливая округу полными восторга и любви песнями. Зачем ты так пронзительно, так горько глядишь на него сквозь дождевую пелену слёз, зачем хрипло выкрикиваешь его имя и тискаешь у подбородка затёкшие от напряжения кулачки? Он не видит этого и не слышит. Не видит, сколько народу набежало к этому полю, где суждено ему было прочертить последнюю в своей жизни борозду. Не слышит, как дивятся люди тому, что трактор его, завалившийся на бок, с помятой кабиной, вот здесь, а сам он в двадцати шагах в стороне.
  И невозможно было постичь: как же так, почему, по какому такому предназначению на этом поле, изъезженном и испаханном вдоль и поперёк, разбудил Федяхин плуг столько лет дремавшую смерть?
  Было что-то неодолимо жуткое в том, как, опустив головы, стояли люди вокруг. Стояли и молчали, словно не в силах противиться чему-то сверхъестественному, неподвластному им, способному вот так просто, будто по капризу, взять из жизни любого из них. До каких же пор это страшное, ненасытное, казалось бы, давно умершее, а на самом деле живучее чудовище – война будет убивать нас?
  Этот вопрос стоял в горьких глазах людей. Его исторгала глубоко раненая земля. Он словно исходил от липового взгорка со скромным обелиском.
  И умолк, объятый общей скорбью, жаворонок.