Абсурдизмы

                Максим Неверов               
                nsve-chel@mail.ru

                Абсурдизмы*

                *Этого слова не существует в природе,
                но лучшего названия найти мне не удалось.


                Тюрьма, это то самое место,
                где каждый имеет право сойти с ума
                в наиболее удобной и привлекательной
                для себя форме.          
                Автор.
               

                Предисловие.

     Однажды, я уже начинал работать над этой книгой, но по милости одного мерзавчика, Леши Ковалева, она не только была незакончена, но и утеряна навсегда, создаваемая со всей остротой мысли, самыми точными и меткими фразами и отдельными ее словами… Жаль, конечно. А вообще, благодаря именно Ковалеву я и начал писать о нашей исправительной системе; писать о взаимоотношениях, порядках, интригах, короче: как оно было на самом деле, а не так, как это преподносилось некомпетентной в вопросе, а потому и непросвещенной общественности.     Помню: мы с Лехой посмотрели видео спектакль Евгения Гришковца «Как я съел собаку», а после просмотра Ковалев повернулся ко мне и сказал: «Франц, ведь ты же можешь в таком же духе рассказать о зоне?». Я подумав ответил, что могу. Тем более, что тогда во мне уже роились какие-то мысли и Коваль просто подсказал им выход. И я начал. Писал вдохновленно, можно сказать, одержимо. Выкладывал на бумагу все, что накипело во мне и за что цеплялся глаз в лагерной вроде как обыденности. Потом перепечатывал написанное в текстовый wordовский документ и сохранял на жестком диске практически единственного доступного нам, зекам, компьютера находившегося в помещении радиорубки. А однажды меня вызвали в «кумтрест» и старший «кум» молча подал мне распечатанные на принтере листы моей книги, с выделенными желтым маркером самыми крамольными местами, где я отзывался об администрации и тому подобной нелестной информацией, коей вообще никому из непосвященных знать было никак не можно. Смотрел я на эти бумаги и чувствовал, как по спине побежали капельки холодного пота. В моих руках был билет в один в один конец, если вы понимаете, о чем это я. После «опера» меня вызвали на ковер к «хозяину», у которого оказалась точно такая же распечатанная копия, помеченная ядовитым жалом доносчика. К тому моменту я уже прокрутил в голове все варианты возможной развязки и наверняка знал: от «хозяина» меня поведут прямиком в «восточный сектор». Но, к моему безмерному удивлению и неописуемой радости, ныне покойный подполковник В.И. Гусев лишь вздохнул, поглядел на меня с укоризной и негромко произнес: «Знаешь, не пиши больше ничего. Ни к чему тебе это». И отпустил с Богом. Уходя я обернулся посмотреть, правильно ли я его понял? И увидел в его глазах затаенное любопытство и какую-то глубокую заинтересованность, чего прежде никогда в нем не замечал. Так-то вот. И стукача мне выдали. Не напрямую, разумеется, а с подсказкой: кто мог знать? А сдал меня не кто иной, а Леша Ковалев, который почему-то решил, что я мечу на его кресло руководителя колонийской радиостудии и именно эта мысль толкнула его на подобный поступок. Что впрочем, меня нисколько не удивило, потому-что я то очень хорошо понимал, наверное, как никто иной, в каком «ужатнике» нахожусь и где мне предстояло пробыть еще целых три года до своего долгожданного освобождения. На Коваля я тогда не сильно огорчился, так как лагерная вертикаль того времени практически вся была построена на глупости и жестокости, обычной трусости, подлости и предательстве. Все прогнило настолько, что держалось лишь на бравых и одновременно лживых отчетах об улучшении чего-то несуществующего, предотвращении невероятного и раскрытии того, чего вообще никогда не было. Во время неизбежных проверок, когда с инспекцией приезжали различные комиссии, им улыбались все от мала до велика и предъявляли для беседы лишь тех заключенных, которые не сболтнут чего лишнего. А всех неблагонадежных прятали по амбарам. Кого уводили в закоулки промзоны, других – в пожарную часть; оставшихся изолировали в овощехранилище, среди залежей полугнилой картошки и тухлой капустной массы. Помню, однажды нагрянули представители Европейской комиссии по правам Человека и для них, иностранцев, в актовом зале клуба устроили брифинг с участием спецконтингента. Я как сейчас вижу вытянувшиеся лица и круглые глаза членов комиссии, когда их ввели в зал, где на сцене за рядом из составленных письменных столов накрытых красными шторами, снятыми с окон по такому случаю, эдакой революционной тройкой восседает пяток зеков с прочифиренными лицами, в черных негнущихся «пластмассовых» «положняковых» робах с бумажными бирками на груди и на левом рукаве, а на морщинистых шеях повязаны ярко-алые пионерские галстуки… Церемония прошла в целом культурно. Задавались разнообразные вопросы и на них давались заранее выученные однобокие ответы. Зеки знали: шаг вправо, шаг влево, прыжок на месте – расстрел. Вся отечественная сторона двигалась как одна большая заводная кукла. Чужеземцы что-то чиркали в блокнотах, слепили вспышками фотокамер и явно скучали на плохо разыгранном спектакле. И лишь в глазах наших русских переводчиков прыгали веселые чертики… До сих пор точно не знаю, в чью «светлую» голову пришла «гениальная» мысль по поводу галстуков, но догадываюсь, что тут «отличился» Шеф, то бишь Игорь Шевченко, один из старших «козлов», в ведении которого находился театральный реквизит для нормальной работы доморощенного коллектива КВН-овской команды. Да, в нашей колонии, впрочем, как и во всех остальных по Челябинской области в то время, существовала своя команда КВН, состоящая из несмешных биологических организмов, над которыми впору было поплакать, а не посмеяться над их шутками. Дважды в год между колониями разыгрывали кубок первенства да что говорить: и я сам неосмотрительно включился в это движение в свое время и немного улучшил результат, чтобы не совсем позорно было. Это отдельная история и может, я расскажу о ней несколько позже. А вот, что по поводу светлых голов – так их у нас хватало и в хорошем и в переносном смысле этого слова. Если говорят, что режим в лагерях навернули «мусора», а это произошло с подачи Жидкова, это правда, лишь наполовину. Жидков для того и был поставлен во главе ГУФСИН по Челябинской области, чтобы нам, зекам, «завернуть гайки» по самое «не люблю».  Но чтобы мы никогда не скучали, все «прелести» отбывания наказания большей частью, процентов на девяносто были придуманы самими зеками. Не теми, которые работали на «промке» и не теми, которые оставаясь в «жилке» усердно отбивали пятки в ежедневных парадах. Это сделали те, кого администрация поставила над ними. Как правило, они были из «бывших», кто до прихода Жидкова в нашу «управу» пропагандировал воровскую идею. Бывшие «смотрящие», «подсматривающие», «подглядывающие» и иже с ними. Они ехали из тюрем в лагеря «шатать режим» и после короткого удара по носу «всплывали» в лагере уже при какой-нибудь должности: завхоза, распреда или председателя чего-нибудь. Каждому по способностям. И чтобы в этой должности удержаться, а также для продолжения карьерного роста по лагерной иерархии – необходимо было работать: где-то подхихикнуть начальству, помочь убрать неугодного чтоб не путался под ногами; «поджевать пятки» кому-нибудь и залезть на его «трон» или просто-напросто выдать на-гора очередную бредовую идею, как еще больше усложнить и без того сложное зековское существование. Жили по правилу: залезть повыше, клюнуть ближнего и насрать на нижнего. И еще говорили: задрочи ближнего своего, иначе ближний задрочит тебя и возрадуется. Опять же, не все по доброй воле надевали «косяк» и шли «морщить» таких же арестантов. Многих банально сломали. Угрозами, унижением, пытками заставили сотрудничать, и выбор был невелик: либо, инвалидом освободиться со сломанной психикой, либо «лечь под мусоров». А можно было и вообще «случайно» помереть. Ни для кого уже не секрет, сколько было убито и замучено народа с начала двухтысячных годов; сколько бывших сотрудников уголовно-исполнительной системы осуждено за подобные преступления, снятых с должностей и отбывающих сроки наказания. Я лично знаю некоторых из них. Вернусь к светлым головам и вот примеры: Эрик и Андрюха Хакер, благодаря им в зоне появилась локальная компьютерная сеть и кабельное ТВ. Или дядя Саша Гарбуз, на нем держалась вся промзона. Эрик на свободе открыл компанию-провайдер сети Интернет; Андрей трудится в уважаемой организации, пишет компьютерные программы, а дядя Саша – директор на одном из заводов Челябинска. И таких примеров немало, хотя основная же масса – это даже не профессиональные преступники, а наркоманы и алкоголики; воры, насильники и убийцы, те – кому просто не повезло и кто не смог найти себя на свободе. Вот о них, о тех и о других, вообще обо всем, что мне доводилось видеть и слышать, я постараюсь рассказать.
                Глава первая
Начну с того, что к моменту моей длительной «отсидки», которая продолжалась с июля 2003-го года по конец ноября 2008-го, я уже был близко знаком с местами не столь отдаленными. До этого мне довелось отсидеть под следствием несколько месяцев, побывать в федеральном розыске, а чуть позже – получить реальный срок и на пару лет уехать под Златоуст, на общий режим. Тогда не было ни «черного хода», ни «красного», а был, как его называли «людской». Зеки не брали на себя лишнего, а «мусора» за это давали им жить. По-людски. Никто не лютовал и все были счастливы, если это можно так назвать. Кто не хотел работать – не работал, спал в бараке или шатался по зоне убивая время. Наркоши и любители выпить имея деньги могли порадовать себя дозой или флаконом дешевой сивухи, чем с успехом пользовались «мусора», приторговывая вышеозначенным по мере возможности, так – детишкам на молочишко. Бывали случаи, когда кто-то «палился», но это издержки производства, так сказать. «Спалившегося» «мусора» с позором изгоняли со службы, иногда заводили дело, если оно касалось наркотиков. А «пыхнувшего» зека отправляли в ШИЗО, где он отсидев свою «пятнашку» выходил и брал «хабар» уже у другого «несуна». В общем: все шло путем. Я в то время не «шипел» и не «гнул пальцы», в отличие от многих моих одногодок. Тихо-мирно работал электриком, занимался спортом, радовался мелочам, таким как: получение письма из дома или от друзей, сытному ужину… А чтобы вкусно и сытно покушать, нужно было покрутиться как следует, так-как в лагерной столовой кормили паршиво. Пища не отличалась ни вкусом, ни питательностью, что поел – что радио послушал. Вышел из столовой, пернул пару раз и опять жрать хочется, так-то вот… Один раз только я «отличился» среди обычных работяг. Нашего отрядного дневального уронил за грубость, а так-как он был парнем здоровым, то ронять его пришлось с помощью ударного инструмента. Мне это сошло с рук. «Кумовки», конечно, донесли куда следует, тем более что я и не прятался особо: зашел в барак и при свидетелях заехал своему оппоненту молотком в лоб. Молоток у меня пацаны забрали и «заныкали» подальше. К тому же, он был мне более не нужен, грубиян все понял и с первого раза. А через полчаса мы оба стояли в кабинете старшего «кума» и рассказывали, что между нами произошла словесная перепалка, которая так и закончилась ничем. И молотка никакого не было, врут все, гады. Шишка на голове дневального образовалась в результате случайного удара о койку верхнего яруса и я к этому случаю не имею никакого отношения. «Кум» внимательно все выслушал, в энергичных выражениях послал «терпилу» туда, куда обычно посылают, а меня предупредил: еще раз и в глаз. Я все принял ко вниманию и более подобных фортелей никогда себе не позволял. А дневальный после всего произошедшего меня зауважал, но мне его дружба была ни к чему. Тогда же случился еще один неприятный момент: меня «подтянул» «смотрящий» за бараком и нудно «жевал» в течение получаса о том, что я поступил неправильно. Тогда я ему очень мягко ответил, что мне его «жвачка» не по вкусу, с дневального я уже получил сполна, а на чужое мнение в данном конкретном случае мне плевать с высокой горки. Мы еще немного поговорили ни о чем и разошлись краями. С моей стороны, конечно, был риск. Могли «подтянуть» к «смотрящему» за лагерем и вполне вероятно, что получали бы уже с меня, т.к. был запрет на несанкционированное рукоприкладство. Но и там все обошлось. Никто меня больше не тревожил и до конца срока я тихо и мирно пропыхтел, без сучка и без задоринки. Опущу подробности, как через два с половиной года после освобождения из златоустовской колонии мне вновь «посчастливилось» очутиться в почти-что родных пенатах. Скажу одно: на сей раз за совершение особо опасного преступления с применением огнестрельного оружия судья «отсыпал» мне восемь лет строгого. На тот момент я собирался встретить свой двадцать четвертый День рождения и срок меня особо не напугал. Тем более, пацанам младше меня в то время давали по пятнадцать-двадцать лет, в том числе особого режима. Так что я свой срок рассматривал чуть-ли не как романтическую поездку. Сейчас, спустя почти десять лет у меня на этот счет совершенно другое мнение, но это вполне закономерно: все меняется и мы меняемся. В следственном изоляторе ничего не изменилось, на манеже - одни и те же. Все также играли в тюрьму: гоняли груза с чаем и куревом из камеры в камеру, толкали «малявы» различного содержания; кто-то «гнал за делюгу» и дымил как паровоз на полустанке. Еще, в некоторых неожиданно просыпалась любовь и они писали своим декабристкам километровые письма, рисуя да пририсовывая на тетрадных листах всякие цветочки-розочки, котят и других милых зверушек. Лично меня, почему-то каждый раз «пробивает» на лирику и я пишу стихи, по поводу и без оного. Я давно открыл для себя, что тюрьма, это место, где каждый имеет право сойти с ума в наиболее удобной и привлекательной для себя форме. Памятуя о прошлом опыте, в этот раз собирался в зону основательно. Подкапливал в своей сумке разные полезные мелочи, побольше сигарет и чая, столь ценимые в тех местах, куда мне предстояло отправиться. И разумеется, на самое дно уложил аккуратнейшим образом несколько десятков консервов в широком ассортименте. Все приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Попутно выяснял, какие порядки нынче в зонах, что можно, а что нельзя. Как говорится: кто предупрежден – тот вооружен. И то, что я слышал, мне совсем не нравилось. Рассказывали, что положение резко изменилось, за режим «крепят» так, что кости трещат. Ходили какие-то страшные байки про Верхнеуральск, где «мусора» бьют ежедневно и просто так, за здорово живешь, а за малейшее неподчинение могут провинившемуся и резиновую дубинку в задницу засунуть. Я, конечно, знал, что зеки склонны преувеличивать. Но, дыма без огня не бывает, ведь так? Поэтому слушал и мотал на ус. И вот – наконец-то мою фамилию прокричали на этап и в феврале 2004-го в столыпинском вагоне меня повезли к основному месту отбывания наказания, а именно – в славный город Бакал Саткинского района Челябинской области. На момент, когда мой вагон отстукивал километры колесными парами, в Бакале уже была исправительная колония строгого режима, а до этого многие годы еще с советских времен там располагалась всесоюзная наркозона, куда со всех сторон необъятной страны свозили осужденных, которые по приговору суда должны были пройти принудительное лечение от наркотической или алкогольной зависимости. Если верить слухам, в то время в наркозоне можно было купить наркоту и бухло намного проще и быстрее, нежели за ее заборами. Я этого лично не видел, поэтому утверждать не берусь. Что до меня – я решил идти на работу и прикидывал: какую пользу могу извлечь из очередной отсидки. Волей – неволей в голове бродили невеселые мысли и хотелось как-то отвлечься от них. К тому же, я не мог себе позволить просто так пустить псу под хвост столько лет своей жизни, а естественная заложенная во мне самой природой тяга к знаниям и профессиональным навыкам придавала сил и подкидывала пищу для размышлений. Кто-то мог бы задать мне вопрос: а что тогда мешало то же самое делать на свободе? Зачем снова засунул голову туда, куда собака свой хер не сует? Если ты так ценишь свое время, тогда что? Что?? Не я такой, наша жизнь такая. Особенно сложно доказать, что ты не верблюд, когда твоя репутация изрядно подмочена. Словосочетание «ранее судим» звучит как новое обвинение и для всех, кто вертится в государственной карательной машине, а именно: для следователей, прокуроров и судей эти два слова в совокупности означают почти-что стопроцентное доказательство твоей виновности. И доказать обратное становится почти невозможным. И в таких случаях домыслы и предположения наперекор всему ложатся в основу обвинительного приговора. Я не голословен. Существует куча примеров и случаев, когда происходили события, так называемые «судебные ошибки», но за это никто не понес реальной ответственности. Сам через это проходил и на собственной шкуре испытал, на что способны пресловутые Органы ради галочки о раскрытом преступлении. Лагерь встретил колючим снежным занавесом и пронизывающим ледяным ветром, пробирающим тело до самых костей. После стандартной переклички этап построили в ряд по двое и по команде, волоча за собой сумки со скарбом мы поплелись куда-то вверх, петляя средь невысоких кирпичных строений. Прием в «этапке» был не особенно радушным, но на это никто не пожаловался, возможно даже не заметили. Все устали и страшно хотели спать. Не успел я коснуться подушки на указанной мне койке, как моментально провалился в пустоту, без снов и каких либо мыслей. На следующее утро всех подняли надрывным воем электрического звонка; особо разоспавшихся стимулировали ударами деревянного бруса по металлическим ребрам двухъярусных шконок. Полусонных вывели в наглухо огороженный двор. Мы стояли, одетые кто во что горазд, так как спецодежды по сезону на складе не оказалось, курили притопывая ногами от холода и тихонько матерились ожидая утренней проверки. Над зоной разносился искаженный эхом звук бравурного военного марша; мы прислушивались к нему, закуривали по новой сигарете и опять ждали, приплясывая в такт незнакомому композитору. Из барака наконец выскочил дневальный, тощий вертлявый москвич с подходящим ему погонялом Воробей и визгливым голосом приказал строиться на утреннюю зарядку. В ответ в его сторону понеслись отборные матерные слова с точными указаниями: куда идти, что взять и кого захватить за компанию. После этого он моментально скрылся в дверях, а спустя короткое время несколько человек, в их числе и я, оказались в «дежурке», откуда после непродолжительных «крестин» -- плавно перекочевали в штрафной изолятор. Каждое утро теперь начиналось с проверки, планового «шмона», стандартного набора ****юлей и скудного завтрака, который зачастую не удавалось съесть из-за отбитых во время «шмона» внутренностей организма. Вдобавок ко всему постоянно хотелось курить (я бросил эту пагубную привычку, но значительно позже), но курево в ШИЗО категорически запрещено. Иногда кому-нибудь не продлевали штрафные сутки и на короткий период, на день или на два, он выходил в зону, после чего приезжал обратно за какое-либо новое нарушение, как правило липовое: не так стоял, не туда смотрел… И вот он, приезжая обратно провозил с собой в собственной заднице запаянные в полиэтилен прессованный табак и спички. Нам разрешалось читать библиотечные собрания сочинений В.И. Ленина, поэтому недостатка в бумаге для самокруток не ощущалось. Это было маленьким счастьем, курить пряча огонек в кулаке и выдыхая дым в дыру отхожего места (мера предосторожности от дежурного «мусора»), изредка покашливая от едкого дымка тлеющей совдеповской литературы, одновременно постигая мудрость великого Вождя революции и внимая его бессмертным постулатам… Правда, иногда случались проколы. Некоторых вновь водворяли в ШИЗО через медсанчасть, а там им устраивали принудительное промывание кишечника. И тогда они заезжали не только без курева, но и с дополнительными штрафными сутками за попытку провоза запрещенных предметов, с отбитыми легкими и почками. И как в насмешку, с ноющей болью в раскуроченной жопе… Стареньких и новеньких между собой не перемешивали и мы сидели в разных камерах. Из нашего этапа, из тех кто вместе со мной впервые попал в «кадушку», нас осталось только двое. Остальные мало-помалу оседали в лагере: на мелких должностях вроде дневальных или уходили работать в СДиП. Редко кому сразу удавалось выйти в промзону, для начала нужно было пройти все круги ада в «жилке». Чтобы проскочить «промку» экстерном необходимо было иметь влиятельных знакомых среди «вязаных», либо администрации или быть действительно классным специалистом в какой-либо востребованной области. Конечно, как вариант, можно было выйти в промзону в цех по производству шлакоблоков или в пимокатку, катать войлочные шляпы для сталеваров – но туда никто в здравом уме добровольно не шел. Зато, эти производства с успехом использовались администрацией для исправления проштрафившихся заключенных, эдакий маленький Освенцим… Потом и Димка Ильич глядя куда-то в сторону сказал мне, что он больше не может. После того, как он вышел в зону и больше не вернулся, я остался наедине с самим собой. В штабе, вероятно, поняли мое унылое состояние и чтоб я совсем не раскис, перебросили меня в другую камеру, где поверх штукатурки на одной из стен была толстая ледяная корка, а температуре позавидовал бы любой холодильник. Если в предыдущей «квартире» можно было погреться лежа, прижавшимся к тоненькой трубе отопления, то в этом помещении вся отопительная система  была намертво замурована добротным раствором бетона. На весь день от подъема и до отбоя деревянные нары сколоченные из наструганного горбыля  поднимались и жестко фиксировались у стены в вертикальном положении. Опустить их было возможно только тогда, когда дежурный «мусор», точнее «дубак», снаружи, из коридора выдернет «противоугонку», металлический штырь мешающий самовольно вне штатного расписания, то бишь распорядка дня, устроить себе лежбище. Тощий матрас с остатками ватина выдавался только на ночь. Причем, в него рациональней было заворачиваться для сохранения тепла, нежели позволить себе роскошь спать на нем, укрываясь четвертью драного солдатского одеяла. Подушек и какого-нибудь постельного белья я не припоминаю, это что-то из мира фантастики. Целыми днями я ходил, бегал, скакал из угла в угол по бетонному полу, чтобы не замерзнуть; по ночам же «вылуплялся» из матраса, отжимался, согревался и снова заворачивался  в полосатый кокон до следующего раза, пока конечности не покрывались инеем. Постепенно, я даже начал привыкать к постоянному холоду; к непременным ****юлям, ежедневным плановым и просто неожиданным, когда пьяным «мусорам» хотелось размяться и дать волю силушке богатырской. В таких случаях, я обычно начинал орать во всю ивановскую, падал на пол, катался и мученически закатывал глаза, а получив на прощание пару почти дружеских пинков – заползал обратно в камеру. Еще научился безопасно стоять на «растяжке», чтобы какой-нибудь увлекшийся дебил в погонах не порвал мне связки и сухожилия. А однажды случилось чудо. Когда меня выпустили в зону для небольшой передышки, ко мне пришел зек-армянин, распред экспериментального участка промзоны и сделал предложение, от которого я не смог и не захотел отказываться. На следующий день меня перевели в другой, рабочий отряд, а еще через день я вышел в промку. Так закончилась моя ШИЗОидная эпопея и больше, на протяжении всего оставшегося срока мне не доводилось туда попадать, за исключением случаев, когда мне доверили снять отчетный видеофильм по заказу ГУФСИН России. Это было после того, как «мусора» безнаказанно убили несколько зеков и родственники подняли шум в прессе. Но до этого мне было еще далеко и в мою голову даже мысль не просачивалась, что буду когда-нибудь заниматься чем-то подобным. Пока же я был рядовым зеком и мои мысли вертелись вокруг насущных потребностей: поесть, покурить и не вляпаться в какое-нибудь говно. К слову говоря – пока я сидел в ШИЗО, из моей сумки самым загадочным образом пропало все съестное и все сигареты, которые я припас в зону. Чудеса, не иначе.
                Глава вторая
Шел второй или третий месяц, как ежедневно ранним утром я отправлялся в «промку» и возвращался оттуда в свой барак глубокой ночью. Тот распред-армянин взял меня распиловщиком на циркулярную пилу. Когда-то в юности я три месяца проработал учеником столяра и кое-чему научился. Взял азы, так сказать. И оказывается не зря, пригодилось. Поначалу в мои обязанности входило изготовление заготовок для настольных игр: нарды, шахматы и т.д. и т.п. От меня склеенные клеем ПВА деревянные коробки попадали к резчикам по дереву, которые и доводили все до ума, создавая порою настоящие шедевры народного творчества. Первое время я присматривался к тому, как мужики работают, сам что-то пытался вырезать и вот однажды из под моих рук выпорхнуло всамделишное чудо: нарды с затейливой тонкой резьбой, на поверхности которых я изобразил хитро прищурившегося старца в тюрбане с игральными костями на ладони. Увидев мою работу ара поцокал языком, бережно завернул коробку куском плотной ткани и спрятал в свои закрома. Обратно на рабочее место я вернулся с сигаретами, хорошим крупнолистовым чаем, конфетами и заказом на новые нарды. К пиле и фуганку более не подходил, целиком посвящая свое время и открывшийся талант художественной резьбе. За такой работой дни летели одни за другими и хотя каждый последующий день был точной копией предыдущего, скучать мне не приходилось. Честно сказать, за наш труд нам не платили ни копейки, да и наше малое предприятие народного промысла нигде не числилось. Вообще – подчинялись напрямую «хозяину» и для его личных потребностей по шестнадцать часов в сутки крошили деревяшку, но когда приезжала какая-нибудь «шишка» из «управы» -- за считанные секунды мы прятали весь инструмент и заготовки, уничтожали все следы своей деятельности и как тараканы разбегались по углам крольчатника, с коим делили одну крышу. Но при отсутствии заработной платы наша артель имела гораздо больше: нас не трогали ни «козы», ни СДиПовцы, ни «режимники», вообще никто. Весть контингент колонии окончательно сходил с ума без нашего участия. Иногда я сравнивал нашу «ширпотребку» с Ватиканом, маленьким независимым городом-государством, находящимся посреди развращенного Рима. Излишне громкое сравнение, но толика истины в этом была, и немалая. В столовой кормили более чем отвратительно, варево из крупы и «титек» (так мы называли соевое псевдо-мясо, которым нас пичкали), так эта баланда стояла в горле и когда удавалось разжиться чем-то съедобным – вся работа ненадолго сворачивалась и мы не мудрствуя лукаво пировали. А иногда, по выходным, когда в зоне был минимум «мусоров», спрятавшись за крольчатником обливались теплой водой из нагретого солнцем железного бака и загорали. Хотя, в то же самое время за расстегнутую верхнюю пуговицу зековского френча можно было запросто схлопотать  дубинкой по седлу… Моя лагерная жизнь вроде бы налаживалась: я поднаторел в науке избегать неприятностей, которые с избытком и немыслимой щедростью поставлялись нам нашей исправительной системой; нашел себе занятие, которое мне было не просто по душе, но и позволяло хоть как-то зарабатывать себе на пропитание, но впереди ожидались еще многие годы прозябания в этой среде и это выводило меня из относительного равновесия, наводя на различные мысли. И больше всего мой измученный мозг буравила крамольная мысль о побеге. Старательно отгонял ее от себя, пытаясь отвлечься работой или чем-то иным, но воспаленное воображение рисовало все новые и новые картины избавления от окружающей действительности. Вообще-то, стремление к свободе, это естественное желание человека, но в отличии от своих европейских коллег авторы российского уголовного кодекса с этим категорически не согласны. Наказание за побег предусматривает до восьми дополнительных лет лишения свободы и мне заиметь подобный довесок совсем не улыбалось. Хотя, находились и те, кто не прочь был подергать судьбу за бороду. Помимо множества баек об удачных и не очень побегах, мне встречались их реальные прототипы. С одним случаем я столкнулся, когда отбывал свой первый срок. Двое деятелей, одному из которых до конца срока оставалось всего несколько месяцев, ночью пробрались в один из цехов промзоны, где стоял свеженький пожарный ЗИЛ. В ту пору в колонии осваивали новое производство, устанавливали на пригоняемые грузовики самодельные бочки-емкости для воды и прочие средства пожаротушения, изготавливаемые здесь же в зоне. И после не совсем аккуратной покраски за ворота учреждения выезжала еще одна боевая единица спецтранспорта МЧС России. Так вот, для предотвращения неправомерного завладения транспортным средством администрацией принимались весьма действенные меры: цех закрывали на замок системы «амбарный навесной», а с самого средства снимали рулевое колесо, попросту «баранку» и надежно прятали в подсобке. Никто из зеков об этом разумеется не знал; Повествую дальше: эти двое присобачили руль на место, завели двигатель (для справки: наши отечественные грузовики можно завести гвоздем) и выехав на аллею начали набирать ход. Набранной скорости не хватило, чтобы пробить тройное заграждение вокруг зоны и для завершения своего отчаянного плана они вырулили на КСП. Не знаю, о чем подумал «вертухай», когда заметил что в его сторону несется дребезжащее красное чудовище, но он начал щедро поливать из автомата. «Побегушники» на ходу выпрыгнули и метнулись обратно в лагерь, а неуправляемый ЗИЛ потеряв пилотов сбавил ход, снес вышку, замял последний забор и заглох. «Вертухай» к счастью последних остался жив и здоров, т.к. успел вовремя сделать ноги и к слову говоря, впоследствии выяснилось, что стреляя из табельного АК практически в упор, он ни разу не попал по машине. Мазила или филантроп, но кто-то из них двоих. А ребят посягнувших на святая святых нашли очень быстро. Один из них на бегу выпрыгнул из ботинка, сей башмак обнаружили и дали обнюхать натасканной ищейке. Опосля всех зеков построили на плацу и собака проходя мимо строя облаяла хозяина потери, коему оперативники немедленно ввалили щедрых ****ячек и он, более не таясь выдал второго. Не помню, сколько им добавили за попытку побега, но на информационном щите еще долго висела листовка-«молния» с описанием этой поучительной истории. Со вторым случаем я познакомился спустя много лет. Предыстория уводит нас в то время, когда практически завершилась десятилетняя провальная афганская война. Шел 1989-ый год. В горах, неподалеку от границы скрытно базировалась группа советских снайперов под красноречивым названием «Туман» и под командованием профессионального стрелка и диверсанта старшего лейтенанта ГРУ СССР Юрия Лихватского. Имя и фамилия подлинные, я не стал ничего изменять т.к. он сам меня просил об этом. Группа специализировалась на том, что отстреливала американских инструкторов, которые переходили границу и присоединялись к «духам», обучая их искусству войны. Между русскими солдатами и местным населением существовала договоренность о взаимном ненападении. Периодически кто-нибудь из служивых спускался в одно из близлежащих селений за водой и провиантом. Все происходило без эксцессов, но однажды посланники не вернулись и отправленный вслед за ними патруль выяснил, что парней убили жители деревни, а их тела надежно спрятали. Лихватский собрал всю группу и на боевой машине они отправились в кишлак, где потребовали выдачи непосредственных исполнителей учиненной расправы. Не получив ответ, он отдал приказ сровнять поселок с землей, что и было исполнено. Не знаю, что было потом с отдельными участниками карательной экспедиции, но старлей получил пятнадцать полновесных лет лагерей, по тем временам максимальный срок наказания помимо смертной казни. Расстреливать не стали, герой и орденоносец, но спрятали надежно. В 1992-ом он бежит из лагеря и с успехом скрывается. В то самое время на него каким-то образом выходят эмиссары Французского Иностранного Легиона и предлагают убежище во Франции, в обмен на службу в Легионе, но он отказывается, сославшись на то, что дважды на верность не присягают и он своей присяге России не изменит. Вскоре, на его след нападают сотрудники бывшего КГБ и на территории Литвы берут в капкан. Как беглый старлей не сопротивлялся, но его взяли, осудили и отправили в ту самую колонию, откуда он бежал ранее. В последний раз мы встречались осенью 2008-го, он все также «сидел». Как сейчас его вижу: с огромной проплешиной на седой голове, в очках с толстенными стеклами, развлекается тем – что не целясь сшибает из маленькой самодельной рогатки шустрых воробьев для своего кота, который трется здесь же, возле его ног… У меня все шло по накатанной: подъем, кружка чифира по кругу, завтрак, вывод на «промку» и так далее, пока не грянул гром. После прохождения очередной плановой осенней флюорографии меня вызвали на повторный снимок и в этот же день свернув матрас я отправился в туберкулезный изолятор, располагавшийся за двойным рядом решеток в медсанчасти учреждения. Несколько месяцев проведенные в сырости и холоде штрафного изолятора аукнулись на моих легких. Не стану описывать, что я тогда чувствовал и в каком душевном состоянии находился, но в возрасте двадцати пяти лет узнать про чахотку в своих легких, это мягко говоря шокирует. В небольшом закутке, в самом конце коридора МСЧ находились четыре обычные четырехместные камеры. В одной из них находились мы, туберкулезники; в другой, что напротив «сидели» ВИЧи, одну занимал единственный постоялец, у него была какая-то опасная кожная инфекция, а последняя камера пустовала. Железные двери нашей «квартиры» и ВИЧевых всегда были открыты и мы запросто общались, иногда выручая друг друга чаем и сигаретами, которых катастрофически не хватало и добывались они всеми возможными способами. К примеру: еженедельно я записывался на прием к начальнику учреждения и нацепив в целях карантина марлевую маску исправно ходил к нему по выдуманным вопросам, непременно в сопровождении дневального МСЧ, от коего сбегал и окольными путями пробирался в мастерскую, где прежде работал. Мужики уже  знали о моем приходе и мне только оставалось рассовать под фуфайкой приготовленные ими гостинцы, после чего постараться также незаметно проскочить обратно в штаб промзоны. Пару раз чуть было не попался, но мне в общем везло. Ара чуть ли не плакал и затейливо матерился на причудливой смеси русского и армянского, но ничего поделать не мог. А было чему печалиться: у него забрали одного из лучших мастеров-резчиков. А еще через месяц меня отправили на лечение в областную больницу для заключенных. В Бакал я больше не вернулся.


                Глава третья
Рассказывать про больничку особо нечего. Мы ходили, как тени в белых мешковатых костюмах, сшитых из хлопчатобумажных простыней; вяло общались между собой, выясняя: где, в какой зоне все-таки хуже? Не услышав ничего хорошего также вяло, будто нехотя расходились в разные стороны, думая каждый о своем. Более унылого места я ни до, ни после не встречал нигде. Отчасти тому виной были медицинские противотуберкулезные препараты, а именно тубазит, которым из нас изгоняли хворь. Парой таких таблеток можно насмерть отравить взрослую кошку, мы же жрали его пригоршнями, теряя при этом остатки разума и воли. В то время я познакомился с одним интересным человеком. Это был литовец, Видас Вайнунас из Новой Вильны. Мы подолгу гуляли в маленьком внутреннем дворике туберкулезного отделения, беседуя на самые разные темы. Меня, в частности, интересовали ИХ порядки, нравы, быт. Видас охотно рассказывал о своей родине и было видно, что он очень по ней скучает. За разговорами время проходило незаметно и хоть немного можно было отвлечься от всеобщей тоски. Когда закончился мой курс лечения и меня назвали на этап, мы с Видасом обменялись адресами, чтобы больше никогда не встретиться. Это в порядке вещей, когда люди отбывающие наказание в местах лишения свободы, в какой-то момент желают продолжить знакомство и сохранить дружбу и за стенами учреждений с теми – с кем сблизились во время своих мытарств. Но, как правило, дальше обмена координатами дело не идет, особенно: когда впереди еще многочисленная череда дней, месяцев, лет и новых лиц, которые заменяют прежних и оттесняют их в самые дальние уголки памяти. Вот и мы с Видасом, душевно распрощались и разъехались в разные стороны. Мне думается, что после таких приключений в России, его сюда не заманить никаким пряником. К слову, «сидел» он за контрабанду изделий народного творчества, имеющих культурную и историческую ценность. Купил у бабули православные иконы, которые та хотела передать церкви просто так. Церковь отказалась, а Видас – нет. Как итог: около десяти лет строгого. О виновности не сужу, не уполномочен. Бесит одно: не умеем сами сохранить свое культурное наследие, так и другим не даем сделать это за нас. Сейчас уже не вспомню, сколько человек нас было, когда февральским морозным днем в своих белых балахонах и черных безразмерных телогрейках колокольчиком, мы ступили на землю исправительной колонии №2 города Челябинска. Человеческая память сердобольна и услужливо прячет все или почти все негативное в отдельных моментах жизненного пути. Мы шли по административной аллее, волоча за собой немногочисленное добро, сопровождаемые цепкими взглядами насторожившихся СДиПовцев. Нас встречали без помпы, как обычно встречают этапы: с истеричными криками и передвижением бегом, глядя строго вперед. Молча, в абсолютной тишине шли, одними глазами украдкой оглядываясь по сторонам, гадая о будущем и не имея возможности заглянуть в него. Так добрели до дежурной части. Там привычно, ученые уже, сняли со стриженых голов нелепые треухи, залпом выплюнули статьи и года, ждали… «Мусора» также привычно расставили нас на растяжке, в рядок, лицом к большому железному шкафу (впоследствии я узнал, что это так и называется: прилепить к шкафу), находящемуся там же, в «дежурке» и по очереди начали приглашать на личный обыск. Говорю «приглашать» с толикой сарказма, если вы не обратили на это внимания. Позже, несколько поспешая, каждый из нас написал заявление в СДиП, попутно уворачиваясь от несильных, скорее – для профилактики, ударов по почкам; после чего второпях собрали свои пожитки разбросанные по полу и быстренько, насколько это было возможно постарались ретироваться. Туберкулезников сильно не били. Вероятно опасались, что у кого-нибудь лопнет туберкулема (маленький мешочек на легких, доверху наполненный беспринципными палочками Коха); а может быть, им просто неинтересно было нас бить. Лично во мне, на тот момент при росте в 168 см. едва можно было насчитать пятьдесят килограмм живого веса. Все было по-другому, когда привозили «свежачок» из следственных изоляторов или из других зон, на так называемую «ломку». Тогда же, внутрь дежурной части никого из заключенных вообще не допускали, а из-за наглухо запертых дверей раздавались жуткие крики вновь прибывших. Уже много позже, будучи активистом, зеком облеченным доверием и некоторой властью, работающим от Администрации и во славу Ее, я увидел краем глаза, со стороны, как встречают этапы. Помню взрослых мужиков, еще молодых и уже совсем  в возрасте, голых и трясущихся от боли и страха, с загнанным видом мечущихся  под крики и удары сыплющиеся со всех сторон. Это зрелище не для слабонервных. А пока, я сам был таким же испуганным и непонимающим, но прекрасно осознающим, что место куда я попал – это последнее место на Земле, где я хотел бы находиться в последнюю очередь.
                Глава четвертая
Лагерная иерархия тех лет была устроена следующим образом: на самом верху находится начальник колонии или как его зовут – Хозяин. Он вершит правосудие, волен казнить или миловать, он Альфа и Омега в пределах вверенной ему территории. Выше него только ФСИН. Далее идут заместители по отраслям и областям деятельности: кто-то ведает воспитательной работой, другой – загружен проблемами производства и промышленности, третий отвечает за здоровье осужденных; но выше всех стоит зам по БиОР, а попросту БОР. БОР по сути второе лицо во власть предержащих, он рулит оперативной работой и внимательно следит за тем, чтобы «стриженые», упаси Господь, не нарушили святых канонов установленного режима содержания. После них стоят начальники отделов, отрядники и все прочие. Теперь перейдем непосредственно к зекам. Сразу упомяну о фаворитах, которые имеются у каждой «шишки» в погонах. Они – денщики при своих господах, как правило – в должностях дневальных. Откровенно пользуются своим положением и предоставленной протекцией зачастую злоупотребляют, наживая себе врагов и обычных недоброжелателей, как среди прочих осужденных, так и в рядах младших административных единиц. Но фавор, если вы помните, состояние непостоянное и впавший в немилость обычно собирает все кочки. После подобного редко кто вновь всплывал под теплым крылышком другого покровителя, но особенно живучие, тем не менее, умудрялись. Теперь о тех, кто реально «делает погоду», кто руководит всей колонией от лица администрации. Старшины и завхозы, распреды и коменданты, представители других руководящих должностей – это далеко неглупые люди, талантливые управленцы, зачастую из бывших авторитетов криминального мира. «Мусора» поступали мудро в этом отношении, заставляя явных лидеров работать на себя. А выбор, как я уже говорил, был невелик. Иногда, конечно, оказывалось что не по Сеньке шапка. В таких случаях шапка слетала вместе с сенькиной головой, в переносном, разумеется, смысле. Старший актив также набирал себе помощников, так сказать: младших научных сотрудников. Примерно на две трети эти сотрудники состояли из безголового и безграмотного сброда, выполняющего строго заданную программу, им всегда находилась замена в случае «сбоя». Каждому по способностям. Также, в зоне всегда были и есть «тепленькие» местечки, не требующие большого ума и эрудиции. За них зачастую велась жестокая «подковерная» борьба, все средства и способы были хороши, чтобы занять эту нишу. В самом низу иерархической лестницы стояли мужики-работяги, на которых «ездили» все кому не лень и за чей счет кормилась практически вся лагерная верхушка, паразиты в погонах и без оных. Про педиков и «обиженных» я не говорю, при Жидкове произошла уравниловка и некоторые из «дырявых» жили даже лучше многих нормальных мужиков. А за то, что ты упомянешь о нем как о «дырке» и попробуешь поставить на место, если зарвется, то за это можно было запросто получить по хребту. Вполне серьезно. Вымогательство и взяточничество цвело в лагерьке махровым цветом. Это был секрет Полишинеля, когда все обо всем знают, но старательно об этом молчат. И даже не упоминают. И даже не думают лишний раз. Чуть не забыл о небольшой прослойке между «козами» и мужиками. Гуманитарщики. Вещмешки о двух ногах. Когда требовалось сделать ремонт барака или еще какой-нибудь ветхой хрени; закупить канцелярские принадлежности для десятков килограммов ежемесячно исписываемых бумаг, журналов и тому подобной ерундистики; приобрести какое-либо оборудование или технику, а может просто кому-то хотелось стабильно и сладко жрать – всегда «выручали» они, «добровольно» оказывая посильную «гуманитарную» помощь, за счет своих родственников или собственных материальных возможностей. Нормальный, «путевый» завхоз всегда держал при себе пару-тройку гуманитарщиков и никому их не отдавал. Ну какой дебил выпустит из рук курицу несущую золотые яйца? За их поистине неоценимые услуги они получали вполне реальную выгоду: их не «морщили» за режим, «отмазывали» перед «мусорами» за мелкие проступки, помогали с предоставлением дополнительных свиданий и наконец – вписывали во всевозможные приказы о поощрениях, благодаря которым шансы уйти по УДО резко увеличивались. Иногда, конечно, их банально «разводили» и «кидали», но чаще выполняли обещанное. Бывало и такое, когда спонсор в какой-то момент начинал упрямиться и тогда ему искусственно создавались неприятности, вкусив которых он выпучив глазки несся за защитой. Все неприятности, разумеется, благополучно разрешались и «мешок» так или иначе соглашался платить. Ну чем не девяностые годы, а? Опять же, у меня язык не повернется корить завхоза за то, что он напрягает гуманитарщиков с покупкой стройматериалов и прочей лабуды. Ведь тогда слетит его башка, за то – что не умеет «доить» своих «коров» и выполнять поставленные перед ним высокие задачи. К тому же, вытягивать деньги нужно было грамотно, чтобы жертва не кинулась с жалобами куда повыше. Если такое происходило, то администрация «отдуплялась» устранением завхоза с занимаемой должности, ведь их собственные руки при этом были формально чисты. Пребывание в туботряде отличалось от содержания в общей зоне немногим, но отличалось. Мы не ходили на работу, запрещено. А следовательно, нас не «запрягали» и на хозработы. Не маршировали строем и не драли глотки здравствуя каждого проходящего мимо нас мало-мальски важного сотрудника администрации. Мы не мерзли на зимних проверках и каждый раз после просчета нас запускали обратно в теплый барак, в то время когда остальные зеки стояли неподвижно, руки по швам, дожидаясь команды ДПНК по громкоговорителю. Даже вездесущим СДиПовцам, пронырливым что твои микробы, в наш барак ход был заказан, а единственный СДиПарь дежуривший на входе был своим в доску. Аникей (тот самый СДиПарь, уж не помню его настоящего имени), был одним из немногих встреченных мной, который надев красную повязку СДиПа не потерял при этом человеческого облика, не стал падлой и ****ью как основная масса новоявленных полицаев при нововведенном оккупационно-диктаторском режиме. Потом его, Аникея, с нашего туберкулезного поста перевели на другой, находящийся на хоздворе. По-видимому, кто-то из отрядных стукачей просигналил в «кумтрест» о его лояльности к зекам и по-тихому убрали. Но и после него на «тубах» стояли нормальные пацаны, одного звали Пашкой, а второго – уже не помню, он был откуда-то из Варны. К тому времени мне стало многое понятно в новых порядках. Я глубоко разочаровался если не во всем, то во многом, что знал и чего придерживался. Честность, порядочность, взаимовыручка и т.д., все это стало немодным и даже вредным, и в первую очередь для самого себя. Когда мне в очередной раз предложили встать на должность, «обвязаться», надеть «косяк», что я раньше презирал в других и чего сторонился – в этот раз отказываться не стал. Единственное: заранее оговорил, чтобы меня не принуждали гнобить других зеков, режим наворачивать, короче говоря. К моему условию отнеслись нормально, объяснили: желающих отличиться в данной ипостаси более чем достаточно, только свистни! А вот с мало-мальски образованными кадрами, способными связать на бумаге несколько слов и грамотно втереть очки вышестоящему начальству из всемогущего ФСИН, опять же письменно, о якобы проделанной воспитательной работе среди осужденных – таких как раз не хватает. Со спокойной совестью пришил к рукаву бейджик с надписью «Председатель СПБ» (расшифровка: Секция Пожарной Безопасности. К этой безопасности я ровным счетом не имел никакого отношения, но не всегда приходилось работать под тем лозунгом, под которым выступаешь), после чего засел в комнате СКО (Совет Коллектива Отряда) и вплотную занялся многочисленными графиками, журналами, описями и т.д. и т.п. Если верить ежемесячно заполняемым журналам Самодеятельных организаций осужденных (коротко они зовутся Секциями, а их порядка 10-12 штук), то в нашем отряде и во всех других с завидной регулярностью проводятся интеллектуальные викторины; чемпионаты по шахматам, шашкам и другим незапрещенным играм, в том числе спортивным. Всевозможные брифинги и семинары, которые все осужденные с удовольствием посещают и активно в них участвуют… Все это ****еж. Вранье с первой буквы и до самой последней точки. Не-ет, периодически любители футбола гоняли мяч в «локалке» десятого СДиПовского отряда, даже против «мусоров» играли раз или два. Зимой, те кто мог позволить себе по положению и материальным возможностям, облачались в хоккейную форму и бегали на коньках с клюшкой по небольшой хоккейной коробке. Их были считанные единицы и все было не так, как описывалось в бумагах. Бывало и такое, когда во время проверок из Управы, в час досуга указанный в распорядке дня, незанятых трудом заключенных рассаживали в ПВР-ке за шахматными досками и они так сидели, смотря в потолок или просто писали письма домой, а если на горизонте появлялся проверяющий – с деланным азартом и порой совершенно бессмысленно начинали двигать фигуры. На культурно-массовые мероприятия (до сих пор не перевариваю этого набора слов) общеколонийского характера, например: на просмотр кинофильма в клубе, зеков сгоняли словно стадо, тупое и безмозглое. Крутили фильмы актуальные 30 или 40 лет назад. Пенсионеры обычно впадали в спячку, остальные втихомолку матерились, ожидая конца сеанса. Кинокартины регулярно повторялись, других не было по причине преклонного возраста имеющейся аппаратуры. Принудительного досуга избегали лишь те, кто без выходных трудился на производстве, «крупнорогатые» и еще небольшая толика от общей массы с блатной подвязкой, могущая под благовидным предлогом или за банальную взятку (обычно, пачку  сигарет), увильнуть от навязываемого отдыха. Пачкой недорогих американских сигарет марки «Бонд» или «ЛМ» в зоне можно было решить если не все, то многое. Начиная с того, что было вполне допустимо договориться с ДПНК и «по зеленой»  сходить в гости в другой отряд и заканчивая тем, что отмазаться от него же за допущенное нарушение режима содержания и правил внутреннего распорядка. Вспомнилось сейчас: чтобы ночью посмотреть телик (что в принципе категорически запрещено, т.к. телевизоры закрывались в железных ящиках, а ключи сдавались в дежурную часть до следующего дня), так вот – данная услуга стоила одну пачку «америки» плюс заварка листового чая и горсть шоколадных конфет. При отсутствии шоколадных некоторые «мусора» довольствовались карамелью, но это за редким случаем. Обычно же приходилось искать шоколадные, ну или плитку шоколада. Самые запасливые «козы» для таких случаев всегда держали шоколад в заначке. В свободное от служебного сочинительства время я много писал. Составлял жалобы и ходатайства в различные инстанции, прокурорам и судьям, пытаясь обжаловать свой приговор. К тому времени мне уже удалось «откусать» годик от своих восьми, но на этом не остановился и писал дальше, поднимаясь все выше и выше. Отовсюду возвращались однотипные бумажки, составленные как под копирку, с отказом в удовлетворении и ссылкой на собранные в ходе следствия материалы (которые то я и пытался обжаловать, т.к. это была «липа», сляпанная следователем). Когда добрался до Президиума Верховного суда, отвечать и вовсе перестали. Я убедился, что сражаться с нашим правосудием также бессмысленно, как выступать против ветряных мельниц – руками машешь, а толку нет. Не стану никого убеждать в своей тогдашней невиновности, просто потому, что был виновен. Но, не в том, в чем меня обвинили и дали такой срок. Максимум заслуженный мной, это три года за хулиганство и то если притянуть все за уши. В итоге, я плюнул и начал зарабатывать себе условно-досрочное освобождение, перекрывая новыми поощрениями свои бакальские изоляторы. Правда, для начала пришлось написать и отнести в штаб бумагу, где полностью признал свою вину и подтвердил обоснованность вынесенного мне приговора. Без этого согласия мое УДО было попросту невозможно. Я тогда мечтал об оправдании и реабилитации и до сих пор думаю об этом. Но это идея-фикс, мечта, которой не суждено сбыться. Просто потому, что не ту страну назвали Гондурасом. Подбирался август 2005-го. Однажды завхоз Серега Барсук с самого утра собрал в каптерке весь отрядный актив, там сорвал с меня «косяк», чем моментально разжаловал в рядовые и тут же поставил на мою должность своего гуманитарщика, славного мальчугана с богатыми родичами. А по вечерней проверке под моим матрасом «неожиданно» обнаружилась заточенная железяка. Все складывалось так: сегодня же меня посадят в «кадушку», а оттуда выйду прямиком на пятнадцатый отряд. Вот этот отряд заслуживает отдельного описания, потому – что он один такой на всю колонию. Итак: все осужденные впервые прибывшие в лагерь для отбывания наказания, после двухнедельного карантина попадали на пятнадцатый, коротко именуемый ЦАО, Центр Адаптации Осужденных. Задача ЦАО – привить всем вновь прибывшим не просто глубокое уважение к Закону, но и огромную бескорыстную любовь к кусочку Родины, отгороженному от остального мира тремя рядами заборов. Утро для них начиналось с хорового пения. После торжественного поднятия российского флага, они, положа правую руку на левую сторону груди, прямо над сердцем, по команде начинали выводить рулады про священную державу. Незнание слов российского гимна каралось растяжкой у шкафа в дежурке и отменными ****юлями. После утренней проверки перед завтраком они по очереди читали перед строем выдержки из Правил Внутреннего Распорядка. Старались запомнить, потому что незнание ПВР каралось растяжкой и ****юлями. Далее, их вели в столовую на завтрак. Они шагали по аллее задирая ноги и вытягивая носок на одинаковую высоту, синхронно опускали их, прижав руки к туловищу по швам и глядя строго вперед, прямо перед собой. Не дай Бог, кто-нибудь споткнется и собьется с шага, это немедленно приведет к растяжке и ****юлям. Для них все каралось одинаково, даже нечаянный поворот головы или не вовремя вставленное слово. Параллельно с физическим давлением оказывался мощный психологический прессинг. По выходу из пятнадцатого «выпускники» реагировали на внешние раздражители стойкой «смирно» и на все вопросы ответствовали двумя короткими фразами: «так точно!» и «никак нет!». В их глазах царила пустошь с редкими проблесками замаскированного страха перед Системой. Этот страх настолько прочно впитывался в кожу, что иногда казалось, что его можно ощутить, даже потрогать ладонью. Всем этим «весельем» в ЦАО управлял армянин по имени Гарик, за глаза ласково называемый Горилкой. У Горилки в отряде была команда помощников-активистов под стать ему, но больше всех мне запомнился председатель СДиП №15 – бессменный и в своем роде неповторимый Кабина. Команды Кабины, отдаваемые противным  тянучим голосом ставили в тупик воспитуемых и до сих пор остаются тайной для меня: «Пальцы четче! Плечи вогнул!». Подобных голосовых команд нет ни в одном уставе ни в одной армии или формировании и Кабине следовало бы их запатентовать, смог бы прославиться, наверное… Так вот: в горилкин теремок попадали не только вновь прибывшие. К нему помимо прочих, о ком я уже говорил, отправлялись почти все проштрафившиеся и неугодные. Именно для меня уже готовилась ракета, на которой Барсук намеревался отправить меня в волшебную страну и улетел бы я из своего Канзаса, как Элли без Тотошки, прямиком к мудрому армянскому Гудвину, если бы не одно обстоятельство: в тот чудесный вечер, когда мой Пепелац уже разогревал двигатели, наперекор Системе все планеты выстроились в парад, а звезды благосклонно взирали на меня с небес. В тот самый вечер в кресле ДПНК сидел Влад Камалов, бывший «режимник», с которым у меня сложились неплохие человеческие отношения, т.к. это один из немногих адекватных людей встреченных мной. После того, как сияющий председатель СДиП нашего отряда по прозвищу Кокс доставил меня в дежурку и оставил на растерзание, я в трех словах нарисовал Владу картину происходящего. Расписывать ему всю мрачность наступавших для меня перспектив не было нужды, Влад и без того знал этот заезженный сценарий практически наизусть. Огромным сюрпризом, часом позже, стало мое возвращение в барак; Барсук с Коксом уже справляли по мне панихиду и не ожидали вновь сегодня меня лицезреть. Я спокойно лег спать, а утром в отряд с гиканьем и топотом ворвалась вся дежурная смена во главе с Радиком, помощником ДПНК, и перевернула всю каптерку обнаружив при этом кучу запрещенных предметов: порнографических журналов, ножей и прочих «запретов». Не зря же я накануне шепнул Владу, где стоило поискать… После этого, Кокса немедленно утащили в дежурную часть, а Барсук надув штаны парусом улетел в штаб жаловаться БОРу, от которого «шагал». Вернулся весь бледный от злости, пробежал мимо меня и закрылся в каптерке. Кокса отпустили через пару часов; он пришел на негнущихся ногах (позднее выяснилось, что все это время он стоял на растяжке в кабинете у «режимников») и тоже спрятался в каптерке. Барсук запретил всему активу даже разговаривать со мной. Еще несколько дней свободный от обязанностей и нападок, я гулял в «локалке» обдумывая происшедшее, а потом, старший нарядчик, ныне покойный Саня Береза забрал меня ночным дневальным на первый отряд. Теперь попробую объяснить, почему завхоз надумал запустить меня «в резку». В какой-то момент ему показалось, что я обрел достаточно влияния среди «мусоров», чтобы сместить его и занять должность старшины. А самое интересное заключается в том, что наоборот, я сознательно старался оставаться в чьей-то тени, чтобы в случае чего непредвиденного (которое иногда случалось), моя голова не полетела первой. Выше взлетаешь – больнее падать. А вот Кокс был неумный. Через месяц Барсук посадил в ракету его. Кабина и Горилка встречали Кокса с песнями и плясками и еще долгое время я имел возможность наблюдать его нелепую фигуру среди таких же бесправных, насмерть перепуганных мужиков…

                Глава пятая (заключительная)
Зимой 2007-го в МОЕМ распоряжении находился личный кабинет в третьем штабе, с приличной меблировкой от прежних хозяев и двумя компьютерами, за одним из которых сидел МОЙ помощник Лева. В сферу МОЕЙ деятельности входило все, что могло и далее сохранять свое положение вещей, оберегая МОЕ личное пространство, МОЙ status quo. Формально я подчинялся воспитательному отделу, близко дружил с отделом безопасности и успешно сотрудничал с оперативниками. Все замы знали меня в лицо, начальники отделов здоровались при встрече, а вся остальная пехота засылала ко мне своих «шнырей» за кофе и сигаретами. Если сказать, что остальные зеки мне завидовали – не сказать ничего; не любили – слукавить. Меня люто ненавидели большинство из тех, кто широко мне улыбался и норовил по-братски хлопнуть по плечу. Характерно, что никому из «стриженых» фактически я не сделал ничего плохого. Если мне приходилось наступать на чью-то голову – так эту голову уже давно пора было раздавить, как гаду, для восстановления социальной справедливости.
Система, это банка с пауками, паноптикум отбросов общества, музей прогнивших лиц, кривое отражение всего нашего государства в целом. Все человеческие пороки, которые тонким слоем размазаны на свободе – в зоне они имеют такую концентрацию, что становятся практически видимыми глазу. Если забота – она была очень трогательна; любовь возвышенна и безумно романтична. А ненависть – тщательно замаскирована и годами ожидает своего часа, одной единственной минуты, когда враг потеряет бдительность или лишится чьей-то поддержки… Способам мести и искусству заплетения интриг обзавидовался бы любой королевский двор. Святая Инквизиция нервно курит в стороне, когда к распятию прибивают очередную жертву чьего-то злого гения.
В ноябре 2008-го я прошел суд на УДО и последние десять «прокурорских» дней просто гулял, где вздумается и никак не мог поверить, что вот-вот это закончится. Было чувство, что я с отличием закончил школу Абвера и как тому не противился, но Исправительная Система сделала меня подлецом, мерзавцем и предателем высшей категории.
Когда вышел за ворота лагеря, 28-го ноября, в свой День Рождения и на джипе Уфимцевой из районной администрации поехал в новую жизнь – искренне верил, что никогда больше не вернусь в Систему. Но Система знала обратное и тоже ждала своего часа, чтобы заставить меня жестоко ошибаться…
2005-2008 год.
Восстановлена по памяти
в июле – августе 2012 года.