Письмо из лагеря

   Когда началась война, мне было десять лет. В первые недели Ленинград еще не бомбили, но воздушные тревоги не давали спать: меня поднимали по ночам и вели в бомбоубежище. Через две недели мы с мамой уехали в эвакуацию, в город Казань. Житье там было нелегкое: скудное питание, холод, болезни. Зимой по углам убогой комнатенки  к утру выступал иней; «буржуйкиного» тепла хватало ненадолго. Мама болела астмой, я – всем подряд. В третьем классе в школу почти не ходила, однако, годовые контрольные написала на «отлично», перевели в четвертый. Лечить болезни было нечем: лекарств почти не было.
Мой папа, Александр Артурович Иотковский, ушел на войну еще в августе 41-го, отправив нас в эвакуацию с семьей мужа маминой сестры, Юлия Борисовича Харитона, крупного ученого-физика, впоследствии – научного руководителя атомного проекта, «отца» советской атомной бомбы. Отец был человеком одаренным, писал с войны замечательные письма, полные любви и тревоги, и даже стихи, хотя по профессии был экономистом, кандидатом экономических наук, доцентом ЛФЭИ – ленинградского Финансово-экономического института, что на канале Грибоедова, напротив Банковского моста с крылатыми львами.
Мы ждали его, постоянно думали о нем, жили от письма до письма. Молиться, естественно по тем временам, не умели, зато ждать умели, как все или «как никто другой», по словам поэта. После Сталинграда, с февраля 43-го ждать стало намного легче, пришла вера в победу.
В январе 44-го отец вдруг приехал на несколько дней в Казань. Это был один из самых счастливых дней всей моей, теперь уже можно сказать, долгой жизни. Немного поседевший, усталый, но с южным загаром (воевал на Крымском, а потом на Северо-Кавказском фронте), с майорскими погонами и орденом Красной Звезды на гимнастерке – самый красивый на свете. Он для меня на всю жизнь остался эталоном того редкого в наше время мужского благородства, которое делает счастливыми и защищенными близких ему людей. Из гостинцев я запомнила показавшуюся мне необыкновенно вкусной американскую тушенку. Меня отпустили с уроков, ходила с отцом весь день по его делам, стараясь не отпускать его руки. Рассказал, что с некоторых пор благодаря знанию немецкого работает военным переводчиком в штабе фронта и что ему предложили еще до конца войны, в исходе которой уже никто не сомневался, переехать насовсем из Ленинграда в Москву для работы в Генеральном штабе. На следующий день он должен был отправиться туда, чтобы сообщить свое решение. Я слышала, как родители обсуждали, соглашаться ли, и решили, что, хотя и жалко уезжать из Ленинграда, отказываться нельзя. Отец договорился с Юлием Борисовичем, что мы с мамой поедем в Москву и поживем у них до его окончательного возвращения. Институт Химической физики (ИХФ), где работал тогда Харитон, также переезжал из Ленинграда в Москву.
-Пап, а когда ты совсем вернешься?
-Теперь уже скоро, дочик. (Он любил так меня называть, в раннем детстве дразнил: «Дочик, где твой платочек?») Вот добьем фрицев и будем жить в Москве.
Через много лет он вспоминал о своих тогдашних надеждах. Какая счастливая это будет жизнь, думалось ему. Без этого постоянного страха ареста, без непонятного  постоянного превращения вчерашних друзей и сослуживцев в опозоренных и беспощадно уничтожаемых «врагов народа» в лагерную пыль. Без этой свинцовой тоски, которая у многих сменила прежнюю эйфорию от событий семнадцатого года и уверенность в светлом будущем. Впрочем, додумывать до конца никто тогда не смел. Казалось, война очистительным огнем уничтожит всю эту скверну, и жизнь пойдет по-другому.
Прощание не было грустным. Родители верили, что расстаются ненадолго. Мама сразу помолодела и похорошела. Стали собираться в Москву, в феврале переехали. Жили на Воробьевском шоссе, на высоком берегу Москвы-реки, на территории ИХФ. Я пошла в школу, мама продолжала работать в институте машинисткой.
А потом отец пропал. Перестали приходить письма. На все запросы мама получала из действующей армии ответ: «Ваш муж находится в служебной командировке». Родные старались успокоить маму, думали, что Сашу (так его звали в семье) заслали в немецкий тыл, очень за него боялись. Я весной переболела воспалением легких, разучилась смеяться, была невнимательна на уроках. Написала первое свое детское стихотворение.
 
Весна, весна, все вдруг зазеленело,
        Бегут потоки с гор, и солнышко печет,
        И с юга птиц к нам много прилетело,
        И травка зеленеть вот скоро уж начнет.

Так весело, так хорошо весною,
Природа ведь не знает, что война у нас,
Что папы нет родного, милого со мною,
Что жду его я каждый день и час.
 
  Ты, уезжая, скоро обещал вернуться,
Но вот не пишешь что-то уж давно,
Родных своих наверно немцы не дождутся,
Но мы дождемся, знаю, все равно.

        Поэтому я верю: ты вернешься
И, приподняв меня с земли перед собой,
К лицу моему крепко так прижмешься
Небритою, колючею щекой.

И когда немец будет смят, разгромлен,
Когда у нас закончится война,
Тогда настанет, несмотря на время года,
Всемирная счастливая весна!

А в июне пришло от отца письмо – уже из лагеря. Я его храню. Вот оно.

Мои дорогие, мои любимые, мои единственные Верочка и Лидочка! Вот уже второе письмо пытаюсь переправить вам с 3 июня, т.е. с момента получения права писать.
Я жив и здоров, но со мной случилось большое несчастье. 1-го февраля 1944 года, на следующий день после возвращения из Москвы, я был арестован. Через несколько дней мне предъявили обвинение по статье 58.10 в том, что я с 1926 по 1937 годы состоял членом контрреволюционной шайки Дарагана, с которым мы в двадцатых годах некоторое время работали в одном учреждении. Материалы обвинения: показания жены Дарагана о том, что в 1926 г. я обещал ему помощь в печатании листовки, но обещания не выполнил (?!), а в 1936-м был у них один раз в гостях и вел с ним контрреволюционные разговоры. И показание второй жены этого прохвоста о том, что я дружил с Дараганом и был у них 1-2 раза в гостях. Вот и все. Показаний самого Дарагана в деле нет. В очной ставке с ним и его женами, которых я совершенно не знаю, мне было отказано. Следствие велось наспех и кое-как. Ты, Веруня, знаешь, что все это клевета и что я ни в чем не виновен. В тюрьме я тяжело болел. Следствие затянулось и кончилось 22 апреля 44-го года. Трибунал дела моего не принял за недостатком улик, и следователь 2 мая переслал его в Особое Совещание (ОСо), хотя имел право меня освободить. В это время наша армия вошла в Крым, следователь уехал в Москву, и меня посадили в Симферопольскую тюрьму, откуда еще до решения ОСо с этапом изменников Родины 21 мая отправили в лагерь НКВД, где я нахожусь с 3 июня, ожидая решения Особого совещания. Я так подробно пишу для того, чтобы ты, Верочка, поговорила с адвокатом и что-нибудь сделала для меня, подав заявление куда надо от моего имени.
За жизнь мою не бойся – я еще держусь, но моральное состояние мое тяжелое. У меня очень, очень болит душа за вас, мои родные, за разбитую жизнь, от сознания своей полной невиновности. Я виноват только в том, что не разглядел в Дарагане прохвоста. Я написал заявление в ОСо и И.В.Сталину, которого прошу пустить меня на фронт. Но боюсь, что заявление опоздает, а Особое Совещание, не разобравшись, осудит. Поэтому важны твои хлопоты. Сделай, что можешь, найди правду, спаси нас троих.
Напишите мне о вашем здоровье. У меня еще теплится надежда, может быть, я еще увижу вас, мои любимые, может быть, мы еще будем жить. Ведь я же, правда, ни в чем не виновен; два с половиной года был на фронте, дважды награжден. В армии я добровольно. Расскажи про это адвокату. Письма я могу получать без ограничений. Пишите чаще. Мне кажется, это могло бы немного поддержать мое моральное состояние и не дать мне спятить. Целую вас крепко, .родные мои. Как я жалею, что мало целовал вас в Казани, детки мои, жизнь моя.
Надеюсь на правду и на то, что мы будем еще вместе. Помоги мне. Веруша, похлопочи. Я знаю, как это тебе трудно, и все же прошу. На карте вся наша жизнь. Целую тебя, Веринька, и тебя, моя родная дочурка. Не стыдитесь меня, я ни в чем не виноват. Ваш Саша.
Доченька моя, Лидуша моя черноглазая. Поддержи маму в эти страшные дни. Я надеюсь, что все разъяснится, и я опять буду с вами, мои ненаглядные. Учись, не приходи в отчаянье, береги свое и мамочкино здоровье. Целую тебя, дорогая моя девочка. Любящий тебя папа.

   Позднее выяснилось, что Дараган был расстрелян еще в 37-м, а через много лет, как и все, реабилитирован. Почему же моего отца не взяли тогда, когда стряпали эту «контрреволюционную шайку»? А так, руки не дошли, машину, которая перемалывала миллионы, где-то заело или она на тот период норму свою выполнила. Но фамилия его в деле была. За нее и зацепились, когда в 43-м на партсобрании дивизии папа имел неосторожность сказать смершевцу: «Вы бы лучше с немцами воевали, а то всё своих ловите». Этого было достаточно. Его дело подняли и пустили в ход. И вот ордена и погоны сорваны, начались пыточные допросы, на ногах по несколько суток, под яркой лампой, без еды и питья; распухшие ноги, разрезанные сапоги – об этом написано много, да и отец после рассказывать не любил. Следователь, подполковник Фролов, с глазу на глаз сказал: «Дело у тебя, конечно, х…ое, однако, с божьей помощью пяток-то я тебе припаяю». Трибунал дела не принял? – Не беда! ОСо принимало любые фальшивки. Лагерь, куда этапировали отца – недоброй памяти Унжлаг с центром на станции Сухобезводное, Горьковской железной дороги. Приговор был объявлен уже там, в июле 44-го, - пять лет ИТЛ, как и обещал Фролов.
Перечитывая через много лет это письмо со следами наших слез, я поражаюсь, как сильна была вера в режим даже у многих интеллигентных, думающих людей поколения моих родителей. Как долго не понимали они механизма чудовищной сталинской репрессивной машины. Даже пережив пытки циничного, преступного следствия,  отец считал несчастного Дарагана прохвостом и изменником Родины, а невиновным – только себя и наивно верил, что хлопоты и жалобы могут помочь, что Сталин и «любимая партия», конечно же, разберутся. К сожалению, основная масса оставшихся в живых жертв ГУЛАГа долго оставалась под гипнозом и прозрела только после ХХ съезда, да и то не до конца, отчаянно стремясь к восстановлению «в рядах» ВКП(б).

Жалость и страх за жизнь отца терзали днем и ночью. Но было и облегчение. Он жив! Он сильный и сумеет пережить это горе, а мы будем его ждать, как ждали с фронта. Будем часто писать, чтобы поддержать его морально. Если мама опять сляжет (что вскоре и случилось), тетя и дядя добрые, они не дадут нам умереть с голоду. Я оказалась права. Семья Харитонов помогала нам десять лет, до самого возвращения отца. Благодаря им мы могли и посылки посылать регулярно, и ездить к нему и в лагерь, и в ссылку. Это я помню всегда и не забуду до конца моих дней. Светлая им память.
   Я ходила как в тумане. Через несколько дней после получения письма меня послали в магазин-«распределитель» получить по карточкам продукты. Магазин находился на Большой Калужской улице, теперешнем Ленинском проспекте. Спрыгнув с подножки троллейбуса, я машинально обогнула его спереди и побежала через дорогу к магазину. Последнее, что запомнилось – непрерывный автомобильный гудок из мчавшегося наперерез грузовика, который уже не мог затормозить. Очнулась, сидя на дороге, на проезжей части. Автомобиль не остановился. Собрала драгоценные карточки, взяла сумку и пошла в магазин. Там ахнули. Из переносицы текла кровь (шрам остался на всю жизнь), с бедра и предплечья была содрана кожа. Одежда перепачкана. Очевидно, меня задел только край бампера, и это спасло мне жизнь. Кто-то из служащих магазина отвел в находившуюся рядом Вторую Градскую больницу. Там перевязали раны, сделали противостолбнячный укол и… отпустили. Добралась до дома одна. Мама была на работе, тетя раздела, уложила в постель. Маме сказали, что я полезла на дерево и сорвалась оттуда. К вечеру начался жар. Долго болела. Раны зажили, но жар трепал целый месяц. Говорили – нервное потрясение. Однажды, болея, увидела во сне отца. «Не плачь, дочик, - сказал он с улыбкой, - все у нас будет хорошо». Стала поправляться. Жизнь пошла своим чередом, но я стала другой. Детство мое кончилось. А отец в тот месяц «доходил» на лесоповале, весил 45 килограммов и должен был умереть. Чудом выжил. Был переведен на более легкую работу. Считал дни и месяцы до освобождения. Держался изо всех сил.
Через год мы с мамой поехали на свидание. Теперь я знала не понаслышке, что такое лагпункт, «колючка», вышки, грязная каморка для свиданий. Запомнила кишащий уголовниками сидячий поезд от Горького до Сухобезводного, где мы всю ночь дрожали, прижавшись друг к другу; не забуду жгучую боль при виде родного измученного лица. Папа посадил меня на колени как маленькую, сказал: «Дочка, я стал жертвой страшной ошибки, но веры в светлые идеи коммунизма не потерял. И ты должна верить». Потом, еще через год, было второе свидание. Отец изменился: постарел лицом, но окреп духом. Появилась надежда, что он выдержит. Про «светлые идеи коммунизма» больше не вспоминал. А потом срок кончился. Но папа не вернулся, даже на «сто первый» километр. Без суда и приговора он был по этапу отправлен в вечную ссылку, в глухое село Венгерово Новосибирской области, далеко от железной дороги. На вечное поселение…