О доблестях, о подвигах, о славе

О ДОБЛЕСТЯХ, О ПОДВИГАХ, О СЛАВЕ…

ФЭНТЕЗИЙНЫЙ РАССКАЗ

Питомец тётушки Хильдегарды проник в пиршественную залу и принялся уплетать баранину со стола. Мне очень хочется проучить его, но из-за двери – тётушкин голос:
- Оставь его! Кому говорю! Ишь, нашёл себе забаву!
У тётушки Хильдегарды мышиное лицо, кургузые пальцы пахнут рассолом… Я не имею права сердиться на неё. Она дала мне приют после того страшного утра, когда отряды Ксендора были начисто сметены в неравной сече, и от родного Мираселя осталось одно пепелище. И она это помнит – и, смакуя слова, упрекает меня:
- Между прочим, он такой же сирота, как и ты! Мать-то застрелили, заступиться за него некому. А ты его за хвост! Стыд и срам!
Тётушка несправедлива: мне противно даже смотреть на этот узкий чешуйчатый хвост с грубым утолщением на конце – не то, что поднести к нему руку. Но я не спешу с возражениями. Я молчу и мечтаю о том, как бы поскорее вырасти и уехать из этих мрачноватых, продуваемых сквозняками, покоев. Я уеду отсюда на подвиг.


Сейчас как раз самое время для подвигов. Наши деревни на севере подло разоряет гнусная нечисть; мирные жители умирают в полях от ядовитых укусов, падают под ударами заговоренных чёрных лезвий; подожжённые коварным врагом соломенные крыши пылают по ночам, и порой зарево видно даже здесь, за густыми лесами и выщербленными башнями города. Наши войска стекаются на север. Мейнхарт ушёл ещё весной. До нас доходили слухи, будто он со своими людьми блестяще отразил атаку троллей и в одиночку справился с ужасным Хэмнетом, обладавшим способностью превращаться в змея. Скорее всего, людская молва не врёт: наш Мейнхарт действительно отважен. Ещё когда он не променял сладкий дым родительского очага на тяготы ратной жизни, он однажды спас меня из горящего сарая, куда никто не решался войти… Как бы я сейчас хотел быть рядом с ним! Пусть даже мне не дадут доброго коня и острую секиру, пусть я буду всего лишь оруженосцем – всё равно я буду рядом с товарищем, буду помогать ему в нелегкой задаче – освобождать страну от чудовищ…


Я поднялся из пиршественной залы в свою спальню по крутой каменной лестнице. Моё окно высоко, оттуда виден весь город. Я люблю сидеть на широком щербатом подоконнике, глядеть на улицу, перебирать струны своей арфы, а иногда записывать свои мысли об устройстве мира, о свете и тьме, нечисти и божественных силах… Тётушке не нравится, что я извожу драгоценный писчий материал на такую, по её мнению, отсебятину, но я ничего не могу с собой поделать: эти мысли сами собой появляются из-под моего пера – возможно, это боги поверяют мне часть своих тайн, и если я не запишу их и не передам людям – они разгневаются на меня…
За дверью комнаты меня встретил беспорядок: содержимое разбитой чернильницы растеклось по всему полу, смятые изодранные листы размётаны по углам. Подбираю один: на уголке ровные трёхгранные дырки – его грызли. Вокруг дырок слизь. У-у, мерзкое животное!
Я сжимаю кулаки, вожу глазами по углам в поисках оружия или хотя бы увесистой палки, - но в следующий миг опускаю руки. Если я дам волю гневу – я отплачу тётушке чёрной неблагодарностью за её дела. Ведь тётушка Хильдегарда единственная из всей родни согласилась приютить меня. Я живу в её жилище, ем её обеды; да и в целом, тётушка не желает мне зла. Попрёки старой Хильдегарды неприятны – но это мелочи; она просто досадует, что неглупый и в целом послушный племянник не разделяет её увлечения. Когда зверёныш был поменьше, она с умилённым видом протягивала мне его чешуйчатое тельце, поглаживала бурую спинку с ещё неокрепшими тонкими крылышками и приговаривала:
- Ты посмотри, какой маленький! Правда, прелесть? Будет тебе для твоих игр славным товарищем…
Мой гнев сменяется жгучей досадой. Я собираю с пола погибшие рукописи – авось, потом листы удастся сшить… В одном углу под набросанными листами моя арфа – если эти испачканные слизью щепки с обрывками струн ещё можно считать арфой. Теперь мне придётся каждый раз запирать комнату, чтоб разорения не повторялись. Мне несносна мысль о том, что мне отныне придётся постоянно думать о засовах и ключах, я хочу из этих покоев с глухими дверями на простор, к походному костру Мейнхарта… Скорее бы уж вырасти, чтоб меня взяли на фронт!


Говорят, троллей, волков и гоблинов можно бить обыкновенным мечом или секирой. Против чёрных призраков годятся горящие факелы, а против оборотней – только особые заговорённые стрелы с серебряными наконечниками. Но самый страшный и коварный враг – это драконы. Никакое оружие, говорил Мейнхарт, не прошибёт их плотную окаменелую чешую. Они атакуют с воздуха, а своё появление не предупреждают ни малейшим звуком. Когда они ходят по земле, они бесшумнее кошки, их чёрные длинные когти не стучат по камням. Их глаза холодны, как ноябрьская ночь. Но страшнее всего, говорил Мейнхарт, то, что они выдыхают огонь: внезапная струя тёмного пламени изо рта громадного зверя способна за миг обратить бойкий посёлок в безмолвный чёрный пепел, цветущие поля – в безжизненную пустыню. Даже самый искусный воин, способный выйти живым из схватки с сильнейшим противником, беспомощен против дыхания дракона: от смельчака, дерзнувшего сойтись один на один с огнедышащим зверем, не остаётся даже тела, которое можно было бы похоронить… Но предводители наших дружин не только отважны, но и умны; я верю, что они непременно найдут способ истребить драконов. Такой способ должен быть; может, он где-то и существует – недаром же у нас слагают песни и легенды о змееборцах! А может, я сам когда-нибудь отыщу такой способ, освобожу родные края от невзгод и вернусь домой, покрытый славой. Жители города будут кидать цветы под ноги моему коню, а на моём иссеченном в битвах щите будут играть блики солнца… Ах, скорее бы уехать туда, где звонкая сталь поёт песню победы!


Тётушка Хильдегарда взбежала по лестнице, путаясь в своих широких юбках:
- Он у тебя? Представляешь: исчез, нет нигде! Уж я и в доме искала, и в кладовой, и в конюшне, думала, может, заполз куда? Как в воду канул!
Пожалуй, сейчас не время жаловаться на разгром в комнате, на разломанную арфу… Тётушка мечется, на её морщинистом лице отчаяние. Мы вместе повторно обшариваем все закоулки в доме и в хозяйственных постройках – везде пусто. В груди шевелится робкая надежда: наконец пришёл день, когда я больше не буду видеть этот толстый бурый хвост под столом и смогу оставлять без присмотра вещи и еду, не рискуя потом найти вместо них растерзанные ошмётки, - да и горбатые булыжники, которыми замощён наш двор, больше не будут казаться мне так сильно похожими на чью-то до боли знакомую чешую… Но видеть осиротевшую Хильдегарду, нервно колупающую воск со свечи, с которой мы обходим закоулки – выше моих сил. Я не желаю горя своей родственнице – я прогоняю прочь свою надежду.
Когда мы выходим из каретного сарая ни с чем, над головой у нас разносится странный звук, похожий на отдалённое щёлканье бича. Тётушка задирает голову – и первая соображает, в чём дело. Она трясёт меня за плечо, тычет пальцем вверх, в сторону крыши амбара, и приплясывает от внезапной радости:
- Смотри, смотри! Ты видишь! Он научился летать! И так быстро! Я-то думала: раньше осени на крыло не встанет, а он, видишь, какой способный! Ну, иди сюда, мой умница! Летать научился! Сам! Ну, лети к хозяйке! Я тебе сегодня мяса дам!
Бог с ними; испорченные рукописи можно переписать наново, арфу можно купить в городе… Главное, что Хильдегарда счастлива: у моей тётки в жизни, если разобраться, не так уж много радостей… Она не останется в одиночестве – без развлечений, без приятелей, - когда я сбегу на фронт.
Когда вечером приходит жена кузнеца с жалобой на зверюгу, перелетевшую через забор и сожравшую курицу, - я сам охотно иду ругаться с ней…


Утром город наполнился беженцами. Ошалелые оборванные мужчины с серыми лицами; дикие дети со слипшимися волосами; старухи, нервно сжимающие истрёпанные узлы с разрозненными, случайно подхваченными при бегстве, предметами. Они текли серой печальной рекой по переулкам, садились на площадях, где наша городская голытьба, разом ставшая сытой, опрятной и спокойной в сравнении с этими покрытыми грязью посланцами войны, делилась с ними хлебом и расспрашивала новости. Оказывается, Рэддинвелль пал; прочные стены и высокие валы оказались ненадёжной защитой от драконьих крыл и мощных струй тёмного огня… Оберонская конница попала в окружение, а Сигмар, вместо того, чтоб спешить им на выручку, обратился в бегство. Говорят, он сам был съеден драконом: кто-то видел, как над крупом его коня сверкнули громадные зубы. Мейнхарт со своим отрядом доберётся до этих мест только через два дня, а за это время орды нечисти могут продвинуться ещё дальше на юг из опустошённого ими же и уже непригодного для жизни края…
Хромой старик с глазами, вобравшими в себя огни всех пожаров, кричал на площади. Он бредил об огромных змеях, распухающих от собственного яда, о троллях с обагрёнными человеческой кровью рылами, о чёрных волках и ещё каких-то неведомых чудовищах с голым тёмным хвостом вместо носа и четырьмя длинными клыками. Он вопил о том, как хрустят кости под тяжёлыми лапищами, о внезапных огненных потоках с неба, о том, как ломаются клинки о каменные драконьи бока. Он голосил, что Сигмар, бросивший вверенный ему город на растерзание врагу, - сам оборотень, а может, чёрный колдун, во всяком случае, он заодно с нежитью, и те, кто в былые времена считал его добрым и заботливым градоначальником, теперь заплатили дорогой ценой за своё легковерие…
Хильдегарда заворачивает в тряпицу кусок баранины, купленный у апатичного пухлого мясника, раскинувшего палатку тут же на площади. Я провожу рукой по лбу, силясь стереть воспоминание о недавно услышанных страшных рассказах. Невольно смотрю на небо: не померкнет ли солнце от множества тяжёлых крыльев, не метнутся ли сверху – на коросту сухих крыш по краям площади – струи огня?
Тётушка Хильдегарда берёт меня за руку и, пока мы идём домой, рассказывает, что собирается на несколько дней съездить за реку к своей подруге, а мне в это время придётся остаться в доме за хозяина. В кладовой, говорит она, полно еды: я могу сам есть вволю, делиться обедом с этими несчастными с площади, а главное – пусть я не забываю кормить вовремя её питомца.
- Я на тебя надеюсь. Следи, чтоб его корыто не оставалось пустым. Я покажу тебе, где у меня хранится мясо. Я доверяю его тебе – пожалуйста, постарайся оправдать моё доверие!


«Чтоб его корыто не оставалось пустым»! Этой зверюге уже мало одной курицы в обед – сколько же мне придётся ему давать, чтобы он был весь день спокоен? Он уже встал на крыло раньше, чем мы предполагали, - того гляди, скоро он научится выдыхать огонь! А вдруг это случится  именно тогда, когда я буду дома один, с моими рукописями? И эти серые беженцы на площади… Если Мейнхарт со своим отрядом уже выехал в сторону Рэддинвелля – а он всегда приходит, когда его позовут! – то уже через три дня я могу надеяться услышать о нём какие-то вести… Я не хочу подвести старую Хильдегарду, я выполню её просьбу… Но, чёрт побери, надо бежать на войну, пока война сама не подошла к дому! Мейнхарт примет меня в своё войско, даже несмотря на то, что мне так мало лет, ведь мы с ним приятели… А пока я не узнаю вестей о его отряде, - я буду ждать и выполнять тётушкину просьбу. (Согласитесь, ведь некрасиво игнорировать просьбы родни – пусть даже они не совсем приятны). А как только я что-то узнаю – я сбегу! Коня возьму в нашей конюшне, сниму со стены пиршественного зала щит и секиру Хильдегардина покойного мужа, - чт; им, в самом деле, висеть без толку над очагом! – доспехи выменяю в дороге на прихваченные из наших сундуков серебряные подсвечники да блюда. Я буду доблестно защищать наш край от нечисти, в одном строю с другом, я вернусь домой покрытым славой… Но перед отъездом я всё-таки честно выполню тётушкину просьбу – чтобы потом было не за что краснеть перед ней. Перед отъездом  не забуду покормить дракона… Чёрт возьми, я буду кормить дракона!!!

                12-14 февраля 2010, Москва