Сладкая горечь

1

Легко  определяю  его  на  вкус  и  сразу  же  выношу  в  заголовок…

В  каком  образе  его  представляю?

Сначала  слышу  глухие  удары,  а  затем  вижу  сердитого  пионера  с  большим  барабаном,  лихо  размахивающего  палочками…

Какого  он  цвета?

Пожалуй,  тёмно-коричневого,  как  и  шоколад…

Мальчик  марширует  по  каменной  мостовой  и  стучит  в  барабан.  Его  уши  и  галстук  горят,  его  губы  обиженно  надуты.  Пародируя  раскаты  грома,  мелькают  кленовые  палочки.

На  самом  деле  иду  я,  неторопливо  шагаю  по  Владимирскому  спуску  вниз  на  Подол.  Слева  от  меня – густо  поросшая  зеленью  горка,  откуда  величаво  и  строго  взирает  на  мир  легендарный  Владимир  Креститель;  справа – синяя  лента  Днепра,  до  блеска  надраенная  солнечными  лучами.   Позади…  Что  же  там?  Филармония…  и  какие-то  грустные  коридоры  с  безнадёжно  заблудившимися  призраками  и  утомлённым,  но  всё  ещё  враждебным  здравомыслием.  Впереди  –  то  же,  что  и  позади,  только  ещё  не  прожитое…  Я  уже  вовсе  не  мальчик,  и  сопровождает  меня  не  мобилизующий  бой  пионерского  барабана,  а  пугающий  грохот  несущихся  по  булыжнику  автомобилей.

Что  символизируют  «глухие  удары»?

Они  призваны  привлечь  внимание  к  обиде,  и  обозначают  скорее  покорность,  чем  протест.  Не  ошибётся  и  тот,  кто  свяжет  их  с  чутким  и  беспокойным  сердцем…,  или,  не  испугавшись  банального  штампа,  припишет  их  судьбе.

Кстати  о  судьбе…  Она  и  есть  основной  партнёр  в  моих  мазохистских  играх,  так  как  с  некоторых  пор  в  собственных  бедах  обвиняю  не  сопутствующих  случайных  персонажей,  а  её – могучую  и  несправедливую  по  отношению  ко  мне  силу.  Данный  гносеологический  вывод  завершил  моё  мировоззренческое  взросление.  В  быту  же  я  весьма  инфантилен  и  недалеко  удалился  от  похороненного  историей  образа  юного  пионера  с  красным  галстуком  на  тонкой  шее.

Спешу  разочаровать  любителей  «клубнички».  Упомянув  о  мазохистских  играх,  я  не  имел  в  виду  их  эротогенную  форму.  Речь  в  моём  повествовании  пойдёт  о  тёмно-коричневом,  сладковато-горьком,  инфантильном  моральном  мазохизме.  При  этом,  упаси  Господи,  даже  не  помышляю  о  соперничестве  с  великим  классиком  русской  литературы,  разжевавшим  эту  тему  настолько  основательно,  что  у  брезгливого  читателя  не  хватает  сил,  дабы  проглотить  малоаппетитную  массу.

Итак,  заменив  порочные  символы  мазохизма  (коленопреклонённые  тела,  металлические  цепи,  кожаные  ремни  и  плети)  на  знакомый  портрет  невинного  барабанщика,  я  тем  самым  преследую,  как  минимум,  две  цели:  опровергнуть  поверхностные  ханжеские  представления  обывателей  и  помочь  им  постичь  глубинный  смысл  страданий.  А  также  приглашаю  всех  вернуться  в  детство,  ибо  там  и  коренится  это  странное,  фантазийное,  крайне  противоречивое   переживание…

2

Родился  я  в  славном  древнем  городе,  где  исторических  памятников  и  старинных  храмов    не  меньше,  чем  парикмахерских  и  похоронных  бюро  в  «уездном  городе  N»,  описанном  в  талантливом  и  очень  смешном  романе.  Холодные  монастырские  пещеры,  печальные  церквушки,  простодушные  улочки,  застенчивые  дома…  До  сих  пор  они  мелькают  в  сновидениях  неразгаданными  символами,  вероятно,  для  того,  чтобы  заставить  меня  напрасно  мучиться  по  утрам  в  поисках  смысла.  И  всё  же  я  убеждён,  что  именно  дух  времён,  дух  предков  во  многом  способствовал  развитию  моего  воображения,  которое  в  свою  очередь  помогало  неокрепшей  обиженной  душе  обрести  успокоение  в  наивных  картинках  мести.  Я  мысленно  рисовал  их  в  углу  своей  комнаты,  используя  нехитрый  обойный  узор  и  игру  светотени.

Как  ни  стараюсь,  не  могу  припомнить,  чтобы  испытывал  тогда  фрейдистское  «бессознательное  чувство  вины»,  а  вот  обиду  вспоминаю  весьма  свежо.  И  дело  здесь  вовсе  не  в  моих  добрейших  и  чутких  родителях,  вынужденных  время  от  времени  отправлять  меня  за  провинности  в  угол…  Дело – в  неизбежном  существовании  запретов,  не  позволяющих  всем  нам  испытывать  полноту  жизни.  Задумайтесь  о  них  и  не  обольщайтесь:  все  мы  в  той  или  иной  степени – мазохисты.

Что  же  касается  нас – славян, – то  мы  ими  являемся  вдвойне.  Так  уж  сложилось…  Уверен,  что  в  мировых  состязаниях  по  преобразованию  боли  в  наслаждение  славянская  душа  оказалась  бы  бесспорным  лидером.  Не  случайно  один  из  знаменитых  её  обладателей  однажды  с  грустью  признался:  «Нигде  не  страдают  с  таким  удовольствием,  как  на  святой  Руси».
 
  Иду  по  отреставрированному  Подолу  и  краешком  глаза  улавливаю  в  витринах  модных  магазинов  своё  отражение,  которое,  словно  юнгианская  тень,  старается   поведать  мне  о  чём-то  невозможном,  несбыточном,  неосуществимом…  Сквозь  века  доносится  плач  Ярославны,  преображаясь  потугами  недалёкого  президента  в  фарс,  в  политический  пиар  в  виде  голодомора  и  Крут…  Чувствую  фальшь  и  насилие  в  лукавой  попытке  власти  соединить,  слить  воедино  мою  тень  с  тысячами  других  теней,  готовых  имитировать  скорбь  с  помощью  зажжённых  по  команде  свечей…
Всё  это  не  то…  Нет  искренности,  а  значит – нет  и  страдания.

3

В  детстве  я  не  любил  шоколад.  Он  казался  мне  горьким.  Я  относился  к  нему,  как  к  наглому  жулику,  как  к  подлой  провокации,  как  к  явной  кондитерской  подделке,  пользуясь  которой,  родители  и  воспитатели  зачем-то   отвлекали  меня  от  настоящих  вкусностей:  весёлых  и  шумных   леденцов,  янтарного  мармелада,  бисквитного  печенья  и,  конечно же,  мороженого.  Я  не  признавал  его  первенство,  его  утончённость  и  аристократизм,  упрямо  выбирая  плебейские  «барбариски»  и  «морские  камешки»…     И  лишь  повзрослев,  смог  распробовать  в  нём  сладость.  Чем-то  похожую  на  ту,  которая  разбавляла  горечь  наказания.

Приближаюсь  к  Почтовой  площади  с  её  фуникулёром,  речным  вокзалом,  почтамтом,  станцией  метро,  церковью  Рождества  Христова… И   словно  нащупываю  какой-то  твёрдый  узелок  аналогий,  какое-то  едва  уловимое  соприкосновение  смыслов,  словно  замечаю  в  воздухе  над  головой  какое-то  бледное  искрение…   И   Днепр  торжественно  сверкает  рядом,  и  кажется,  что  его  свет  вот-вот  уничтожит  тёмные  тайны  всех  окрестных  углов  и  Печерских   подземелий…  И  всем  станет  всё  понятно…  просто…  легко…

Нет,  не  получается  легко.  Необходимо  идти  дальше  и  накапливать  пресловутый  опыт.

Ведь  именно  он  воспитывает  и  гурманов,  и  мазохистов.  Нужно  отведать  великое  множество  блюд,  чтобы  научиться  смаковать  и  ценить  истинные  шедевры  кулинарного  искусства.  Нужно  пережить  немало  страданий,  чтобы  научиться  извлекать  из  них  удовольствие.

К  двадцати  годам  мною  был  накоплен  солидный  опыт  маргинализации  собственной  психики.  Я  повсюду  искал  повод  для  обиды.  Провоцировал  ссоры  с  друзьями  и  родителями,  обвинял  погоду  в  срыве  моих  планов,  моделировал  ситуации  с  негативным  исходом…  Некоторые  из  них  и  сейчас  вспоминаю  с  особым  удовольствием.  Например,  серьёзный  шахматный  турнир,  на  котором  в  финале  я  поддался  сопернику…  Или  преднамеренный  «завал»  выпускного  экзамена  по  химии,  не  позволивший  мне  получить  золотую  медаль…  Надо  сказать,  что  и  сама  жизнь  нередко  подбрасывала  мне  ситуации,  достойные  сладкого  переживания.  Тогда  я  считал  их  случайными,  а  сейчас  уверен,  что  подсознательно  выпросил  их  у  судьбы.  Помню  зимние  каникулы,  когда  вместо  экскурсии  в  столицу,  лежал  в  больнице  с  воспалением  лёгких.  Помню  и  жаркое,  соблазнительное  лето,  проведённое  мной  дома  с  загипсованной  ногой.  Живо  помню  и  то  болезненное  наслаждение,  которое  испытывал  тогда,  представляя  себя  заброшенно-отвергнутым  и  всеми  позабытым…

К  двадцати  годам  опыт  моих  психологических  поисков  намного  превосходил  опыт  моего  общения  с  противоположным  полом.  Признаюсь,  что  в  отношениях  с  женщинами  всегда  был  несмел,  пассивен,  застенчив.  Полагаю,  именно  эти  свойства  и  помогли  мне  разыграть  довольно  сложную  комбинацию,  которую  считаю  лучшей  из  всех  искусственно  выращенных  мною  жемчужин,  блистательным  апогеем  собственной  фантазии  и  творчества.

Вот  и  сквер  весьма  кстати.  Сажусь  на  скамейку  у  фонтана  и  под  его  тихое  журчанье  постепенно  впадаю  в  волшебный  транс  лучших  воспоминаний…

4

Я  встретил  Светлану  в  читальном  зале  институтской  библиотеки,  куда  зашёл,  чтобы  подготовиться  к  семинару  по  философии.

  За  окнами,  отсвечивая  золотом,  красиво  умирал  сентябрь.  В  помещении  пахло  старой  мебелью,  книгами,  намастиченым  паркетом  и  скукой.  Жутко  хотелось  отложить  пухлые  тома  Гегеля- Канта-Шопенгауэра  и  выйти  на  воздух.  Туда,  где  с  тихим  шорохом  опадала  жизнь;  где  за  кампусом  разноцветной  стеной  возвышался  парк,  населённый  множеством  забавных  ручных  белок,  беспокойных  дятлов,  деловитых  ёжиков…  Туда,  где  на  уединённой  лавке  можно  было  бы  насладиться  невыносимой  прелестью  уходящей  жизни…

В  тот  самый  момент,  когда  на  круглом  циферблате  настенных  часов  большая  стрелка,  наконец,  добралась  до  двенадцати  и  образовала  с  маленькой  прямой  угол,  массивная  дубовая  дверь  отворилась  и  в  зал  вошла  она – хрупкая  светловолосая  девочка,  похожая  на  солнечного  зайчика.  Точнее,  похожим  было  возникшее  в  моей  груди  ощущение…  Подобное  радостное  волнение  я  испытывал   в  детстве,  всякий  раз,  когда,  проснувшись,  замечал  на  стене  весело  плясавшие  солнечные  блики.

То  была  любовь  с  первого  взгляда.  Я  понял  это,  сразу  же,  как  только  она  села  за  соседний  стол,  а  её  полудетский  нежный  профиль  вдруг  каким-то  непостижимым  образом  ускорил  моё  сердцебиение  и  слегка  подрумянил  щёки.

 Так  и  не  могу  определиться,  чего  больше – радости   или  печали – в  том,  что   моя  любовь  оказалась  взаимной.  Просуществовала  она  около  года,  и  я  мог  бы  написать  целый  роман  о  высоких  и  чистых  отношениях,  о  наших  грустных  и  смешных  тайнах,  о  долгих  прогулках,  о  пустячных  размолвках  и  страстных  примирениях…  Я  мог  бы  поведать  о  том  …  трепете,  который  и  сегодня,  спустя  много  лет,  частенько  напоминает  о  себе  чуть  влажным  и  солоноватым  грудным  сквозняком…   Я  мог  бы…

Но  не  стану  этого  делать,  ибо  цель  моя  иная.  Я  рассказываю  о  другой  страсти,  и  в  данный  момент  восхожу  на  ту  её  шаткую  ступеньку,  где  начинается  туманная  вселенная,  названная   медиками  психопатологией.

Слышу  тревожные  поскрипывания,  чувствую  угрожающую  вибрацию…

5

Пришла  пора  упомянуть  о  Сергее…   Из  нескольких   сотоварищей  только  он  к  тому  времени  и  мог  выдерживать  мои  бесконечные  капризы,  обиды,  придирки…  Возможно,  они  были  ему  близки  и  понятны.  Возможно,  поэтому  я  считал  его  настоящим  и  единственным  другом.

Однажды  я  познакомил  его  со  Светланой  и,  спустя  какое-то  время  понял,  что  она  нравится  ему.  Тогда  же  я  впервые  остро  ощутил  приятнейший  спектр  болевых  оттенков,  представленный  благородным  переживанием  под  названием  ревность.  Думаю,  именно  она  и  послужила  поводом  для  моих  одержимых  фантазий  и  для  моего  безумного  плана.

Я  представлял  тайные  встречи  Светланы  и  Сергея  в  разных  местах  и  обстоятельствах,  проговаривал  их  диалоги,  где  они  смеялись  над  моей  слепотой,  смаковал  их  близость…   Я  плакал  и,  глотая  слёзы,  выстраивал  интригу,  в  которой  желал  одним  выстрелом  убить  две  самые  дорогие  свои  привязанности:  любовь  и  дружбу.  Я  полагал,  что  двойная  боль  двойной  утраты  вознесёт  меня  на   Джомолунгму  блаженства  и  приобщит  к  ранее  неведомым  ощущениям…

-  Никакой  жалости,  никакой  слабости, – приказал  я  себе  и  начал  действовать.
 
Господи!  Как  же  это  было  здорово!  Не  только  теоретизировать  и  пассивно  уповать,  но  и  активно  участвовать,  актёрствовать  злодеем,  не  желая  зла…  Я  был  готов  ощутить  себя  плохим  и  брошенным  и  получить  от  этого  удовольствие.  Предвкушал  скорое  погружение  в  величайшее  противоречие,  где  сойдутся  в  противоборстве   боль  и  удовольствие,  страдание  и  радость…  и  наполнят  меня  фантастической  энергией,  и  опустошат  меня  до  состояния  абсолютного  блаженства…
 
Начал  с  того,  что  стал  постоянно  нахваливать  их  друг  другу.  Отбросив  скромность,  должен  сказать,  что  моё  рождённое  в  детских   углах,   просоленное,  как  морская  волна,  воображение  не  опускалось  при  этом  до  жалкой  и  неуклюжей  пропаганды  их  достоинств,  не  шлифовало  факты,  не  оглупляло  себя  слезливым   пафосом…  Оно  вдохновенно  творило  настоящую  высокую  поэзию.

Я  представлял  себя  Шекспиром,  шаг  за  шагом,  страница  за  страницей  приближавшимся  к  прекрасному  финалу  «Ромео  и  Джульетты»…

Сейчас  мне  трудно  в  точности,  в  упрощённой  конкретике,  в  сухой  протокольной  последовательности   воспроизвести  мои  попытки  сблизить  Светлану  и  Сергея,  внедрить  в  их  сознание  намёк  на  возможность  романа,  создать  атмосферу  неопределённости,  отчаяния,  надежды…  Вызвать  недоумение  и  запутать…

 Пожалуй,  в  роли  Шекспира  я  показался  бы  многим  зрителям  слишком  капризным,  непоследовательным  и  непредсказуемым…

Помню,  как  организовывал  встречи,  соединяя  нас  в  неправильном  треугольнике,  и  как  сам  же  под  заранее  придуманным  предлогом  разрушал  его,  покидая  их  то  на  городском   пляже,  то  в  душных  сумерках  кинозала,  то  на  выставке  цветов…

И,  конечно  же,  на  кладбище…

Ну  разве  мог  мой  зловещий  сценарий  лишиться  эпизода  с  его  активным  участием?

6

До  пятнадцати  лет  я  жил  в  одном  квартале  от  старого  заброшенного  кладбища.  Хоронить  на  нём  перестали  полвека  назад,  и  с  тех  пор  там  лишь  медленно  умирает  человеческая  память.  Мои  же  воспоминания  весьма  живучи,  и  в  качестве  фона  для  множества  детских  картинок  они  используют  серые  каменные  кресты  и  заросшие  косматой  травой  могильные  бугорки.
 
По  его  скорбным  тропинкам  я  ходил  в  школу  и  по  ним  же  носился  с  товарищами  на  велогонках.  А  однажды  в  его  глухом  углу  стрелял  по  пустым  бутылкам  из  трофейного  «Вальтера»,   найденного  мною  в  нижнем  ящике  отцовского  письменного  стола.

На  территории  кладбища  сохранилось  всего  два  строения:  жёлтое  одноэтажное  здание  у  входа,  часть  которого  занимает  администрация,  часть  –  похоронное  бюро,  а  также  высоченная  водонапорная  башня,  куда  мы  иногда  взбирались  по  проржавевшей  лестнице,  рискуя  сорваться  вниз.  Интересно,  что  сверху  кладбище  казалось  огромным  прямоугольником,  покрытым  кучерявым  зелёным  ковром.

Предполагаю,  что  какой-нибудь  теоретик-психоаналитик,  нечаянно  наткнувшись  на  эти  строки,  непременно  заметит  причинно-следственную  связь  между  забытым  некрополем  и  моей  болезненной  тягой  к  страданиям.  А  водонапорную  башню,  вероятно,  назовёт  в  своих  исследованиях  «фаллическим  символом,  устремлённым  в  трансцендентную  высь»…

Подхватывая  тему  символов,  припоминаю  придуманный  мною  после  прочтения  одного  из  шпионских  романов  весьма  любопытный  обонятельный  образ.  Помню,  кладбищенский  запах  сравнивал  с  азбукой  Морзе,  где  протяжённое  тире  влажного  концентрированного  аромата,  источаемого  обильной  растительностью,  прерывалось   беспорядочной  последовательностью  точек,  вобравших  в  себя  едкие  запахи  свежевыкрашенных  оград.

Да,  я  всегда  с  почтением  относился  к  символам – невозмутимым  носителям  скрытых  смыслов…  Любил  проникать  под  их  защитные  оболочки,  ковыряться  в  их  глубинах,  не  торопясь  бродить  по  их  заманчивым  лабиринтам…  Так  уж  получалось,  что  почти  всегда  они  выводили  меня  на  условную  границу  бытия…

Вот  и  сейчас,  глядя  на  текучую  суть  фонтана,  должную  символизировать  жизнь,  упорно  пытаюсь  заметить  в  ней  признаки  смерти…  Как  всегда  в  такие  минуты  приходит  патологическое  сожаление,  вызванное  невозможностью  продлить,  растянуть  во  времени  желанный  миг  предстоящей  собственной  кончины,  насладиться  досыта  его  горечью,  утолить  жажду  собственными  слезами…
 
Подняться  над  Джомолунгмой…  Туда,  где  начинается  та  самая  «трансцендентная высь»…

7

Оборачиваюсь  назад  и  вижу  могилу  деда – стандартный  памятник  из  гранитной  крошки  с  потемневшей  овальной  фотографией  и  едва  заметными  буквами.  Он  умер  за  пять  лет  до  моего  рождения  и,  по  словам  отца,  «оказался  последним  счастливчиком  в  многотысячной  череде  покойников,  погребённых  на  нашем  чудесном  кладбище».

Там,  на  его  окраине,  у  могилы  предка  я  и  предложил  собраться  нашей  троице,  вручив  Светлане  и  Сергею  подробные  схемы  с  указанием  места  встречи.  Чтобы  усилить  эффект,  выбрал  пасмурный  день  в  конце  июня  и  назначил  вечернее  время:  18.00  часов.
 
 Не  могу  объяснить,  откуда  ко  мне  пришло  убеждение,  что  именно  этот  полузабытый  город  мёртвых  поможет  мне…   В  моём  восприятии  он  не  намного  отличался  от  какой-нибудь  лесопарковой  зоны  – умирающего  городского  островка   природы,   несчастного  пространства,  израненного  асфальтовыми  аллеями  и  протоптанными  наискосок  дорожками,  точечно  пропитанного  смрадом  цивилизации  и  вонью  человеческих  привычек,  смирившегося  с  бесконечными  пикниками  и  пьянками…  Та  же  страдающая  natura  плюс  тёмные  кресты  и  безмолвные  могилы…  Если  дело  в  них,  то  в  чём  их  сила?  В  чём  их  сомнительное  загробное  обаяние?

Нет  ответа…

Я  не  заметил  его  ни  под  завалами  моей  деформированной  психики,  ни  в  конспектах  вышеупомянутого  аналитика…

Иду  на  кладбище,  так  и  не  найдя  отгадки… 

Оказавшись  там  на  час  раньше  срока,  побродил  знакомыми  тропами,  постоял  у  однажды  расстрелянного  забора,  грустно  повздыхал…  и  через  сорок  минут  затаился  в  кустах  сирени,  метрах  в  десяти  от  деда.

Погода  не  подвела.  Сырость  поглотила  звуки…  Серые  тучи  и  густые  кроны  двойной  стеной  загородили  свет…  Тихо,  промозгло,  мрачно…  Как  раз  то,  что  нужно.

Первым  пришёл  Сергей.  Долго  вычитывал  мою  фамилию,  потоптался  у  ограды,  пару  раз  глухо  кашлянул  в  кулак,  посмотрел  на  часы,  медленно  пошёл  к  соседнему  памятнику…  Я  заволновался,  и  напрасно.  Светлана,  как  всегда  была  пунктуальна.
 
В  тот  самый  момент,  когда  на  циферблате  моих  «Командирских»  большая  стрелка  добралась  до  двенадцати  и  образовала  с  маленькой  угол  в  сто  восемьдесят  градусов,  в  напряжённой  сырой  тишине  мы  услышали  торопливый  стук  каблучков.
 
Скучно  никому  не  было.  Они  ждали  меня  и  объяснений  моей  причуды,  негромко  обмениваясь  пустыми  фразами…  Я  тоже  чего-то  ждал…  Каких-то  новых  ощущений,  новых  переживаний.

И  я  их  получил!

Минут  через  двадцать,  в  наступившей  молчаливой  паузе,  в  гробовой  кладбищенской  тишине  вдруг  пронзительно  и  мерзко  каркнула,  неизвестно  откуда  взявшаяся  ворона…  Огромная,  как  курица,  беспокойная  и  голосистая,  как  трамвайный  кондуктор,  она  нервно  пританцовывала  у  соседней  могилы.
 
Это  было  настолько  неожиданно,  что  все  мы  вздрогнули,  при  этом  Светлана  испуганно  прижалась  к  Сергею.

Вот  он,  тот  миг,  который  я  подсознательно  моделировал  и  которого  так  ждал!  Вот  они,  горячие  волны  нездорового  удовольствия,  бурно  прокатившиеся  по  всему  моему  организму!

Я  своего  дождался,  они  же  – …,  боюсь  ошибиться  с  ответом…, –  постояв  ещё  минут  пять  и  вяло  меня  поругав,   быстро  пошли  к  выходу.
 
Ворона  тоже  улетела…  Возможно,  в  ту  неизвестность,  откуда  и  появилась.  Вскоре  и  я,  поклонившись  мутной  фотографии,  зашагал  прочь. 
 
Спасибо  тебе,  дед!

8

Помню,  как  несчастно-счастливой  тенью  брёл  домой  под  грустную  мелодию  одного  из  моих  любимых  стихотворений   ныне  здравствующего  поэта-шестидесятника…,  как  нашёптывал  его  сначала  целиком,  затем  –  отрывками,  пытаясь  переделать,  подогнать  под  них,  нарядить  в  их  романтические  одежды  жалкие  и  стыдные  эпизоды  моей  жизни…,  как  низводил  себя  «до  пылиночки  в  звёздной  туманности»…,  как  отчаливал  от  прилипчивой  пристани,  чтобы  уплыть   «по  другую  печаль» …,  как  прощал  разлюбившую  любимую  и  предавшего  друга…

Вот  именно…  Она  уже  семенила  рядом  со  мной,  держала  меня  за  руки,  утирала  слёзы  –  эта  сладкая  парочка  разнополых  бродяг-синонимов…  Они  уже  терзали  меня  –  эти   хорошо  всем  известные  наши  вечные  спутники:  измена  и  предательство.

Глупости!  Где  измена?  Где  предательство?

Вы  правы,  я  их  выдумал,  подстроил,  смоделировал…  Однако  это  не  имеет  значения.  Ибо,  как  известно,   жизнь  определяют  не  события,  а  наше  к  ним  отношение.

Итак,  мне  оставалось  только  написать  письмо.  Прощальное,  убедительное…   Подумаешь…  Проще  простого…  Но…  Не  было  во  мне  уверенности.   Во-первых,  я  не  обладал  литературным   мастерством.  Во-вторых,  текст  заведомо  вынуждал  меня  быть  фальшивым.  Иными  словами,  не  умея  толком  ни  лгать,  ни  писать,  я  должен  был  убедить  Светлану  в  своём  искреннем  отказе  от  неё.
 
И,  наконец,  в-третьих,  мой  внутренний  антипод,  разбуженный  недовольными  голосами  всяких  оппортунистов,  штрейкбрехеров,  пораженцев,  активизировал  свою  подрывную  деятельность.

Как  и  следовало  ожидать,  сочинение  получилось  неуклюжим,  сумбурным,  тяжёлым…  В  нём  я  оповестил  её  о  разрыве  наших  отношений,  путанно  и  неубедительно  оправдываясь   моим  инфантилизмом,  незрелостью  и  неготовностью  «идти  одной  дорогой»…

А  спустя  три  месяца,  в  конце  знакомого  позолоченного  сентября,  совсем  как  абстрактный  пешеход  из  математической  задачи,  я  предсказуемо  оказался  в  заданной  точке  пространства  с  достаточным  запасом  времени,  чтобы  осмотреться.  Всё  те  же  декорации.  Они   равнодушно  стояли  на  своих  местах  на  просторной  зелёной  поляне,  защищённой  от  городской  суеты  усыхающей  зелёной  речкой,  косо  подстриженной  оградой  каких-то  декоративных  ещё  зелёных  кустов,  громоздкой  конструкцией  колючих  шарообразных  фонтанов,  включаемых  лишь  по  торжественным  дням…   Несколько  нелепых  копий  скифских  баб,  произвольно  разбросанные  цветочные  клумбы,   жёлтая  паутина  кирпичных  дорожек,  деревянные  скамейки,  разбежавшиеся  по  всей  поляне  туи,  берёзки,  голубые  ели…  Всё  это,  будто  тихо  колыхалось  на  прозрачных  волнах,  будто  кружилось  в  медленном  хороводе  вокруг  белого  трёхэтажного  здания,  чем-то  напоминавшего  парадную  фуражку  морского  офицера.

Центральный  дворец  бракосочетаний  –  кульминационная  точка  моей  драмы.  Словно  посланный  на  задание  презренный  филёр,  я  снова  спрятался,  на  сей  раз  за  одну  из  благородных  елей.  Оттуда  была  хорошо  видна  широкая  мраморная  лестница.

По-прежнему  мирно  журчит  подольский  фонтан,  а  мне  слышатся  мажорные  звуки  свадебного  марша…

9

Перелетая  в  следующую  главу  и  возвращаясь  на  много  лет  назад,  они  сбрасывают  улыбку,  мрачнеют,  перестраиваются…  и  там,  на  зелёной  поляне  под  голубой  елью  проникают  в  меня  уже  совсем  иным  маршем,  сочинённым  другим  композитором…

Убийственно  гремела  музыка  и…

…  и  в  солнечном,  обрамлённом  пахучими  бирюзовыми  иголочками  окне  явилась  пара  молодожёнов:  Светлана  и  Сергей.  Они  торжественно  спустились  по  беломраморным  ступеням  и  направились  к  обвязанным  разноцветными  лентами  автомобилям.

Они  уходили  от  меня  навсегда…  Уезжали  из  моей  жизни  в  этих  нелепо  разукрашенных  машинах…  Бросили  меня  умирать  под  равнодушным  колючим  деревом…

Захлопнулись  дверцы,  взревели  моторы…,  и  я  отчётливо  услышал  хруст  распадавшейся  оболочки  мира.  Я  почувствовал,  как  царапучие  ломаные  линии  разнонаправленных  трещин  рассекли  моё  тело,  разорвали  моё  сердце  на  тысячи  страдающих  осколков,  умножив  мою  боль  в  миллионы  раз…,   возвысив  меня  до  максимально  возможного  самоотречения,  которое  способно  подарить  максимально  возможное  наслаждение…

Я  умирал  от  невыносимого  синтеза  боли  и  удовольствия…

Я  не  умер,  ибо  главным  смыслом  моих  глубоких  ран  было  заложенное  в  них  исцеление.

10

Несомненно,  то  была  наивысшая  покорённая  мною  вершина.  Воспоминания  о  нелёгком  и  болезненном  восхождении  и  сегодня  наполняют  меня  энергией  и  вдохновением.

Зовут  на  просторы,  выталкивают  прочь  из  тесных,  заполненных  призраками  коридоров,  обещают  новые  встречи  и  новые  расставания…

Покидаю  скамейку,  киваю  фонтану  и  бодро  направляюсь  в  сторону  набережной  в  гости  к  речному  ветру,  беседы  с  которым  всегда  интересны  и  приятны.
 
Он  приветливо  встречает  меня  в  двух  кварталах  от  своих  владений,  обнимает,  подхватывает  под  руки  и  ведёт  к  Днепру  мимо  любимого  кафе,  вдоль  древних  улочек,  через  сквер  у  Ильинской  церкви…,  сопровождает  в  подземном  переходе,  предварительно  выгнав  оттуда  аммиачный  дух,  и,  наконец,  подводит  к  чугунным  перилам  набережной…

Он  заглядывает  в  глаза,  выдавливая  слезу,  щекочет  нос,  вызывая  смех,  шумит  в  ушах,  возрождая  надежду…

Он  понимает  меня,  замечает  все  мои  движения…

-  Пофилософствуем?  –  лукаво  подмигивает  он.

-  Не  вижу  препятствий,  –  соглашаюсь  я.

Подбадриваемый  его  ласковыми  поглаживаниями,  рассказываю  о  своей  болезненной  страсти.  Вспоминаю  противоречивые  фрагменты,  наполняю  их  смыслом,  сомневаюсь,  тревожусь,  путаюсь,  недоумеваю,  задаю  риторические  вопросы…  Слежу  за  его  реакцией…

За  чуть  сильнее  вспенившейся  волной,  за  громко  хлопнувшим  и  резко  опавшим  жёлто-голубым  флагом  на  корме  белого  пассажирского  парохода,  за  внезапно  улетевшей  шляпой  с  лысой  головы  сурового  старика…

Я  иду  с  ним  в  сторону  речного  вокзала  и  доверительно,  как  психиатру,  рассказываю  о  своей  патологии.

Оправдываю  её…  Защищаю:

-  В  течение  долгих  лет  накапливая  бесценный  опыт  страданий,  я  пришёл  к  согласию  с  буддизмом  в  том,  что  они  (страдания)  и  есть  основа  всей  нашей  жизни.  Что  же  до  способа  получения  блаженства,  то  здесь  наши  пути  расходятся.  Не  избавление  от  страданий-желаний  и  обретение,  таким  образом,  иллюзорно-безжизненной  нирваны,  а  стремление  к  страданиям,  любовь  к  ним,  извлечение  из  них  удовольствия  –  вот  истинная  дорога  к  счастью!  Возведение  мазохизма  в  главный  жизненный  принцип,  обобщающий  все  обиды  в  одну  единственную,  направленную  на  Судьбу,  на  ту  всемогущую  и  всезнающую  силу,  которая   обрекает  нас  на  бесконечное  мучение,  а  значит  –  на  бесконечное  наслаждение!

Ветер  притих,  и  я  продолжаю:

-  Я  женат  и  ещё  не  стар.  Внимательный  читатель  уже  определил  мой  возраст  несложным  арифметическим  действием.  У  меня  прекрасная  супруга  и  замечательная  дочь.  Я  их  обожаю.  И  всё  это  объединяю  в  обнадёживающую  предпосылку  ещё  одной,  умноженной  на  два,  высочайшей  боли,  ещё  одного  мучительного  наслаждения,  которое,  надеюсь,  количеством  и  качеством  оттенков,  глубиной  и  мощью  воздействия  намного  превзойдёт  вышеописанное.

-  Ветер,  где  ты? – кричу  я  и  вдруг  замечаю  маленький  сердитый  смерч,  свернувшийся  в  спираль  и  уносивший  из-под  моих  ног  в  сторону  речной  волны  обрывок  газеты,  сплющенный  окурок  и  целую  вселенную  серых  песчинок…

   
-